Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2006
ПОДРАЖАНИЕ NON FICTION
Виктория Волченко. Зина. // “Знамя”, 2005, № 11.
Сергей Есин. Марбург. Роман. // “Новый мир”, 2005, №№ 10, 11.
Одиннадцатый номер “Знамени” посвящен модному и популярному жанру non fiction. Кто-то скажет — смелый эксперимент, а по-моему, так номер этот не так уж сильно отличается от номеров предыдущих. Non fiction давно уже перестал быть приправой к толстожурнальной прозе. Теперь это едва ли не основное блюдо. Не секрет, что многие читатели “Знамени” и “Нового мира” в этом году начинали чтение журнала с “Рабочих тетрадей” Александра Твардовского, переписки Михаила Бахтина с Владимиром Турбиным, Марии Юдиной с Корнеем Чуковским и т. д. А что же проза? А проза тем временем все больше мимикрирует, прикидываясь то дневником, то перепиской, то мемуаром. Современные писатели, изверившись в возможностях сочинительства, сами пришли к особому сорту литературы — подражанию non fiction. Дину Рубину и Евгения Гришковца, Романа Сенчина и Аркадия Бабченко, да что там говорить — добрую половину авторов “толстых” журналов объединяет именно стремление копировать действительность. При этом авторов интересует не столько окружающий их мир, сколько они сами. Рефлективность и автобиографичность современной прозы (в особенности прозы “молодых”) бросаются в глаза даже самому неискушенному читателю. Современную прозу все труднее отличить от воспоминаний даже подчас, от дневника. Впрочем, и дневник (хорошенько отредактированный и слегка беллетризованный) теперь мало отличается от иной “повести”, “рассказа” или даже “романа”.
Вернемся к нашему “Знамени”. Одной из наиболее интересных публикаций номера стала “Зина” Виктории Волченко. Нечто среднее, между рассказом и физиологическим очерком. Андрей Немзер немало удивился, почему это “Зину” редакция журнала отнесла именно к non fiction. Действительно, “Зину” вполне могли бы напечатать в любом номере “Знамени”, равно как и “Нового мира”, и “Октября”, причем именно в разделе “проза”. Само собой, не отказался бы от такого текста и наш “Урал”.
Действительно, чем не проза. Правда, львиную долю текста занимает описание быта и нравов советской психушки второй половины восьмидесятых. Но можно найти в тексте и сюжет, и героев. Роль раствора, скрепляющего повествование, играет странная, почти лесбийская симпатия героини к неизлечимо больной Зине. Без Зины текст бы рассыпался на камушки, на кирпичики, выродился в журналистский очерк. Но человеческая психология (физиология?) загадочна. С чего бы это вдруг молодой героине влюбиться в бритоголовую психбольную, то плаксивую, то буйную. А вот поди ж ты… Как и положено влюбленной, героиня не в состоянии объективно взглянуть на возлюбленную. Она охотно прощает ей что угодно (даже оральный секс с мужчиной в больничной кухне за чисткой картошки вызывает у героини умиление). Вот психически хворых женщин отправили на сельхозработы в соседний совхоз. Зине прополка скоро наскучила, и она… побежала по полю и ни с того ни с сего набросилась на совхозного мужика, чуть не задушила. Безумную девушку еле-еле оттащили: “Зина уходит в барак. Няньки сообщают, что она лежит, укрывшись с головой… Да, мы потерпели поражение. Но — внешнее. Я притворно сокрушаюсь, беседуя с няньками, но внутри себя радуюсь, что Зина оттянулась. Не по полной, конечно… И еще я знаю, что, если бы Зина была расстроена, она бы сидела сейчас на пне, обхватив голову руками, и писала себе под ноги”. Воображаю, что было б, оттянись Зина “по полной…”
Остатков Зининого мозга вполне хватает на то, чтобы пользоваться всеми выгодами дружбы с энергичной и практически нормальной девушкой: Зина курит ее сигареты (в психушке — предмет роскоши), по ее протекции получает “синекуру” (работу на кухне) и т.д. При этом свою благодетельницу Зина не жалует, презирает ее открыто: Зина “окидывает меня презрительным взглядом и, уже уходя, бросает через плечо: “А — х…ли теряться!” О моя королева”.
