Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2006
Александр Аде — родился в 1949 году. Коренной екатеринбуржец. После окончания вуза и службы в армии около десяти лет проработал инженером, после чего перепробовал еще несколько профессий. В конце прошлого века занялся журналистикой. Печатается в разных изданиях. В 2002 году в журнале “Я покупаю” опубликовал два рассказа о частном сыщике по прозвищу Королек. С этих рассказов и начался роман “Год сыча”. Сейчас Александр Аде закончил второй роман о Корольке и приступил к третьему, который завершит трилогию об этом герое.
Мы сидели вдвоем на его кухне, вдумчиво потребляя пиво и закусывая немудрящей снедью. За окном чернел январский вечер 2005 года, горели бессчетные окна домов. Внезапно он встал, вышел и возвратился с объемистой амбарной книгой.
— Вот, накропал кое-что, еще три года назад. — Его тяжелое лицо с еле заметным шрамиком на левой щеке слегка порозовело. — Это как бы дневник, а может, вахтенный журнал: что со мной было в две тысячи первом. Получилось вроде романа. Поглядишь на досуге?
Я пообещал, в тот же вечер пробежал глазами записи, после чего, с разрешения автора, отдал рукопись в редакцию журнала.
И вот он перед вами — один год из жизни частного сыщика по прозвищу Королек; год, незаметно пролетевший в мелькании дождей, листопадов, снегов, солнечных и пасмурных дней, как и вся наша сумасшедшая жизнь под вечными звездами.
10 января. Среда. Первые дни нового года тянутся ни шатко, ни валко. Не суетясь, добиваю маленькое дельце, висящее еще с прошлого года. Договорившись с клиенткой о встрече, подкатываю на своем “жигуле” к условленному месту. Эта улочка еще только застраивается. Сносятся деревянные хибары и на их месте шустро клепаются высотки — каменно-стеклянные персты, воткнутые в небесную твердь.
Останавливаюсь неподалеку от крупного городского банка. Жду. Довольно тепло, не ниже минус пяти. Ясное послеполуденное небо, пышные сугробы. Пропархивают редкие снежинки, отчего ощущение новогоднее, сентиментальное, размягчающее сердце.
Через полчаса, объехав “жигуль”, передо мной бросает якорь серебристая “тойота”. Вылезаю и пересаживаюсь в “японку”. За рулем в шубе из чернобурки сидит девочка — кукла Барби с широковатым матовым свежим личиком и большими чистыми голубыми глазами.
— Ну что, — спрашивает она слегка гнусавым детским голоском, — какие результаты?
Достаю пачку фотографий. Качество не ахти, но то, что нужно, различается вполне отчетливо.
— Эту шлюшку я знаю, — произносят аппетитные напомаженные губки Барби. — Секретарша мужа. С ней он только трахается. Больше ни с кем его не засекли?
— За месяц, что веду наблюдение, — отчитываюсь я, — только эта барышня.
— Ну, она не в счет. Должен же он развлекаться. Меня что волновало — может, у него с кем-то серьезно. Ну, тогда я зря переживала.
— А что значит “серьезно”? — наивно интересуюсь я.
Она смотрит на меня как на больного.
— Значит, какая-то дрянь его охомутала и женит на себе, это же дураку понятно.
— А вас он выкинет, — как будто догадываюсь я, делая потрясающее открытие: — И вы все денежки потеряете!
И смотрю на нее сочувствующими глазами идиота. Она поджимает ротик: не может понять, то ли я придуряюсь, то ли действительно полный обалдуй. Пока в ее головенке идет мыслительный процесс, я представляю, как она целыми днями томится в трехэтажном коттедже на двоих. Скука смертная. Все хозяйство тащит домработница. А она только раскатывает в “тойоте” к косметологу, массажисту, в элитную парикмахерскую, чтобы оставаться куклой Барби до конца своих дней. Мужа, само собой, не любит, зато пылает страстью к его капиталам, позволяющим нежиться полдня в постельке, есть вкусно и пить сладко. Как тут не испугаешься, что он возьмет и втюрится в другую, к которой и уплывут все радости жизни.
— Ну ла-адно, — тянет Барби, — я тут должна вам остаток гонорара…
Протягивает мне пачку баксов. Небрежно беру бумажки. Мои пальцы встречаются с ее — маленькими, ухоженными, заканчивающимися фиолетовыми коготками. И вдруг во мне просыпается такое желание, что темнеет в глазах. То, что эта хитренькая пустая блондиночка — откровенная безмозглая дрянь, продавшаяся богатенькому мужичку, только разжигает вожделение.
Видно, Барби кожей чувствует мое состояние. В ее глазах, до этого, как стекляшки, отражавших окружающий мир, появляются интерес и томность. Вроде бы не двигаясь с места, она умудряется притиснуться ко мне. Остается только обнять ее, закутанную в мех, и, задыхаясь от аромата дорогих духов, прижаться губами к ее нежным губкам… Стоп, зажигается в моей башке красный огонь светофора, осади назад!
— Должен признаться, сестренка, — хрипло говорю я, — ты вызываешь во мне сильные чувства.
— Правда? — спрашивает она, сексуально раскрывая ротик с влажно поблескивающими зубками.
— Точно. Но должен сразу предупредить, чтобы не было недоразумений. Я трансвестит.
Она недоверчиво улыбается.
— Видишь ли, — продолжаю я задушевно, — это трагедия моей юности. В детстве я был девчонкой и звали меня женским именем — не буду говорить, каким, с прежним кончено навсегда. А я-то в душе сознавал себя мужчиной. Дружил с пацанами, девок презирал. И они сторонились меня, чувствовали: я не такой… тьфу, не такая, как они. До чего же я ненавидел надевать платьица, чулочки, лифчики, колготки! Потом, когда повзрослел, сделал себе операцию. Правда, настоящий мужик? — Я с гордостью демонстрирую фас и профиль, хотя изменили мне вроде бы другие места.
— Да-а-а, — тянет она нерешительно, ей все еще не верится.
— Одна беда, — сокрушенно сетую я. — Не могу испытывать оргазм. Все бы отдал, чтобы хоть раз изведать! Но не дано, так не дано. А так я натуральный мужчина. Что называется, в самом соку. Слушай, подруга, я на тебя запал. Давай, поедем ко мне, будем любить друг друга.
И я неуклюже пытаюсь ее облапать.
— Нет! — взвизгивает она, отшатываясь.
— Почему-у? — тяну я, как обиженный белый мишка.
— Нет — и все, — отрезает она.
— Эх, не повезло.
Тяжело вздохнув, покидаю “тойоту”. Когда сажусь за руль своей тачки, от серебристого японского чуда простывает и след: видно, рванула с места и унеслась. Меня точно кто щекочет — откидываюсь на спинку сиденья и принимаюсь ржать до боли в животе и щеках. В этом гоготе желание растворяется почти без следа. И все же, точно ложечка дегтя в бочке с медом, остается в душе легкая горечь оттого, что держал в руке пустоголовую синичку с яркими перышками, да разжал пальцы и отпустил. Может, зря?..
12 января. Пятница. Некогда это мрачноватое здание занимал НИИ чего-то, от которого нынче остались кошкины слезки: практически все уголки от подвала до крыши захватили пронырливые фирмочки. Научные работники скучились на втором этаже. Иногда вижу кое-кого из них, унылых, немолодых, прямую противоположность энергичным фирмачам. Мой офис на пятом, последнем этаже, в углу коридора, в комнатенке, служившей прежде складом. Вся мебель в нем — бывшие в употреблении стол и два стула, выданные толстой говорливой завхозихой.
Я торчу здесь уже около часа, полируя ягодицами институтский стул и стреляя из детского пистолета в мишень на стене. Чего жду — непонятно, начало года клиентами явно меня не балует.
Внезапно в дверях возникает холеный мясистый господин лет пятидесяти с хвостиком — распахнутое темно-синее пальто, серый костюм, белая сорочка, пестрый галстук, черные полуботинки. На улице его наверняка поджидает шестисотый “мерс” или грозно поблескивающий на холодном январском солнце крутой джип. Мужик с молчаливым вопросом к самому себе: “Куда это я попал?” — оглядывает офис. Наконец замечает меня:
— Вы — частный сыщик… Ко-ро-лек? — Он брезгливо присаживается на заскрипевший стул. — Мне рекомендовали вас как хорошего профессионала… (Я церемонно киваю). В общем, так…
Крякнув, он достает фотографию. Я знал, что этим кончится: в девяносто девяти случаях из ста меня посещают рогатые мужья и обманутые жены. Но кое в чем я ошибаюсь: на стол ложится снимок не мордочки аппетитной милашки, а немолодой русоволосой женщины с внушающим уважение лицом и короткой стрижкой. Восседает она за полированным столом, увенчанным компьютерным монитором. Судя по интерьеру, учреждение солидное.
— Подозреваю свою половину в измене, — горестно, но с достоинством произносит мужик, и его слегка передергивает.
— С этого места подробнее, пожалуйста.
Серые как мышата глазки мрачнеют. Мой тон явно приходится ему не по душе.
— Я — заместитель управляющего банком, — говорит он веско, должно быть, ожидая, что от почтения немедленно начну вылизывать его подошвы.
— А управляющий — ваша жена?
— Откуда… Почему вы так решили?
— Да так, подумалось… Продолжайте… Впрочем, погодите. Дома вы вместе. В банке — тоже. Когда же ваша супруга-начальница успевает любовь крутить?
— Видите ли, мы не мелкие клерки, у обоих серьезные дела. У каждого свои. Уследить невозможно.
— И с кем же у нее, по-вашему, амурные дела?
— Понятия не имею. На днях мне позвонили и сказали, что…
— Кто позвонил?
— Голос был женский. Естественно, она не представилась… И посоветовала обратиться к вам как к лучшему специалисту данного профиля.
У меня отвисает челюсть. Не знаю, что бы я произнес, но дверь отворяется, и порог перешагивает бизнес-леди в пальто цвета молодой травы. Переведя взгляд со снимка на нее и обратно, понимаю — та самая, которую мне надлежит уличить в измене.
Банкир, сидящий к двери спиной, недовольно оглядывается, багровеет и вскакивает. Леди каменеет на месте. Первым придя в себя, прерываю затянувшуюся молчаливую сцену:
— Представлять вас друг другу не нужно?
Только тут к банкиру возвращается дар речи.
— Это ты нарочно подстроил! — визжит он, как оживший поросенок под хреном. — Я тебя лицензии лишу! Я…
— Мадам, — обращаюсь я к бизнес-леди. — Вам звонили и сказали, что муж вам изменяет? И предложили обратиться ко мне? Женский голос?
Она кивает. Я развожу руками:
— Господа, мы трое — жертвы неумной шутки.
Дама круто разворачивается и выходит. Мужик кидается за ней…
Дома рассказываю этот случай жене. Мы только поужинали, и я кейфую за кружкой пива. Сероглазка становится пунцовой и не слишком убедительно хихикает.
— Веселишься, — укоризненно говорю я. — А зря. Смотрела фильм “Малыш” Чарли Чаплина? Нет? История простая: сынишка бьет в домах оконные стекла, а следом появляется папаша и за деньги вставляет новые. Похоже, ты решила продолжить благородное дело Малыша. Или я не прав?
Она виновато потупляет глаза. Я продолжаю допрос:
— Почему ты позвонила именно этой парочке?
— Одна из моих подруг их знает. У тебя ведь сейчас нет работы, вот я и решила…
— Поставлять мне клиентов. Они подозревают друг друга, а я стригу купоны. Конечно, ты и представить не могла, что супруги явятся практически одновременно. Хотя это вполне предсказуемо. Муж бодро соврал секретарше, что уходит по делам, а сам отправился ко мне. Жена решила воспользоваться его отсутствием и тоже примчалась в мое обиталище. Очаровательная была сценка!
— Больше не буду, честное-пречестное, — винится Сероглазка, потом несмело поднимает глаза — в них горит любопытство. — Как, по-твоему, а они друг дружке изменяют?
— Вряд ли. Она, видать, финансовый гений и на шалости не имеет времени. А он — муж своей жены, не больше. Знаю я таких типов. Для них главное не бабы, а бабки. Хлопчик четко осознает: если женушка засечет его с девочкой — всё: его просто вышвырнут из банка без выходного пособия… Но ты твердо обещаешь больше ничего такого не вытворять. Договорились?
Сероглазка несколько раз быстро кивает и трижды крестится в знак нерушимости клятвы. Поразмыслив, я добавляю:
— Разве что с моего разрешения…
14 марта. Среда. Эта женщина входит в мой убогий офис с таким мягким достоинством, что я невольно приподнимаюсь ей навстречу. Высокая. Темные короткие вьющиеся волосы, внимательные глаза, полные властные губы. Лицо увядающей актрисы.
— Вы… Королек? — спрашивает она низковатым голосом, слегка краснея. — Мне посоветовала обратиться к вам подруга…
— Присаживайтесь, пожалуйста.
— Видите ли… — Она заминается, подыскивая слова. — Недавно умер мой муж. Погиб в автокатастрофе…
— Соболезную.
— В последнее время мы жили с ним, по сути, как два чужих человека, но за почти двадцать лет супружества привыкли друг к другу, поэтому не разводились. От своей зарплаты каждый отдавал часть в общий котел, остальное тратил по своему усмотрению. Эта преамбула необходима для того, чтобы вы поняли суть дела.
Примерно год назад скончался дядя моего мужа, проживавший в Америке, и муж получил по завещанию немалую сумму… по нашим меркам. Деньги он спрятал. Не от меня. Я бы не взяла у него ни доллара, и он это знал. Дело в том, что он был своеобразным человеком: тихим, замкнутым, безумно обожавшим фантастику. Вот и с этими деньгами, думаю, он поступил романтично и таинственно. Нисколько не удивлюсь, если они закопаны на кладбище… Кстати, когда он погиб, я обнаружила завещание, по которому все его имущество наследую я. Так что теперь и дядюшкины деньги принадлежат мне. Но где они?
— Делал ваш муж хоть какие-то намеки, которые бы указывали на место, где хранится сумма?
— Нет… Единственное… Иногда как бы между делом он заявлял: “Запомни, ключ от клада в тебе самой”. И загадочно улыбался. Да, еще добавлял, что я вхожу в группу женщин, которые выделяются среди других. И если я догадаюсь, что это за группа, то легко найду деньги.
— И вы не подозреваете, чем отличаетесь от прочих дам?
Она откровенно краснеет.
— Я абсолютно заурядна.
— Давайте так. Завтра я заеду к вам, и мы на месте займемся кладоискательством.
Посетительница уходит, оставив слабый запах духов. А я, как идиот, остаюсь сидеть, разглядывая листок, на котором она написала номер своего телефона и одно слово: Анна. И глупо ухмыляюсь. В черепке ни единой мысли. На разные лады повторяю: “Анна, Анна, Анна…” — много-много раз.
Даже дома, лежа на спине возле уютно посапывающей Сероглазки, бессонно гляжу в ночь, а в голове крамольные мысли о статной женщине со строгим именем Анна. У меня всегда в памяти крутятся раздерганные строчки стихов, где-то прочитанных или услышанных. Вот и теперь, как чертик из бутылки, выскакивает: “А Пушкин думал: “Анна! Боже мой!..” Так и этак повторяю, смакую: Ан-на, Ан-на… И вдруг меня точно током бьет. Ан-на!.. Ну, конечно!..
Осторожно, чтобы не потревожить жену, слезаю с кровати, при свете настольной лампы откапываю на книжной полке орфографический словарь и выбираюсь на кухню. Помнится, в конце словаря был список имен. Листаю… Ага, вот оно!..
Ни с того ни с сего вместе с ликующим ощущением близости разгадки мной овладевает такая гнетущая тревога, точно в мою жизнь входит что-то неясное и огромное, чему и названия дать не могу. Завариваю чай. Потихоньку прихлебываю, уставившись в кромешную заоконную тьму, где одиноко мигает желтый глаз светофора… Засыпаю поздно. Снится, что лечу над родным городом, который ничуть на себя не похож: стеклянный, радужный, с множеством удивительных башенок и шпилей…
15 марта. Четверг. …Потом в моем сновидении появляются черные птицы, рассекающие заревое небо. От треска их крыльев рассыпаются дома, летят осколки стекла… Открываю глаза в темноту. Звенит будильник, призывая Сероглазку на работу. Наскоро приготовив завтрак себе и мне, жена уносится вдаль. Набираю номер Анны и слышу в трубке ее спокойный голос:
— Да?
— Это Королек. Можно вечером к вам заехать? Хочу проверить одну версию.
— В семь часов вас устроит? — интересуется она и диктует адрес.
…Квартира напоминает ее саму — такая же стильная и сдержанная. Много картин. Почему-то кажется, что знаю эту женщину чуть не с рождения, а в ее жилье дневал и ночевал. Целенаправленно расхаживаю, ища большие зеркала. Их два: в прихожей и в ванной. Анна с интересом следит за мной. На ней васильковый халатик. Ее тело волнует меня так, что пересыхает в горле.
Снимаю то зеркало, что в прихожей. Облом. Проделываю то же самое с овальным зеркалом в голубовато-белоснежной ванной. Под ним — выложенный из плиток белого кафеля прямоугольник. Плитки подогнаны аккуратно друг к другу. Но одна как будто слегка выступает. Ножом поддеваю ее, нажимаю — она в моих руках. В этом месте стена выдолблена. Вытаскиваю из отверстия сверток, набитый долларами.
— Я думала, такое бывает только в детективах, — изумленно говорит Анна. — Вы волшебник.
— Разгадка в вашем имени, — с видом скромного гения сообщаю я. — Действительно, оно выделяется среди других. Я смотрел в словаре. Только два женских имени — Анна и Алла — симметричны. В этих именах вторая пара букв повторяет первую.
— Ну и что? — удивляется она. — При чем здесь зеркало в ванной?
— Ну, это уже совсем просто. Что такое симметрия? Зеркальное отражение.
— Так хотела их найти, а теперь не знаю, что с ними делать, — говорит Анна, недоуменно разглядывая сверток. Ее брови по-детски наивно поднимаются.
Уже не владея собой, наклоняюсь и целую ее руку, чуть крупноватую и нежную. Она тыльной стороной ладони проводит по моей щеке. Ее губы раскрываются в ожидании моих губ.
Анна, Анна, Анна!.. Боже мой!..
19 апреля. Четверг. Клиент — смуглый, черноволосый и одетый во все черное. Четко вырезанное лицо. С первого взгляда понимаешь: не примитивный качок с одной извилиной, причем прямой, как кишка, а безжалостный боец, жестко идущий к цели. Такому на дороге не становись — сметет. За ним маячит некто бессловесный, жующий жвачку, то ли охранник, то ли друган. Когда этот парень появляется в моем офисе, возникает ощущение, что в мой мир, как черный нож в масло, вломилась его вселенная, жестокая и холодная.
— Ты — Королек? — спрашивает он властно, и в меня упираются черные глаза без блеска, твердые, как два камешка.
— Он самый.
Ловлю себя на том, что робею перед ним, поддаюсь, готов подчиняться и служить.
— Нужно найти одну девчонку.
— Кто такая? — спрашиваю как можно развязнее, чтобы высвободиться из-под его неуклонного давления. Но не слишком получается.
— Скрипачка. Почему ее разыскиваю, об этом тебе знать не обязательно. Если быстро найдешь, не обижу, — обещает он, не сводя с меня пустых черных глаз, и от этого взгляда становится зябко и нехорошо.
Он легонько хлопает по столешнице левой рукой с золотым перстнем на тонком безымянном пальце. Камень в перстне черный и плоский. Парень не спрашивает, возьмусь ли я за это дело, просто покупает меня, как шлюху. Во мне поднимается злость. Пока раздумываю, что бы ему такое ответить, он, отведя рукав кожана и слегка приподняв руку, смотрит на массивные золотые часы. Происходит это почти мгновенно, но я успеваю углядеть на его запястье беловатый шрам и спрашиваю:
— Резался отчего?
Кажется, он впервые замечает меня.
— Не догоняю. О чем базар, браток?
— Да вот, — объясняю я терпеливо, как несмышленышу, — шрам у тебя на левой клешне. Хочу понять, откуда?
Невозмутимо гляжу на пацана, а сам бдительно слежу за его руками, чтобы в случае чего среагировать.
— Ишь ты, — усмехается он, не разжимая губ. — Лады. Поехали со мной, узнаешь.
— Нет проблем, — говорю, вставая. — Времени у меня навалом.
Запирая за собой офис, мысленно прощаюсь с ним. Кто знает, может, больше не свидимся. Ноги подо мной слегка подгибаются, не без этого, но куража не теряю. Будь что будет, но помыкать собой не позволю никому.
На улице пацана ждет черный шестисотый “мерс” с шофером и еще одним охранником. “Мерс” мягко и мощно отправляется в путь, я в своем “жигуле” следую за ним. Останавливаемся возле кабака для избранных. Заходим. Едаловка недурна, стены обшиты дубом, задрапированы тканями, хоть сейчас приглашай сюда на ужин при свечах английскую королеву. В очередной раз убеждаюсь, что в моем городке есть все, что пожелаешь, были бы деньги. Парень неторопливо закуривает, заказывает водки.
— Мне нельзя, за рулем.
— Не боись, — отрезает он. — Охранник отвезет.
Выпиваем, закусываем икорочкой. От водки и табачного дыма, вызывающего дикую физиологическую потребность закурить, у меня развязывается язык:
— Могу обрисовать твой жизненный путь. В общих чертах, разумеется.
— Ну? — разрешает он.
