Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2006
Заладили как один: ищу работу, ищу работу…
Вы — в Америке, здесь надо делать деньги.
Валя Жоровович, графиня
Ты доктор? На, курни. Забудь про свою тысячу.
Джон Шультайз, сосед
В своей жизни ты пойдешь по костям.
Одноклассница, первая любовь
Часть 1
Я часто слышал упреки в свой адрес, мол, слишком надменно отношусь к людям, и даже к этому привык, когда понял, в чем заключается ошибка. Дело в том, что мое почти деревенское простодушие, это чудовищно неуместное в наше время качество, вытравить из себя мне не удалось. Оно настораживает, режет слух, воспринимается как издевательство. Лишь немногие близкие мои друзья понимают, что я слишком прямолинеен и продуманного коварства за моими словами и поступками нет. Моя жена, Наташа, узнав о такой несколько надуманной, на ее взгляд, проблеме, сказала, что это — истинно русская черта, и тут же нашла мне великого товарища по несчастью. Это — писатель Федор Достоевский, главный издеватель над людьми всех времен и народов.
После прочтения нескольких его книг под снисходительные комментарии супруги я крайне удивился, что человечество смогло увидеть гуманизм в его творчестве. Его герои нелепы, жалки, одержимы сумасбродными идеями и мечутся на сцене только для того, чтобы как-нибудь провести время и позабавить автора. Они ищут света, но не верят, что этот свет существует. Они принципиально поверхностны в этих поисках, но, заменяя поверхность яростным красноречием, благополучно не добираются до глубин, чтобы не встретиться с чем-нибудь совсем неразрешимым. Они щеголяют благородством, чтобы выглядеть смешными в глазах читателя. Несчастные страдают с необыкновенным неистовством, но несчастий таких в действительности не существует. Какой-нибудь дурачок может шантажировать приличную компанию на протяжении всей книги тем, что вот-вот повесится, — у Достоевского в каждой книге кто-нибудь собирается самоубиться, но почти никогда этого не делает. Студент, зарубивший двух жадных старушек, получает в качестве самого страшного наказания невозможность раскаяться. Секта затрапезных заговорщиков, пытающихся охватить весь народ кровавой порукой ради социального прогресса… воры и разбойники, именуемые самой даровитой, самой сильной частью народа… Постоянные угрызения совести при отсутствии вины… приятие и неприятие мира при полном его равнодушии к персонажам… мысль о бессмертии души как о единственном гаранте возможности любить человечество… Любить человечество! О Боже, какое отменное занятие. Если отвлечься от заклинательной манеры повествователя и посмотреть на происходящее со стороны, можно подумать, что автор рассказывает один за другим самые злые анекдоты о своих современниках, и анекдоты эти увлекательны. По мнению Наташи, писатель был далек от сарказма и садистского обнажения природы вещей. Именно его патриархальная наивность и чистота привели к таким головокружительным результатам.
Мне трудно было согласиться с ней до конца, но именно со времен этого разговора я стал задумываться о загадочной славянской душе, русском счастье, русской тайне. Я даже считаю, что все русские небезуспешно плетут какой-то вселенский заговор против здравого смысла. Масштабный, как мировое правительство сионистов или вольных каменщиков. Общаться с русскими — труднее всего. Мне легче найти общий язык даже с поляками, хотя их считают самыми некоммуникабельными и упрямыми. У русских всегда есть что-то за душой. Припрятанная бутылка, икона, нож. Почему мою русскую жену зовут одновременно Наташей и Елкой? Елка — это дерево Рождества, Наташа — красивая женщина в ночной сорочке. Общение с русскими — это плутание по полю мерцающих вопросительных знаков. Любое сближение почти всегда заканчивается разбитой мордой в подворотне, хотя каждый третий из них — князь или царь… Мне вообще кажется, что они не считают нас за людей. Все, кроме моей супруги, которую я так люблю.
Глава 1
В самом конце Меррик-роуд, прямо перед выходом на шоссе, ведущем к океану, есть небольшой замусоренный участок земли, на котором у самого края асфальта сооружено нечто вроде детского памятника девочке-подростку, погибшей здесь лет пять назад под колесами автомобиля. Джиллиан Ли Коллинз прожила пятнадцать лет: с 17 марта 1983 года по 25 января 1998-го. Портрет на прикрепленном к стволу дерева большом металлическом кресте белого цвета напоминает о ее красоте и юности. Длинноволосая, тоненькая, улыбающаяся: она не меняет выражения лица в окружении лубочных розочек, наклеенных на верхние окончания распятий, и большого желтого Винни-Пуха, расположенного под портретом. На левом крыле креста висит контурное изображение тыквы с прорезями для глаз и рта, рядом — другая тыковка, из папье-маше: дети отмечают вместе с Джиллиан свои праздники. До Рождества еще далеко, но они принесли сюда елочные игрушки: бумажные фонарики, шары… Стеклянная Мария Магдалина с крыльями просверлена насквозь в области бедра и намертво прикручена к толстой ветке большим заржавевшим болтом так, чтобы ее лицо встречалось с лицом умершей. Она молитвенно сложила свои руки у подбородка и покачивается на ветке вместе с движением ветра, никогда не стихающего в этих местах. Повсюду понавешаны маленькие пластмассовые крестики на разноцветных бусиках: на большом кресте, на ветках, на аккуратном осколке утеса, вросшем в землю неподалеку. К нему присоединены три крестика, и перед глазами тут же возникает картинка их возложения: три школьницы молчаливо опускают свои дары к печальному постаменту. Для детей это своего рода игра — пронзительная, трагическая, но все-таки игра во взрослых, которые более привычно и деловито обращаются с чужой смертью. Когда в нашем классе умирал от запущенной пневмонии наш товарищ, мы ходили в больницу после занятий каждый день. Нас не пропускали к нему, но мы постоянно устраивали дежурство у ворот клиники, а однажды подняли к его окошку яркий воздушный шар. Все, кто по какой-то причине не мог участвовать в нашем почетном карауле, подвергались бойкоту и презрению, несмотря на бесполезность службы.
Sanctum Sanctorum Джиллиан Коллинз окружен бережным вниманием ее родителей и друзей. С трогательным постоянством здесь появляются всё новые и новые предметы и жертвенные подарки. Тряпичный заяц в салатовых штанах и малиновой рубахе покачивается на ветру, словно маленький висельник; в кувшине стоят неувядающие цветы; у корней дерева брошено несколько живых роз, обернутых целлофаном, — я знаю, что такие цветы продаются у турок на ближайшей бензозаправке, она и сейчас видна сквозь просветы деревьев. Недавно появилось карманное зеркальце, которое кто-то засунул в небольшое углубление в стволе дерева. Здесь, как и повсюду на нашем острове, растут довольно невзрачные дубы, не достигающие былинной раскидистости из-за ненадежности песчаных почв. Их опавшими листьями густо усеян весь околоток — его бесхозность очевидна из-за того, что он как-то сам по себе с неотвратимым постоянством превращается в свалку. Сгнившие балки, клочья неопрятной одежды розового и голубого цвета, ржавый бак от бойлера, заплесневевший диван с разбросанными вокруг пружинными внутренностями, самодельный рекламный щит круглой формы, вырезанный из фанеры, с надписью “Tommy Hilfiger” (не удивлюсь, что его принесли сюда из декоративных соображений)… Вся эта рассеянная дрянь странным образом смотрится уместной в соседстве с детским жертвенником, таким же эклектичным и загадочным.
Неизвестно, кто превратил этот кусок земли в помойку, но также неизвестно, кто заботится об этом разноцветном кладбище утраченных надежд. Только один раз я видел остановившийся здесь автомобиль белого цвета и плачущего внутри мужчину в коричневом свитере, молодого, лет сорока. Я не разглядел его лица, не запомнил номерного знака машины, но понял, что он тоже причастен к какой-то чудовищной тайне, которую мне придется когда-нибудь раскрыть. Я посмотрел на инфантильный набор украшений и культовых предметов и вспомнил, что детям, ровесникам Джилл, должно быть уже по двадцать лет. Пока что я не проявляю никакой инициативы: пролистал в компьютере телефонную книгу, обнаружив в ней с десяток Коллинзов, проживающих в нашем городке. Один раз, возвращаясь с мебельного аукциона, заехал из любопытства на кладбище и покружил немного в районе могил 1998 года. Ничего похожего не нашел, к тому же в округе много кладбищ. Не знаю, возможно ли, что прах девочки покоится именно здесь, на этом ветреном перекрестке, но не исключаю такой возможности. Мой друг долго (почти полгода) хранил прах своей безвременно почившей сестры в банке из-под кофе, не решаясь расстаться с ним. Он с неуклонной обреченностью показывал банку гостям; рассказывал, что теперь они с сестрой живут в одном доме, и в конце концов отвадил бы от себя всех посетителей, если бы мы вовремя не развеяли этот пепел на одном из безымянных островков в здешнем заливе.
Возможно, я зря задаюсь столь возвышенными вопросами: судьба Джиллиан Коллинз — не мое дело, и заинтересовался я детским капищем лишь потому, что мы с женой и партнерами купили недавно большой надел земли, включающий в себя и этот захламленный участок. Дистрикт 200, секция 880, блок 3, лот 48 — таков его наиболее точный адрес. Мы предполагаем разделить землю на одинаковые нарезы для строительства жилых зданий или перепродать ее по частям. Могилку придется снести. Я не вижу никакого разумного повода для ее сохранения.
Глава 2
Я сижу в своем внедорожнике “Ниссан Пэтфайндер”, припарковавшись на главной улице местечка Пэтчог, и наблюдаю через стекло пиццерии, как моя жена разговаривает с клиенткой. Я знаю эту пожилую женщину, немного похожую на мультяшную сову. С графиней Жоровович (Валей Джори) меня познакомила Наташа полгода назад. Графиня позвонила ей в офис в поисках нового дома, желая переехать на дешевый, спальный Юг, обменяв свой дом на жилье в Виргинии или Северной Каролине. Она определила национальность жены по ее акценту, хотя сама выросла во Франции, думает именно на французском и по-русски, по словам Наташи, которую многие зовут Елкой, говорит со смешными ошибками. Женщины подружились на почве общей любви к кулинарии, организации больших вечеринок и активной жизненной позиции, инстинктивно выбранной обеими. Создается впечатление, что Валя собирается жить вечно. Сейчас ей далеко за восемьдесят, но она неугомонна в проектах переустройства жизни: заказывает из Парижа по каталогам ткани для обивки стен, собирается соорудить в новом доме какую-то удивительно ванную с позолоченными умывальниками. Последний раз она вышла замуж лет десять назад; ее избранником оказался анемичный старичок с итальянской фамилией, взявший себе за привычку приходить к ней в гости и сидеть допоздна. Вскоре психологическая неопределенность ей надоела, она вырядилась в кокошник и сарафан, в котором танцевала когда-то балет на корабле, отправляющемся из европейской эмиграции в американскую (Вале было лет 13), купила бутылку шампанского, испекла шоколадный торт и вынудила старика сделать ей предложение, чтобы тотчас его принять. Он немного младше ее, но, в отличие от предыдущего мужа, Тони еще не научился подшивать подолы юбок и платьев, которые Валя шьет по заказу для званых ужинов и балов Ордена госпитальеров, к которому принадлежит. Она не богата, но вокруг нее всегда вращаются самые разные люди, рассчитывающие на ее благотворительность.
Однажды я побывал у нее на вечеринке, посвященной Дню благодарения. Помню, специально для этого был вынужден купить костюм от Кляйна: моя парадная одежда осталась в городе, люди без галстуков на прием не допускались. Публика оказалась обыкновенной, пьющей, разговорчивой — позже меня поразило, что многие из них были самых голубых кровей и принадлежали к различным тайным организациям. Графиня угощала рыцарей удивительной для наших мест пищей: неизвестными склизкими грибами в фарфоровых вазочках, мелкой соленой рыбкой балтийского происхождения, квашеной капустой с разноцветными прожилками, молодой бараниной с гарниром из персиков. Гости пили много холодной водки, но, казалось, не пьянели. Много смеялись над неким Андре Дюбуарне-Романовым, потомком русского царя, зарабатывающим деньги в Америке судебными склоками. Он привлекал к суду все, что попадалось ему под руку: рестораны, телефонные компании, тротуары, принадлежащие магазинам и гостиницам, производителей автомобилей и колес, соседку, за то что видел ее голой в окне ее собственной квартиры, телевизионные передачи, врачей, адвокатов и самих судей. Вершиной его творчества был суд над нью-йоркским метрополитеном, из-за которого он опоздал на очередной процесс. Он никогда не нанимал себе адвоката — был настолько профессионален и красноречив, что всегда справлялся с защитой своих прав самостоятельно. Больше он нигде никогда не работал — в короткие промежутки безденежья шлялся по богатым презентациям и галереям, где, собственно, и добывал пропитание. Валя показывала нам его фотографии. Высокий мужчина с благородной проседью, породистым длинным лицом и тонкими фортепьянными пальцами; безупречно одетый, сохранивший в свои семьдесят лет лоск европейских пансионов, он оказался в тот вечер главным героем шуток и даже издевательств. Поэтому о русской монархии я знаю немного больше, чем об остальных, чудом сохранившихся в нашем демократическом мире.
Вечеринка была хорошо продумана. После ужина мы направились в местный театр, где заезжая русская труппа давала балет. Артисты привезли стилизованные фольклорные танцы народов, населяющих Россию. Казаки, цыгане, кавказцы, половцы… Работа коллектива была отточена, красочна, размашиста, хотя и проходила под фонограмму, привезенную из Москвы. Помню, мы были вполне довольны, лишь Елка ночью заявила, что все это общее место и пошлость. Она имеет право быть строгой, когда речь идет о ее соплеменниках.
Глава 3
Пока я размышляю надо всем этим, Наташа выходит из кафе, целуется на прощание со своей подругой и садится в машину, словно давно знает о моем присутствии.
— Выслеживаешь? — говорит она в шутку. — Поехали домой, мне надо взять из интернета несколько описаний на землю. Есть идея с двумя очень хорошими участками. Боюсь, что они находятся в зоне затопления.
Землею она начала заниматься недавно, после того как познакомилась с Айрис и ее компанией. Я подключился в роли совещательного элемента, а также инвестора. В свое время мне удалось заработать дизайнерской работой некоторое количество денег, которые в теперешней нестабильной ситуации надежнее всего вкладывать в недвижимость. Мы провернули несколько удачных дел, получив почти стопроцентную прибыль, поняли, что нам явно имеет смысл работать вместе. Наташа обнаружила в себе уникальную способность находить перспективные для строительства территории и приобретать их по минимальной цене. По ее словам, главное — найти хозяев; выбрать подходящие участки можно и по налоговой карте, а то и просто катаясь по острову на автомобиле, заезжая в самые глухие и неожиданные его места. Через интернет она находит многочисленных однофамильцев, один из которых когда-то приобрел землю на нашем острове, но потом переехал в другой штат или страну. Она отыскивала владельцев пустынных лужаек и лесов, ручьев и холмов в самых отдаленных частях планеты. Многие из них уже забыли, что когда-то приобрели здесь землю по дешевке впрок. Проживающие теперь в Нью-Мексико и Западной Дакоте, во Флориде и Калифорнии, Италии и Греции, они с удивлением обнаруживают в своей биографии такие вот белые пятна и, будучи в основном пожилыми людьми, почти всегда оказываются сговорчивыми и никогда не заламывают цены.
У Айрис иной талант. Благодаря то ли таинственным связям, то ли природной напористости, она с легкостью получает ссуды в различных банках и поэтому обладает неограниченными для нашей деятельности средствами. Она — черная, почти черная, изящная дамочка с Ямайки. В ней намешано, думаю, с десяток кровей самых разных народов, хотя, судя по ее словам, преобладают индусы. Она и похожа на индуску или египтянку. На что-то изощренно древнее. Архаичность и даже царственность ее внешности поначалу не вяжутся с ее чисто американским зудом предпринимательства и беспрецедентным аферизмом, который объясняется, наверное, восточным происхождением. С другой стороны, она набожна (даже чересчур), что вообще характерно для выходцев из Вест-Индии. Питается в основном рисом и рыбой, может позволить себе какую-нибудь едкую шутку в адрес Америки или поскучать о гамаке с пальмовыми листьями.
Ее муж, Уолли, — полная ей противоположность, если вообще можно сравнивать мужчину и женщину. Лиловый африканский гигант с пугающей улыбкой гориллы: строитель, плотник, электрик, водопроводчик, механик, жестянщик… Человек, который умеет делать руками буквально все и к тому же имеющий хорошие знакомства в мэрии. Поначалу мы удивлялись, наблюдая за этой парой: что-то из сказки “Красавица и чудовище”, но я и раньше сталкивался с союзами, построенными именно на контрасте. Одна моя знакомая преподавательница английского жила с акробатом-циркачом, их дочь впоследствии выбрала себе в мужья хамоватого байкера — женщины лучше чувствуют, чем им дополнить свою образованность или красоту. В случае Айрис и Уолли примешивалась самозабвенная, переходящая в манию, любовь к детям. У них было три девочки: две маленькие — погодки, третья намного старше. Все свое свободное время великан готов был проводить с ними.
Но самым интригующим моментом наших отношений было то, что в далеком (или недалеком) будущем нашим семьям было суждено лежать на кладбище по соседству. Мы не приносили торжественных клятв, не смешивали крови — просто в один прекрасный день мне позвонил какой-то бойкий рекламный агент и предложил мне подобрать друзей, с которыми мы бы хотели лежать рядом после смерти. Поначалу я решил, что меня разыгрывают, но вскоре выяснилось, что он распределяет места на кладбищах согласно пожеланиям будущих покойников. Такая традиция существует в мире с античных времен. Мы выбрали Национальное кладбище Лонг-Айленда, самое престижное место на острове. Сервис был недорогой, мы созвонились с семейством Сингатиков и согласились вступить в клуб, внеся вступительные взносы. Даже в загробном мире наше общение могло стать взаимовыгодным.
Госпожа Жоровович относилась к негритянской составляющей жизни Наташи сдержанно, но иронии или совета себе не позволяла. Вообще она имела огромное влияние на мою жену и как бы ее удочерила. Ее стареющий сын не мог иметь детей после облучения во Вьетнаме, вынужден был месяцами лежать в госпиталях, и Валя иногда всерьез опасалась, что она его переживет. После своего переезда в Виргинию она часто возвращалась в Нью-Йорк на увядающие дворянские собрания, всегда навещала нас. Вот и сегодня она заскочила в городок, где прожила почти тридцать лет, только для того, чтобы обсудить с Елкой покупку каких-то плафонов для ее южного поместья. Женщины полистали каталог, съели по куску пластмассовой пиццы и расстались в надежде на вечную жизнь. Мне было немного грустно: я знал, что Наташа скучает по этой жизнерадостной старушке, та стала для нее лучшей подругой. Мы часто мечтали, что когда-нибудь на пару месяцев освободимся от дел и поедем на каникулы к Вале: женщины хотели составить свою собственную поваренную книгу. Чем черт не шутит: никогда не знаешь, на чем заработаешь.
Глава 4
Идея негритянской вечеринки давно висела в воздухе. Наташа любит приглашать гостей, знакомых негров у нас хватало, а тут еще хорошо продался крайне сомнительный участок, находящийся рядом с бетонным заводом: в наших экологически корректных островных условиях — немыслимая удача. Это дело нужно было обмыть. Наташа пригласила Эндрию, мать-одиночку с маленьким хулиганистым Паулино (кажется, тоже с Ямайки), и томную латиноамериканскую чету с двумя малышами дошкольного возраста. Эти люди были когда-то Наташиными клиентами из Бруклина, остались довольны приобретенными домами, переездом из города на свежий воздух. Жена поддерживает отношения со многими бывшими покупателями: они дружат и симпатизируют друг другу безо всякой выгоды. Айрис привезла трех своих дочерей, Уолли по своему обыкновению не явился, сославшись на занятость, хотя, думаю, просто постеснялся.
Детям был отдан бассейн с большим надувным дельфином на растерзание. Самых маленьких затянули в спасательные жилеты и опустили в воду для свободного плавания. Моник, дочь Айрис, девочку лет четырнадцати, назначили старшей по присмотру за малолетними, сами сели в саду неподалеку. Вскоре от детского хохота и плеска испуганно закричали с вершин деревьев птицы. Взрослые переглянулись и тоже засмеялись. Ужин предполагался самым традиционным: барбекю на гриле, жидковатое калифорнийское вино из пластиковых стаканчиков. Был хороший солнечный день. У Дэйвида, нашего соседа по участку, бегали по двору две маленькие одинаковые собачки, непрестанно лая через проволочный забор. У других соседей, отделенных от нас глухим дощатым забором, с периодичностью в десять минут зычная женщина выкрикивала имена то ли своих детей, то ли домашних животных.
— Би-и-и-лли! Дэниэ-э-эл! — звала она родных к столу, а может, с болезненной навязчивостью проверяла факт их существования.
— Она начинает орать с шести часов утра, — сказала Наташа. — Раньше летом здесь мешали спать только птицы. К тому же рядом этот дурацкий заповедник. Они въехали в кирпичный дом на Корбин-стрит года два назад, я их даже ни разу не видела. Муж видел. Говорит: приходила какая-то взъерошенная особа, жаловалась на дым. А я люблю сжигать листья. И запах мне нравится. Зачем тогда продают эти специальные печки? Дней десять назад они вызвали пожарных. Нормально, да? Те пришли, переминаются с ноги на ногу, извиняются.
— А ты на нее тоже полицию вызови, — встряла Айрис. — У нас в поселке один дурак держал петуха… Ну и арестовали его в конце концов. За нарушение спокойствия. — Она встала, сложила руки рупором и, умело передразнивая невидимую соседку, прокричала: — Би-и-и-лли! Дэниэ-э-эл! Би-и-и-и-и-лли!
Все засмеялись, однако никто не осмелился повторить ее выходку. Из бассейна высунул голову вертлявый Паулино и расхохотался хрипло, как попугай.
— Иди к нам! — закричал он, хотя было неясно, к кому он обращается. — Сильвия — дура. Она не умеет плавать.
Рубен, полноватый цветной парень в приспущенных шортах, возился с углями, но на отзыв о своем ребенке никак не отреагировал. Краем глаза он следил за происходящим в воде, наблюдая за барахтаньями дочки и сына. Они старательно сучили руками и ногами, подражая старшим. Мальчик, немного запуганный Полли, просился, чтобы и его включили в какую-то игру.
Жена Рубена, Синтия, повторяющая полнотой, выражением лица и даже фасонами одежды своего мужа, сидела в пластиковом кресле, закинув ногу за ногу, нахваливала вино и вспоминала фильмы, которые видела за последнее время.
— Представляете, мой муж разрешил смотреть сыну “Остина Пауэрса”. Этого последнего, третьего, о котором сейчас все говорят. Хорошее кино, но они же постоянно сквернословят! Этого нельзя показывать детям. Они разговаривают там, прямо как мы!
На фоне остальных гостей Синтия с Рубеном выделялись своей намного более светлой кожей, может быть, и чувствовали превосходство, хотя репутация, властность и удачливость Айрис ставили ее над ними, каким бы ни был разговор. Она бы могла молчать весь вечер, но всем показалось бы, что только она и произнесла нечто важное. Айрис сказала Синтии:
— Дай мне кукурузу. Нет, пожалуйста, только одну, — и тут же принялась грызть ее маленькими острыми зубами, ничуть не смущаясь помады, оставляемой на початке. — У меня три девки, и они совсем не интересуются такой ерундой. Я слышала, что это пародия на какой-то английский фильм. Шпионы обычно нравятся мальчикам. Нам-то они зачем? Кто там снимался? Мадонна? Раньше я могла бы ей перегрызть глотку, но теперь…Такая лапочка, похудела, почувствовала приближение старости и сразу же стала моложе на десять лет. Давайте следить за своей фигурой.
Айрис заметила, что я подслушиваю, только когда я поднялся и пошел к Рубену заниматься шашлыками. Артистично замешкалась, очаровательно улыбнулась и подняла бокал за женщин.
— Все равно они из Европы, — добавила она. — Что они там понимают? Живут за наш счет.
— Ты ошибаешься, — включилась более взрослая Эндрия. — В Европе развивают чувствительность, сострадательность. Мы приобретаем американский стиль жизни, но теряем то, что необходимо ценить прежде всего.
