Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2005
Юрий Невзоров — родился в 1973 г. Прозаик, поэт. Живет в г. Кыштыме Челябинской области.
1.
Старик Мохов, живший на первом этаже стандартной девятиэтажки, страдал. И страдал он, во-первых, от соседа, молодого парня атлетического телосложения и приятной внешности, звали парня Вениамином, а девушки, частенько к нему захаживающие, величали его не иначе, как Веней или Венечкой. Во-вторых, страдал старик Мохов еще и по той причине, что не мог просто так, голыми руками, разделаться с соседом. “Почему голыми?” — спросите вы. Да потому, что так приятнее. Совсем даже нет никакого кайфа дать поганцу лопатой по спине или темным вечером скинуть ему на голову силикатный кирпич, а вот пальцами помять шею перед тем, как сдавить ее, — это да. Это кайф, причем полный. Полнее и быть не может.
— Я, участник пяти войн, в том числе холодных и еле подогретых, кавалер десяти с половиной орденов, дважды контуженный, трижды раненный в левую руку, без пяти секунд герой всего мира, должен терпеть издевательства этого подонка? — с горечью вопрошал старик Мохов, прикладывая ухо к тонкой стене, из-за которой раздавались спьяну веселые голоса соседа и его закадычных друзей (смотри — алкоголиков. — Прим. Мохова).
Те на повышенных тонах обсуждали мотоциклы, наши и заграничные, а также салоны, которые торгуют железными конями. Когда обсуждение дошло до салона “Харлей Девидсон”, что расположен по братьев Кашириных, старик в сердцах плюнул на молодежь с ее непонятными старшему поколению интересами и поплелся ужинать. После более чем скромного ужина он решил посмотреть новости, но галдеж за стеной к тому времени достиг своего апогея: друзья Вениамина, наверное, начали бороться на руках, что не давало возможности их соседу сосредоточиться на словах диктора. Поднялся старик Мохов на ноги и решительным шагом подошел к стене. Но перед тем как начать долбить в нее руками и ногами, он вновь прислонился ухом к тонкой грани, разделяющей два мира: молодость и старость. Разговоры, крики и смех за стеной сливались теперь в один монотонный гул, который невозможно было расчленить на отдельные голоса. Если молодежь разгуляется не на шутку, то заснуть пенсионеру будет ой как непросто. Он горестно выдохнул воздух — хоть иди спать в ванную. Там, конечно, тихо, никто не орет дурным голосом песни, никто не ругается матом, но постоянно капающая из крана горячая вода делает воздух влажным. Сколько раз говорил себе, что нужно вызвать сантехников, позвонить по телефону, и пускай ремонтируют. Мохов вздохнул:
— Почему именно мне, человеку, спасшему собаку бультерьера на великом пожаре одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, человеку, выигравшему восемь золотых медалей и несметное количество серебра и бронзы для нашей сборной по плаванью с коня на трамплине, судьбой уготовлено спать в ванной комнате?
Ответа не было.
Подняв руку до уровня груди, он неловко и несмело постучал в стену, однако звон гитарных струн и молодецкий тенор, выводящий что-то из Шевчука, заглушали все посторонние звуки. Ребята закончили борьбу и решили немного попеть.
Вениамин, как только въехал в однокомнатную квартиру, которую обменял на две комнаты в двух равноудаленных от центра общагах, оставленные любимой тетушкой, которую, справедливости ради стоит уточнить, видел лишь единожды на похоронах какого-то дальнего родственника, сразу столкнулся с проблемой соседства. Если в квартире по правую руку жила старушка — божий одуванчик, то напротив него жил неприятный старик с кожей лица, плохо натянутой на непропорциональном черепе, и к тому же отливающей могильностью. Любил этот старик дни напролет сидеть на скамейке перед домом и молча провожать многозначительным взглядом всякого мимо проходящего. А взгляд у него был настолько многозначительным, что у иных людей мороз бежал по коже, а у иных — мурашки. Одна женщина с восьмого этажа сорока пяти лет от роду даже в обморок бухнулась, после того, как Мохов одарил ее своим взглядом. Вот и Вениамин, когда переносил вещи из нанятой газели в квартиру, был просмотрен стариком буквально до дыр. Друзья советовали:
— Брось. Не обращай внимание.
На следующий день после новоселья, во время которого было вино и пиво, были друзья и подруги, когда спиртное лилось рекой, а песни закончились незадолго до утра, Вениамин узнал характер соседа. Может, он и не хотел узнавать его, но никто и не спрашивал, чего ему хочется, а чего нет, его просто-напросто поставили перед фактом.