— По малолетству ты подворовывал со всякой мелкой шпаной, потом занялся грабежом. Характер у тебя крутой, так что шестеркой не был — или командовал кодлой, или был в первых замах у авторитета. Быстро делал уголовную карьеру и обязательно бы сел, а еще скорее — погиб смертью храбрых от рук конкурирующей братвы. Но настали смутные времена, появилась возможность отмыть награбленное и заделаться бизнесменом. Чем ты и воспользовался. И теперь ты преуспевающий предприниматель, хозяин… ну, скажем, ночных клубов и казино. Далеко пойдешь.
— Обидеть хочешь? — спрашивает он. В его голосе нет угрозы, но глаза-камешки смотрят сквозь сигаретный дымок без особой нежности.
— Еще не родился тот, кто тебя обидит.
— Верно, — соглашается он. — Давай по второй.
Опрокидываем. Заедаем чем-то вкусным.
— Так вот, — продолжаю я. — С твоей биографией более-менее ясно. А вот шрам выпадает из образа. Зачем вены вскрывал?
— Не поверишь, — тихо говорит он, усмехнувшись. — От несчастной любви. К этой самой, которая пропала. И девчонка вроде ничего из себя не представляет. На скрипочке в театре играет. А тут я со своей бандитской любовью. Отшила. Мне стоило слово сказать, кореши бы по кругу ее пропустили, а я — бритвой себя по венам. Как только жив остался… Пей.
Мы отправляем в глотки “огненную воду”.
— Дай закурить, — теряя волю, прошу я.
Он подталкивает мне пачку. Жадно затягиваюсь. С отвычки кружится голова. Мы пьем еще, и еще, и еще. Понемногу действительность затягивается веселой цветной пеленой, сквозь которую черными звездами горят зрачки парня.
— Отыщи ее, сыч. Знаю, никогда она меня не полюбит, но без нее мне не жить.
— Завидую, — тяжело ворочая языком, с трудом выныриваю из затягивающего в воронку небытия. — Я бы, наверное, не смог так… резать вены… из-за женщины. Я запутался, парень. Люблю двух, как одну… Понимаешь? Они разные. Но я… их… обеих… люблю. Что мне делать, друг?..
Дальнейшее выпадает из памяти. Помню только, что чудом оказываюсь в своей квартире. “Почему вору и бандиту дано любить, а мне — нет?” — пьяно кричу в расширенные от ужаса и сострадания глаза жены и ухаю в бездонную пропасть сна.
20 апреля. Пятница. Пробуждаюсь с головной болью. Давно так не напивался. В зюзю. Сдавив ладонями виски, постанывая, плетусь в ванную. Здесь, сполоснутая холодной водой, моя мятая небритая физиономия обретает почти осмысленное выражение. Двигаю на кухню. Сероглазка уже усвистала в свой травмопункт, оставив мне завтрак и листочек бумаги с наспех нарисованной улыбающейся рожицей и подписью: “Королек! Я тебя…” И — одним росчерком — сердечко. Прислонен листочек к стакану с огуречным рассолом. Добрая душа, поняла, что страдающему муженьку необходимо. Вмахиваю в горло целительную жидкость и оживаю, как жухлый цветочек под благодетельным дождем.
Обретя способность соображать, достаю визитку вчерашнего собутыльника. Ого, президент компании “Одиссей & Орфей лимитед”. Лихо. Можно подумать, что это не шпанята-плохиши, душегубы и ворье, а эстеты, знатоки греческой мифологии. Или благородные аргонавты. Небось, попадись им в руки золотое руно, тут же загнали бы его скупщику краденого.
На обороте визитки номер сотового. Звоню.
— Да? — раздается презрительно-железный голос бандита.
— Это Королек. Покалякать с тобой можно?
— Давай.
— Мне нужна информация о девочке со скрипочкой: фамилия, имя, отчество, где работала, с кем жила.
— Записывай… — Он диктует данные, затем добавляет: — Учти, в последний раз. Теперь ты мне докладываешь, понял? Найдешь ее, башлями не обижу, да еще будешь мне другом до скончания века.
Неплохие перспективы. Насчет дружбы он зря тратил слова, на кой ляд мне криминальный приятель? Впрочем, почему бы и нет? Свой человечек в гнилой среде завсегда полезен. И все же второй пункт негласного договора куда заманчивее. Интересно, если выполню задание, сколько он мне отшуршит?
Теперь займемся калькуляцией. Что имеем на входе?
Первое. Существует некая фирма “аргонавтов”, созданная наверняка на неправедные денежки, в лучшем случае на грязные, в худшем — на кровавые. Скорее всего — на те и другие. Командует ею несгибаемый бандюга со шрамиком от бритвы на запястье. Зовут его подходяще: Игорь. Удельный князь в своем маленьком уголовном княжестве. Кликуха у Игорька, как я понял из коротких реплик охранника, — Клык.
Второе. Имеется девочка-скрипачка, в которую до смерти влюблен Клык. И у нее имечко в самый раз: Виолетта. Виола. Я не большой знаток опер и балетов, но навевает оно нечто знакомое из мира кулис, кринолинов и бельканто. Прекрасная Виола закончила консерваторию и наяривала на скрипке в нашем оперном театре.
Третье. Семья пропавшей Виолы. Мать барабанила в оркестре оперного на фортепиано, но уже года три не работает. Отец, чиновник управления здравоохранения, два года назад был убит. И что интересно, маманя — видать, шибко шустрая, — вскоре снова выскочила замуж. Причем за заместителя скончавшегося супруга. Точнее, бывшего заместителя, потому что тот почти немедленно занял место своего патрона.
Занятный расклад.
Теперь — за дело.
По телефону, что дал Клык, звоню в квартиру Виолы.
— Слушаю, — раздается близко-близко интеллигентный женский голос.
Такому голосу не хочется врать. Приступаю просто и прямо:
— Извините, я говорю с мамой Виолетты?
— Да… — Чувствую, как у нее пресеклось дыхание. — Вам что-то о ней известно?
— Пока нет. Я — частный детектив, которого наняли отыскать вашу дочь. Мы могли бы встретиться?
— Конечно. В любое удобное для вас время.
— Тогда, пожалуй, вечером. Хотелось бы застать вашего мужа, чтобы потолковать с обоими.
…Семиэтажный, недавно выстроенный дом с красной черепичной крышей, башенками, эркерами и прочими прибамбасами, отличающийся от стандартного жилья, как нашпигованная бриллиантами дамочка от домработницы.
Пройдя настороженно-бдительного охранника, оказываюсь перед солидной шоколадного цвета дверью. Нажимаю пипочку звонка. В глубине квартиры раздается гулкая трель, сопровождаемая глухим собачьим лаем, и в дверном проеме возникает невысокая девичья фигурка белокурой женщины в красно-белом костюме, держащей на поводке устрашающего вида бульдога.
Квартирка роскошная. Проходим в комнату — в ней могла бы уместиться вся наша с Сероглазкой квартира, включая лоджию. Огромная хрустальная люстра — в театре свистнули, что ли? — озаряет благородно-темную мебель.
— Место, Джерри, — приказывает хозяйка. Псина послушно укладывается на коврик возле основательного кожаного дивана, уставив на меня недремлющие свирепые, налитые кровью бельма.
Некое существо мужского пола утонуло в кожаном кресле, впившись в экран плоского телевизора с диагональю метра полтора.
— Костик, — зовет мать Виолетты, — пожалуйста, оторвись от политики. У нас гость.
Костик послушно подчиняется. Сутулый, мелковатый, в полосатой рубашке, спортивных штанах и тапочках — типичный обыватель, тихий и навек испуганный. На его штатской груди болтаются очки.
Мать Виолы подкатывает столик с интеллигентным харчем. К сладкоежкам я не отношусь, наоборот, предпочитаю соленое, но отказываться грех. Жую пироженку, запивая черным кофе из изящной фарфоровой чашечки. Как бы от обилия сладкого седалище не слиплось. Ничего, вернусь домой, хряпну копченой селедочки для восстановления баланса.
Обращаюсь к Виолиной матери по имени-отчеству, но она поправляет:
— Называйте меня Ларисой. Среди музыкантов не приняты церемонии. А вас как по имени?.. Королек?
— Прозвище такое. Прилепилось, и ношу.
— Очень мило. А кто вас нанял? Извините, но хотелось бы знать, кому еще небезразлична судьба моей дочери.
— Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос.
— Да мне все равно, лишь бы Леточка нашлась…
Она мигает полными слез глазами. На вид ей лет сорок пять. Судя по всему, тело свое она холит, сделала подтяжку — на лице ни единой морщинки, мимика искусственная, как у говорящей куклы. И все равно выглядит она немолодой, смертельно уставшей и поблекшей.
— Ну вот, расклеилась, — силиконовые губы Ларисы раздвигает неживая улыбка, открывая ровные белые зубы. — Однако вы ждете от меня не жалоб и стенаний, а конкретной информации. Леточка пропала неделю назад, в прошлую пятницу. Я вернулась от подруги, а ее нет. На столе записка: “Мама! Я ухожу из этого мира. Прощай. Музыка вознесла меня туда, откуда нет возврата. Твоя Лета”.
— Нельзя ли записку поглядеть?
— Она в милиции. Но текст я помню дословно.
— Виолетта взяла с собой какие-то вещи, деньги?
— Захватила только сумочку, в которой лежало рублей пятьсот, не больше, и свою любимую мягкую игрушку, львенка, забавного такого. Это был ее талисман. Леточка и спала с ним в обнимку.
— Мне бы взглянуть на ее фотографии.
На свет появляется семейный альбом. Погружаюсь в сначала черно-белую, а затем цветную жизнь, беззаботную, замершую, точно стоячая вода. Лариса переворачивает листы, осторожно гладит снимки.
— За что судьба так безжалостна? Сначала она отняла у меня мужа, теперь — дочь… Господи, думала, не перенесу, умру и освобожусь наконец от мучений. И вот — живу…
Костик поднимает голову, облизывая узенький, как щелочка, ротик. На кончике его остренького носика нетающим снежком застыла белая капелька — остаток пироженки.
— А вам что известно об исчезновении Виолетты? — вежливо вопрошаю его. — Может быть, заметили в ее поведении что-то странное?
Костик задумчиво пялится на меня, упершись языком в правую щеку, отчего создается впечатление, будто у него флюс. Кажется, он с трудом удерживается, чтобы не посмотреть на меня в очки, как на невиданное животное. Поразмыслив, выдает гладкий чиновничий ответ, суть какового сводится к тому, что его, человека занятого, семейные проблемы не колышут.
В скорбном молчании глядим видеокассету. В той же комнате, где мы сейчас сидим, на диване, скрестив по-турецки ноги, восседает Виолетта, смеется, говорит с легонькой хрипотцой: “Мам! Перестань!” — и машет перед своим лицом ладонью с растопыренными пальцами. Эпизод завершается.
— И это все? — интересуюсь я.
— Леточка почему-то не любила сниматься, — отвечает Лариса, вытирая слезы.
С разрешения хозяйки осматриваю комнату Леточки, ничего любопытного не обнаруживаю, отнимаю у хозяев еще с полчаса и удаляюсь, прихватив несколько фоток. Меня провожают Лариса и Джерри. В старческих, с отвисшими нижними веками буркалах псины сквозят печаль и надежда.
Дома, блаженно отпивая из кружки пиво, разглядываю снимки. Славненькая малышка. Темноволосая, улыбчивая, личико нежное, за сто верст видать — интеллигентка. На правой щеке родинка — уже примета.
Вряд ли девчонка покончила с собой, зачем ей тогда игрушка-талисман — лев с торчащими из лохматой гривы ушками, вытаращенными глазищами и умильной улыбкой? С собой в могилку решила взять, как делали древние, чтобы потом на небесах забавляться? Не похоже. Она же не на постельке собиралась опочить в окружении рыдающей родни. Конечно, нельзя исключить и такое: прихватила любимого льва, чтобы не страшно было топиться или вешаться. Но это вряд ли. С другой стороны, не забрала с собой ничего из белья, что, похоже, свидетельствует о желании покончить с собой. Мертвым вещи без надобности.
Но версию самоубийства мы рассматривать не будем — Клык отоварит меня денежками только в одном случае: если найду живую Леточку, а не безгласные останки. А потому примем за основу, что девочка не покинула бренный мир. Почему не захватила с собой шмотки? Объясняю. Например, удалилась в некую секту, которых сейчас пруд пруди, а там ей выдадут соответствующую униформу. Правда, Лариса заверяет, что никаких изменений в поведении дочери не замечала. Но так не бывает. Чтобы человек вел себя как обычно, а потом вдруг свалил, оставив закидонистую записку, — не поверю. Думается, упустила мамаша дочку, слишком усердно своей персоной занималась, неустанно сражаясь с возрастом.
Теперь о Костике. Вот о ком не следует забывать. Покинула Леточка отчий дом вскоре после водворения в нем Костика. Придурковатая внешность с толку меня сбивать не должна: эвон сколько было убивцев и насильников под маской тихонь. Парень только прикидывается чудиком малахольным. Дурачок в начальники ни в жисть не пролезет, а он сумел.
Горемыка я, горемыка! Скорее всего, бездыханное тело Леточки покоится среди водорослей и рыбешек на дне пруда или валяется, как старый хлам, в заброшенном сарае. Время и силы богатырские потрачу, а толку — нуль. Так что дергаться мне не след, шансов на получение тугриков практически никаких. Буду выполнять обычные заказы, не слишком прибыльные, зато верные. А между делом искать Леточку. Найду — мое счастье, нет — переживать не стану. Действовать буду без спешки. И надеяться на великий русский Авось.
22 апреля. Воскресенье. Звоню в дверь Анны. Не первый раз уже, а волнуюсь, как пацан. Она открывает. На ней перехваченный пояском халатик, и у меня кружится голова от близости ее изумительного тела. Мы ненасытно, жадно целуемся. Сбрасываю куртку, бормочу, задыхаясь:
— Радость моя, прости, я, наверное, грубая скотина, но я так хочу тебя.
Анна улыбается. Оказавшись в спальне, задергиваем шторы, наскоро раздевшись, падаем на кровать, ненасытно ласкаемся и соединяемся в бешено движущееся единое целое… Анна стонет, потом, не открывая глаз, смеется. У нее потрясающий горловой смех, воркующий и страстный…
В меня входит покой. Такое чудесное расслабление, какое бывает, когда заплывешь подальше и лежишь на спине, покачиваясь на теплых волнах.
— Даже странно, что сейчас апрель, — говорит Анна. — Кажется, наступило лето. Это какое-то безумие, милый. Господи, что же с нами будет в июне!
— О, летом мы распояшемся вовсю!
— Знаешь, — признается она. — У меня никогда такого не было.
— Извини, но ты столько лет прожила с мужем…
— И все-таки, стыдно сказать, ничего подобного не испытывала. Даже думала, что фригидна.
— Это элементарно, дорогая. Мы с тобой подходим друг другу, как ключик и замочек. Поверь, я не пошлю, просто счастлив и хочется нести всякую ерунду.
— Хочется — неси.
— Знаешь, если совсем откровенно, то и у меня ничего такого не было.
— Ты просто хитрюшка, — она улыбается, и я понимаю, что ей нравится слышать эти слова.
— Вот честное-пречестное. Когда ты стонешь, а это получается у тебя классически, испытываю такую мужскую гордость, точно совершил немыслимый подвиг. Ты Женщина с большой буквы. Рядом с тобой я просто никудышный мужичонка.
— Нет, ты — Мужчина. Если я и стала истинной Женщиной, то только благодаря тебе.
— Эх, — вздыхаю я. — Почему мы не встретились раньше? Столько мгновений блаженства потеряны навсегда!
— Не печалься, — утешает меня Анна, ее божественное контральто звучит игриво и многообещающе. — Судя по твоему боевому настрою, мы быстро наверстаем упущенное.
Эта фраза немедленно подталкивает меня к решительным действиям. Жадно, неутолимо целую ее шею, грудь, живот, встречаю губами мягкие, влажные полуоткрытые губы… А потом наступает момент фантастической радости, растворения в прекрасном женском теле, невероятного яростного заплыва в солнечной воде, упругими податливыми волнами отвечающей на каждое мое движение… И опять слышу стон и счастливый смех. Благодарно глажу ее, лежащую на спине с закрытыми глазами, легонько, осторожно прикасаюсь к ней губами. Анна кладет курчавую голову на мое плечо, жестковатыми волосами чуть щекоча мою щеку.
— У тебя отличная квартира, — говорю я, пытаясь хоть как-то высказать разрывающую сердце нежность. — Сразу чувствуется, что хозяйка архитектор. Думаю, ты классный профи.
— Увы, рядовой сотрудник проектной мастерской.
— Ладно, — признаю я. — Вполне допускаю, что ты не самый замечательный зодчий, зато хороший художник. Я, конечно, в живописи не дока, но, по-моему, твои картины превосходны. Изящные, тонкие. Может быть, ты великая художница?
— А ты льстец.
— Нет, конечно, некоторые картинки мне не совсем по душе. Но портреты девушки здорово приглянулись. Особенно тот, что напротив кровати. Здесь у нее такие глаза… задумчивые и тревожные. Если по-честному, даже неловко. Мы занимаемся любовью, а она смотрит. Это ведь ты в молодости?
— Нет, — коротко и резко отвечает Анна.
— Значит, твоя младшая сестра.
— Оставим этот разговор.
Лицо Анны неуловимо меняется, став отчужденным и немолодым.
Прекращаю расспросы. Если Анне это неприятно, что ж, пускай девушка с портрета останется для меня загадкой.
Когда примерно через полчаса выхожу из спальни в прихожую, невольно оглядываюсь назад. Прекрасная незнакомка, даже не девушка, девочка еще совсем, страшно похожая на Анну, смотрит на меня смятенно и печально.
Вторник, 24 апреля щедр на общение с новыми персонажами.
Первым делом встречаюсь с дружком Леточки. Происходит это событие в вестибюле музыкального училища, где этот парень по имени Григорий преподает сольфеджио.
Серьезные музыканты вызывают во мне уважение. Может, потому, что еще во младенчестве по моему уху церемониальным маршем прошлись целые дивизии медведей. И каждый наступил. И все же иной раз музыка так зацепит сердце, что хоть криком кричи, до того сладко и больно.
В полутемном казенном вестибюле тихо. Переговариваются вахтерша и гардеробщица. Ощущение такое, будто здесь не храм музыки, а вокзал и вот-вот объявят прибытие очередной электрички.
Григорий появляется вместе с шумной группой студентов, отличаясь от них разве что бородой, и первый протягивает руку.
— Королек, — представляюсь я.
— Тогда я — Гоша, — улыбается он, демонстрируя желтоватые прокуренные зубы. — Выйдем, поговорим?
Выходим. Я люблю переход из темноты в свет, особенно весной. Вот и сейчас счастливо балдею от обилия солнца.
— В последние полгода с ней действительно что-то стало происходить, — отвечает Гоша на мой вопрос о Леточке. — А месяца два назад она внезапно заявила, что между нами все кончено.
— Она объяснила причину?
— В том-то и штука, что нет. Впрочем, я не стал допытываться. Испепеляющей страсти мы не испытывали. Нечто вроде дружбы с примесью эротики. Поболтаешь, покуришь, немножко секса… ну, вы постигаете мою мысль. В сущности, разговоров было куда больше, чем интима.
— А как насчет травки?
— И это бывало. В компании. Соберемся, спорим о мировых проблемах. Дымим, конечно, как паровозы. Ну и вкусишь слегка запретного плода, раздавишь косячок. Что поделаешь, мы — люди искусства. Нам необходима свобода.
Понимающе киваю, хотя, если честно, не понимаю ни хрена. Почему, если я занимаюсь искусством, то должен спать с кем попало, спиваться, баловаться наркотиками? По-моему, настоящие люди искусства живут как самые обычные смертные. А тусовочные ребята талантом взять не могут, вот и корчат из себя необыкновенных, избранных… Хотя, не мне их судить.
— Наркотиками посерьезнее не баловались?
— Нет-нет, что вы, исключено!
— А не могла Виолетта где-нибудь на стороне уколоться и забыться?
— Не исключено. Лета — человек взрослый и поступала так, как считала нужным.
Ага, усмехаюсь про себя, настолько взрослый, что накарябала дикую записку и сгинула из родного дома. Интересно, чем такая умудренная взрослость отличается от младенческой безмозглости?
Еще чуток потрепавшись, прощаемся. Гоша стискивает мою руку и даже слегка встряхивает. Занятный тип. Притворился бы хоть, что опечален исчезновением Леты, ведь не чужими были они друг другу. Счастливчик. Таким живется легко.
Он возвращается к своей музыке и богемному времяпровождению, а я качу на свидание с некоей Викторией. Лариса рекомендовала ее как задушевную подругу дочери.
Долговязая, с маленькой головенкой и длинной шеей. На вид лет двадцать пять. Бывают такие индивидуумы — глядишь на них и понять не можешь, красавец или урод. Такая и Вика. Природа исхитрилась поместить на ее мелком личике карие волоокие глазищи и выпяченные рыбьи губы. Оставшееся место занял крохотный римский носик.
Гонору у Вики хоть отбавляй. Она и встретиться со мной согласилась не сразу, ломалась минут с десяток и теперь разговаривает сквозь зубы.
Мы сидим на скамейке в скверике возле оперного. Сухо и прохладно. Ветер временами швыряет вправо длинные желтоватые волосы Вики, и она женственным отработанным движением отправляет их обратно.
— Ну вот, вытащили меня, отнимаете время, задаете дурацкие вопросы, — раздраженно фыркает Вика. — Я уже обо всем отрапортовала следователю. Что я, попугай, повторять одно и то же…
Ничего, девочка, думаю я со злостью, не за горами время, когда твоя свежая кожа покроется морщинами, а лебединая шейка станет куриной. И будешь ты просто спесивой уродиной. Таковое рассуждение меня успокаивает.
— Вы — закадычная подруга Виолетты. Кому, как не вам, должна быть известна ее личная жизнь.