В рассказе Виктории Волченко (все-таки это именно рассказ, а не очерк, не воспоминание, не эссе) много интересных наблюдений, зарисовок быта и нравов женской психушки. Много героев второго плана: Галя (неформальный лидер отделения “обратимых”, то есть излечимых психбольных), Соня, прозванная за красоту необыкновенную “Леди Гамильтон”, “Учительница” (“необратимая” психбольная, каждый день начинавшая с “восхождения” на высокую сосну). Даже эпизодические персонажи выписаны с неожиданным для малоизвестного автора мастерством. Само повествование, несмотря на обилие бытовых деталей, подробностей, не кажется ни рыхлым, ни затянутым. Живой, интересный текст. Чем не проза?
Возьмем для сравнения произведение, обозначенное автором, Сергеем Есиным, как “роман” (“Новый мир”, № 10-11). О жанровой принадлежности этого произведения спорить как-то неловко, все-таки автор ни много ни мало ректор Литературного института, и филологию он знает много лучше меня, грешного. “Марбург”, так называется новый роман Сергея Есина, “сделан качественно”. Впрочем, некачественные тексты на страницы “Нового мира” и не попадают. “Марбург” сработан хорошо, добротно. Правда, “звездный мороз вечности” не коснется любознательного читателя, коль скоро он решит узнать, что нового создал автор “Имитатора” и “Гувернера”. Но зато читатель узнает много интересного и полезного: тут вам и подробности марбургского периода жизни Ломоносова, и “марбургский семестр” Пастернака, и рассуждения о русской литературе, о русской истории, о собаках породы “ротвейлер” и о сковородках “Тефаль”. Чего только нет! В сущности, автор описывает свою поездку в Марбург, где ему предстоит прочитать лекцию. Вот, собственно, и весь сюжет, что до композиции, то она аморфна настолько, что позволяет включить в себя все, от воспоминаний о счастливой юности до воображаемого “раздевания” стюардесс в самолете. Впечатление остается такое, будто не роман прочел, а посетил лекцию умного, эрудированного, но слегка халтурящего профессора: информации много, но структурирована она плохо. Глаза у профессора не горят, он давно уже знает цену и себе, и слушателю (извините, читателю). Есин, по-видимому, ничего особенно и не выдумывает, он лишь излагает на бумаге все, что знает: тут и Ломоносов, и “Тефаль”, и рассказ о русской деревенской свадьбе на своем месте окажутся. Несмотря на очевидную затянутость, читать “роман”, в общем-то, интересно. Только вот не могу я понять, почему “Марбург” Сергея Есина относится к прозе, а уже известная нам “Зина” Виктории Волченко — к non fiction? Оба текста сочинены, очевидно, на основе собственного опыта, оба написаны от первого лица, и герой здесь, несомненно, авторское alter ego. Не знаю, как там Зина, Галя, или Соня — Леди Гамильтон, но многие (даже эпизодические) герои “Марбурга” в реальности существуют. Вы, конечно, не поверите, но и Леонида Бородина, и Андрея Василевского я своими глазами видел, даже руками мог потрогать. Не знаком, к сожалению, с Наташей, Серафимой, со стюардессами-садистками из “Марбурга”, но почему-то убежден, что и все они на белом свете существуют, хоть, быть может, и под другими именами (зовут же главного героя романа не “Есин”, а “Новиков”). От перестановки имен сущность образов, характеров, мировоззрения героев не меняется. В чем же разница между такой прозой и non fiction? Не уверен, что разница эта вообще существует. Оба текста вполне могли бы появиться и в разделе “non fiction”, и в разделе “проза”. Даже, быть может, текст Волченко ближе к прозе, чем роман Есина. Любовь к Зине помогла ей подняться над характерной для текстов подобного рода зацикленностью на себе, любимой. Рефлексии здесь куда меньше, чем в “Марбурге”. А в общем-то, два автора, мало в чем друг на друга похожие, написали тексты, которые, при всей своей несхожести, относятся к одному жанру. Жанр этот можно было бы назвать “подражание non fiction”.