— У людей, которые приехали из Европы и Вест-Индии, больше морали, этики, их там так воспитали. Когда они приезжают в Нью-Йорк, эти качества теряются, — подхватила Синтия.
— Нет, эти качества не теряются! Нужно не увлекаться. Не покупать дом, когда у тебя уже есть один дом. Не покупать лишний автомобиль. Нужно понять, что тебе конкретно нужно, да и все.
Подошла Наташа с подносом жареных баклажанов, женщины затихли, разбирая ровно нарезанную пищу. Жена плюхнулась в кресло-качалку с заплесневелыми подушками и попыталась включиться в разговор. Крики детей, вопли собак и птиц разморили ее настолько, что она заговорила про “Остина Пауэрса” на равных.
— Ужасно неприятные морды, — вспомнила она. — И у него такая волосатая грудь, фу… Зачем они так кривляются, говорят неестественным языком. Лучше просто радоваться жизни.
Привычная фраза понравилась Синтии; у нее уже было заготовлено несколько продолжений, что всегда приятно.
— Я сама себя ни за что не буду гробить, — сказала толстуха, отгоняя комара бейсболкой мужа. — Как говорит моя подружка: есть проблемы — засунь их в морозилку. Я тоже хочу радоваться жизни. Вот человек мчится на автомобиле — и через пять секунд его нет. Нужно радоваться настоящему моменту, тому, что наши дети балдеют в бассейне, а мы балдеем в саду.
Айрис и Эндрия вслух осудили “Остина Пауэрса” — даже бряканье цикад, гром редких самолетов и быстрых автомобилей не смогли заглушить жестокого вердикта.
Айрис напомнила публике, что сегодня мы должны выпить за хорошую продажу; я пожалел, что ее муж так и не нашел смелости появиться. Пробренчала шарманка мороженщика: пожилой турок развозил сладости для местных детей. Рубен бросился к дороге. Неуклюже наступая на клумбы, продрался сквозь кусты.
— Какой он у вас сладкоежка, — сказала Айрис и подмигнула Наташе.
Синтия посмотрела на нее без симпатии:
— Все лучшее — детям.
К столу подошла младшая дочка Айрис — Дженнифер, она была по-негритянски округла, кривозуба и весела. В мокрой майке, мужских шортах, без комплексов, без лишних заискиваний — она вела себя так, словно лучше нее нет никого на свете. Мамашина школа, папашина порода. Сильвия забрала со стола тарелку с чипсами и утащила ее к детям.
— Сильвия — слон! — орал Паулино. — Она не умеет прыгать.
Я сходил, включил свет над бассейном и фонари в саду, произнес тост о том, что наша компания нерушима:
— Мы должны объединиться, стать одной семьей. У нас нет конкурентов, потому что мы изобретательны и справедливы. Никто пока не понимает, как работают Африка и Европа в одном лице на теле Американского континента. Выпьем за талант наших женщин, именно им благодарны наши семьи за процветание.
Эндрия, мать-одиночка, остановила меня:
— Не говори, что все так уж хорошо. Господь видит.
Я шепотом извинился, поцеловал ее в ухо, увитое кучерявыми локонами. У нее хватало проблем: она жила вместе с сыном и годовалым внуком в двухкомнатном домике неподалеку отсюда. Подруга ее старшего сына подбросила ей своего ребенка, а сама умотала в Южную Калифорнию. Сын иногда появлялся, я даже не знал его имени, хотя слышал, что он хороший джазовый музыкант. Вся семья Эндрии была музыкальной, лишь она одна пошла служить в полицию. Она оказалась первой клиенткой моей жены, правильной и законопослушной настолько, что даже явления природы казались ей предписанными от государства и Бога. Когда во всей Северной Америке на несколько дней отключили свет, многие метались по магазинам в поисках восковых свечей и льда. Я встретил Эндрию в полицейской униформе — она служила в Бруклине, но и на Лонг-Айленде сохраняла военизированный стиль одежды. Увидев меня, обняла и сказала: “Хорошо, что вы сохраняете спокойствие. Все думают, что на нас опять напали. А ведь всё — из-за канадцев. Не умеют пользоваться электричеством”.
— Мы должны выпить за Айрис, — продолжила жена.
— За Наташу! — гаркнула индуска. — Би-и-ильи! Дэни-и-и-эл! Ребята, за нас с вами! Мы в начале пути!
Глава 5
Привлеченные криками взрослых, из бассейна заголосили малолетки. По их мнению, мы должны были играть с ними вместе. Я заметил, что Синтия и Рубен уже упаковали своих младенцев и отвалили. Айрис с Наташей прошли по кругу и зажгли факелы, укрепленные вдоль бортов бассейна. Малышня чирикала и визжала, как в День независимости. Соседи, их собаки и фобии растворились во тьме. Только светлячки порхали над отдыхающими, спешно угасая на лету.
— У меня нет купальника, — сказала Айрис обреченно. — Пойдем, выпьем зеленого чая. Моник, ты отвечаешь за все происходящее!
Паулино принципиально не выходил из воды и плескался, как безумный гадкий утенок. Девушки прыгали с бортика на надувного дельфина, пытаясь удержаться на его спине в этом водном родео. Эндрия походила вдоль бассейна, безучастно приказала Полли выйти из воды через полчаса, но все-таки отправилась на кухню играть в карты и пить чай. Я с удовольствием остался для детских игр: вина в доме не было, а Айрис и Елочка слишком увлеклись своими идеями. Маленький вредоносный Павлин окатил меня водой из плавающего таза и теперь был уверен, что я ему отвечу, вступив в бой. С этим ребенком мы были давно знакомы — могу представить, что из него вырастет. Эндрия часто оставляла его у нас по утрам, отправляясь на полицейскую службу в город. Наташа подбрасывала его потом в школу по дороге в свою контору. Полтора часа без присмотра женщин мы проводили за незатейливой игрой в дартс. Зимой сражались в баре, организованном в подвале нашего дома, летом — во дворе, швыряя стрелы в английскую мишень, подвешенную на зеленом железном сарае.
— Моя заветная стрела, — говорил Полли и забрасывал ее на соседний ничейный участок, поросший терновником.
Пока я перебирался через забор, он подходил к мишени и втыкал оставшиеся дротики вокруг “яблочка”. Прямое попадание было бы слишком неправдоподобно. Умный, организованный псевдолог, он еще не научился врать всегда и во всем. Сейчас он врал, что ему не холодно, хотя выглядел окоченевшим. Пришла Наташа, подосланная женщинами, прыгнула на дельфина, удачно продержалась на нем несколько секунд, потом с хохотом соскользнула в подсвеченную голубую воду.
— Марко Поло! — заорали детки. — Играем в Марко Поло!
Моник швырнула в Паулино спасательным кругом, попала ему в голову и захлопала в ладоши от радости. В ночной тьме, в черном купальнике, она казалась шевелящейся частью ночи. Я последовал примеру Наташи и прыгнул в воду. Вынырнув, я увидел вокруг себя четыре черных головы, похожие на головы морских котиков, и рыжую шевелюру Наташи, остановившуюся под одним из факелов. Прическа ее светилась, как на картинах древних художников. Мы должны были играть в “Марко Поло” — элементарные жмурки в воде. Я сказал: “Марко!”, остальные ответили: “Поло!”, потом нырнул, закрыв глаза в надежде поймать чью-нибудь ногу. Вынырнул, не открывая глаз, — всё по правилам. Ребятишки хохотали, щипались, кто-то бросил желудь, который небольно попал мне в лоб. Я приоткрыл один глаз, ушел под воду и быстро поймал Наташины бедра, ткнувшись головой в ее нерожавший живот. Когда мы встретились глазами, она символически пожала мне руку и сказала, что должна обсудить кое-что с Айрис.
— Они предлагают поехать в Атлантик-Сити, — продолжила она. — Терпеть не могу азартные игры и всю эту пошлятину.
— Скажи Цветочку Айрис, что у нее ограниченная фантазия. Я вовсе не хочу проигрывать заработанные деньги. Давно коплю на вертолет.
Наташа покачала мокрой головой, бряцая длинными дутыми арабскими серьгами по щекам: у меня красивая жена. Это очевидно.
— Дети просят. Никогда не были. К тому же там концерт русской певицы, всем интересно.
Ребятишки, слышавшие наш разговор, всей компанией схватили меня за ноги под водой и увлекли в пучину. Я предался страсти, начал мстить, играть, ловить. Дженнифер, Шила, Моник, Паулино — четыре черненьких чумазеньких чертенка — чертили свой хаотический чертеж в глубинах вод, оставаясь неуловимыми.
Глава 6
Женщины сели на кухне вокруг зеленого стола на кованых ножках. Карты были отложены в сторону, потому что Айрис с явного согласия Эндрии предложила Наташе карманную брошюру о чудесах — “Прекрасное рядом”. Айрис, отбросив смоляные локоны за плечо, начала читать историю, которая на ее вкус казалась полезной:
— “Хотите верьте — хотите нет, но чудеса случаются и сегодня. Могу вам дать адреса и имена многих людей, которым довелось испытать великие чудеса на собственном опыте. Ники Круз живет сейчас в Колорадо, несколько лет назад он был правой рукой главаря банды Мао-Мао в Бруклине. Он был настолько жесток, что однажды убил своего собственного брата. Он самолично зарезал в бандитских разборках семнадцать человек. Ники и лидер Мао-Мао Израэл Нерцесс прочесывали улицы Бруклина, устраивая побоища, исполненные ненависти и насилия. С 1956 по 1958 годы Мао-Мао была одной из самых страшных банд в Нью-Йорке. Газетные полосы пестрели заметками о них”.
— Я никогда не слышала об этих разбойниках, хотя работаю в полиции, — сказала Эндрия. — Это было давно. Зачем ты об этом?
Айрис снисходительно посмотрела на собеседниц и продолжила чтение:
— “Сегодня Ники Круз и Израэл Нерцесс — оба министры! Оба написали гигантские книги о чудесах, приключившихся с каждым из них. В то время я был деревенским священником: Ники и Израэл слышали мои проповеди на улицах Бруклина. Я рассказывал, как Иисус Христос может забрать из твоей души всю ненависть и полностью очистить тебя от скверны. Они устали от убийств и насилия, члены банды спивались, подсаживались на героин”.
— Наташа, как хорошо, что ты перевезла нас из этого ада, — сказала Эндрия. — Ужасно боюсь за своего старшего сына. Как эти подлецы смогли стать министрами?
— “Проповедник уговорил их вверить свою жизнь Иисусу Христу. Они впустили его в свою душу, и Он воцарился в ней. Ники Круз стал человеком-легендой. Он проповедовал огромным толпам до 50 000 человек одновременно. Из главаря банды за четыре года он превратился в евангелиста, а Израэл Нерцесс живет сейчас в Сиэтле, штат Вашингтон. Он путешествует, проповедуя истинную веру. Банда Мао-Мао считает, что с ее главарями случилось чудо”.
— Так их посадили за убийства? — резонно спросила Наташа, тусуя карты. Ей попался бубновый валет. — Не знаете, что это значит?
Айрис пролистала пятнадцать страниц брошюры, но ответа не нашла.
— Они стали министрами. И все дела. Пойдем посмотрим, что делают дети.
Глава 7
Их опередил Паулино, который вбежал на кухню, размахивая бюстгальтером Дженнифер над головой.
— У нее совсем нет титек! — радостно кричал он. — Она просто толстый мальчик. Пусть не врет, что умеет плавать.
Айрис поймала его за руку, приподняла, насколько это позволяли ее силы, и передала худосочной Эндрии.
— Дети, — прокомментировала Наташа. — Что с них возьмешь? Срочно выдаю полотенца, разливаю горячий чай с медом. Девочки, вперед! Спасательная команда.
Разыгравшаяся шпана уже вполне устала: маленькие прямиком побежали к мамаше, Моник выбиралась из бассейна с трудом, несмотря на спортивное телосложение и вполне совершеннолетний возраст. Маленькие тела замерзли из-за меньшего объема крови, но они больше бегали и мельтешили, чтобы согреться. Я подал руку Моник, ее младшая сестра тянула меня за вторую руку в сторону дома. Девочка дрожала от холода каждой частицей своего тела, и я подумал, как же она устала, возясь весь вечер с этой дурацкой малышней. Я подумал, что она похожа на какого-то зверя: пантеру или, скорее, выдру. Мокрую черную священную выдру. Черная в черном купальнике, она была сейчас похожа на своего отца, только не поймешь чем: белки глаз и зубы во тьме. Она была удивительно похожа и на Айрис — красотой. Здоровая, оформившаяся, тонконосая, она смотрела мне в глаза настолько пронзительно и мудро, что я вздрогнул от неожиданности. Девка выбралась на бортик, продолжая дрожать и нервно шевелить губами.
— У вас в саду живет страшный кот. Зверь, тигр. Увезите меня отсюда. Я хочу к папе. У меня никогда не будет своих детей. Ненавижу. Особенно мальчиков.
Глава 8
Наш остров заселялся с восточной оконечности. Монток и Ориент-Пойнт — два отрога большой вилки, на которых когда-то осели переселенцы. В Монтоке остался музей “второго дома”, первый растворился во времени. Голландцы продвигались по острову, более-менее мирно вытесняя местных жителей, и в конце концов соединились в своем продвижении у нынешней “столицы вселенной”, Манхеттена. Первоначально на острове проживало 13 индейских племен, принадлежавших к единому народу алгонкинов. Именно на этом языке Джон Вейн написал библию, по которой и обучались индейцы Лонг-Айленда: Канарси, Рокавей, Матинекок, Меррик, Массапикуа, Ниссегуог, Секатоуг, Сетакет, Почоуг, Корчог, Шинекок, Манхассет, Монтоук — обычно упоминаются названия лишь этих туземных групп. “Береговые индейцы”, Пуспотук, чья резервация сохранилась до сих пор и находится в 10 минутах езды от нашего дома, в источниках почти не упоминаются — по причине несущественного вклада в историю и боевые действия (голландцев вскоре сменили англичане). В 1691 году полковник Уильям Смит купил у пуспотуков гигантский надел земли между реками Мастик и Коннектикуот и расширил свои владения на север до середины острова. В 1700 году при неизвестных обстоятельствах он вернул им территорию в 75 акров, которую они до сих пор удерживают за собой и по закону будут иметь в своем пользовании вечно. Они нелегально торгуют традиционными наркотиками в пределах своего скромного “королевства”, но полиция смотрит на это сквозь пальцы. Индейцы платили Смиту арендную плату за использование своей утраченной земли в виде двух початков кукурузы каждый. В то время их популяция была не настолько малочисленна, как теперь, и “урожай” арендодатель получал далеко не символический.
Одной из давних традиций племени являлись выборы короля и королевы. Лонг-айлендская газета, датированная 1830 годом, сообщает, что 5 января в Пуспотуке умерла в возрасте 72 лет Элизабет Работяга, королева местных индейцев. С ее смертью оборвался и другой обычай: ежегодное приношение “к престолу” охапки камышей. В 1885 году королевой была Марфа Гора, ей в то время исполнился 91 год.
Задолго до прихода белых главным событием жизни пуспотуков было ежегодное “июньское собрание”. Они сходились в одно из воскресений июня во время “луны цветов” для отправления языческих культов. На протяжении нескольких дней, предстоящих воскресному сходу, небольшие группы индейцев со всего острова приходили на берега Мастик-Ривер для грядущих церемоний. “Дневной Орел Бруклина”, газета 1895 года, рисует нам следующую картинку: “Поездка протяженностью 3 мили через леса от станции Мастик приводит путешественника в индейское поселение, расположенное на извилистой реке с множеством притоков и ручейков, впадающей в залив. Отсюда открывается великолепный вид на окрестности. Первый дом, который увидит посетитель, это хижина Ричарда Часового, короля племени. По полу разостланы ондатровые и енотовые шкуры. Ричард объясняет вам, что это шкуры 13 зверей, которые залезли к нему неделю назад ночью в амбар, где хранилась яблочная брага, и так этой брагою перепились, что собакам было совсем нетрудно с ними расправиться. Он говорит, что население резервации живет за счет охоты и ловли зверей капканами, а окружающие леса отлично подходят для этого промысла. На территории резервации есть церковь, а также школа, которые поддерживаются правительством. Школа была построена штатом в 1868 году, учителя зовут Уильям Моррисон, он обучает 20 учеников. Церковь Общины — одна из самых старых индейских церквей на острове и была также построена штатом в 1845 году. У аборигенов нет постоянного священника, но они проводят богослужения самостоятельно каждое воскресенье. Наши миссионеры обратили их в христианство, варварский период “береговых индейцев” закончился. Королева Марфа Гора рассказывает, что когда ее дедушка здесь поселился, тут жило очень много индейцев, но население трагически уменьшилось из-за наркомании и алкоголизма. Брагу и более крепкие напитки индейцы приготовляют сами. Недавно один из них был замечен за покупкой пинты спирта, полфунта мятных леденцов и бутылки сарасапарильи, которые он собирался смешать для приготовления напитка. Королева Марфа говорит, что когда американская мята растет вокруг в неограниченных количествах, как это было прошлым летом, это верный признак долгой и холодной зимы. Самыми чистокровными индейцами считаются король Ричард, его братья и королева Марфа. Остальные беспрекословно подчиняются этой аристократии, тем более что отец королевы Марфы был когда-то самым уважаемым и влиятельным человеком среди аборигенов на всем острове. Белые внесли в “июньское собрание” свои представления о празднике: одно время индейские ритуалы превращались в обыкновенные попойки. Позже семья Флойдов обеспечила индейцам защиту полиции, и собрания вновь вернулись в религиозное русло. Ритуалы проводятся в церкви, где помещается примерно 60 человек, священники церкви Сиона ответственны за их проведение”.
Резервация сохранилась по сей день в прежних границах, и хотя ни забором, ни колючей проволокой не обнесена, в ней действуют свои законы. Говорят, полицейские не имеют права въезжать на ее территорию без разрешения вождя. Иногда тамошние жители закрывают въезды шлагбаумами и выставляют кордоны в виде пары рослых мужиков, которые запрещают въезжать туда всем, кто не относится к племени. Обычно это объясняется тем, что на улицах играет много маленьких детей, но для меня это звучит неправдоподобно. В Пуспотук я езжу за беспошлинными сигаретами — индейцы имеют особое право на продажу табака, который считается их национальным достоянием. Они могут торговать без налога и бензином, произведенным из нефти, добытой на американской земле. С учетом того, что цены на нефть последнее время растут с необъяснимой скоростью, наши краснокожие братья собирались заняться и этим бизнесом. Дело не пошло дальше плаката, напоминающего об этом начинании. За последние столетия здесь мало что изменилось. Остались и школа, и каменная церковь — разве что вместо вигвамов и хижин появились трейлеры и небольшие дома с припаркованными около них старыми автомобилями. Около каждого дома можно обнаружить несколько разбитых проржавленных машин, горы металлолома. Здесь любят держать больших лохматых собак на цепи: для них сколачивают специальные будки. Вдоль берега тянется индейское кладбище с одинаковыми белыми крестами, сделанными из реек равной длины: имен умерших почему-то не сохранилось. Вряд ли у туземцев существует традиция анонимности — это очень старое кладбище, и теперь местное население пользуется другим, новым. “Достопримечательностью” поселка являются табачные лавки; их здесь штук десять, причем цены на разные сорта сигарет и кофе варьируются в пределах нескольких долларов. Новичку не мешало бы покататься от одного магазина к другому, чтоб прицениться. В конце маршрута, на выезде, есть и сувенирная лавка, где представлен характерный индейский ширпотреб, ничуть не отличающийся от того, которым торгуют по всей стране. Серебряные украшения с бирюзой, кожаные браслетики и ожерелья из ракушек и камушков, мокасины, курительные трубки, деревянные кольца с сеткой из ремешков или конского волоса — для ловли дурных снов, обычно подвешиваемые над кроватью… Обыкновенная мишура, лишенная необщего очарования и индивидуальности. Однако и это меня смущает крайне мало. Мне непонятно лишь то, почему на территории резервации Пуспотук живут только негры? Возможно, они считают себя потомками алгонкинов, но на “высоких, мускулистых людей с черными прямыми волосами и красно-коричневой кожей” они не походят совершенно. Типично африканская внешность здешнего населения наводит на мысль о каком-то тайном подлоге или незаконной сделке между цветными народами. Может быть, все объясняется большим количеством смешанных браков в отдаленные или не столь отдаленные времена. Может, негры перекупили территорию или вытеснили индейцев силой.
Топонимика наших мест изобилует терминами языческого и христианского прошлого. Уильям Флойд-парквей, шоссе, ведущее к океану, в просторечии зовущееся “Пинк Флойд” (усадьба Уильяма, как и могила полковника Смита, бережно сохраняются; поселок назван Флойд-Харбором). Пэтчог, где я позавчера встретил Наташу с ее аристократической подругой, назван в честь индейского историка Пэтчога, представителя племени почоуг, хотя тамошние жители считают, что слово означает “место многих ручьев”. Куог, богатый городок к востоку от нас, — “круглая ракушка”. Мастик, по общему мнению, происходит от исковерканного английского mistake по причине чрезмерной изрезанности и запутанности дельты Мастик-Ривер. Шинекок, вторая известная мне резервация, примыкающая к Южному Хамптону, — “плоская земля” и т.д. К востоку от нас находятся престижные Хамптонс, несколько городков, лежащих у Монток-хайвея, которые когда-то облюбовали американские знаменитости и миллионеры. Курт Воннегут живет в одном из них с незапамятных времен, один из домов Спилберга находится где-то в Хамптонс. Я знаю, что в тех местах скупал землю Чарли Чаплин, а президент Рузвельт имел конеферму.
Глава 9
Джуди Штерн, наша давняя с Наташей подруга, перебралась в Бриджхамптон несколько лет назад с мужем, маленькими сыном и двумя дочерьми — до этого они купили квартиру у Сентрал-парка. Майкл проводит большую часть времени именно там, в Манхеттене, где у него офис. На Лонг-Айленд приезжает лишь на выходные. Джуди занимается домом и детьми, предпочитая жизнь на свежем воздухе. Они держат дворецкого и домохозяйку (молодую семейную пару с Филиппин). Сегодня Джуди позвонила мне и попросила посидеть пару часов с ее сыном: к филиппинцам приехали родственники, и она отпустила их на пару дней в город. Я удивился ее просьбе (раньше такого не было), но отказать не мог. Она знает, что я работаю дома, к тому же с Марком-Эриком у меня отличные отношения. С некоторых пор я получил репутацию всеобщего любимца детей, добряка и затейника: мне такое положение вещей не нравится. Я понимаю, что мамашам хочется отдохнуть во время вечеринок от родительских забот, но мне тоже было бы спокойнее без игр. Сидел бы с бокалом вина, развалившись в шезлонге, смотрел бы на проплывающие яхты (Джуди живет на берегу залива). Мне не очень-то нравится бегать с ребенком вдоль берега и ловить друг друга по очереди в огромный сачок для ловли крабов. Многие объясняют мою легкость по отношению к детям тем, что у нас с Наташей их пока нет (кстати, на эту тему мы поговорим позже), но в действительности я всего лишь проявляю учтивость. Вежливость, на мой взгляд, плохая черта характера, но от Марки, как и от Паулино, особых проблем не жду. Мальчики научились играть сами с собой. Им всегда можно дать баскетбольный мяч или тот же дартс, опустить в бассейн или отправить по двору для сбора гербария. Я хорошо помню себя ребенком, хотя не могу себе представить сейчас, как можно часами катать по столу машинку или собирать бессмысленный конструктор. Я становлюсь бебиситером, нянькой — если относиться к этому с юмором, ничего плохого в этом нет. Когда-нибудь придется возиться и со своими детьми.
Глава 10
Джуди заскочила лишь на секунду, поцеловала в щеку, пообещала по-царски отблагодарить. Высокая, плоская, стриженная под мальчика, да еще с щеками, густо обсыпанными веснушками, она носила в основном спортивную одежду: по крайней мере, когда это позволяли обстоятельства. И сегодня она была в матроске с полосатым воротничком, бежевых бриджах и черных китайских полукедах, которые только-только начали входить в моду на новом ее витке. Двухместный открытый “ягуар” ярко-красного цвета только подчеркивал эффект этой мальчиковости. Она довольно ловко развернулась, в меру скрипнула тормозами, успела помахать рукой на прощанье, перед тем как скрыться за зеленой стеной деревьев. Марки смотрел на меня, многообещающе улыбаясь. Я же, наоборот, сделал серьезное выражение лица и спросил:
— У тебя еще остались молочные зубы?