— Во-первых, мы были скорее приятельницами, чем подругами. Во-вторых, я не имею привычки совать нос в чужие дела. Таково мое кредо.
— Замечательно. Но в оркестре вы сидели бок о бок. Может даже, когда наяривали на скрипочках, друг дружку локтями задевали. (“Вот уж!” — фыркает Вика.) Наверняка ведь сплетничали, делились девичьими тайнами. Или когда по сигаретке выкуривали в дамском туалете. Вы ведь курите?
— Молодой человек, — принимается отчитывать меня Вика. — Вам, наверное, по наивности кажется, что театр — сборище болтунов и бездельников. Ошибаетесь, играть на скрипке — труд, не менее тяжелый, чем ремесло частного сыщика. Если не более.
Она откидывается на спинку скамьи, довольная тем, что щелкнула меня по носу. Ну и стервозина! Ножку на ножку закинула, покачивает острым носочком туфельки. А ножки худенькие, в брючках вишневого цвета, и такие долгие, что пропадают под коротенькой золотистой курточкой и кончаются где-нибудь под плоской грудкой.
А ведь в эту кривляку небось вусмерть влюбляются богемные пацаны, интеллектуалы, любители этакого, с гнильцой. Вот Гоше она бы пришлась по вкусу, даром что на голову выше его, так даже пикантнее.
Брякаю, взирая на Вику глазами невинного дитяти:
— Вам не знаком Григорий, бывший друг Виолетты?
Она краснеет! В смятении отводит глаза, бормочет, что иногда видит его… ну, на тусовках, где собираются музыканты… а так…
Ввинчиваю в нее прокурорский взгляд и врезаю с мефистофельской усмешкой:
— У меня другие сведения.
Чистой воды блеф, но заносчивая красотка разом раскалывается:
— А если и так, разве это криминал?
— Как сказать. В принципе — пустяки, дело житейское, как говаривал наш общий знакомый с пропеллером. Но в данном случае — не уверен. Вы отбили у Виолетты возлюбленного. Как знать, не послужило ли это веской причиной…
— Протрите глаза, любезный, — огрызается Вика. — На дворе двадцать первый век. Сегодня от неразделенной любви с собой не кончают. У Леточки и до Гоши были любовники, по моим сведениям, не меньше двух. После разрывов с ними она преспокойно утешалась.
— Ну, раз на раз не приходится.
— Бросьте, не смешите. В прошлом году Леточка сохла по нашему дирижеру. Вот это была любовь — с ее стороны. После того, как он ее бросил, увлекшись бездарной феей из балетной труппы, с ней случались жуткие истерики. А Гоша… — Вика пренебрежительно машет ручкой. — Он же подружка, а не любовник.
— Зачем тогда отбивали?
— Каприз. Прихоть хорошенькой девушки — довольны? А Леточка как дружила с ним, так и продолжала. Только без постели. Поверьте, между мной и Летой не было никаких сцен. Иногда втихушку мы даже посмеивались над Гошей, оценивали его способности как мужчины и приходили к неутешительному выводу. Вас это коробит?
— Я выслушивал и не такое.
— Только выслу-ушивали? — шаловливо тянет Вика, и в ее очах зажигается нехороший огонек. Видать, должон я стать ее новым капризом, не иначе.
Спрашиваю официальным тоном, чтобы охладить Викин пыл:
— Виолетта не употребляла наркотики?
Безошибочное женское чутье подсказывает Вике, что со мной у нее не выгорит.
— Я уже заявляла, что не имела счастья быть Леточкиной наперсницей, — с яростью отвергнутой женщины кидает она. — Еще вопросы имеются?
Она встает, нетерпеливо, как лошадь копытом, постукивая каблучком.
— Вам жалко Виолетту? — спрашиваю тихо, глядя на нее снизу вверх.
Фыркнув, она круто поворачивается и удаляется решительным шагом, независимо засунув руки в карманы курточки.
А мне, признаться, становится жаль Лету. Судя по всему, была она одинокой девчонкой, не открывавшейся даже родной матери. Испорченной немножко, не без того, но когда тебя окружают гоши и вики, поневоле запачкаешься.
К вечеру ветер стихает. Солнце прощально зависает над горизонтом, не торопясь закатиться. Светло, как днем, словно уже наступило лето. Город прибран и почти чист. На деревьях — только теперь заметил — из лопнувших почек лезет новорожденная зелень. На улицах полно салажат обоего пола. И от этого праздника света и молодости в башке сумбур, несусветная мешанина из лирики и философии, хоть сейчас бери гусиное перо и пиши стихи о любви и смерти. В таком блаженном состоянии заезжаю к маме — в домик, где прошло мое детство. И тут меня ожидает еще одно знакомство — с новым маминым ухажером.
Мужик лет под шестьдесят, наголо обритый, нос здоровенный, горбатый, как клюв, в красных и синих кровеносных сосудиках, кустистые сивые брови, глазки-буравчики, когда-то, должно быть, стальные, а сейчас слезящиеся и тоже в сеточке прожилок. Одно слово, орел-пенсионер. После короткого взаимного обнюхивания он берет быка за рога:
— Загадаю-ка я вам, молодой человек, задачку академика Ландау. Найдется бумага и ручка? Вот, смотрите. — И он царапает на тетрадном листочке: Р Д Т Ч П Ш С В Д. — Назовите следующую букву. Ландау говаривал: эту задачку может решить либо гений, либо идиот.
Минут пять терзаю свои “серые клеточки” и признаю поражение:
— Сдаюсь. Академик меня сломал.
— А ответ, уважаемый, прост, как апельсин: Р — это раз, Д — два, Т — три и так далее. Так какая искомая буква?
— Д — десять. Как ни обидно сознавать, я не гений. Хотя, похоже, и не идиот.
— Не сразиться ли нам в шахматы? — предлагает он.
Развожу руками.
— К сожалению, не силен. Вот в крестики-нолики с удовольствием.
По его лицу пробегает тень разочарования. Тест на интеллект я явно провалил.
— Владимир Ульянов-Ленин некогда сказал: “Шахматы — гимнастика ума”, — замечает он назидательно.
Этот напичканный банальностями болван начинает мне надоедать.
— Шахматы — игра, не более, — заявляю я только для того, чтобы его позлить. — Знавал я одного шахматиста. Дело происходило в некоем курортном городке, где каждый вечер под деревьями собирались любители королевских гамбитов. Этот Капабланка разделывал всех под орех. А между тем я своими глазами видел, как он подъедал за людьми.
— Как это? — не понимает “орел”.
— А так. Поглощаю я как-то пищу в местной столовке. Гляжу, шахматный гений тут же маячит. Примостился у окна и ведет скрытое наблюдение. Сначала подумал, что он сыч. Но тут поднялся из-за столика отобедавший гражданин. Гимнаст ума шмыг на освободившееся место, зыркнул по сторонам, не заметил ли кто, и давай лопать объедки. Пока дочиста тарелки не вылизал, не успокоился. Потом, не торопясь, солидно встал и опять занял пост у окна — ждать, когда новая порция подоспеет. Выходит, на шахматы у него мозгов хватало, а на то, чтобы деньги зарабатывать, — увы и ах.
— Нетипичный случай, — морщится дед и напрочь теряет ко мне интерес.
— Ну, — вопрошаю маму, когда за ним наконец-то захлопывается дверь, — этого ты где раздобыла? На чемпионате по стоклеточным шашкам среди пескоструйщиков?
— И чем же он тебе не угодил? — обижается она, закуривая. Сизый дымок струится в распахнутое окно, чтобы раствориться над двором, который знает меня с пацанячьих лет.
— Он же старик, мам.
— Глупости. Он старше меня всего-то на пять или шесть лет.
— А поглядишь — столько не живут.
— Послушай, сынок. Во всех моих друзьях ты отыскал червоточинку. Один стар, другой молод, третий слишком высокий, четвертый чересчур короткий.
— Мамочка, ты заслуживаешь более достойного спутника жизни.
— Достойного! — взвивается мама. — Мне за пятьдесят, я и в молодости красавицей не была, а теперь без мужа совсем превратилась в клуню, которой один путь — тихо ползти на кладбище. Мне бы найти человека, с кем скоротаю последние годы жизни. Тебе от этого плохо?
На маминых глазах выступают слезы. Обнимаю ее, целую в висок и макушку.
— Глупенькая. Если хочешь выйти замуж за этого козла, пожалуйста. Я — за. Лишь бы ты была счастлива.
— Ну, конечно. После того, как ты назвал его козлом, мне будет противно на него смотреть. Ты просто ревнуешь меня. Тебе нужно, чтобы я осталась одна.
— Да выходи за кого хочешь! — Я раздраженно кружу по кухне.
— Прекрати топать! — кричит мама. — От твоего топанья пухнут уши!
— Ты вспоминаешь отца? — неожиданно для себя самого мягко спрашиваю я.
И удивляюсь своей наглости. Еще недавно под страхом смерти не произнес бы такие слова.
Мама тоже удивлена.
— Никогда. — И поправляется: — Почти.
— Ненавидишь его?
Хмурится:
— Все давно перегорело за двадцать-то лет. Я не противилась его встречам с тобой. И он заглядывал. Сначала раза два в неделю, потом раз в неделю, потом — раз в месяц. Отдаст алименты, спросит тебя об оценках и отчаливает. Это в последнее время повадился приглашать дорогого сыночка в гости. С чего бы так заскучал? Или жена с дочкой немилы?
Чувствую, как она сдерживается, чтобы не наговорить лишнего. И вдруг мама спрашивает:
— А ты-то любишь его?
— Не знаю, — отвечаю неохотно.
Как-то так получается, что отец всегда присутствует в наших разговорах, точно призрак, который никак не уйдет в могильную тьму. Два десятка лет он стоит между нами и тянет в прошлое. Из-за него ссоримся, говорим друг другу колкости. Зачем? Сгинь, сгинь, рассыпься, мысленно заклинаю его, хотя понимаю, что слова напрасны и мы с мамой прикованы к нему до скончания века.
25 апреля. Среда. Неугомонная Сероглазка отоварилась по случаю двумя пригласительными билетами и вытащила меня на светскую тусовку под названием “Венеция в сердце”.
Вечер сырой и серый. Прямо скажем, Италией не пахнет. Останавливаю “жигуль” возле кирпичного цвета массивного особняка — городской картинной галереи, где, к своему стыду, никогда не бывал. Проходим с Сероглазкой внутрь. Чистенький зальчик приличного размера, по стенам развешаны симпатичные и очень женские гобелены, изображающие венецианский карнавал. В уголке два хлопца и дивчина наяривают старинные мелодии. Музыка томная и кудрявая. Девочки в закрывающих лицо карнавальных бело-золотистых масках и соблазнительных мини разносят вино. На столиках фрукты, бутерброды с красной и черной икрой. Столица, да и только.
Народу — не протолкнешься. Кто жует, кто прогуливается с бокалом в руке, но большинство общаются, жужжат тихонько, видать, давние знакомые. Я проглатываю два бутерброда, отдаю должное шампанскому, раз-другой прогуливаюсь вдоль стен и начинаю скучать.
Наконец нам представляют авторшу гобеленов, барышню с бойкими черненькими круглыми, как у птички, глазками. В повадках ее тоже что-то птичье, нервное и суетливое. А так вроде ничего, славненькая.
Говорят спасибо спонсору, Аполлону со смоляными волосами, собранными в косичку. Парень облачен в шикарный белый кожаный костюм, черную рубашку и лакированные черные туфли. Сероглазка успела меня просветить, что спонсор — любовник художницы. Впрочем, оно и так было понятно: кто в наши дни станет меценатствовать за просто так? Я даже порадовался, что пацан пригож и здоров. Окажись он плюгавым старикашкой, было бы куда противнее.
Время тянется, вязкое и пыльное, но рой поклонников искусства не разлетается, точно собрались здесь заночевать. Только повеселели от вина. Усевшись за столик, Сероглазка треплется с подружкой, впившись в нее сияющими глазами и интеллигентно покусывая бутерброд. До одурения таскаюсь между радостными ценителями прекрасного, чувствуя себя брошенным и ненужным. Хочется то ли зареветь от жалости к собственной персоне, то ли рожу кому надраить и успокоиться. Вот, мысленно обращаюсь к Сероглазке, сейчас свалю, а ты бегай, ищи меня, милая.
Но тут появляется маленькое развлечение. Основательно нагрузившийся старикан в лоснящемся черном костюме вываливается в центр зала и горланит, обнимая пьяно лыбящуюся бабу: “Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой!” На выступление старого шута народ реагирует задорным смехом и жадным любопытством — все мы, и одноклеточные придурки, и высоколобые интеллектуалы, охочи до зрелищ. Замечаю: красавец в белом нахмурился и напрягся.
Назревающий скандал к неудовольствию публики скоренько заминают, и время опять принимается тащиться со скоростью дремлющего ковбоя, который пересекает бесконечную прерию под таким же одиноким жалящим солнцем… Ну, думаю, теперь пора. Решительно, как морковку, выдергиваю Сероглазку из поля притяжения подруги… вдруг — грохот, звон, шум, крик!
Не слишком вежливо расталкивая столпившийся народ, протискиваюсь поближе к центру еще неизвестного мне события и вижу: на полу, эффектно раскинув ноги, лежит бело-кожаный спонсор. И такой он ненастоящий, опереточный, что, кажется, сейчас встанет и поклонится публике, срывая аплодисменты. Возле поверженного Аполлона на коленках стоит художница. Лица ее не вижу, только руки, гладящие парня по голове. Напротив нее преклонила колени толстуха в бордовом шелковом платье с открытой грудью. Видна черная кружевная комбинация и такого же цвета бюстгальтер, распираемый внушающими трепет грудями. Эта пытается нащупать у спонсора пульс — результат нулевой, о чем она сообщает скорбным пожатием могучих плеч. К ногам красавца с криком бросается одна из девочек, разносивших вино, полненькая и коренастая. Она так и не сняла загадочно-печальную маску и похожа на язычницу, поклоняющуюся неведомому богу.
Слышу возле себя мужской голос: “Смерть в Венеции. Как у Томаса Манна”. “Или у Бунина, — отзывается другой голос, тоже мужской. — В “Господине из Сан-Франциско”. Впрочем, там герой скапутился, кажется, на Капри”. “А вдруг среди нас присутствует сама Лукреция Борджиа?” — предполагает третий.
Мельком гляжу на него. Ничего примечательного. Невысокий сухощавый шатен. Ощутив мой взгляд, он косится карим глазом и супится, поигрывая желваками.
Прикатывают менты, переписывают присутствующих. Странно видеть, что у тусовочных ребят — пришельцев из какого-то иного, карнавального мира — оказываются имена, фамилии, место жительства и работы. Совсем как у простых смертных.
Молчаливо расходимся. На дворе темнота, слегка разбавленная огнями.
— “Где стол был яств, там гроб стоит”, — с безмятежностью философа подвожу я итог случившемуся, усаживаясь за руль “жигуля”.
— Как ты думаешь, Королек, — вцепляется в меня Сероглазка, — кто его убил?
Ее глаза по-кошачьи горят во мраке.
— Действительно, — томно вступает в разговор подруга Сероглазки, — кому понадобилось лишать его жизни? Безобидное существо с комплексом Казановы. Он только внешне выглядел суперменом.
Она восседает на заднем сиденье машины, почти незримая, но уже по голосу — самоуверенному и жеманному — ясно без подсказок: ядовитая стервочка. Я лично от таких стараюсь быть подальше: общаться с ними — все равно что ходить босиком по колючкам.
— Милиция выяснит, — уклончиво отвечаю я, выводя своего боевого конька на оперативный простор. — Во всяком случае, несомненно одно: продолжение — следует.
30 апреля. Понедельник. Меня вызвали к следователю прокуратуры — повесткой, как человека. Ясное дело, речь пойдет о смерти красавца спонсора на фоне венецианских чудачеств.
Являюсь. И попадаю в привычную обстановку, с которой сроднился в былые годы: наводящий тоску кабинетик с непрезентабельной мебелью, смастаченной, должно быть, в пьяном угаре. Пахнет чем-то затхлым и до чертиков казенным, а в окно широкими пыльными лучами вламывается весеннее солнце.
Пепельно-кудлатому следаку, тощему и длинному пацану моего примерно возраста, уже известно, что я его бывший коллега, а ныне свободный художник от сыска. И его, судя по всему, раздирают противоположные чувства. С одной стороны, я для него нечто родное, свое в доску, с другой — изменщик, бросивший благородное дело борьбы с обнаглевшей преступностью и ради башлей занимающийся паскудной работенкой. А потому он еще не решил, любить меня, как братика или презирать, как отщепенца.
Эта борьба идет с переменным успехом и отражается на его усыпанной оспинками наивно-хитроватой физии. Плутовато поблескивая запрятанными под лохматыми мышастыми бровями глазенками, тоже похожими на серые оспинки, он принимается осторожненько выпытывать у меня, что делал на венецианской тусовке, что видал. Односложно и простодушно ответив на пару-тройку вопросов, задаю свой:
— Как понимаю, спонсор не от дряхлости сковырнулся. Иначе бы вы меня не вызвали. Так что, траванули его?
— Как показало вскрытие, — неохотно и официально ответствует кудлатый, — в его желудке оказалась лошадиная доза яда, принятая, скорее всего, с шампанским. Я удовлетворил ваше любопытство?
— Думаю, что могу назвать убийцу, — заявляю я, стыдливо потупившись и виновато усмехнувшись: дескать, извиняйте, так уж случайно вышло.
Но на кудлатого моя ухмылка не действует.
— Куда уж нам, жалким чинодралам, до гениальных озарений частного сыщика, — принимается кривляться он, похоже, получая от этого величайшее удовольствие, не уступающее оргазму.
— Нет-нет, — в тон отвечаю я. — Вы не правы. Убогому, поросшему мхом умишку ничтожного сыча никогда не достичь могучего, острого как бритва интеллекта служителей закона.
Кудлатый закуривает, откидывается на спинку стула, поднимая его на дыбы и заставляя скрипеть и визжать. Я уже начинаю беспокоиться: как бы парень с грохотом не повалился навзничь. Но он возвращается в исходное положение и миролюбиво предлагает:
— Ладно. Выкладывай, чего там накопал?
Вот это мне уже нравится. Нормальный разговор двух профессионалов. Пересказываю кудлатому, что говорили между собой три мужика на “венецианской” тусовке. Особенно выделяю реплику третьего, про Лукрецию Борджиа.
— Ага, — сразу улавливает кудлатый. — Если мне не изменяет девичья память, дочка папы римского славилась тем, что травила своих любовников десятками.
— В том-то и суть. А откуда карапет знал, что красавец отравлен? Не оттого ли, что сам его и угрохал?
— Та-ак, та-ак, — тянет кудлатый. Теперь в его глазках-оспинках козликом скачет неудержимая радость. — Уже кое-что… Впрочем, это надо еще доказывать и доказывать. Но тебе спасибо. — И доверительно сообщает: — А ведь мы сильно подозревали одну девчонку и ее дедулю.
— Девочка — та, что разносила вино, а потом валялась у покойника в ногах?
— Отгадал. Дед, между прочим, тоже на вашей тусовке развлекался.
— Это который нализался до офигения?
— Он самый. Стихи какие-то орал. Про… — кудлатый сует нос в свои записи, — дожа и догарессу. Начитанный старикан. Художник. Что касается девчонки, то ее история стандартная. Втюрилась в ныне убиенного красавца, а он попользовался, ширинку застегнул и отправился дальше к сияющим вершинам бизнеса. Деваха от несчастной любви с собой пыталась покончить. Так что и у нее, и у ее деда-художника были мотивы отправить бизнесмена в рай, а может, в какое другое место. Кстати, эту девчонку я вызвал. — Отдернув рукав пиджака, он бросает взгляд на часы. — Ага, она по идее уже здесь.
И точно, когда выхожу в коридор, замечаю крепкую деваху в красной куртке. Теперь она без маски. Заурядное широкое лицо, такое, кажется, и запомнить-то невозможно. Она направляется в кабинет кудлатого, и я ловлю ее взгляд, напряженный, испуганный и злой. У меня екает сердце. Не могу назвать себя прорицателем, но интуиция меня подводила редко. Так вот, я почему-то уверен, что с этой девочкой еще встречусь. Только когда и где?
16 мая. Среда. Любопытство — паскудная изнанка любознательности. Увы, человек я любопытный до невозможности. Не удержался, звякнул позавчера знакомому менту и попросил вызнать, как продвигается “венецианское” дело.
Вечером телефонный звонок.
— Усе у порядке, шеф, — добродушно басят мне в ухо. — Твоего хлопца как следует прижали и получили признательные показания.
Но каков мотив — очумеешь. Убийца и жертва были друзьями детства, за одной партой сидели. И вот как-то в порыве откровения красавец сказал будущему своему душегубу: ты — ноль и в жизни ничего не достигнешь, а я человеком стану. Потому что ты тварь дрожащая, а я право имею. Каков гусь, а?
Пацан таковы слова запомнил и в сердце схоронил. Действительно, вышло все по прогнозу красавца. Карапет, как ни усердствовал, особенно в делах не преуспел — может, именно потому, что сильно старался приятеля обогнать, выше головы прыгнуть. А друган при каждом удобном случае его поддевал, дескать, сявка ты против меня, тля. В общем, терпел тот, терпел, а потом приготовил порошочек, на тусовке незаметно сыпанул в бокальчик дружка и получил моральное удовлетворение.
— Знакомая история, — говорю я. — Но имеется в этом деле одна тонкость. Казалось бы, унижает тебя друг-товарищ, порви с ним и забудь. Так ведь нет, встречался карапет со своим мучителем, выслушивал, растравлял в душе ранку, расцарапывал до крови. Сладострастный мазохизм какой-то, достоевщина в чистом виде.