ГИБЕЛЬ ПОЭТА, ИЛИ ОПЫТ ДИАГНОСТИКИ ОДНОЙ БОЛЕЗНИ
Сергей Чередниченко. Потусторонники. Повесть. // “Континент”, 2005, № 125.
Ночь, зловещую, гнойную, серую
Гонит утро. За дело пора.
День поплелся обычною мерою,
Дышит язвой сибирской, холерою
Воздух города. Злость и хандра.
Дмитрий Минаев. Пародия на стихи
Николая Некрасова
“Континент” выпустил не совсем обычный номер. Составлен он из произведений молодых писателей, поэтов, критиков. Надо отдать должное редакции журнала и в особенности главному идеологу этого выпуска “Континента”, Евгению Ермолину: им удалось собрать “сливки” современной молодой литературы. Тут и лауреаты премии Соколова Дмитрий Новиков и Денис Гуцко — оба уже признанные писатели, и вездесущие Роман Сенчин и Сергей Шаргунов, и восходящие звезды поэзии (Анна Русс, Игорь Белов и др.), прозы (Александр Карасев, Марина Кошкина), критики (Валерия Пустовая). Компания почти что звездная. Говорят, у эстрадных звезд считается престижным выступать как можно ближе к концу концерта: номер суперзвезды — эффектный финал. Даже до драк, говорят, доходит. В литературе все наоборот. По негласной традиции, очередной номер толстого журнала открывает лучший, наиболее интересный текст. Так вот, открывает сто двадцать пятый номер “Континента” не Гуцко, не Новиков, не Сенчин, а малоизвестный сибирский прозаик (кстати, земляк Сенчина) Сергей Чередниченко1 . Естественно, его повесть обойти вниманием нельзя.
Первое впечатление — главный герой, молодой литератор Григорий (более известный под говорящим прозвищем Горя, он же Горша) Андреев и его соратники — девушка Кора (она же Мара)… страдают от какой-то непонятной духовной (не душевной!) болезни. “Болезнь” эта, в конце концов, приводит героя к самоубийству. Что ж за болезнь такая? Болезнь его проявляется в каком-то атипичном отношении к жизни: “На этот свет я появился неестественным путем, — пишет Горя. — Я так не хотел сюда, что врачи (они же люди, ничего не понимают) разрезали моей матери живот и водворили меня в жизнь насильно. Сопротивляться я не мог, вес — два сто. И потому только я здесь”. Жизнь представляется Горе и духовно близкой ему Коре-Маре (попробовал бы автор вслух перечесть собственный текст вслух!) бесконечным и бессмысленным страданием. Даже детский сад герой называет “подобием ГУЛАГа”. Ему вторит возлюбленная: “Всё гадко в этом мире. Всё гадко… но даже не то гадко, что ты описываешь. Мне страшно сказать… само то, что ты пишешь, гадко”. В странном драматургическом произведении, созданном Горей и Марой, и озаглавленном “Очернение действительности: мелодрама в одном действии”, все точки над ё расставляются: “мир — бардак… жизнь — страдание, а поэтому дерьмо…”
При столь своеобразном отношении к миру лучшим выходом является самоубийство. Неудивительно, что повесть пронизана суицидальными мотивами. “Потусторонники” начинаются с некролога на двадцатидвухлетнего Гришу Андреева. Этим задается нужный ритм: читатель знает, что ждет главного героя, и продолжает читать с соответствующим настроением. За этим жизнеутверждающим вступлением следует история о том, как герой пытался покончить с собой. Неудачно, до удачной попытки придется еще дочитать.
В чем же причина, с чего бы это молодые, физически сравнительно здоровые люди дошли до жизни такой? Патология очевидна, но каков же диагноз? Евгений Ермолин в предисловии к номеру называет повесть Сергея Чередниченко “историей поражения”. Пусть так, но поражение наносит неприятель. Кто ж так ополчился на Горю, Мару и им подобных, что они света белого не взвидели? Ответ вроде бы очевиден: столкновение с жизнью, с миром… Но что это дает? “Мир” и “жизнь” в таком контексте понятия расплывчатые. Попробуем конкретизировать.
