Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2006
Коллекция, какой бы она ни была — научной, музейной, личной, международного или семейного значения, — всегда безусловный акт познания и гармонизации мира. Любой толковый или энциклопедический словарь утверждает именно это: коллекция есть систематизированное собрание однородных предметов, представляющих научный, художественный, литературный и т.п. интерес. Для коллекционера это пространное и безликое “т.п.”, совершенно не зависящее от музейной или денежной ценности коллекции, и есть самое главное: сплошное вдохновение, жар души, который — огонь всепожирающий — как раз все и решает.
Коллекция начинается только по любви, по роковой страсти, той самой, описанной в романах, внезапной, выскочившей из-за угла, как убийца с ножом в руке; романсовой, песенной, вспыхнувшей, неутоленной; и пополнение коллекции есть не что иное, как постоянно длящаяся попытка ее утоления, практически всегда безнадежная.
Любое другое объяснение — вот, подарили колокольчик, все с него и началось — заведомо несостоятельно: дарили еще матрешек, ковбойскую шляпу, гарднеровскую чашку, но они не стали началом коллекции кукол или старинного фарфора.
Мы держим при себе то, без чего не можем жить.
И кончается коллекция не со смертью своего владельца — страсть тоже передается по наследству, — а с угасанием страсти. Впрочем, существуют и трагические обстоятельства (войны, революции, наконец, обыкновенные кражи), равно беспощадные к человеку и его привязанностям.
Интересно, что в справочных изданиях в качестве примера, объясняющего, какие бывают коллекции, чаще других упоминаются коллекции именно минералогические, видимо, как самые распространенные. Вот и в Словаре русского языка, изданного Академией наук и Институтом русского языка, то же самое: “Коллекция минералов. Коллекция картин… Рыб целая коллекция…”. Так и должно быть: мы на Земле — на камне — живем. В наших семейных альбомах прежде всего тоже мамины фотографии. И наше извечное, заветное, выстраданное:
Мы камень родной омоем слезой,
Когда мы вернемся домой…
означает то же самое, что “заплачем на материнской груди”…
Отношение к камню как знаку истории или даже вечности — чувство естественное: просто цветной камушек (брошь, колечко, кулон…), подаренный далеким прадедом своей молодой жене по случаю рождения первенца или счастливого завершения, скажем, турецкой кампании, отражает историю семейную, а камни — развалины крепостной стены или церкви — историю города или государства.
Известный итальянский публицист В. Сансоне в своей книге “Камни, которые надо спасти” (М., 1986) назвал их — камни — драгоценными архивами цивилизаций, ибо все они, великие развалины — Абу-Симбел, Карфаген, Мохенджодаро, Персеполь, Борободур, Мачу-Пикчу и другие памятники, составляющие тайну и гордость человечества, — представляют собою еще и бесценное наглядное пособие, позволяющее понять нашу давнюю древнюю, древнейшую и совсем уже темную историю.
Летом 2002 г. многие СМИ сообщали о новой сенсационной находке в Башкирии, на Южном Урале; и после явления Страны Городов это представляется закономерным. На этот раз обнаружена каменная плита 148 см х 106 см х 16 см, весом около тонны, якобы являющаяся частью огромной древней карты. Издания, мало щепетильные по части научной достоверности (к примеру, НЛО, 2003 г., № 35), предполагают, что возраст карты от 120 до 500 млн лет и что она выполнена с помощью столь высоких технологий, о которых мы еще не знаем. Другие СМИ в своих оценках были много скромнее, однако никто не усомнился в том, что камень — с картой? знаками? письменами? — мог добраться до нас из такой — в 500 млн лет — временной бездны.
Самой первой коллекцией минералов можно считать собрание манупортов, обнаруженных на стоянках олдувайской культуры. Олдувайское ущелье — неисчерпаемый потайной карман Африки, часть Великого Африканского рифта (трещины в земной коре) — находится между горой Килиманджаро и озером Виктория и похоже на устроенную природой гигантскую витрину, геологический разрез, представляющий древнейшие слои за миллионы лет. Именно здесь всемирно известный археолог Луис Лики нашел стоянку древнего человека возрастом в 2 млн лет. А манупорты — разноликие камни, человеком не обработанные, в трудовой процесс не включенные, доставлялись иной раз за десятки километров… Значит, уже тогда человек отличал камни, с которыми не мог расстаться…
Склонность к составлению минералогических коллекций (собиранию камней) легко объясняется и причинами психологического порядка: из всего, что можно собирать, копить и держать около себя (живопись, музыкальные инструменты, оружие, раковины, марки, игрушки, утюги, самовары…), нет ничего значительнее и сокрушительнее камня — он поражает сразу и заполняет воображение полностью. Когда мы видим жеоду, набитую чистыми, сияющими кристаллами, когда расслаиваем тяжелый черный кусок слюды на тонкие прозрачные пластины или держим в руках изумруд, пугающий пальцы ярким зеленым светом, мы, не умеющие больше анализировать и размышлять, жаждем только продолжения чуда. Это потом, придя в себя и опомнившись от первоначального шока, мы начинаем догадываться точно так же, как фея Берилюна из “Синей птицы” М. Метерлинка, что “все камни одинаковы, все камни драгоценны, просто надо уметь их видеть”, и само умение видеть почитаем с самых древних неизреченных времен, потому что увидеть камень — это не зацепить его взглядом, но прозреть в суть, породниться, разглядеть сердцем, душой, всем своим опытом и кровной, родовой памятью.
Знаменитая юсуповская коллекция драгоценных камней и исторических драгоценностей, прожившая с конца XVIII до начала XX века, началась с бриллианта в сорок карат, однажды поразившего воображение Татьяны Васильевны Юсуповой, урожденной Энгельгардт и племянницы Г.А.Потемкина. Уже из перечня фамилий ясно, что княгиня в драгоценностях разбиралась и что удивить ее было не просто.
По мере пополнения коллекции характер и образ жизни княгини заметно менялись: она все реже выезжала в свет, все неохотней принимала гостей; разъехалась с мужем (он отбыл в подмосковную усадьбу, она — осталась в Санкт-Петербурге), не побоялась прослыть скупой и расчетливой, зато осталась при своем — при изумрудах, бриллиантах, жемчужинах египетской царицы Клеопатры и испанского короля Филиппа II, при серьгах Марии-Антуанетты и прочих уникальных сокровищах. Некоторое представление о них можно составить, рассматривая портреты великолепной Зинаиды Николаевны Юсуповой, в свою очередь, унаследовавшей коллекцию и пережившей ее. Княжеское семейство и драгоценная коллекция, связанные одной цепью, были разорены русской революцией: семья оказалась в эмиграции, прекрасные артефакты разворованы и распроданы поодиночке…
Впрочем, сроки коллекции уже сбывались: Зинаида Николаевна еще задолго до революции приняла решение, согласно которому в случае пресечения княжеского рода (основания для беспокойства были) коллекция отходила России и русскому народу.
Этот камень я нашла в Аравийской пустыне, далеко от жилого места. Он лежал на виду, почти полностью на поверхности, очень заметный — маленький каменный ржаной каравай, величиной с пряник, шершавый, ноздреватый, вкусного, хлебного, сытного цвета с глянцевой корочкой, в темном пустынном загаре, — но, кроме меня, никто его не заметил. И только я одна — иностранцы были традиционно благополучны, россияне слишком молоды — сразу узнала его, потому что помню рецепт ленинградского блокадного хлеба (мука ржаная, дефектная — 50%, жмых — 10%, потом соевая мука, отруби, солод, целлюлоза и обойная пыль) и краткий ликующий вкус здешнего, тылового, почти такого же (мука обойная, грубого помола — 50%, картошка — 30% и далее почти как в блокаду). Я и теперь вместе с громогласным, всенародным “Все для фронта, все для Победы” слышу частное, бессловесное: “Наесться бы только хлеба…”.
Мы собираем чудеса: кристаллы, фантомы, пустынные розы…
Портретные камни, пейзажные… Чаще всего, конечно, яшму: она многоцветная и узорная, способна передать все оттенки и состояния природы. Но еще агаты, родонит, малахит, нефрит, змеевик… Этот последний чаще всего серо-зеленый, но все равно разный — от самого бледно-зеленого до сине-черного, таит в себе бессчетные лесные пейзажи, полные солнца, дождя, сумерек, таежной мглы и зелени, самой разнообразной — от слоистой темноты елового бора до еще не сбывшейся завтрашней зелени прозрачного весеннего березняка…
Глазковые камни: тигровый глаз, соколиный, кошачий, бычий, жабий… Чаще всего это кварцы, цветные, переливающиеся, с тончайшими волокнами, закономерно ориентированными внутри камня, чем объясняется эффект радужной оболочки, зрящего глаза. Глазковые камни и точно глядят в тебя, говорят, живут глаза в глаза, потому часто являются талисманами и оберегами.