— Ну, психологические выверты не по моей части, — беспечно гудит мент. — Если еще понадоблюсь, звони. Бывай, корнеплод-переросток.
“Гуд бай, пивное брюхо”, — собираюсь ответить я, но не успеваю — его голос пропадает, сменившись гудками отбоя.
22 мая. Вторник. Перебрал, кажется, все окружение Леточки — весьма, кстати, немногочисленное, — результат нулевой. И не то чтобы отчаялся, — с самого начала готовился скорее к поражению, чем к победе, но капельку приуныл. Между прочим, пообщался с бывшим хахалем Леточки — дирижером оперного. Собираясь на встречу с ним, вдруг с удивлением поймал себя на том, что он мне заранее неприятен, точно он не Леточку бросил, а меня.
Почему-то представлял его заносчивым самовлюбленным болваном с бородкой-эспаньолкой. И ошибся. Он оказался чернявым с проседью носатым мужиком, нервным и шустрым. Когда говорил, быстро-быстро стрелял по сторонам бледно-карими глазенками, то и дело поглядывал на часы, с треском потирал сухие ручонки и все время дергался, точно намереваясь сорваться с места и улепетнуть. В то же время в нем чувствовалась естественная властность, оно и понятно — начальник. Происходило наше свидание в том же скверике около театра, что и с Викой, даже на той же скамейке.
Ничего нового он не сообщил, зато, рубиново светясь ушами, назвал предыдущего любовника Леточки.
Сегодня беседую с этим типом. Человек он известный — ведущий на нашем городском телеканале. Я не отношусь к числу любителей ящика с антенкой, скорее, наоборот, от бесконечной развлекухи, мелькания натужно веселых рож меня тошнит. А потому телик включаю редко, когда захочется новости узнать или совсем заскучаю. Но бывает и такое: вдруг как бешеный принимаюсь переключать каналы, точно жду, что на каком-то явится нечто настоящее, отчего моя жизнь наполнится новым смыслом. Не нахожу, однако порой натыкаюсь на вышеуказанного лучезарно ухмыляющегося мужика. В компании с такой же улыбчивой девахой он беззаботно стрекочет о чем-то, задает незамысловатые вопросы и раздает призы.
Наша встреча происходит в маленьком кафетерии. Беру два бутерброда и чай. В одноразовом стаканчике телеведущего чистой влагой забвения плещется водочка.
— Вы бы себе тоже водки взяли, — говорит он, — одному как-то неудобно.
— К сожалению, за рулем.
— А я и поддатый управляю тачкой без проблем, — хвастливо заявляет он, вливая в горло прозрачный как слеза алкоголь. — Все-таки три десятка лет водительского стажа. Еще до армии шоферить начал.
Он выглядит гораздо старше, чем на экране, усталый почти пятидесятилетний мужчина. Удивительно. Вроде бы и передачку его клоунскую презираю, и он сам для меня ничто, а ведь обязательно похвастаюсь Сероглазке, что знаком… да-да… с тем самым… И Анне сообщу. Такова магия известности. Сколько замечательных людей никому практически не ведомы. А стоит любому ничтожеству прописаться в ящике — и готово, слава в кармане… Что-то я стал много брюзжать. Старею, что ли?
— С Летой давно знакомы?
Он тут же выдает исповедь на заданную тему:
— Почти три года назад встретились в гостях у одного нашего общего знакомого. На даче. В июле. Три дня отдыхали, ловили рыбу, загорали. Тогда-то все у нас и началось. Влюбился, как пацан. Ну, и она… Мы оба точно с катушек слетели. На второй уже день, в кустах возле речки… Никогда не забуду, какое у нее было тело, нежное, гладкое… Робкая, неумелая, чистая девочка. Я был у нее первым, понимаешь?..
Однако, думаю я, откровенный ты мужик. Если со ста грамм такое несешь, представляю, что после стакана выкладываешь.
— А из-за чего расстались?
— Заурядная причина: жена, дети. Женился еще студентом, вместе ездили в стройотряд. Любви особой нет. Супруга — человек жестковатый, решительный, любовница никакая, зато друг, товарищ и брат. В общем, свой парень. Пресловутое крепкое плечо. Скоро уж тридцать лет вместе, срослись так, что не разрубишь. Двое детей к тому же. Налево погуливаю, не без этого, но домой возвращаюсь как штык… Кстати, разбежаться предложила сама Лета. Прямо сказала: понимаю, что от жены ты не уйдешь. Я какое-то время бегал за ней, как псих. Даже был момент, как вспышка, — стал подумывать о разводе. А потом оклемался, угомонился.
— В последнее время встречал ее?
— Полгода назад или около того. На улице. Столкнулись буквально лоб в лоб.
— Заметил в ней что-то необычное? — в какой уже раз задаю трафаретный вопрос.
Пожимает плечами.
— Может, поинтересовался, есть ли у нее мужчина?
— А-а… да. Было такое.
— И что она?
— Ответила: имеется.
— И ты, конечно, попытался вызнать, кто такой? Общественное положение, возраст, как зовут, наконец?
— Знал бы, что так обернутся события, обязательно бы спросил. А так… Нет, было подобное желание, чего скрывать, но — погасло. В сущности, какой прок от того, что тебе станет известно, с кем спит твоя бывшая возлюбленная? Кроме того, в ее словах было такое женское ехидство, торжество, дескать, съел? Всякая охота спрашивать пропала.
— Вот список знакомых Виолетты. Ты — последний, с кем я переговорил. Погляди внимательно. Вдруг я кого упустил?
Он разглядывает бумажку.
— Практически никто из них мне не известен. Погоди… — морщится он, — постой… Как-то раз я видел ее с девчонкой, этакой булочкой в очках. Имени не запомнил. Она представила ее как школьную подругу. Не знаю, есть ли она в твоем списке…
В моем списке подружки-булочки нет.
На этом отрадном факте мое знакомство с телеведущим завершается. Отлепляюсь от стойки и мимо мужика, орущего в мобильник: “Сегодня приду поздно, я пьяный!”, мимо притулившейся к стене поддатой бабы выхожу на улицу.
Десятый час вечера, а небо лишь чуточку потускнело. Вливаюсь в поток машин. По дороге звоню Ларисе и спрашиваю о подружке Леты. “Действительно, — отвечает она. — Была у нее такая приятельница… классе в восьмом-девятом, если не ошибаюсь. Не близкая, слишком велика была разница в интеллекте. Иногда вместе в кино сбегают, или Леточка даст ей свое домашнее задание списать. Как только отыщу ее телефон, позвоню”.
Прочирикав галантное спасибо, отключаюсь.
23 мая. Среда. Лариса, честь ей и хвала, сообщает телефон Леточкиной подруги. Зовут ее Кларой. Тут же набираю номер и слышу в ответ долгие гудки. Похоже, на работе.
Снова звоню по тому же номеру уже из дома. Я плотно поужинал и оттого размягчен и благодушен, как упитанный мопс, нежащийся на мягкой подушке. В трубке появляется голос немолодой женщины. Прошу позвать к телефону Клару. Повисает опасливая пауза, после чего меня просят представиться и объяснить, по какому поводу звоню. Фу ты, ну ты, какие церемонии. Представляюсь и объясняю. Затем в мое ухо вбегает дружелюбный, насмешливый и картавый Кларин голосок. Без проволочек договариваемся о встрече. Завтра. В ее квартире. В восемнадцать ноль-ноль.
25 мая. Пятница. В дверном проеме возникают желтая футболочка и голубые штаны. Полное свежее веснушчатое личико Клары появляется как бы позднее, настолько оно невыразительно и смазано. Самое примечательное в нем — массивные очки. На горизонте маячит другая дородная фигура, должно быть, ее матери. В моей башке тотчас сплетается возможная история этих женщин.
Мамаша, которой, судя по виду, под шестьдесят, родила дочку лет в тридцать пять — отчаялась выйти замуж и решила завести ребеночка. И Клару, скорее всего, ожидает та же участь. Живут они тихонечко вдвоем и, наверное, счастливы.
Клара уводит меня на аккуратненькую кухню, где кастрюли, чайник и прочие надраенные до блеска принадлежности жратвы и питья уставляются на нас в ожидании увлекательных подробностей.
Похрустывая предложенным печеньем, повествую о своем расследовании.
— Итак, — вздыхает Клара, — в вашем списке я замыкающая. Что ж, весьма характерно. Обо мне всегда вспоминают последней. Не надо оправданий, я уже привыкла… С Леточкой я сидела за одной партой. Два последних года. Она пришла к нам из другой школы, и ее подсадили ко мне. Подруг у меня в классе не было, она тоже не вписалась в коллектив. Так что нам сама судьба велела сойтись. Дома я у нее была только раз и поняла: не ко двору. А вот Лета ко мне забегала. Хохотали, трепались, сплетничали, уроки делали.
Она мило картавит. Есть люди, которых невозможно представить, например, без усов. Сбреет человек усы — и неполным становится, ущербным, как надкусанное яблоко. Клара из таких. Убери очки и картавость — ничего, похоже, и не останется.
— Если честно, кто у кого списывал?
— Как на духу — она у меня. Лета вообще не смыслила в математике, физике и химии. А мне они давались легко. Я окончила школу с серебряной медалью.
— Вы встречались с Виолеттой в последнее время?
— Полгода назад, кажется, в декабре… точно, под Новый год столкнулись в супермаркете. В “Щорсовском”. Была давка, толком не поговорили.
Внутренне сморщившись, как от кислого, выдавливаю набивший оскомину вопрос:
— Не заметили, она как-то изменилась?
— Появилась нечто… неуловимое. Трудно объяснить. Была как-то странно возбуждена.
— Если бы я сказал, что она колется, это бы вас удивило?
— Я как-то по-другому представляю наркоманов… на основании детективных сериалов. Опустившиеся полулюди-полузвери. Впрочем, наверное, на начальной стадии практически незаметно… Да, пожалуй, я бы не удивилась.
— Не похвасталась ли она между делом своим новым возлюбленным? Как обычно бывает между женщинами.
— Постойте… Было такое. Я поинтересовалась: нет ли у нее перемен на личном фронте? Лета засмеялась и ответила, что имеется некий очаровательный кавалер. Француз.
— Час от часу не легче. Где же она его подцепила?
— За что купила, за то продаю. Других сведений не имею.
Умненькие глаза Клары щурятся за толстыми стеклами очков, сидящих на картошечке-носу. Что-то есть в ней чрезвычайно симпатичное, располагающее.
— Неужто Виолетта решила выйти замуж за иностранца и уехать из страны?
Клара недоуменно вскидывает круглые плечики:
— По-моему, ей было комфортно и здесь.
— Вам не кажется, что она была одинока?
— Лета — вещь в себе, — изрекает Клара, превращаясь на миг в потешного пухленького мудреца с соломенного цвета растрепанными волосами. — Ее единственным другом была музыка. А мы, простые двуногие, могли рассчитывать разве что на хорошее отношение.
Прощаемся.
— Только не подумайте, что я бесчувственная. Мне очень, очень жалко Леточку!
Она снимает очки, вытирает мокрые, моргающие бесцветными ресничками глаза.
— До свидания, Клара.
— Лучше зовите меня Кло. Ненавижу свое имя! Мамуля считает его романтичным. Как же, оно такое редкое! А по-моему, оно ужасно — старомодное, пропахшее нафталином, как прабабушкин салоп.
— Нормальное имя, — бормочу я.
— Бросьте! Признайтесь: едва услышали его, сразу вспомнили скороговорку про Клару и кораллы.
— Всего доброго, Кло.
— П’гощайте, — и она захлопывает за мной дверь.
По горячим следам звоню Ларисе. Уверена, говорит она, никакого француза в окружении дочери не существовало. А на мое предположение, что Француз — кличка, отвечает неожиданно жестко и неприязненно: с теми, у кого вместо имени кличка, дочь не якшалась.
Прохожусь по всему списку знакомых Леточки. Никто из них о французе слыхом не слыхал. Печально. Где же ты, милый? Ежели ты природный галл, то гуляешь, небось, по Елисейским полям, позабыв и варварскую Россию, и юную скрипачку Виолетту. А ежели крутой Француз, то, возможно, готовишься к очередной бандитской стрелке. В обоих случаях я вряд ли до тебя доберусь.
8 июня. Пятница. Надвигается гроза. Небо тяжелое, сине-фиолетово-черное. В душном воздухе, как призрак отца Гамлета, стоит тревога. Даже дома кажутся плоскими и бледными, точно от страха. Бреду среди суетящейся толпы. Девушка, идущая навстречу, врезается в меня плечом и торопится дальше. Провожаю ее взглядом. Она в красной рубашечке и голубеньких джинсах, плотненькая, крепко сбитая. Ветер развевает светлые волосы. Память подкидывает ее лицо: круглое, вроде даже слегка конопатенькое, напряженное, с остановившимися глазами. И, кажется, где-то я ее видел, но не припомню где.
Собираюсь продолжить движение — и замечаю пацана, явно следующего за девчонкой. Его костистая физия с глубоко посаженными зенками доверия не внушает. Габариты у парня скромные, так, метр с кепкой, но исходит от него неясная угроза. Сзади он выглядит еще гнуснее и опаснее: сутулая спина, узкие покатые плечи. Идет на кривоватых ногах, будто пританцовывает. Сам не знаю, по какой причине, пристраиваюсь за хлопцем. Теперь мы двигаемся гуськом: девица, парень и я.
В тучу впечатывается ветвистая молния, слепящая, как электросварка, следом трещит гром. Прошлепав по главной улице города, сворачиваем влево и попадаем в безлюдный дендропарк. Опять сверкает, потом, поразмыслив, бабахает. По воде маленького потемневшего пруда бегут пузыри. Мгновение спустя на землю обрушивается водопад. Девчонка кидается под здоровенное экзотического вида дерево, шкет — за ней. Я пристраиваюсь за стволом другого чуда природы, пытаюсь прислушаться. Под деревом говорят все громче, но из-за шума лупцующей по листьям воды невозможно разобрать слова. Раздается отчаянный визг. Понимаю, что передо мной разыгрывается финал оперы Бизе “Кармен”, только в отечественном варианте, в десяток прыжков долетаю до выясняющей отношения парочки, валю пацана портретом вниз и заламываю ручонку. Он только с виду страшный. Клешня слабенькая, как веточка, украшенная вместо листочков ножиком приличного размера.
— Нельзя такими игрушками баловаться, — объясняю назидательно, отбирая опасно поблескивающий сталью инструмент с эффектным лезвием, один вид которого вызывает восхищение и трепет. — Порезаться можно.
Отволакиваю несостоявшегося Хозе поближе к стволу. Выдергиваю из брюк пацана ремень и стягиваю его щиколотки, а своим ремешком — кисти рук. По мобильнику вызываю милицию. Шпингалет бешено ворочается, исполняя при этом непечатную арию. Недолго думая, пинаю его ногой под ребра. Он со стоном затыкается. Карменсита садится на корточки и принимается реветь. Чтобы до прибытия ментов чем-то развлечься, пытаюсь втолковать поверженному свои глубокие мысли.
— Начнем с того, что с девочкой встретился ты не случайно. Во-первых, по ней было видно, что ее ожидали неприятности — шла, никого не видя. И сдается мне, что этими неприятностями был ты. Во-вторых, ни разу не пискнула, когда ты к ней так лихо скаканул. В-третьих, когда грабят, делают это по-быстрому, а не вступают с жертвой в прения. А потому примем за основу, что вы хорошо знакомы и договорились о встрече. Шел ты за своей подружкой, не оборачиваясь. Будь у тебя намерение ее чикнуть, озирался бы, нет ли свидетелей. Когда человек на такое дело идет, машинально зыркает по сторонам. Значит, ножичек вынул от расстройства чувств. И тут получается нестыковка: убивать не хотел, а место свидания выбрал укромное. Отсюда вывод: ты, милок, сам не желал светиться. А это означает, что ты — из серии “их разыскивает милиция”, оно и по повадкам видать: чуть что, сразу за холодное оружие. Следишь за моими выводами?
Он не отвечает: то ли отрубился, то ли размышляет о вечном, сунув морду в мокрую траву.
— Ну, отдыхай, я продолжу. Всерьез хотел ты девочку прикончить или только вздумал попугать, но, видно, достала тебя подруга крепко. Чем же она могла зацепить такого красавца? Первое: у вас раскосец на почве добывания денег. Но эта куколка мало похожа на подельника, не та закваска. Второе — личные отношения. Уже горячее. Предположим, что ты, юный партизан, скрываешься от карающих органов. Зарылся глубоко в землю. Все связи обрублены, дружки-приятели сидят, осталась одна родная душа. Ты вызываешь ее в тихое местечко и тут узнаешь, что у нее другой, и вообще она тебя в гробу видала. Есть от чего потерять башку. Правильно мыслю?
Но и на этот вопрос он ответа давать не желает. А по лужам уже катятся шины поигрывающей красным и синим огнями ментовки на колесах. Когда пацана под ливнем запихивают в железный кузовок, он косится на меня злобным глазком, молча обещая не позабыть. Девчонка стоит возле “уазика” и ревет, не переставая. А отчего — счастлива, что осталась жива, или жалеет хахаля, который едва не отправил ее на тот свет? Поди разбери. Слезы, вода и косметика текут по ее пухлому личику.
Хочется надеяться, что ее новый ухажер окажется не таким отморозком. Или ей на роду написано жить с ублюдками и завершить земное существование на ноже?..
А ведь эта девчонка уже попадалась на моем пути. Весь мокрый, добираюсь до “жигуля”, залезаю внутрь. Сижу в своей железной раковине, как улитка на дне моря, глядя остекленевшими глазами на бушующий потоп городского масштаба, а сам безостановочно копаюсь в своих мозгах, пытаясь вспомнить…
Бог ты мой! Да ведь это она в венецианской таинственно-бесстрастной маске, стоя на аппетитных коленках, рыдала у ног отравленного красавца-спонсора. Это ее видел я перед дверью следователя.
Сегодня мы снова встретились, чтобы сыграть свои роли в коротком спектакле под аккомпанемент грозы. Она — роль Карменситы, подонок с ножом — Хозе, а мне, похоже, досталось амплуа Благородного Рыцаря.
Теперь я уверен: не зря судьба два раза столкнула меня с этой девахой. Повстречаемся и в третий. Вот только когда сие произойдет? И где?..
19 июня. Вторник. Куда ни кинь, всюду клин. История с Леточкой притормозилась, а если совсем откровенно — встала как вкопанная. Неведомый француз проносится где-то летучим голландцем. Да и существует ли он на самом деле? Не плод ли он воображения пышнотелой Кло? Не гоняюсь ли я за фантомом, тенью теней?
Надо бы позвонить Клыку, вдруг ему что известно, но как не хочется! Уж какой день оттягиваю. Сегодня, сцепив зубы, решаюсь. Заранее кривясь в предчувствии неприятного разговора, набираю номер.
— Да, — стальным прутом врезается в трубку голос бандита-бизнесмена.
— Это Королек.
— А, объявился. Я и забыл про тебя. Что нового?
— Пока ничего. Ищем-с.
— Чего тогда беспокоишь?
— Спросить хочу. Как выяснилось, среди знакомых Виолетты имеется француз. Ты случаем о таком не слыхал?
— Француз? — в его голосе впервые звучит вполне человеческое удивление. — У моего заместителя кликуха такая. По-настоящему Романом его зовут.
— Погоди… — С величайшим усилием пытаюсь собрать разом выскользнувшие из головы мысли. — А в каких они, Виолетта и Француз, были отношениях?
— Не понял. Какие отношения? Они и знакомы не были.
— Нас никто не подслушает?
— Пусть попробует.
— Береженого Бог бережет. Если не против, встретимся на проспекте, возле пруда. Посидим на скамеечке, потреплемся чуток. В пять вечера устроит?
— Без проблем…
Мое любимое место города. Громадным текучим зеркалом сияет пруд, беспорядочно громоздятся здания на другом берегу, выглядывая из-за густых темно-зеленых крон. Горделиво-смиренно высится храм, светясь золотыми куполами. Исходит от него такое неземное умиротворение, что напрочь забываю о бренном мире и о своих проблемах, смешных и ничтожных перед лицом вечности.
Но надолго забыться мне не дают. Возле скамейки, на которой кукую в одиночестве, возникает Клык в сопровождении пережевывающего резинку охранника. Тотчас ощущаю всей покрывшейся мурашками кожей, что довольно свежо и светлое солнце катится к закату. Клык, как в первую нашу встречу, весь в черном. Тускло поблескивает кожа пиджака.
— Ну, — мрачно интересуется он, по-хозяйски усаживаясь, — о чем базарить будем, братан?
Его холуй остается стоять, сторожа хозяина.
— Базар у нас с тобой короткий. Но сначала пускай он… — киваю на охранника, не перестающего перемалывать жвачку, — отойдет на пару минут. Третий лишний.
Клык слегка кивает головой. Телохранитель, изобразив на морде нечто вроде презрения, удаляется шагов на десять и там торчит уродливой статуей, взирая на покрытую мелкой рябью воду.
— Насколько мне известно, Француз, если, конечно, речь идет о нем, был хахалем Виолетты, — говорю я в маленькое женское ухо Клыка.
Он молча глядит в пространство перед собой, и я замечаю, что профиль у него далеко не такой стальной, как фас.
— Уверен? — спрашивает он.
— Если бы. Из всех людей, которых я опросил, только один слышал из уст самой Виолетты, что у нее — передаю дословно: есть очаровательный кавалер, француз. Никто другой ни о каком Виолеттином французе — с маленькой или большой буквы — не ведает.
— Так это проверить раз плюнуть, — он даже как будто удивляется моей наивности. — Поговорю с ним и узнаю.
— А если соврет?
— Побоится.
— Пытать будешь?