Я вижу три возможных гипотезы. Первая и самая банальная: традиционный конфликт отцов и детей. Уж сколько было сказано о консерватизме отцов и нигилизме детей. Теме этой посвящались поэмы и диссертации, романы и научные статьи. Русские писатели, от великого Тургенева до более чем посредственной Щербаковой, темой “конфликта поколений” не гнушались, напротив, числили ее в ряду важнейших. Да вот только в повести Сергея Чередниченко этого конфликта нет. Вернее, “дети” вроде бы и рады с “отцами” повоевать, но последние вовсе не собираются враждовать с непутевой молодежью. Своеобразная композиция повести позволяет, на мой взгляд, начисто отвести версию о “конфликте отцов и детей”. Страницы, посвященные жизни Гори Андреева, Коры-Мары и пр., перемежаются с дневниковыми записями, статьями, интервью некоего почтенного литератора, Николая Михайловича Перфильева. Перфильев весьма сочувственно относится к юным литераторам, вроде Андреева и Коры, помогает им по мере сил, пытается понять (само собой, безуспешно). Правда, несмотря на все усилия Николая Михайловича, он и Горя Андреев существуют как бы в параллельных мирах. Но непонимание не превращается в противостояние. Молодые люди не враждуют с Перфильевым. Других же героев-“отцов” в повести нет. Второстепенные персонажи, вроде дяди Бори, не в счет. Они практически не влияют на судьбу юных литераторов.
Вторая версия более экзотична. Есть на свете люди, появившиеся на свет как будто бы по ошибке. Нет, они не страдают смертельными болезнями, у них нет видимых физических уродств, которые могли бы отравить их жизнь. Однако этих людей отличает странная, ничем не мотивированная неприязнь к миру, в котором они живут. Людей с жизнеотрицающим мироощущением не так уж мало. Казалось бы, непонятную неприязнь Гриши-Гори и Коры-Мары к миру можно легко объяснить жизнеотрицающим мироощущением героев. Даже само название повести, “Потусторонники”, говорит само за себя. Логично, многое сразу встает на свои места. Но не забудем, что перед нами не социо-психологическое исследование, а художественное произведение. Автор конструирует собственный мир, отличный от нашей реальности, и наша задача попытаться понять его законы, понять авторскую логику. Законы природы нас в данном случае интересуют меньше.
Третья версия: конфликт художника с обывательским миром. Тема не новая, но зато неисчерпаемая, вечная. О, сколько уже написано на эту тему? Поэт и толпа, художник и филистер. Презрение поэта к толпе, неприязнь толпы к тому, кто “не как все”. Надо сказать, что эта версия больше всего согласуется с содержанием книги. Обывателей молодые герои повести Сергея Чередниченко люто ненавидят. Едва ли не на каждой странице гневные филиппики в адрес “постсоветских скотов”, “послушных животных”, “общего стада”, “серости”, “серого быдла” “плебеев”, “шариковых”, “баранов” и т.д. Мир, оказывается, ненавистен именно потому, что в нем господствуют “шариковы”, которые не видят дальше собственного носа, люди, чьи интересы замыкаются на удовлетворении простейших инстинктов, те, кто живет только “ради того, чтобы пока не сдохнуть”. Как и положено молодым людям, герои Чередниченко сгущают краски, притом — значительно. Но здесь важен сам принцип: противопоставление мыслящего и творческого меньшинства обывательскому большинству: “Осталась маленькая кучка (семь процентов!), которым просто тошно жить — которые исписывают общие тетради своими снами и видениями… Остались только мы, но мы не в счет: мы не отсюда. Потусторонники, как сказал брат Ницше… Мы сберегли последние силы, чтоб с высоты своего низменного века плюнуть в ваши растерянные физиономии. Чтоб не быть контингентом потребителей; черной дырой с