Волосатики, иначе “Волосы Венеры”: внутри них светятся пучки тонких нитей, чаще всего рутила, иногда параллельных, иногда пересекающихся или перепутанных, но действительно необыкновенно похожих на золотые, драгоценные волосы…
Моховики: тоже волосатики, только поросшие уже не иглами рутила, но моховидными, кружевными веточками хлорита черного, темно-зеленого или серо-зеленого цвета…
Камни, на что-то похожие и по сходству названные: “почечный камень”, “кишечный камень”, “каменная куделька”, или “горный лен”, “горная кожа”, “горная смола”, “горная пробка”, “горное дерево”, даже “каменный мозг”…
Известный уральский геолог и писатель А.А. Малахов рассказывал, что видел коллекцию “съедобных камней”: “лунное молоко”, “железная сметана”, “шоколадная руда”… Съедобными они не были, но вот похожими на съедобные продукты были. Сюда же можно отнести “каменный виноград” и другие каменные же фрукты-ягоды…
Сам А. Малахов собирал — разумеется, кроме всего прочего, — камни-обманщики, то есть те, что, являясь одним минералом, внешне похожи были совсем на другой…
Минералогические коллекции бывают разные: шкафы, набитые диковинными камушками и камнями; коробки и коробочки с разложенными по ячейкам, утопленными в вату образцами; драгоценные табакерки, где крышки составлены из одинаковой величины разных неповторяющихся камней, среди которых встречались даже не обработанные; браслеты, в которых камни подбирались таким образом, что из первых букв их названий составлялось имя владелицы браслета, личный девиз или акростих… Трогательные детские копилки: гремящие в жестянке из-под конфет пестрые галечки, стеклянные пуговицы, разрозненные бусины, хрустальные, аметистовые, янтарные…
И Санкт-Петербург — триумф монаршей воли и парадная витрина, демонстрирующая всевозможные земельные богатства, в том числе, разумеется, каменные. Особенную — каменную — тяжесть новой столицы подчеркивали уже мифы о сотворении Петербурга; один из которых пересказывает писатель В. Одоевский в повести “Саламандра”, написанной в середине XIX века. “…Стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает, и наверху земли одна топь остается.
…оглянулся царь: смотрит, нет еще города.
“Ничего вы не умеете делать”, — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать в воздухе.
Так выстроил он целый город и опустил его на землю”.
Санкт-Петербург задолго до его начала был предсказан именно как город каменный. В книге В.В. Курляндского “Тайны Санкт-Петербурга” (М., 2003 г.) приводится малоизвестное пророчество великого святителя Митрофана Воронежского, будто бы сделанное царевичу Петру, еще десятилетнему ребенку: “Ты воздвигнешь великий город в честь святого апостола Петра…” Имя это — Петр–камень (греческий перевод с арамейского) — дано самим Иисусом Христом в момент призвания апостолов. Пророчества о гибели великого города тоже небезынтересны: последнее записано в 1930 году, после очередного наводнения. Там говорилось, что наводнения, последующего ровно через сто лет, город не перенесет и что вода явится так скоро и будет ее так много, что не удастся спасти ничего и город камнем канет на дно…
Если рассматривать Петербург как огромную минералогическую коллекцию — граниты, мелко- и крупнозернистые, разнообразно светло- и темно-серые, со стальным, голубоватым грифельными оттенками; туманно-розовые, малиновые, густо красные…
…диабазы, габбро, порфиры, лабрадориты с синими, голубыми переливающимися светами…
…кварциты, красноватые, красные, серо-зеленые, темно-зеленые, нефритовой, яблочной зелени…
…шунгитовый сланец черно-серый и черный…
…талько-хлоритовый сланец цвета полыни…
…доломиты, известняки неожиданных цветов — серо-зеленые, розовые, фиолетово-серые, как вечерняя сирень…
…песчаники, белые, серые, черные, розовые, коричневые, красные…
…яшма, авантюрит, лазурит, малахит…
…бесценные самоцветы — изумруды, сапфиры, рубины —
то следует признать ее, эту коллекцию, традиционной: лучший камень с разных концов земли. Один только мрамор — белый, черный, голубоватый, красный, желто-серый, зеленый — доставлен сюда из Италии, Греции, Германии, Австрии, Франции, а также из разных регионов России: из Карелии, Приладожья, Прионежья, с Саян и Урала…
Как и во всякой коллекции, здесь есть свои уникальные, особо ценимые образцы. Например, Исаакиевский собор: 43 вида минералов и горных пород — розовый гранит, рапакиви, разных цветов мрамор, шунгитовый сланец, кварцит, наконец, драгоценный бадахшанский лазурит (две колонны высотой 4,9 м диаметром 0,54 м), уральский малахит (8 колонн высотой 10 м и диаметром 1м) с Меднорудянского месторождения, который, наряду с тоже уральским гумешкинским малахитом, считается самым лучшим в мире.
“Спас на крови”: мраморные полы, узорные, разноцветные, цветущие; стены и длинные скамьи из змеевика, знакомо зеленого со светлыми прожилками цвета и неожиданно фиолетово-красного; шатровая сень, установленная над тем самым местом, где пролилась кровь убитого царя-освободителя, — цветные яшмы, родонит, лазурит, драгоценные камни… Она (эта самая шатровая сень), сделанная на Екатеринбургской гранильной фабрике как раз на стыке XIX и XX веков, в течение прошедшего времени беспощадно была обобрана, однако и сегодня, уже разоренная и обедневшая, производит впечатление настоящего каменного изобилия. В лучшие времена внутреннее убранство Сени — лазуритовое небо — было густо усыпано звездами — крупными драгоценными камнями. В 1916 году стоимость Сени составляла 271 420 рублей золотом; сегодня это 33 млн долларов.
Казанский собор, полностью построенный из отечественного (мраморы, граниты, габбро, черный сланец, вишнево-красный и желтый кварцит, торжественно-красный порфир, разноцветные уральские яшмы, розово-малиновый орлец…) и преимущественно даже местного — пудостского — камня: он добывался на реке Пудость в районе Гатчины. Пудостский камень — известковый туф желтоватого, желто-серого цвета, неплотный, с вкраплениями мелких раковин, зрительно как бы преодолевает каменную тяжесть, и весь Казанский собор
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг…
Морской собор в Кронштадте, где одна только дверь в широкой раме из безупречного драгоценного лазурита, одна только эта синяя рама являет наши национальные представления о красоте и чувстве меры: а какой еще может быть дверь в Морском соборе, куда прихожу я, земной человек, перед тем как уйти в море, и прошу небесной помощи единственно в том, чтобы вернуться домой…
И, безусловно, Эрмитаж — роскошная, несравненная коллекция камня: колонны, лестницы, полы, каменное убранство залов, малахитовая ротонда, малахитовая гостиная и вазы, вазы… Академик А.Е. Ферсман прав: “Таких изделий не видел мир, перед ними бледнели чудесные изделия эпохи Возрождения”1 .
Каждый, кто видел эти вазы живьем, то есть какое-то время соседствовал с ними, полностью с Ферсманом согласен: они — явление беспримерное, и сравнения тут неуместны. К ним приходят совсем не так, как к Рафаэлю или Рембрандту… Три часа — в очень многолюдный день — простояла я около ваз, и за все это время ни один человек не заинтересовался именами мастеров, сотворивших эти чудеса: смотрят на камень.
Именно этого и добивались уральские камнерезы: показать красоту и могущество камня. Демонстрация мастерства казалась им делом суетным и не достойным места. Это про Фаберже с восхищением говорят: “Какая работа!” Про уральских мастеров: “Какой камень!”
История поисков, извлечения из земли и доставки камня для вазы длилась годами, порой более десятка лет; ничуть не короче был срок изготовления, то есть на многие годы жизни мастера и камня были связаны непрерывно. Не случайно в научных описаниях наших ваз указана не дата окончания работы и выхода изделия в свет, но полностью время творения: “Чаша. 1822—1851 гг. Я. Коковин, Г. Налимов по рис. И. Гальберга. Калканская яшма”, или “Ваза. 1828 — 1833 гг. Я. Коковин. Аушкульская яшма”… Мне с первой нашей встречи и теперь уже навсегда самой живой, самой безупречно уральской представляется именно эта, Якова Васильевича Коковина, ваза: без узоров, резьбы, каннелюров, цветов и золоченой бронзы, она стоит на колонне из той же яшмы, стройная, чистая, простая, нежно-песочного, тайно-розового цвета, с тихими темными прожилками; помещенная в общем ряду и будучи меньше и легче окружающих ее совершенных творений, она видна уже от самого входа и живет как бы отдельно, окруженная собственным ровным непоколебимым светом…
Петербург, поставленный как печать, как знак присутствия и победы на самом краю огромной страны, на болотистой, зыбкой, только что отвоеванной земле, живущей под угрозой наводнения и потопа, мог быть только каменным.
Екатеринбургский железоделательный завод — по значению и масштабу вторая после Петербурга стройка в России, — строился и долгое время оставался деревянным. Тыловой, глубинный город, поставленный в плане географическом — за Камнем, в плане геологическом — на камне и, как здесь говорят, работающий камень, он не замышлялся блистательным, как Петербург, — только максимально жизнеспособным, обладающим крепостью и долголетием камня.