— Зачем? Он и так у меня в кулаке.
— Но есть и такой вариант. Допустим, Виолетта жива и действительно ее исчезновение связано с твоим Французом. Судя по записке, которую она оставила матери, речь идет не о простой интрижке. Тут совсем другое, нам неизвестное, о чем можно только гадать. Возможно, Француз прячет Виолетту. Как он поступит, если ты его припрешь? Во-первых, наплетет, что на него наклепали и с девушкой он не знаком. Во-вторых, немедленно постарается ее убрать. Нет человека — нет проблемы. Так что вместо Виолетты получишь труп.
— Что предлагаешь, сыч?
— С Французом ты ведешь себя как всегда. А я слегка его попасу. Вдруг куда приведет. Мне нужно его досье.
— Завтра получишь. Курьерша принесет.
— А ей можно доверять?
— Какой недоверчивый… Можно. Катькой ее зовут, а наши Катушкой кличут. Шустрая больно.
— Давно у вас?
— С полгода примерно.
— Как бы то ни было, бумагу положи в конверт, а конверт заклей, чтобы заметно было, если кто вскроет.
— Ишь ты, как шпионы. Сделаю. — И, повернувшись ко мне, спрашивает с тоской: — Как думаешь, она жива?
— Понятия не имею, — искренно ответствую я.
Он поднимается тяжело, как немолодой человек, хотя лет ему двадцать семь-двадцать восемь. Лермонтовский возраст.
— Найдешь ее живой, отвалю столько бабок, сколько запросишь.
Удаляется, сопровождаемый охранником. И тот, хотя и выше, и массивнее Клыка, кажется на его фоне куцым и жалким.
Откидываюсь на спинку скамьи, продолжая процесс лицезрения ландшафта. Но нет мира в моей душе. И в голове нет кристальной четкости мысли. Клык, Виолетта, Француз (да тот ли?) и прочие исполнители этой еще не законченной комедии (или трагедии, поди разбери!) прыгают, скачут и куролесят на сцене крохотного театра в бедном моем черепке.
21 июня. Четверг. В мой офис с деловитым видом заскакивает… Карменсита. Теперь на ней кровавого колера футболочка — видать, девчонка большая любительница красного.
От изумления коченею и впадаю в столбняк. Похоже, и она ошарашена, но виду не подает. Метнув мгновенный, исподлобья, взгляд светло-серых, косо поставленных глаз, сует в мою руку конверт, показывает, где расписаться в получении, и уматывает.
Вскрыв конверт, обнаруживаю фотографию и распечатанное с компьютера досье Француза, после чего понимаю, что Карменсита — это и есть курьерша Клыка. Вот мы и столкнулись в третий раз. Что-то теперь будет?..
Изучаю содержимое конверта.
Со снимка глядит молодой горделивый и огрузневший римский император, на худой конец патриций, только веночка и белоснежной тоги не хватает для полноты сходства. Текст досье скуповатый, но если его разбавить предположениями и крошечку расцветить фантазией, то вытанцовывается следующее.
В отличие от Клыка и прочей уличной шпаны, детей люмпен-пролетариата, Француз рос пай-мальчиком в образцово-показательной советской семье. Родители — мамочка-врач и шибко партийный папаша, второй секретарь райкома — души в сыночке не чаяли. И он как будто оправдывал их самые смелые мечты. Успевал учиться в двух школах: обычной и музыкальной да еще ходил в секцию каратэ. И везде ведь шустрик преуспевал: школу закончил с серебряной медалью, музыкальную — на “отлично” да и в спорте ему пророчили звездное будущее. Папаша хотел запустить сыночка по комсомольской линии, но того, видать, к общественной деятельности не тянуло. Парень выбрал философский факультет университета, чем предков огорчил, но не шибко: главное, решили они, чтобы было верхнее образование, номенклатурную карьеру можно сделать с любой корочкой.
Но дальше случилось то, что в родительские планы ну никак не входило. Учась на втором курсе, Француз изувечил девчонку, которая посмела ему отказать, искусно применив на практике навыки каратиста. Папаша дело замял, не дал довести до суда, но пришлось пацану вуз оставить.
И тут словно кто его подменил: ушел из дома, связался с бандой Клыка и вскоре, благодаря явному преимуществу в интеллекте над остальной братвой, стал правой рукой атамана. Папаша попытался было сыночка урезонить, но грянул путч со всеми вытекавшими последствиями. Пришлось функционеру срочно переквалифицироваться в бизнесмена, что удалось ему с блеском — похоже, его не столько заботило светлое коммунистическое завтра, сколько собственное благополучие. Закрутился папаня, о собственном чаде позабыл. Мамаша, должно быть, как и положено, вся извелась, кровиночку оплакивая, но, думаю, вскоре угомонилась: пристроился мальчик очень даже неплохо, раскатывает на крутой тачке, сорит деньгами. Зампрезидента процветающей фирмы, не пуп царапать. А что с плохишами дружит, так время на дворе криминальное. Как еще первоначальный капиталец накопить?
Такая перед моими пытливыми очами промелькнула биография Француза. Уцепиться, в общем-то, не за что, но портрет вырисовывается вполне отчетливый.
Ах, Карменсита, она же Катька-Катушка! В третий раз попадаешься ты на моем пути. Причем дважды встреча случилось в обстановке вполне уголовной. Да и в третий раз, девочка, угодила ты в одну компашку с Клыком и Французом, а это ничего хорошего не предвещает. Как бы не оказалась ты замешанной в исчезновении скрипачки…
Похоже, судьба действительно подбрасывает мне тебя как подсказку, и я буду абсолютным кретином, если ей не воспользуюсь. А потому послежу не только за Французом, но и за тобой, миленькая. Поглядим, кто быстрее — он или ты — приведет меня к решению задачки.
22 июня. Пятница. Утро одного из самых долгих в году дней не слишком балует обилием света. Небо обложено сизыми, подернутыми сединой тучами, сулящими скорый дождь. Подгребаю к внушительному, угрюмому, грязно-коричневому зданию гостиницы “Губернская”. Здесь на третьем этаже расположился офис “Одиссея энд Орфея”. Таких фирм в гостинице полнешенько.
А вот и мой поднадзорный Француз, сильно схожий с приложенной к досье фоткой. Он оказывается мужиком порядочного роста, притом достаточно упитанным, этакая помесь надменного латинянина и бурого мишки, облаченная в костюм цвета топленого молока, белейшую рубашку и остальные аксессуары в тон. Неторопливо выбравшись из золотистого “Фольксвагена”, он решительно, как бизнесмен, и солидно, как начальник, ныряет в бездонное чрево “Губернской”.
Мне остается только ждать.
Гостиничная дверь то и дело кого-нибудь впускает или выпускает. Через четыре с небольшим часа наблюдения, когда я, сглатывая слюну, подумываю об обеде, из двери с чувством собственного достоинства вываливается Француз. Оседлав своего золотого коня, выводит его из табуна таких же мирно пасущихся парноколесных и под накрапывающим дождиком мчится вдаль. Двигаюсь за ним, держась на подобающем расстоянии.
Француз паркуется на площади, уверенно, по-хозяйски заходит в городскую мэрию и появляется вновь через час с минутами. К этому времени малютка-дождик взрослеет и, озверев, припускает в полную силу. Жду, что Француз, как наверняка поступил бы я, вприпрыжку рванет к своей блистающей влажным золотом тачке. Но он, не роняя достоинства, движется нарочито неспешной поступью. Его пшеничные волосы, расчесанные на прямой пробор, темнеют под потоками воды. Начинаю его уважать. Крепкий орешек, достойный зам Клыка.
“Фольксваген” срывается с места. Пристраиваюсь к нему в хвост. Француз ведет аккуратную немецкую машинку с чисто русской лихой беспечностью. Тем не менее мы без происшествий добираемся до скромного снаружи окраинного ресторанчика. Но я-то знаю, что предназначен он для гурманов с толстым кошельком. Однажды мы с Сероглазкой заглянули в это чудо общепита, сунули носы в меню — и немедленно удалились с пламенеющими ушами. Цены кусачие, как бешеные блохи.
Пока Француз насыщается деликатесами, достаю из пакета бутерброды и принимаюсь смачно их уплетать, запивая крепким чаем из термоса. И, надо заметить, еще неизвестно, чей желудок наслаждается больше — изощренный Француза или неприхотливый мой.
Похоже, ест бандит основательнее, чем работает. На ритуал поглощения пищи он тратит почти полтора часа. Наверняка закончив трапезу испанским вином, которое, говорят, здесь восхитительно, отяжелевший подопечный покидает гостеприимное заведение и отправляется в дорогу.
Само собой, возвращаться в офис к трудам праведным (и неправедным) Француз не собирается — после такого-то обеда! Пересекши полгорода, тормозит у подъезда дома, в котором, если судить по досье, жительствует — один в трехкомнатной фатере. Домишко, надо отметить, явно не для состоятельных горожан: “хрущоба” в не слишком престижном окраинном районе. Но, если верить тому же источнику, имеется у Француза еще и коттедж в пригороде.
Утроба подъезда поглощает вальяжного бандита, а я остаюсь коротать время в своем тесном домике на колесах. И в который раз принимаюсь удивляться себе. На кой ляд связался я с Клыком? Шансов отыскать Леточку живой ровно никаких. Стало быть, и гонорара мне не видать. А между тем я трачу целый день на бессмысленную слежку за Французом. Кретинизм. Маленько оправдывает меня лишь то, что заказов — кот наплакал. Чем киснуть в офисе, лучше потренироваться в своем ремесле, даже если дело гиблое и бабки маячат на горизонте обольстительной, но, увы, обманчивой фата-морганой.
Так протекает с полчаса. Уже подумываю о возвращении восвояси, как вдруг из остановившегося неподалеку авто выпархивает… неужто у меня от долгого бездумного созерцания начались глюки?.. не кто иная, как Лариса. Она, точно. Но у профессионального сыча не должно быть и малейших сомнений. Стало быть, надобно проверить и убедиться.
Клон Леточкиной мамаши проворно скрывается за дверью Французова подъезда, а я, встрепенувшись, остаюсь в “жигуле” нести почетную вахту. Но теперь мое безмозглое занятие обретает смысл.
Время тащится, точно ползет на карачках. Долдонит дешевые песенки радио, отчего мое серое вещество постепенно обращается в мякиш. Проходит час, начинается второй… а вот и Лариса. Или ее двойник. Деловито направляется к небольшой изящной “Киа” и отчаливает. Пускаюсь следом за ней.
Машинка цвета весенней зелени катится беззаботно, как играющий жеребенок. Рулит водительша рисково, на грани фола. Оказавшись у дома, в котором проживает Лариса, она закатывает машину в подземный гараж и скрывается в недрах здания. А я, решив обмозговать неожиданную головоломку попозже, еду к Анне.
Только теперь замечаю, как первозданно сияет омытое дождем вечернее небо и сладострастно пахнет трава. И мне кажется, что он никогда не кончится — долгий день, полный нежности и любви…
Домой добираюсь к десяти часам, а медовый вечер все длится, не собираясь перетекать в ночь. Расслабленно хаваю приготовленный Сероглазкой ужин и за кружкой пива обдумываю ситуацию.
Вариант первый. Невинный. Мать Леточки наведалась к своей знакомой, которая по удивительному совпадению обитает в том же доме, что и Француз. Но в совпадения я не слишком верю.
Гораздо реальнее вариант второй: Лариса явилась именно к Французу. А ведь в категоричной форме заявила, что знать такого не знает. Почему соврала, в это углубляться не будем. Пока. Зададим себе другой вопрос: что может связывать сорокапятилетнюю пианистку Ларису и тридцатилетнего бандита Француза?
Ого, в какие дебри сворачивает мое расследование!
25 июня. Понедельник. С восьми утра стерегу Француза у подъезда его дома. В полдесятого имею счастье лицезреть его. На нем уже другой костюм — опять же светлый, но чуть зеленоватый. Ни дать ни взять голливудская кинозвезда, собравшаяся на съемки очередного блокбастера. Он усаживается в золотистый “фольк” и уматывает.
Для верности повременив, поднимаюсь на третий этаж и звоню в его квартиру. Конечно, наивно предполагать, что дверь отворится и на пороге, как в конце волшебной сказки, возникнет Леточка. И все же… А вдруг, например, Лариса, столковавшись с Французом, прячет здесь свою дочурку от домогательств Клыка? Да, версия фантастическая. Но всяко бывает.
Слышно, как звонок прокатывается по квартире, забираясь во все ее уголки. Давлю на кнопочку еще и еще, пока не убеждаюсь: нет, не появится передо мной девочка с родинкой на правой щеке, как Ассоль, дождавшаяся своего капитана Грэя.
Проделываю то же самое с кнопочкой сопредельного жилья. Везет мне несказанно: после довольно долгого молчания слышу шаркающие шаги, предвещающие появление согнутой, почти горбатой бабули лет восьмидесяти с гаком. Но ее подслеповатые глазки на морщинистом лице — такое принято сравнивать с печеным яблоком — глядят востренько, а грива седых волос топорщится во все стороны, как у молодой. Лихая старуха. В наше время отворять незнакомым людям рискуют самые отчаянные. Может, она таким образом хочет чужими руками покончить счеты с опостылевшей жизнью?
— Я из милиции, бабушка.
— Документ покажьте.
Подношу к ее носу удостоверение — махровую липу, смастаченную рыночными умельцами. Обманывать людей нехорошо, но не доверяют у нас частным сычам.
— Что можете сказать про своего соседа?
— Парень как парень. Из себя видный, здоровый, вроде тебя, и, видать, богатый, на дорогой машине ездит. Натворил чего?
— Один живет?
— Да будто один. Тихий. Только вот, охальник, музыку до ночи крутит. В стенку постучим, он и угомонится.
— А гости у него бывают?
— А как же, ходит дамочка.
— Молоденькая?
— Для меня, милый, сейчас все молоденькие, кому меньше восьми десятков. Мне восемьдесят семь стукнуло. А эта дамочка лет сорока. Может, я и ошибаюсь. Сейчас не разберешь, сколько кому, все накрашенные, в штанах. Вчера была. Или позавчера. Путаться я в днях стала. Сегодня какой?
— Понедельник, бабушка.
— А-а-а. Значит, вчера. В воскресенье. Рубашечка на ней была легонькая, желтоватенькая. Брючки того же цвета, но потемнее. На ногах туфельки коричневатые, в рыжину. Я с балкона видала.
Усмехаюсь. Из ста мужиков девяносто девять на прикид Ларисы не обратили бы ровно никакого внимания, разве что запомнили цветовую гамму, а восьмидесятисемилетняя старуха каждую мелочь заприметила. Вот что такое женщина.
— На автомобиле она приезжала, — припоминает бабка.
— Что за машина, не углядели? — спрашиваю на всякий случай.
— Как называется, не скажу, не разбираюсь. Маленькая, а цвет зеленый.
Теперь я уже не сомневаюсь, что Лариса наведывалась к Французу. Но зачем?..
27 июня. Среда. За одну ниточку потянул — вытянулась связь Француза и Ларисы. Пора потянуть за вторую. Авось и размотаю Катушку.
В скудно освещенном, астматически гудящем и опасно раскачивающемся лифте поднимаюсь на девятый этаж штампованной блочной коробки и оказываюсь перед железной дверью с номерами квартир на беленьких кругляшках.
На улице жар и блеск, а здесь полумгла и безмолвие. Нажимаю кнопочку звонка, расположившуюся под соответствующим номером. При этом кажется, что возвращаюсь домой: у меня точно такая же дверь, даже кругляшочки схожи.
Спустя какое-то время раздается неторопливое шлепанье ног, щелкает замок, стариковский голос грубо и встревоженно спрашивает:
— Кто там?
— Из милиции. По поводу убийства… Помните?
— Документ покажьте.
Подношу к “глазку” свою поддельную ксиву.
— Нынче на каждом углу такими торгуют, — раздается из-за двери.
— А вы позвоните в милицию, — блефую я, — спросите, работает ли там лейтенант Королев? Телефон я вам дам.
Помедлив, он отворяет — кряжистый белобородый старикан в клетчатой рубахе и неописуемо древних шароварах. Тот самый, что на тусовке горланил про старого дожа и молодую догарессу. Тогда он выглядел куда импозантнее.
Он недоверчиво оглядывает меня.
— Чтой-то я вас не припомню. С чем пожаловали?
— Понимаете, дедуля… — мнусь я, опуская глаза. — Мы вас несправедливо подозревали. Вот, явился от лица своих товарищей… — и достаю из пакета бутылку водки.
— Давно бы так, — загорается старикан. — Проходи.
Длинный — на четыре квартиры — тускло освещенный коридор, точная копия моего. Квартирка деда вторая слева. Мы водворяемся на кухне. Старичина хлопочет, выставляя на стол жратву. Наливаю водку в граненые стаканы. Между делом общаемся.
— Ишь ты, — удивляется дед, — теперь что, манера такая у вас, извиняться перед невинными людьми, которых зазря подозревали?
— А как же. Реформа, дед. Приближаемся к мировому уровню.
— Ну, — умело подхватывает старикан, — за это и выпьем. Чтобы уровень — выше мирового.
Опрокидываем по первой, смачно заедая немудреным харчем. Уважительно разглядываю развешанные по стенам скромного форматика пейзажи.
— Картины, небось, вашего производства?
— Это так, мелочь, — пыжится от гордости труженик кисти. — Этюдики. Кое-что недурное собрано в мастерской. А так мои работы и в нашей картинной галерее имеются, и в частных собраниях. Я ведь, брат, с малолетства живописью занимаюсь. В свое время всю страну изъездил. И на стройках бывал, и на Крайнем Севере. Помотался вволю. Тогда мои картины гремели. Ни одна выставка без них не обходилась. С первым секретарем обкома за ручку здоровкался, да. Я и сейчас творчество не забросил. Конечно, время нынче другое, но живу неплохо, грех жаловаться. И на хлеб хватает, и на масло с икорочкой.
— Наверное, и личная жизнь у вас была увлекательной?
— Видишь, — старик, кряхтя, поворачивается и указует корявым перстом на одну из картинок. — Дом. Самый что ни на есть обыкновенный, деревянный, изба, можно сказать. Правда, в центре города. Да эту халупу уж лет пять как снесли. Теперь здесь хоромы для “новых русских”, ресторан, казино и все такое прочее. Так вот. В этой самой избенке я по молодости обитал с женой и дочкой неполных три года. Потом дверью хлопнул и…
— Характерами не сошлись?
— Нет, брат, вклепался в знойную дамочку и улетел на крыльях любви. Я ведь художник, натура пылкая, влюбчивая. Баб у меня было… Раньше записывал в тетрадочку, как Александр Сергеич, а потом со счета сбился. — Старик хихикает, брызгая слюной и показывая корешки почернелых зубов. — Я ведь больше ни разу не женился. Не. Сколько раз пытались в загс затащить, не дался. Дудки! Художник должен быть свободным. — Он наклоняется ко мне и доверительно сообщает: — У меня и сейчас баба есть. Мне семьдесят пять, а ей тридцать семь. В кровати я сладкий.
Его выцветшие слезящиеся глазки сияют.
— А с женой вашей и дочкой что потом случилось?
Он не сразу врубается, погруженный в приятные воспоминания.
— С ними-то… Алименты высылал исправно. А как там у них, меня мало заботило. Знаю только, что бывшая моя замуж по новой не вышла. А дочка ее… и моя то есть, выросла, нагуляла невесть от кого ребенка, потом связалась с каким-то хмырем, а свою дочку, внучку мою, Катьку, отдала в приют… в детский дом, если правильнее. Да ты чего не пьешь, парень?
Вливаем в себя по второй.
— Как же Катя у вас-то оказалась?
— А так. Достигла совершеннолетия, ее из детдома и вышибли. Дескать, взрослая, пора и честь знать. Кантуйся теперь сама, как можешь. Сунулась она к мамочке — а та ее не принимает. Не надобна. И то сказать, трое — моя бывшая женушка, ее дочка и хахаль — в однокомнатной квартирке ютятся. Куда еще четвертого? И вот как-то в прошлом году, летом, возвращаюсь из мастерской, а она, Катька, стоит возле лифта, меня дожидается… С чемоданчиком… — расчувствовавшись, старый хрен шмыгает носом. — Как было ее не взять? Тем более от нее одна польза. Порядок в доме навела. Славная девка. Одна беда — на мужиков падкая. В прошлом году закрутила с молодчиком — пробу ставить негде. Зек. Я уж бояться начал, что он меня ограбит или, того гляди, жизни решит. Тогда я ей твердо сказал: иди со своим кадром куда хочешь. Ушла, месяца два где-то пропадала и вернулась. Не знаю уж, куда этот зек девался, сел, должно быть. Туда ему и дорога. Зато явился этот, убиенный. Получилось, что я их и свел, — парень-то пришел мои работы поглядеть. Меценатом собирался стать, вторым Третьяковым. Тут она его и увидала. И разом втрескалась. Вся в меня. Уж как она по нему сохла, дуреха. Конечно, он ей был не пара. Теперь третьего откопала.
— Да ну? — изображаю я праздное любопытство и весь, от макушки до пят, превращаюсь в слух.
— Кто такой, не говорит. Но каждую субботу с утречка исчезает, а вечером в воскресенье вертается домой. Как бы чего не учудила. Беда с ней.
— С утречка — это как? Часов в девять?
Будь старикан потрезвее, он бы насторожился, услыхав такой вопрос, но теперь ему море по колено.
— Ты что, — пьяно машет он рукой. — В семь уже уносится.
— Выходит, хахаль ее далеко живет?
— Чего не ведаю, того… Погоди, как-то Катька сказала, что на пригородный автобус опаздывает. Разлюбезный ее, стало быть, из района, не иначе…
Старик еще что-то гундосит, но я скоренько от него отделываюсь. На прощание он протягивает дрожащую руку художника-передвижника. Небрежно похлопав его по еще крепкому плечу, сматываю удочки.