Он не удивился вопросу, а тут же начал подсчет зубов, старых и новых. Он считал их, водя по ним пальцем, что-то вспоминал и нашептывал. Получалось фифти-фифти: половина детских, половина взрослых. Он надеялся на победу собственной зрелости, но, поняв, что еще до нее не дожил, все-таки сказал мне правду.
— Это хорошо, что ты редко обманываешь, — согласился я. — Твоя мама попросила меня вырвать тебе сегодня все оставшиеся молочные зубы, чтобы ты почувствовал себя настоящим мужчиной.
— Ты тупой, — ответил он незамедлительно. — Зубы выдергивает только доктор.
— Я и есть доктор, могу показать тебе все необходимые документы. Пойдем, мне нужно надеть халат и найти самые большие клещи.
Мы немного побегали по двору, мальчик был скоростным и маневренным. Я делал вид, что не в силах его поймать, но когда устал от догоняшек, аккуратно столкнул его в бассейн и ушел на веранду дочерчивать свою дурацкую вазу. Никто с этим заказом меня не торопил, но мне самому хотелось от него поскорее отделаться, чтобы заняться чем-нибудь творческим, для себя. Марки-Эрик плескался минут десять. Когда вылез из бассейна и обнаружил меня за работой, покорно пошел в гостиную, где сел за электропиано, которое я подарил когда-то Наташе на день рождения в надежде, что она восстановит навыки музыкальной школы. Сначала она даже расплакалась от радости; весь вечер вспоминала мелодии детства — от Баха до Пола Маккартни. На следующий день мы поехали в библиотеку и взяли несколько знакомых ей нотных сборников, но через месяц упражнения прекратились сами собой. Теперь на инструменте брякали подвыпившие гости. Марки тоже увлекся музицированием. Он извлекал из машинки самые непотребные звуки до тех пор, пока Джуди не забрала его, поразившись, как я могу смиряться с такой какофонией.
— Ты слишком привыкла к деревенской жизни. В Манхеттене никто не обращает внимания на вой полицейских сирен.
Глава 11
Атлантик-Сити — провинциальный город в провинциальном штате, тянущемся вдоль океанического побережья. В Нью-Джерси есть Принстонский университет, международный аэропорт в Ньюарке, зоопарк на открытом воздухе, нудистский пляж в Сэнди-Хуке, Хобокен — родина Фрэнка Синатры. Что еще? Несколько хороших рокеров и художников. Пара приятных женщин. Один друг. Красиво осенью: много разноцветных листьев.
Идея поездки в центр азартных игр была мне неприятна. Бизнес есть бизнес, дружба есть дружба, но зачем ехать на концерт какой-то пожилой русской певицы, когда можно пойти в кафе на берегу океана? Наташа продемонстрировала мне и любимым неграм короткие ноги, тяжелые груди и усталый голос российской эстрады, аляповатость одежд молодого супруга с большой прической в окружении поклонниц.
Уолли за рулем, Айрис рядом, мы с Наташей и Моник умещались на заднем сиденье. Мы кружили по городу и не могли найти гостиницы. Сначала все казалось прекрасным, по крайней мере, ребенку. Въехали в “Тадж-Махал” с пятью серебряными куполами, освещенными ярким светом. Дорожки, ведущие на парковку, орошались восточными фонтанами. Мимо проезжало много лакированных машин. Пальмы в красивых золотых вазах приветственно хлопали листьями по ветровым стеклам. Каменные слоны с седлами для предполагаемого Синдбада окружали нас и всматривались в номерные знаки. “Trump”, “Showboat”, прочие небоскребы были высоки и недружелюбны. Вдоль Пасифик-авеню выстраивались лимузины, такси черного и желтого цвета. Подъемный кран над полуразрушенным зданием, где мы нашли недорогой мотель, остался для меня главным опознавательным знаком кратковременного жилища. Мы взяли два номера по 120, зашли друг к другу в гости; Уолли попросил у жены 5 долларов и удалился куда-то на десять минут. Мы разгружали багаж, расстроенно соглашаясь, что гостиницу надо было заказать заранее. Айрис взяла в офисе нашего “Дейс Инн” список городских отелей, начала их обзванивать и ругаться. В этот момент вернулся ее гигантский супруг с улыбкой Кинг-Конга, погромыхивая двумя сотенными купюрами в пролетарских пальцах.
— Папа, какой ты везучий, — сказала Моник и побежала прихорашиваться. — Ты выиграл? Ты уже выиграл?
Ни я, ни Наташа на дармовые барыши не рассчитывали. В карты играть не умели, о рулетке знали понаслышке. Уолли сказал, что выиграл эти деньги у “однорукого бандита”, где не думают, а лишь дергают за рычаг.
— Я не умею не думать, — отозвалась Айрис. В ее голосе звучали завистливые нотки, и я испуганно подумал, что она сегодня может серьезно подсесть на блэкджек или баккару.
Мы вышли всей компанией на ночную набережную в виде дощатого тротуара, мокрого от недавнего дождя и поэтому еще больше слепящего глаза от отражающихся электрических огней. Взад-вперед бродили туристы, некоторые всматривались в океан; рикши катали людей в тележках, до сих пор укрытых целлофаном. Вдоль берега продавали демократическую жратву, недемократическое женское белье и духи. Я стал прицениваться к французскому, на мой взгляд, бюстгальтеру, чтобы купить его в подарок Наташе, но та остановила мою руку:
— Беременным надо покупать другое. Ты не замечаешь, как растет моя грудь? Ты вообще мало что замечаешь.
Подошла Айрис:
— Хотите что-нибудь купить? Здесь не лучшее место. Не знаю, что делать с ребенком. Она обогнала меня уже на два размера.
Моник перешла на другую сторону дощатого тротуара — посмотреть на гигантскую искусственную акулу с разинутым ртом.
— Деревянные манекены в женских трусах возбуждают гораздо больше, чем пластмассовые. Не знаете, с чем это связано?
— Айрис, ты лесбиянка, — усмехнулся Уолли, хотя шутка была не особенно понятна.
Во дворике с акулой, посвященном экзотическим видам спорта и физиологическим недоразумениям, висел плазменный телевизор с большим экраном, беспрерывно показывающий бессмысленные проделки наших соотечественников. Когда мы подошли, какой-то полуголый мужчина, схвативши зубами конец каната, пытался сдвинуть с места пассажирский самолет. Моник чистосердечно захлопала в ладоши и спросила отца, мог бы он сделать то же самое. Уолли обнажил свою звериную челюсть:
— Если бы заплатили, как ему, то, конечно бы, сдвинул.
Айрис и Елочка дружно, как по команде, расхохотались. Из-за этой внезапности в двух шагах от них произошла авария рикшей: один из них поскользнулся на мокрых досках и вкатил свою таратайку прямо в таратайку другого. Они тут же забыли о клиентах, начали бешено спорить и орать на неизвестном наречии. Пока они сквернословили, пассажиры вылезли из тележек, познакомились и ушли в ближайшее кафе, не расплатившись. Об этом и сообщила мне Моник заговорщицким шепотом:
— Они не расплатились. Я знаю, где они находятся. — Она немного важничала и преувеличивала свою значимость, как и все подростки.
— Это не наше дело, — мимоходом пробормотала Айрис, затаскивая Наташу и Уолли в двери какого-то казино. — Запомни дверь. Мы здесь, около акулы. Вперед! Чудеса все еще происходят.
— Они здесь, — согласился я и подвел Моник к детскому аттракциону. Нужно было наперегонки наполнить шарик водой из игрушечного пистолета, стреляя в открытый рот куклам, пока шарик не лопнет.
Мы сыграли несколько раз, она несколько раз победила. Ей выдали пять золотых фишек для получения плюшевых медведей и слоников. Мы забрали призы и направились в казино искать ее родителей и Наташу. Суматоха там была невероятная. Все звенит, гремит, мимо проносятся официантки в коротких юбках с подносами шампанского в плоских бокалах. Больше всего поражали ковры — грязно-фиолетового цвета, как в публичном доме, хотя я там никогда не был. Я решил поговорить с девочкой о том, что такое хорошо и что такое плохо, но не обнаружил ее рядом. Порыскав глазами по бескрайнему вестибюлю, я понял, что и остальной компании мне в ближайшее время не найти. Я засунул в нагрудный карман куртки игрушечную обезьянку, вышел на улицу и еще раз огляделся. Моник исчезла — невеликая пропажа в таком невеликом городе. Спросил у рикшей цены на извоз, разочаровался и свернул на Оушн-авеню, полуразрушенную улицу, населенную местными жителями, а не туристами. Местность напоминала что-то южное, рабовладельческое: окраины Саванны или Нового Орлеана — впечатляющий контраст после “Тадж-Махала”. Подъемный кран у нашего мотеля по-прежнему возвышался над городом. Адрес, где я оставил жену и друзей, я помнил. Я пошел туда, где потише. Вышел на главную улицу и поплелся в сторону мотеля. Стриптиз-бар я заметил, когда мы кружили по городу в поисках гостиницы: если не играть в азартные игры, то можно хотя бы поглазеть на девок. Подобное зрелище уже давным-давно не попадалось мне на глаза. С расстоянием я, как всегда, ошибся, а, может, просто пришел в какой-то другой “гоу-гоу бар”. На первый взгляд, их здесь было немного, но какой-то выбор все-таки существовал. Вход стоил десятку, пиво — по пять долларов, в связи с каким-то новым законом девушки танцевали в купальниках. Трудно было не поразиться такому ханжеству.
До переезда в Нью-Йорк (задолго до женитьбы) я некоторое время жил на конфедеративном Юге — в одном из городков Джорджии. Сказать, что мы с приятелями были завсегдатаями таких мест, нельзя, но так или иначе иногда заглядывали в местный ночной клуб эротической направленности. Это было самое простодушное шоу на свете. Южные штаты, конечно, чудовищно консервативны. Моя крестная мать, вернувшись из Англии, всерьез возмущалась отсутствием какой-либо культуры в Европе. “У них же секс по телевизору, — говорила она, — как после этого они могут считать себя культурными людьми?” Но, несмотря на типичность подобных воззрений, смысл и дух стриптиза в тамошних местах еще не были утрачены. Клуб с виду был похож на амбар у обочины дороги. Лицензии на продажу алкоголя у хозяев не было, поэтому рекомендовалось приходить со своим пивом. Плата за вход была минимальна, степень обнаженности барышень максимальна. К полуночи девушки раздевались практически все — не только те, кто выступал на сцене, но и остальные: кто-то бродил по залу, кто-то сидел на коленях у кого-нибудь из студентов. Один раз мы с дружком притащили туда шахматы и сыграли несколько вдумчивых партий в надежде подразнить девок, но они отнеслись к нашей выходке хорошо: собрались вокруг и, хихикая, начали давать советы.
Нынешний бар и отдаленно не напоминал злачных мест моей молодости. На входе дежурили двое верзил в красной униформе с эполетами, общения между сценой и залом почти не происходило. Ленивые доллары, которые как бы случайно оказывались у девушек в чулке или за подвязкой, были редкостью. Среди всеобщего разочарования выделялась группа восторженных молодых людей, но их эмоциональность объяснялась то ли сильным опьянением, то ли нежным возрастом. Я с трудом проглотил теплый “Будвайзер”, посмотрел выходов пять-шесть и решил пойти на поиски Наташи. Когда я был уже в дверях, в зале произошло что-то интересное, судя по гулу одобрительных голосов и аплодисментам. Я вернулся и стал свидетелем довольно эффектного номера: черная девушка в сверкающем голубом купальнике качалась на качелях, расшвыривая блестящие конфетти в лучах прожекторов. Зрелище было забавным, но ловить здесь все равно было нечего. Я отметил про себя, что барышня и лицом, и телосложением напоминает Моник и что девушки становятся взрослыми в наши дни удивительно рано. Я вздрогнул, когда на выходе из заведения столкнулся нос к носу именно со старшей дочкой Айрис. Я поинтересовался, что она тут делает.
— Лучше скажи, что это ты тут делаешь? — в ответ спросила она. В ее голосе слышались торжествующие нотки шантажа и разоблачения.
— Пришел посмотреть на шоу, — сказал я, пожав плечами. — К тому же вы все куда-то потерялись. Как ты сюда попала?
— Решила устроиться здесь на работу, — ответила Моник раздраженно, и я решил ничего больше у нее не спрашивать.
Мы двинулись обратно к казино. Возле какой-то большой гостиницы стоял маленький памятник в виде неестественно накрененной гитары, около нее было запарковано два белых лимузина.
— Что тебе больше нравится, — спросил я, — лимузин или велосипед?
— Почему ты издеваешься надо мной? — вспыхнула девушка. — Если бы ты хотя бы один раз поговорил со мной, то понял бы, что я не такая уж и дура.
— Я никогда не считал тебя дурой, — удивился я. — Вопрос вполне нормальный. В лимузине можно пить шампанское, а на велосипеде кататься по пляжу. Вот и выбирай.
— В лимузине можно не только пить шампанское, — сказала Моник с недетской игривостью. — Мог бы, кстати, прокатить даму.
Я вздрогнул, подумав, с каких это пор эта обезьянка стала дамой.
— О, милая, — вздохнул я, — такие вещи надо заказывать заранее. Можно попробовать позвонить в какую-нибудь контору сегодня ночью и покататься завтра всем вместе. Я думаю, остальным эта идея тоже понравится.
— Не думаю, что эта идея понравится мне, — сказала она категорически.
Мы дошли до той же самой надтреснутой и поросшей бурьяном Оушн-авеню, по которой я, собственно, и ориентировался. В этой захламленности и разрухе было что-то сказочное. Я решил, что улочка похожа на пещеру Али-Бабы и сорока разбойников. На небольшой веранде, находящейся на уровне моих плеч, сидели две пухленькие негритянские девочки и курили. Моник приветствовала их, попросила сигарету (я решил не лезть с педагогикой, к тому же курю сам). Разговаривали они быстро, с каким-то неизвестным мне акцентом, в котором преобладали шипящие звуки. Я понял только, что они тоже приехали на каникулы откуда-то из центральных штатов. Моник вкратце рассказала о Лонг-Айленде, позвала в гости. Пока они обменивались телефонами, я отчужденно рассматривал небоскребы, мерцающие на берегу. Светились огромные вывески “Resorts” и “Ballys”. Я вспомнил о жене и, когда девушки распрощались, попросил Моник не говорить Наташе о том, где мы встретились.
— Хорошо, — сказала она с удовлетворением. — Пусть это будет нашей тайной. Мне, честно говоря, понравилось, что ты интересуешься женщинами. Значит, ты еще не совсем потерян для жизни.
Она рассмеялась хохотом пожилой бандерши, но мне ее смех понравился. Я впервые взглянул на эту особу с интересом. На дощатом променаде оставалось не так много людей, только влюбленные пары стояли у перил, вслушиваясь в шум океана. Парочки обнимались, какой-то хлопец посадил девушку себе на плечи, около пластмассовой акулы целовались две белые девочки, не скрывая чувств. Моник сказала, что завидует влюбленным и что она, кажется, уже знает это чувство.
— Я влюбился первый раз, когда мне было пятнадцать лет, — продолжил я. — Представляешь, когда встал вопрос о женитьбе, я удрал. Мне было все равно: беременна моя подруга или нет. Я хотел свободы, карьеры. Да и денег у меня особенных не водилось. Хорошо, что история с ее беременностью оказалась всего лишь женской интригой. У тебя уже есть кавалер? Я удивился, когда увидел сегодня, какая ты взрослая.
— У меня есть кавалер, — отрезала Моник. — Более того, ты скоро с ним познакомишься.
“Зачем же так, — подумал я рассеянно, — зачем такой надлом?” Дощатый тротуар осветился вдруг разноцветными огнями, из какого-то кафе или уличного репродуктора раздалась музыка Вивальди. “Времена года”, я думаю. Этот концерт любят во всех странах. Вивальди любит даже Джон, наш сосед. Когда он напивается, говорит, что его и Вивальди никто не понимает. Он включает музыку на всю улицу, чтобы остальные хотя бы попытались понять. Я пока что понял, что скоро расстреляю Джоновы динамики из своей “воздушки”. Наташа тоже считает Вивальди слишком слащавым, ей нравится Рахманинов, рыдающая, патетическая музыка, которой я могу уделить внимание лишь пару раз в год. Прослушивание такой музыки слишком походит на работу: нам и без этого приходится много работать, к чему лишняя нагрузка? Мы шли дальше, рассматривая полицейских на велосипедах, я поинтересовался у Моник, не знает ли она, какой они марки.
— Похоже на горные, — ответила она. — Но это не горные, это особая ментовская модель. — Она опять рассмеялась низким гортанным смехом, от которого у меня шли мурашки по коже.
— Здесь дают велосипеды напрокат, — сказал я, указав на фанерный щит под крышей невзрачной лавки. — С шести тридцати утра до десяти вечера. Это экономнее лимузина.
— Твоя беременная жена далеко на нем не уедет, — опять отрезала девочка. — Мне кажется, ты со мной заигрываешь. Самое глупое, что можно сделать на твоем месте.
— Очень интересно. Откуда ты знаешь про Наташу? И вообще, почему ты такая нахальная? Я сейчас пойду и сдам тебя твоим родителям. Все. И на этом история закончится.
— Не закончится, — возразила она, зевнув.
От этого ее расслабленного зевка повеяло такой бесподобной уверенностью, что я озадачился еще больше. Может, они колдуют? Какая особая разница между Ямайкой и Гаити? Впрочем, все мы зомбированы давным-давно. Телевизором, прочей пропагандой. Я, например, до сих пор не знаю, как относиться к нашей войне в Ираке. Сосед Джон уверен в правоте президента, но ведь это происходит только из-за его алкоголизма.
Мы дошли до фанерных декораций а-ля Голливуд: фасады “старинных” домов примыкали к “Ballys”, где-то в этих местах мы и оставили Наташу. Посмотрев на фанерные фасады, девочка заявила, что они скопированы с их фамильного особняка в Кингстоне.
— Вы там хорошо жили? — поинтересовался я. — Зачем тогда приехали в Штаты?
— Я сама не понимаю. Айрис не знает, чего хочет. Не удивлюсь, если она просадит сегодня все деньги, которые мы с вами заработали.
— Она, на мой взгляд, гораздо более рациональный человек, — сказал я Моник, в глубине души сомневаясь. Мне не нравилось, что я так давно не видел Елки, а болтаюсь с непонятным заносчивым подростком уже который час.
Около декоративных замков заиграл Стинг, “Англичанин в Нью-Йорке”. Я всегда любил эту мелодию, загрустил, заностальгировал.
— Давай потанцуем, — предложила обезьянка. — Никогда не танцевала на берегу океана. Пригласи меня, пожалуйста.
— Что? Да…
Мы старомодно покружили с ней по тротуару, меня смущало, что девушка скованна, напряжена, выверяет каждое свое движение, каждое слово. А мне было наплевать — почему я должен переживать на эту тему? Мы танцевали и постепенно двигались вдоль променада, пока не въехали в парковку прогулочных колясок, индусы-рикши смеялись, свистели.
Наташа стояла неподалеку, разговаривая с каким-то пожилым мужчиной серьезным тоном, — так она обычно разговаривает с клиентами. Она сделала одобрительный жест головой и ткнула пальцем в сторону пляжа. Там возвышался гигантский дворец из песка, видимо, построенный туристами еще днем. Мы с Моник отправились туда, сели в песок и принялись царствовать. Она предложила соорудить песчаные троны, но то, что мы нарыли руками, походило скорее на окопы или обыкновенные ямы.
— Кто сказал, что король с королевой должны возвышаться над людьми? — сказал я. — Сидеть в яме демократичнее и хитрее.
— Ты берешь меня в королевы? — спросила она как бы между прочим.
— Моя королева скоро придет, — кивнул я в сторону Наташи. — Мы можем взять тебя на роль рабыни.
Моник недовольно хмыкнула, но согласилась. Она пришла в мою яму и легла черной кошкой у ног.
— Погладь меня. Я буду мурлыкать.
Девочка заигрывалась: прикасаться к несовершеннолетнему ребенку я не хотел, хотя бы мы просто придуривались. Я погладил ее по головке, удивившись жесткости некудрявых, наверное, выпрямленных волос. Она застонала, пробормотала что-то вроде:
— О, мой повелитель.
Наташа застала нас за этим занятием, рассмеялась и предложила зарыть Моник в песок.
— Это лучшее положение для детей, — сказала она. — Айрис и Уолли только обрадуются. Мы зароем тебя, оставим снаружи только голову, а завтра принесем тебе сюда твой завтрак. Будешь есть с моих рук?
— Да, мои повелители, — ее зубы сверкали в ночи, отражая огни распутного города, выпуклые белки глаз светились тайной повиновения и мести. — Вы что-нибудь выиграли?
Наташа, казалось, совсем забыла о недавних картах и игровых автоматах:
— Самое удивительное — да! Твои получили тысячи полторы, я — долларов четыреста. Никогда бы не поверила, что мне может повезти. Потом встретила бывшего клиента, вернее, строителя, — жена обращалась ко мне. — Ничего особенно интересного, но следующую сделку он заключит через меня. — Она очаровательно улыбнулась и закатила глаза.
— Ты не теряешь времени даром, женушка, — сказал я и поцеловал ее в щеку.
Глава 12
Айрис и Уолли, на мой взгляд, чтобы напиться пьяными, хватало бокала на двоих. Выигрыш, расслабленная обстановка и штилевая погода усадили их на коляски рикш: они решили поехать наперегонки и выбирали себе возчиков с наиболее длинными ногами. Айрис криками созывала публику, обещая победить Кинг-Конга во что бы то ни стало.
— Делайте ставки, господа, я легче его в два раза. Проезжаем до конца и обратно. В случае проигрыша я показываю болельщикам свою грудь!
— Какое счастье, — сказала Моник разочарованно. — Она никогда этого не сделает, потому что слишком любит папу. Да и ты слишком любишь свою жену. Я вам завидую.
Она умело переключала свои интонации, и я поймал себя на мысли, что девочка на редкость умна, артистична и хитроумна. Другое дело, что я не совсем понимал, что у нее на уме. Флирт был очевиден, но я не дал бы ни цента за его продолжение. Меня пугало то, что когда я погладил Моник по голове в нашем песчаном окопе, она затряслась той же нервной дрожью, которую я уже имел счастье наблюдать у себя в бассейне во время игры в Марко Поло.
Люди на тротуаре шумели, делали ставки. Уолли заявил, что в случае проигрыша никому ничего показывать не будет: все и без этого понятно, добавил он, вызвав овации. На счет “три-четыре” две таратайки, крытые прозрачным целлофаном от приближающегося дождя, покатили по отсырелым доскам. Индусы в чалмах перемигивались, несмотря на то что ездоки погоняли и подбадривали их ликующими криками, словно на скачках. До забора в конце променада доехали почти вровень, но когда начали разворачиваться, коляска с Айрис неожиданно завалилась набок. Она выползла из коляски, бешено крича и ругаясь, сама поставила ее на колеса и, усевшись вновь, выбросила руку в наполеоновском жесте.
— Туда! — завопила она с хрипотой в голосе, настолько страстно, что я помню его до сих пор. — Туда! Еще сто баксов!
Затея оказалась безнадежной: рикша, который вез Уолли, добрался до финишной черты почти прогулочным шагом. Я был рад за гиганта, он не был таким претенциозным, как Айрис. Он выбрался из таратайки и пожал руку своему водителю. Мы аплодировали вместе с толпой.
— Мой папа — герой! — орала Моник, подражая известному кинофильму.
Айрис подъехала к народу со зловещей ухмылкой на устах.
— Давай показывай грудь! — крикнул кто-то из зрителей.
— Еще чего не хватало, — огрызнулась она. — Начинаем второй забег. Со мною случилась авария.
Народ недружелюбно загудел, хотя в эксгибиционизме Айрис никто не нуждался. Подъехали велосипедные полицейские, для которых подобные игры — нарушение общественного порядка.