С первых лет существования Екатеринбурга в разное время разные люди, приезжие и местные, в первую очередь отмечали именно это — надежность и жизнестойкость города: он людской, бойкий, живой, живучий, он живой узел, “проходной двор, соединяющий Европу и Азию, центр горного управления, средоточие горной науки, опорный пункт Урала, распространяющий свое влияние на все горные заводы Сибири”2 ; он — флагман социалистической индустрии, “работник и воин”; танкоград, “опорный край державы”… Он — “самый живой город, где день и ночь в великом порядке все беспрерывно движется”3 ; даже в тяжелейшие для города времена, когда после отмены крепостного права остановились до того непрерывно работавшие заводы, князь П.А. Кропоткин (теоретик анархизма, но еще геолог и географ) утверждал, что “город не заглохнет, ему смело можно предсказать хорошую будущность”4 .
На гербе Петербурга — якоря: знаки утверждения на море, символы веры и надежды. Кстати, первыми в истории якорями были как раз камни. На гербе Екатеринбурга, единственного за всю историю России имевшего официальный статус ГОРНОГО ГОРОДА и в связи с этим жившего по своим отдельным законам, — плавильная печь и рудничный колодец — знак огненной работы на земле и доступа в подземелье, под каменное небо.
Петербургская мифология непременно и охотно подчеркивает небесное покровительство городу Петра: вот еще в древние времена над этим местом замечали сияющий свет; апостол Христов Андрей Первозванный задолго до XVIII века бывал на реке Неве и благословил место, где встанет великий город; в то самое время, когда царь Петр взял в руки заступ и начал копать первый ров, над ним поднялся орел и долго парил над островом…
У нас совсем другое дело: по преданию место для города — “это самое сердце Урала” — В.Н. Татищеву подсказала чудская царица, предводительница легендарного народа, в свое время ушедшего под землю. Интересно, что условием жизнеспособности города было сохранение в неприкосновенности древних таинственных чудских святынь, то есть полнейшее почтение к подземелью.
Место для уральского завода по царскому капризу не назначают. Это столицу можно перенести — и неоднократно переносили, — а завод должно строить там, где есть руда, река и лес. На языке науки это звучит так: “где эрозионный срез обнажил палеозойский субстрат, несущий промышленное оруденение”5 . Предания и легенды говорят то же самое, только другими словами: там, где сокрыты древние клады, там, где гора раскрылась…
Необходимость и естественность появления Екатеринбурга определили его облик: тут лучше Бажова не скажешь: “На железе родился, железом опоясался, железом кормится”. Один только эпиграф к очерку Д.Н. Мамина-Сибиряка “Екатеринбург”: “…город является сердцем той страны, где возникает и вырастает”, что означает — в полном согласии с законами географии и языка, — что Екатеринбург есть сердце Камня и камня, стало быть, соотносится с ними именно как живое с живым. Здесь, в центре города, в Историческом сквере, на месте исторического железоделательного завода стоят камни — железная руда, гранит, серпентин, мрамор, кварц, родонит — то самое, на чем стоим. И чем живы…
Петербург, как утверждает великая русская литература, прикованная к этому городу тяжелой, вот уже многовековой страстью, — белые ночи, бессолнечный свет, чудовищный корабль, “воды и неба брат”… Урал же — всегда камень. В словаре В.И. Даля перечисляются самые разные значения слова КАМЕНЬ: камень ценный, честный, дорогой, драгоценный, самоцвет; камень — общее название всякого твердого ископаемого; камень — утес, гребень, гора, скала, хребет, горный кряж, весь Урал, он же Поясовый камень…
С древнейших времен решительно и постоянно Урал настаивает на том, что он КАМЕНЬ. Наши легендарные богатыри превратились в камень, неведомый древний народ ушел в гору, в сказочном уральском подземелье тянутся подземные хребты — золотой, железный, медный, хрустальный… — и владеет всем этим богатством Медной горы хозяйка — КАМЕННАЯ девка и ГОРНАЯ МАТКА: язык не знает ошибок.
В мифах ханты и манси — а предки этих народов жили на Урале и в Зауралье еще в VI тысячелетии до нашей эры — Урал — каменный мост, каменный пояс и самая середина земли. Интересно, что в XVI веке уже нашего времени — тогда Европа серьезно интересовалась таинственной и необъятной Московией, но само существование Уральских гор оставалось проблематичным — австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн в своих “Записках о Московии” об Урале упоминает и, перечисляя его названия, повторяет те самые легендарные, с давних пор живущие имена: Камень, Большой Камень, Каменный Пояс, Большой Пояс, Столп, Земной Пояс и Пояс Мира… Автор напоминает о том, что эти горы в древности именовались Рифейскими или Гиперборейскими и характеризует их как высочайшие.
Именно такими — “Им же высота до небес” — увидели их новгородцы в XI веке и, привыкшие жить на великой равнине, “против неба на земле”, с горизонтом, распахнутым на все четыре стороны: “только синь сосет глаза”, восприняли их как искреннее чудо, открывшее им не только высоту поднебесную, но и бездны горы и подземелья. На гербе Соликамска (Соль-на-Каме) — как раз в этом самом районе и началась горнодобывающая промышленность Урала — изображен колодец, пусть не рудничный, а соляной, но все равно спуск под землю, верный ходок, золотые ворота…
Здешняя важная поправка к географии “Гора и под землей гора” решительно перемещает наше внимание с небес в подземелье, что объясняет мистику и таинственность уральских преданий и особенности всего житейского уклада. Здесь человек, используя камень и работая с ним, в первую очередь сам к нему приноравливается. В старые времена нового работника на гранильной фабрике испытывали года три или четыре: если за это время камень его не полюбит, человека с фабрики удаляли, и бывали случаи, что сдавали в рекруты. И учили по-своему — больше примером, чем словом. Здесь строго: “Камень тишину любит”.
Такое отношение к камню никак не является проявлением местного таежного простодушия или невежества, напротив, это знак высочайшего профессионализма. В.В. Мостовенко — не горщик, не приисковый мудрец, но, как бы теперь сказали, менеджер высочайшего класса, тайный советник, директор Екатеринбургской гранильной фабрики, кавалер ордена Почетного легиона, к камню относится совершенно так же, как бажовский Данила (образ собирательный и символический), как неграмотные рабочие фабрики и многочисленные кустари, изготовители печатей, шкатулок и бус: “…камни имеют свою жизнь. К этому выводу я пришел, возясь с камнями, от малейшего золотого зернышка кварцевой жилы до громады Александровской колонны, которую ремонтировал… Обратите внимание на умирание жемчуга, на болезнь олова, на гангрену гранита, которая обыкновенно бывает около пораненных инструментом мест”6 . Более того, как он неоднократно подчеркивал, такое отношение к камню и есть самое грамотное и квалифицированное, если не с научной точки зрения, то уж, точно, с экономической: “Старики-добытчики сообщали мне, что прежде, как только попадет порядочный штуф или кристалл изумруда или александрита, то его берегли, как новорожденное дитя: укутывали в породу, которая окружала, сверху клали глины, помещали в горшок, плотно притаптывали, потом ставили на полки в прохладном темном помещении, где держали продолжительное время. При таком уходе будто трещинок получалось мало…”7
Уральский мастер камень уважает, своим капризом не оскорбит. Екатеринбургский ювелир Б.Н. Харитонов, заслуженный художник России, подчеркивая специфику здешней работы, говорит, что “камни у нас обязательно большие, с рисунком ярко выраженным, четким”. Другой здешний мастер, этот уже народный художник России, настоящий чудодей Л.Ф. Устьянцев, в золотую оправу вставил кристалл изумруда прямо в материнской породе — слюдитовом сланце: уж так он жил…
У нас, покупая камень, “Живой?” — спрашивают у продавца. “Природный”, — вежливо поправляет продавец. “Ну я и говорю: живой”.
Недавно серьезная гостья из Германии осудила здешних красавиц: “Ходят, как царицки, с утра — все в камнях…” Ходим. Но не потому, что метим в царицы, а потому, что живем на камне.
Нынешний Екатеринбург, стандартный, типовой, многоэтажный, покрытый асфальтом и керамической плиткой (зато как в Европе!), все еще слышит камень, во всяком случае, там, где дело напрямую его — камня — касается. Так, Екатеринбургское метро беднее и скромнее московского не только потому, что метрополитен на уровне чуда света по праву должен быть только в столице, и даже не потому, что большевистская идеология (“для коммунистов нет невозможного”, “нам нет преград ни в море, ни на суше” и т.д.) изрядно поизносилась за полвека; дело все-таки еще и в том, что идеология места существует и способна поправить эстетические и политические установки.
