Пьеса в одном действии
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2005
Игорь Колосов — студент 4 курса Екатеринбургского государственного театрального института, отделение “Драматургия”. Первая пьеса “Воздушный шар на крайний случай” была опубликована в сборнике “Книга судеб”.
Сцена 1
Небольшая двухкомнатная квартира.
Из первой комнаты видна часть прихожей и кухни, дверь во вторую комнату закрыта.
В первой комнате сильный беспорядок.
На детском деревянном стульчике у окна сидит Павлик. Стульчик очень расшатан. Павлик раскачивается на стульчике влево, вправо. У Павлика очень большая голова, на лбу свежая ссадина, еще сочащаяся сукровицей.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. На пять минут только ушла, а она залезла, миску сверху сковырнула и сожрала весь почти. Такой хороший фарш был, с луком, с печенкой. Поела пирожков. А она котят кормит. Сейчас рычать на них стала: молока нету, а они большие уже, за титьки ее кусают… Пашка-то твой тоже, наверно, кусал, а? Когда зубы резались, а? (Смеется.) Кусал… (Смеется.) Дохловат он чего-то у тебя, вся сила в бошку ушла. А я тебе так скажу: все болезни от желудка. Кушать надо хорошо. Вот свинина — не по цене вкусная еда. Если кушать свинину, — всегда будешь здоровый. Еще хорошо, если освещенное все. В церковь надо почаще ходить. Кровь Господню вкушать, тело Господне, а на Пасху еще и яйца. На крещение за святой водой ходила — две канистры принесла. Сама видела: батюшка крест в цистерну макал. Выпьешь полстакана — и такая благодать по кишечнику. Принесу тебе тоже святой водички. Пашку своего окропишь… Слушай, а может, ты совсем не кормишь его… Наверно, не кормишь. Если вон он у тебя с кубиком-рубиком сидит. Вертит и вертит, вертит и вертит. Мне мамка просто так кубик-рубик не давала, только когда я жрать хотела. Она беретик блинчиком на головку и гулять, а я с кубиком сижу. И к тебе как не зайду, все макароны лежат. А макароны — это разве еда? Макароны — это для желудка вредно… И для головы. Не ела бы макароны, не родила бы дебила. Да молчи лучше. Если дебил, чего уж тут сделаешь. Нормальный бы ребенок сейчас бы бегал, прыгал. Ты бы уже всю глотку бы содрала. (Павлику.) Ну-ка брось! Чего сидишь, глаза выпучил? Брось!
Павлик начинает долбить кубик о стену. Фаина Николаевна отбирает головоломку.
Дай сюда!
Павлик слезает со стульчика, бежит к дивану, но падает и звонко стукается головой об пол, вскакивает, с разбегу прыгает на диван. В диване он проковыривает дырку, лезет в нее двумя руками и начинает рвать поролон. Поролон поддается плохо, но Павлик очень старается.
Ты гляди, шустрый какой! Смотри, Тоська, смотри, диван ломает!.. Ох, не нравишься чего-то ты мне сегодня, Тоська. Какая-то ты сегодня… Слушай, может, тебе сыру принести? У меня сырков плавленых… Я зачем-то много взяла, как бы не стухло. Будете бутерброды делать, бутики. Мамка у меня так говорила. До самого конца, пизда старая, говорила: “Фаечка, сделай мне бутики”. Хорошо кушала и не своей смертью померла, косточкой от селедки подавилась. Ну, так что, возьмешь сыр? А не дам я тебе сыру. Лучше сама сгною. Я ведь знаю. Придет твой мужик и все сожрет. Лучше выкину. Гоподи, терпеть не могу этого кабана. Я про него всю правду знаю. Он недавно стучится ко мне и говорит: “Пусти, хозяйка, ручки помыть”. Я пустила, знаю же, твой ведь. Он, значит, ручки помыл и говорит: “А чего это ты, хозяйка, чай, что ли, пьешь?” Я мол, да мол, пью мол, садись. Сухариков еще ему вытащила как путевому, а он попил и говорит: “Хорошо бы, — говорит, — сгущенки к сухарикам, у меня, —говорит, — сгущенка дома есть”. Ну ведь ясно же, на что намекает. Прямо, считай, говорит — твои сухари, моя сгущенка. Корми такую скотину… Бедная ты все-таки девка. Ребенок дебил, этот еще прицепился… Да ты по натуре засранка, к тебе вся грязь липнет. Посмотри, какой у тебя пол грязный. Вот взяла бы да помыла.
ТОСЯ. Чем я его помою?
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Руками, деточка.
ТОСЯ. Вода кончилась, руки отпали.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Не дерзи, деточка. Ты сама-то поняла, что сказала? Где дедушко ваш лучше скажи? Столько я его уже не видела. Раньше он во двор часто выходил промяться, значит, воздухом подышать. Там он у тебя?
Фаина Николаевна идет к двери во вторую комнату.
Павел Семеныч, выходи.
Тося встает у Фаины Николаевны на дороге и держит дверь за ручку.
Чего это?
ТОСЯ. Нечего там делать.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. А чего? Уж не болеет ли?
ТОСЯ. Канцер у него. Я сама к врачу ездила. Может, говорю, на операцию лечь, а он мне: “Пусть дома доживает”.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ой да, канцер, шманцер, лишь бы со здоровьем все в порядке было.
Звонит телефон.
ТОСЯ (поднимает трубку). Да.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Чего “да”!…
Тося бросает трубку обратно. Телефон звонит снова.
ТОСЯ. Я слушаю.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Пошла на х..!
Гудки. Тося кладет трубку.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Товарищ твой?
ТОСЯ. Тихо!
ФАИНА НИКОЛАЕВНА Чего?
ТОСЯ. Тихо!
Звонит телефон. Тося берет трубку, молчит. Трубка тоже некоторое время молчит.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Отдай мне мой паспорт! Я все равно возьму его у тебя! Я приду и заберу его!
ТОСЯ. Кто это?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Ты отдашь мне мой паспорт! Я помню! Он у тебя! Там!
ТОСЯ. Кто это?!
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Там! Там! На полочке он лежит, слева! Я помню! Я все помню! Ты отдашь мне мой паспорт! Ты отдашь мой паспорт! Это мой паспорт! Ты отдашь мне мой паспорт!
ТОСЯ. Кто это? Ты достал меня уже! У меня нет твоего паспорта! Нету! Нету! Нету! (Кладет трубку, плачет.)
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. О, книжку читаешь.
Фаина Николаевна берет книгу со стола.
Гляди, какая ты, Есенин “Черный человек”. А у нас семья тоже культурная. Папа с самим Солженицыным под одними нарами сидел. Да что-то я все не про то. Квартирку продавать не надумала? Что-то думаю квартирку дочке купить. Звукоизоляция, правда, плохая. Вчера наверху пьянка была. И вот прямо над кроватью над моей лег кто-то и ногами дрыгает. Дрыгает и дрыгает. Всю ночь лежала слушала. Вот, думаю, надо ли мне это все. И так решила. Куплю дочке квартиру и заживу вольной капитаншей. Я не старая еще. Гляди, Карлсончик какой. Мне рано цацки в ящик складывать. Займусь самообразованием, по музеям там буду ходить. На компьютере научусь, работу тоже найду на компьютере. А самое-то главное… потрачусь, наконец, на себя по-крупному. Куплю электрическую кофемолку. Чтобы все на кнопочках и радио, чтобы встроенное и часы с будильником. Чтобы не кофемолка, а рай земной… А ты думай, думай, жизнь у тебя говно, дурака этого тоже девать надо куда-то. Продашь квартиру, деньги будут немножко. И брось ты своего паршивого мужика. Слышишь, брось. Я добра тебе желаю. Ох, ладно, пора мне, а то сынок мой обещал приехать, внучку привезти. Настюшей ее звать. До чего девка красивая, ну глаз просто не оторвать! Яблоко — не девка. Деньги у родителей есть, вот и ребенок нормальный…
Открывается дверь второй комнаты. Выходит Семеныч.
Здравствуй, Павел Семеныч.
СЕМЕНЫЧ. Здравствуй, Фая, здравствуй. Я лежу и думаю: ты или не ты. Точно, гляжу, ты. Давно чего-то ты не заходишь. Верно, все в делах.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. В делах все, Павел Семеныч.
СЕМЕНЫЧ. Вот я с тобой о деле и переговорю. Ты прошлый раз удрала, а мне тебя надо было. Сядь сейчас тихонько и поговорим. Вот хочу тебе сказать, спать я стал плохо. Вот сегодня еще ничего спал, а вчера вот плохо. Чего-то у меня все зудит, и спать я не могу. Вот здесь зудит, под ребром. Это, я тебе скажу, потому происходит, что радиоактивные материалы у нас под окошками возят. Уж ты мне поверь. У меня всегда от радиации зуд. Если радиация слабая, то у меня хребтик чешется, а если сильная, то вот ребрышко. Так что меры надо принять. Расскажу тебе, как это такая способность у меня появилась. Был я специалистом по строительству дорожных покрытий. С военной частью ездили по всем сосискам сраным ближнего зарубежья. И вот загнали нас однажды куда-то под Улан-Батор, и дали задание приготовить трассу Улан-Батор—Енисейск к празднику всех трудящихся, и намекнули еще, что трассу будут инспектировать лично товарищ Косыгин с супругой. А у нас каток поломался, сронили его где-то на переезде, и ремонта на неделю. В общем, проще новый найти. Ну откуда в Монголии каток? А тут возвращается как-то с блядок один мужик и говорит, что, мол, тут недалеко своими глазами каток видел. Ну откуда в Монголии каток, привиделось человеку. Ну так, на всякий случай, спросили у монголов, а монголы говорят, есть каток. Погнали мы в райцентр. “Где каток?”—“Там вон видел”. Пришли, поглядели. То ли смеяться, то ли плакать. Музей мостостроения имени товарища Щорса. Каток паровой, ему в шестьдесят девятом сто лет исполнится. Еле завели. Только топку переделали на соляру. И ничего, пошел. За один день метров сто трассы положили, а на следующий день котел как ебанет. И мне вот сюда под ребро осколок. Вот такой вот, с командирские часы. А коленвал от того катка пролетел пять километров и осквернил памятник вождю мирового пролетариата. Так удачно воткнулся, что Владимир Ильич дорогу не только рукой стал показывать. Хотели нас за это на сто первый километр отправить, но передумали, а потом и медальки дали за служебное рвение. А у меня с тех пор ребрышко стало почесываться. Почесывание же в точности совпадало с графиком испытаний на Семипалатинском ядерном полигоне. Так что могу дать твердое слово коммунистического труженика, что возят у нас под окошками радиацию. Всенепременно об этом надо в газетку написать. Поставить в известность всю общественность. Располагаю также сведениями о методике перевозки. Перед проведением операции личному составу выдают мягкие тапки для бесшумного продвижения. Всенепременно надо в газетку написать. Уж ты озаботься, деточка. Ты девочка культурная, из культурной семьи.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Нет, Павел Семенович. Нельзя такое в газетку писать. Опасно, Павел Семенович. Тут ведь сразу разведка заинтересуется. Мало ли, вдруг вы таким манером родину продать хотите. Ореликов сюда подтянут с автоматами. И все, поминай как звали.