— Я предлагаю забег номер два, — повторила Айрис, но люди уже начинали расходиться, кто-то опять крикнул, что она, как проигравшая, должна оголить свою грудь.
— Да ради Бога, — отозвалась она, сняла майку и бросила ее в руки Наташе. Оставшись в белом бюстгальтере, матово светящемся в полутьме, она потянулась к застежке, но тут же получила увесистую пощечину от мужа.
— Она пьяная, — сказал Уолли. — Не обращайте на нее внимания.
Айрис не обиделась, только схватилась обеими ладонями за свое лицо, подержалась несколько секунд и потом быстро раздвинула их в разные стороны, отряхивая боль и обиду.
— Муж не позволяет, — пояснила она под хохот публики. — Он сегодня у меня получит.
Я обнял Наташу, понимая, что ничего серьезного не произошло и Уолли всего-навсего вовремя остановил свою веселую жену.
— Мама, так нечестно! — закричала вдруг Моник, о которой мы все ненадолго забыли.
Она протиснулась сквозь толпу, залезла на вышку для спасателей, стоящую рядом с парковкой. Без усилий сдернула с себя купальный лифчик и под аплодисменты парней сделала несколько характерных движений танцовщицы стриптиза. Она потянулась губами к своему соску, но достать до него не успела — Уолли качнул вышку с такой силой, что девочка через мгновение оказалась у него на руках. Он дал пощечину и ей, беззвучную и, видимо, безболезненную. Потом быстро, почти профессионально застегнул на ней купальник, накинул на плечи просторный льняной пиджак.
— Здесь вам не карнавал, — сказал он с притворной строгостью. — Девушки, нас оштрафуют и отберут выигрыш.
Семейка осталась в полном порядке: никто не поссорился. В гостиницу мы возвращались, обсуждая нюансы карточной игры, к инциденту более не возвращались. Единственное, что напомнило о происшедшем ночью, так это крики Айрис за стеной из соседнего номера:
— Какая ты дура! Почему ты такая дура!
Уверен, что Уолли в этот момент уже абсолютно мирно спал.
Глава 13
Обратно доехали без приключений. Без приключений продолжилась и последующая жизнь. Я получил несколько серьезных дизайнерских заказов, которые не только хорошо оплачивались, но и пришлись мне по вкусу. Работу над проектированием модерновой посуды я любил, поэтому на следующий день сел за компьютер с раннего утра. Я редко встаю рано, а тут вдруг ввел распорядок дня, стал завтракать вместе с женой. Работать на Карима Рашида мне давно надоело: теперь, кажется, наступал период самостоятельности. Я радовался, что приобрел имя в своем бизнесе. Последнее время заказов становилось все больше — как от влиятельных людей, так и от фирм.
Поездка еще больше сблизила Наташу и Айрис. Я даже не был в курсе того, что они там опять затеяли. Жена уезжала из дому на целый день, виделись мы вновь только вечером, когда она привозила с собой какой-нибудь ресторанный ужин. Раньше ее офис располагался минутах в пяти от дома, теперь она была вынуждена ездить в дальнее агентство в Массапикве. С местом ее работы во Флойд-Харборе произошел несчастный случай — в этот небольшой дощатый домик на перекрестке Мастик-роуд и Нейборхуд врезался какой-то старичок на тяжелом “шевроле субербан”. Мы не узнавали, что там конкретно с ним случилось (инфаркт, инсульт, вождение в пьяном виде или внезапный летаргический сон), но он снес половину строения. Наша страховка покрывала принесенный ущерб, но для восстановления офиса требовалось время. И все это время Наташа должна была кататься в графство Нассау: сорок минут туда и сорок обратно. Она могла работать и дома, для этого было достаточно услуг интернета и телефона (Елка любила хвастаться, что зарабатывает деньги, принимая солнечные ванны у бассейна), но сейчас они с Айрис замыслили нечто масштабное. Как я теперь понимаю, держали свою затею в секрете, чтобы сделать сюрприз к моему предстоящему юбилею.
Я о своем дне рождения совсем не раздумывал — сорок лет не такая дата, которую хочется отмечать. Это никак не связано с надвигающейся старостью: мне как раз кажется, что это самый спокойный для каждого мужчины возраст — меньше делаешь глупостей. Со странной для меня скромностью я хотел встретить день рождения вдвоем с женой, я таился, старался не оценивать достигнутого и ускользнувшего. Я ждал круглой даты с искренним равнодушием, утратив чувство времени и лет.
В ежедневных поездках Наташи меня смущало то, что ее беременность проходила не так гладко, как бы этого хотелось. Нам уже два раза приходилось вызывать “скорую помощь” из-за кровотечений, и, хотя врачи объясняли их инерционностью организма, имитирующего менструации, ей было велено себя беречь. Проводить больше времени в лежачем положении. Напряженный график работы мог привести к самым плачевным результатам, что в нашей ситуации казалось фатальным. Мы ждали ребенка семь лет совместной жизни, причин бесплодия не мог объяснить ни один из медиков: и у нее, и у меня все вроде бы было нормально. Наташа была уже на пятнадцатой неделе, и нужно было быть крайне невнимательным, чтобы не заметить характерную выпуклость ее живота. Я знал, что Айрис, будучи женщиной многодетной, всячески призывала мою жену к браваде и неоправданному женскому героизму. Сама она беременела, как крольчиха: Наташа говорила мне, что Айрис отправляется на аборт, словно на встречу с дантистом. Я был уверен, что наш случай более сложный, и все собирался поговорить с женой, чтобы она на время оставила работу или хотя бы взяла ее на дом.
Другим объяснением нашего трудового энтузиазма являлся запрет врачей на сексуальную близость. Мы пытались отвлечь себя от ненужных мыслей и, возможно, втянулись в эту изнурительную колею чисто инстинктивно. Сколько бы я ни старался не думать о сексе, получалось это у меня плохо. Я вздрагивал и переключал канал телевизора даже при рекламе пива с девушками на пляже. Когда ездил на пляж сам, то всегда брал свой вездеход и ехал по песку почти до Моричес-Инлет, самой оконечности острова Пожаров, местности безлюдной. Недавний поход в спортивный зал закончился онанизмом в общественной душевой: никогда не думал, что эта простецкая, на мой взгляд, тема может возрасти в моей душе до идеи фикс.
Елочка переживала нашу физическую разлученность легче, иногда жаловалась на внутренний дискомфорт, но все-таки находила удовлетворение, наблюдая за изменениями, происходящими с ее телом и организмом. Ее грудь заметно увеличилась, потяжелела, разбухнув сеткой бледно-голубых кровеносных сосудов, соски стали шире и ярче на цвет — кто-то посоветовал ей прикладывать к ним кусочки грубой материи наподобие мешковины, чтобы они огрубели перед будущим кормлением ребенка. Она часто ощупывала живот, прислушивалась к движениям и толчкам, которые, по ее мнению, должны были вот-вот начаться.
Вообще она стала на удивление мягкой, сговорчивой, счастливой. Я в шутку говорил ей, что, судя по ее умилительной улыбке, можно подумать, что она всегда пьяна или обкурена. Она смеялась в ответ и говорила, что дорожной полиции нет дела до ее живота: водить машину (у нее был отечественный “шевроле кавалер”) стала с необыкновенной аккуратностью, для ее взбалмошного характера просто небывалой. В глубине души я радовался, что мы живем в деревне (ожидание ребенка еще больше оправдывало наш выбор). Вдалеке от бензиновой копоти и смрада пакистанских ресторанов, забыв о пугающих полицейских сиренах и улюлюканье противоугонной сигнализации, о раскаленном, плавящемся асфальте и необходимости каждый день носить галстук или туфли на высоком каблуке. Мы чувствовали себя спокойнее еще и потому, что нашли применение своим силам и стали прилично зарабатывать в довольно “безработной” местности.
Нью-Йорк ассоциировался у меня с развратом, пьянством и даже наркоманией, но не в общем смысле, а именно на примере собственной молодости. Последнее время я редко вспоминал о своих похождениях, хотя свою блядскую молодость провел по всем правилам прожигания жизни. Я был рад, что у меня не было последнее время необходимости появляться в Манхеттене. С учетом моей болезненной сексуальной озабоченности любая лишняя рюмка могла привести меня в постель какой-нибудь из старых подружек или просто незнакомки из бара. Несмотря на бурное прошлое, Наташе за время нашей совместной жизни я не изменил ни разу. Не знаю, чем можно это объяснить: особых усилий для этого я не прикладывал, только вот почему-то однажды превратился в верного супруга. Мне казалось, навечно. Может, в этот прекрасный день я наконец стал спокойным, зрелым человеком, а может, умудрился полюбить ту, кого должен был полюбить.
Глава 14
Джон, любитель Вивальди, застал меня у бассейна с бутылкой чешского пива в руке. Напиток для этих мест нехарактерный, его надо покупать в специализированных магазинах. Покупать европейское и русское пиво приучила меня Наташа, — учитывая, что патриотом этой страны (как и никакой другой) я отнюдь не был, мне даже в этом невинном выборе чудился вызов обществу. Джон предпочитал “Будвайзер”, баночное пиво удивительно слабой солодовой насыщенности, насквозь пропитанное пастеризаторами, до неприличия желтенькое на вид. На халяву наш сосед пил все, что дадут. Если не давали — лез в холодильник сам. Он был добрым малым из северной части штата Нью-Йорк, немного нахальным и навязчивым, но мастером на все руки, причем таким мастером, который никогда не откажет в помощи соседям. Недавно он помог нам в установке центрального кондиционера, а вместо платы за свой труд попросил разрешения приводить в наш бассейн девушек во время нашего отсутствия. Несмотря на свои сорок шесть, Джон был холост. Его внешность и манеры поведения вряд ли могли помочь это положение изменить. Иссохшийся, лысоватый, не особенно следящий за своим внешним видом, он жил в доме напротив вместе со своим псом-водолазом Скутером и крикливым белым попугаем Чарли. Мы познакомились когда-то потому, что его молодой пес запрыгнул в открытый багажник моего джипа, приняв это за приглашение прокатиться.
Я угостил старого знакомого пивом, мы поплавали немного, двигаясь в разные стороны, поиграли в “водное родео” с дельфином: Джон сказал, что купит нам второго для того, чтобы мы могли проводить соревнования наездников.
— Лучше куплю вам акулу. Для разнообразия. Эта ерунда стоит долларов десять—пятнадцать. Как ваши дела?
Я вкратце рассказал о новых заказах, Наташиных контрактах, о поездке в Атлантик-Сити.
— Пятьсот баксов? — поразился Джон. — Никогда бы не поверил, что твоя жена хороший “гэмблер”. Мне вот всегда везет. И в Нью-Джерси, и в Коннектикуте. Пятьсот баксов — это минимум, который я обычно привожу из казино. Иначе зачем мне туда ехать? Иначе я не понимаю этого бизнеса. Я никогда не был в Лас-Вегасе. Говорят, туда бывают очень дешевые туры. Вы там, кажется, были в прошлом году?
— Наташа совсем не переносит тамошний климат, — вспомнил я. — Горы, степь, жарища, сухо, как в сауне. Вдохнешь воздух ртом, и сразу — ком в горле. Мне там понравилось, я вообще плохо переношу влажность. А жена сразу начинает кашлять.
— Зачем ты мне рассказываешь эту чушь? Я в любом климате себя отлично чувствую. Я спрашиваю тебя, как тебе понравился город? Пирамиды, дворцы, Эйфелева башня… Вы видели, что там построили копию Эйфелевой башни?
— Тебе бы там понравилось, Джон, — сказал я, немного подумав. — Давай играть в Марко Поло. — Я нырнул, в надежде схватить соседа за ногу, но тот оказался хорошим пловцом.
Я вынырнул, чтобы набрать воздуха, но вдруг понял, что отчего-то мне эта игра разонравилась.
— Нет, вдвоем играть неинтересно. Давай лучше пожрем чего-нибудь. Сгоняем за пиццей, сэндвичами…
Джон пожал плечами так, словно не хочет тратить и цента на такую бессмысленную пищу. Он выпрыгнул на бортик, легко отжавшись на перилах лесенки, накинул себе на плечи Наташино полотенце.
— У тебя есть старые носки?
— ?
— Старые носки. Обыкновенные хлопчатобумажные носки. Всему вас, горожан, надо учить.
— Тебе надо чистые или грязные?
Сосед не обратил внимания на мой юмор, быстро вытерся и оделся, велев через пять минут быть у него. Обязательно с полотенцем и старыми ненужными носками. Я безропотно подчинялся — парень вполне заинтриговал меня. Выходя из дома, я столкнулся нос к носу с худосочной старушкой, одетой в декоративный ковбойский наряд. Шляпа на кожаной подвязке, сапоги-казачки, замшевая курточка с резаной бахромой, серебряные серьги с бирюзовыми камнями, такая же синева бирюзы на руках. Она была еще очаровательнее оттого, что из-под полей ее шляпы самым хитрющим образом высовывался еврейский шнобель самой что ни на есть высшей пробы. Я обрадовался экзотической бабушке и поинтересовался, как идут ее дела.
— Мне нужно продать дом на Уильям Флойд-парквее. Отличный дом с тремя спальнями, прямо у шоссе. Здесь рядом. Мне нужна Наташа. Это ваша жена? Мне сказали, что она может сделать это быстрее всех прочих. У нее очень хорошая репутация. Могу я ее видеть?
Я сообщил, что она появится лишь к вечеру, и для доказательства потряс своими старыми носками перед ее носом. Она понимающе кивнула, пообещав зайти позже. Дала визитку школы танцев, на ней большими буквами было выведено игривой вязью “Мадлен”.
Глава 15
Мы поехали в сторону океана на грузовике Джона, автомобиле неизвестной марки с проржавевшим кузовом: прогорклый запах разлитого в салоне пива не выветривался уже несколько лет. Джона многократно останавливали за вождение машины в нетрезвом виде и однажды поставили перед жестоким выбором: тюрьма или домашний арест. Он предпочел второе — сидеть на электронной цепи в течение шести месяцев. Электронный датчик (черная коробочка, укрепленная на ноге) не позволял отлучаться от дома на расстояние 100, по-моему, футов. Выйти за пивом он не мог, сесть за руль автомобиля тем более — датчик трезвонил в полицейском отделении.
— Когда горел дом напротив, — врал Джон для глубины образа, — я не мог прийти соседке на помощь.
Шултайз нашел чем заняться в такие скучные времена. За несколько дней до задержания ему посчастливилось купить у какой-то пожилой итальянки участок земли 50 на 100 футов за невероятно хорошую цену. Старушка торопилась с продажей, но не упустила случая пристыдить его, что он покупает эту землю с целью наживы. Джон действительно хотел построить на этой земле дом и продать его в срочном порядке.
— Нет, — ответил он ей, — участок примыкает к моему дому. Все, что я хочу, так это выращивать на вашей земле помидоры.
Врать он умел великолепно, сердце итальянки было покорено: она продала ему землю за полцены. Теперь, оказавшись на цепи, мой сосед неожиданно почувствовал муки совести, к тому же выращивать помидоры в состоянии домашнего ареста проще, чем заниматься строительством. В течение полугода он ухаживал за своей помидорной плантацией, вызывая недоумение и ужас не только у друзей, но и у полицейских. Территория была внушительной, урожай выдался хорошим, — возможно, Джон даже немного заработал своим огородничеством. Единственное, о чем он жалел, что бабушка из Флориды так и не заехала посмотреть, как он распорядился ее землей. Он звонил ей несколько раз, желая похвастаться успехами, телефон не отвечал, и, в конце концов, сосед решил, что итальянка отдала Богу душу. Его постигло глубокое разочарование в правоте жизни, и после завершения испытательного срока он повыдергивал помидоры, построил вместе со своим приятелем дом и тут же его продал.
У него и сейчас оставалось несколько собственных лачуг в округе, которые он сдавал в аренду каким-то оборванцам. Мы заехали к одному из них. Загорелый мускулистый парень итальянского вида пригласил нас зайти: марихуанный дым стоял коромыслом в каждой из четырех комнат. Джонни обнялся с квартирантом, взял у него квартплату за месяц, швырнул ее в бардачок автомобиля и довез меня до залива. Вода находилась футах в двести отсюда. Мы переоделись в плавательные шорты, надели носки и подъехали к тайной тропе на прибрежной улочке — Джон считал это место ничейной землей. Заветная дорожка господина Шултайза заросла непроходимой зеленью. Мы потоптались немного у едва заметных ее очертаний, но идти через чащу не решились.
— Я прополю ее как-нибудь, — сказал Джонни. — Может, там полно ядовитого плюща? Чесаться будем до конца лета.
Мы оставили его машину у береговых зарослей, после чего Джон беззастенчиво двинулся на территорию соседней усадьбы, увлекая меня за собой подзывающими жестами. Мы уже почти добрались до тинистой полоски галечного пляжа, укрывающего северный берег нашего залива, как услыхали громкий возглас незнакомой женщины, вышедшей из дома напротив. Дом и кусок пляжа, по-видимому, принадлежали ей, а свежесть постройки прибрежного особняка говорила о том, что женщина в ближайшем будущем сдаст его внаем за серьезные деньги.
— Куда вы? — крикнула она с некоторой долей неудовольствия.
— На пляж! — заорал Джон и двинулся дальше, к своей ракушечной косе. — Не оборачивайся, — прошептал он мне зловеще. — Обыкновенная сука. Здесь таких много.
Я замешкался: баба была из тех, кто легко может вызвать полицию. Джону на полицию было наплевать — он привык, я оказался более изнеженным и законопослушным.
— Никто ничего не докажет, — пробормотал Джон, но все-таки развернулся и пошел за мной следом к автомобилю.
Женщина молча указала нам пальцем в сторону общественного пляжа, Джон в ответ гримасливо улыбнулся. На маленьком пляже, предназначенном в основном для выгула детей, народу почти не было. В песке возился негритянский молодняк; красивая загорелая итальянка, не лишенная рельефности форм, загорала строго в геометрическом центре пространства; поодаль два араба ловили руками маленьких крабов ради забавы. Вдоль берега тянулась цепочка оленьих следов вперемежку с собачьими. Джон предложил пойти в сторону музейного форта Сейнт-Джордж-Мэнор, где когда-то американцы по приказу генерала Джорджа Вашингтона успешно отбили атаку англичан. Здания гарнизона сохранились и были начисто выбелены; на холмике стояли две пушки времен Революции, направленные на залив; в глубине ухоженной холмистой лужайки виднелись орудия пыток для провинившихся солдат. Джон насвистывал средневековые мелодии, иногда перемежая их простоватым матом.
— Тут нет ракушек, — скрипел он зубами. — Здесь вообще только песок, мать вашу.
Я помянул нашего первого президента добрым словом:
— Джон, ты знаешь, что у него были вставные зубы?
— А ты бы хотел, чтобы на долларе сидел щербатый мужик? Хватит того, что он в парике похож на бабу. Президент без зубов — это неэстетично. Ты знаешь, какие зубы были у Вивальди? Наверное, он хорошо следил за своими зубами. Главное в артисте — стиль, имидж. Знаешь об этом?
— Нет, не знаю, Джон. Но Вашингтону специально для этого доллара вставили зубы одного негра, его раба. У раба выдернули, а президенту вставили. Нет, не думай, они все равно остались друзьями. И наша революция начиналась с этого, и наша свобода тоже…
— Ну и правильно. У негров хорошие зубы. У лошадей еще лучше. Вивальди поддержал нашу революцию. Я уверен в нем.
— Все гораздо сложнее, — продолжал я куражиться. — Вивальди не мог поддержать нашу революцию, потому что был многоженцем.
— Что? За эти слова ты ответишь…
— Возьми книжку, почитай. Он был священником, но жил с двумя женщинами. Кажется, сестрами. Когда его привлекли к ответственности, он добродушно пояснил, что Анна Жиро, певица и его главная супруга, — для любви. А Паелена, так звали вторую, призвана следить за его здоровьем. Судьи согласились. Вроде логично. Не обижайся. Гениям дозволено больше, чем нам.
— Вот именно, — согласился Джон.
Мы побродили немного в этих заповедных водах, специально разойдясь подальше друг от друга, если вдруг наткнемся на колонию съедобных ракушек. Нащупать нам ничего не удалось, лишь я зацепился ногой за какую-то проволоку и вытащил на поверхность здоровенную железную корчагу для ловли крабов. Кроме наживки, в ней ничего не оказалось.
— Отнесем в машину, — сказал Джон по-хозяйски. — И вообще — пошли на мое место. Здесь нам ловить нечего.
Мы швырнули клетку в кузов его грузовика, и без того полного всякого металлического хлама, и пошли обратно через пляж, мимо голенастой итальянки и обкуренной молодежи.
Залив в этих местах представлял собой полоску воды шириной в милю-полторы, отделяющей наш остров от соседнего острова Пожаров. Такой же удлиненный, как и Лонг-Айленд, этот остров тянулся параллельно нашему миль на пятьдесят и был похож с высоты птичьего полета на своего младшего брата. Уильям Флойд-парквей заканчивался мостом, соединяющим два братских острова, одним из двух мостов на все побережье: из других городков на остров Пожаров ходили паромы. Ближе к городу остров был населен. Деревянные “экологические” поселки, дачи богатых горожан у бесконечных песчаных пляжей. Наш пляж на Смит-Пойнт считался самым протяженным: сразу же за мостом находились огромная заасфальтированная парковка и небольшая окультуренная площадка с кафе, душами и туалетами, спасателями в красных трусах, восседающими на своих вышках. Здесь же был поставлен монумент в память воздушной катастрофы. Рейс T.W.A. 800, выполняющий перелет Нью-Йорк—Париж, упал в наших водах 17 июля 1996 года, вскоре после Дня независимости, — сначала мы решили, что кто-то все еще пускает фейерверки. По словам Наташи, в этот же день коммунисты убили русского царя. Монарха и его сыновей мне было жалко, но связи между катастрофами я не видел. Теперь на берегу была сооружена гигантская гранитная волна, окруженная флагами, представляющими погибших граждан 14 государств. Их души слетали с гребней архитектурной волны стаей символических птиц. По правую руку от пляжа лежал заповедник, перенаселенный оленьими стадами. По левую — неопределенного сорта дикая природа, куда можно было въезжать на джипах с местными номерами в поисках дальних далей и автогонок типа Париж—Дакар. Дюны охранялись государством, даже в этих безлюдных местах вы могли повстречать полицейского, который бы не поленился оштрафовать вас за превышение скорости. Какая там скорость в песке… А меня пару раз штрафовали. Мы превращаемся в полицейское государство. Почему люди не замечают этого?
Глава 16
Мы вышли с Джоном на стремнину, образующуюся в этом месте залива от столкновения волн с маленькими промежуточными островками. Задачей было нащупывать ногами гладкие круглые ракушки белого и коричневого цвета, которые употребляются здесь в пищу и в сыром, и в вареном виде.
— Носки, чтоб не поранить ноги, — сказал Джон, хотя это давно стало понятно, и нырнул.
Его ступни в мокрых белых носках застыли на пару мгновений перед моим носом, словно в подтверждение его слов. Пластмассовое ведро, куда он предполагал сваливать добычу, осталось на поверхности, словно поплавок. Джон держался за него, чтобы лучше сохранять равновесие. Мне бы тоже не помешало иметь такую опору — я был крупнее соседа раза в полтора. При таком росте встать с ног на голову труднее. Вынырнул он довольный, прижав несколько больших черных раковин к своему впалому животу. Он высыпал их в целлофановый пакет, держащийся у него на запястье, и нырнул опять. Я походил немного, ощупывая дно ногами, тоже нырнул, но течение отнесло меня от предмета, который я принял за ракушку, и мой улов составил пару круглых голышей. Я швырнул камни подальше в воду, обнаружив, что течение растащило нас с приятелем футов на двадцать. Я пошел в сторону Джона, подставив грудь набегающему водяному потоку.
— Не ходи сюда! — закричал он. — Тебе лучше найти свой собственный Клондайк. Они живут колониями.