вечно разинутым ртом, алчущей поглотить бездну секондхэндовских автомобилей и шоколадных батончиков”. Все нормально, для начинающего поэта святое дело отвесить обществу пару пощечин. Но ненависть к обывателям, к мещанству, к обществу потребления еще не повод для самоубийства. Противопоставляя себя обществу, поэт вовсе не обрекает себя на участь изгоя. Общество нередко готово прощать чудачества гениев (не всегда, понятное дело). Нет, не общество опасно поэту. Поэт, поставив себя выше обывателей, стал опасен самому себе. Выразить презрение к обывателю мало, надо противопоставить миру филистеров что-то кроме самомнения и хвастовства. А если противопоставить нечего? Если ты ошибся, посчитав себя гением? Что тогда, вернуться в мир “шариковых”? Провал на экзаменах в литинститут и творческий кризис низвели Гришу-Горю с небес на землю, а на грешной земле поэт уже не мог жить. Финал “Потусторонников” поразительно напоминает финал “Зависти” Юрия Олеши. Разница лишь в том, что Николай Кавалеров в объятиях Анечки Прокопович находит смерть духовную, окончательно превращаясь в пошляка и обывателя. Григорий Андреев в постели Юли Самойловой гибнет и духовно, и физически. Секс с отвратительной Грише женщиной — метафора тотальной капитуляции поэта перед пошлостью, а после капитуляции поэту жить было уже незачем.
ПОБЕДА PRO ET CONTRA
Игорь Яковенко. За победу мы по пятой осушили… // “Дружба народов”, 2005, № 10.
Уж сколько раз твердили народу нашему, что его история дурна, бездарна, бессмысленна. Высокоумные профессора, прочитавшие не один курс лекций в РГГУ, а то и в Принстоне, убеждали нас, что побед своих мы должны стыдиться и по возможности о них не вспоминать, поражения же, напротив, почаще анализировать. Да, видать, все мало. Шестидесятилетие победы в Великой Отечественной некоторые наши либералы восприняли как хороший повод еще разок напомнить нам о нашем ничтожестве. И потерял-то Советский Союз в десять, двадцать, тридцать (сколько не жалко?) раз больше, чем Германия, и народам Европы солнечный май сорок пятого принес не свободу, а коммунистическое рабство. Протест против обычной чиновничьей казенщины, против фальшивой юбилейной риторики, против всего государственного праздничного идиотизма, к сожалению, трансформировался в очередную компанию “демифологизации”. Правда, масштабы ее оказались очень скромными: несколько дискуссий на “Эхо Москвы”, публикации в “Новой газете” и в ныне малотиражных толстых журналах. И все-таки я не стал бы преуменьшать ее значение. Эти дискуссии и публикации обращены пусть и к немногочисленной, но мыслящей и политически активной части общества. “Свободу” и “Голос Америки” в семидесятые тоже слушали немногие.
В десятом номере “Дружбы народов” была опубликована статья Игоря Яковенко. Посвящена она не только Победе, но шире — проблеме пересмотра, переоценки принятой в нашем обществе системы ценностей. Победа в Великой Отечественной здесь лишь иллюстрация к авторской мысли. Статья у Яковенко получилась столь резкая, что редакция “Дружбы народов” сочла необходимым под той же рубрикой (“Нация и мир”) поместить ей в противовес статью Константина Калиюгова “Чего не делать”. Многих вопросов, затронутых в статье Яковенко, коснулся его оппонент, но многие так и повисли в воздухе. Тема не исчерпана, а потому не могу не воспользоваться предложением к дискуссии, которым завершается статья Яковенко: “Многие защитники национальных Побед, героев и былого величия… при желании… найдут и в этом тексте основания для обличительного пафоса. Удачи им. Но мне представляется, что откровенный и спокойный разговор, требующий определенной интеллектуальной и гражданской смелости, более продуктивен”.