СЕМЕНЫЧ. Пашку бы только не тронули. А так-то я готов за других пострадать. Жизнь за людей…
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Мне уж пора, пойду. До свиданья, Павел Семенович. Засиделась я у вас.
СЕМЕНЫЧ. Ты уж не забудь о нашем деле.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Не забуду, Павел Семенович.
СЕМЕНЫЧ. А статью я уже набросал немножко, ты забери… (громко) Потом тогда забери…
Фаина Николаевна уходит, хлопает дверью.
Вот. Так вот с ней и надо.
ТОСЯ. Она уже все равно уходить собиралась, жестковато ты ее.
СЕМЕНЫЧ. Что, жалко ее, что ли? С ней всегда так, как с помоечной собакой — пока не пнешь, не пожалеешь. А уходить она не собиралась. Она бы тебя мурыжила еще часа два, не меньше. У нее в молодости кличка была — Фаеба. Она если за кого возьмется, то все, сливай воду. Ты ее подальше от себя держи. А то что-то ей от тебя надо. На неделе уже второй раз заходит. Я ее в молодости хорошо знал — просто так ничего не делает. Она, было время, меня даже соблазнить пыталась. А я не поддался. (Смеется.) Чего лыбишься? Мне уже укол пора ставить. Где ампулы утренние? Тебе сегодня в аптеку идти. Чего у тебя все перевернуто, ампулы потеряла? Ищи.
ТОСЯ. Ищу, ищу, ищу.
СЕМЕНЫЧ. Шприцов почти нету. Ставь одним и тем же.
Тося переворачивает мусорное ведро, разгребает мусор.
Ты что делаешь?
ТОСЯ. Смотрю, может, выкинула.
СЕМЕНЫЧ. Как свинья. На пол зачем все вываливать? Я этот паркет из натурального дуба два года по стройкам пиздил. Ты тут после меня камня на камне не оставишь. Вся в мамку, та тоже головой скорбная была. Ты под диваном посмотри. Пашка, наверно, под диван заныкал.
Тося засовывает руку под диван. Вытаскивает за краешек тряпку. С тряпки сыплются ампулы, шприц, носок, открытка, пуговица и еще груда всяких мелких вещей.
ТОСЯ. Заныкал, гаденыш.
СЕМЕНЫЧ. Ничего… Да куда ты смотришь! Наступишь сейчас!
ТОСЯ. Не наступлю.
СЕМЕНЫЧ. Подбери.
ТОСЯ. Все, все.
СЕМЕНЫЧ. Воняет тут как. Это от Файки. Всю жизнь от нее чем-то прет. В семнадцать лет и то воняла… Воды мне принеси потом. Ну все, пошли.
Семеныч возвращается во вторую комнату. Звонит телефон. Тося выдергивает провод из розетки, тоже уходит. Павлик спит.
Сон Павлика
За окном ярко светит солнце. В небе порхают птички и десяток бэтмэнов.
Один здоровенный бэтмэн орлом садится на подоконник. Возраста бэтмэн уже изрядного — шерсть на груди протерлась, и торчат ребра. У бэтмэна в лапах волынка. Бэтмэн в волынку дует, еще он ее давит, и еще он ее тискает, но играть не пробует. Волынка повизгивает и постанывает очень громко.
Вот от стайки бэтмэнов один отделился и подлетел к бэтмэну, что сидит на подоконнике. Подлетевший бэтмэн маленький и пухленький, но он уже почти совсем взрослый: на гладкой черной голове, как раз между ушей, начинают пробиваться первые щетинки. Пухленький бэтмэн садится на подоконник. Худой бэтмэн тут же на подоконнике его покрывает.
Сцена 2
Павлик сидит на своем стульчике, ковыряет отверткой кубик Рубика.
ТОСЯ. Ты зачем эту рессору принес? Убирай ее отсюда. Мне сейчас даже не подмести нормально.
КОЛЯ. Отженись от меня, Каштанка.
ТОСЯ. А чего такое?
КОЛЯ. Да сам не знаю. Сон мне сегодня чудной приснился. Будто иду по переходу подземному, а мне навстречу дед мой идет. Идет, папироску мочалит. Ко мне подходит и огонька спрашивает. Я ему весь коробок отдал. Он одну спичку взял, аккуратненько закурил и исчез, в воздухе растворился. Что-то это значит. Дед жив был, тоже бы так сказал: что-то это значит.
ТОСЯ. Не знаю. Мне все больше собаки снятся. Знаешь, часто такая собака снится. Белая, худая. И как будто собака говорит: “Сейчас пойдет снег”. И на самом деле идет снег.
КОЛЯ. Я и не выспался еще. Всю ночь соседи гужбанили.
ТОСЯ. Так ляг поспи. Я сейчас колбасы порежу. Поешь и спи. Сейчас.
Тося приносит с кухни палку колбасы, нарезает ее.
КОЛЯ. А что это у тебя за книжка лежит?
ТОСЯ. Есенин. “Черный человек”.
КОЛЯ. Читаешь, что ли?
ТОСЯ. Да нет, шкаф вон шатается, хотела подложить. А она по объему не подходит. Ну все, ешь.
Павлик вдруг бросает отвертку и кубик и бежит на кухню. Из кухни Павлик прибегает с огромной кастрюлей и бабахает ее об пол. Кастрюля была с супом. Павлик садится на свой стульчик, опять раскачивается и ковыряет кубик Рубика.
КОЛЯ. Покормил гостя. И вот всегда так: только расслабишься, сразу какая-нибудь зараза кастрюлей об пол ебанет. Все носки мокрые. Ты хоть затри, что ли.
ТОСЯ. Мокрой тряпкой нельзя — пол жирный будет. Где-то у меня штаны старые были.
Тося достает из дивана штаны и начинает затирать суп.
КОЛЯ. Этот-то твой звонит?
ТОСЯ. Звонит, сволочь. Совсем от него жизни нет.
КОЛЯ. Да, у каждого своя кастрюля.
ТОСЯ. Я уже телефон из-за него выключила. Неделю, наверно, не включала.
КОЛЯ. Ну-ка, включи. Посмотрим, что будет.
Тося включает телефон. Телефон тут же начинает звонить.
Сними трубку.
ТОСЯ. Не буду. Я и так знаю, что это он звонит.
КОЛЯ. Сними.
ТОСЯ (опять выдергивает шнур). Коля, я боюсь. Лучше не надо.
КОЛЯ. Что, так сильно боишься?
ТОСЯ. Он за мной на улице следит. Я все время чувствую. Маньяк, наверно. Он меня убить хочет.
КОЛЯ (Павлику). Ну-ка, дай-ка мне сюда эту штучку. Что, никак не ломается? А мы его так вот. Нравится? Вот так. Так ты хотел? Молодец. Правильно. На х.. нам, кобелям, эти игрушки. Нам лучше ножик.
Сует Павлику в руки нож для резки масла. Павлик берет.
Ну-ка, скажи: “Я мужик”. Скажи: “Я мужик”. А мамку будешь защищать? Скажи: “Я мужик, я буду”. Давай: “Я мужик, я буду”.
Павлик ножом режет и скребет стол.
Сильно ты какой-то тупой. Иди отсюда. Иди, говорю, отсюда.
ТОСЯ. Коля, что мне-то делать?
КОЛЯ. Жизнь свою беречь. Из лифта на своем этаже не выходи. Выходи ниже или выше. Мало ли, может, на твоем этаже тебя уже ждут. Заточку в грудь — и привет. Поняла?
ТОСЯ. Поняла.
КОЛЯ. Или вот, положим, твой маньяк дверь ломает.
ТОСЯ. Звоню “ноль один”, звоню “ноль два”, звоню “ноль три”…
КОЛЯ. И чего?
ТОСЯ. Пока дверь выломают, кто-нибудь приедет.
КОЛЯ. Приедут. Чай только допьют, в дурака доиграют и приедут. А тебя в это время в покрывальце вон в то завернут и в ванной прирежут. Дверь-то у тебя говно — вылетит с полпинка. Ты лучше оборону подготовь. Для начала шторы смени. Эти тонкие — ночью свет проходит. Повесь толстые, чтоб, если занавесить, полная темнота была. У тебя в темноте преимущество: ты свою квартиру лучше противника знаешь. Опять же светомаскировка. Маньяк твой с улицы посмотрит, подумает, что испугалась, что где-нибудь в другом месте отсиживаешься. Еще дверь смажь в ванной, чтобы не скрипела. Поняла?
ТОСЯ. Поняла. Зачем это надо только, не поняла.
КОЛЯ. Затем. Твой маньяк выламывает дверь. Звонишь ментам. В той комнате, где старик сейчас, свет оставляешь включенным. Дверь в ту комнату закрываешь. Задергиваешь окна, выключаешь свет, прячешься в ванной. Он выламывает дверь, заходит внутрь. Выключатель он у тебя в прихожей хер найдет. Потом он видит свет в той комнате, идет туда. Ты тихонько выходишь из ванной и втыкаешь ему в спину нож. То, что ты в ванной, он не догадается. Обычно люди так и делают: запираются где-нибудь в комнате и ждут, что все мимо пройдет. А только хер.
ТОСЯ. Головой ты об стенку стукнутый, Колька. Если по твоему жить, еще быстрее от страху сдохнешь.