Любое подземное сооружение — вмешательство в потаенную жизнь земли, непрочная над ней победа и постоянная война: стоит на одни только сутки отключить систему откачивания воды — и московский метрополитен полностью перестанет работать, захлебнется… Главный принцип московского метро: под землей так же, как и на земле, даже роскошней, оказался неуместным в уральском подземелье. В екатеринбургском метро нет ни расписных потолков, ни мозаичных картин, ни скульптур, ни позолоты. На станции “Геологическая” торцовая стена, покрытая жемчужно-серым мрамором, отражает ряды потолочных огней, и пространство становится бесконечным; на мраморных стенах небольшие панно: на них неровные, волнистые слои разной толщины — красно-бурый, черный, песочный, светло-зеленый и голубой (яшма, серпентин, амазонит, лазурит) — горные породы, геологический разрез, окна, каменные глядельца, напоминающие нам, что мы здесь под землей вовсе не полновластные хозяева, но, скорей, доверенные лица, допущенные сюда на определенных условиях… Самый массовый, самый главный уральский сувенир — ящерица на камне — читается легко: ящерка — знак Хозяйки, владеющей уральским подземельем и земельным богатством.
Каменные наши знаки признаны давно и многократно воспеты; это в том случае, когда о них говорит поэт (сам всесильный бог деталей), притом попавший сюда не в качестве гастролера, фланирующего по нудной провинции, но именно в качестве частного лица, ведомого судьбой и принявшего не виданную доселе землю как дар и счастливый урок.
Екатеринбургские впечатления Б. Пастернака замечательны более всего тем, что они именно екатеринбургские. “Тротуары здесь были какие-то не то мраморные, не то алебастровые, с волнистым белым глянцем. Плиты в тени слепили, как ледяные солнца, жадно поглощающие тени нарядных деревьев, которые растекались, на них растопясь и разжидившись. Здесь совсем по-иному выходилось на улицу, которая была широка и светла, с насаждениями.
— Как в Париже, — повторяла Женя”.
Это из “Детства Люверс”, 1918 год; тогда в Екатеринбурге было много таких тротуаров, что полностью соответствовало местной традиции: дороги и тротуары здесь покрывались камнем, и чем солидней и значительней был владелец дома, тем крупнее и качественней были плиты тротуара перед его домом. В скромных деревянных кварталах, где богатых тротуаров просто не могло быть, камнем покрывались дворы и каменные дорожки вели к огородам и сараям. Нынешний Екатеринбург, капиталистический по второму кругу, расправился с ними — каменными двориками — окончательно. Похоже, что остался только один — музейный — в музейном же Литературном квартале.
Местные тротуары, так удивившие Б. Пастернака, были гранитными (не мраморными и не алебастровыми, таковые долго бы не продержались), но они действительно сияли на солнце и тихо, туманно посвечивали в ненастье; весной над ними, освободившимися от долгого снега, шевелился тонкий, невесомый парок. Гранитными были и мостовые, но те камни, разумеется, уже не плиты, но камни, округленные и обкатанные колесами, потемневшие от работы, ставшие черно-лиловыми и плотными, как руда, уже не сияли на солнце, но блестели темно, выпукло и поштучно. В детстве мы перебегали через дорогу, как через реку, — по черным волнам мостовой на пастернаковский белый глянец тротуара.
Понятно, что Б. Пастернак — человек не местный; он, только внимательный и благодарный гость, отмечал оттенки и детали. Здешние поэты описание тротуаров оставляют краеведам: в Сысерти ходят по плитам из серо-зеленого сланца с частыми зернами граната; на старой Екатерининской дороге, это на границе Челябинской области и Башкирии, километров 20—25 вымощены яшмой. Здешние слышат суть.
Эти горные отвесы!
А под ними — соль и клады.
А над ними — величаво:
Изумленные громады
Тайнодевственного леса.
Синева. И солнца слава!
Злато-уголь, твердо-камень,
Но земля сквозит и дышит,
И за горными щитами
Излучается и движет
Восхищенья дивный пламень
Серафимскими устами.
Это стихи И. Сотниковой, многими поколениями связанной с Уралом, еще точнее, с Невьянском, местом, где встретились творящие стихии — земля, огонь, вода и воздух — и началась уральская — она же российская — металлургическая промышленность. Вокруг Невьянска высоких гор нет, сегодня нет и лесов; и только с балкона знаменитой Невьянской наклонной башни виден — синими волнами на горизонте — Камень, Уральский хребет. Но про то, чем земля сквозит и дышит, все точно. Впрочем, для того, чтобы ее — Землю и Гору — слышать, совсем не обязательно быть поэтом.
Человек, который считал горный город Екатеринбург не просто городом замечательным, но самым красивым на свете, был судовым врачом, ходил по морям на кораблях дальнего плаванья и служил в Севастополе. Мы ехали на машине из симферопольского аэропорта в Севастополь и, понятное дело, о нем и говорили. Я, абсолютно уверенная в своей правоте и не допускавшая иной точки зрения, сказала, что, конечно, Севастополь — самый лучший и самый красивый город на свете. Он принял это как должное, но остался при своей — особой — точке зрения: замолчал и стал пристально смотреть на дорогу.
— Тогда какой? Какой? — не унималась я. — Петербург, Стамбул… — Я один за другим перебирала великие города, преимущественно, правда, прибрежные. — Рио-де-Жанейро? Сан-Франциско… — и, не получив ответа, тоже стала смотреть в окно: мы проехали Бахчисарай.
— Послушайте, — начала я как можно более дружелюбно, — скажите мне, какой это город. Я знаю, что такое любимый город, я в любом случае смогу вас понять…
Он не просто молчал; он не хотел расставаться со своей тайной, и я, уже не желая их разлучать, надумала было выйти из машины и пересесть в попутный автобус.
— Свердловск, — сказал он и закрыл глаза.
— Свердловск? Да что там такого красивого?
— А вы не знаете и не говорите…– В голосе его стояли слезы. — Все там красивое, все. Там даже воздух перламутровый.
— Но все-таки что? Горы? — Тут я в ужасе замолчала: правда, какие у нас горы…
Он был в Екатеринбурге в войну: лежал здесь в госпитале и потом, после тяжелого ранения, заново учился двигаться и ходил по бывшей Златоустовской от Рязановской церкви до Царского моста, сложенного из тяжелых гранитных блоков, — мимо старых особняков, щедро украшенных литыми и коваными железными кружевами, по темным каменным мостовым и светлым каменным тротуарам. Вдоль тротуаров — через каждые три метра — стояли гранитные тумбы; и еще, на том отрезке улицы лежало несколько больших гранитных глыб — если верить моей детской памяти, пять или шесть: первая в начале пути, возле бани, и последняя — на углу, там, где каменная дорога поворачивает к реке и к Царскому мосту.
— Там камень. Такое место.
Урал — Каменный пояс, место именно дивное, в том самом первоначальном, ныне устаревшем смысле слова: полное чудес, прекрасное и вызывающее удивление. Материковый шов, водораздел, определяющий сток рек в азиатские и европейские дали, он — запад и восток, север и юг, гора и пещера, явное и тайное… Он и теперь — после бурной трехсотлетней индустриальной истории — с потравленными лесами и реками, пережеванными драгой, — хорош необыкновенно.
Древние камни стоят твердо, глубокие карьеры, оставшиеся на месте срытых человеком железных гор, поистине величественны, их мощную архитектуру повторил Данте, выстраивая мироздание в своей “Божественной комедии”: те же возносящиеся к свету горы, та же грандиозная воронка, уходящая в глубь земли, только у Данте в ней черно и страшно, а у нас — просторно и светло.
Урал традиционно именуют геологическим или минералогическим раем, то есть опять же огромной минералогической коллекцией. Отдельные разделы ее изучены, всемирно известны и открыты для посещений, прежде всего это Ильменский заподвеник: 30 тысяч гектаров земли, 367 копей, 70 горных пород и их разновидностей, 266 минералов, из них 11 открыты именно здесь, в Ильменах. Место это тем и знаменито, что на совсем небольшом участке земли представлена чуть ли не вся таблица Менделеева, о чем в уральских сказках говорится еще понятней: “Словно камни со всей земли сюда сбежались и живут здесь, дома, в жилах, ямах и копях”. Перечень ильменских богатств похож на опись кладовых царя Соломона: топазы, аквамарины, фенакиты, монациты, самарскиты, венисы и малаконы… Это только про одну знаменитую Блюмовскую копь… Хотя чудеса здесь повсюду и начинаются, что говорится, прямо от ворот. На станции Миасс вокзальное здание построили из местного обыкновенного камня, похожего на гранит. В 1912 году приехавший сюда молодой геолог А.Е. Ферсман (тогда еще не академик) установил, что это не гранит, а другая, очень редкая горная порода, которую и назвали миаскитом по имени станции и протекающей здесь речки.