Старик Мохов как раз возвращался с рынка, волоча за собой тяжеленную сумку, набитую до отказа овощами. Дважды в неделю он ходил на рынок или посещал ближайший магазин, где и закупал все необходимое. Можно было ходить за продуктами и чаще, но природная леность говорила хозяину: и двух раз вполне достаточно. А вдруг по дороге что-нибудь случится с сердцем? Лучше полежи на диване да кино про сыщиков посмотри…
Вениамин увидел соседа, в этот миг перекладывающего тяжеленную сумку из правой руки в левую, и бросился вперед с целью предложить посильную помощь. Сделав два широких шага, он оказался перед носом опешившего старика.
— Позволь, папаша! — пробасил он.
И даже потянулся к сумке, но старик отпрянул от него, словно от прокаженного.
— Ты чего, отец? — удивленно спросил парень, раздвигая губы в улыбке.
— Сам не калека, — огрызнулся старик Мохов. Он зло глянул на парня.
— Я же от чистого сердца, — стал оправдываться Вениамин: его улыбка, так и не успев оформиться, начала увядать.
— И я от чистого, — сказал старик. — От чистого и говорю тебе: не загораживай проход. А то как двину!
Вениамин отошел с дороги, давая возможность соседу зайти в подъезд. Уже закрывая за собой входную дверь квартиры, старик Мохов поздравил себя с первой победой над наглой молодостью.
“Как я его отбрил! — думал старик. — Говорю, щас, мол, двину тебе промеж рогов, ты и ноги вытянешь вдоль дороги, а ну, пошел отсюда, поганец…”
Он и сам поверил в то, что смертельно напугал соседа. Конечно же, этот Вениамин только снаружи такой большой и сильный… крутой, как сейчас говорят. А если поглубже копнуть, то можно там увидеть маленького испуганного ребенка… Венечка — вот он кто.
Но спустя минуту старик Мохов понял собственную ошибку. Не может молодой парень с такими габаритами бояться чего бы то ни было. За свою долгую жизнь Мохов повидал много здоровяков — одни могли шутя согнуть железный лом, сделав из него, допустим, круг или овал, другие легко поднимали за бамперы до уровня живота автомобили распространенных тогда марок “Жигули” и “Москвич”. И ни один из них ни разу в жизни не испытал страха перед Моховым, тщедушным человечишкой с худенькими ручками и выпученными глазками. Вот и Вениамин нисколько не испугался — может, от неожиданности такой грубой отповеди в свой адрес замешкался или растерялся, но уж точно не испугался.
— А это плохо, — сказал себе старик Мохов. — Меня, конокрада и казнокрада, человека-парохода, человека-самолета и человека-лунохода должны бояться… — Он надолго задумался, а спустя двадцать восемь минут абсолютной тишины добавил: — Ну, хотя бы уважать.
После недоброго слова и косого взгляда Вениамину впору было обидеться на соседа, что он и сделал.
— Старый пердун! — констатировал юноша, провожая взглядом сгорбленную фигуру старика. — Чтоб ты бородой своей подавился!
И хоть у старика Мохова отродясь не росла борода — так, две-три волосины, — пожелание понравилось Вениамину звучанием и напевностью. Он и произнес его нараспев, как будто выводил строку из старинного романса, только, во избежание дальнейших неприятностей, постарался приглушить звук собственного голоса хотя бы до шепота. На его несчастье, старику Мохову пожелание подавиться бородой отнюдь даже не пришлось по душе. Собственно “пердуна” и “старого” он не расслышал, так как в это самое время крутил ключом в одной из четырех замочных скважин своей двери, попутно поражаясь, почему ключ не подходит, вроде бы черный, погнутый весь, а не подходит; зато слова о бороде застряли в его голове.
Мохов не начал открытых военных действий лишь по той причине, что был слишком умным. Ну, сами посудите, чего проще было бы развернуться всем корпусом к обидчику и змеей прошипеть что-либо насчет широких плеч и крохотной головы, в которой может уместиться лишь персиковая косточка? Да и той было бы одиноко в пустом черепе, до такой степени одиноко, что по ночам эта самая косточка выла бы на луну из ушных раковин парня. Но Мохов смолчал, чтобы продумать каждый шаг своей мести.
Он притворил за собой дверь и спросил у самого себя:
— Этот хлыщ боится меня?