КОЛЯ. Жизнь — это самая главная человеческая ценность. И убивать потому нельзя. Это получается все равно, что человека догола раздеть, а часы с брильянтами оставить. И животных из-за этого же нельзя для еды убивать. Потому что жизнь их гораздо дороже их мяса.
ТОСЯ. Сколько колбасу ела, никогда об этом не думала.
КОЛЯ. Вот видишь, а я всегда думаю.
Павлик вдруг роняет нож, выскакивает из-за стола и бежит во вторую комнату. Там он падает и звонко стукается головой об пол.
КОЛЯ. Чего это он?
ТОСЯ. Все, время — полчаса. Сейчас мультик начнется про Бэтмэна. Сильно любит.
КОЛЯ. Да говно эти американские мультики. Смотрел однажды про Дональда Дака и думал: “Неужели ты и умирать будешь также, старый клоун, приняв двусмысленную позу или весело выпустив газы?” Плохо, что телевизор у деда стоит. Сейчас бы посмотрели что-нибудь хорошее. Жалко, что дед у тебя такой злой.
ТОСЯ. Он меня ненавидит. Его однажды мама ножом поранила. А я видела. Вот он меня и ненавидит за то, что я его кровь видела.
КОЛЯ. Может, я помогу.
ТОСЯ. Не надо. Я его и так боюсь. Он наверняка потом со мной что-нибудь сделает.
КОЛЯ. Дела… Ну-ка, погляди, что это твой паршивец на столе выскреб. Дельфин, что ли, или кажется?
ТОСЯ. Какой еще дельфин?
КОЛЯ. Да вот, как у меня. (Задирает рукав. На плече у него наколка — дельфин.) Наколка. С армии еще осталась. Ну точно, дельфин…
ТОСЯ. Да ты что! Какой дельфин! Он еще рисовать-то не умеет. Стол просто изуродовал. Погляди-ка получше.
КОЛЯ. Да вот же…
ТОСЯ. Не умеет он рисовать. Он только бумагу портит. Сидит часами, чиркает, мажет. И ничегошеньки непонятно.
КОЛЯ. Ну да, точно, показалось вроде.
ТОСЯ. Но у меня вообще-то много такого добра. Надо? Может, что разберешь?
КОЛЯ. Нет. Все, все. Я сейчас лучше посплю.
ТОСЯ. Ну ладно, спи.
Коля ложится спать, а Тося продолжает затирать суп.
Сцена 3
Вторая комната. Одно окно, две кровати, трельяж в углу, тумбочка у кровати старика, телевизор. Телевизор работает, и по комнате бегают живые синеватые блики.
Старый Семеныч спит в своей кровати. Дыхание у него громкое, сиплое.
Павлик стоит на стуле у стены. Павлик мелом рисует на стене Бэтмэна. У Бэтмэна жуткие гипертрофированные мышцы и огромный член, который свисает почти до колена. Бэтмэн улыбается. Его левая рука поднята так, чтобы напряженный бицепс был виден наилучшим образом. Правой ногой Бэтмэн попирает зло в районе горла. Язык издыхающего зла вывалился из пасти далеко-далеко. Бэтмэн улыбается. Павлик рисует стрелочки к бицепсу и члену, подписывает: “сила”, “хуй”. Бэтмэн улыбается. Павлик смотрит, тоже улыбается. Зло издыхает, не улыбается.
Сцена 4
Все та же комната Семеныча. Только старик уже не спит. Павлик лежит в своей кровати. Кровать Павлику велика. Когда он лежит не шевелясь, его почти не видно.
СЕМЕНЫЧ. Эй…Эй, ты спишь, что ли? А сказку кто слушать будет? Эй… Эй…
Старик берет с тумбочки миску и швыряет ее в стену над кроватью Павлика.
Не спать, когда дедушка сказку рассказывает! Я для него жизни не жалею, а он… Не спать, тебе говорю!.. Ну вот. Жил-был на свете кукольный мастер. Единственное умел — кукол вырезать. Еще он умел вырезать распятия, но непрофессионально, а так, для души. Жил он не тужил, кукол вырезал да хлеб ржаной под чаек кушал. Но вот однажды нашел он яйцо. Большое такое, с голову с твою будет, да белое еще с синими пятнушками. И так он удивился, что яйцо себе взял. Положил яйцо на подоконник и давай жить, как раньше жил. Кукол режет да на яйцо глядит. И вот смотрит он однажды, а яйцо больше стало. Потом еще больше, и еще. И вот однажды запрыгало оно, зашаталось и лопнуло на две части. А там, в нутре, кукла лежит. Мальчик деревянный. Страшненькая такая кукла. Нос длинный, как у цапли, ноги длинные, тонкие, по три пальца на каждой, тоже, в общем, как у цапли. Ну, в общем, нескладная вся какая-то, как цапля. А так, считай, и нету ничего. Ни глаз, ни рта нету. Подумал мастер и за нож взялся. Скребет он куклу ножичком, и не стружечки не сойдет. Пилой пилит, ни опилинки не вылетит. А топор как стукнет, так и отскочит. Ох, он тогда и осерчал. Хвать куклу поперек и об колено. Сломалась куколка, а пополам не распалась. Вот так вот у куклы появилась жопа. Так дальше и пошло. Где сломает, там все в мясо да кости обращается. Сломит ножку — коленце выходит. Ручку дверью бамкнет — и пальчики получаются. Все бы хорошо, да вот как глазок не было у куклы, так и не появилось. Взял тогда мастер пуговицу зеленую и прикрепил ее гвоздиком на семьдесят пять на место глаза правого. И взял еще мастер пуговицу розовую и прикрепил ее на место глаза левого, гвоздиком на тридцать. От этого получилось, что правым глазом, где гвоздик на семьдесят, мальчик видел даже в темноте, а левым, где гвоздик на тридцать, только днем. Также получилось от этого, что глаза мальчика были разного цвета: один зеленый, другой розовый.
Лицо мальчика становилось все более мужественным, а голова его стала треугольной, подобно ягуару. Но разумение не приходило к мальчику. И был он глуп и едва умел моргать и плямкать губами. И тогда мастер начал читать мальчику сказки про Иисуса Христа и Винни-Пуха. И когда мальчик смеялся или плакал, мастер дарил ему горелую спичку. И когда мальчик заговорил, нельзя было исчислить те спички пальцами одной руки, и даже двух ладоней, и даже десятка ладоней, так много было спичек у деревянного мальчика. Первые свои слова мальчик не стал тратить впустую, подобно всем прочим детям. Вместо этого мальчик задал вопрос, что говорило о его внутренней зрелости, и еще это говорило о том, что “дурость по стружке сходит”, как и полагал мастер. Мальчик спросил, кто такой Иисус. Мастер подумал и ответил, что Иисус вот он, висит у него на стенке. И еще, ответил он, что Иисус самый добрый. И тогда маленький деревянный мальчик встал на колени перед деревянным распятием и сказал: “Иисус — самый добрый”. Еще мастер сказал: “А Винни-Пух — это харизматическая личность. Но помни, дружок, что разумному человеку всегда надлежит иметь свое собственное мнение”. Мальчик подумал и сказал: “Винни-Пух — говно”. Мастер засмеялся и подарил мальчику жженую спичку… Но вот настала весна. У деревянного мальчика завязался длительный роман с куклой-грелкой для чайника. В этих отношениях не было ничего сколь-нибудь примечательного. Кукла была несколько простовата для деревянного мальчика. Если мальчик поворачивал ее голову чуть влево, то кукла становилась капризной и высокомерной, если голову ее опустить вниз, то она становилась покладистой и спокойной, опусти ее голову еще чуть ниже, и она признает свою вину в чем угодно: голова, повернутая налево, говорила о том, что кукла сегодня на редкость недоступна и говорить не желает. В общей сложности, восемь положений головы. Мальчик быстро выучил их, и из молчания куклы исчезла всякая загадочность. Молчание это теперь выглядело глупым и начинало тяготить. Роман этот мальчик пресек ввиду полнейшей его бесперспективности. Теперь он был искушен в любви. Отныне он с улыбкой вспоминал пору безумного увлечения голубями, которых видел из окна, теперь-то он понимал, что голуби не могут быть объектом страсти. Они летают слишком далеко и слишком чужды его странной сущности. Вскоре он полюбил крысу. Крыса носила лосины на голое тело и много курила. Крыса любила грызть его деревянное тело, но любить не умела. Однажды она сказала мальчику, что он бесчувственное полено, и ушла к пластмассовому мужику из набора для Барби. Мальчик устал. Сильные переживания утомили его. И он стал прятаться от суеты окружающего его мира. Под кроватью мастера был ящик с инструментами. Мальчик забирался в этот ящик и представлял, что он снова в яйце… В жизни его будет еще множество сложностей и перемен, но о них я расскажу тебе в другой раз, потому что твоя мама уже пятнадцать минут подслушивает под дверью.
Входит Тося.
ТОСЯ. Ты чего это ребенку ужасы такие рассказываешь! Ты чего думаешь, я не слышала? Я же слышу: тут тарелка сбрякала, вот и подошла послушать, все ли в порядке. Ты же сумасшедший!
СЕМЕНЫЧ. Как же, жди.
ТОСЯ (Павлику). А ну-ка, вставай. Собирайся. Сегодня на кухне спать будешь.
СЕМЕНЫЧ. Не считайте слабого дураком. Если старик всякую хуйню несет про торжество мирового коммунизма, то у него с головой все в порядке? Нет, доченька, я так никогда с ума не сойду.
ТОСЯ. Хорошо, что услышала, как тарелка сбрякала, а то бы ты мне тут совсем пацана дураком сделал… Иди давай на кухню.
Тося вытаскивает Павлика из постели и выталкивает из комнаты.
ТОСЯ (сгребает с кровати одеяло, подушку и матрас). Два дурака. Один, жопа старая, бредит и день и ночь. Другой стенки мелом мажет…
Тося стоит у двери, молчит.
СЕМЕНЫЧ. Чего встала? Чеши давай отсюда.
ТОСЯ. А ты не дергай меня.
СЕМЕНЫЧ. Иди отсюда.
ТОСЯ. Ты мне лучше скажи, чем там все кончилось.
СЕМЕНЫЧ. Где?
ТОСЯ. В сказке, где. Чего там дальше с мальчиком с этим?
СЕМЕНЫЧ. Ну как что? Непонятно, что ли? Как все кончается… Правда непонятно?… Умер он… (Смеется.)