Самоцветная полоса Урала, расположенная к северу от Екатеринбурга, в треугольнике Алапаевск — Петрокаменское — Реж, место не столь публичное, как Ильменский заповедник. Тем не менее оно, не охраняемое и не заповедное, известно и знаменито уже с XVII века, с тех пор, когда потомственный рудознатец Дмитрий Тумашев дважды — в 1668 и в 1672 годах — открыл здесь, в тогдашней Мурзинской слободе, хрустали белые, фатисы вишневые, юги зеленые и тунпасы желтые… Места эти не оскудели: в конце XIX века все об Урале знающий Д.Н. Мамин-Сибиряк назвал Мурзинку уральской Голкондой, а весь самоцветный треугольник описал с такой научной точностью и душевной убедительностью, что после прочтения его “Самоцветов” так и тянет все бросить и вслед за легендарным Данилой Зверевым искать на Положихе рубины. На территории самоцветной полосы обнаружены 150 минералов и к тому же почти все драгоценные камни.
Между тем здесь нет ни гостиницы, ни научных учреждений, ни туристских троп, зато все еще встречаются горщики и хитники. Отличие этих мест от Ильменских отмечал еще Мамин-Сибиряк: “южно-уральский камень имеет скорей научное, а не промышленное значение. Кто составляет минералогическую коллекцию, для того Ильменские горы будут интереснее Мурзинки”8 . Справочник-путеводитель по уральским старым копям цветных камней, изданный в Екатеринбурге в 1993 году по материалам Государственного архива Свердловской области, сообщает нам, что Мурзинская площадь — это лиловые и малинового цвета аметистовые хрустали, раухтопазы, аквамарины, топазы, рубины, сапфиры, хризолиты, шерлы, крупные зеленые и синие турмалины, “иногда при вечернем освещении цвет базиса изумрудно-зеленый, а осей — красный”. Стоит добавить, что с юга к самоцветному треугольнику примыкает месторождение уральских изумрудов: по утверждению геологов, изумрудосодержащая порода уходит в глубину более чем на километр.
Идея создания национального парка в этих местах существует с начала XX века: об этом говорили основатель Ильменского заповедника Н.М. Федоровский и профессор Уральского Горного института К.К. Матвеев. В конце века Э.Ф. Емлин, доктор геолого-минералогических наук того же Горного института, именуемого ныне академией, предложил проект национального парка “Самоцветная полоса Урала” (обоснования, содержание, структура, границы…)9 , но дело не движется. Причины такого промедления — с точки зрения почитателей и радетелей уральского камня — более серьезны и печальны, нежели традиционная нехватка денег. Еще академик А.Е. Ферсман — это в начале минувшего века — замечал, что любовь к камню и гордость от общения с ним, присущие старым уральским горщикам, почти не передается молодому поколению. В начале века нынешнего А. Шукшаев в статье с говорящим названием “На пороге национального парка. Записки горного егеря”10 главной причиной пренебрежения к нашему традиционному земельному богатству полагает “отсутствие культуры камня, прежде всего в элите государства”.
В сущности, академик и горный егерь говорят об одном и том же печальном явлении: молодые поколения наши, не сохранившие в себе традиционной, основополагающей любви к камню, своим детям и внукам передать ее, разумеется, не смогли. Когда в 2004 году по инициативе и в интересах московского капитала рухнул завод “Уральские самоцветы”, Екатеринбург, снова капиталистический и снова богатеющий, не заметил утраты.
Между тем это предприятие занимало особое место в истории Екатеринбурга, и сам он начинался не только с образцового железоделательного завода, но и с Екатеринбургской камнерезной фабрики. Основатели и отцы Горного города понимали, что такое камень. Первую продукцию нового завода почти на год опередила посылка генерала де Геннина горному президенту Якову Брюсу в ноябре 1723 года: “…посылаю наших малую часть камышков горных хрусталей…”11 .
В 1726-м В.Н. Татищев настоятельно рекомендует Екатерине I использовать цветной и поделочный камень Урала и Сибири “ко украшенью строений Вашего императорского величества и всего русского народа”12 , в 1737 году тот же Татищев всем уральским и сибирским губернаторам и воеводам разослал письма с просьбой сообщить, есть ли во вверенных им краях “каменья твердые или прозрачные: алмазы, яхонты, лалы, изумруды, хрустали, аметисты и прочие твердые, а не прозрачные, цветами отменные: бирюзы, лазурь, аспид, сердолик, агат, мрамор, алебастр…”13 . Практически все перечисленные им камни будут открыты здесь, на Урале, в течение ближайших ста лет.
Интересно, что молва, имеющая свои представления об истории и равнодушная к настроениям элиты, уральскую Голконду не забывает. Старая горщицкая присказка “дома все есть” и сегодня в ходу; достаточно потолкаться часок-другой на очередном “минерал-шоу”, чтобы в этом убедиться: “Камень-то есть еще?” — “Ну, а куда он денется?” И рассказы о притягательной силе здешнего камня все еще множатся; последний я услышала минувшим летом в Невьянске: будто приехал сюда знающий человек из другой прекрасной каменной земли — Армении и, погостив здесь лето, домой к теплой осени не вернулся — поселился где-то в районе Липовки — не смог расстаться с камнем…
Армянского гостя понять можно: Липовка — место знаменитое. Это как раз там мужики из пашни малиновые шерлы выпахивали, и в иных местах они были “так туго набиты, что не знаешь, куда ломок засунуть, кое-как засунешь”. И как разворотишь камень, шерла так и рассыплется… Пряма тарелками, шапками продавали”14 .
Рядом с самоцветной полосой Урала место, где находится Екатеринбург, кажется откровенно бедным. Согласно уже упоминаемому справочнику-путеводителю, в разное время в ближних окрестностях города были найдены: яшма черная, темно-красная, железистая, песчановидная — в четырех верстах от города на реке Исети; яшма фисташково-зеленоватая с темно-оливковыми полосами — близ станции Екатеринбург II; турмалин — в селе Богородском на озере Шарташ; хрусталь и зеленый турмалин, вросший в кварц, — в Березовском; хризопраз и гранаты возле деревни Палкино и однажды берилл — за екатеринбургским городским выгоном по дороге к Березовскому заводу… Екатеринбург, признанная столица золота и драгоценных камней, если говорить о драгоценных камнях, работал на привозном сырье: камни, добытые в разных районах Урала, традиционно стекались в Екатеринбург по причинам экономическим, организационным, административным, но прежде всего еще и потому, что, как сказала чудская царица, здесь самое сердце Урала. У нас прямо на территории города находятся не только Каменные палатки, Вознесенская, Плешивая и прочие горки, но целая горная страна — Уктус, на склонах которого записана вся история Уральских гор: “Если выйти в долину речки Уктус и подняться от бегущей воды по склонам одноименных гор, то мы последовательно пересечем различные геологические времена. Начинаем с голоценовой поймы, переходим к позднеплейстоценовым террасам и далее к мезозойским корам выветривания и, наконец, к палеозойским дунитам”15 .
А ближайшие наши дачные окрестности — верховья Исети, озеро Исеть, милое, домашнее, гуляльное Палкино, заваленные, заставленные, густо заселенные камнем: стенками, башнями, городищами, скалами, глыбами, валунами, лежащими в траве и растущими в небо, — явно и настоятельно похожи на сплошное каменное гнездо, тяжелое, крутое, туго скрученное кубло, грозный маточник, неустанно поставляющий в мир новые несмертные камни.
Для России XVIII века после петровских преобразований, открывших страну европейским влияниям, после географических открытий, явивших миру бессчетные богатства наших недр, после создания отечественной промышленности и строительства городов, потребляющих эти земельные богатства, наконец, после охватившей наше отечество всеевропейской моды на бриллианты и самоцветы увлечение минералогией было счастливо неизбежным.
Когда читаешь записки и мемуары, дошедшие к нам из XVIII века, создается впечатление, что минералогические коллекции тогда собирали все.
Век просвещения, попытавшийся революционным порядком осмыслить и систематизировать весь нажитый человечеством опыт, не мог остаться равнодушным к КОЛЛЕКЦИИ, уже хотя бы из соображений чисто прагматических. Ведь коллекция прежде всего идеальный учебник, самый надежный университет, где процесс обучения — постоянное любовное пополнение коллекции — не допускает принуждения и скуки. Коллекция, объединяя под одной крышкой, в одном шкафу предметы драгоценные и дешевые, уникальные и рядовые, запросто внушает нам идею разнообразия и цельности мира, разумеется, бесконечного. Наконец, сама наша привязанность к ней, наше постоянное яростное в ней участие естественно принуждают ценить не только разум, но и чувства.
Во времена Екатерины II в Эрмитаже, уже обладающем богатым собранием художественных изделий, была обширная минералогическая коллекция, составленная и описанная П.-С. Палласом. Сама императрица собирала резной камень — камеи. Мария Федоровна, жена Павла Петровича, наследника престола, коллекционировала драгоценные и поделочные камни, отлично разбиралась в них и даже обрабатывала. Ее сын, будущий император Александр I, унаследовал пристрастия матери и в свое время положил начало коллекции золотых самородков. Сегодня собрание драгоценных самородков, золота и платины хранится в Алмазном фонде. Прекрасной коллекцией камня владел И.И. Бецкой, президент Академии художеств. В собрании графа Румянцева были представлены 186 минералов: это из 200, известных тогда науке. Президент Берг-коллегии П.А. Соймонов отмечал, что “минералогия сделалась нынче болезнью всеобщей”. О серьезности этой “болезни” свидетельствуют европейские впечатления и путевые записи российских подданных, посещавших Европу. Понятно, что братья Демидовы, наследники богатейших уральских заводов, путешествовавшие по европейским странам с целью получения образования для пользы своих заводов, обращали внимание на промышленные предприятия, рудники, руды и минералы. Но вот и княгиня Е.Р. Дашкова, посетившая Европу в качестве частного лица (президентом Академии наук она станет позже), в своих дневниках постоянно отмечает, из какого мрамора построен собор, из чего изготовлены колонны: “одна из маленьких колонн, поддерживающих кафедру, составлена из кусочков разных сортов порфира, соединенных между собой пастой из простого порфира”16 .