7 июля. Суббота. С половины восьмого утра поджидаю Катушку, припарковав “жигуль” возле автовокзала. Давно рассвело. Призрачной дымкой стелется по земле туман. Сбившись в стадо, подремывают автобусы. Время от времени какой-нибудь из них подъезжает к одной из стоянок, загружается пассажирами и отчаливает. Жую попкорн, позевываю и наблюдаю. На душе почему-то муторно, неспокойно, как бывает перед дальней дорогой.
Она появляется, горя, как фонарик, алой ветровочкой. Влезает в автобусную утробу. Выпустив облачко, неказистый представитель общественного транспорта отправляется в путь. Трогаюсь за ним. Застоявшийся “жигуль” бежит резво, а я правлю вожжами-рулем, то придерживаю, то пускаю вскачь. В приличном темпе мимо проносится город, пригород, открывается полевой и лесной простор. Небо безоблачное, бездонное, ветерок холодит лицо. В башке ни единой мыслишки, даже самой завалящей. Хочется только ехать и ехать без передышки — до горизонта, за горизонт…
Так пролетает с полчаса. На очередной остановке Катушка выбирается из автобуса. Притормаживаю. Девчонка движется в сторону маленькой деревеньки под названием Яблоневое, и я уже догадываюсь, каков конечный пункт ее путешествия.
И точно. Курьерша Клыка пропадает в дверях трехэтажного кирпичного особняка — тут таких не менее десятка, маленьких вилл со всякими архитектурными излишествами. Не поворачивая головы в сторону коттеджа, с каменным лицом проезжаю мимо и двигаюсь по пыльной улице мимо дач, огородов, садов до самого конца. Торможу и застываю с улыбкой счастливого идиота, отвалившись на спинку сиденья.
Катька-Катушка привела меня к обиталищу Француза! Наш пострел везде поспел. В своей городской квартире встречается с Ларисой, здесь — с Катушкой. Во мне вскипает радостный охотничий азарт. Чувствую себя как идущая по следу зайца борзая, ноздри которой раздувает запах близкой добычи.
Можно разворачивать “жигуль” и с обнадеживающим результатом возвращаться назад. Но мне торопиться некуда. Качу по направлению к лесу, въезжаю в него, петляя между стволами, стреноживаю “жигуль” и выхожу поклониться матушке-природе.
Кругом молчаливые деревья, раздумывающие о чем-то под неспешную смену солнца и тени. Тишина. Только звонко колотится очумелый дятел. Летают, словно стеклянные, стрекозы. Среди долговязых сосен сияют стволики берез. Со сверхзвуковой скоростью, шурша травой, проносится белка, и у меня радостно обмирает душа. Мысли в башке философские, о бренности бытия. Ложусь на траву и как будто лечу глазами в густеющую синеву, окаймленную кронами задумчивых сосен. Вот так бы не вставать все оставшиеся летние дни, а осенью истлеть, завернувшись в опавшую листву…
Но пора возвращаться к суете сует. Усевшись за руль, врубаю радио, и на меня обрушивается засахаренная попса, обильно сдобренная политическим дерьмом. Гоню в город. Утро только разгорается, чтобы вскоре обернуться отменным июльским деньком. Впереди масса времени и дел. А вечером — Анна… Кто сказал, что счастья не существует?
Еще в самом начале нашей любви Анна сказала, что летом мы обезумеем окончательно. И вот оно воцарилось, наше шальное лето. Анна загорела, помолодела, стала еще красивее. Улучив часок-другой, как ошпаренный мчу к ней. И солнце расплавляет нас, превращая в два сгустка желания. С упоением экспериментируем, не пресыщаясь и каждый раз делая открытия в науке блаженства. Редкая теперь близость с Сероглазкой пресна и буднична. Как сказал бы старинный восточный поэт, мы с Анной лакомимся пряными яствами, а Сероглазке достаются крошки с нашего стола.
Но оттого, что чувствую себя по отношению к жене предателем, от острой жалости к ней люблю ее еще сильнее, чем прежде. Никогда она не казалась мне такой маленькой, слабой, нуждающейся в защите.
Почему я не могу любить и ту, и другую! Никто в целом свете не заставит меня выбрать между ними, потому что это выше моих сил. Если б можно было иметь двух жен!..
8 июля. Воскресенье. Мы покупаем часики Сероглазке.
День нежаркий и угрюмый. Ветер налетает порывами, подстегивает неповоротливые тучи, метет пыль. Забредаем в часовой магазин. Сероглазка тут же принимается рыскать глазами по магически поблескивающим механизмам со стрелками и без оных.
— Ну, — спрашиваю, — как?
Она не отвечает, зачарованно вперившись в витринное изобилие.
— Слушай, — говорю я, — мы побывали в трех магазинах, не считая киосков. Извини, но я одурел. Если не можешь выбрать, давай помогу. Мне кажется, что часы должны быть большими — и красиво, и стрелки отчетливо видны.
— Нет, — упрямо возражает жена, — мне нужны маленькие, изящные.
— Но на них ни черта не видать.
— Это не важно, — вполне по-женски заявляет Сероглазка.
И вдруг ощущаю невероятное мучительное волнение. Оборачиваюсь и вижу Анну, видно, только что зашедшую с улицы. Она стоит, склонившись над витриной с изделиями из серебра.
Сероглазка еще что-то лепечет, но у меня словно разом отключается слух. Анна поднимает голову, оборачивается. Наши глаза встречаются. Мне чудится, что время замирает и все здешние часы останавливаются как по команде. Анна быстро оглядывает Сероглазку, точно делая моментальный снимок, и, чуть помедлив, выходит из магазина.
— Я сейчас, — бросаю жене и выскакиваю на улицу.
Догоняю Анну.
— Привет.
— Привет, — отвечает она, глядя на меня устало и отрешенно.
Обнимаю ее за плечи, тормошу, кричу:
— Я люблю тебя, слышишь! Из всех женщин для меня существуешь только ты одна!
На нас глазеют, кто-то хихикает. Наверное, со стороны я нелеп и смешон.
— Мне больно, — морщится Анна.
— Завтра я заеду к тебе, ладно?
— Конечно, милый.
Смотрю ей вслед, пока она не теряется в толпе. Завтра мы увидимся, успокаиваю себя, и все войдет в привычную колею. Но в это не слишком верится.
Понуро возвращаюсь к Сероглазке. Она поднимает ко мне огромные обалделые глаза,
— И тут ничего.
— Куда теперь?
— В Пассаж. Все, я решила. Какие будут, такие куплю.
Когда вновь оказываемся под открытым небом, сеется косой дождик. Сероглазка смеется и тарахтит без умолку. Время от времени она как бы между прочим задирает рукав белой ветровочки, чтобы полюбоваться новенькими часиками.
10 июля. Вторник. Кто бы знал, что за маета следить за девчонкой-курьершей! Вчера едва ли не целый день убил, без толку гоняясь за Катушкой по разным организациям (вечер — плевать на все! — посвятив Анне). И принял решение: ежели и сегодня, что наиболее вероятно, слежка завершится с нулевым результатом, займусь Французом.
И действительно, до полудня все развивается по вчерашнему сценарию. Но затем…
Затем случается немыслимое и невообразимое!
Уверенно переступая короткими ножонками в красно-рыжих кроссовках, Катушка заскакивает во двор, в котором прошло мое детство, и скрывается в кукольном домике, что напротив моего.
Обалдев, остаюсь в “жигуле”.
Курьерша пропадает около получаса, снова появляется во дворе и деловито шагает вдаль. Мой “жигуль” послушно следует за ней. Но ничего достойного внимания больше не происходит.
Перед сном звякаю Клыку. В трубке слышны голоса, грубый, со взвизгами, девчоночий смех, громыхает музыка. Не иначе как бандит оттягивается в ресторане. Чего это я к нему лезу? Сидит он, небось, с размалеванной шлюшкой на коленях, напрочь выкинув из башки девочку-скрипачку, из-за которой когда-то резал вены, а я, глупый надоедливый сыч, мешаю ему наслаждаться жизнью.
Но все же задаю вопрос:
— Ты не посылал Катушку по такому адресу: улица Стахановцев, 33-а?
— Н-нет, — раздумчиво произносит он. — А что там?
— Жилой домишко в два этажа. Может, кто из твоей фирмы ее туда направил?
— По-любому нет.
— Никто там не живет, связанный с “Одиссеем”?
— Н-нет, — опять мягко и немного растерянно отвечает он.
Просто не узнать парнишу. Точно с него с грохотом свалилась броня и обнажился обыкновенный человек. Но вряд ли надолго.
Прощаемся.
Интересно, что забыла Катушка в моем родном дворе? Но засыпающие, слипающиеся мозги ни за что не желают напрягаться в поисках ответа на этот вопрос. Устав с ними бороться, прижимаюсь щекой к подушке, смежаю тяжелые веки и как на санках скольжу в пропасть ночных видений. Но Клык, Леточка, Француз и Катушка достают меня и там, вламываются в сон и хозяйничают до самого утра.
11 июля. Среда. Набираю номер приятеля-мента.
— У трубы, — раздается его дурашливый басок.
Вот такой он, “мой” мент, — и по голосу, и на вид свой в доску мужик. Такому, кажется, поведаешь о себе все, даже самое стыдное. Чем он и пользуется, ловя уголовничков на крючок мнимого простодушия, раскалывая мазуриков и мокрушников, как гнилые орешки.
— Извини, что беспокою. Позарез требуется узнать, кто проживает на Стахановцев, 33-а, в квартирах с первой по четвертую.
— Сделаем, — обещает он.
Представляю, как он сидит, раскинув толстые ноги и рисуя на клочке бумаги завитушки и стрелочки. Еще с полминуты базарим, прикалываясь друг над другом, и расстаемся, оба довольные, хотя и непонятно отчего…
Сияющий день неуловимо становится сияющим вечером. Сквозь плотно задернутые шторы просвечивает беззакатное солнце июля. Ощущаю совершенную отрешенность от безумного мира. Чихать мне на человечество и на каждого индивидуя в отдельности, когда на моем плече голова Анны и можно, повернувшись на бок, почувствовать ее груди, живот и даже курчавые волоски, нежно прикрывающие лобок. А если повернусь еще, то окажусь над ее дивным податливым телом, и тогда исчезнет все и начнется счастье.
После того как Анна увидела в часовом магазине Сероглазку, я с ужасом ждал, что она разом пресечет наши отношения. Слава богу, пронесло. Мы продолжаем встречаться, как прежде. Но временами она смотрит на меня точно чужая, и у меня обреченно обрывается сердце.
Тихонько дую на завиток волос возле уха Анны, испытывая щенячью радость. Но это упоительное занятие прерывает пиликанье моего мобильника, лежащего на прикроватной тумбочке, и мент сообщает имена, отчества и фамилии тех, кто прописан в домике по Стахановцев, 33-а. Мне эти сведения ничего не говорят.
— Спасибо, друг, — благодарю мента, глядя в ласково улыбающиеся глаза Анны. И слышу в ответ:
— С чего это ты такой пай-мальчик? Не один, что ли?
Чертыхнувшись про себя, отключаюсь и тут же названиваю Клыку. Но и тому данные конкретные ФИО неведомы. Судя по недовольным ноткам, проскальзывающим в его презрительно лающем голосе, я нарушил его покой. Ну и хрен с тобой, золотая рыбка! У меня — в который раз — возникает острое желание покончить с этим делом, не приносящим ни бабок, ни морального удовлетворения.
Да ну их всех, вместе взятых! Поворачиваюсь на бок и жадно припадаю к мягким губам Анны…
12 июля. Четверг. Настроение самое что ни на есть кайфовое. Встреча с клиентом, подозревавшим супругу в шашнях с ее начальником, прошла в теплой, дружественной обстановке. Я предоставил ему доказательства измены, за что он меня едва не облобызал: уж очень ему нужен был компромат, чтобы шантажировать женушку, угрожая, что все расскажет детишкам, и качать из нее деньжонки. Ну да мое дело сторона. Еще больше вдохновил меня результат беседы: хорошие (по моим скромным запросам) бабки.
Залезаю в пышущий жаром “жигуль” и отправляюсь в старый свой двор, который в последнее время стал для меня еще притягательнее, поскольку с ним связана загадка Катушки.
Оставив машину на привычном месте, двигаю к зеленому домику, абсолютной копии моего. Перед тем как зайти в подъезд, окидываю взглядом окна. Все они забраны решетками от воров и грабителей. Три окна распахнуты, четвертое — на первом этаже, справа от входной двери, — закрыто и плотно задернуто коричневыми гардинами. Сам собой напрашивается вывод: в трех случаях из четырех люди наверняка дома.
Подъезд почти такой же, как и в домике моего детства: деревянная лестница, нижняя половина стен выкрашена в унылый синий цвет. А ведь здесь совершенно другой мир, иные люди и судьбы. Тишь. Покой. Непередаваемый запах ветшающего жилья. Возле каждой двери висит почтовый ящик. Судя по всему, никакой фирмы тут нет и в помине. Да и какая фирма в такой-то халупе.
Конечно, я мог бы заглянуть в квартиры и кое о чем порасспросить. Но те, кто там живет, наверняка меня знают — кто-то по прежним временам, кто-то видел во дворе.
И все же, уже выходя из подъезда, несколько раз настойчиво звоню в квартиру под номером два — ту самую, чье окно закрыто гардинами. Когда-то в ней жила бабка Мосевна с придурковатой дочкой, жирной, веснушчатой, с круглыми, вечно изумленными тусклыми глазами. Минуты две стою. Жду. Увы, напрасно. Но почему-то кажется, что некто еле слышными стопами подкрадывается к двери и заглядывает в “глазок”. Вздохнув, выбираюсь во двор. Или мне уже начинает мерещиться, но краешек гардины как будто отодвигается…
Я люблю нескончаемые летние вечера с кротким солнцем, изумрудно горящим в листве, с пересекающими светящийся асфальт тенями деревьев. В такой вечер кажется, что жизнь твоя еще в самом начале и в ней нет места подлости и злу.
Половина одиннадцатого, а заоконный мир только начинает угасать. Сероглазка шумно готовится ко сну. Звоню маме.
— Не в курсе, кто проживает в доме насупротив твоего?
— Понятия не имею. В молодости еще как-то общалась с соседями, а теперь… К тому же они все поменялись.
— Пожалуйста, глянь на его нижний этаж. Меня интересует второе окно слева.
— И что я должна увидеть?
— Внимательно погляди, и все.
Через минуту в трубке появляется ее голос:
— Теперь что прикажешь делать?
— Ответить на вопросы. Гардины раздвинуты?
— Нет.
— Свет горит?
— Нет.
— Мам, не в службу, а в дружбу. Понаблюдай за этим окошком, пока там не зажжется свет.
— А если вообще не загорится?
— Хотя бы до полуночи последи и ложись спать.
— Славное ты мне изобрел занятие. Сам, небось, будешь дрыхнуть, как суслик… Спокойной ночи.
— Доброй охоты, — отвечаю я.
Пытаюсь забыться сном, но неясные мысли и желания рвут сердце и распирают душу. Выхожу на лоджию. Небесная голубизна угасает. Померк недавно светившийся под косыми солнечными лучами беловато-серый прямоугольник противостоящей высотки. Другие многоэтажки едва видны из-за листвы. Возле песочницы кучкуются парни, во все горло гогоча и с наслаждением матерясь. Точно мажут дегтем этот божественный вечер, хрен бы их драл.
Стараюсь не думать о делах — но тогда в меня входят Сероглазка и Анна, и становится муторно до невозможности. С огромным усилием выпроваживаю их из черепушки — и в нее гуртом вламываются Леточка, Клык и прочие персонажи.
Плюнув с досады, забираюсь под простынку к сонно расслабленному тельцу жены, голенькому и жаркому. Но никакого влечения не испытываю. Наоборот, со всеми подробностями припоминаю тело Анны — и меня пронизывает такое мучительное вожделение, что хоть сейчас беги к ней. Принимаюсь считать до ста, отгоняя ослепительное греховное видение, до двухсот, трехсот, четырехсот, пока наконец не погружаюсь в зыбкое, текучее сплетение солнца и тени, яви и сна…
13 июля. Пятница. Около полудня звоню маме, не отрывая руки от баранки и не выпуская из поля зрения летящего впереди меня ржавого цвета “рено”, которым рулит мой “подшефный” — фантастический урод, похоже, изменяющий своей красивой и безумно влюбленной в него жене.
— Между прочим, я до часу ночи проторчала у окна, выполняя твое задание, — тоном мученицы заявляет мама. И я представляю, как сидит она сейчас в тишайшей своей библиотеке, а два-три посетителя неслышно двигаются между стеллажами и, навострив ушки, прислушиваются к ее словам. — Сообщаю: все это время свет в интересующей тебя квартире не зажигали.
— Ты уверена? — задаю нелепый вопрос.
— Абсолютно.
Облом, мелькает в моей башке, занятой слежкой за шустрой французской машинкой. И тут облом. Видно, действительно уехали жильцы квартиры номер два куда-нибудь отдохнуть, и Катушка в гостях была не у них.
И все же интересует меня эта загадочная фатера. Не зря же подсунула мне судьба Катушку, не зря появилось и наглухо закрытое окно, в которое я так хочу заглянуть!
Около семи вечера, разобравшись с Квазимодо, любителем французских машин и смазливых девчонок, и убедившись в том, что он действительно красавице-супруге верность не хранит, качу в сторону своего старого двора. Поднимаюсь по деревянным ступенькам, по которым топал когда-то крохотными ножонками, едва научившись ходить.
Мама дома. В очередной раз выкрасилась в блондинку.
— Ну, как? — словно бы между прочим спрашивает она, а я чувствую: замерла в ожидании ответа, точно решается ее участь.
— Твой природный цвет — каштановый, мам. Зачем эти эксперименты? И почему бы тебе не постричься коротко? Длинные волосы — привилегия молодости.
— Да будет тебе известно, до пятнадцати лет я была светленькой, — агрессивно начинает мама. — Это во-первых. А во-вторых… Знаешь, до последнего времени мне было совсем не страшно жить. Ведь у меня есть ты, подруги, наконец. Но недавно взглянула в зеркало и ужаснулась. Пожилая тетка. И вдруг поняла: впереди — одинокая старость. И заторопилась. Может, со стороны это кажется глупым, но что мне делать, сынок?
Закуривает. Курить и посещать церковь она стала после ухода отца.
— Мам, я покукую тут у окна.
— А, квартира номер два. Извини, что не смогла тебе помочь, но я старалась, честное слово.
Мама не спрашивает ни о чем. В отличие от меня, она напрочь лишена любопытства.
— Погоди, — спохватывается она, — у меня же сериал начинается.
Убегает в комнату, а я остаюсь смотреть в кухонное окно.
Когда откуда-то уедешь, кажется, что все это исчезает напрочь, перестает существовать. Вот и я — в восемнадцать женился и покинул дом. И двор как будто умер, оставшись только в моей памяти. Но, оказывается, он продолжал жить.
Воспоминания так и эдак складываются в моем мозгу, как цветные стеклышки калейдоскопа. При этом не перестаю следить за домиком напротив.
Опа! Неподалеку от него останавливается донельзя подержанная черная приземистая спортивного типа иномарка. Из нее — как только помещался? — тяжело вываливается толстозадый жлоб, таща огромные пакеты, и пропадает в интересующем меня подъезде.
Продолжаю наблюдение.
Минут через десяток здоровила возникает на сцене вновь. Но не один — теперь он сопровождает трех девиц в коротеньких ярких платьицах, вырядившихся, точно на маскарад. Колымага трогается с места и уплывает, оставив меня в задумчивости чесать затылок.
16 июля. Понедельник.
— Что ты там выискиваешь? — запоздало интересуется мама. — Что, жена нового русского наняла тебя следить за своим муженьком, а его любовница обитает в нашем захудалом дворе? Я отгадала?
— В общих чертах, — расплывчато отвечаю я.
Половина восьмого. Солнце клонится к горизонту, чтобы часа через четыре запылать закатным огнем.
— У тебя сериал, мам, — напоминаю я.
— И точно, — спохватывается она и спешит в комнату, где ее ждут страсти-мордасти.
Когда-то она запоем читала книжки, в которых было много большой и чистой любви, теперь к ним прибавились сериалы.
Остаюсь один на один со своим двором. Но сейчас, в отличие от вчерашнего, я вооружен до зубов. При мне фотографии Леты (достаю, еще раз вглядываюсь в ее улыбающееся лицо) и двадцатикратная подзорная труба (выкладываю на стол, агатово-черную и увесистую). Когда учился в институте, купил трубу на свои деньги, так увлекало меня тогда звездное небо. Разглядывал кратеры на Луне, пытался обнаружить шапки полюсов на Марсе, потом надоело, бросил. Зато в моей далеко не романтичной профессии сильный оптический прибор пригодился весьма.
Конечно, шансов на то, что бугай в черном авто появится снова, причем опять в восемь часов, ровно никаких. Но кто знает…
Я — человек сглазливый. Стоит мне только по глупости хвастануть — все. Дело, которое должно было выгореть на двести процентов, заваливается самым фантастическим образом. Поэтому сейчас, чтобы обмануть судьбу, твержу: бугая наверняка не будет. И правда, с чего? Мало ли к кому он прикатывал. Да и почему он должен возникнуть снова в восемь часов, а не в полдень, например? Только потому, что мне лень торчать возле окна с самого утра?
Так я себя охлаждаю. Но надежда, вечная надежда, не покидающая гомо сапиенсов и на смертном одре, сладко нашептывает мне, что здоровяк явится архинепременно…
И он появляется! Черная “тойота”, покачиваясь, как кораблик на волнах, вплывает во двор, и ритуал повторяется. Виляя могучим оттопыренным задом — самым заметным своим местом, жирный бычина исчезает в подъездной тьме.