Тося уходит.
Второй сон Павлика
Павлик лежит на матрасе на кухне. Места здесь немного. Как раз, чтобы поместиться такому вот Павлику с матрасом, даже с половиной матраса. Потому что закатанный конец матраса скрывается где-то в темноте под столом, а начало прижато табуретом.
В окно подул ветер. Заметались занавески, и что-то черное мелькнуло за окном. Снаружи кто-то отдернул штору вбок. Стал виден страшный черный бэтмэн. Бэтмэн влез на подоконник и спрыгнул в комнату. За окном показался второй страшный и черный бэтмэн. Первый бэтмэн нежно подхватил второго под руку и помог спуститься в комнату. Первый бэтмэн худой и высокий, второй — маленький и толстый. Но нет, второй бэтмэн не просто толстый, кажется, он еще и беременный. Высокий бэтмэн плотно задергивает шторы. Бэтмэны затаскивают на стол матрас и одеяло Павлика, худой, конечно, суетится гораздо больше. Потом маленький и толстый бэтмэн устраивается поудобнее в сооруженном на столе гнезде. Худой и высокий бэтмэн ходит вокруг, суетится, переживает болезный.
Но вот маленький и толстый бэтмэн начинает тужиться. Он тужится, тужится и откладывает большое яйцо. Яйцо белое с синими пятнышками. Маленький толстый бэтмэн лежит, отдыхает. Счастливый же отец бережно берет яйцо на руки, любуется. Потом высокий и худой бэтмэн кладет яйцо обратно в гнездо, помогает подняться маленькому пухленькому бэтмэну. Они идут к окну. Худой бэтмэн отдергивает штору. За окном уже утро. Мимо, курлыча, пролетел косяк бэтмэнов, потом еще один. Толстый и худой бэтмэны выпархивают из окна и прибиваются к ближайшему косяку.
В теплые края полетели, значит, осень скоро.
Павлик подходит к окну и смотрит бэтмэнам вслед.
Яйцо в гнезде из одеял и матрасов покачнулось, потом еще раз.
Сцена 5
Комната Семеныча. Семеныч лежит в постели. Он переворачивается с боку на бок, ерзает, громко сипит, кашляет… Он приподнимается на кровати и протягивает руку куда-то под кровать. Достает из-под кровати ночной горшок и поднимает его к себе. Крышечку с горшка сбрасывает на пол. Лезет в горшок рукой и некоторое время размешивает его содержимое. Затем приподнимается на локте и, обмакивая время от времени руку, пишет на стене: “Иди на хуй!” На восклицательный знак содержимого горшка не хватает. Но Семеныч скребет и скребет по донышку и стенкам, тщательно очищает пальцы, которыми писал. Наконец, коченеющими пальцами он дорисовывает восклицательный знак. После чего безвольно падает на кровать. Из безвольных коченеющих рук выскальзывает горшок и падает на пол, печальным звоном оглашая комнату.
Сон Тоси
Содержащий сведения о жизни ефрейтора Еременко, миру неизвестные.
В купе сидят три человека: Тося, ефрейтор Еременко, Николай Рубцов.
Николай Рубцов одет в тельняшку и форменный пиджак с якорями (два на груди, три на спине). Николай Рубцов сильно пьян.
Тосе сейчас лет семнадцать.
Ефрейтор Еременко и Тося сидят за столиком. Перед ними стоят два стакана, полные горячего чая. Стаканы “пляшут” в широких подстаканниках и звенят.
ЕРЕМЕНКО. Слушай, а чего это мы с тобой пустой чай дуем? У меня же колбаса есть.
Еременко снимает с полки чемоданчик, достает колбасу.
Надо было еще кипяточку стакан взять.
ТОСЯ. А в ту сторону не пускают. Там, кажется, сам товарищ Косыгин едет. Стоит там такой вот и никого не пускает. Не положено, говорит. А я ему говорю: “Мне в туалет, я быстро, посикать только”. А он мне: “На ботиночки, говорит, посикай”.
ЕРЕМЕНКО. Обойдемся без кипяточка, раз такое дело. Про подушки досказывай.
ТОСЯ. А, ну вот, я прихожу, а он мне и говорит: “У нас, говорит, с подушками напряженка”.
ЕРЕМЕНКО. Смотри-ка ты, ну точь-в-точь.
ТОСЯ. А я ему: “Ну, а на чем я спать буду?” А он мне: “Может, — говорит, — своя подушка есть?”
ЕРЕМЕНКО. Ну, а ты?
ТОСЯ. А у меня нету.
ЕРЕМЕНКО. Тебе колбасу широко резать?
ТОСЯ. Потолще.
ЕРЕМЕНКО. Ну, а дальше?
ТОСЯ. А дальше он мне говорит: “У нас подушек нету, а вот тумбочек целых две”. А я ему говорю: “А я чего на тумбочке вместо подушки спать буду?”
ЕРЕМЕНКО. Молодец. Смотри, как бывает.
РУБЦОВ. О чем это вы, девочки?
ЕРЕМЕНКО. Да вот Тосе сон приснился. И вот с книжкой, читаю, совпадает один в один.
Держит книгу на коленях, достает очки из футляра, читает.
“Учиться? — ужаснулась Тося. — Да я… А разве у вас есть вечерняя школа? Надо же! Столько ехала-ехала и приехала в вечернюю школу!”
РУБЦОВ. Да. Всегда вот так: едешь-едешь, а приезжаешь в вечернюю школу…
ЕРЕМЕНКО. Николай Михайлович.
РУБЦОВ. А хули нам пули! Вы тут треплетесь, говно всякое читаете, а мне сегодня Есенин снился и Маяковский. (Молчит.) Есенин стоит, улыбается, а у Маяковского заплата на жопе и кофта желтая! (Плачет.)
ЕРЕМЕНКО (Тосе). Т-с-с. Расшумелись мы с тобой. Пусть он ляжет, иди сюда.
Тося пересаживается к Еременко. Рубцов сидит.
ЕРЕМЕНКО. Ну чего там у тебя дальше было?
ТОСЯ. А?
РУБЦОВ. Хто пролетел?
ТОСЯ. А?
РУБЦОВ. Хто пролетел?.. Чего смотришь? Старушку я знал, глухая была, спросишь ее чего-нибудь, а она: “Хто пролетел?”
ЕРЕМЕНКО. Да ты рассказывай, Тося.
ТОСЯ. Ага…Так вот…И вот, значит, приносит он мне две тумбочки и говорит: “На, говорит, выбирай любую…”
РУБЦОВ. А мама у меня все говно во сне видела. Все ей снилось, что бежит, бежит куда-то, а ноги-то у нее в говне… (Плачет.) А мне вот все писатели снятся. Есенин, Маяковский, Бурлюк-ссука…
ТОСЯ. Пушкин.
РУБЦОВ. Чего?
ТОСЯ. Ну, я так думаю, и Пушкин должен сниться. Он тоже стихи писал. И Лермонтов тоже писал. Достоевский — хороший писатель, но только он написал реакционный роман “Бесы”, проявив политическую близорукость и монархическую узколобость.
РУБЦОВ. Нет, ты посмотри, ефрейтор, прелесть какая!
ЕРЕМЕНКО. Не трогал бы ты девку, а?
РУБЦОВ. Ты хоть и старый, Еременко, а все равно дурак.
ТОСЯ. Ой! Вы ефрейтор Еременко?.. Да вы чего? Правда, что ли? Так ведь у меня про вас тоже книжка есть… вот… подождите… “Ефрейтор Еременко умер насильственной смертью, его утопили. Ночью перед утоплением ему снилось, как из надкусанного гриба вылез большой черный жук и начал приставать к Але. Аля, которая тоже тут оказалась, строила жуку глазки и смеялась его глупым шуткам… По дороге в порт Еременко купил торт. Торт обещали передать Але. Ефрейтору Еременко становилось хорошо, когда он представлял, как Аля будет кушать шоколадную розочку и топырить капризную губку…” Аля — это кто?
ЕРЕМЕНКО. Дочка моя.
ТОСЯ. Врете.
РУБЦОВ. Конечно, врет. Дальше читай.
ТОСЯ. “У ефрейтора Еременко было задание. Но ефрейтор Еременко был чужим человеком на атомоходе “Монголия”. Еременко пробовал убежать и спрятался в бойлерной, за электрощитом, но его поймали и посадили в мешок. Утопили ефрейтора Еременко в зарослях балтийской нитчатой водоросли. В водоросли живут долго. Она быстро прорастает через живое и подпитывает ткани кислородом. Однажды матросы сбросили в воду собаку, она продержалась почти две недели. Еременко тоже держался долго. Магомедова Эльза Габдельхатовна каждый день выходила посмотреть на него. Вокруг Еременко на нитках водорослей шевелили хвостами рыбы, чуть дальше шевелили отгнивающими конечностями матросы с “Новороссийска”. Сам Еременко здорово распух. Завязки на мешке размокли, и он сбросил его уже на вторые сутки. Он все время пытался говорить с Эльзой Габдельхатовной, шевелил губами, но ничего не получалось. Когда он шевелил руками, хорошо были видны нитки водоросли, тонкие и прозрачные, как леска. Водоросли вокруг Еременко тянулись все больше, Еременко прорастал. Эльза Габдельхатовна набрала стакан воды на том месте, где был утоплен Еременко. К тому времени он уже на два дня пережил собаку. Потом мы ушли, и Еременко остался один…”.
ЕРЕМЕНКО. Хватит. Дальше не читай.
РУБЦОВ. Да куда уж дальше…
ЕРЕМЕНКО. Про какую там воду?
ТОСЯ. Не знаю. На память, наверное, набрала. Я слышала, это так у моряков принято, навроде как землю, нет?
ЕРЕМЕНКО. Нет.
РУБЦОВ. Да не бзди, ты же не по флоту… Убери книжку, девка. Видишь, дяденьке плохо… Спокойнее, ефрейтор.
ЕРЕМЕНКО. Видишь, как совпало. Да, Тося.
ТОСЯ. Да, бывает же такое. У вас про меня книжка, а у меня про вас.
Тося смеется, ефрейтор тоже смеется.
РУБЦОВ. А знаете, чего я вам скажу? Не те вы, девочки, книжки читаете. Интересная хоть книжка?