Она покупает солидную коллекцию античных камней (впоследствии ее приобретет Екатерина II), образцы различных минералов, окаменелости, наконец, томящийся в подвалах виллы Фарнезе, как ей объясняли, “самородный изумруд, привезенный из Африки Комо Великому одним из ученых, которых он послал во все стороны света, дабы они принесли ему все, что они найдут замечательного”17 .
Позже камень был распилен и из него изготовлены две столешницы — в подарок императрице. Но Екатерина отказалась принять столь дорогую вещь. Однако вряд ли это был изумруд: сама княгиня поначалу приняла его за серпентин и купила, скорей всего, в качестве некоего минералогического фокуса, что вполне было в духе времени.
Многие из замечательных коллекций екатерининских времен продолжались и в следующем столетии, но — времена меняются — интерес к минералогии перестал быть всеобщим.
На Урале и тут своя история: у нас “каменная болезнь” — не знак времени, но знак места, так что Мамин-Сибиряк сказал на все времена: “Коллекторство со стороны кажется несколько смешным, но жить на Урале и не любить уральских “самоцветов” еще смешнее”18 .
На протяжении многих тысячелетий жизнь на Урале сводилась к неустанным поискам все лучшего камня: базальта и кремня для изготовления топора или ножа, железной и медной руды — для выплавки металла… Здесь каменный век не кончился, и здешняя “каменная болезнь” решительно напоминает присягу на верность Камню. Минералогическая коллекция В.Н. Татищева создавалась в процессе изучения вверенного ему края, к которому он, государев человек, относился с предельным пиететом: считал Уральские горы наипервейшими в империи. Рудная пирамида Акинфия Демидова — медная горка, на внешней поверхности которой в особых, золоченых, гнездах размещались образцы руд из 38 месторождений, и его коллекция магнитов (первоначально было таковых 76; два находятся в Нижне-Тагильском музее горнозаводского дела) — по сути своей уральские собрания: главным богатством Урала являются руды, и первые Демидовы почитали их настолько, что во Входо-Иерусалимском соборе в Нижнем Тагиле престолы сделаны были из кубических магнитов, “коим равных по величине нет в целом мире”, так что люди, молясь и кланяясь Всевышнему, кланялись еще и Камню.
Наличие у наших горных деятелей кабинетов, где входящий чувствовал себя буквально окруженным минералогией, отражало естественное положение вещей: на Урале действительно присутствуют почти все химические элементы периодической таблицы, и многие представлены в промышленных количествах, о чем старые горщики твердили постоянно: “На Урале все есть”.
Эта самая вера (в то, что все есть) объясняет странное, на первый взгляд, равнодушие уральских мастеров к судьбам своих творений. Директор Екатеринбургской камнерезной фабрики в начале XX века: “Красивая ваза была, а куда она делась…” — буквально повторяет слова бажовского Прокофьича, еще крепостного мастера: “Толком не знаю…”. Просто оба ничуть не сомневаются в том, что, покуда длится кровная связь мастера и камня, сделать можно все, что угодно.
Истовая привязанность наша к нашим камушкам зиждется не столь на количественных показателях, сколь на понимании пленительных особенностей здешних минералов. Ведь как бы ни были велики наши знаменитые изумруды, скажем, овеянный криминальной славой, чистейшей травяной зелени фунтовый изумруд Коковина, или совсем недавно, в 1989 году, найденный и названный “Шахтерской славой” редкостной красоты сросток из шести кристаллов, весом в 6550 граммов, с общей массой ювелирного изумруда в 10 000 карат, — мы все равно помним, что в национальных банках Турции, Ирана или Колумбии лежат изумруды крупнее, ярче или чище здешних. А ведь есть еще легендарные изумруды ацтеков, когда-то хранившиеся в храмах Теночтитлана, или затонувшие вместе с испанскими галеонами по дороге из Нового Света в Старый. Но вот малахита, подобного нашему — с муаровым переливом и шелковым блеском — в мире больше нет; и мурзинские аметисты — только они одни — с лаловыми искрами, при электрическом свете горят красным огнем, а при дневном — синим; и демантоиды — только наши — кроме радужного алмазного сияния, обладают еще эффектом кошачьего глаза… И только наши камни — по свидетельству В.В. Мостовенко, ему-то нельзя не доверять — никак не поддаются окрашиванию, тогда как заграничные агаты, ониксы и прочие окрашиваются легко. Настоящие знатоки нашу самостоятельность уважают: “Хорошие аметисты, но все не мурзинские…”, “Чем, спрашиваешь, наш малахит лучше? Так ведь наш — камень…”.
В нашем — уральском — бессрочном романе с недрами земли отношения с самоцветами — сюжет совершенно особый: ведь до того, как они, самоцветы, вдруг открылись и поплыли гуще моря и длиной в локоть, все чистые да с головками, тысячу лет о них тут никто не слышал. И это всеобщее щедрое явление камня, естественно, было истолковано как особое доверие земли, которое одно и объясняет здешние домашние, родственные отношения с камнем. Это где-то там, в далекой юго-восточной Азии, бирюза возникает из костей несчастных влюбленных, а рубины есть окаменевшие капли крови; у нас камень — он камень и есть, мы с ним рядом живем. И рассказы наших горщиков напрочь лишены кровавой патетики рокового приключения; здешние бывальщины проще колыбельной: “Стал я лошадь распрягать да и нашел камень”, “Пошли на Тальян да и нашли занорыш аметистов…”, и то самое зверевское, классическое: “Искал я на Положихе рубины” в случае экранизации будет выглядеть именно так: перебирал на берегу цветные галечки, а те, что с красным светом внутри, складывал в рукавицу…
Безжалостные авантюристы, конкистадоры, пираты, чудовищной ценности кристаллы, спрятанные в рваных, гниющих ранах, — все это не про нас. Случай крутого воровства все тот же В.В. Мостовенко вспоминает с откровенным юмором: великолепный изумруд, которым на всемирно известной карте Франции, изготовленной на Екатеринбургской фабрике, отмечен Марсель, куплен был “у мастера-гранильщика, а тот приобрел его у башкира, работавшего на изумрудных копях. Сей башкир, видимо, украл камень, проглотив его, и носил в утробе пять суток: кристалл оказался настолько велик, что вторичное появление его на свет божий произошло при помощи доктора”19 .
Понятно, что родственные отношения с камнем делают предосудительным любое желание нажиться на камне. Наши великие горщики Д.К. Зверев, Г. Китаев, А. Лобачев, С.Х. Южаков никогда богатыми не были, но почитаемы были всегда и до сих пор пребывают в ранге истинных уральских героев. Но только один Д. Зверев, по утверждению молвы, совсем не умеющий считать деньги и возвращавшийся в родную деревню после того, как продал камни, не иначе как с подводой пряников и прочих сладостей, стал героем легендарным: “Земля у нас общая, вот и праздник должен быть общий”.
Постоянно упоминаемые в здешних бывальщинах шерлы, тяжеловесы и струганцы, все эти каменные гнезда, друзы и кристаллы обычно продавались, т.е. пополняли собой чужие коллекции, и если что и оставалось в доме, то лишь для души, на удачу, как верный знак доверия горы.
И сказочные горщицкие “кладовухи”, заваленные редчайшими камнями, эти сами собой собравшиеся — к рукам — сокровища не были научными коллекциями, систематизированными и описанными, но были просто способом жить, “высокой” болезнью, от которой никто и не хотел избавляться.
Изготовление и распространение минералогических коллекций как серьезное производство и отдельная отрасль знаний начались на Урале в последней четверти XIX века: Россия, после отмены крепостного права оказавшаяся в новых исторических условиях, училась смотреть на себя новыми глазами, так что интерес к естественным наукам и краеведению был всеобщим. На Урале его возглавило организованное в 1870 году Уральское общество любителей естествознания (УОЛЕ), руководители которого, прекрасно понимающие, что научно-методическим центром по краеведению является музей и, стало быть, коллекции, в первую очередь коллекциями и занялись.
Согласно правилам, принятыми организаторами музея 27 января 1871 года, составлялся он преимущественно из предметов, собранных на Урале, и уже отсюда ясно, что минералогическая коллекция с самого начала была одной из главных в музее и пополнялась быстро. Благодаря уже самым первым дарителям, к концу 1871 года в ней насчитывалось 227 образцов.