Основные тезисы Яковенко таковы: память о военных победах характерна для традиционного сознания, в условиях современного мира гордиться прошлыми военными триумфами глупо и опасно: если русские празднуют день Куликовской битвы, то почему бы татарам не отмечать битву на Калке и битву на Сити? Кроме того, “реестр Побед изменяется от эпохи к эпохе. Сегодня ты герой, а завтра, не ровен час, — военный преступник”. Память о победах — только один из многих элементов в системе имперских ценностей. Россия “проиграла вчистую весь двадцатый век”, нашему обществу от имперских ценностей пора отказаться. России предстоит превратиться в нормальное национальное государство, как превратилась в небольшое национальное государство некогда обширная Османская империя: “Многим это покажется странным (а кому-то, возможно, и чудовищным), но современная Турция в известном смысле — наше будущее. Так вот, в постимперском национальном государстве упиваться призрачным прошлым пристало лишь маргиналам”. Другого пути у России нет, ибо “история безжалостна. Это надчеловеческий, объективный и абсолютно императивный процесс. Тот, кто укладывается в его тенденции, соответствует им, угадывает логику истории, — тот не только выживает, но и преуспевает. Тот, кто оказывается неконкурентоспособным, не в состоянии измениться или пытается противостоять логике истории, — исчезает. История человечества — это постоянная конкурентная гонка, в ходе которой все время выбраковываются отстающие. Откройте обычный школьный учебник истории. Это же скорбный мартиролог обществ, утративших однажды способность к эффективному самоизменению. Если мы хотим, чтобы наши правнуки говорили на русском языке, надо стремительно меняться, надо отказываться от многих привычных, психологически-комфортных и исконных сущностей. В противном случае мы пополним собой учебник истории”.
Пусть так, но гибкость, способность к трансформации — это одно, а готовность отказаться от основополагающих, базисных ценностей, представлений, мифов — совсем другое. Главный недостаток концепции г-на Яковенко — ее умозрительность. Историю автор знает очень слабо. Его нелепую ошибку — перенесение датировки битвы на Куликовом поле с сентября на май — мы учитывать не будем, это просто курьез. Есть в его статье куда более существенные ошибки, подрывающие саму авторскую концепцию.
Прежде всего, Яковенко забывает, что с древнейших времен до наших дней дожили как раз те народы, что умудрились на протяжении тысячелетий сохранить свои фундаментальные ценности. Евреи, например, проявили поразительную устойчивость. Давно уже канули в Лету арамеи, ассирийцы, халдеи и другие народы, три тысячи лет назад творившие историю, а евреи сохранились. Они не исчезли, и не превратились в крохотный народец-реликт, вроде тех же ассирийцев. Во многих странах евреи входят в финансовую элиту и в элиту культурную. Есть у них и собственное государство. Ни один народ, наверное, не дал столько лауреатов Нобелевской премии. Острая зависть к евреям порождает антисемитизм, но даже он является косвенным подтверждением их силы и влияния: завидуют сильным, успешным, талантливым. Секрет еврейского долгожительства в иудаизме. Именно религия стала тем духовным стержнем, что соединял евреев, разбросанных от Бухары до Севильи, от Лондона до Аддис-Абебы. Следование Закону Моисея сохраняло евреев от ассимиляции, верность Яхве помогла преодолеть все соблазны христианства и ислама. Пока евреи не перестанут читать Тору, делать обрезание или хотя бы помнить о том, что Тору надо читать, а мальчиков следует обрезать, еврейский народ будет жить. Если бы Тора была забыта, если б еврейские реформаторы предложили отбросить иудаизм, чтобы лучше интегрироваться в античный мир, позднее — в средневековое христианское общество, в общество российское и т.д., их ждал бы конец. Радикальный отказ от традиционных ценностей есть способ коллективного самоубийства, при котором индивиды-то могут и выжить, а вот народ неминуемо погибает.
Еще более яркий пример — Китай. Из древних цивилизаций единственная, дожившая до наших дней. И опять же, сохраниться ей помогли иероглифическая письменность и связанная с этой письменностью книжная культура. Древние философские системы Конфуция, Лао-Цзы и даже легизм Шан Яна, пройдя сложнейший эволюционный путь, также дожили до наших дней. Их роль в формировании особого китайского менталитета и по сей день громадна.