ТОСЯ. Ой, вы знаете, я такое не очень читаю. Мне бы, знаете, что-нибудь такое, про быт что-нибудь. Вот бы его сначала судили, потом бы он убежал, потом любовь какая-нибудь, а потом чтобы в колхоз в родной вернулся.
РУБЦОВ. Ефрейтор, ты послушай только, что она говорит.
ТОСЯ. Раскажите лучше про писателей.
РУБЦОВ. Про каких таких писателей?
ТОСЯ. Вы говорили, вам писатели снятся. Расскажите, мне про сны — страсть как интересно!
РУБЦОВ. Ну просишь, дак…
ЕРЕМЕНКО. Коля, подъедем скоро.
РУБЦОВ. И чего?… А, ну да. Давай.
Еременко достает из чемоданчика бутылку водки. Еременко открывает бутылку, отдает Рубцову. Рубцов пьет, льет водку на одежду.
РУБЦОВ. Допей.
ЕРЕМЕНКО. Я потом.
РУБЦОВ. Пей давай, пахнуть должно… Ну вот, значит, про что я?
ТОСЯ. Про писателей.
РУБЦОВ. А, ну вот. Снятся, значит, мне один раз писатели. Вот собрались они, и давай спорить, кто из них писатель лучше. А как поймешь еще, только сравнить, у кого хер длиннее в загробной жизни. Рулетку нашли, писателей строем поставили. Мерить, ясное дело, назначили Белинского с Луначарским. А они тоже давай спорить, как мерить: вдоль али поперек, да с какой стороны, да засчитывать ли заслуги перед родиной…
ЕРЕМЕНКО. Договаривай уже.
РУБЦОВ. А чего договаривать? Пришел граф Толстой с тележкой — и все.
Тося шмыгает носом. Рубцов смеется, ложится на скамейку.
ЕРЕМЕНКО. Вот так вот.
ТОСЯ. Чего он такой?
ЕРЕМЕНКО. Книжку его печатать отказались, вот и буянит. Называется “Именем белого человека”.
ТОСЯ. Хорошая?
ЕРЕМЕНКО. Вот ты не поверишь, пьяный его стихи слушаю, плачу.
РУБЦОВ (поет). Кто под красным знаменем раненый идет.
Это Щорс под знаменем, красный командир…
ЕРЕМЕНКО. Есть всего два сорта людей. Велосипеды и кипятильники. Прагматичность и одухотворенность. Велосипеды — это воплощенное убожество, у них не может быть ничего, кроме цепной передачи. Очень простой грубой цепной передачи. Существование велосипеда просто и логично. Но кипятильник — это когда плавится проводка, а вода, которую ты пьешь, пахнет его раскаленным телом и гарью, и копотью, и гибелью еще одного глупого электроприбора. Существование электроприбора болезненно. Но ты знаешь, блажен, кто слышит, кто может слышать свист кипятильника, рассекающего воздух.
Рубцова тошнит под столик. Тося смотрит под столик и начинает реветь в голос.
ЕРЕМЕНКО. Ты чего?
ТОСЯ. В сапоги! В мои!
ЕРЕМЕНКО. Чего же ты сапоги сняла, дура?
ТОСЯ. Потеют сильно!
ЕРЕМЕНКО. А я ей про кипятильники рассказываю. Чего с тобой сделаешь? Давай сюда сапоги. В туалете помою.
ТОСЯ. Говорю же, не пускают туда. Косыгин там едет.
ЕРЕМЕНКО. А ничего, я в соседний вагон.
Еременко уходит. Тося сидит, шмыгает носом. Рубцова опять тошнит под стол. Тося опять начинает реветь в голос. Возвращается Еременко.
ЕРЕМЕНКО. На свои сапоги. Вставай, Николай Михалыч, пора.
Рубцов садится на скамейке. Еременко открывает свой чемоданчик, копается в нем.
ТОСЯ. Вы чего, выходите?
РУБЦОВ. Ага, выходим. Чего с ней делать будем, ефрейтор?
Еременко достает из чемоданчика два пистолета, один отдает Рубцову. Рубцов засовывает его в штаны, подмигивает Тосе.
РУБЦОВ. Глянулась тебе девка? Пусть живет.
ЕРЕМЕНКО. На дочку на мою похожа.
ТОСЯ. Вы куда?
РУБЦОВ. К Косыгину, в гости.
ТОСЯ. Вас не пустят.
РУБЦОВ. Да как же не пустят? Я поэт! Николай Рубцов!
ЕРЕМЕНКО. Пьяный русский поэт с другом. Пустят. Коля Косыгина знает. Пустят. Будь здорова, хорошо мы с тобой поговорили, душевно. Сейчас ляг спокойненько и лежи…
Уходят.
ЕРЕМЕНКО (в проходе). Как, слушай, на дочку мою похожа…
Тося лежит. В коридоре крик: “Я поэт Рубцов! Пусти лучше”. Потом тишина и несколько выстрелов. На столе лежит нетронутая колбаса и стынет чай.
Сцена 6
Тося пьет бульончик из пиалы. Фаина Николаевна ходит по комнате с веником.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Павлик, Павличек. На мандаринку.
Павлик хватает мандарин, убегает во вторую комнату.
У, какой, видать, сильно мандаринки любит. А ты кушай бульончик, деточка моя. Кушай, тебе полезно. А я уж тут тихонечко веничком подберусь. Лежи, выздоравливай… Это ничего, что у тебя бардак такой.
ТОСЯ. Дед курил по ночам. Боялась, что подожжет, ну и перетащила сюда как попало. Там у него не один год все узлами лежало. Лежит кучами, пыль копит, воняет жутко.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ну теперь-то все, отмучился дедушка. Ты помнишь хоть, как все было? Стол какой был, помнишь? Я мальчиков знакомых позвала, они гробик вынесли… А кремировали как, помнишь?..
ТОСЯ. Да все я помню.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. А урночку ты куда-то дела? Не помнишь куда? Значит, не все… Ты уж меня прости. Это ведь из-за меня с башкой у тебя непорядок. Ты после похорон в окошко высунулась. А я как раз тоже что-то из окна высунулась, а у меня курица мороженая в руке. Ну я и выронила случайно. А оно как тебе в голову прилетит! Вот честное слово — не ожидала. Я слышала, что оно так от ударов бывает. Треснется человек головой и память теряет. Вот ты и запамятовала, куда замечательного нашего Павла Семеныча дела. Может, он здесь лежит где-нибудь. В вещичках. Он маленький сейчас, потеряешь, потом не найдешь. Я своего первого мужа два раза теряла, пока похоронила. Второго уже ничего. Я так решила для себя, что они у меня в коробке под шкафом лежать будут, так вот и кладу туда. Второй вот ацетоном потравился, а первый рыбную косточку съел… Пролежат еще эти вещички лет двадцать, а потом внуки будут копаться — найдут. Бабушка, спросят у тебя, а что это такое? А ты ответишь: это ваш прадедушка. Внучка моя нашла однажды в шкафу моего второго мужа. А я ей сказала, что это земля с родины… Нет, ну сколько все-таки добра!
ТОСЯ. Все выкину до последней тряпочки.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Нельзя ничего выкидывать. Ты по фотографиям так дедушку покойного не вспомнишь, как по его вещам вспомнишь. У меня вот фотография есть старая, там мои бабка с дедкой сфотографированы. Такие раньше фотографии были, их прямо красками раскрашивали. Краски оплыли, но все равно сидят, оба улыбаются. У деда глаза нет, у бабки зубов. Веселые оба на фотографии, а на самом деле он ее кнутом стегал лошадиным и лопатой бил. Или вот мамка моя. Единственный раз ее пожалела. Когда уж та померла, я гребень нашла у нее. Зубов половины нету у гребня, краска облезла вся, а она его хранила, не выкидывала. Вот слезы прямо брызнули. Или хоть вот взять книжку у тебя. Я еще в прошлый раз на столе заметила. Как называется? Кто черный? Человек черный! Там вон, погляди, печать есть на книжке: карличек горбатый — и надпись: “Книга сия Бориса Кузьмичева”. Кто такой был этот Борис Кузьмичев? Почему его книжка у тебя оказалась? Любимая книжка, видимо, если он ее печатью пометил с карличком. Сам он умер, а книжки его распродали, и нету Бориса Кузьмичева. Жизнь твоя во всех вещах, что после смерти твоей останутся. Вот также будут бродить осколки твоей жизни с запахом кораблекрушения по рынкам да помойкам — тебе приятно будет?.. Ой, гляди, “битлов” пластиночка. Как я люблю их, Господи! Господи, как я их люблю! Нельзя такое выкидывать. Гляди, “Гёёл” есть.
Фаина Николаевна достает из-под узла с тряпками проигрыватель, вынимает из конверта пластинку, включает.
Нет, не то что-то. Пластинка в конверте другая, жалко… Знала вот я одного дворника, сильно “битлов” любил. Звали его дядя Ваня. Нас из училища в детский сад отправляли, вроде как на практику. Не было там никакой практики на самом деле. На кухне что-нибудь делали, мыли что-нибудь, принеси, подай. Вроде как нянечка, а на самом деле так, никто. Так вот был при том детском саде дворник, звали мы его дядя Ваня. Девки наши его любили, веселый был, добрый, всегда конфеты таскал в фартуке. А дядя Ваня любил группу “Битлз” и девок молодых, а еще лучше все вместе. У него под лестницей, возле самой кухни, конурка была. И все знали, что бывает, когда дядя Ваня “битлов” включает. А я новенькая была. Сижу, музыку слушаю. Смотрю, попрятались все, ничего не понимаю, курочку ем. И смотрю, дядя Ваня заходит, метелочку так в сторону, и ко мне. Так прямо на плиту и повалил. Правда, на холодную. И вот дерет меня дядя Ваня на плите, а я лежу, как под гипнозом, курочку ем и слышу только: “Гёёл… гёёл”. Умирать буду, вспомню. Нежно так: “Гёёёёёл”. Будто котик на крыше плачет. Я после этого кошек полюбила и “Битлз”. У дяди Вани пластинку и сперла. Чудная была, на снимке рентгеновском.
ТОСЯ. Жуть какая-то.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Чего жуть! Тебе бы такого дядю Ваню, не собирала бы всяких помоечников.
ТОСЯ. А я его прогнала, помоечника.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Быть не может! Я же позавчера его здесь видела.