Ветер донес до меня его слова в целости и сохранности. Я потоптался на месте, нырнул опять, вытащил три раковины небольшого размера, положил их в карман шортов и стал бродить кругами вокруг точки их обнаружения. В этом нехитром деле навык приобретается быстро. Вскоре мне повезло нащупать ногой несколько крупных раковин, но, когда я нырнул, течение вновь снесло меня в сторону. Я вернулся к “своему собственному Клондайку”. Теперь я нырял против течения, с упреждением, сообразив после нескольких неудачных попыток, сколько усилий следует предпринять, чтобы обмануть подводную стремнину. Вскоре раковины скрипели в моих карманах костяными боками; я подошел к Джону и ссыпал их ему в пакет. Тот похвалил меня, предложив найти еще по одному моллюску перед уходом. Когда он ушел под воду, смешно трепыхнув передо мною своими ножками, я обнаружил, что все мои плечи облепили отвратительные кусучие оводы. Они выследили нас минут за двадцать и теперь вряд ли бы отстали, несмотря на усиливающийся ветер. Я ушел под воду, но зеленые твари остались сидеть на моих плечах, вонзив свои поганые зубы мне под кожу. Я стряхнул их руками и проплыл под водой, насколько хватило дыхания, чтобы избавиться от назойливой стаи. Я вынырнул в нескольких дюймах от Джона, течение на этот раз снесло нас довольно синхронно. Оводов здесь действительно не оказалось. Джон выловил еще две ракушки и, зажав их в правой руке, указал ею на маленький безымянный островок футов в тридцати от нас.
— Хелен была мне не сестра, а любовница. Я назвал этот остров в ее честь островом Святой Хелен.
Его сообщение было для меня неожиданностью. Хелен переехала к Джону примерно год назад. Известно было, что она страдает какой-то неизлечимой болезнью. Крупная и тихая, она приобщила соседа к церковной жизни, привела в порядок его быт: он даже немного отъелся за время ее пребывания. Некоторое время о серьезности болезни можно было только догадываться. Хелен самостоятельно ездила на медицинские процедуры, за покупками, выгуливала Скутера, часто возилась по хозяйству во дворе. Месяца за два до смерти она абсолютно облысела, стала малоподвижной и молчаливой. Я поразился этому внезапному изменению, зайдя к соседям позвать их на вечеринку. Джон пришел тогда один, пьяный, одетый для смеха в женское платье, пытался играть на электропиано какой-то вальсок.
Он похоронил Хелен недели две назад, но уже несколько раз приходил купаться к нам в бассейн с разными девушками.
— Мы часто приплывали с ней на этот остров и загорали там голыми. Ты любишь загорать голым?
Я спросил его, зачем он выдумал для нас историю с сестрою, но он ответил, что опасался осуждения Наташи.
— Она видела меня с разными девушками. Я не хочу, чтобы твоя жена считала, что я бабник.
— Она считает, что ты пьяница, Джон. До твоих девушек ей нет дела. Мы были бы только рады погулять у тебя на свадьбе.
Я вспомнил чудовищных кляч, которых Джон возил по местным барам и закусочным, и улыбнулся тому, что он назвал их “девушками”. Пару раз он появлялся у нас в гостях в обществе кристально интеллигентных особ, но речь в тех случаях шла только о дружбе, не о любви. Возможно, дружба эта строилась “золотыми руками” моего приятеля: он мог починить и швейную машинку, и трактор. Сейчас мне стало грустно от того, какими глазами он смотрит на свою священную землю: клочок суши, где с трудом могут разместиться только два человека.
— Она попросила развеять ее прах над этим островом, — продолжил он. — Я храню его в большой банке из-под кофе. Давай сегодня после ужина это и сделаем.
— Уже будет темно.
— Отлично. Мы поплывем на остров Святой Хелен с факелами в руках. Она была бы очень довольна, если бы узнала, как мы обставили ее похороны. Возьмем с собой пива, посидим…
Мне участвовать в варварских ритуалах не хотелось. Я предложил перенести мероприятие на завтра, а сегодня дождаться Наташи и поужинать всем вместе. Я знал, что Джон любит такие визиты вежливости и вряд ли откажется. Пока он размышлял о своих планах, нас опять вычислили и облепили по пояс проклятые зеленые мухи. Мотая головами из стороны в сторону, шлепая себя по плечам и животу, мы побежали к берегу, и я вновь напоролся на чью-то крабовую ловушку, но до нее нам уже не было дела. В мгновение ока мы протиснулись сквозь береговые заросли и вздохнули спокойно только после того, как захлопнулись в автомобиле.
— Эти мухи еще хуже, чем ядовитый плющ, — сказали мы одновременно и безрадостно рассмеялись.
Глава 17
Оказалось, что Наташа уже дома: сегодня ей удалось вернуться раньше обычного. Она была немного взволнована моим отсутствием и нелепостью нацарапанной впопыхах записки: “Уехал на рыбалку. Ужина не надо”.
— Это означает, что ты сегодня не вернешься? — спросила она лукаво, неодобрительно окинув взглядом Джона. За ухом у него до сих пор висела нитка водорослей.
— Это означает, что я буду с большим уловом и тебе незачем сегодня беспокоиться.
— Никогда не слышала о твоем новом увлечении.
— У мужчин после сорока начинается новая жизнь.
Я положил моллюсков в морозилку холодильника: на холоде их мышцы ослабевают, и раковины легче открыть. Жене идея ужина понравилась. Она сделала салат цезаря с сухарями, изобретенный каким-то итальянским Цезарем из Лас-Вегаса, а я сгонял за пивом.
— Что это с тобой? — спросил меня Мамед в магазинчике на бензозаправке: голубоглазый парень с белыми вьющимися локонами до плеч, полностью опровергающий наши представления об азиатской внешности.
Только тогда я заметил, насколько круто ко мне приложились насекомые, хищники. Плечи, шея и грудь были покрыты ярко-красными волдырями, тело зудело так, что хотелось вылезти из кожи. Я попросил у него тюбик “Бенадрила”.
— Ветряная оспа. Очень заразная. Вызывайте санэпидемстанцию.
Когда я вернулся, обнаружил, что к нашей компании присоединилась Джуди Штерн. Они с Наташей обсуждали, как спасти рыбаков от жутких укусов. Джон раскрывал ножом раковины и удовлетворенно насвистывал. Наташа предлагала какой-то невероятный славянский рецепт: она была уверена, что нас с Джоном необходимо намазать грязью, обыкновенной землей.
— Земля высасывает их жала, — твердила она тоном, не допускающим возражений. — Я это знаю с детства.
— У них нет жал. У них зубы.
— Земля высасывает их зубы, — не унималась Наташа.
Вскоре я взял лопату, мы прошли в сад, в глубине которого я раскопал неплохой карьер для добычи глинозема. Жена поливала из шланга себе на ладонь и потом размазывала грязь по нашим чесоточным торсам. К столу мы сели похожими на австралийских аборигенов. Красотка Джуди не могла сдержать смеха, все время потешалась над нами. Мы смачно чмокали моллюсками, запивая их британским элем. Боль проходила: то ли от грязи, то ли от алкоголя. Джуди заехала пригласить нас на большую вечеринку, которую устраивает ее муж по поводу своего дня рождения.
— У тебя есть белый костюм? — спрашивала она меня уже который раз, но я почему-то в очередной раз пропускал ее вопрос мимо ушей. — У нас будет “белый праздник”. Все должны быть в белом! И только именинник в черном. Понимаете идею? У тебя, кстати, нет на примете какой-нибудь молодежи: постоять у стойки… убрать со стола… заработать немного… мы хорошо заплатим…
Наташа перебила ее:
— Джуди, у него тоже скоро день рождения, юбилей. Только он не хочет никак его отмечать.
— Как это? — возмутилась Джуди. — Решил зажать? Тогда мы устроим день именинника. Пусть они с Майклом будут в черном, а остальные в белом. Так даже символичнее.
Символики ее замысла я не понимал. Ее энергетическое бормотание мне порядком надоело, и я мечтал о том мгновении, когда еда и пиво подойдут к концу и гости оставят нас в покое.
— Би-и-ильи! Дэни-и-и-эл! — послышался истошный крик из-за забора. Все рассмеялись и задвигали стульями, словно прозвучала команда к отходу.
Скутер резвился среди пейзажей цветущего сада, иногда подбегая к столу лизнуть соленую ногу Джона. Наташа не любила собачьей вседозволенности, но замечаний Джону делать не стала из-за присутствия госпожи Штерн. Мы вышли проводить ее к воротам, даже Джон вместе со своей псиной (он решил сегодня пораньше отойти ко сну). Сегодня Джуди ездила в открытом “уиллисе” желтого цвета, полностью повторяющем модель времен Второй мировой войны.
— Видишь, на что я обменяла “ягуар”? Классика — всегда классика. Мужчинам больше нравятся женщины на джипах. Точно?
Джон хмыкнул и похлопал машину по желтому горячему боку. На его третьем хлопке Джуди сорвалась с места, и он разочарованно проскочил ладонью по воздуху.
Глава 18
С фрау Штерн мы встретились на следующий день. Случайно. В “Морском мире Атлантики”, аквариуме города Риверхэда. Если бы вчера мне кто-нибудь сказал, что завтра мои океанические изыскания продолжатся в этом морском зоопарке, я бы удивился, хотя давно уже хотел туда попасть. Риверхэд находится минутах в двадцати от нас, кроме аквариума знаменит железнодорожным музеем и крупной федеральной тюрьмою. Мы часто бываем в этом городе, заезжая в польский продовольственный магазин, где Наташа покупает вишневый сок, черный хлеб, маринованные грибы, копченое мясо и рыбу — славянские продукты, которые не продают в обычных супермаркетах.
Страсть к экзотическим рыбам, кораллам и морским животным была у меня с детства, особенно я любил подводных черепах. Матушка говорит, что после первого посещения аквариума в Монтеррее я часто вспоминал одну из них, переживал, как она там без меня, хотел позвонить по телефону и т.д. На остров мы переехали давным-давно, но я так ни разу не добрался до своих доисторических товарищей. Мне трудно найти такого же инфантильного напарника. Наташа сдала меня, проговорившись о моих мечтах коллегам. Я уже почти начал забывать о своей маленькой черной обожательнице и решил считать ее выходки в Атлантик-Сити случайностью, блажью, игрою, но на следующее утро она позвонила сама. Вскоре жена позвала меня к телефону.
— Я нашла тебе единомышленников, — сказала она торжественно, — иначе ты никогда не встретишься со своей возлюбленной черепахой.
Я не понял, о чем речь, недоверчиво взял трубку.
— Привет, это Моник. Мама сказала, что ты хотел съездить в аквариум. Возьми, пожалуйста, нас с собой. По старой дружбе. Родители никогда туда не соберутся.
— Ты интересуешься рыбами?
— Я в основном питаюсь рыбой и рисом, если хочешь знать. Я просто хочу посмотреть, без шуток. Дженнифер и Шила хотят — умирают. Заезжай за нами.
Трубку перехватила Айрис:
— Слушай, партнер. Совмести приятное с полезным. Тебе интересно, им интересно. Я не люблю, когда они остаются дома одни. А тут — какая-никакая общеобразовательная программа.
— Таких матерей надо отдавать под суд, — сказал я весело, — ты думаешь только о деньгах, в то время как должна думать только о детях. Не боишься, что я научу их пить и курить?
Когда я подъехал, две девочки уже стояли на улице. Дженнифер играла с дверцей пластикового почтового ящика, будто ловила в него птиц. Маленькая Шила призывала их лететь в ловушку Дженнифер, зазывно размахивая руками. Моник не было.
— Прихорашивается, — сообщила Шила насмешливо. — В маминой ванной. Перепробовала всю губную помаду.
Однако Моник выпорхнула из дома буквально на конце ее фразы — в обыкновенном спортивном костюме, без претензий и кокетливых взглядов. Рядом с толстушками-сестрами она казалась воплощением грации: природа постаралась, взяв у ее родителей все самое лучшее. Она немного накрасила ресницы и подвела губы, но в меру — как это, видимо, делают все девочки ее возраста. Я пожалел, что сморозил глупость сразу же, как она уселась на переднее сиденье рядом со мною.
— Какой макияж, — сказал я, — ты решила понравиться осьминогу?
Девочки захихикали, а она лишь повернула голову в мою сторону, промолчала, посмотрев на меня с такой укоризной, что я, кажется, покраснел. Всю дорогу до “Мира Атлантики” мы молчали, лишь дети щебетали на заднем сиденье о чем-то своем. В аквариуме Моник моментально забыла обиды, я тоже воодушевился: такого размаха от спонсоров аквариума я не ожидал. Гигантское куполообразное помещение было плотно заполнено инсталляциями, бассейнами, аквариумами, лабиринты которых вели на второй ярус, выходили на открытое пространство — там должны были идти представления с морскими котиками, выставлялись кости динозавра и кита.
За билетной будкой открывался просторный холл. Осмотр начинался с ярко подсвеченной песчаной лагуны, через которую был сооружен подвесной мостик, ведущий к главной экспозиции. У входа стояли два чучела подводников в тяжелых водолазных доспехах, прислоненные к гипсовой стене искусственного грота. Шила и Дженнифер сразу метнулись на середину мостика, где остановились, тыкая пальцами в проплывающих под их ногами рыб: скатов, камбал, небольших песчаных акул. Моник осталась со мной: зацепилась кончиком пальца за мою руку. Глаза ее сияли благодарностью, словно у Джулии Робертс, впервые попавшей в оперу. Она шла по мосту с несуразной величественностью: то ли придуривалась, то ли ей впрямь здесь понравилось. Может, и то, и другое.
— Смотри, какой водопад, — сказала она, кивнув головой направо. — Всегда мечтала постоять под водопадом. Как в кино.
— Здесь акулы, — отозвался я, стараясь быть вежливым.
— Я хочу под настоящий водопад. Зачем мне фальшивый? Ты был на Ниагаре?
Я рассказал о своих поездках, объяснил, что этот водопад лучше наблюдать с канадской стороны, особенно ночью, когда его подсвечивают прожекторами. Мы подошли к ряду гротов со вставленными в них большими аквариумами с витиеватой морской фауной, игрушечные сундуки с сокровищами и обломки мачт покоились на их дне. В первом мелькали красочные клоуны и анемоны, во втором — фиолетовые пираньи. Я собрал девочек вокруг себя и наскоро сообщил, что эти безобидные рыбки могут съесть лошадь за несколько секунд.
— А слона? — спросила Шила серьезно.
— В Южной Америке нет слонов.
— А если он убежит из зоопарка?
Я не ожидал такого оборота и посоветовал ей сходить за справкой в информацию. Моник ликовала: сестрички отправились на поиски истины, мы вновь остались одни. Я чувствовал, что она возбуждена, хотя не давала повода узнать об этом. Мы полюбовались многообразием форм и окраски рифовых рыбок, обсудили акулью челюсть, подвешенную к потолку, морских звезд, прилепившихся к стеклянным стенкам аквариумов, и вскоре подошли к главной достопримечательности музея. “Затерянный город”, скрывшийся под водой, предстал перед нашими взорами: в огромном бассейне с прозрачными стенами хищно проскальзывали меж обломков Атлантиды акулы, скаты, мурены и прочие уроды нашего мироздания. Мы увлеклись зрелищем, прильнули лицами к стеклу и на несколько минут невольно замолчали. Я долго рассматривал акулу, лежащую на дне, пытаясь спугнуть ее постукиваниями по стеклу, но она не обращала на меня внимания. Над ней на расстоянии нескольких дюймов проплывали ее собратья, но она продолжала свой отдых с прежней невозмутимостью. Акулы (разных пород) казались пластиковыми по причине идеальной гладкости и контурности своих форм, лишь кривизна дико растущих зубов выдавала их натуральность. Больше всего нам понравились скаты. Огромные живые лепешки, покачивающие крыльями своих мантий то величественно, то торопливо, из-за своих длинных и тонких хвостов были похожи на крыс. Мы специально выжидали момент, чтобы один из них опять прильнул животом к стеклу и можно было разглядеть его идиотскую, омерзительную улыбку. Уродство зачаровывает: мы познали это чувство на себе. Я перечитал таблички с наименованиями экспонатов и обнаружил, что среди этих тварей должна быть и гигантская черепаха. Мы стали искать ее и выяснили, что она находится у поверхности воды и ее можно наблюдать со второго яруса. Я вкратце рассказал Моник историю своей детской влюбленности, опасаясь, что подобное проявление чувств ее растрогает.
— Извращенец! — грубо загоготала она. — Все мужчины извращенцы, но ты тот еще фрукт. У тебя хорошая фантазия? — спросила она, пытливо вглядываясь мне в глаза. — Знаю, у тебя очень хорошая фантазия. Я таких мужиков еще не встречала.
— Каких?
— Таких. Изощренных. У тебя же в глазах все написано.
— Моник, ты удивительная дура, — сказал я, поражаясь услышанному. — Вообще, почему ты разговариваешь со взрослыми в таком тоне? — Я понимал, что это не лучший педагогический аргумент, но приструнить обезьянку хоть как-нибудь хотелось.
К нам подбежали две ее сестрички, они были похожи на маленьких колобков со множеством туго заплетенных тоненьких косичек. Обеим было нужно в туалет. Я нашел это место по схеме, которую получил на входе. На женской двери висела табличка “Королевы”, на мужской — “Короли”.
— “Королевы”, вам сюда, — сказал я, подождал немного, но дети не торопились выходить. Я отправился обратно в зал, рассудив, что мои подопечные никуда деться не могут.
Моник я нашел стоящей возле гигантского аквариума, посвященного рифовым рыбкам, в глубине зала, около кафе. Я пожалел, что не взял с собою фотоаппарата, потому что, кажется, понял, что она понимала под “фантазией”. Дело в том, что в аквариуме, кроме рифовых обитателей, плавал молодой парень в черном гидрокостюме, со всей необходимой аквалангистской атрибутикой. Пузырьковые струи от компрессоров, питающих аквариум кислородом, колыхали его роскошные рок-н-ролльные волосы. Он чистил стеклянные стены изнутри небольшим красным скребком, похожим на станок одноразовой бритвы, и поэтому постоянно старался встать на дно, чтобы принять удобное положение для работы. Моник прижалась телом к аквариумному стеклу, выплескивая из себя все, на что была способна ее фантазия. Она танцевала, широко раскинув руки, словно пытаясь его обнять, терлась взрослой грудью о прозрачную стенку, вставала на колени на уровне его паха, оставляя на стекле яркие отпечатки губ. Парень делал вид, что не обращает на нее внимания, и продолжал незатейливую работу. В маске и с трубкой во рту сделать определенное выражение лица было невозможно, но Моник, очевидно, добилась того, чего хотела: его бурной эрекции. Характерный бугор в брючной части его гидрокостюма был виден издалека, и я было пошел к хулиганке, испугавшись, что она, не дай бог, начнет раздеваться, но меня остановил голос, возникший у правого плеча.
— Какая забавная девочка, — сказала Джуди. — Никогда не видела ничего подобного. Отличный фрагмент для эротического фильма.
Я объяснил ей, что сегодня я эту девочку нянчу, что она — под моей ответственностью.
— Что ты тут делаешь? — спросил я.
— То же самое, что и ты. Привела Марки посмотреть на царство Посейдона.
Я обернулся и увидел своего малолетнего приятеля около круглой банки с гигантским осьминогом. Однажды мы смотрели с ним фильм, как осьминог открывает бутылку шампанского. Около местного осьминога тоже лежала бутылка, запечатанная пробкой. Я сказал Джуди, что сейчас вернусь, подошел к Моник и дал ей символическую оплеуху.
— Я пожалуюсь Уолли, и он тебя уроет, — сказала она без тени обиды и вытерла похотливые губы рукавом куртки.
— Я пожалуюсь первым, Моник. И больше с тобой никогда никуда не поеду.
Сестрички наконец вернулись из туалета, подбежали к нам поглазеть на ихтиандра.
— Вот здорово! Он там живет? Дышит?
Я понял, что нам пора уматывать. Подошел к Джуди и Марки-Эрику попрощаться.
— Слушай, пригласи эту девицу ко мне на “белый праздник”. У нее каникулы, наверное, хочет подработать. И потом красиво. Все в белом. Прислуга в черном. Я уже подобрала костюмы для своих филиппинцев. Договорились?
— Не знаю, поговори с ее матерью или с Наташей, — ответил я, крайне сомневаясь в положительности идеи. — Что тебе больше всего здесь понравилось? — спросил я у Марки.
— Рыба-игла и морские коньки, — ответил он незамедлительно. У них нет ни рук, ни ног, а плавают так быстро. — Он поднял указательный палец и поводил им в воздухе, чтобы подчеркнуть вертикальное положение рыб во время передвижения.
Негритянской молодежи я вопросов не задавал. Я знал, что им больше всего понравился аквалангист. О нем они и судачили все время по дороге домой, забыв от восторга о своем старшем товарище. Только когда я остановил машину у их дома, Моник неожиданно поцеловала меня в щеку, стыдливо опустила глаза и пробормотала:
— Извини меня. Я больше так никогда не буду. Останемся друзьями. Пожалуйста. Дети, что надо сказать дяде Роберту?
— Спасибо! — заорали все трое как умалишенные.
Глава 19
Мы сидели с Наташей на берегу океана: в эти дни к нам пришли волны, самые большие за последние восемь лет. Пришли они с юга, где был серьезный ураган: нам от него осталась лишь роскошная штормовая погода да мелкие флоридские москиты, что безжалостно жалят, не издавая ни одного упреждающего звука. Здесь собирается в такие дни публика со всей округи. Дорогие Хамптонские пляжи закрыты, и зрелище доступно любому желающему только на Смит-Пойнт-Бич. Люди приходят сюда, как в театр: сидят на дюнах, в зарослях травы или просто стоят, скрестив на груди руки, всматриваясь в бушующую даль. Сюда привозят даже инвалидов в колясках, приносят младенцев. Остальные играются с океаном, в основном дети и молодые мужчины. Амплитуда прибоя настолько велика, что волны захватывают всю территорию пляжа, останавливаясь у подножия дюн, — некоторые из них уже трогали нас за ноги. Я думаю о безумце, который успел бы за несколько секунд освобождения суши от воды вылепить из песка дворец, а тот просуществовал бы ровно столько, сколько ушло времени на его постройку: вряд ли можно сделать что-либо более эфемерное.
Океан сегодня по-настоящему монументален: волны идут огромным пенистым фронтом, похожим на обвал снега в горах. Ритмичность этих обвалов при определенной расфокусировке зрения создает впечатление несчетных киношных дублей, безумной репетиции надвигающейся катастрофы. Непредсказуемость каждого вала заставляет задуматься о каком-то законе, который, очевидно, должен укладываться в формулы вероятности, но зрелище настолько очаровывает, что в глубине души ты все равно уверен — перед тобой царствует произвол. Гул голосов и волн, случайный свист и визг вовсе не убаюкивают, как это принято считать, а лишь заглушают рокот какого-то приближающегося ужаса. Интересно, что слышит сейчас ребенок в животе Елки? Когда я закрываю глаза, отчетливо представляю себя на его месте, и мне кажется, что я все еще помню накатывающий по спирали шум доисторического хаоса, которому я, должно быть, внимал до появления на свет. Мне стыдно признаться в этом вслух, но беременность Наташи меня пугает. Я вижу младенца, копошащегося во тьме, его ежедневные движения и метаморфозы, и это видение меня настолько же ошеломляет, как зарождение жизни в недрах первобытного океана. Не знаю, чувствует ли этот страх моя жена, скорее всего, нет: за последнее время она успокоилась, словно наконец обрела основу своей жизни. Со мною все наоборот: подобные вещи вышибают опору из-под моего миропонимания.