В числе этих первых был А.А. Миславский, выдающийся врач-офтальмолог, за 60 лет непрерывной службы сделавший десять тысяч крупных операций, двадцать тысяч мелких и принявший тридцать тысяч амбулаторных больных. При этом он был деятельным членом УОЛЕ: на его квартире иногда проводились заседания организационного комитета общества и хранились поступавшие для музея экспонаты.
Энтузиазм, с которым уральцы откликнулись на призывы УОЛЕ, говорит о степени солидарности и уровне культуры тогдашнего общества: заводоуправления, промышленники и частные лица помогали УОЛЕ активно и совершенно бескорыстно. Письмо горного инженера Ф.Ю. Гебауера: “Вполне сознавая пользу, которую может приносить подробно систематически собранная коллекция… осмелюсь препроводить Вам 1 ящик с 142 образцами каменноугольных пород…”20 более всего тем и замечательно, что оно — одно из многих.
На Сибирско-Уральской промышленной выставке 1887 года свои личные минералогические коллекции демонстрировали многие знатоки и любители камня (Д.И. Лобанов, П.П. Гус, П.В. Калугин, П.М. Бурнашев, Ф.Ю. Гебауер, Е.Л. Ружицкий, К.А. Шишковский, И.И. Редикорцев…); камнерез А.В. Калугин, отмеченный на выставке серебряной медалью, выставил рельефное изображение Среднего Урала, составленное из различных минералов, помещенных по месту их обнаружения; к работе приложена была уже традиционная минералогическая коллекция: одна тысяча экземпляров.
На рубеже XIX и XX веков Александр Васильевич Калугин был в городе человеком известным: у него, коллекционера от бога, было богатейшее собрание минералов, “металлов, руд, горных пород, горнозаводских продуктов и фабричных производств”21 , где каждая единица хранения была явлением уникальным по выразительности и красоте. Хорошие геологические образцы всегда и всюду ценятся высоко, потому что они редкость, истинное чудо природы и еще потому, что не каждый это поймет. Был же на Урале случай, когда горщик нашел в Колташах кристалл корунда, рубина и сапфира вместе, но, прельстившись ценой драгоценного камня, разрезал уникальный сросток, вот уж действительно стоивший огромных денег.
Замечательная коллекция А.В. Калугина в конце концов досталась Уральскому горному институту и, значит, Геологическому музею. Л.А. Пронин в книге, посвященной музею, описывает эту коллекцию, во всех отношениях безупречную: “…3000 образцов, расположенных в 30 ящиках двух больших шкафов. Каждый образец находился в отдельной картонной коробке. Длина коробки составляла полтора вершка (6 см), ширина была различной, так как камни были “разной меры” (“есть большие, есть маленькие”). Все минералы располагались по алфавиту, под ними помещались этикетки с названиями минералов и месторождений, из которых отобран образец”22 .
Дом, в котором жил А.В. Калугин (ул. Красноармейская, д. 3) цел и даже хорош до сих пор, но городом никак не отмечен, хотя, безусловно, того заслуживает. Он и стоит-то на особом месте — на одной из екатеринбургских горок. Совсем еще недавно, когда в Уральском государственном университете был геологический факультет (а где ему еще быть?), студентов его в самом начале обучения водили по вершинам здешних — городских — гор и останавливали на выходе серпентина прямо перед калугинскими окнами…
Во времена Калугина в первом этаже дома был магазин каменных вещей, где наряду с бесконечными и разнообразнейшими шкатулками, вазами, пепельницами, пресс-бюварами и пресс-папье, спичечницами, часами, ножами, крестиками, брелоками, четками, каменными горками, гротами, вставками для колец, брошек и серег продавались минералогические коллекции в деревянных ящиках с подробным описанием.
В 1896 году УОЛЕ, главной целью которого была просветительская деятельность, открывает минералогическую мастерскую для изготовления коллекций. Были они разных типов (по 50, 66, 100, 150 и 200 образцов) и соответственно разной стоимости — от 1,5 до 34 рублей. Работа спорилась — в 1907 году было сделано 100 коллекций, в 1908 — 227, в 1909 — 574, в 1910 — 1028, но образцов требовалось все больше и больше, и мастерская по примеру музея обратилась к общественности. Интересно, что сотрудничество с заводами и частными лицами было не только активным, но по-своему взаимовыгодным: когда в 1909 году помощник лесничего Миасской дачи Л.И. Кулик (сегодня известный как исследователь феномена Тунгусского метеорита) обратился к руководству мастерских: “Я с удовольствием возьму на себя высылку просимого…” — и в качестве вознаграждения за работу попросил помощи в определении материалов своей личной коллекции, ответ последовал немедленно: “Готовы определить все, что Вы пришлете”.
Мастерская становилась известной; она наладила отношения с художником, камнерезом и знатоком камня А.К. Денисовым-Уральским, организовавшим в Петербурге Горнопромышленное агентство по распространению полезных ископаемых России, и поставляла ему разнообразные материалы и готовые коллекции на продажу. М.О. Клер, в 1911 году принявший на себя обязанности руководителя мастерской, планировал рассылать уральские коллекции “от Одессы до Владивостока, от Архангельска до Варшавы и дальше… Мы хотели всю Россию наделить этой прекрасной коллекцией”23 .
Так бы наверняка и было, если бы не революция 1917 года. УОЛЕ, интеллигентское собрание, потенциально опасное для новой власти, оказалось ей не нужным, несмотря на то, что заказы на коллекции в мастерскую продолжали поступать (по отчетам мастерской, даже в роковом 1917 году получена была масса заказов от высших, средних и начальных школ), а музей УОЛЕ считался одним из лучших краеведческих музеев в России.
На базе фондов музея УОЛЕ в Екатеринбурге были созданы другие музеи: краеведческий, литературный им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (сегодня Объединенный музей писателей Урала) и картинная галерея. Коллекции, изготовленные в Минералогической мастерской УОЛЕ, держались в нашем обиходе довольно долго, до середины XX века. Столько же продержались и горки.
Два экземпляра коллекции сегодня можно увидеть в экспозиции Краеведческого музея: плоские, достаточно большие деревянные коробки и в них — рядами образцы: 9 рядов по 11 образцов в каждом. Горки в экспозиции нет.
Горка не сразу стала коллекцией, но никогда не была игрушкой; горка — предмет почти ритуальный, играющий важную роль в процессе освоения уральского способа жить или, как бы сказали нынешние социологи, идентификации личности. В далеком каменном веке гора для человека была моделью мироздания, наглядно демонстрирующая единство трех миров: верхнего — обители богов и света, среднего — населенного людьми и животными и нижнего — подземелья, земного чрева и царства смерти. Именно так изображался мир — Гора на дошедших до нас древних сосудах и скалах-писанцах.
Собранная из цветных, живых, не шлифованных камешков, иногда с хрустальной вершиной, всегда с пещерой, упрятанной за каменной бахромой, горка обладала мощным обаянием здешней, счастливо узнаваемой вещи и всегда содержала серьезную — научную — информацию: показывала строение горы, представляла горные породы, складывающие эту гору, иногда — геологическую свиту, т.е. совокупность горных пород, объединенных определенным возрастом и условиями образования.
С точки зрения исполнителя, горка — вещь не сложная: подготавливается материал (должной величины, формы и цвета камни), строится заданной величины каркас, на который камни в определенном порядке и накладываются. Вся тонкость — в исполнении этого самого порядка: камни должны не заслонять, но выгодно оттенять друг друга и располагаться в горке так же, как в природе, чтобы человек, поставивший перед собой эту сделанную, искусственную горку, видел, как устроена живая, настоящая гора.
Изготовление горок — давняя традиция. Ведь уже рудная пирамида Демидова была горкой, да еще с открытым нутром и с рудокопом, работающим в горе. И в магазине А.В. Калугина продавались горки, и на Всероссийской промышленной художественной выставке 1896 года в Нижнем Новгороде стояла пятиметровая уральская горка работы екатеринбургского мастера Д.К. Кубина: 117 горных пород и минералов, шахта внутри горы, в шахте — рабочий… Последние большие — в человеческий рост — горки были созданы на заводе “Русские самоцветы” в 1954 году, работала над ними семья уральского горщика А. Бессонова: тысячи образцов — руды, самоцветы, поделочный камень, кристаллы горного хрусталя на вершине… Горка делалась для павильона “Урал” Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и должна была символизировать неисчерпаемые богатства уральских недр.