ТОСЯ. А это он за вещами приходил. Собрал и ушел. Еще просился все: “Не прогоняй меня, Анастасия, я тебе пригожусь”. А я ему: “Нет, иди отсюдова и не возвращайся больше. Соседка сверху Фаина Николаевна с тобой водиться не велит. А она мне по жизни заместо мамки”. Вот постоял он под дверью, поплакал, слово неприличное на двери наколупал и ушел.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Вот почему все считают, что беда им какие-то особые права дает. Нету никаких таких прав. Зубы сцепи вместе и сиди молчи…
ТОСЯ. Что значит — молчи? Я сейчас тоже прибираться буду. Ручки выкину, они не пишут уже. Они не от деда остались. От них никакими кораблекрушениями не пахнет. Их выкину. Что им среду засорять?
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Зачем выкидывать? Тут же десятка два всяких.
ТОСЯ. Свободнее будет. Дышаться будет легче.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Дай мне тогда одну, чтобы уж не пропала.
ТОСЯ. Да, пожалуйста, берите.
Фаина Николаевна берет ручку.
Берите еще.
Фаина Николаевна берет еще четыре.
Берите. Берите, берите. Берите же.
Фаина Николаевна плачет, берет еще пять ручек, потом еще четыре, потом еще две. Фаина Николаевна бросает веник, уходит в слезах, с полными горстями старых, давно не пишущих ручек.
Три сна одной ночи
Сон Тоси
Маленькая рыжая девочка лет семи выгуливает собаку. Это даже не собака еще, а лопоухий дурковатый щен. Ошейник или что-то очень на него похожее у щена есть. Зато вместо поводка у щена обычная бельевая веревка. Веревка очень длинная, и дурак- щен бегает кругами, сильно запутывая ноги девочки. Навстречу девочке идет старичок. В руках старичок держит газетный кулек с мандаринами.
Из мокрой желтой травы на тротуар выбегает маленькая мышь. Мышь бегает возле лужи. Лужа большая. Мышь лезет в воду, плывет.
Щен смотрит на мышь. Старичок заходит в лужу, заходит медленно, чтобы не промочить ботинок. Старичок подталкивает мышь носком ботинка в середину лужи. Щен дергает веревку, путается в ногах — рвется участвовать. Старик кричит девочке: “Трави, трави ее! Трави!..” Девочка путается в веревке, падает в лужу. Щен заходит в лужу, бьет по воде лапами, гоняет мышь. Мышь разворачивается, плывет обратно и прячется в траве. Грязный щен почти успокаивается, начинает вертеться в ногах у грязной девочки. Старичок смотрит некоторое время в траву, потом выходит из лужи, оскальзывается, но остается на ногах. Один из мандаринов вываливается из кулька прямо в лужу. Старичок нагибается, поднимает мандарин, вытирает его о плащ и прячет в карман.
Сон Фаины Николаевны
Мышиное гнездо где-то в подвале. Бетонные стены и теплотрасса вместо потолка. Сыро, темно.
На полу лежит пивная пробка, корка хлебная, маленький веер, пара бусин, обломок шариковой ручки, кукольная чайная чашка, ворох мятых бумажек и прочая подобная ерунда.
Как маленькое солнце, вкатывается мандарин. Вкатывается он не сам, его вкатывает мышь. Мандарин большой, мышь маленькая. Мышь подкатывает мандарин поближе к гнезду. Мандарин грязный, на него налипло много мусора. Мышь обнимает мандарин.
Мышь. О, мой мандарин! О, мой милый мандарин! О, душа моя! О, огонь моих чресел!
Мышь перекатывается через мандарин.
О, мой мандарин! О, мой милый мандарин! О, ненаглядный мой! О, радость моя! О, праздник мой!
Мандарин перекатывается через мышь.
О, мой мандарин! О, мой мандарин! Милый мой мандарин…
Сон Павлика
Павлик лежит на своей кровати. Под кроватью слышно какое-то шуршание. Из-под кровати выползает белая собака. У собаки большие уши и сутулая спина. Собака начинает размеренно ходить по комнате. Еще собака вслух считает свои шаги.
СОБАКА. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Собака разворачивается и идет в другую сторону.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Собака разворачивается и идет в другую сторону.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Под окном на улице раздается громкий собачий лай с привизгом и крик “Трави, трави ее! Трави!..” Белая собака поворачивает голову к окну.
Тише. (Прислушивается.) Тише…Раз, два, три, четыре…
Еще белая собака умеет говорить “да” и “нет”, но это не так важно.
Сцена 7
Тося и Коля сидят за столом. Стол накрыт белой скатертью. На столе и на полу стоят стеклянные пивные бутылки. На стуле перед ними стоит телевизор.
Павлик ходит вокруг и имитирует совокупление с предметами меблировки.
ТОСЯ. Мама дорогая. Сколько же тут еще осталось! Куда столько? Раз, два, три…
КОЛЯ. Да просто иду сегодня по улице и чувствую просто запах пива. Вот чувствую просто, и сразу пива захотелось.
ТОСЯ. Дай, сосчитаю хоть.
Коля бьет кулаком по столу. Тося поднимает голову от бутылок.
КОЛЯ. И еще у меня сегодня день рождения.
ТОСЯ. Как так сегодня?
КОЛЯ. А меня сегодня чуть машина не сбила.
ТОСЯ. Да ты что!
КОЛЯ. Ага, вот совсем рядом пронеслась. Вот так вот… как до тебя. А вообще-то не знаю, может, и сбила. Может, я и сейчас на перекрестке лежу. Раздавленный и мокрый. А мне кажется, что я тут с тобой разговариваю. Страшно ведь так просто лежать и умирать. Но если так, то тогда у нас, конечно, поминки.
Коля наливает в стакан пиво, кладет сверху кусочек хлеба.
ТОСЯ. Дурак.
КОЛЯ. Не, анекдот это, анекдот просто такой. Были у меня в молодости хорошие такие кореша. Немножко вместе пили, чуть-чуть воровали иногда, драться ходили вместе. Но вот один женился, пить бросил, нас в упор не видит. Мы собрались, и вот также вот ему в стакан налили, и хлебушка положили сверху.
ТОСЯ. Дураки вы все.
Павлик добирается до маленького стульчика, на котором раньше все время сидел. Стульчик скрипит под напором Павлика.
КОЛЯ. Что-то он нервничает сегодня.
ТОСЯ. Наверно, не доволен чем-то.
КОЛЯ (Павлику). А это вот для тебя специально купил. Ешь на здоровье.
Подает Павлику коробку конфет.
Гляди, какой мужик нарисован. Иван Царевич! Искусство. Живопись. На стенку приклей.
Павлик хватает коробку конфет, убегает во вторую комнату.
Конфеты трескать побежал. Нет, мы в этом возрасте совсем другие были. Не такая раньше молодежь была.
ТОСЯ. А почему бутерброды никто не ест? Я старалась, мазала. Шпроты сожрали, а бутерброды мои — нет.
КОЛЯ. Ну ничего, съедим твои бутерброды. Гляди вон. “Девчата” по телевизору начинаются. Хороший фильм.
ТОСЯ. Хороший.
КОЛЯ. Его еще сам Эйзенштейн ставить хотел. Сценарий написан по старой тюремной легенде.
ТОСЯ. Правда?
КОЛЯ. Да. Мне эту историю в казахстанском дурдоме рассказали. Я в Алма-Ату ехал на товарняке с лакокрасочными материалами. И когда меня с поезда сняли, мне прямая дорога в дурдом была. Психиатрическая лечебница имени товарища Щорса. Так вот был в той лечебнице один чудак, звали его Воха. Воха был простой казахский парень, пас коров где-то под Семипалатинском, но вот тянуло его временами все бросить и уехать в Москву кино снимать. Вот он однажды не выдержал и рванул. Где-то в Таджикистане его перехватили и в психушку, нервы лечить. Воха, однако, и там не успокоился. Поставил в лечебнице силами душевнобольных утренник “Бременские музыканты”. За что был на хорошем счету и дважды отпускался на гастроль в трудовой лагерь общего режима. Там, в лагере, Воха все и узнал. Эйзенштейн написал сценарий правдиво, как на зоне сказывали, но фильм не снял, и сценарий пошел по рукам, как обычное самиздатское чтиво. Однажды он попал в руки Борису Бедному. Бедный присвоил сюжет легенды и написал по нему книгу. Он переврал и извратил содержание легенды, и простые зэки в книге стали строителями коммунизма, а лагерные дуньки превратились в девчат. Впрочем, многое было сохранено в первоначальном виде. Кажется, что смешно, а на самом деле чистая правда. И люди любят этот фильм, даже не зная его истории. Вот подойди к окну. Видишь? В сотнях окон экраны как у нас мигают. Все смотрят.
ТОСЯ (открывает окно). Как хорошо дышится!
КОЛЯ. Да.
ТОСЯ. Я раньше даже окно открыть не могла, чтоб воздухом подышать.
КОЛЯ. А теперь можешь.
ТОСЯ. Да. Я так и думала, что так все и будет. Ну разве не хорошо?
КОЛЯ. Да… Это что за херь?
ТОСЯ. Где?
КОЛЯ. Бумажка. Написано что-то. “С середины шестидесятых годов до начала семидесятых годов по стране прокатилась волна актов вандализма. Период этот прошел незаметно для общественности, но всерьез обеспокоил партийную номенклатуру. Все преступления имели сходный рисунок. Преступники путем взлома дверей или окон проникали в здания различных значительных организаций и делали на стол перед бюстом Ленина три большие кучи. Как правило, находились свидетели преступления, которые с точностью до минут могли сообщить время совершения преступления и детально описать внешность, как минимум, одного преступника. Зачастую удавалось задержать одного или нескольких преступников. Но допросы и очные ставки не приносили видимых результатов. Расследование зашло в тупик. Очевидно было, что действует какая-то крупная, хорошо законспирированная подпольная организация. Члены организации брали всю ответственность на себя, сообщников выдавать отказывались, отрицали свои связи с какими-либо подпольными организациями. Власти были обеспокоены. Организация растет, следы ее деятельности обнаруживались от Воркуты и до Бишкека, от Минска до острова Сахалин. Было очевидно, что это только демонстрация силы, имеющая также цель дискредитировать советскую власть в глазах мировой общественности. На расследование этого дела были брошены секретные подразделения КГБ во главе с товарищем Косыгиным, также имеющим опыт агентурной работы. Расследование имело повышенный статус секретности, но деятельность Организации демонстративно активизировалась в зонах особого внимания следствия…”
ТОСЯ. Это отца. Статья его. Он этой статьей стращал тут кое-кого.