Прилаживаю к глазу окуляр. Оптика резко приближает покоробленную, облупленную дверь. Вскоре она отворяется, и в ясный июльский мир выскакивают три девчонки в пестрых соблазнительных тряпочках. Сзади, как евнух при гареме, — жирный. Но он меня волнует мало. Впиваюсь взглядом в одну из девиц. Она быстро мелькает в поле зрения оптического прибора и тут же ныряет внутрь иномарки. Миловидная, с темными волосами. Личико раскрашено по-боевому. На правой щеке — или мне почудилось? — черная точка… Неужто Леточка?..
17 июля. Вторник. За распахнутыми окнами беснуется ливень, а я сижу себе в комнате, неторопливо тяну пиво и слушаю Высоцкого. Кайф, ребята! В детстве Высоцкий был для меня отцом, другом и старшим братом одновременно. Я пытался походить на него, имитировал его хрипотцу, но только срывал голос. Высоцкий был небольшого ростика, собранным, как кулак, а я высоким, растопыренным вроде пятерни и неуклюжим. Но кое-что из моих стараний вышло. Голос у меня сипловатый, я спокоен (внешне) и даже порой ироничен.
Одно воспоминание цепляет другое, как шестереночки в часах, и я вижу родной двор, себя, дружков. И самое свое первое в жизни расследование.
Двухэтажный кирпичный домик, в котором я жил, был построен после войны пленными немцами. Глядя в кухонное окно, справа от себя видел дровяники и детский садик за ними, слева — пустырь, а перед собой — двор, огороженный штакетником и кустами акации. Здесь, во дворе, проходила едва ли не половина моей жизни. И было у меня трое приятелей: Андрюха, Санька и Серега. Санька по прозвищу Щербатый писал стихи — ни хорошие, ни плохие, так себе. Андрюха, он же Гудок, мастерил самолеты. А я в ту пору зачитывался детективами, которых тогда было крайне мало, так что я поглощал в основном повествования о том, как доблестные органы ловят нехороших шпионов. Серега же (дворовая кличка Серый) не увлекался ничем. Зато он по поводу и без повода смеялся над нашими чудинками и оттого, как сейчас понимаю, держал над нами вышку.
Это произошло июльским вечером, вскоре после того, как от нас с мамой ушел отец. Мы вчетвером сражались возле песочницы. Игра шла мужская, азартная — в ножички. Рядом крутилась Верка. Она была на год с лишним моложе меня. Мы ее в расчет не принимали, а она так и лезла. Ей было скучно одной.
В этот день, едва появившись во дворе, она принялась хвастаться новенькими часиками, которые привез ей дядя из командировки в Японию. Часики были цвета бирюзы, яркие, с точно тушью выведенными цифрами. К тому времени я уже навидался отечественных электронных часов, но эти казались особенными.
Наивная и добрая до глупости Верка позволяла вертеть заморское чудо в руках, нажимать на блестящие кнопочки. Потом она засмотрелась на нашу игру и забыла обо всем на свете. И только когда мы, наигравшись, уселись на выкрашенный зеленой краской стол, раздался ее дикий вопль:
— Часы!!!
Сначала Верка не осознавала всей глубины постигшего ее горя, а потом заревела надрывно, так, словно душа ее рвалась наружу, твердя сквозь рыдания, что родители ее прибьют. Шел одиннадцатый час, вечер был мягким, дымчато-светлым. Верка сидела на корточках, обхватив ладонями голову, и, как взрослая женщина, голосила и причитала.
— Да не вопи ты, — морщась, точно от зубной боли, тихо сказал жалостливый Щербатый. — Отыщется твоя пропажа. Вон Королек у нас вроде Шерлока Холмса, он быстро разберется.
— Ага, найдет он, — презрительно усмехнулся Серый. — Королек только книжки про сыщиков читать горазд.
После предложения Щербатого я было действительно вознамерился помочь Верке. Но слова Серого это желание разом погасили. И вдруг Гудок, который строгал рейку для очередного самолета, сказал как бы между прочим:
— А че, пускай Королек попробует.
— Попробовать можно, — начал я, ободренный словами Гудка. — Так… — я поскреб затылок, не ведая, с чего в таких случаях начинают. Все детективы разом вылетели из моей звенящей пустотой головы. — Надо восстановить картину…
— Ага, — съязвил Серый. — Оказывается, ты у нас еще и художник.
У меня опустилось все, что только могло.
— Ну, Королек, — жалобно протянула Верка, — чего ты?
В ее мокрых блестящих глазах было столько надежды, столько веры в мое могущество!
Я усмехнулся с видом человека, знающего нечто такое, чего другим не дано.
— Элементарно, пацаны. Начнем с того, что японская электроника реагирует на металл.
— Как это? — удивился Гудок.
— А так. Я читал об этом… не помню где. Если к твоим часикам, Верка, поднести металлический предмет, то они зазвенят.
— Почему? — спросил дотошный Гудок.
— А я откуда знаю. Разве японцев поймешь… Дай нож, — обратился я к Щербатому.
Тот протянул мне нож с черным лезвием и обмотанной изолентой рукояткой.
Уверенным шагом на негнущихся ногах я направился к песочнице. Остальные следовали за мной, как привязанные. Я чувствовал себя фокусником, от которого ждут чуда. Но если чудо не состоится, фокуснику не поздоровится.
— Начинаем отсюда. Только чур, все молчат как рыбы. Звенеть часы будут тихо.
Я медленно двинулся вдоль бортов песочницы, держа нож острием вниз и делая вид, что прислушиваюсь, а сам внимательно глядел на ребят. Я прошел уже три стороны и начинал четвертую, как вдруг Серый засмеялся самодовольно и облегченно.
Я предостерегающе поднял палец, потом прижал его к губам и так же неторопливо повел нож обратно, следя за лицом Серого. Когда нож вновь оказался в углу песочницы, оно напряглось. Я опустил руку в песок, наткнулся на что-то. Вытащил. Сдул песчинки. Это были Веркины часики.
Верка запрыгала и завизжала, выражая таким образом распиравший ее восторг, а Гудок и Щербатый кинулись рассматривать японскую штамповку, точно она побывала в космосе. Серый взял часы и поднес к ним нож.
— Почему не звенят? — спросил он меня.
Я развел руками и усмехнулся прямо ему в лицо. Глаза его злобно блеснули. Гудок, Щербатый и Верка так ничего и не поняли, а объяснять им я не собирался. Но с этого вечера Серый перестал быть для меня авторитетом, его власть надо мной кончилась навсегда…
“Душу, сбитую утратами да тратами, душу, стертую перекатами, чтоб не слишком лоскут истончал, залатаю золотыми я заплатами, чтобы чаще Господь замечал”, — поет Высоцкий, и я представляю, как набухают на его шее жилы.
Да была ли в моей жизни хоть одна золотая заплатка, с горошинку величиной, которой я залатал бы свою душу?
18 июля. Среда. На улице хозяйничает послеполуденное пекло. Сижу под тентом летнего кафе и накачиваюсь холодным пивом. Уже заканчиваю трапезу, когда появляется этот парень в белой рубашке, черном галстуке и черных брюках. Скромного росточка, узкоплечий, он движется неторопливой походкой хозяина жизни. Паренек присаживается за мой столик, открывает бутылку забугорной газировки, наливает в разовый стаканчик, выпивает и принимается жевать.
— Не позволяют в обед пивка, — сочувствую я. — Строгое начальство.
Он глядит на меня, как солдат на вошь, затем снисходительно усмехается и признает, что так оно и есть. Потом добавляет:
— У тебя, видать, шеф добрый.
— Никакого шефа у меня нет, — вздыхаю я. — Даже обидно. Я волк-одиночка. Частный сыщик.
Никогда не скрываю свою экзотическую профессию, наоборот, всячески рекламирую себя, вдруг какой заказ отломится.
— Ишь ты. — Он сразу мягчает, из него на минутку как будто высовывается любопытный пацаненок. — Фильмы про сыщиков смотрел, а в жизни не встречал. У тебя, наверное, глаз — алмаз.
— Кой-чего могем, — скромничаю я.
— Слушай, а ты про меня расскажи. Ну, знаешь, как в книжках: кто такой, чем занимаюсь.
Изучающе смотрю на него, но открытий никаких не совершаю. Физиономия среднесдельная. Светлые, прилипшие к покатому лбу волосы, небольшие серые жестковатые глаза. Тут сам Шерлок Холмс на пару с комиссаром Мегрэ немного бы вытянули. И все же я рискую.
— Начнем с характера. Вьюноша ты в себе уверенный. Любишь командовать… Ну, это все на поверхности… За компьютерными играми часами просиживаешь.
— А это ты как определил?
— Щуришься, когда вдаль глядишь. Близорукий, стало быть. А где умудрился зрение посадить? Судя по словарному запасу, книгами не шибко увлекаешься. Значит, торчишь у компьютера, уничтожая виртуального противника.
— А может, я программист.
— Нет, милый, работаешь ты охранником в магазине спорттоваров.
— А-а, — протягивает он. — Ты меня видел и запомнил. А я-то уж поверил, что ты вроде рентгена: в корень зришь.
— Ага, хобби у меня такое: всех охранников знать в лицо.
— Как же тогда догадался?
— Всего лишь маленько пошевелил “серыми клеточками”, как любил повторять один забавный усатый сыч. Если судить по униформе, ты можешь быть либо мелким чиновником, либо клерком в банке, либо служащим фирмы, либо толкачом всякого рода товаров — такие у нас на Руси именуются почему-то менеджерами. Или охранником. Извини, но по мыслительным способностям на банкира или чиновника ты не тянешь. Что касается менеджеров, то они ребята шустрые, а ты хлопчик неторопливый, с чувством собственного достоинства. Значит, охранник. В мелких магазинчиках охранники обычно одеваются поскромнее. Рядом с этой кафушкой два крупных магазина — спорттоваров и продовольственный. Но в тех, что торгуют продуктами питания, сотрудников кормят. И вообще, какой им смысл тащиться в кафе, если все продукты под рукой? Следовательно, ты из спорттоварного.
— Чего еще скажешь? — милостиво разрешает он мне дальнейшие изыскания.
— Какой-то твой родственник — работник этого же магазина.
Мальчонка, насколько может, вытаращивает зенки:
— А это ты откуда взял?
— Суди сам. Во-первых, по виду ты далеко не Геракл, а в охранники набирают ребят представительных. Во-вторых, как мы уже разобрались, с дефектом зрения. Вот и выходит, что взяли тебя по блату. Еще бы, занятие клевое — это ведь не грузчиком надсаживаться, а зарплата капает приличная.
Мои слова явно приходятся парню не по вкусу, но чувства он придерживает, лишь спрашивает коротко:
— Все?
В это время к нам подруливает еще один белорубашечник и галстуконосец — высоченный, темноволосый и симпатичный.
— Слышь, Колян, — обращается к нему мой новый знакомый. — Этот мужик — сыч. Понял? Любого в минуту раскалывает. Хочешь, про тебя все поведает?
Парень смущенно улыбается и мотает отрицательно головой. В этой парочке он явно подчиненный.
Карапет обращается ко мне:
— Э… тебя как зовут?
— Королек, — представляюсь я и добавляю, заметив его изумление: — Прозвище такое.
— Может, ты и будущее угадываешь, Королек? Не скажешь, что нас с Коляном ждет?
Говорит он вроде шутливо, но при этом напрягается, а у Коляна загораются уши. Я заявляю с прочувствованной убежденностью:
— Думаю, мальчики, собрались вы кого-то грабануть.
— С чего это ты?.. — спрашивает коротыш, криво усмехаясь, и впивается в меня расширенными зрачками.
— Бросьте, — продолжаю я, не отрывая от него взгляда. — Ничего не выйдет. Сядете, ребята.
Парень встает, что-то собирается произнести, но ничего не выдавливает и удаляется не слишком твердым шагом, оставив на столике недоеденный гамбургер и растекшееся мороженое. Следом топают громадные туфли Коляна.
Вот так порой и попадаю в яблочко. Действительно, какой человек, находящийся в здравом уме и твердой памяти, будет интересоваться своим грядущим у первого попавшегося детектива? Разве что тот, кому сильно приспичило: судьба решается. А какое общее будущее может волновать двух пареньков, не слишком обремененных интеллектом и вечно толкающихся среди дорогих вещей, причем, когда один из них явно верховодит другим?..
Вечером я как штык на боевом посту — в мамином домике, в квартирке, которую с немалой натяжкой мог бы назвать родовым гнездом.
Я не один. Со мной Клара — полненькая очкастенькая Кло. При виде ее глаза у мамы становятся дикими и игривыми. Эта девчонка со мной по делу, успеваю шепнуть маме, но на мамином лице так и остается выражение лукавое и двусмысленное.
Клару не пришлось долго уламывать отправиться с незнакомым мужчиной к черту на кулички. Не ведаю, что вертелось в ее головенке под почти бесцветными волосами, но, похоже, надеялась на романтическое приключение.
Интересно, что она подумала, очутившись здесь? Может, решила, что у сыча по прозвищу Королек серьезные намерения и он решил с ходу познакомить ее со своими предками? Как бы то ни было, ведет она себя уверенно, чуть не по-хозяйски, хотя прикидывается пай-девочкой, церемонясь и скромничая.
Мама удаляется смотреть сериал, деликатно оставляя нас вдвоем.
Надвигается “время Ч”.
Не заставляя долго себя ждать, во дворе возникает потасканная черная “тойота”, когда-то, должно быть, вызывавшая восторг стремительным и эффектным экстерьером. Шустро подогнав под свое зрение подзорную трубу, Кло застывает маленьким изваянием. Она похожа на полководца, обозревающего поле битвы, этакий упитанный загорелый Наполеончик в розовой коротенькой безрукавочке на бретельках и бледно-салатных шароварчиках.
Я стою рядом, вдыхая еле уловимый запах духов, против своей воли представляю ее нежное, сдобное тельце, крепкие грудки и переживаю сильное эротическое чувство.
По невидимым каналам, связывающим мужчин и женщин, Кло передается мое состояние. Она отрывается от окуляра. Ее чудовищно близорукие светлые глаза смотрят на меня беспомощно и маняще — такой взгляд, наверное, вырабатывался у женщин тысячелетиями. Губки невинно раскрыты, как у прилежной ученицы.
Отвожу глаза и хмурюсь. Чертовка! Сумела-таки меня пронять. Краем глаза замечаю ее усмешку, едва заметную, затаенную, как у Джоконды.
— Глядите, как бы не упустить, — мрачно говорю я.
Хмыкнув, она снова утыкается в окуляр. Наш роман кончился, не начавшись.
А на улице события идут своим чередом. Только что за мордоворотом захлопнулась дверь — и вот она уже отворяется, выпуская на свет девчонок в пикантных нарядах.
— Лета! — ошеломленно произносит Кло, обратив ко мне растерянные, как у заблудившегося ребенка, глаза. — Это она!
— Точно?
Кло раздосадовано машет ручкой и снова припадает к подзорной трубе. Но машина уже отъехала.
— Что это? — упавшим голосом вопрошает Кло.
Происходящее явно не укладывается в ее голове. Впрочем, тут у любого зайдут шарики за ролики. Еще бы. Сначала она попадает в дом сыча, а затем из его окна видит пропавшую подругу. Я бы сам на ее месте тронулся.
— А теперь дайте самую страшную клятву, что никому ни под каким видом не проговоритесь о том, что видели.
Поломавшись, Кло клянется жизнью матери, и я отвожу ее обратно — в аккуратненькую обитель, где мирно сосуществуют две одинокие женщины. Возможно, это приключение окажется единственным в ее судьбе и она, состарившись, будет с упоением рассказывать о нем своей дочке, которую, как и мать, заведет без мужа.
Вернувшись в свою двенадцатиэтажку, достаю из холодильника пиво. Во мне кипит такое торжество, что десяти литров не хватит его залить. Увы, в холодильнике только три бутылки с чудотворным напитком.
Опорожнив третью, чувствую: помаленьку отпускает. Теперь можно и поразмышлять.
Итак, Леточку я отыскал. Самое время звонить Клыку и договариваться о свидании под сенью струй.
Сейчас запузырить ему сообщение или с утречка, на свежую голову? Пожалуй, завтра порадую паренька.
19 июля. Четверг. Все утро меня разрывали два разнонаправленные желания. Первое: сообщить бандиту о Леточке, второе — погодить. И второе победило. По очкам. Уж очень хочется красиво закруглить дельце, преподнести Клыку на блюдечке и доказать ему, козлу, что я профессионал.
Вторую половину дня кручусь, в поте лица зашибая скромные гонорарчики на чужих грешках, а в девятнадцать сорок подкатываю к маминому дому и, не покидая “жигуля”, принимаюсь наблюдать за противостоящей халупой.
Мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что буду выслеживать кого-то в собственном дворе. Грустно и горько, точно предаю детство. Каким бы оно ни было, это лучшее время моей жизни, такого чистого, ясного уже не будет. Когда живешь в согласии с совестью; хохочешь, когда смешно; дерешься, если обидели; и каждый день ждешь чудес… Нет, не будет.
…А вот и наша черная колымага. По уже знакомому сценарию она принимает девчонок и скользит далее.
Срываю “жигуль” с места, следую параллельным курсом, затем, свернув, пристраиваюсь за “тойотой”. Пролетаем окраину города, центр и вновь оказываемся на окраине, проскочив мимо моего нынешнего жилья. Невдалеке уходящим за горизонт сгустившимся дымом зеленеет лес, куда жена иногда вытаскивает меня по ягоды и грибы.
Иномарка подваливает к немалой величины сооружению, в котором, насколько мне известно, горожане имеют возможность обрести вторую молодость или не утратить первую. Перед ним отдыхают в ожидании хозяев около двух десятков авто. Но иномарка, как особа привилегированная, отправляется к запасному выходу. Медленно проезжаю мимо… Ага, из машины выпадают знакомые мне персонажи и скрываются в здании.
Разворачиваюсь и паркуюсь на стоянке между могучим внедорожником и потрепанным “Москвичом”. Пешим порядком направляюсь к черному ходу. Кроме знакомой “тойоты” перед ним пасутся три внушающих почтение мастодонта. Стучусь в дверь. Отворяет здоровенный, наголо обритый охранник. За его литыми плечами маячит другой.
— Слушай, друг, — обращаюсь к нему. — Мне сказали, тут у вас можно на снарядах позаниматься, бицепсы-трицарапупсы накачать.
— Вход с той стороны, — грубо отвечает он.
— Ох ты, а тут войти нельзя?
— Нельзя, — отрезает он и захлопывается.
Деликатный парнишка, вежливый до невозможности. Но мое настроение его хамство не испортит. Информацию, хоть и скромную, я получил, пора и на хауз.
Насытившись приготовленным женой ужином, звоню “своему” менту.
— Слушай, я тебе не надоел? Если так, пошли меня куда подальше.
— Совесть мучит? — гремит его благодушный бас. — Это приятно. Но ты меня в прошлом выручал, теперь моя очередь. Под Новый год встретимся, посчитаем сальдо-бульдо. Думаю, меньше чем ящиком пива не отделаешься. Так что тебе понадобилось, сирота?
— Позарез нужно узнать две вещи. Первая — кому принадлежит “тойота”… — Называю номер иномарки, увезшую Леточку и ее товарок.
— Заметано. А вторая?
— Знаком тебе здоровенный спорткомплекс на Котовского, рядом с лесом?
— А как же, туда моя сеструха ходит лишние килограммы сбрасывать.
— Ну и как?
— Да вроде не похудела. Зато шибко поздоровела. Теперь ей не перечь — убьет.
— Не скажешь, кто владелец этого спортивного чуда?
— Не в курсе. Но — разузнаю.
— Тады покедова, старый лис.
— Бывай, обормот.
И мы отключаемся.
20 июля. Пятница. Утром, когда вывожу “жигуль” со стоянки, кармашек брюк принимается содрогаться и звенеть. Достаю расшалившийся мобильник.
— Слушай сюда, — весело басят мне в ухо. — Отвечаю на твой запрос. Записываешь?
— Ага. Сейчас брошу руль и начну царапать каракули… Погоди, приторможу… Давай.
— Даю, милый. Хозяин тачки… — и “мой” мент диктует фамилию, имя, отчество, адрес и телефон. — Записал? Отсидел за совращение малолетних. Так что тот еще хрукт. Теперь о другом. Ну, до этого тебе и со стремянки не дотянуться, ручонки коротки…
Он называет ФИО, адрес и телефон владельца спортивно-оздоровительного центра.
Я столбенею. Господи, неужели Серый?
— Сколько ему лет?
— Тридцать три. Что называется, возраст Христа.
— Он не проживал по адресу Стахановцев, 33-а?
— Здрасьте. Сначала фамилию ему узнай, теперь адрес. Хорош гусь. Пашу на него, как нанятый, а он только подкидывает… Скажи спасибо, что я мужик дотошный и все заранее предусмотрел. Проживал твой мистер Икс по ентому адресу — аж до 93-го года прошлого века. Потом жительствовал на улице Красных Зорь, стало быть, поближе к центру перебрался. Сейчас у него коттедж в Яблоневом, где городская элита кучкуется.
— Женат?
— А что, замуж захотелось? Холостой. Завидный жених. Я бы сам за такого вышел. Бросил бы к едрене фене жену, детей…
— Погоди, ты говоришь, он — большой человек?
— Ой, деревня. Да ты хоть газеты читаешь, темнота? Телик глядишь, невежа? Он — депутат городской думы и, как слышал, сильно лезет дальше. У него чуть не губернатор в дружках ходит. Сечешь? Не ведаю, на кой он тебе сдался, а носом чую, в паршивое дело ты влез. Дурень, послушайся папочкиного совета: брось.