“Ведь я же его отбрил… — косяком пошли мысли. — Говорю я ему, мол, щас двину тебе промеж рогов кулачищем, ты и ноги вытянешь вдоль дороги до кукольного театра, а ну, пошел отсюда, поганец…”. Мохов задумчиво посмотрел себе под ноги и горестно вздохнул.
— Этот хлыщ… — начал он то же предложение еще раз, но заткнулся, принявшись качать головой. Вряд ли такой качок, каким был сосед, станет бояться ничтожного старика, которого можно одной левой прихлопнуть.
— Плохо… — признал Мохов и задумчиво покачал головой. — Меня, конокрада и казнокрада, человека-парохода, человека-самолета и человека-вертолета…
2.
Старик Мохов ни за что бы не полез в кладовку за книгой бабки Аглаи, если бы не череда неприятностей, которые посыпались на него, как из самого настоящего рога изобилия, почти сразу же после знакомства с новым соседом.
Началось все тем же днем.
На обед старик Мохов приготовил себе картофельное пюре из пакетиков с котлетой, купленной в мясном магазине. Закипятил чай, зеленый чай, который пил уже без малого десять или пятнадцать лет. Все эти годы он мог бы пить черный листовой или гранулированный, но надо же было такому случиться, что более десяти лет тому назад старуха, жившая в соседнем доме, по большому секрету сообщила о чудодейственности зеленого чая. Якобы, чай этот не только помогает от разных болезней, включая коклюш, чесотку и психопатию — это почти доказанный людьми от науки факт — но и повышает потенцию у мужчин практически в…, короче, в очень много раз.
Мохов, в то время чувствовавший, что постепенно начинает сдавать в постели позиции, решил испытать лечебные свойства горького китайского напитка на себе. Он покупал зеленый чай коробками, а когда на завод привезли зеленый чай в мешках и выдавали вместо заработной платы, Мохов перед пенсией взял сразу три мешка, которые поставил в кладовке. С годами чай в мешках отсыревал, вновь сох, опять отсыревал, покрывался плесенью и непонятным налетом, а во время ремонта насквозь пропитывался запахом краски. Вкус его так же менялся, то приобретая кислинку, то сластил, то вдруг у него появлялся другой, неожиданный привкус, довольно неприятный, оставляющий во рту ржавчину с оттенком тройного одеколона. Поначалу чай действительно помогал Мохову, позволяя один раз в две-три недели покупать перезрелых девочек за “поллитру” или за просто так. Позднее мужчина начал спрашивать себя, а играл ли чай вообще какую-либо роль, или все дело было во внушении? Не придумал ли он чудодейственность напитка, не уверовал ли в нее?
Сейчас ему не до женского пола, но зеленый чай покупается по привычке, а менять привычки и пытаться пристраститься, например, к черному гранулированному, было тяжело.
Старик Мохов заварил зеленый чай, положил на плоскую тарелку пюре с котлетой, отрезал кусок от булки ржаного хлеба и принялся за еду. Но не успел он проглотить первую ложку, как то ли картошка, то ли котлета, а может, и хлебные крошки попали не в то горло, заставив старика раскашляться. Лицо покраснело, посинело, пожелтело, вновь приобрело первоначальную бледность, пока старик пытался выровнять дыхание. Непроизвольно он сплюнул недоеденную пищу в руку и уже хотел выбросить ее в ведро когда, случайно взглянув, увидел в картошке короткий седой волос.
— Не может быть! — вытаскивая волос из пюре, воскликнул Мохов.
Тут же он припомнил, как с утра решил побриться, чего не делал, по меньшей мере, две недели. Из настенного зеркала на него смотрел неприятный старик с куцыми клочками волос вокруг рта. Чтобы избавиться от растительности, нужна хорошая бритва, коей не было в наличии. Мохов залез под ванну и вытащил на свет от лампы старинный одноразовый станок, давно затупленный, но еще годный для гестаповского выдирания волос. Этим тупым станком он скреб подбородок и верхнюю губу, сверяясь с морщинистым отражением в маленьком круглом зеркальце.
“А куда я щетину дел? — пошевелил мозгами Мохов, нервно озираясь по сторонам, — Неужто не выбросил? Или выбросил, да только… не в то ведро?..”
Ведь действительно, не могло такого случиться, чтобы волос, который был сбрит утром и выброшен, каким-то чудесным образом к обеду угодил в тарелку. Да и еще соседское предупреждение не давало покоя — словно знал Венька-паскуда о том, что случится, когда желал подавиться собственной бородой. Не понимая еще, что предпринять, старик Мохов посмотрел на небо.