В послевоенные годы на “Уральских самоцветах” выпускали в год тысячи горок… Горка была едва ли не в каждом доме: их дарили на дни рождения и на свадьбы, посылали в другие края — “Привет с Урала”, их любили…
Мы разлюбили их — и они оставили нас — где-то к началу 60-х, когда мы, доверившись ветру перемен и желая побыстрее расстаться со своим недавним прошлым, начали выносить из своих бедных квартир старые венские стулья, “мещанские” комоды и кособокие прозрачные этажерки… На одной из этих этажерок я и видела в последний раз традиционную уральскую горку. Они не были прямыми знаками войны, все эти каменные вещи: горки, подсвечники, пепельницы, рамки, лотки, карандашницы, вазочки, яички, пресс-папье и ножи для разрезания бумаги; они были знаками места. Уже после первой военной зимы, обглодавшей нас до костей и заставившей обменять на хлеб все, что имело хоть какую-то меновую стоимость, мелкая каменная утварь, тогда не стоившая ничего, осталась с нами, ослепительно заметная в голых стенах…
Трудно сказать, вернутся ли в прежнем виде милые уральские горки… Наступающая глобализация не терпит мифологического сознания и спасительного простодушия детей земли.
Но идея горки жива. Ее запросто воплощают дети дошкольного возраста, бесстрашно иллюстрирующие бажовские сказы и еще не наученные тому, что на Среднем, рудном Урале горы не высоки и покаты, — юные художники изображают крутую, высокую, настоящую гору с солнцем над вершиной, со скалами и елками на склонах, с черной пещерой внизу и ящеркой на зеленом камне.
Привычные, традиционные — в коробках и в ящиках — минералогические коллекции устояли и до сих пор продаются в магазинах каменных вещей, правда, далеко уже не такие большие и содержательные, как те, изготовляемые под крылом УОЛЕ.
Многие уральские музеи — краеведческие, заводские, даже литературные, даже музей народного искусства и деревянного зодчества — содержат в своих экспозициях коллекции минералов и порой начинаются именно с них. В парадном вестибюле Свердловского областного краеведческого музея на фоне уральского пейзажа (скалы на Чусовой) стоит фигура рудознатца (каслинское литье, конец XIX века), и у ног его — куски железной и медной руды…
В Березовском музее золото-платиновой промышленности Урала прямо у входа, в низкой витрине, почти на полу, лежат неровные куски гранита, березита и листвинита, кристаллы кварца, друзы горного хрусталя, блестящие “золотые” пириты — самые местные камни. Это в них пробиты березовские золотодобывающие шахты, их поднимают на поверхность для дальнейшей переработки и после скидывают в отвалы; на этих самых камнях стоят городские кварталы, из них сделаны памятники на городском кладбище…
С чего начинать Тагильский краеведческий музей, если не с образцов руды? Разве не ей, не железной горе Высокой, город обязан своим появлением на свет? Как не держать образцы горных пород в мемориальном музее П.П. Бажова, когда он писал именно об отношениях человека и камня и сам назвал свои сказы “романом с недрами земли”?
Здешние минералогические коллекции, принципиально содержащие образцы только здешних минералов, более всего похожи на своеобразный документ (по-своему даже письменный: коллекция читается), на договор о сотрудничестве с землей, с Горой и Камнем, которым мы живем. Минералогическая коллекция любого местного (Березовского, Сысертского, Пышминского…) музея представляет собой местный договор; коллекция Уральского геологического — более 30 000 (тридцати тысяч) экспонатов — договор всеуральский.
Посетить Уральский геологический музей — значит войти внутрь огромной, на четыре этажа, минералогической коллекции и потом выйти из нее уже несколько другим человеком. Начинать следует, как положено, от кассы, хотя никакой кассы — стеклянной будки с окошком — здесь нет и входной билетик вам протягивают прямо через стол, заставленный каменными поделками и образцами, от витрин, заставленных кристаллами, друзами, жеодами, плашками, галтовками и книгами по геологии и минералогии. Непременно нужно зайти в местные — при музее — магазины, поглядеть на шкатулки, панно, часы, вазы, бусы, вставки для колец и серег; на сами многочисленные кольца, серьги, колье и броши — на все эти разной сложности, величины, цены и назначения каменные вещи — и только после этого войти в помещение музея — к Камню. Идти лучше одному в будний, безлюдный день и надолго, чтобы после нескольких перемещений по этажам оказаться страшно, безвыходно и счастливо окруженным сбывшимся вокруг бесконечным земельным богатством.
Минералогическая коллекция не только пополняет наши естественнонаучные знания: она поправляет мировоззренческие устои. Само собой становится ясно, что все камни прекрасны: и алмаз, и малахит, и сидерит, и, к примеру, брекция углисто-глинистого сланца, — потому что они разные; что для постижения тайны камня (на что уж абсолютно материальная вещь) одного материализма недостаточно, что совсем не случайно камень так плотно окружен бывальщинами и небылицами… Наконец, коллекция, по природе своей не имеющая возможности устареть, поскольку сама является овеществленным временем, совершенно неожиданным образом вмешивается в наше время.
Скажем, сегодняшний Урал беднее представляющей его минералогической коллекции: в Магнитогорск везут руду из Казахстана, в Нижний Тагил — с Курской магнитной аномалии; медные рудники еще работают, но положение уже тревожное… Железных и медных гор больше нет, и полей самородной меди нет: поиски руд меди и железа нужно вести на глубине до одного километра. Стало быть, путешествуя по четырем этажам Уральского геологического музея, мы размещаемся и в настоящем, и в прошедшем времени, и даже в сослагательном наклонении…
Камень даже в самой научной, безупречно составленной коллекции не является только предметом изучения; питающий предания и плотно окруженный ими, он остается объектом любви, поклонения и веры. Он — все равно Гора и Земля — приходит к нам как благая весть, и, может быть, библейское, всем известное “время собирать камни” сказано вовсе не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом.
Путешествие в главную минералогическую коллекцию Урала начинается со встречи с кристаллом горного хрусталя, названного “Малюткой” и имеющего вес 784 кг. По традиции с ним положено здороваться и прощаться; разрешается также обращаться к нему с просьбами, разумеется, молча. У входа в музей, уже на улице, стоит огромная, весом в 9,7 тонны, жеода бурого железняка-гидрогетита. Найдена она на Бакальском руднике в 1936 году замечательным уральским горщиком Г.Г. Китаевым и по его инициативе доставлена в город специально для открывающегося в ту пору Геологического музея. Устанавливали жеоду рабочие и ученые собственными руками, без крана, только с помощью ваг и бревен, но пришлась она точно впору и к месту. С годами подножье жеоды заросло травой, на вершине — принесенные ветром — поднялись маленькие, в ладонь, деревья, и жеода снова стала железной горой с пещерой…
Другого такого геологического музея, настаивающего на своем исключительно краевом характере, в мире нет. Другой такой земли тоже.
На берегу Сысертского пруда мальчишки трясут в трехлитровых банках темные граненые каменные шары, величиной с вишню. “Где гранаты берете, ребята?” — “Река несет”.
На каменной ярмарке серьезные молодые бородатые мужики продают друзу горного хрусталя, блестящую и величиной с люстру. “Откуда у вас такое?” — “Да отсюда, отсюда. С Северного только Урала…”.
1 Ферсман А.Е. Очерки истории камня. — М., 1954 г., стр. 51.
2 Крест Екатерины. Страницы истории лютеранства. Город Екатеринбург — Екатеринбург, 2000. С. 63.
3 Там же. С. 65.
4 Там же. С. 64.
5 Емлин Э.Ф., Конюхов П.П., Иванов В.Ю. Геохимические аспекты процесса урбанизации на Урале. — Свердловск, 1988.
6 Мостовенко В.В Мои воспоминания о Екатеринбургской гранильной фабрике 1885—1911 гг. — В кн. В.В. Скурлов. Ювелиры и камнерезы Урала. С.-П., 2001. С. 73.
7 Там же. С. 73.
8 Мамин-Сибиряк Д.Н. Статьи и очерки. — Свердловск, 1947. С. 295.
9 Горный журнал”, 1993, № 11.
10 Журнал “Уральский следопыт”, 2003, № 5.
11 Государственный исторический музей. Отдел письменных источников. Ф. З95. Ед. хр. 19. Л. 54.
12 Известия русского географического общества, 1863, кн. III. С. 124.
13 В.Б. Семенов. И.М. Шакинко. Уральские самоцветы. — Свердловск, 1982. С. 11.
14 Предания и легенды Урала. — Свердловск, 1991. С. 105.
15 Емлин Э.Ф. Уктусские горы как современная школа геологии. — Материалы научно-практической конференции, посвященной 300-летию пуска Уктусских заводо. Екатеринбург, 2004. С. 66.
16 Дашкова Е. Записки 1743—1810. — Л., 1985. С. 115.
17 Там же. С. 121.
18 Мамин-Сибиряк. Очерк “Самоцветы”. / В кн. Мамин-Сибиряк. Статьи, очерки. — Свердловск, 1947. С. 261.
19 Мостовенко В.В. Мои воспоминания о Екатеринбургской гранильной фабрике. С. 53.
20 Зорина Л.И. История Уральского общества любителей естествознания. — Екатеринбург, 1996. С. 45.
21 ГАСО. Ф. 1918-р. Оп. 1. Д.334-а. Л. 144.
22 Пронин Л.А. Уральский геологический музей. — Свердловск, 1985. С. 18-19.
23 Зорина Л.И. История Уральского общества любителей естествознания. — Екатеринбург, 1996. С. 141.