День сегодня прозрачно-серый, солнце растворено в испаряющейся влаге, от этого волны приобретают алюминиево-стальной оттенок. Мы сидим на краешке дюн, прислонившись к согнувшемуся заборчику из побелевших реек, у тропинки, по которой туда-сюда проходят сотни разнообразных задниц в шортах. Если сосредоточиться на голубой тьме горизонта, людей можно вообще не замечать, хотя в таких больших количествах я их давно не видел. К сожалению, в наших краях обитают по большому счету одни уроды, мутанты, откормленные трансгенными курами и прогорклыми бутербродами из соевого текстурата; целые поколения, вспоенные пастеризованным пивом и акварельной водой. Приятны на вид только их дети: как минимум, они подвижны, они играют и веселятся. Мужчины в обмокших трусах по колено приближаются к воде врассыпную, медленно, словно идут в бой с холодным оружием в руках, недоверчиво вглядываясь в лицо противника. Дети перемещаются прыгучими стайками, стараясь вовремя удрать от надвигающейся стихии; другие, наоборот, зарываются по пояс в песок и сидят так битый час, балдея от постоянной смены среды обитания. Согбенные мамаши, крадучись, подводят своих чад к непредсказуемому водоему. Глядя на малышню, я вспоминаю странное мемориальное шоу, посвященное жертвам Манхеттена, когда сотни детей были выведены на этот берег со свечами в руках. Это было не на шутку печально. Плевать на то, что это всего-навсего мероприятие департамента пожарной охраны. Кто-то катит велосипеды по мокрому песку, проходят поджарые красавцы с разрисованными серферами, два дурака играют в мяч до тех пор, пока океан не заберет его себе, встречаются очаровательные итальянки в тоненьких купальниках — мир не может состоять из одних уродов. Люди отражаются в мокром песке, и их становится в два раза больше. Наташа говорит, что хорошо было бы здесь погулять после шторма: волны должны вынести на берег тонны древесины (однажды мы нашли с ней целый шкаф), водоросли и сети, морских звезд, крабов и трилобитов. Да, я тоже подумываю о покое: маринизм слишком избыточен, он внушает соблазн сидеть на своем холме до конца света и никогда с него не вставать. Эта зачарованность похожа на ту же слепую пустоту, с которой люди вглядываются в огонь; животные никогда бы не смогли позволить себе такой роскоши.
Фронты сталкиваются в грубой борьбе и пляске, вода растягивается пьяным аккордеоном или взметается в виде башен, взрывов, деревьев, слепленных из мимолетных брызг. Иногда волны идут пачками, колодами карт, и если ты смог спастись от одной, то вторая или третья обязательно тебя накроет: несомненно, океан обладает разумом, он уже погубил, судя по слухам, нескольких человек. Вопли детей похожи на крики чаек, черный полицейский в теплой форме ходит по берегу, заставляя выйти подростков из воды, его брюки уже мокры по колено. Наташа встает с песка и стоит, мечтательно закатив глаза на снежные дворцы, выстроенные из взлохмаченной пены: она держится обеими руками за свой отяжелевший живот, это трогательная картина, мне хочется подойти к жене и ее обнять. Какой-то странный визгливый звук переключает мое внимание, я понимаю, что слышу его уже несколько минут.
Это кричит чайкой большая дебильная девочка в одежде, похожей на ночную рубаху. Ее привели сюда родители, видимо, для успокоения поврежденных нервов, но получили противоположный эффект. Она большая, толстая, с огромным мясистым подбородком и мелкими олигофреническими чертами лица. Она больше своей матери в два раза, иногда кажется, что девочка без труда сломала бы ей шею, тем более что явно ожесточена и озлоблена. Передвигаясь на х-образных ножках, почти не сгибая их в коленях, она похожа на тряпичную деревенскую куклу — две косы, торчащие по сторонам, только прибавляют сходства. Она громко и протяжно кричит до тех пор, пока этот крик не застревает в ушах у нее самой, и тогда она рычит, брызгая слюной во все стороны: “Shut up! Shut up!” (“Заткнитесь!”). Потом пытается подражать голосу чаек: “И-и-и-и-и!” После этого все начинается сначала. Она машет руками, как птица, неожиданно хватает правой рукой за одну из кос и так и не выпускает ее вплоть до своего исчезновения. Мне кажется, что этот недочеловек представляет опасность. Хорошо, что рядом бродит полицейский. Я беру Наташу за руку и рассказываю ей какую-то ерунду об ирландских волынках. К счастью, она не заметила визжащего монстра: мне показалось, что с ее появлением люди стали расходиться. От нее убегали даже собаки, смолкали птицы. “И-и-и-и-и-и! Заткнитесь!” Лучшее, что можно сказать разгулявшемуся шторму. Перед уходом я еще раз поднимаю глаза на океан, и мне приходит на ум новая интерпретация происходящего: волна, оторвавшись от кромки Европы, разгоняется, проходит три тысячи миль и достигает наших берегов, заваливаясь набок в изнеможении.
Глава 20
На день рождения мои безумные риэлтерши подарили мне антикварный автомобиль. Я никогда в жизни не думал о такой покупке — тем неожиданнее и милее показался мне мой подарок. Барышни считали, что это — умное вложение денег, к тому же я буду отлично смотреться за рулем в защитных очках и кожаных крагах. Я был согласен: если пижонить, то пижонить до конца. Я уже представлял себя участником красочных парадов старых машин, которые время от времени проводились на Лонг-Айленде, представлял, как будет балдеть в такой тачке наш будущий ребенок. В моей жизни в одночасье появлялась новая любовь, новый предмет для заботы. На “крайслере ройал седане” 1930 года был установлен современный двигатель с семнадцатью тысячами миль пробега, что не предвещало никаких поломок в ближайшее время. Наташа понимала, что механик из меня никакой, а донимать своими проблемами Джона или постоянно платить за ремонт ей не хотелось.
Женщины (или Уолли?) пригнали машину ранним утром, когда я еще спал. Обвязали ее красной ленточкой, укрепили гигантскую открытку из листа ватмана — все по законам Голливуда. С открытым кузовом, сверкающими никелированными крыльями, эта механическая карета была отреставрирована, выкрашена в изумрудный цвет, обладала гудком с резиновой грушей и чехлами из серой бараньей шерсти на сиденьях. Мы сразу окрестили ее “крокодилом” из-за зеленой окраски и длины кузова. Мои подростковые мечты сбывались, пускай поздно, но все-таки сбывались: неважно, что в действительности я все детство мечтал о собственном воздушном шаре. Я не стал спрашивать о цене приобретения (потом оказалось, что не так уж и дорого). Бюджет того времени вполне позволял нашей семье такие вот выходки.
Я надеялся на спокойный день рождения: чилийский морской окунь, копченный на гриле, бутылка вина на веранде, пара порций коньяка с мороженым на десерт. Я расцеловал Наташу, в знак признательности взял ее на руки и отнес со второго этажа в наш новый автомобиль. Она развалилась в лохматом кресле, выбросив ноги наружу, и сказала, что мы должны его обмыть: разбить бутылку шампанского об его кузов или хотя бы плеснуть водкой или вином. Завтрак с шампанским под вишнями, которые еще не успели ободрать многочисленные птицы, облюбовавшие наш сад, был пределом мечтаний. Я наслаждался семейным покоем, уединением, отсутствием печальных дум в связи с неминуемым старением.
Вскоре я сообразил, что наша обновка привлечет внимание соседей: объяснять им, что и почему, мне не хотелось. Поэтому я загнал нового друга в гараж, подальше от посторонних взглядов. Мог прийти Джон (и просидеть до вечера), мог Дэйв (другой дружелюбный сосед), увлекающийся автомоделированием. Одно время он делал радиоуправляемые модели гоночных и грузовых машин: треск и жужжание их моторов продолжались обычно и в субботу, и в воскресенье. Однажды его грузовичок случайно въехал в мой сапог и развалился на части. Я действительно не прилагал никаких усилий, чтобы остановить его. Гости, которых я провожал у ворот, считали, что я нарочно отомстил соседу за шум. Мы не поссорились (кажется, Дэйв мне поверил), но с тех пор машинками больше не баловался.
Ближе к вечеру, проведя весь день в блаженной праздности, я наконец собрался позвонить Сингатикам, чтобы поблагодарить их за участие в подарке. Трубку взяла Моник, я поздоровался и попросил позвать маму или папу. Она как-то странно поперхнулась и замолчала, словно задумалась, делать ли ей это. Я повторил просьбу, на что Моник торопливо, неожиданно вежливо ответила:
— Да-да. Одну секундочку. Извините, пожалуйста.
Я слышал, как она бежит по дому, хлюпая шлепанцами, растянуто выкрикивая:
— Ма-а-а-а-м! Тебя какой-то мужчина…
Глава 21
“Белая вечеринка” состоялась через неделю. В черное я наряжаться не стал: не хотел выделяться, да и день выдался слишком жарким. Однако не похвастаться новым автомобилем я не мог, для этого антикварные автомобили и существуют. Наташа надела простое белое платье и маленькую фасонную шляпку а-ля тридцатые. Я был в белом льняном костюме, короткий галстук также намекал на стилистику начала прошлого века. Мы подъехали к резиденции Штернов на полчаса позже назначенного, когда все парковочные места вокруг были заняты. Средних лет филиппинец в плюшевой красной жилетке, вышитой золотом, и изъеденной молью драматической треуголке из местного комиссионного магазина встречал гостей, указывая, где можно оставить машину. Он одобрительно отозвался в адрес нашего “крокодила” — стиль дворецкого подходил к стилю авто как нельзя лучше. Филиппинец выделил нам место под большим криворуким дубом, произрастающим на участке соседей, и прицепил табличку “white party” на ветровое стекло. Джуди оттягивалась по полной программе. Мы не ожидали от нее такой помпезности и лоска. Я протянул работнику доллар, потом еще один. Он поблагодарил меня. Невозмутимо. Я подумал, что нужно было дать больше или вообще ничего не давать.
Мы побрели к дому, держа в руках по бутылке французского шампанского, с трудом протискиваясь между автомобилями. К дому вела длинная асфальтированная дорожка мимо теннисного корта и небольшого фруктового сада. Машины выстроились на ней паровозиком: я узнавал некоторые из них и надеялся выяснить, кто из гостей приехал к Штернам первым. По-моему, это была машина Роджера, хиппующего на старости лет хамптонского соседа, марихуанного дилера, принципиально не занимающегося ничем, кроме перепродажи травы. Не знаю, насколько далеко зашли его профессиональные интересы, но полгода назад кто-то перевернул в его доме все с ног на голову и, возможно, угрожал Роджеру расправой. В результате он переехал на некий необитаемый остров и был доступен только по мобильному телефону. Мы удивились столь раннему его приезду, хотя Роджер мог появиться у Джуди в гостях случайно.
Мы вошли в помещение, сверкающее свежестью недавней уборки. К африканским маскам, развешанным в длинном коридоре, прибавилась большая самодельная физиономия из папье-маше, изготовленная, скорее всего, ребенком. Я слышал, что, кроме Марки, эти маски изготовляют аутичные дети на специальных занятиях при городской библиотеке. В остальном обстановка не изменилась. Картины отца фрау Джуди, герра Штольтерфота, вперемежку с анонимными натюрмортами, застекленные книжные полки, миниатюрные скульптуры на журнальных столиках, растения в кадках, цветы. В доме сохранялась расслабленная тишина, баюкающая входящего еле слышным рокотом залива. Ни хозяев, ни гостей не было видно, из детских комнат тоже не раздавалось ни звука. Мы прошли на кухню, уставленную пластмассовыми контейнерами со льдом, в которых охлаждались пиво и вино; стеклянные и серебряные ванночки с соусами стояли на длинном столе рядом с вазами, наполненными чипсами.
— “Летучий голландец”, — сказала Наташа, комментируя происходящее, — предлагаю поужинать и ехать домой.
— Все продумано. У них такой сценарий представления. Сейчас на нас кто-нибудь набросится из-за угла. Пошли, там кто-то копошится у пирса.
Мы нашли Джуди, Роджера, Брэда и Пат в компании с микроскопической старушкой со стаканом водки-тоника в сухоньких пальцах. Она сидела в белом пластмассовом кресле и наблюдала за молодежью. Многократные подтяжки лица переместили ее челку к середине черепа, образуя из прически редкий голубоватый пучок на макушке. Старушка что-то скрипуче напевала на немецком языке, выкрикивая иногда предназначенную для Джуди фразу, что у нее болит желудок. Та не обращала на нее внимания, было видно, что Джуди злится и очень нервничает.
— К Майклу понаехали его немецкие клиенты, остановились у нас. Перед вечеринкой один за другим пошли в душ… В общем, нас затопило. Вся эта херня — из выгребной ямы.
Газон в сторону залива шел на понижение, там и скопились излишки воды в виде нескольких глубоких травянистых луж, лишенных, к счастью, характерного запаха. Джуди с друзьями перетаскивала дополнительные столики на сырые места, чтобы гости не ходили в воде.
— Всё не как у людей. И эта ведьма пристает все время. Иди познакомься: Эмили, мамаша Майкла, прямиком из Дрездена. Торчит тут уже пятый день. Купила штук тридцать открыток с видами Нью-Йорка и каждый день отправляет их штук по десять своим долбанутым родственникам. Только с самолета и сразу же просит “дабл шнапс”. Она и сейчас уже невменяемая.
Мы с Джуди поставили очередной столик в береговую лужу, потом она подвела нас с Наташей к своей mutter.
— Mutti, познакомьтесь. Это мои друзья Наташа и Роберт. Наташа — русская. Вам должно быть это интересно.
Старушка обрадовалась, что о ней вспомнили, и тут же энергично принялась рассказывать какую-то историю на немецком. Она схватила меня за лацкан пиджака и не отпускала от себя ни на секунду в течение минут пятнадцати. Я натужно улыбался, даже не пытаясь вникнуть в смысл ее слов. Наташа понимала по-немецки лучше, иногда могла вставить в разговор пару фраз, подчеркивающих наше участие. Бабуся рассказывала о своем сыне Михаэле, о том, что он очень богат, но не хочет пригласить свою бедную мать на постоянное жительство.
— Он звонит мне каждый день, высылает деньги, но ведь этого мало. Мне скучно сидеть одной в Дармштадте. Дармштадт — маленький городок. Я бы лучше жила в Дюссельдорфе или Кельне…
Наконец она дошла до главного пункта своего обиженного монолога. У нее очень болит желудок, и поэтому ей нужен “дабл шнапс”. Она уверена, что это ей поможет.
— Только не берите водку из холодильника! — закричала она вслед уходящей Наташе. — У меня будет болеть горло.
Джуди с трудом сдерживала раздражение.
— Водку из холодильника эта мумия разбавила водой. Там бутылка, а внутри — айсберг. Хочет теперь, чтобы ей открыли новую, — процедила она сквозь зубы. — Ей-богу, надо взять ее разбавленный шнапс и подогреть на плите.
— Где остальные? — спросил я, вспомнив о несметном количестве примкнувших к дому автомобилей.
— Когда начался потоп, я уговорила Винсента покатать их на яхте. Они вернутся через полчаса. Не волнуйся, ты еще взвоешь от толкотни. Я слышала, тебе подарили какой-то раритет. Дашь прокатиться?
Дедушку Винсента мы с Наташей тоже знали: старичок восьмидесяти лет был азартным яхтсменом, велосипедистом, марафонцем. Его сын Винни работал в Нью-Йорке пожарником, на вечеринках всегда набирался одним из первых, выкрикивал что-то несуразное, беспрестанно мигая круглыми красными глазками. Он тоже был на борту вместе с остальными гуляками. Когда “Матильда” подошла к причалу, Винни, покачиваясь, стоял у руля и смеялся настолько легко и непринужденно, что, казалось, это ему необходимо так же, как дыхание.
Глава 22
По бортам судна стояли важные и неважные гости предстоящего праздника. Группа немецких клиентов Майкла с пивными женами, вкладчики и коллеги из Манхеттена, малобюджетные телевизионщики из Вилледжа, хиропрактики-костоправы, адвокаты, модельеры, старые девы, трансвеститы, писатели средней руки из Южного Хамптона… Среди них величественно перемещалась Моник с подносом прохладительных напитков. “Не могли же дать несовершеннолетней разносить алкоголь”, — подумал я и тут же с собой согласился. Я предчувствовал ее появление, хотя увидеть не ожидал, но все же предчувствовал. Я не очень отдавал себе в этом отчет, но она уже присутствовала в моей жизни со времен игры в Марко Поло.
Брэд сломал себе ногу на баскетбольной игре с соседями, Майкла после этого случая ненавидел (тот, по его мнению, был во всем виноват), но на день рождения все-таки пришел, чтобы не подтверждать собственных опасений. Он пошел на костылях по шаткому причалу встречать гостей, поймал швартовы Винсента, прикрутил яхту и начал принимать приезжих, выкрикивая их имена в рупор, сделанный из собственной ладони.
— Корин Лалли очищает печень! — говорил он, выводя по импровизированному трапу большеротую и глазастую девушку в атрибутах дамы. — У кого из вас есть печень, господа?
Корин отрицательно покачивала головой, вытягивая за руку подвыпившую чилийскую бабу в климаксе, модельершу с именем и мужем за спиной.
— Вильгельмина Шляппе! — сообщал Брэд компании на берегу. — Германцы! — заорал он, когда приятные на вид бюргеры вывели своих бюргерш в белых колготках на мясистых телесах. — Наши друзья.
Далее следовали еврейские адвокаты, художники, музыканты, на которых Брэду было наплевать. Одной из последних с яхты сходила Моник: ирландец крайне обрадовался ее появлению, выпил газированной воды с ее подноса, поднял девочку на руки, заорав:
— Негры! Нас поддерживает коренное население!
Моник хихикала, к компании она привыкла за время морской прогулки, а дураков везде хватает. Джуди нарядила ее в костюм французской горничной, немного похабный из-за короткой юбки, но подчеркивающий невинность настолько, что даже Брэд поднимал ее как дорогую статуэтку или собственную дочь. Мореплаватели выходили на берег, целовали руку Джуди, стоящей с граблями у причала, и тут же перемещались в сторону прохладительных напитков и закусок. Ансамбль “Джоан и Бобби Ньютон” из города неспешно настраивался, пуская вдоль залива мяуканье клавиш и вопросительные пассажи гитар. Вскоре мы растворились в позвякиваньях и улыбках, знакомясь, обнимаясь, бахвалясь.
— Вы знаете, что Джо Браунинг дает раз в неделю званые обеды на десять персон? Пятьдесят долларов с носа, можно записаться заранее — обед в четверг вечером. Джоан и Бобби играют в клубе у Габрески тоже в четверг. Можно совместить ужин с танцами.
— А мы каждый четверг в яхт-клубе, делаем барбекю для детей — они любят, тем более Сара в этом году берет уроки на яхте.
Наташа подошла к Джерри, спросила о детях и делах.
— Вот все мои дела, — сказала Джерри, ткнув пальцем в сторону предполагаемого Винни, — наш сегодняшний рулевой. А ведь у него астма. Он до сих пор делает шашлыки на крыше своей пожарки во время Дня независимости. Еще минут десять — и он будет звать всех к себе на крышу. Не соглашайтесь, прошу вас.
Винни прошел мимо жены и компании с лопатой в руках. Он был сосредоточен: видимо, Джуди попросила его вырыть какой-нибудь котлован для успокоения сердца. Репортер из “Саут-Хамптон пресс” подошел спросить, где находятся подарки для юбиляров.
— А сколько их сегодня?
— Два Майкла. Обоим по полтиннику. Вы их не видели?
— Это я! — закричал хромой Брэд. — Мой день рождения. И всю мебель во дворе тоже сделал я. Меня зовут “Два Майкла”, хотелось бы дать интервью.
Женщины смеялись, Брэд ходил на костылях быстро, как на ходулях. Шутки его были незатейливы, но уместны. Виновник торжества не давал о себе знать никоим образом.
— Михаэль! Михаэль! — звала сына старушка Эмили, отчаявшаяся получить двойной шнапс от американских простолюдинов. — Михаэль! — выкрикнула она еще раз и взобралась на высокое кресло, стоявшее возле оркестра, чтобы лучше наблюдать за остальными. В руках она держала маленькую дамскую сумку наподобие кожаного мешочка на веревочке, рылась в ней обеими руками, что-то шептала. Потом я узнал, что с сумочкой она не расстается никогда. И никогда не достает из нее никаких предметов.
Солнечный закат ниспадал на штилевые воды залива. Старый Винсент отогнал “Матильду” от причала, вывесил на грот-мачте пиратский флаг и положил резиновую надувную блядь на штевень для красоты. Ансамбль “Джоан и Бобби Ньютон” растащило на первую композицию. Они начали шарить простоватую музыку без слов, что-то похожее на “битлов” с их “Birthday”, но перемешанное с лишними звуками и голосовыми модуляциями. Солистка хрипела в микрофон, стараясь найти в собственном словаре новые словосочетания, ее муж бродил по басовым, словно медведь по сучьям. Подчеркивалась приверженность традиции, музыканты надеялись, что и гости вскоре запоют. Опережая гостей, запела Джуди:
— С юго-запада к нам приближается странный объект. Два гордых ихтиандра на водном мотоцикле несутся наперерез судьбе и волне. Они приближаются к нам, они все ближе и ближе. Многочисленные камеры направлены на именинников. “Двенадцатый канал”, радио “Сто шесть. Би-Эл-Ай”, “Вилледж войс”, “Нью-Йорк таймс”, “Звезда Ист-Хамптона”. Каждый из журналистов ждет объяснения происходящему. Два ковбоя в догорающих лучах заката, несущие каждый число пятьдесят за своими плечами…
Оба Майкла подрулили к берегу, спешились, раздвинули улыбки перед народом. Взмахнув длинными ногами, выбрались на берег и принялись стаскивать с себя резиновые костюмы. Они сохраняли строгие улыбки на устах и были похожи на гусениц, освобождающихся от своего неприятного тела перед полетом. Пока они копошились, к микрофону подошел Винни, сказал несколько приветственных слов, захохотал и упал под ободряющий туш оркестра.
Майкл Штерн и Майкл Голден освободились наконец от гидрокостюмов и предстали перед публикой в черных смокингах. На счет “три-четыре” они вынули сигары, синхронно подожгли их и, как по команде, выпустили дым под аплодисменты подвыпившего народа.
— Ви лов зис контри, — прокричали они фразу знакомого сербского беженца, недавно ставшую притчей во языцех.
Варварский акцент подчеркивал немецкое происхождение Майкла (кажется, он сохранял свое германское подданство), а содержание намекало на то, что он, иностранец, добился многого в этой свободной стране.
Юбиляры ринулись в толпу поздороваться с гостями, звон бокалов, чмоканье поцелуев и возгласы “сколько лет — сколько зим” продолжались около часа. За это время над заливом были выпущены фейерверки, мне так и не удалось обнаружить источник их возникновения, публика разогрелась, музыканты закинулись дозой кокаина и уводили музыку в дебри таинственной психоделики. Старушка Эмили сидела на высоком стуле рядом с оркестром, болтала ногами и время от времени кричала в толпу имя своего сына. Циркуляция людей у барной стойки не прекращалась ни на секунду: народ пьянел на глазах и вряд ли стеснялся этого. Я тоже увлекся алкоголем и вскоре начал обнаруживать себя в разных незнакомых местах и компаниях, начисто забывая, как я туда попал. Публика разделялась на группки по интересам, в основном интересовались коноплей. Над заливом полз сладковатый дым, смешиваясь с холодным туманом и запахом рыбы. Несколько раз мы встречались с Моник: в ее обязанности входила уборка столов от пустой посуды, объедков, окурков, она приносила лед в корзинке, ящики с пивом и кока-колой. За стойкой стояла чета филиппинцев: оказалось, они умеют профессионально смешивать напитки. Пока я дефилировал среди выпивох и знакомился с биржевыми магнатами, Наташа (как потом выяснилось) сидела на кухне, беседуя с детьми. Она старалась беречь себя, не делать лишних движений и глотков. В момент очередного прояснения сознания я нашел ее, поцеловал в щечку.
— Ты уже хорошенький, — сказала она весело. — Кто же поведет “крокодила”? Я боюсь. Мое брюхо уже цепляется за руль.
Перед ней лежал мятый листок бумаги, исписанный нервным почерком. Он был придавлен недопитым стаканом молока. Наташа взглянула на записку и рассмеялась вновь:
— Здесь такое без тебя было… Ты знаешь Майкла Смоленса? Программиста…
— Программист — слишком сильно сказано, — отозвался я.