— За что? — спросил он у облаков, невесть кого под ними подразумевая. — За что мне, нахимовцу и буденновцу, доблестнейшему солдату, еще при батюшке Алескашке Суворове отличившемуся за взятие ледового городка в Красновке позади начальной школы, за что мне такое?
Какое “такое” он и сам не понимал, но все равно спрашивал, с мольбой уставившись в летящих по небу недоразвитых зайцев и трехголовых жирафов, сиамских близнецов-гепардов и огромных, в четверть небесного свода, удавов, но белые перистые звери молчали, чем до глубины души оскорбляли чувства человека.
— Так вы не хотите со мной разговаривать? — закричал он, самовольно одушевляя зверей, но облака такими же бессловесными тварями плыли мимо его окна. Старик Мохов подпрыгнул вдруг, как будто ужаленный осой, и рыкнул в небо: — Ну так я и без вас обойдусь!
Целая неделя ушла на продумывание коварного плана. Спустя семь дней сходил Мохов в ближайший магазин бытовых товаров и материалов для ремонта, где и приобрел за сто с лишним рублей литровую банку масляной краски ярко-оранжевого цвета. Продавщица, некрасивая дама неполных сорока лет от роду, подсунула покупателю раскрытую банку, но его недремлющее око заметило происки коварной женщины. Банка на первый взгляд выглядела вполне нормально, однако, если приглядеться, становились заметны пятна и вмятины на крышке. Создавалось впечатление, что банку пытались открыть или же открывали, а потом ударом чего-то тяжелого загнали крышку на свое место.
— Забери! — прогнусил покупатель. — Забери и дай мне нормальную.
— А эта что, ненормальная? — возмутилась продавщица. — А где ты видишь, что она ненормальная? Ты справку у нее видел? Может, она самая нормальная? Уж точно, нормальнее некоторых.
— Она такая же нормальная, как… — старик задохнулся, поскольку не мог придумать подходящее сравнение, точное и едкое. И вдруг его осенило: — Как ты!
Теперь настала очередь задыхаться от возмущения и обиды продавщице. Она замолчала и, пыхтя всеми двумя ноздрями подобно двухтрубному пароходу, забрала у покупателя мятую банку, меняя ее на новую.
Сперва старик Мохов хотел написать краской на дверях соседа неприличное слово. Он долго перебирал в голове все известные ему матерные слова и даже остановился на одном, но вовремя передумал. А вдруг, испугался он, Вениамин вызовет милицию, возьмет и позвонит по ноль-два, и те приедут с бульдогом, огромной псиной, у которой на лбу ясно будет читаться надпись: “УБИВЕЦ”? А вдруг этот самый убивец, когда старик откроет ради интереса свою дверь, встанет на задние лапы, чтобы передние положить Мохову на грудь, и потребует от него написать что-либо на тюте бумаги? И еще диктовать начнет: “А роза упала на лапу… кого-то там или чего-то там…” А вдруг, сличив почерки, менты — пардон, господа! — наши доблестные защитники правопорядка в городе — наденут на него наручники и отведут в тюрьму?
Нет, в тюрьму старику Мохову хотелось меньше всего, а посему он решил ничего не писать, а нарисовать на соседской двери пенис — огромных размеров мужской половой орган с мошонкой и всем, что полагается. Эта идея настолько захватила старика, что он не мог дождаться ночи — того времени суток, когда можно было бы безбоязненно творить черные дела. Несколько раз он принимался смотреть телевизор, но почему-то не смотрелось ему; шел на улицу, да не гулялось ему; даже на унитазе с прошлогодней газетой в руках не сиделось. Как только перевалило за полночь, и все звуки в доме стихли, Мохов нацепил на себя старое драповое пальто и вышел в сквозняк подъезда.
Дверь Вениамина была старой, с облупившейся по краям краской. Вениамин и хотел поменять ее на новую, возможно, железную, но руки пока не доходили. Старик прикинул на глаз размеры намечаемого художества и, освещая импровизированное полотно свечой, принялся творить. Начал он с волос. Поскольку ему хотелось, приближаясь к естественности, прорисовать каждый волосок, он взял самую тонкую кисточку. Но то ли краска оказалась слишком густой, то ли руки были уже не те, дрожали, но отдельные волоски все равно сливались друг с другом, образуя темно-оранжевое в тусклом свете свечи пятно. Плюнув на неудавшуюся “прическу”, старик перешел к изображению самого пениса. И тут он понял, что не сможет правдиво нарисовать то, что… Он просто забыл, как выглядит эрегированный член — сколько лет-то прошло!