КОЛЯ. Нет, ты послушай, Каштанка, какой бред. “Бороться за свободу — естественная потребность человека…”. Бла-бла-бла, бла-бла-бла. Вот. “Одна из акций была дерзко проведена во время дружественного визита товарища Косыгина в Монголию. Неподалеку от города Улан-Батор был произведен подрыв котла асфальтоукладочного катка, повлекший порчу памятника Владимиру Ильичу Ленину. Товарищ Косыгин оказался бессилен перед всемогущей организацией, и расследование было решено приостановить. Каждому здравомыслящему человеку было ясно, что для прекращения расследования требовался предлог, и он был найден сотрудником КГБ, которому в документах было присвоено кодовое имя “Ефрейтор”. Был проведен следственный эксперимент, на котором было установлено, что сделать три кучи способен и один человек, из чего следовало, что существование организации сомнительно и акты вандализма не имеют между собой связи и являются совпадением. “Ефрейтору” же было присвоено внеочередное звание полковника, а также именной пистолет системы Стечкина от товарища Косыгина лично. Существование организации не ставилось под сомнение, но Партия против нее была совершенно бессильна, и действия ее решено было игнорировать. Никакой организации на самом деле не существовало. Все акции проводились неорганизованным советским диссиденством. Как и предполагалось следствием, первую кучу делал взломщик, на самом деле действовавший в одиночку. Вторую кучу делал свидетель преступления. Третью же кучу делал человек, преступление обнаруживавший. Подобная схема срабатывала сотни раз, оставляя неразоблаченными большую часть государственных преступников, и исчезла она так же спонтанно, как и возникла, оказав укрепляющее действие на замечательное наше советское диссиденство”. Бредятина какая-то. Ничего не понятно. К черту всех этих призраков.
Сминает листок и выбрасывает его в окно.
ТОСЯ. А я его даже хоронить не стала. Ты знаешь, я его в клумбе закопала, под акацией. Сразу же, как урну получила. Я тебе потом место покажу. Хочешь?
КОЛЯ. Хочу.
ТОСЯ. Ладно, пойдем обратно за стол.
Возвращаются за стол.
КОЛЯ. Хочешь, споем.
ТОСЯ. Хочу. Знаешь песню… там слова такие: “Купи мне, папа, белую собачку…”
КОЛЯ. Не знаю такую песню.
ТОСЯ. Жалко, я тоже одну строчку только знаю. А песня красивая. Давай хоть одну строчку споем. Ну, давай.
НА ДВА ГОЛОСА. Купи мне, папа, белую собачку…
ТОСЯ. Еще раз.
НА ДВА ГОЛОСА. Купи мне, папа, белую собачку…
ТОСЯ (встает). Громче.
НА ДВА ГОЛОСА. Купи мне, папа, белую собачку…
Тося машет руками. Коля машет руками. Оба топают ногами и орут в голос. И совершенно непонятно, кто из них опрокинул банку шпрот. Жир от шпрот растекся по скатерти. И в луже шпротного жира на скатерти проступают контуры дельфина.
Сон Коли
Коля сидит в огромной малиновой мужской туфле. Туфля едет по шоссе, по сторонам мелькают яркие огни. Коля смотрит по сторонам, плюет на дорогу и ложится в туфлю, засыпает.
Второй сон Коли
Коля сидит за столом. На столе перед ним стаканы, ложки и тарелки. Все грязное. Еще на столе стоит подстаканник. В подстаканнике стоит белое в синих пятнах яйцо. Яйцо большое, непонятно, как оно в подстаканнике держится. Но вот яйцо качнулось, заплясало, задрожало, опрокинулось на стол. Со стола посыпалась посуда. Яйцо хрустит. Из яйца, разламывая скорлупу, что-то лезет. Колян не выдерживает и начинает помогать. На столе в груде скорлупы и грязной посуды сидит маленький самогонный аппарат. Маленький самогонный аппарат нежно смотрит на Колю и сучит змеевичком.
МАЛЕНЬКИЙ САМОГОННЫЙ АППАРАТ. Папочка, дай бррражки. А, папочка. Ну, дай, папочка. Папочка, папочка. Дай бррражки, папочка. Брражки, брражки, папочка.
Сцена 8
Темно. Слышны скрежет и громкие удары — это выламывают входную дверь.
Входная дверь, наконец, распахивается. Входят двое. Второй закрывает за собой дверь. Опять темно. Первый начинает жечь спички.
ВТОРОЙ. Она. Та самая…Точно тебе говорю.
ПЕРВЫЙ. Да стой ты.
ВТОРОЙ. И гроб!
ПЕРВЫЙ. Где?
ВТОРОЙ. Вот тут вот стоял. Мне потом, когда выносили, чуть ногу не раздробило.
ПЕРВЫЙ. Потому что по жизни распиздяй.
ВТОРОЙ. Слушай, нехорошо это. Здесь еще покойником пахнет. Давай лучше отсюда…
ПЕРВЫЙ. Ничего тут не пахнет. Выключатель ищи.
ВТОРОЙ. Мне еще бабушка говорила: плохая примета — после покойника воровать.
ПЕРВЫЙ. А ты не воруй.
ВТОРОЙ. Дак, а чего тогда, просто так, что ли…
ПЕРВЫЙ. Заткнись.
ВТОРОЙ. А рожа-то какая у него была паскудная…
ПЕРВЫЙ. Ищи выключатель, ушлепок. Я себе уже все пальцы изжог.
ВТОРОЙ. Нету здесь выключателя.
ПЕРВЫЙ. Да куда он делся. Ищи давай… Ой, бля…
ВТОРОЙ. Чего там?
ПЕРВЫЙ. Труп вроде.
ВТОРОЙ. Чей?
ПЕРВЫЙ. Дедушкин. Дедушка вернулся и сюда лег.
ВТОРОЙ. А?!
ПЕРВЫЙ. Тяжелая.
ВТОРОЙ. Кто!
ПЕРВЫЙ. Рессора.
ВТОРОЙ. Кто?!
ПЕРВЫЙ. Рессору нашел. Монтировку подержи. Знаешь, чего я тебе скажу. Твоя это рессора. Вот, гляди. Помнишь, у тебя штука одна заржавела и мы ее еще сваркой срезали? А ты потом гулять пошел и рессору куда-то потерял.
ВТОРОЙ. У меня ее орел какой-то отобрал. Еще говорит, зачем тебе рессора, отдай, говорит, мне.
ПЕРВЫЙ. Злой дяденька рессору отнял у бедного мальчика. У-тю-тю, бедненький.
ВТОРОЙ. Руки! Руки убери.
ПЕРВЫЙ. Не бойся, маленький. Дяденька добрый, больно не будет.
ВТОРОЙ. Да иди ты… Вот окажется, что мужик этот здесь.
ПЕРВЫЙ. На свою рессору. Откуда он здесь возьмется?
ВТОРОЙ. Но ведь рессора-то вот она. И вон, гляди, там, в комнате, свет горит.
ПЕРВЫЙ. Я же смотрел. Я в окно полчаса смотрел. Тут же не было света. Квартира пустая была.
ВТОРОЙ. Хуиньки она пустая.
ПЕРВЫЙ. Ладно, пойдем посмотрим, кто тут есть.
Первый и Второй идут к двери во вторую комнату. Там горит свет. Спичка в руке Первого гаснет. В темноте что-то происходит. Кто-то закричал, и затопал, и застучал. Открывается входная дверь. Это пришел Коля. В руках у Коли топор. Коля закрывает за собой дверь. Бренча пластмассовыми деталями, упал радиоприемник и сразу же и заухал, и заорал громко. Другие звуки пропадают начисто.
Сцена 9
Тося сидит на диване. Коля держит в руках радиоприемник. Коля дергает за провод, пока он не вылетает из розетки — становится тихо.
На полу лежат два трупа, накрытые покрывалом. Еще на полу лежит рессора и шапочка одного из взломщиков. Из-под покрывала по полу растекается кровь.
ТОСЯ. Чего теперь делать будем?
КОЛЯ. Дай мне тряпочку, руки вытереть.
ТОСЯ. Найди что-нибудь.
Коля поднимает с пола шапочку и вытирает об нее руки.
ТОСЯ. Господи, господи, ужас-то какой. Ты зачем шапку взял? Выкинь ее сейчас же.
КОЛЯ. Нече тут… заговорила. Ну-ка, говори лучше, чего они к тебе полезли? Ты их знаешь? Ты им продавала что-нибудь? У тебя же морфин после деда остаться должен.
ТОСЯ. Не знаю я ничего. Нет у меня морфина.
КОЛЯ. Ну и какого тогда лешего?
ТОСЯ. Знаю! Они у двери стояли долго, разговаривали. Говорили, им рессора нужна. Один говорит: “Вот, говорит, это моя рессора”. А другой: “Точно, твоя, за ней-то мы и пришли”.
КОЛЯ. Чего ты городишь? Кто из-за старой тракторной рессоры станет дверь ломать? Пусть менты разбираются. Ты ментов вызвала?
ТОСЯ. Не успела. Вроде начала звонить, а забыла, что сама телефон выключила… Подожди. Не звони… Положи трубку!
КОЛЯ. Ты чего орешь?
ТОСЯ. Они оба умерли?
КОЛЯ. Ты чего, дура? У того вон полбашки нету. А у того нож под лопаткой и вроде рука еще…
ТОСЯ. Значит, мы обоих убили.
КОЛЯ. Значит.
ТОСЯ. Нельзя нам в милицию. Меня посадят, а с Пашкой что будет? Он же сдохнет в госпитомнике. Ты вот что, иди лучше отсюда.
Тося встает, поднимает с пола нож.
КОЛЯ. Ты чего делать хочешь?
ТОСЯ. Чего надо. Иди давай отсюда. Нет, стой. Пойдем, Пашку подержишь… или я подержу… А потом вали отсюда.
КОЛЯ. Да ты чего, Каштанка. Совсем с ума сошла.
ТОСЯ. Ну… ты это…
КОЛЯ. Чего “это”?