Теперь посмотрим, что стало с народами, которые отказались от собственного культурного наследия. Сам Яковенко, доказывая необходимость отказа от традиционных ценностей, приводит несколько примеров, которые работают против его же концепции. Еще в самом начале статьи он вспоминает о многочисленных татарах и литовцах, поступивших в XIV—XVI веках на русскую службу и отказавшихся и от “памяти о Победах и героях” их народов, “громивших Москву с востока и с запада”, и даже от “привязанности к религии предков”. “В данном случае утрата всех этих ценностей являлась условием выживания и путем к успеху. И перекрещивались, и роднились они с русскими, и растворялись в их массе”. Да, так оно и было, только автор перепутал индивидуальное и коллективное самосохранение. Обрусевшие татары и литовцы становились нормальными русскими, однако для “своих” народов они были потеряны навсегда. Если б все литовцы поступили таким образом, то не было б сейчас этого народа, а Литва была б частью России или Польши.
Еще один вопиющий пример из римской истории: “В 381 году император Грациан сложил с себя титул понтифика — верховного жреца языческих богов Рима — и приказал вынести из римской курии статую богини Виктории (Победы), стоявшую там со времен императора Августа. Языческая партия всколыхнулась. Борьба за Алтарь Победы, поставленный еще в 29 г. до н.э. и простоявший более четырех веков, шла бурно. Адепты язычества утверждали, что Алтарь — страж римской славы и римской морали. Они проиграли…” Да, проиграли, и спустя девяносто пять лет Западная римская империя пала. История античности закончилась. Началась новая эпоха, но без Рима, без античной культуры (немногие ее элементы были восприняты христианско-варварской Европой). Отказ от традиций языческого Рима и языческой же Греции означал то самое коллективное самоубийство, которое я уже упомянул. Пример этот, очевидно, свидетельствует против авторской концепции.
Игорь Яковенко, подобно многим современным российским либералам, говорит о необходимости превращения постимперской России в национальное государство. Боюсь, автор сам не понимает, какого джина он выпускает из бутылки. Этнический национализм в России будет ужасен, а иного национализма нет. “Гражданский национализм” существует только в обществах моноэтничных, а Россия полиэтнична. Идея “гражданской нации” во Франции, превратившейся во второй половине XX века в полиэтничную страну, потерпела поражение. Арабские подростки не знают и знать ничего не желают о Руссо, Людовике XIV, Наполеоне и о других символов французской национальной идентичности. Франция им чужда, французская культура — непонятна и противна. С ассимиляцией же и аккультурацией не получается.
Но то Франция, российское же государство века с XVI населяют многие народы. Сплавить казанских и сибирских татар, чувашей, якутов, чеченцев, абазин, адыгов, черкесов, лезгин, аварцев и др. в единую российскую нацию невозможно. Тем паче нельзя их русифицировать. Курс на строительство национального государства рано или поздно приведет к власти сторонников идеи “России для русских” со всеми вытекающими последствиями. Яковенко приводит в качестве примера Турцию, но он забывает, что Кемаль проводил свои реформы в практически моноэтничном государстве. Армяне на востоке страны были вырезаны, греков из западных районов выселили в Грецию. Государство, где этнические турки составляют более девяноста процентов населения и впрямь можно строить как государство национальное (хотя и курдская проблема отравляет жизнь страны уже не одно десятилетие). Для России этот путь закрыт. Мы остаемся наднациональным государством, которое я решусь назвать страшным словом “империя”. И если мы не хотим, чтобы Россия превратилась в новую Югославию1 , мы не станем отрекаться от тех ценностей, что худо-бедно сплачивают народы нашей страны, дают им ощущение общности исторической судьбы. Среди таких ценностей — победа в Великой Отечественной войне.
1 Яковенко и Югославию называет “империей”, очевидно, по незнанию. На самом деле югославское государство в 1920—1930-е строилось как государство национальное, в соответствии с концепцией так называемого интегративного югославизма, по которой сербы, хорваты и словенцы считались единой югославской нацией. Югославская нация оказалась фикцией, интеллектуальной конструкцией, не имевшей ничего общего с реальностью. Попытка дополнить югославизм пролетарским интернационализмом, предпринятая Тито, лишь отсрочила окончательный крах этого государства на несколько десятилетий.