Но любое препятствие — пустяк, с которым можно справиться, и старик Мохов, поставив свечу на пол, одним ловким движением расстегнул пальто, потом приспустил брюки, чтобы рисовать, так сказать, с натуры. Была минута слабости, когда он хотел махнуть рукой на эрекцию и запечатлеть половой орган, висящий, подобно шнурку от мобильного телефона, но гордость и чувство собственного достоинства, коих у старика было хоть отбавляй, заставило его зло зашипеть на себя:
— Ты, истребитель вампиров и киборгов из будущего, ты, чудовище парка Юрского и Мелового периодов, а ну-ка поднимай своего дракона и рисуй! Но рисуй так, чтобы и в Лувре и в Третьяковке позавидовали.
Однако в его возрасте он мог приказывать члену подняться сколько угодно, тот все равно оставался глух к убеждениям своего хозяина и не желал выполнять одну из своих прямых обязанностей. Мохов и уговаривал его, и дергал обеими руками из стороны в сторону, и даже женщин вспоминал, коих прошло через жизнь старика не мало. На женщинах — особенно, когда в памяти всплыла Майя из стройотряда, чернобровая и грудастая бабенка с твердым характером и нежным взглядом, — дело, вроде бы, пошло на лад. Мохов так разволновался, вспоминая свою первую любовь и ее властное: “Васенька, а ну быстро в постель!”, что забыл о причинах воспоминаний. Мягкая податливая плоть сама собой под левой ладонью начала наливаться кровью и твердеть. Старик удовлетворенно хмыкнул и принялся рассматривать свое достоинство, не переставая теребить его одной рукой, а второй быстрыми движениями нанося краску на дверь. Мазок, еще один мазок, и вот, беря начало от пятна волос, принялся вырастать натуральный мужской орган. Временами поглядывая вниз на член, и рукой поддерживая его в таком состоянии, Мохов вывел контуры рисунка.
После пятого или шестого мазка за дверью что-то несколько раз стукнуло, и она приотворилась. Помятый со сна Вениамин просунулся в щель и удивленно воззрился на странную картину происходящего в свечном ореоле. Сначала краем глаза он выхватил из темноты банку краски, стоящую на полу подъезда рядом с зажженной свечой, потом старика Мохова с кисточкой, капающей на пол чем-то темно-оранжевым, с приспущенными штанами и плотью, которая, можно было поклясться, тянулась кверху. И только после этого Вениамин заметил художества на собственной двери.
Мохов сумел каким-то безумным движением опередить быстрое перемещение соседского взгляда. Он сунул кисточку в банку и тут же провел ею по двери, затирая рисунок с одной стороны. Линии начали расплываться, смешиваясь друг с другом.
— Папаша, — шепотом пробасил Вениамин. Этот бас, усилием воли хозяина превращенный в шепот, до такой степени испугал старика, что тот судорожными движениями принялся закрашивать всю плоскость двери. Макал и закрашивал, макал и закрашивал, макал…
— Папаша… — повторил Вениамин, но и во второй раз не сумел закончить предложение.
— А чего она такая страшная?! — почти истерически завизжал старик Мохов, вернее, провизжал лишь первое слово, после чего резко понизил голос. Потому и окончание “страшная” оказалось еле слышным. Дрожащей рукой он развозил краску по двери и шипел на соседа: — А чего она! Уже неделю живешь, а она — вот!
— Я бы сам покрасил.
— А чего она!
— Я бы сам!
— А чего!
— Я…
— А…
Они как-то даже забыли о приспущенных штанах и беспомощно свисавшем члене. Наконец старик посмотрел вниз; тотчас же и парень посмотрел на штаны Мохова, упавшие почти до колен.
— Чего с тобой? — спросил он, хотя и не надеялся на ответ.
— А вот.
Ответ был дан, но не добавлял ясности. Нужно было что-то предпринимать. Вениамин качнул головой и произнес единственное, что в данной ситуации пришло на ум:
— Ты это… папаша… еще косяки не забудь захватить.