ТОСЯ. Ну, ты с нами можешь.
КОЛЯ. Сядь на место.
ТОСЯ. Не командуй. Я тебе не собака, чтоб командовать. Меня твое собачье мнение вовсе не интересует. Не хочешь помогать, иди отсюда, без тебя разберемся.
КОЛЯ. Иди сюда. Ну-ка, иди сюда!
Коля идет к Тосе, берет ее за шиворот и тащит к трупам, приподнимает одеяло.
Ну-ка покажи, которого ты убила? Этого?! Этого?! Ткни пальцем!
ТОСЯ (молчит, думает). Коля, прости меня! Прости меня, дуру грешную! Прости меня, Коленька! Коля!
КОЛЯ. Вот всегда знал, что вы, рыжие, все суки строптивые. Нож убери, а то меня пропорешь… Вот сколько живу, а не видел таких дур. Рожи тут мне не корчи… Вот тресну сейчас, чтоб не кривлялась. Ну все, ментам звони.
Тихонько входит Фаина Николаевна.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ох ты, батюшки! Да что же это вы тут натворили?! И стоят еще, обжимаются! Чего стоите? Соседей ведь кровищей зальете! Как бог свят, протечет! Ну быстро, быстро!
Фаина Николаевна бежит в ванную, тащит оттуда таз и тряпку, начинает затирать кровь.
КОЛЯ. Шла бы ты отсюда, Фая.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Убил, Колька! Убил!
КОЛЯ. Иди, говорю, отсюда. А то не пожалею твоей грешной дыры — зубы выбью и выкину вместе с тобой.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Зачем же ты, выродок, убил их? Тебя же, суку мордатую, посадят теперь. Я чего тогда делать буду?
КОЛЯ. Они сами к нам вломились, приставали к женщине, угрожали на словах.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. У них вон даже ножа не было, когда они вломились. Еще кто-нибудь опознает, что на похоронах они у вас были. И что рессора их у нас вторую неделю лежит.
КОЛЯ. Монтировка. Где монтировка?! Черт, монтировка где?
Фаина Николаевна хватает с полу монтировку, откидывает штору, выбрасывает монтировку в окно.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Тю-тю монтировка. Так что, получается, поссорились вы по пьяни с собутыльниками и угондошили их. А соседи сверху, то есть я, подтвердят, что шум у вас все время. Пьянки, сранки. И дверь у вас уже давно выломана, неделю назад я еще видела, наверное, сами и выломали… Ребяток жалко. Они бы никого не обидили. Они попугать только. Вот, Колька, скажи мне честно, ты сам их грохнул?
КОЛЯ. Сам.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Молодец, растешь.
ТОСЯ. Так вы это устроили, только чтобы квартиру у меня купить!
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Деточка моя, что же это ты такая глупая? Коля, посмотри на эту рожу. Ты погляди. Она же в самом деле ничего не понимает. На хер мне не нужна твоя квартира. Ты мне здесь мешаешь! Как увижу твою рожу, так сразу блевать тянет, аллергия такая! Чего ты встала? Засохнет сейчас все. Потом не отскребешь. Вон штаны какие-то на подоконнике лежат — возьми их и затирай. А то я тут одна, как проклятая! У меня вон халат весь… отстирывать — одна маета. Тряпку бери! Чего ты смотришь? Я убью же тебя! Тряпку возьми, я сказала!
Фаина Николаевна делает попытку подняться с колен, но Коля держит ее за шиворот и подняться не дает.
Коля, зачем она тебе такая нужна? Давай прогоним ее. Как раньше, а? У нее даже копейки за душой нету, а я снабдю тебя…
КОЛЯ. Каштанка, я тебе все про нее расскажу, ты не обижайся. Знаешь, почему от нее так несет все время? Она потому что деньги экономит, жрет всякую тухлятину. А на эти деньги брюлики себе золотые покупает.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ну и что такого?
КОЛЯ. А Фаебой ее первый муж называть придумал — она сама мне рассказывала. И умер он потому, что она его ацетоном, а потом спиртом неразбавленным напоила.
ТОСЯ. И давно вы дружите?
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ты еще тогда девкой ходила. Я его из таких запоев вытаскивала… Из петли его вынимала, он мне по гроб жизни обязан. Ты раб мой на всю жизнь!
КОЛЯ. Тебе, крыса, я вообще ничего не должен.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. А знаешь, кто тебе звонил, паспортом стращал? Он, он, родимый. Я ему сказала, а он и рад стараться.
КОЛЯ. Не так все было, Тося, честное слово.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. И рессору я ему сказала у парней тех отобрать.
КОЛЯ. Я не хотел, она заставила меня. Я боюсь ее до смерти. Она же припадочная. Все время ее заклинивает, включает “битлов” и курицу жрет до заворота кишок. Я боялся. Она меня во сне зарежет или потравит…
Тося садится на диван, начинает плакать.
Все, теперь я тебя убивать буду.
Коля берет топор.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ой, чего же я наделала! Прости меня, Коля! Простите меня, детушки. Казните меня лютой казнию, что хотите со мной делайте, виноватая я. Рубите меня на кусочки, ни слова дурного не скажу.
КОЛЯ. Не собирался даже.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Прости меня, Коленька. Я знаю, что уродливая я, что пахнет от меня. Но я ведь тоже прощения заслужила. Я заглажу, искуплю. Я ведь тоже хорошая. Я даже, как она, книжку прочитала про черного человека. Все на себя возьму. А ты уходи. Поверь мне глупой. Иди. А я милицию подожду. Я, скажу, их убила. И топор, скажу, мой. Мой ведь топор, Коля?
КОЛЯ. Твой.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Они и не сделают мне ничего. Я же старая, не станут же они старуху сажать. А потом успокоится все. Будем как раньше жить. Если что, ей вон денежками поможем. Да, Коля? Поможем?
КОЛЯ. Струсила, крыса.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Струсила, Коленька. Гляди, рука дрожит. За себя боюсь, за тебя, за нее вон тоже страшно. Она же пропадет без тебя. Правильно, Коленька? Ты же пьяненький еще. Даже незаметно почти, чуть пахнет только, а все равно ведь срок больше пришьют. Знаешь же ты этих сволочей. Им бы только человека невинного засудить. Ну скажи, ведь менты — козлы?
КОЛЯ. Козлы.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Вот видишь. Иди, Коля, иди.
КОЛЯ. Я не насовсем ухожу. Монтировку сейчас только найду и вернусь. А ты сиди тут, милицию чтоб дождалась.
Фаина Николаевна кивает. Коля тоже кивает и уходит. Тося сидит на диване.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА Ну, кажись, все.
ТОСЯ. Чего все?
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Убежал. Упрыгал, как зайчик. Этих надо было в ванную отнести, а то не затрешь нормально. Эй, Коля! Ты еще здесь! Нам помощь нужна!.. Все, убежал. Мне, значит, тоже пора.
ТОСЯ. Куда это пора? Он же вернется сейчас.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Он? Не вернется. Я его знаю.
ТОСЯ. Он всю вину на себя взять хотел.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Так ведь он думал, что самооборона была. А как я ему ситуацию объяснила, он и забздел. Боится, но и так сегодня молодцом. Как настоящий. Ты бы вот лучше пол подтерла. А то скоро к тебе приедут, а у тебя не прибрано… Ты уж извини, но мне в тюрьму никак нельзя. У меня сын, внучка, дочь без квартиры. Сейчас посижу с тобой немножко, подожду на всякий случай и пойду.
ТОСЯ. Он ведь это все не забудет. Найдет потом и припомнит. А мне ничего не будет. Они сами первые напали.
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Будет тебе, подруга, срок. Будет — это я тебе точно говорю. А мне он ничего не сделает. Я же его давно знаю. Порыщет немного кругами, землю рогом пороет и успокоится… Под горячую руку, правда, мог бы. Видала, как у него сейчас шары кровью налились, я думала все, туши свет. Ан нет… Ему без денежек быстро не заможется, побегает и вернется. Знает засранец: у меня слабость к нему… Ну все, пойду я.
ТОСЯ. Да куда? Хоть чуть-чуть еще…
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Боишься? Милицию соседи уже, наверно, вызвали. Все равно скоро приедут, тебе тут одной недолго осталось. Ох, не завидую я тебе. Приедут сейчас, еще натопчут… Нет, все, пойду, пойду. Дел у меня много. Поспать еще надо.
ТОСЯ. Это каким уродом надо быть, чтобы спать после такого!
ФАИНА НИКОЛАЕВНА. Ничего, человек — такая скотинка, ко всему привыкает. Так, конечно, не засну. А вот домой приду, таблеточку снотворную приму, ручки помою и спать. Может, оно даже без кошмариков обойдется. Ну да ладно, пойду, пойду. Дел у меня много. Если что, заходи, не стесняйся, соседи все-таки.
Фаина Николаевна уходит. Тося подбирает тряпку, которой Фаина Николаевна протирала пол, бросает ее в таз, поднимает с пола нож, идет к двери во вторую комнату. Входит Коля. Хватает Тосю за шиворот и отбрасывает от двери. Тося падает.
КОЛЯ. Стоять! Брось ножик!
Садит Тосю на диван.
Теперь сидеть. А эта крыса, значит, сбежала.
ТОСЯ. Дурак, морда! Ты сам зачем сбежал? Мне тут страшно, а он сбежал.
КОЛЯ. Не нашел я монтировку.
ТОСЯ. Ну и хрен с ней. Иди ко мне сюда.
КОЛЯ. Задрожала. Задрожала вся. Цени — левой рукой тебя глажу. Она у меня честнее, чем правая. Левой рукой тебя глажу, значит, добра тебе желаю… Обойдемся как-нибудь без ментов. И без монтировки обойдемся. В ванну только их надо оттащить, а что дальше — ни одна собака не докопается. И все хорошо будет.
ТОСЯ. Дурак, морда. За уши тебя отдергаю.
Тося гладит Колю по лицу и по волосам. Ее ласки оставляют красные пятна на его лице.
КОЛЯ. Все хорошо будет. Разрубим и закопаем где-нибудь или сожжем в котельной. Придумаем что-нибудь. Все будет хорошо.
Они возятся на диване, пачкая загустевшей кровью его обивку и друг друга.
Сцена 10
А Павлик спит.
КОНЕЦ