Этого парня я знал немного, он был уникален, на мой взгляд. Когда-то на заре компьютеризации Майкл вошел в этот бизнес, составил свои первые программы на фортране, бейсике, других мертвых ныне языках, но за развитием технологий угнаться не смог, навсегда оставшись наедине со своим бесполезным знанием. На переломе веков, с надвижением катастрофы 2000, его умения неожиданно оказались востребованы. Он был одним из немногих, кто мог прочитать и модифицировать старые программы во имя спасения человечества. Кризис, как помните, не наступил. Многие считали, что он и не должен был наступить, а Майкл Смоленс заработал свое невероятное состояние благодаря умелым спекуляциям и поддержанию панических настроений. Может, виной всему была обыкновенная зависть, но этого худощавого парня в компании Штернов не любили. Кроме работы, он совершал ежедневные пятимильные пробежки, а в остальное время — ел. Он непрерывно поглощал несметное количество продовольствия, доходил от закусок до десерта и тут же перемещался на новые закуски, на суп или стейк, в зависимости от того, что попадалось под руку. Народ его занятие веселило; не помню никого, кто бы отнесся с состраданием к его болезненной булимии.
— Он опять жрал? — спросил я утвердительным тоном.
— Не то слово. Чавкал, пускал слюни. Оказывается, первым приехал вовсе не Роджер, а Майкл Смоленс и тут же начал жрать. Он не участвовал по этой причине в нашей мелиорации. Он все время толкался на кухне, выбирая себе лучшие куски, даже не выходил на публику. Джуди забегала, посматривала на него, но молчала весь вечер. Она взорвалась только тогда, когда он начал вырывать у детей коробку с мороженым.
— А где, кстати, дети? Что-то я их не видел сегодня.
— До завтра не увидишь. Уже все спят. Все, кроме нашей очаровательной Моник. Как она тебе сегодня?
— Просто секс-символ. Что в записке?
— Ха-ха-ха! Послушай. — Наташа развернула листок и начала читать с необычайной важностью в голосе: — “Дорогая Джуди, я ухожу на станцию один, пешком, потому что не хочу причинять тебе беспокойство. Я понял, что я тебе не друг и ты мне вовсе не рада, так что можешь наслаждаться моим отсутствием. Каждый человек имеет право на пристрастия, и если я люблю мороженое, то в этом нет ничего дурного. Бывают привычки и похуже. Например, курение. Ты прячешься от Майкла со своими сигаретами, но я видел, как ты курила (“курила” было написано огромными буквами и обведено в прямоугольную рамку). Я тебя не выдал и даже не сделал тебе замечания! Потому что я твой друг! Прощай, будь счастлива! Вечно ваш, Майкл С.”.
— Она читала эту кровавую исповедь?
— Еще нет. Жду ее, чтоб порадовать.
Глава 23
Несмотря на огромный объем выпитого, пьяных было немного. Такое происходит в компаниях особенного качества: когда собираются люди одного круга или, наоборот, все настолько разные, что им друг на друга наплевать. Ближе к полуночи мужчины завели разговоры об инвестициях, не переставая обсыпать именинника комплиментами. Подобострастные брокеры с розовыми щеками расселись в креслах вокруг бассейна, давились излишне сухим шампанским, выспрашивая у Штерна его личный секрет успеха. В ответ он загадочно улыбался и говорил, что для успеха необходимо работать с большими суммами денег. Два адвоката государственного масштаба снисходительно посматривали на него, пробовали коньяк в ассортименте. Один из них пытался дать интервью корреспонденту местной “Саут-Хамптон пресс”, который опросил сегодня чуть ли не половину гостей. Адвокат все время сбивался, путался и разговаривать с газетчиком явно не хотел.
Немцы (в основном одноклассники Майкла) неожиданно отправились вместе со своими сдобными женами на кухню жарить колбасу. Они запивали ее белым вином, разбавленным минералкой. Состоятельные европейцы могли себе позволить излишки веса и, казалось, вовсе этого не стеснялись. Поджарость американского бомонда особенно бросалась в глаза в этот вечер: разве что адвокатов можно было назвать толстяками, но они были настолько богаты, что могли не обращать на это внимания.
Майкл Голден к концу вечеринки совсем скис, лишь заявил во всеуслышанье, что настоящим юбиляром является он один, а второму Майклу сегодня исполнилось только сорок девять. Его жена Дарелл рассказывала о том, как много ее дочь читает для своих тринадцати лет, не ездит на дачу, оставаясь в городе для дополнительных занятий, что скоро ей дадут читать из священной книги и т.д.
Я на свою беду в тот вечер связался с компанией фриков из Вилледжа. Какие-то прококаиненные некоммерческие киношники (семейная пара) с удивительно пьяной и развязной модельершей из Чили довели меня до состояния полной кондиции. Чилийка на протяжении всего вечера вешалась на мужчин, но опьянение не позволяло ей завершить задуманное. За ней постоянно ходил невозмутимый на вид мужчина, который представлялся ее супругом, но на настоящий момент он исчез. Думаю, просто уехал домой. Барышню это нисколько не расстраивало. Теперь она висела на смазливом кинооператоре в кружевной испанской блузке, ничуть не вызывая этим раздражения у его жены.
— Наташе я постелила на втором этаже, — обронила проходящая мимо Джуди, добавила шутливо: — Будь осторожен с этими женщинами…
Я и сам понимал это, чувствуя внимание со стороны одурманенной манхеттенской девы, но дальше нескольких обжиманий во время танцев и символических поцелуев пока не пошел. Она время от времени отправлялась в туалет, как я понимаю, закидываться очередной дозой. Когда она ушла опять, я улучил момент и, покачиваясь, поплелся к дому, решив войти в него через черный ход. Здесь я заблудился, хотя хорошо знал обстановку. Почему-то я оказался в гараже, уставленном коробками с пивом и питьевой водой. Я знал, что из гаража есть ход на кухню, но не мог нащупать ни двери, ни выключателя. Наступив ногою в ведро с каким-то сыпучим веществом, я расстроился еще больше. Я слышал шум разговоров, смех и музыку за стеной, но добраться до них был не в состоянии. Я решил передохнуть немного, подождать, когда глаза привыкнут к темноте. В принципе я мог кричать и звать на помощь, но выглядеть комичным мне совсем не хотелось. Я сидел на краешке картонного пивного ящика, бутылки неприятно позвякивали при малейшем моем перемещении. За стеной разговаривали про благотворительные мероприятия. Джуди предлагала повысить цену билетов на какой-то детский концерт со ста долларов до двухсот. Я все больше поражался нелепости своего положения. Шпионить за женщинами было неинтересно, темнота не рассеивалась. Меня немного развеселили вопли старушки-немки, отходящей ко сну. Она ходила по дому, видимо, заглядывая в каждую из комнат, и, сюсюкая, выкрикивала:
— Good night, sweet home! (Доброй ночи, милый дом!)
Я слышал, как потешаются над ней Джуди с подружками, вспомнил милый образ Mutti и решил воспрянуть духом. Я встал, похлопал себя по карманам, закурил. Господи, у меня была зажигалка! Через секунду я сидел с девушками на кухне, угощаясь коньяком и горячим шоколадом. Джуди сказала, что меня разыскивала моя новая знакомая, но она сказала, что я уже давно сплю.
— Я объяснила, что ты обычно ложишься спать в девять часов и после этого времени назначать свидания нет смысла.
— Хорошая мысль, — согласился я. Рассказывать, как нелепо я потерял ориентацию в пространстве, постеснялся и сказал, что дошел до того, что прятался от обдолбанной красотки в гараже.
— Ты удивительный недотрога, — сказала Джуди с сомнением в голосе. — Никогда бы не подумала, что ты так изменишься вместе с женитьбой. На каком месяце Наташа? Что? Уже? Я вам дам старую колыбельку Марки-Эрика.
— Ты удивительная женщина. Дай я поцелую твою руку.
В свое время, когда мы только переехали на Лонг-Айленд, Джуди отдала нам свою кровать (еще из Германии), одарила нас мебелью из какого-то старого дома, который купила с приятелем вместе со всей утварью. Помню, мы взяли даже фотоальбомы, фамильные портреты, старые чековые книжки, гроссбухи помершей там недавно старушки, у которой не оказалось ни детей, ни наследников. Главным приобретением оказалась старая пластинка с автографом самого Карузо, но, будучи людьми излишне благодарными, мы вернули ее фрау Джуди. Игра в чужой быт была необходима нам поначалу хотя бы потому, что она как бы оправдывала факт того, что мы все получили даром. Я хорошо изучил биографию этой женщины, бывшей узницы Освенцима, пианистки, учительницы немецкого языка в местной начальной школе с 1950 года. К нам перекочевала и коллекция трубок ее мужа, преставившегося несколькими годами ранее. Сначала я игрался с ними, пускал клубы дыма у старинной печи, но вскоре поостыл и даже приобрел по отношению к ним некоторую брезгливость. Коллекция была большой, может быть, дорогостоящей, но нам она не мешала, а желающих ее приобрести на горизонте не появлялось. И еще в этой истории присутствовал пронзительный момент отсутствия собственного прошлого (свою родню мы с Наташей знали с горем пополам лишь до третьего колена). Генеалогия Гертруды Рубенстайн поддержала нас на ветру времени несколько месяцев, но вскоре была начисто сметена американским духом безродности. Поиграли — и хватит.
Я поднялся на второй этаж, где тут же почувствовал приближение сексуальной хищницы. Знакомое бормотание, шаги, запах… Она была рядом: что-то говорило об опасности. Поэтому я, не задумываясь, вошел в первую попавшуюся комнату, гостевую спальню, где, кстати, могла дожидаться меня Наташа, — все равно хозяйка не могла объяснить толком, какую комнату ей приготовили филиппинцы. Там, под портретами Штернов, в матовом свечении простыней лежала голенастая девка в длинном платье невесты. Она была кем-то из наиболее влиятельных друзей Джуди, коли ее уложили спать здесь. Я вспомнил, что она нажралась одной из первых и мужчины буквально отнесли ее на руках для вынужденного отдыха. Она была молода, хороша собой, имела запоминающуюся внешность. Я заметил ее еще в начале праздника, отметил ее легкость и изысканность. Тоненький длинный нос, напоминающий родство с Пиноккио, живые детские глаза, непосредственность действий и речи, столь непривычная для компании банкиров и извращенцев. Карина оказалась жгучей брюнеткой с шикарными волосами, при всей своей мальчиковости простодушно широкая в бедрах. Увидев меня, она томно потянулась, приветственно зевнула, словно мы были знакомы с детских лет.
— Привет, — сказала она, закидывая ногу на ногу, молниеносно оголив свою задницу в светящемся минималистском белье (я и не подозревал, что длинные женские одежды настолько легки на подъем). — Я так и знала, — продолжила она и оттянула правой рукой штрипку трусов, прикрывающую гениталии. — Не вздумай кочевряжиться. Это просто глупо.
Казалось, она только и ждала, когда к ней забредет какой-нибудь сбившийся с дороги путник. Разгоряченная, настойчивая, самоотверженная, давно ко всему готовая… Она моментально сбила с меня спесь супружеской верности, мимолетным жестом снесла мне крышу. Я вел себя так, словно только и мечтал о встрече с Кариной. Удивительно, что желание не проявляло себя так долго, а сейчас вылилось в нервическую подростковую страсть. Неужели мы никак не управляем своими чувствами и они самостоятельно произрастают в нас, постепенно набирая силу, способную разрушить любые привычные установки в одно мгновение?
Я кончил через несколько движений, после того как овладел ею. Она издала короткий вопль благодарности, который, несмотря на краткость, потряс жилище и загудел осенним ветром в каминных трубах. Красавица плакала, называя меня незнакомым именем, царапала мне спину необточенными ногтями. Она просила остаться с нею, ждала продолжения любви и нежности.
— Я принесу воды, — сказал я, в ужасе от происшедшего. Уходить не хотелось, но я любил жену настолько, что был готов вот-вот свести счеты с жизнью.
Я протяжно поцеловал девушку в губы, вышел в коридор со стаканами в руках. У дверей я обо что-то споткнулся, присел на корточки и встретился с Моник, нос к носу. Она сидела на полу напротив дверей и отрывисто дышала.
— Я все слышала, — сказала она, всхлипывая. — Я никому не скажу… Но почему? За что? Зачем ты опять издеваешься надо мной?
Я поднялся, но она обняла меня за ногу, продолжая рыдать, не давая сдвинуться с места. Я сказал ей, что вернусь через минуту, вошел в ванную, закрылся на щеколду и удрученно уставился в зеркало с разводами от поспешной уборки. Физиономия моя в этом грязном стекле смотрелась еще более комично.
— Почему? Зачем? — впадать в истерику не было смысла, а о непредсказуемости жизни я что-то уже слышал.
Глава 24
Моник попросила подвезти ее до дому: почему-то Айрис и Уолли не смогли забрать ее вечером. Я прошел в спальню к жене, поцеловал ее в лоб, долго гладил рукой по животу. Она проснулась, улыбнулась мне в ответ настолько сладко и самозабвенно, словно она и есть единственный счастливый человек на свете. Я сказал, что должен передать девочку родителям.
— Она ни в какую не хочет здесь ночевать, — сказал я с усмешкой. — Переизбыток информации, безотчетная тревога, пробуждающееся классовое чутье.
— Ей так успело опротиветь высшее общество? — Наташа провела ладонью по щеке, недоверчиво посмотрела на свои пальцы. — Я тоже люблю просыпаться дома. Хорошо, что ты уже протрезвел. Возвращайся скорее, я соскучилась.
Сингатики жили в Ронконкоме, сравнительно большом городке, находящемся в географическом центре острова. Единственным преимуществом этого места был регулярный поезд до Пенн-стейшн, отправляющийся отсюда через каждые полчаса. Я мог выехать на 27-ю (именуемую в этих местах дорогой Восходящего Солнца), но, на мой взгляд, образ архаичного “крокодила” подходил больше к деревенским ландшафтам, чем к безликости шоссе. Я повез Моник по старинной магистрали Лонг-Айленда — Монток-хайвею. Проскочить мимо кукурузных полей, отяжелевших от влаги; дон-кихотовских мельниц, стоящих на вечном музейном приколе; по старым деревенькам с первыми прихожанами на пути в церковь; остановиться на какой-нибудь воскресной распродаже… Мне казалось, что путешествие должно привести и мои, и чернавкины нервы в порядок. С моим “крокодилом” она знакомилась, визжа и подпрыгивая на одной ножке: оказывается, родители не говорили ей, какой именно подарок они готовят дяде Бобу. После этого визга я немного успокоился — у меня были опасения, что подросток начнет меня шантажировать. Проявления ее ребячества настраивали и меня на ребячливый лад. Я сорвал на участке Штернов (мне это далось с трудом) высокий подсолнух с тяжелой недозревшей головой в желтом уборе, протянул его Моник для пущего куража. Она, хохоча, села на него верхом, пробежала вокруг машины, пока не остановилась около места пассажира. Она продолжала хихикать, удерживая подсолнух между ног, быстро вращая его, взявшись за стебель спереди и сзади.
— Отличный номер для “гоу-гоу бара”, — заявила она. — Трусы-подсолнух. Не говори только, что я тебе не нравлюсь.
Отступать от своих намерений душечка моя не хотела, и я уныло подумал, сколько же времени еще должно пройти перед тем, как она встретит для себя кого-нибудь более подходящего. Я мог бы поговорить о ней с Айрис, рассказать об ее африканских выходках Наташе, но пока что она не совершила ничего из ряда вон выходящего. Я совершил. Она нет. Выкрутасы ее легко можно было отнести к обыкновенному баловству. Мне не хотелось, чтобы ей влетело от отца из-за моего доносительства. Если бы дело приняло какой-нибудь другой оборот (Моник, на мой взгляд, могла наврать что угодно), это и вовсе могло похоронить наш бизнес. И лежали бы мы на нашем намеченном кладбище уже не друзьями, а врагами. Мне оставалось отшучиваться, не принимать ничего близко к сердцу, стараться переключать внимание девочки на другие стороны жизни. Неужели в таком возрасте они не могут думать ни о чем, кроме секса?
О своем собственном прегрешении я удивительно легко забыл, настолько неожиданным и странным оно было. Просто сон, ничего больше: дурацкий эротический сон. Поездка в сверкающем кабриолете в цветении летнего утра мгновенно развеяла мои пугливые мысли. Даже Моник (я был уверен, что она не обойдет этого вопроса стороною) не казалась мне столь опасной. Я уже привык к тому, что она с некоторых пор начала вторгаться в мою личную жизнь: благо, что пока ей не удалось ничего в ней существенно нарушить.
— Ты трахаешь всех подружек своей жены? — спросила она заинтересованно, без тени смущения и недавних слез.
— Нет, только самых красивых. На всех у меня не хватает сил.
— Почему же ты тогда не трахнул мою маму?
Такой постановки вопроса я не ожидал совершенно. Я почмокал губами в поисках правильного педагогического ответа.
— Мы коллеги, Моник. И потом мы друзья с Уолли. Откуда у тебя вообще берутся такие идиотские мысли? Как ты себе это представляешь? Как я буду потом смотреть в глаза Наташе? Твоему папе? Как я буду смотреть в глаза тебе? Ты должна думать прежде, чем что-нибудь говоришь.
— Я думаю. У меня для этого много свободного времени на каникулах. Айрис давно сохнет по тебе. Я ревную ее даже больше, чем твою жену. На твоем месте я была бы начеку.
— Что за ахинею ты несешь?
— Айрис сама мне сказала. В Атлантик-Сити. Она была пьяной и решила, что со мной можно говорить как с подругой. Потом проспалась и якобы все забыла. Она забыла, а я нет!
Маленькой паскуднице я не поверил. Опыта общения с девочками-подростками у меня никогда не было, но что-то подсказывало, что Моник может врать самозабвенно, страстно, беспочвенно, хотя любая сказка не может родиться на пустом месте. Карибские люди слишком верят в Бога, чтобы вынашивать в сердце столь греховные планы. Экзальтированность Моник я объяснял учебой в американской школе и чрезмерной жаждой самоутверждения.
— Ты сегодня трахнул эту длинноносую Карину и теперь будешь спокойно смотреть в глаза Наташе. Ты будешь смотреть на нее как ни в чем не бывало, так же, как ты сейчас смотришь на меня.
— Не фантазируй. Я просто ошибся дверью комнаты.
— И как часто ты ошибаешься? Ой, не смеши меня, — она опять заржала трескучим хохотом, словно престарелая проститутка. — Вы были слышны на весь дом, под ваш вой дрочили даже филиппинцы, не говоря уж обо мне. — Моник похлопала себя по лобку, зажатому короткими розовыми шортами. — Ошибся дверью. Ха-ха-ха!
Я чувствовал, что покраснел, покрылся холодным потом, но старался не выказывать волнения.
— У тебя испорченное воображение. Я ошибся дверью, женщина испугалась и закричала во сне. Может, ей приснился какой-нибудь кошмар. И вообще я был слишком пьян, чтобы…
— Чтобы трахаться? — Моник была на вершине сарказма.
— Слушай, это не то, что ты думаешь, — пробормотал я, понимая, что повторяю самые расхожие фразы. — Почему я должен перед тобой отчитываться? Ты что? Полиция нравов?
— Ты меня недооцениваешь. Я очень опасна. Ты слышал про Эми Фишер? Эта дура вышла из тюрьмы и написала книгу. Сейчас ей уже тридцать, родила… Живет где-то неподалеку. Кажется, в Гарден-Сити.
— Что пишет? Учит подростков убивать жен своих любовников?
— Наоборот. Хочет на примере своей жизни предостеречь остальных. Представляешь, какая сука! Сначала всласть потрахалась, выстрелила в морду этой уродины Мэри Джо, прославилась на всю страну, а теперь учит меня, как жить. Если бы мне сейчас было тридцать, я сдохла бы со стыда. До такого возраста не живут, а так, влачат жалкое существование.
— Почему же? У тебя хорошие гены. Посмотри на свою мать. Очевидно, что она знает секрет вечной молодости. Да и Фишер тебе почитать не мешало бы. Может, облагоразумишься.
При упоминании об Айрис Моник возмущенно поморщилась и сдавила кулачок возле своего носа настолько сильно, что пальцы ее побелели.
— Я могу застрелить и ее. Не думай, что испугаюсь. Но сначала я отравлю твою длинноносую Карину. Она появилась в твоей жизни уже после меня. Она перебежала мне дорогу. Остальные — из прошлого. Они ни в чем не виноваты. Можно считать, что ты с ними родился. Они — как детские игрушки. Скоро ты вырастешь и сам о них забудешь.
— Ты проявляешь чудеса милосердия, Моник. Спасибо. Не боишься, что я сейчас высажу тебя из машины?
— Плевать. Я заработала сегодня две сотни. Я знаю другие способы, как заработать, — она опять похлопала себя по лобку и закатилась блядским хохотом.
Глава 25
Балаган этот начинал надоедать, болтовню девицы всерьез я не воспринимал, но понимал, что участвовать в беседе мне не стоит. Этим я только потакаю юной психопатке, действую предательски, преступно, глупо.
— Каждый раз, когда мы, Моник, встречаемся, ты делаешь какую-нибудь херню. Ты помнишь, что обещала мне во время похода в аквариум?
— Что же такого я тебе обещала? — прошипела она с садистской уверенностью в собственной безнаказанности.
— Ты обещала прилично себя вести. Кстати, ты мне гораздо больше нравишься в виде обворожительной черной девочки с хорошими манерами. Нахальных и самоуверенных дур я видел предостаточно. Если хочешь знать, интеллигентные барышни сексуальнее. Они сексуальнее выглядят, сексуальнее себя ведут. Ты упускаешь множество деталей мужской психологии, а образ создается именно из деталей.
— Тебе это знать лучше. Ты у нас большой специалист в области мужской психологии. Только вот понять женскую душу тебе не дано. Думаю, ты, как все мужчины, просто не способен никого по-настоящему полюбить. А мне и не нужно твоей любви, мне нужно, чтобы ты меня трахнул.
— Вот как? С чего бы это? — мне срочно было нужно переменить тему, и я попытался это сделать, переменив направление движения.
Не доезжая до Мейн-стрит в Сентер-Моричес, я повернул на Олд Нэк-роуд, решив показать девице дом, который мы снимали с Наташей по переезде на Длинный Остров. Этот спальный район оставался первозданно зеленым, как и раньше. На некоторых деревьях были прикреплены разноцветные листы ватмана с объявлениями о воскресных “дворовых распродажах”. На Олд Нэк нам попались два или три базарчика, состоящие в основном из старых детских игрушек, колясок, баскетбольных мячей, разноцветных книг. Домохозяйки, пенсионеры, ребятишки, которые тоже участвовали в торговле, приветствовали наш автомобиль возгласами зависти и восхищения. Взрослые с мимолетной подозрительностью посматривали на Моник: здесь преобладало еврейское население. Девушка была на седьмом небе от счастья, она упрашивала меня погудеть в рожок, а когда я отказывался, ложилась мне на колени и, хохоча во весь рот, плющила резиновую грушу.
Я вспоминал гостеприимные места нашего прошлого: хотя мы прожили здесь всего один год, счастливых воспоминаний хватало. В том месте, где Олд Нэк резко поворачивала направо в сторону Форж-Ривер, и находилось наше прежнее жилище: небольшой домик желтого цвета. Глядя со стороны, никогда не подумаешь, насколько он эффектен внутри. Гигантская зала с окнами на потолке, которая после тесных городских условий поражала воображение и наводила на мысли о размахе теремов и амбаров. В нашем новом доме подобных помещений не было. Я взялся рассказывать об этом своей спутнице, но она не слушала или делала вид, что не слушает. Я сказал, что в этой зале можно было бы сделать великолепную фотостудию, а она, на мой взгляд, будущая Наоми Кэмпбелл.
— Она фотографировалась голой. Это безнравственно, — заявила Моник категорически.
Вот и пойми, что у них на уме. Я подумал, что она прислушалась к моему совету и решила вести себя интеллигентно и чопорно. Можно ли поверить в это? Я и не смел надеяться. Дорога завершалась въездом на пристань для лодок и прогулочных яхт. Я знал, что летом отсюда каждый день ранним утром отходит рыбацкий кораблик на ловлю камбалы, но никак не мог найти себе компаньона или наставника. Я с интересом взглянул на Моник и подумал, что она вполне бы подошла для этого дела. Она умела радоваться и восторгаться. Если в ней и есть что-то для меня привлекательное, то только ее ребячливость. Она благодарный зритель, слушатель, умелый провокатор: остальные друзья моей нынешней жизни этими качествами не обладали. Я перелистал гламурные лица вчерашней вечеринки, прочие физиономии будней и деловых встреч — подросток явно в чем-то выигрывал. Я не хотел говорить Моник об этом открытии, но уверил себя, что в ее появлении хорошего гораздо больше, чем плохого. Наташа, к сожалению, с каждым днем становилась все более и более тяжелой на подъем: раньше она была для меня не только женой, но и веселым другом. Это временно, это пройдет, это так должно быть для нашего многодетного счастья. Мне ведь даже не о чем поговорить с этой длинноногой негриллой. Я смотрел, как она подошла к воде, уселась на корточки и стала подзывать движением губ и рук двух лебедей, качающихся неподалеку. Семейную пару, которая обитала в этих местах уже несколько лет. Именно из-за этих птиц я когда-то сломал себе руку, поехав посмотреть на них ночью на велосипеде моего приятеля.