— Спасибо за предостережение, жирный пингвин. А теперь ответь: какой телефон ты мне продиктовал? Офиса?
— А ты думал, тот, что возле постельки, на столике, рядом с пилюльками для поднятия потенции?
— Благодарствую. Прощевай, вождь краснорожих.
Отключаюсь, предоставив ему возможность изощряться в остроумии с гудящей трубкой.
Звоню Серому. Гундосый и о-очень юный голосок секретарши просит меня представиться. Называю себя. А по какому делу? — интересуется она. А по личному, отвечаю развязно и игриво. А все-таки? — настырно продолжает она допрос. Сестренка, грубо заявляю я, твой босс мне знаком еще со времен потного детства, так что соединяй меня скорее с корешком любезным.
Никаких других вопросов в ее головенке не возникает, и она переключает меня на шефа.
— Слушаю, — голос уверенный, сразу видать, знает себе цену человек.
— Привет, Серый. Это Королек.
— Королек?.. А-а-а… Вспоминаю.
— И я тебя вспомнил на днях. Оказывается, ты в начальники выбился, с губернатором ручкаешься.
— Бывает, — самодовольно признается он.
— Может, встретимся, покалякаем о том, о сем?
— Со временем у меня туго, Королек.
— Занятой ты, однако.
— Разве что ненадолго… Сегодня в три. Как меня найти знаешь?
— Да вроде да.
— Ну, бывай… — И он пропадает, оставив вместо себя нетерпеливые гудки отбоя, которые даже звучат как-то по-государственному значительно.
Отправляясь к Серому, я не питал иллюзий. Понимал: мы не будем плескаться в бассейне, париться в сауне, а потом кейфовать, завернувшись в простыни, в обществе обнаженных одалисок, как два древнеримских сенатора. Но надеялся на прием в теплой и дружественной обстановке. Все-таки росли вместе. Да, дрались, но потом и мирились. Друзьями не были, но ведь не были и врагами. Ан нет. Праздник воспоминаний не удался.
Огромный, министру впору, респектабельный кабинет. Под стать ему Серый — раздобревший, мурластый, в стального цвета костюме, темной рубашечке и отливающем серебром галстучке. Просто рафинированный эстет, коза его забодай.
— А ты заматерел, — одобряет он меня. — Был таким хиляком, а теперь гляди-ка. Накачался?
— Вроде того.
— На хлебушек чем зарабатываешь?
— Да охранником мал-мал тружусь.
— Не густо, — кривится он. И язвительно прибавляет: — А я думал, на широкую дорогу выйдешь. Вроде с верхним образованием и собой недурен. Не то что я. Ни в каких институтах не бывал, да и рылом не удался. А вышло-то наоборот. Ты чужое добро охраняешь навроде бобика. А я хозяин спортивного комплекса, двух магазинов спорттоваров, депутат. В жизни, видать, другое надобно.
Ладно, усмехаюсь я про себя, куражься. Поразмыслив, он приподнимается, оторвав грузную задницу от вращающегося кресла, достает из сейфа бутылку французского, судя по этикетке, коньяка и две рюмашки. Разливает.
— Ну, за встречу.
Пряный нектар, в котором смешались атлантическое солнце, виноград и клопы, быстрым огнем бежит по жилам. Серый нажимает невидимую кнопочку. Выдрессированная девочка-тростиночка в зеленом костюмчике вносит поднос с двумя чашечками дымящегося кофе и удаляется, повиливая попкой. Серый кивает ей вслед и, сально усмехнувшись, подмигивает. Дескать, я ее… понял?
Хлопаем еще по рюмашке. Чинно отпиваем кофе. Заполучив два благородных напитка враз, мой желудок млеет от восторга, передавая состояние блаженства мозгам. Хочется обнять Серого, зареветь от умиления и по макушку погрузиться в прошлое. Серый вроде бы тоже поддается ностальгии, но как-то по-своему.
— Иногда вспоминаю детство золотое. Слушай, как там Щербатый и Гудок? Я их чтой-то потерял из виду.
— Да и мне о них мало что известно. Знаю только, что Гудок — автомеханик, неплохие бабки заколачивает. А вот Щербатый, жаль, спился.
— Верку рыжую помнишь? — лыбится Серый. — Ведь я ее, как из армии вернулся, оттрахал. От души. Кстати, целенькой была, первоцветом. Аборт от меня делала.
Коньячные пары разом выветриваются из моей башки, становится муторно и паршиво.
— Кстати, об армии, — продолжает разглагольствовать Серый. — Школа жизни. Два года лямку потянул и кое-чего понял. Ты-то служил?
— Не довелось.
— Оно и видно… Когда после дембеля домой воротился, Расея вовсю перестраивалась. Это было уже по мне. Ну, а лет через пяток и вовсе наступило мое время. Вкалывал, как папа Карло. И не зря.
Серый хлопает еще рюмашку, в замаслившихся глазках разгорается злой огонечек.
— Слышь, Королек, я — большой корабль. И ждет меня дальнее плавание. Собираюсь баллотироваться в Госдуму. Переберусь в столицу. Надоело здесь кантоваться. Когда бываю в первопрестольной, обратно в нашу глухомань возвращаться не хочется, с души воротит. Вот мне где этот ублюдочный отстойный городишко.
Теперь мне совсем нехорошо. Мой город красив летом, когда зелен и чист, зимой он мрачный, продрогший, весной и осенью тонет в грязи, а в дождь на него больно глядеть. Такой он, мой город. Но я люблю его таким.
— Так какое у тебя ко мне дело? — холодно цедит сквозь зубы Серый.
Наконец-то добрались.
— Не найдется для меня местечко? — потупившись, вопрошаю я. — Надоело за копейки мантулить. А ты, небось, не скупишься.
— Охранников у меня хватает, — черствым голосом отрезает Серый.
Всей кожей чувствую, как он, оставаясь на месте, стремительно удаляется в заоблачные высоты. Маленький человечек по прозвищу Королек ему надоел.
Серый откровенно смотрит на золотые часы, недвусмысленно намекая, что аудиенция окончена.
— Ты уж извини… — Я неуклюже поднимаюсь, изображая крайнее смущение, роняю стул, поднимаю. — Думал, подсобишь.
Серый опять давит на кнопочку. В дверях возникает бритоголовый здоровила в накинутой на безразмерные плечищи кожаной курточке.
— Да я найду дорогу, — бормочу, пятясь к выходу.
— Ничего, он проводит, — бросает Серый.
Топаю в сопровождении бритоголового.
— Сюда, — указывает бугай на небольшую дверь в стене холла.
— Но выход вроде там… — слабо возражаю я.
— Здесь ближе.
С танком не спорят, себе дороже. Отворяю дверь и попадаю в крошечное помещение. Здесь висит боксерская груша и остро пахнет потом. Навстречу поднимается мужик — клон бритоголового и двигает меня ногой в пах. От чудовищной боли сгибаюсь пополам. Он добавляет. Валюсь на пол. Еще несколько раз то ли один, то ли оба здоровяка пинают меня копытами. Надо мной склоняется физиономия Серого.
— Слушай сюда, собачья какашка. Тебе дико не повезло: я знаю, что ты сыч. Вчера ты уже пытался просочиться сюда. А сейчас явился вроде как охранником устроиться. Так я тебе и поверил. Да ты скорее повесишься, чем пойдешь на меня работать. Ты же у нас гордое дерьмо. Думаешь, я забыл, как ты пацаном передо мной выпендривался? За одно это тебя следует изувечить. А ты еще вынюхиваешь тут, компромат на меня собираешь, сучонок… Ладно, я не зверь. Сегодня ребята ласково с тобой поговорили. Второй раз попадешься, разговор будет серьезный… Канай отсюда, — добавляет он с брезгливой гримасой сверхчеловека.
Стараясь держаться прямо, как непобежденный, покидаю “гостеприимную хазу” Серого. Оказавшись в родном “жигуле”, еду незнамо куда. Останавливаюсь. Ноет избитое тело, но еще сильнее саднит душа. “Жигуль” дружески мерцает приборной доской. Спасибо, молчаливый друг, ты один меня понимаешь. Даже Анна и та не всегда… Неувязочка вышла, дружок. Вот тебе и закруглил дельце. А все потому, что пятница, самый для меня несчастливый день. Ну что, едем?..
И мы кружим по городу, развеивая тоску-печаль.
22 июля. Воскресенье. В какой-нибудь из выходных, оставив в покое “жигуль”, мы с Сероглазкой бродим вдвоем по центру города, перекусываем в кафушке и заглядываем в магазины, чтобы полюбоваться вещами, которые нам не по карману. Вот и сегодня, выполнив обычную культурную программу, возвращаемся в свой квадратно-гнездовой район, в типовое жилище на четвертом этаже блочной высотки, и лениво болтаем. Настроение у меня — как у Рыцаря Печального Образа, шмякнувшегося с ветряной мельницы, гремя ржавыми латами. Тело уже позабыло побои, а душа ноет, будто били по ней.
Жара. Недавно из невесть откуда взявшейся тучки сыпанул дождик-сорванец, прибил пыль и оросил задыхающийся город. Но потемневший асфальт мгновенно высох, и стало парить еще сильнее, точно солнце, как в бане, наддало жару.
— …А все-таки, Королек, сознайся, тебе до Шерлока Холмса далеко, — промокая платочком лицо, продолжает разговор Сероглазка. Ее обычно звонкий голосок от жары тоже как будто увял и пожух. — Пожалуйста, не сердись, но так здорово, как у него, у тебя не получится.
— Кто бы спорил. Он — элита, аристократ сыска, а я всего лишь ассенизатор и водовоз. Мое дело соплячье: за изменщиками следить. Ты говоришь Холмс — я даже Марпл, старушке-хлопотушке, в подметки не гожусь.
— Нет, ты гораздо лучше, — неубедительно протестует Сероглазка. — Подумаешь, какой-то божий одуванчик…
Навстречу нам катится кавалькада. Впереди, издавая звуки, схожие с истошным плачем новорожденного, и игриво подмигивая, мчится милицейский бело-синий маленький “мерс”, за ним вереница разнокалиберных автобусов. Они пролетают, как праздничный сон, прилично подпортив знойный стоячий воздух, я лишь успеваю заметить в их окнах застывшие лица детей.
— Из лагеря возвращаются, — заявляет Сероглазка, желая переменить тему.
— Ошибаешься, дорогая. Движутся они в прямо противоположном направлении — в лагерь.
— С чего это ты решил? — интересуется жена.
Я хмыкаю и загадочно поднимаю брови.
— Наверное, есть какие-нибудь особые знаки… — Семеня обутыми в кроссовки маленькими ступнями, Сероглазка забегает вперед, пытливо заглядывая мне в глаза. — Так?
— Обожаемый тобою Холмс, конечно же, сразу бы выстроил цепочку безупречных доказательств, — мой голос сладок и язвителен, как у старой девы. — Начал бы с того, что левая щека водителя третьего автобуса выбрита хуже правой…
— Ну вот, — опечаленно констатирует Сероглазка, — уже обиделся. Не смей! Ты для меня дороже всех знаменитых детективов, вместе взятых. Ну, Королечек, как ты определил? Скажешь — поцелую.
— Твой Холмс…
— Никакой он не мой, — надувается Сероглазка. — Не хочешь объяснять, не надо.
— Я только хотел сказать, что Холмс не любил раскрывать Ватсону своих умозаключений. Тот сразу заявлял, что это шибко просто, а от таковых слов победитель собаки Баскервилей приходил в тихое бешенство.
— Королечек, милый, если я подобное произнесу, пусть язык отсохнет!
— Ой, не зарекайся: мое решение этой задачки куда примитивнее, чем у Холмса… В общем, так. Ты же видела, как сидели ребятишки — лица оцепеневшие, точно на фотографии. А это значит, что они не подружились еще, не снюхались, как щенки. Каждый сам по себе. Вот когда поедут из лагеря, будут толкаться, хохотать и пальцами в окна показывать.
— А-а-а… — тянет жена и, спохватившись, добавляет: — Здорово ты сообразил.
И тычется в мою щеку горячими сухими губами. До дома осталось метров триста. Представляю, как вытащу из холодильника запотевшую бутылочку пива, и сглатываю слюну. Мимо проносятся машины, тормозят у светофора и исчезают: хомо сапиенсы торопятся по делам. Пересекаются на секунды и разъезжаются кто куда.
— “Он уходит, тень золотая, своей дорогой”, — декламирую неожиданно для самого себя.
— Красиво сказано, — вздыхает Сероглазка. — Кто написал?
— Понятия не имею, — честно признаюсь я. — Если помнишь, Холмс говаривал, что голова человека похожа на чердачок. Дурак натащит в него всякую рухлядь, а умный — только самое нужное. Так вот я — тот самый придурок, у которого башка набита разным барахлом. Нет, мне до Великого Сыщика как до звезды Альтаир, прекрасной и недостижимой. Ты права. Не дорос.
Мы плетемся под беспощадным июльским солнцем. Своей дорогой…
Крошечный эпизодик из прошлого.
Два с лишним года назад, в предпоследний день января, я подвернул ногу, да так основательно, что пока добирался до поликлиники, едва не лишился сознания. К горлу подкатила тошнота. Окружающая действительность — мерклое небо, унылые коробки зданий, машины, трамваи — вдруг начала бледнеть, выцветать, покрылась зеленцой, словно смотрел сквозь защитные очки. Эта зелень и нестерпимая игольчатая боль в лодыжке слились воедино, и я уже безучастно соображал, свалюсь на утоптанный прохожими снег сейчас или чуток погодя. Уверен был на все двести — это перелом. Все-таки оклемался, доковылял и занял очередь к хирургу. Время тащилось томительно долго. Я сидел на топчанчике, оцепенело привалившись спиной к стене, и тупо глазел на противоположную стену, которую почему-то украшал плакат о вреде случайных половых связей.
По длинному сумрачному, как тоннель, обшарпанному коридору, перестукивая каблучками, пронеслась девчушка — махонького ростика, ладненькая, в беленькой шапочке и халатике. На фоне убогой, пропахшей лекарствами и человеческими запахами казенщины она казалась лучиком света в темном царстве. Я заметил, что улыбаюсь. Через некоторое время она деловито проскакала обратно. Я проводил ее взглядом и теперь уже ждал, не покажется ли снова. И она появилась. Энергично пробежала мимо меня и скрылась за дверью. Я не ловелас, наоборот, неотесанный и стеснительный мужик, который никогда не умел охмурять девчонок и всегда презирал бабников — должно быть, из зависти. Но на этот раз почувствовал: если упущу шанс, никогда себе не прощу. Собрал волю в кулак, поднялся и осторожно переместился на центральную ось коридора.
Она снова возникла в коридорном жерле и заспешила назад. И наткнулась на меня. Я инстинктивно посторонился, вскрикнул и даже слегка застонал от пронзившей щиколотку боли.
— Ой, — всплеснула она ладошками, — вам плохо?
— Нормально, — мужественно промычал я и поинтересовался сквозь стиснутые зубы: — Извините, вас не Леной зовут?
Она уставилась на меня огромными серыми глазами, и сердце мое оборвалось.
— Разве мы знакомы? — спросила она.
Эх, будь я прожженным донжуаном, шалунишкой и трепачом, разом бы вывалил язык и пошел зубоскалить, дурачась и рисуясь! Увы, не дано, так не дано.
— Все очень просто, — честно признался я. — У вас на кармашке вышиты буквы Е и О. Конечно, вы могли надеть чужую униформу, но это вряд ли. Вы худенькая и рост небольшой, в поликлинике немного найдется женщин с такими габаритами. А халатик вам как раз впору. Кроме того, накрахмален и просто сияет чистотой. Кто так будет ухаживать за вещами, как не хозяйка? Делаем вывод: шапочка и халатик принадлежат вам, а Е и О — ваши имя и фамилия. На Е начинаются несколько имен. Сразу отметаем Евдокию, Евлампию, Евпраксию, а также Ефросинью и Ефимию. Само собой, вы могли называться и так, но, говоря откровенно, не вяжутся с вами эти имена. Ну, какая вы Ефимия или — того хлеще — Евпраксеюшка?
Она смотрела на меня как зачарованная.
— Остается… погодите… Елизавета, Екатерина и Елена.
— Еще Евгения, — подсказала она. — Женя.
— А, ну да. С нее и начнем. Евгения, как полагают знающие люди, чаще всего обидчива, упряма, неуживчива и любит повелевать. Холодно — не вы. Екатерина нерешительна, самолюбива и дьявольски горда. Опять явно не то. Кто там у нас еще? Прародительница Ева? Она скрытная, завистливая, при этом, правда, разумная и нежная. Н-нет, на вас не похоже. Елизавета хитренькая, как лисичка, непоседливая и амбициозная, а вообще, как считается, человек она добрый. Уже теплее.
— Почему теплее? — заинтересовалась девчушка.
— Да потому, что вы светитесь добротой, — убежденно произнес я и почувствовал, как запылали уши. — Я бы остановился на Елизавете, если бы вы не пожалели меня, постороннего человека. А сострадание — свойство Елены. С детства она доверчива и замкнута, а на деле жизнерадостна и большая фантазерка. К тому же любопытна — в вас, извините, это чувствуется сразу. Любит все красивое, а ваш халатик вон какой чистенький да отутюженный.
— Вы, наверное, астролог, да? — спросила она.
— Частный сыщик.
— Ой, правда? Какая романтичная профессия! А что еще можете про меня сказать? — И в ее глазах точно зажглась тысячеваттная лампочка.
— Вы не замужем.
— Господи, а это как узнали?
— Секрет, — загадочно ответил я, едва не подпрыгнув от острого приступа счастья. Никаких оснований утверждать, что она холостячка, у меня не было, брякнул для того только, чтобы проверить, есть ли у нее благоверный. Окажись она окольцованной, я бы, наверное, от отчаяния сломал себе вторую ногу.
— Ну, скажите, — попросила она. В ее словах не было ни тени кокетства, она, как ребенок, просто умирала от любопытства.
На этом я ее и подцепил.
— Давайте в воскресенье встретимся, скажу, — заявил, наглея на глазах.
Она покраснела так, что мне стало ее жалко, и согласилась. Мы встретились, посидели в кафушке, и с этого времени начались наши свидания. Через год поженились. Не было у нас африканской страсти, буднично было все и просто. А вот жизни своей без Сероглазки не представляю. Может, это и есть любовь?
23 июля. Понедельник. Приподнявшись на цыпочки, Сероглазка чмокает меня в щеку и усвистывает на работу. Пора звонить Клыку. Блестящим завершением дела похвастаться не могу, но Леточку я отыскал. Не уверен, что Клыку доставит удовольствие моя информация о том, чем занимается его любимая. Может не только бабок не отвалить, но и прикончить на месте. От расстройства чувств. В достопамятные времена гонца, приносившего дурную весть, вздергивали. Как бы Клык не последовал примеру предков…
Ну, да ладно, пан или пропал. Быстро перекрестившись и вздохнув полной грудью, нажимаю кнопочки телефона. Сотовый Клыка отвечает унылыми монотонными гудками. Через час повторяю звонок — с тем же результатом.
Набираю номер офиса.
— Игорь? — будто в замешательстве, переспрашивает мяука-секретарша. — Его сегодня не будет.
— Уехал, что ли?
— Д-да. — Чувствую, она явно желает поскорее от меня отвязаться.
Была бы честь предложена. Махнув рукой на Клыка и прочих — подождут, отправляюсь исполнять свои прямые обязанности: выводить на чистую воду изменщиков всех мастей.
Вечером снова названиваю Клыку, но его мобильник молчит как партизан.
После ужина устраиваюсь у ящика с антенной, включаю местные новости — и понимаю, почему бандюган не отвечал на мои звонки. Он лежит на асфальте, удивленно разинув окровавленный рот, а вокруг снуют ребята из ментовки и прокуратуры.
Сегодня, в девять утра, напористо тарахтит репортер, от усердия едва не кусая яблочко микрофона, возле своего подъезда был убит президент фирмы “Одиссей энд Орфей лимитед”, известный в определенных кругах как Клык. И продолжает: можно с уверенностью предположить, что это заказное убийство — скорее всего, эпизод борьбы за передел сфер влияния.
Признаюсь, жалость не хватает меня за горло и слезы не брызжут из глаз. Как сказал когда-то поэт (Пушкин вроде бы… или Лермонтов?): “Из равнодушных уст я слышал смерти весть и равнодушно ей внимал я”. В раскрытую дверь лоджии непрерывно струится ошалелое пение птиц, перекликаются чьи-то голоса. И этот светлейший вечер на градус не стал прохладнее от источаемого Клыком трупного холода.
Только теперь от паренька-телевизионщика узнаю, чем, собственно, занималась бандитская фирма: оптовой продажей лекарств. Однако. Пытаюсь представить железного Клыка, толкающего бабушкам-старушкам пилюльки от запоров. И не могу. Не сочетаются Клык и пилюльки, как лед и пламень.
Между прочим, отец Леточки был чиновником городского управления здравоохранения. И не мелким. Теперь на его месте Леточкин отчим, бывший зам. Напрашиваются кое-какие выводы… которые приберегу для другого раза. Сегодня они мне не надобны.
Но вернемся к нашим баранам. Значит, когда я утром звонил Клыку, его мобильник подавал сигналы в кармане бессловесного манекена. Весело. Все усилия прахом. Эх, зря я тянул, выпендривался! Что, обращаюсь к себе, родимому, доигрался в Шерлока Холмса?! Кому теперь нужна твоя вшивая информация?! Ну, прощайте, грозный Клык и нежная Леточка-Виолетта! Дело закрыто, господа. Сколько времени потеряно зря, невозвратимо!
Окончание следует