Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2005
К письменности
(Подлежащее уничтожению)
Подлежащее: камень, вода утекла,
Остальное повыжгли каленым глаголом.
Разом грянулись оземь, калеча тела,
Поперхнувшись по-волчьи серебряным горлом.
Чудо в перьях гусиных, на страх-сухарях
Подъедаясь, копает сырые могилки
В патриарших подвалах, в глухих стихарях, —
Повторяя частушку тюремной молитвы.
Прилагательно к жизни надежду держа
На единственный выход, который невыход…
Струйкой вирши стекают по коже ножа,
Натыкаясь в итоге на сущую прихоть.
Предложенье чревато другим падежом,
Измененьем: числа, рода войск, тайных кодов,
В одиночку зачав, мы в зародыше жнем
Цепь бессвязных союзов, где каждый уродлив.
Несказуемо рады, причастны к тому,
Что считают словами, смотрящими в корень.
Место имени свято, его я приму,
Словно схиму, обету названья покорен.
Среди серых помарок, в проемах полей,
Шелестящие знаками разных достоинств,
Разоренные улья толченый елей
Расточают, в отбросах убористых роясь.
Речи проданной родины ты не перечь,
Помни: дар не в чести, да к тому ж наказуем,
То склонял, то слонялся по строкам, сиречь
Бил баклушу души, околачивал хуем
Книжный шкаф, кайф неведомый в принципе здесь
Грамотеям, презревшим любые ликбезы,
В театр играли, как в карты, на свой интерес,
Но облез макияж. Боже мой, тут же бесы
Разобрали по суффиксу ржавый букварь,
И давай наговаривать вслух святотатства.
Отвалилась приставка, и красный бурав
Брызнул на стену тем, что не будет читаться.
Надлежащая мера прошедших времен —
Чистоганные просеки азбучных истин,
Мысли сбились с пути, да и я утомлен
Высекать топором весь в зазубринах высвист
Под диктовку судьи, вплоть от литеры “А”,
В изложенье размытого кляксами шрифта,
До развязки абзаца с другого конца
(Здесь курсив, да ничей, и поганая рифма).
Так подводит инстинкт под не мой монастырь,
Отправляются вдаль покаянные письма,
Чтоб вслепую пустою тетрадкой трясти
На экзамене устном пред ликом нечистым.
Ничего не осталось от тысяч поэм.
Сохранились отрывки бухгалтерских сводок.
Подлежащее — камень: он глух, тверд и нем,
Как банальность, включенная слесарем в оду.
Окончание.
Давным-давно, и подавно
Когда мои стихи чернее темной ночи,
Когда мои слова слоняются в бреду,
Когда я пью любовь, то губы кровоточат,
Когда я бьюсь об лед, который очень прочен,
На голову свою и на свою беду.
Когда, когда, когда — откуда и покуда —
Я выгребу золу из печки кочергой,
На сердце не тепло, не холодно, а скудно,
И ампула во рту за левою щекой.
Тогда я говорю развязно и сурово,
Тогда я ухожу, ни звука не издав,
Я по счетам плачу с лихвой наличной кровью —
Год за три, мрак за свет, страх вровень, трон за два.
Худые палачи, сточившиеся зубы.
Я не хочу врача, в трущобах сект и групп
Растляют мертвячин, насилуя их трупы.
Когда я был умен, тогда я не был глуп.
Я был тогда другим, дерзящим, резко трезвым.
Искусство все, что есть, что движется, живет.
Я прячусь, как урод, использовав все средства,
Я в чрево ухожу, в утробу, внутрь, в живот.
Тогда-когда-тогда назойливо, с наскока
Меняют чудеса на вымысел скопцов.
Бесстыжие зрачки! я выменял на око —
Бинокль и “волчок”, пенсне и телескоп.
И я теперь смотрю на мерзкие забавы
Не пристально, а так, слегка со стороны.
Я не кричу: долой! ура! позор! и браво!
Мутнеет мой обзор, и зрелища странны.
Рыданья старины, предательства и войны —
Все схлынет, как волна, на нет сойдут следы,
Потомки не поймут, но с них вины довольно,
Довольно с прошлым жить на новые лады.
О, бедные мои, слепые менестрели,
Куда вас занесло? в отечество пурги.
Вы выпили вина и сразу окосели,
Но каторгу сулят халявы пироги.
Когда мои стихи смолкают вдруг внезапно.
И за полночь давно, и предписанье спать,
Двуспальная кровать распахнута озябло,
Спадает простыня, и стыд идет на спад.
И мы идем на спад вихляющей походкой,
И нечем дух согреть в пустыне ледяной.
И мы ложимся спать в окопы, как пехота,
Мы продолжаем бой, иного не дано.
Подавно неповадно давным-давным давно.
Что знаем мы вообще? Кто саваном пеленок
Опутал нас сирот, к планете пригвоздил?
Откуда смерть пошла? И от кого ребенок?
Кто бренный этот мир мной бедным наградил?
Устать-предстать-и стать, я не смогу остаться,
В историю войти, как в женский туалет.
Элегии мои, сонеты, оды, стансы,
Все остается здесь, на пару сотен лет.
Все остается всем, чтоб жопу подтереть.
………………………………………………………
Вот мрамор, серебро, густой бальзам в фарфоре…
Иконам класть поклон — пустое ремесло.
Все то, что накопил, украл или присвоил,
Мне не забрать в обоз, связав большим узлом.
Не подкупить, небось, там золотом конвоя,
Мне не собрать добро на небо, как назло.
Вот бронза и хрусталь, вот катафалк и хвоя,
Из девок караул, сколь новых наросло,
Затмит и красоту; а бонзы дохнут, воя,
Оттуда власть видать — такое барахло!
Там не нужны стихи, там не живут по двое,
Не дорожат собой, не лезут напролом,
Я как пришел ни с чем, так и уйду в фаворе —
Что? — сердце не пройдет? давным-давно прошло.
Кто не спешил уйти, был дьявольски проворен.
И всякий аноним уйдет без лишних слов.
И ушлые ушли, час пробил, западло
Оттягивать конец, спуская на животик,
Задержек быть не может, убийственный предлог
Остаться не нашли — похоже, по тревоге
Уходят, как пришли,
Не докурыфф последней папиросы, не доибав до дыр, не додоив без спросу,
не заложифф за ворот имений и души
И не поживши вовсе.
Шли люди, поезда, часы, дожди, спектакли…
Я холод ощутил, я помню тот момент, —
Я понял: все стоит, застыло все и встало, —
Когда уразумел — движенья больше нет.
Бессмысленный напряг в потугах бесполезных,
Не кончится добром, а пошло и смешно,
Мне книги не поднять, звенят листы железа,
Развенчаны дворцы, творец пером зарезан.
Зачем еще живу, пир кончился давно.
Я на краю краев, на лезвии из лезвий,
Мне книги не понять,
говным-говным говно.
Вот и Все
Вот и Взлет
Вниз Несет
Не Везет.