— Горный велосипед, — сказал я, подойдя к девушке. — Никогда на таких не катался, а тут взял да рискнул. Что может быть опасного в велосипеде? Я разогнался, но на повороте к пристани напоролся на автомобиль. Они заворачивали и ослепили меня фарами.
— Велосипедом ты от меня не отделаешься. Только лимузин. И вообще: я считаю, что торг неуместен. Я донесу о твоем блядстве Наташе, дам информацию в местные газеты… Я своего добьюсь.
— Ты можешь говорить о чем-нибудь другом? Иногда мне кажется, что ты умственно отсталая. Они только об этом и думают.
— О, значит, и ты у нас умственно отсталый! — она продолжала бравировать, но я заметил, что слова мои ее задели. Она заметно помрачнела и шутила теперь как-то механически.
Я рассказал скучную историю про свой перелом. Однажды в полночь я направился на велосипеде друга покормить лебедей, около въезда на пристань затормозил перед выезжающим автомобилем, нажав на тормоз переднего колеса. Скорость была приличная, поэтому велосипед на это переднее колесо и встал, постоял пару секунд и все-таки в силу инерции перекувыркнулся. Я рухнул на асфальт и, как мне показалось, мгновенно превратился в мешок костей. До своего желтого дома я добрел окровавленный, лебеди гоготали мне в спину. Оказалось, что Моник меня слушает. Я совсем не рассчитывал на это, а просто заговаривал себе зубы, чтобы избежать напряженных пауз.
— Бедненький, — сказала она, — ведь ты мог погибнуть. Ты мог погибнуть, и тогда в моей жизни ничего бы не произошло…
Я недоверчиво взглянул на нее, удивившись столь разительной перемене в интонациях, но девочка продолжала сидеть в прежней позе, мечтательно всматриваясь в очертания противоположного берега. Там царило такое же воскресное оживление, как и здесь. От пристани Мастика отходили лодочки, раздвигая бортами ленивые стаи гусей и уток. Из маленького кафе доносились звуки старомодного рок-н-ролла, мирно вписывающегося в крики чаек. Откормленная лебединая чета наконец снизошла до наших приглашений и выбралась на галечный берег. Опытные попрошайки, они быстро поняли, что мы зазываем их на сушу лишь для забавы, но вместо того, чтобы убраться восвояси, ринулись на нас в атаку. Шипя, словно толстые ядовитые змеи, они вытянули свои шеи и достигли нас в мгновение ока. Я до сих пор пребывал в состоянии бездумной рассеянности, но Моник, первой почувствовавшая опасность, вскочила с места и бросилась на них с невероятной отвагой. Она рычала, словно остервенелый черный зверь, корчила страшные физиономии, выбрасывая вперед руки, изображая пальцами лязгающие зубами морды. Лебеди остановились, потом, недовольно бурча, ушли к воде.
— Они могли оторвать тебе яйца, — сказала Моник совершенно серьезно. Она села на камушки и обвилась вокруг моей ноги. — Было бы очень плохо. Я испугалась.
“Какой самоотверженный у меня появился друг”, — подумал я и потрепал ее по смолистой шевелюре.
— Тебе нравятся мои волосы? Они почти не вьются.
В кармане брюк закудахтал мобильник, я не сомневался, что это звонит Наташа. Я объяснил ей, что из ностальгических чувств заехал к нашему старому дому и Моник только что спасла меня от нападения диких животных. Жена засмеялась, она тоже любила заезжать в гости к прошлому. Она только что проснулась, сказала, что пока будет приводить себя в порядок и завтракать, я, по ее мнению, уже должен буду вернуться. Пока мы смеялись, обмениваясь впечатлениями о вчерашней гулянке, девочка сидела на земле, внимательно глядя на меня снизу вверх. Когда она потянулась к молнии на моих джинсах, я довольно бескомпромиссно хлопнул ее по руке, опустил очи долу, сделав укоризненную гримасу. Мне пришлось перехватить ее взгляд, но вовсе не злой и дикий, а какой-то обиженно-умоляющий. Я через силу улыбнулся и прикрыл пах рукою так, как бы я это сделал, защищаясь от нападения лебедей.
Мы выехали обратно на Монток. Чтобы попасть на 27-ю, мне было нужно проехать по главной улице Моричес, где, по моим опасениям, мог состояться какой-нибудь очередной летний праздник, вызывающий заторы в передвижении. Увы, так оно и случилось. Мы встали под небольшим железнодорожным мостиком и даже получили возможность прослушать грохот катящейся электрички у нас над головой. Этот железнодорожный ветер окатил нас шумом, протрезвил, дал пощечину. Я дружески похлопал девочку по плечу, спросил ее о школьных друзьях. Я ничего не знал о современных школьниках.
— Ты ходишь на дискотеки? С мальчиками танцуешь? Неужели у такой красавицы до сих пор нет кавалера?
Моник пренебрежительно фыркнула, потом сказала, положив мне свою руку с детскими необработанными ногтями на бедро:
— Я люблю тебя, Роберт. Я хочу, чтобы ты был первым моим мужчиной. Мне никто на свете не нужен, кроме тебя. Я готова пойти на что угодно… на любое преступление… я брошусь под поезд…
Я оборвал этот душераздирающий монолог, приложив указательный палец к ее губам.
— Ты мне тоже очень нравишься. Более того, я хочу тебя. Однако существует проблема, о которой ты даже не догадываешься. Из-за которой меня невозможно обвинить в блядстве, из-за которой моя жена так долго не могла забеременеть, из-за которой я веду себя с тобою таким вот бесполым образом. Понимаешь, у меня болезнь, которая полностью исключает секс! Ты не представляешь, сколько врачей нам пришлось обегать, сколько выпить химии и прочей дряни. Моник, я сейчас зарыдаю, но ты должна войти в мое положение. Давай будем просто друзьями. Я буду катать тебя на машине, водить на пляж… Давай вместе съездим в город к моим друзьям. У меня есть хорошие знакомые: художники, музыканты, дизайнеры. Тебе будет интересно.
— У тебя СПИД? — спросила она участливо и брезгливо одновременно.
— Нет, это другое… Это плохо объясняется наукой. В общем, я просто не могу… У меня не стоит.
— Ты импотент?
— Наподобие того. Почти евнух, но парень, как видишь, хороший.
Она смотрела на меня с нарастающим недоверием:
— А почему же Наташа беременна?
— У меня взяли пункцию спермы и оплодотворили ее яйцеклетку. Вы как раз сейчас должны проходить это в школе.
— А почему ты шляешься по стриптизам?
— Поэтому и шляюсь.
— Хм-м-м, — протянула она задумчиво. — Такой подлости от тебя я не ожидала… Хотя ты врешь, конечно. Я почитаю учебники. — И с надеждой в голосе добавила: — Не может быть, что это неизлечимо. Я же люблю тебя.
— Я буду стараться.
Облегченно вздохнув, я погладил девочку еще раз по ее непослушной головке и продвинулся от моста до ближайшего светофора. Пожарники местечка Сентер-Моричес проводили свой традиционный День открытых дверей, сопровождающийся народными гуляньями и интернациональными распродажами. Вдоль и поперек движения ходили люди в символических пожарных касках из желтого пластика. Дымили мангалы шашлычных, журчал лимонад, мексиканцы и тибетцы торговали бижутерией, остальные — хлопчатобумажными носками и майками. Пожарники устраивали праздник для детей, одевали их в настоящие огнеупорные плащи и огромные взрослые каски с гигантскими козырьками, впускали на экскурсию внутрь своего учреждения, хвастаясь собственными портретами на стенах. Дети клали цветы у портретов героев, погибших при тушении Всемирного торгового центра. В другом месте пожарники обливали их для забавы из брандспойтов или давали посидеть за рулем начищенного до блеска пожарного автомобиля. На торговой площади перед супермаркетом стоял вагончик, наподобие туристического, куда пускали неопасный дым и откуда заставляли ребятишек выбираться из окошек по одному, не создавая паники.
Моник смотрела по сторонам, на глазах теряя снисходительность к происходящему. Я размышлял о дальнейших наших отношениях и своей роли импотента, догадываясь, что в Моник сейчас будто на чашах весов колеблется “взрослое” и “детское”. Пока “детское” побеждало, меня все устраивало, а то, что она считала “взрослым”, было для меня непонятно и темно. Дело даже не в следовании букве закона, не в опасности, которую таят подобные антисоциальные связи, а в том, что я уже чувствовал за эту “копченую дамочку” кретинскую ответственность. Я был благодарен ей за то, что она спасла меня от диких гусей-лебедей, что она пытается мне помочь в моей болезни.
— Расскажи хоть что-нибудь о своей школе, о подружках, учителях. Где это хотя бы находится? Ну, интересно мне.
Моник хранила молчание, рассматривая прелести чужой жизни. Привставала с сиденья, когда прохожие улыбались нашему “кабриолету”, приподнимая с головы невидимую шляпу. Потом безучастно обронила:
— У нас в школе нарушили права одного семилетнего мальчика, его свободу слова. Он сказал только одно слово. И его чуть ли не выгнали из школы.
— ?
— Он сказал другому семилетнему мальчику слово “гей” и объяснил, что это значит. По его мнению, это когда одной женщине нравится другая женщина. Его выгнали из класса, а после уроков заставили написать на бумаге тридцать раз, что он больше никогда не произнесет этого слова.
— Ну и не надо, — равнодушно пробормотал я.
— Ха-ха! Как это не надо? У него мать — лесбиянка, живет с подругой. Наша миссис Хирш оскорбила всю его семью. Теперь эта сучка будет отчитываться перед Организацией Объединенных Наций. Я тоже не люблю пидоров и все такое. Слушай, Боб, а может быть, ты не импотент, а пидор?
У Моник быстро менялось настроение. Что поделаешь: молодость, неконтролируемые вспышки нервной активности.
— Смотри, это же Род Стюарт! — вдруг завопила она, увидев взлохмаченного парня, идущего вдоль торговых рядов Мейн-стрит, встала на сиденье, замахала руками. — Привет, Род, как дела?
Певец рассеянно кивнул головой в ответ, обнял высокую девушку, что шла с ним рядом.
Глава 26
Когда я вернулся к Штернам за супругой, остатки вчерашней компании во главе с Джуди разбирали полученные подарки. Майкл покачивался в кресле с погасшей сигарой. Галстуки, запонки, ручки “Картье”, немецкая колбаса, специально закопченная к юбилею героя, иллюстрированные книги по искусству и истории, набор сыров, французское вино наполеоновского времени, шелковый халат в виде смокинга, тапочки Хоттабыча, декоративные свечи с благовониями, предметы малой живописи и скульптуры, африканские маски, египетские мумии, статуя Будды, уже выставленная перед бассейном. Бессмысленные дорогие вещи, которые надо было сейчас сортировать перед сдачей в магазин. В основном сувениры были снабжены подарочными чеками, на которые товар можно обменять в соответствующем магазине на равноценный или взять деньгами. Именинник согласился лишь на Будду, на маски для своей коллекции и антикварное собрание сочинений Шиллера. Остальное было необходимо реализовывать. Наташа неохотно разворачивала пакеты, шелестя оберточной бумагой. Издеваться над вкусом гостей ей надоело: на их месте могла оказаться она сама. Я приветствовал шуршащую компанию, демонстративно зевнул, попросив кофе:
— Вижу, наше шампанское вам понравилось. Выпили?
— Припрятали. Где тебя черти носят? Наташа вот волнуется. Уехал на шикарном автомобиле в неизвестном направлении. Судя по слухам, с молодой девушкой.
— Ты хорошо выглядишь, Джуди. Впрочем, как и все остальные.
За столом сидели несколько женщин вчерашнего праздника, филиппинец на балконе чистил серебряный поднос специальной бархоткой. Джуди продолжала свое механическое подшучивание.
— С девушкой. С цветной девушкой. Кровь с молоком. Или как это называется? Кофе со сливками?
Карина послала мне воздушный поцелуй из глубины зала, куда они с Наташей ушли обсудить какое-то произведение искусства, понятное только им обеим. Я сел за краешек стола, засмотрелся на большие стеклянные банки с настойками из разноцветных фруктов: на полуденном солнце они сверкали всеми красками мира. Я поинтересовался у женщин, правда ли, что Эми Фишер вышла на свободу, но оказалось, что многие не помнят, о ком идет речь.
— Тебе не стоит общаться с молодыми девушками, — сказала Джуди весело. — Я помню ее выступление в аквариуме. Такая может свести с ума. Не хочу, чтобы Наташа лишилась мужа, а я — друга.
Вдруг Майкл проявил несвойственную ему осведомленность:
— Эми Фишер — вчерашний день. Обыкновенное подростковое хулиганство. Как можно выстрелить в голову и не попасть? Отсидела лет десять, написала мемуары про то, “что такое хорошо, и что такое плохо”, вышла замуж, сменила фамилию, родила. Имеет неплохой навар с продажи книжек. Но это, — повторил он, вздохнув, — вчерашний день. Вы слышали про Мэри Кей Леторно? Она — нынешний секс-символ Америки, национальная героиня.
— Откуда ты все это знаешь? — спросила Джуди подозрительно. — Кто это? Насильница из Ирака? Я слышала что-то про наших солдат.
— Я читаю не только “Бук ревью”, — ответил Майкл без тени надменности. — Про это и по телевизору говорили. История любви учительницы и ученика из Сиэтла. Ей тридцать четыре года, замужем, четверо детей. Ему двенадцать, хотя по виду можно дать и тридцать пять. Первый раз ее посадили на полгода за изнасилование второй степени, она уже была беременна от этого болвана. Так вот, после того как она вышла, их поймали опять, в ее машине, за любимым занятием. Дали дамочке семь с половиной лет, но она вновь успела забеременеть на свободе и родила болвану уже вторую дочь в тюрьме. Парень давно уже стал совершеннолетним, но встречаться им категорически запрещено. “Нет повести печальнее на свете”.
К нам подошли Карина с Наташей, они хладнокровно выслушали историю Майкла и отнеслись к ней с состраданием.
— Романтическая дамочка, — сказала Карина. — В общем-то, я ее понимаю, хотя никогда бы не пошла на такое. Я легко представляю, как женщине могут опротиветь все мужчины на свете и она находит выход в отношениях с ребенком.
— Любопытно, что чаще всего они трахались именно в школе. В спортивном зале, в классных комнатах, в женском туалете. Эта Мэри Кей, видимо, обрела второе детство.
Наташа сказала, что любовь — дело таинственное и она никого не осуждает. Она обняла меня за плечи, поинтересовалась, когда мы поедем домой. Чей-то испуганный крик со двора привлек общее внимание. Мы с Майклом быстро вышли на улицу, любопытствующие дамы поспешили за нами следом. Картина, представившаяся нашим взорам, была презабавнейшей. Низенькая, кривоногая филиппинка стояла с метелкой наперевес, загораживая дорогу мрачному черному гиганту Уолли. По-английски она понимала неважно, поэтому цель визита столь странной особы в дом миллионера казалась ей угрожающей. Уолли разулыбался, увидев наши с Наташей знакомые лица. Я взял Майкла за руку, объяснив, что это приехал отец девочки, которая вчера прислуживала за столом. Майкл нехотя подошел к нему, представился. Женщины с восторгом и содроганием осматривали атлета.
— Вот это я понимаю, — услышал я чье-то невнятное бормотание.
Оказалось, что негр уезжал вчера на срочную ночную работу (у кого-то прорвало бойлер) и сейчас заехал к Штернам за Моник. Он был приглашен к столу и, к моему удивлению, согласился. Я уговорил Наташу выпить еще по одной чашке кофе. Мы прошли на веранду с остатками вчерашнего разгрома. Здесь еще оставалось несколько недопитых бокалов на столе, на подносе лежали кусочки засохшего сыра, пожухшие овощи.
— Хорошо погуляли? — спросил Уолли приветливо. — Как себя вела моя девочка? Нормально? А то у нее, знаете ли, переходный возраст и все такое. Порою я просто не могу с ней справиться.
Я рассказал, что Моник была очаровательной и очень умелой. Джуди горячо подтвердила мои слова.
— Она запомнилась всем. Внешностью, хорошими манерами. Откуда вы родом? Мне кажется, я улавливаю французский акцент.
Уолли объяснил, допил кофе и тут же встал, собираясь уходить.
— Вы должны отремонтировать ваш причал, — сказал он мимоходом. — Его может снести при сильном прибое. Дней через десять обещали новый ураган из Флориды. Когда-то у меня тоже была собственная лодка, — добавил он ностальгически.
— Вот и замечательно! — воскликнула Джуди. — Не могли бы вы нам помочь? Я давно уже подумывала об этом, но как-то не доходят руки.
Уолли осклабился улыбкой нежного зверя:
— Конечно. Но я не имел этого в виду. Возьмите мой телефон у Роберта. У меня нет с собою визитной карточки.
Я ни разу не видел его таким важным, умиротворенным, рассудительным. Может, он был рад, что у его девочки появляются контакты в высшем свете. Может, это ему как раз не нравилось, и он всячески подчеркивал собственную независимость от пустопорожней светской жизни.
Глава 27
После “белой вечеринки” лето вошло в удушающую стадию бездействия, которая неминуема каждый сезон. Наташе туристические поездки были противопоказаны, и мы ограничивались утренними посещениями пляжа, где подолгу гуляли берегом океана. Мы мечтали, как начнем представлять будущему ребенку красоты свободной стихии, научим плавать на доске или бегать от волн. Гости тем летом нас жаловали не особенно: жена шумных компаний избегала. К тому же, в связи с какими-то национальными суеверьями, считала, что факт ее беременности нужно сохранять в секрете. Она продолжала заниматься перепродажей недвижимости, но жара и всеобщая расслабленность вряд ли этому способствовали.
С нашими неграми я встречался редко, все больше разговаривал по телефону с Айрис, если мне нужно было найти жену. Моник вместе с сестричками была отправлена в скаутский лагерь на севере штата Нью-Йорк, иногда звонила и грозилась написать длинное содержательное письмо, объясняющее ее чувства. Похоже, ее смущало, что письмо может попасть в руки Наташе, а может, была не в ладах с чистописанием. Не могу представить себе современного ребенка, овладевшего эпистолярным жанром. Какой-то интуицией она обладала и всегда звонила, когда я был дома один. Разговоры начинались и заканчивались ее далекими безутешными вздохами. Чаще всего она рассказывала о своих спортивных успехах. Эта тема давалась ей легче прочих лишь потому, что ее всегда можно свести к простому сдержанному отчету. Если вспоминала о своей любви, то начинала судорожно дышать, запинаться, мямлить или, наоборот, заявлять с неистребимой бравадой, что вот-вот вернется и избавит меня от всех недугов.
— Ты должен попробовать черных девочек. Я читала, что такое переключение может вернуть мужчину в нормальное психологическое состояние. Странно, что я раньше не подумала об этом. Мужчины всегда в поиске, им нужно чего-нибудь новенького. Новенькое — это я!
Я ее не перебивал, не останавливал: должен был привыкнуть к этому — вот я и привык. Любопытно, что я всегда узнавал ее звонки, знал заранее, какого сорта мне предстоит беседа, и часто не снимал трубку. Мистичность наших отношений (если можно назвать отношениями несколько встреч и разговоров, имевших место между нами) настораживала меня лишь тем, что я не прилагал для их развития никаких усилий: плыл по течению, лишь иногда пытаясь уклониться от направления общего движения. Во мне все еще брезжила надежда, что этот псевдороман ни к чему не приведет, а свою ответственность я понимал как лицемерную предупредительность. Главное — не распускать рук, а там, глядишь, все как-нибудь и утихнет. К тому же девица действительно была привлекательна сексуально, что само по себе щекотало нервы и будило фантазии. Мне хватало такой интриги. На большее я не тянул. Звонила и Валя. Она обычно справлялась о здоровье жены, рассказывала о последствиях урагана в Виргинии.
На глаза регулярно появлялся только Джон. Одно время он помогал нам с регулировкой кондиционеров, теперь заходил без повода, выпить пива, развеять тоску. Его рассказы превращались в главные анекдоты лета. По складу характера сосед был борцом за справедливость и боролся за нее при каждом удобном случае. Последнее время, по его словам, он спал с карабином в изголовье. Дом напротив они когда-то купили вместе с Фрэнком, жуликоватым и неприятным в общении итальянцем. Фрэнк исчез в самом начале ремонтных работ: то ли попал в тюрьму, то ли нашел лучший бизнес. Джон провел генеральную реконструкцию здания и теперь отказывал бывшему партнеру в правах на собственность. Мужчины ссорились, судились. По вечерам Джон не включал у себя света, опасаясь мести приятеля. Это не мешало ему набираться до чертиков ежедневно. По ходу опьянения он звонил домой своему менеджеру или оставлял сообщения на его автоответчике в офисе агентства по недвижимости, куда устроился пару месяцев назад. Он угрожал этому человеку разоблачением и страшным судом по причине его супружеской неверности. Никогда не подозревал за Джоном строгости нравов: он был холостяком по жизни, холостячество объяснял вероятностью смерти супруги.
— Зачем тогда это нужно? Хелен померла, Маргарет ушла к другому, мать тоже померла… Нет, я в этом участвовать не буду. Только несчастья и унижения… Мне хорошо и с вами. Со Скутером, с Чарли. Вы не собираетесь умирать…
Ход его мыслей был плохо понятен, но за войной с менеджером Дэйвом Хаммером явно стояло что-то личное. Абстрактная справедливость не могла зайти настолько далеко. Джон сблизился за последнее время с какой-то церковью или религиозной сектой, но не мог превратиться в фанатика-моралиста. Его начинания выглядели безобидно и даже смешно: он оставлял начальнику напоминания о том, что люди умирают, а тайное становится явным. Дэйв Хаммер ухаживал за некой Норой Ли, агентом по недвижимости, женщиной замужней, полноводной и влюбчивой. Думаю, она нравилась и Джону, хотя он не признавался в этом. Однажды он застал автомобиль Хаммера в соседнем лесу, его коллеги по работе занимались в автомобиле любовью. В агентстве Джон подошел к Дейву и сделал замечание: сказал, что менеджер компании не может позволить себе таких вольностей. Дейв в ответ пожал плечами и попросил не вмешиваться в чужие дела. Когда Наташа повторила это Джону в очередной раз, он просто побледнел от негодования.
— Значит, ты та-та-такая же? — спросил он, заикаясь. — Ты оправдываешь обман? Ты тоже замужем. Как же вы живете вдвоем?
— Я же не спрашиваю, как ты живешь со своими животными.
— С ними я живу хорошо. Кто-кто, а Скутер меня не предаст. Если между людьми исчезает доверие, работать с ними невозможно.
— Они же тебя уволят. Сколько раз ты позвонил Дэйву вчера ночью? Раз пятнадцать? — Наташа дружила с секретаршей их конторы и имела собственные источники информации.
— Не помню, — ответил он, замявшись. — А откуда ты знаешь?
— Вся улица только про это и говорит, — сказал я, беззлобно подтрунивая. — Зачем ты ищешь приключений себе на задницу?
— Я лучший работник в агентстве. У меня двадцать четыре продажи за два месяца. Вы когда-нибудь слышали о таких темпах? За что получает мистер Хаммер процент с моих комиссионных? За то, что изменяет жене? За то, что поучает, где я должен есть свой сэндвич?
— А ты обедаешь на рабочем месте?
— Какое тебе дело? Какое ему до этого дело?
— Да так. Крошки летят.
— Я всегда убираю за собой.
Примерно так мы и проводили вечера, за нелепыми беседами, пивом, крабами, сигаретами. Я не мог себе представить, что вот-вот наша беззаботная жизнь резко изменится.
Окончание следует