Ничего не оставалось старику Мохову, как заканчивать покраску двери, да помимо этого еще и косяки захватить. За время работы он материл себя на чем свет стоит. И какой же ты, Мохов, дурак! Не просто дурак, а дубина. Дурак — это не про тебя, а про вполне адекватных людей, а ты… о тебе даже песня есть такая: “Эй, дубинушка, ухнем!” Точно про тебя, такие, как ты, только ухать и могут. Тебя же мордой в грязи вываляли, а ты и рад-радешенек. — Давайте, — бормочешь, — еще поваляйте, я уже привыкший к грязи, мне она очень даже нравится. Они и еще раз тебя мордой в грязь опустят — им-то чего!
На следующее утро старик Мохов сквозь собственную дверь слышал разговор соседки с третьего этажа, противной Клавдии Ивановны Пельтцер и Вениамина. Сначала они обсуждали цены на яйца и масло. Клавдия Ивановна говорила, что яйца в цене немного упали, а зато масло заметно подорожало; Вениамин же заявил, что видел дешевое масло в универсаме, там отдел есть… А спустя минут пять Клавдия Ивановна спросила, откуда в молодом человеке столько прыти и трудолюбия: он заехал-то неделю назад, а уже кухонное окно успел поменять на новое. Или вот еще — за одну ночь дверь покрасил. И цвет нашел такой… авангардный.
— Сама я никогда бы не решилась на такой цвет, — призналась соседка и тут же поинтересовалась, может, у Вениамина бессонница, раз он по ночам двери красит. В общем, если у него проблемы со сном, знает она верное средство, которое слышала от подруг, но успела и сама его опробовать. Для того, чтобы спать нормально, нужно взять щепотку ромашки сушеной и половину чайной ложки чабреца. Нет, не чабреца, с чабрецом она дала маху, чабрец совсем в другом рецепте фигурирует.
Но Вениамин оказался честным малым. Не раздумывая, он свалил ответственность со своих плеч на Мохова.
— Да быть того не может! — возмутилась Клавдия Ивановна. — Ты, Венечка, хочешь сказать, что этот пень плешивый ни с того, ни с сего взял да покрасил тебе дверь?
— Точно, пень.
— Уж прости меня старую, но не верится мне. Не может Василь Степанович Мохов… да просто не может!
— И все-таки — факт! — многозначительно ответствовал Вениамин и тут же вывел собственное суждение на сей счет: — Шило у него в одном месте.
Через полторы недели, которые прошли в обстановке холодной войны, старик Мохов ощутил покалывание во время хождения в туалет по большому. “Шило!”, — смекнул он, поскольку не был глупым человеком.
— Да у вас, дорогой дедушка, геморрой, — опровергла его предположения врач-проктолог, длинная сорокалетняя баба с редкими рыжими волосами, собранными в пучок на затылке. А еще она спросила:
— Беспокоит?
— Шило-то? — не понял ее вопроса старик.
Рыжеволосая врач-проктолог в свою очередь тоже не поняла, о чем говорит пациент.
— Какое шило? — поинтересовалась она.
— Которое колет, — важно ответил Мохов, кивком головы показывая на свой зад.
— Значит, беспокоит, — догадалась врач-проктолог.
Но тут же она заявила, что до операции еще ой как далеко, а пока Василий Степанович может подлечиться в домашних условиях. Она выписала ему свечи и объяснила, как их применять. Стараясь не сильно вдаваться в подробности, но вместе с тем пытаясь объяснять как можно более понятно, женщина растолковывала пациенту нюансы введения свечей внутрь организма, иногда помогая себе движениями обеих рук.
— Свечи… — старик выглядел недоуменным. Он и на самом деле не понимал, о чем толкует эта рыжая бестия, сидящая напротив него. Разве можно какими-то свечами, да хоть даже освященными самим батюшкой в церкви, избавиться от ТАКОГО! Ведь яснее ясного — сосед-то его не просто так парень с улицы. Он слова страшные знает, которые если произнести их вслух, могут человеку навредить. Ведь не ослышался же старик Мохов, не ослышался и запомнил, и про бороду запомнил, и про шило в одном месте запомнил.
3.
Будучи по природе своей человеком общительным, Вениамин любил гостей; в свою очередь, многочисленные друзья и подруги любили ходить в гости к нему. Звонок в дверь означал приход друзей. Они рассаживались в его гостиной, и начиналось общение. Когда пиво подходило к концу, и общаться становилось сложнее, друзья либо бежали еще за пенистым напитком, либо доставали из холодильника водку, а к ней к тому времени уже можно было накладывать пельмени.
Когда молодежь начинала бренчать по струнам пальцами или медиаторами, изготовленными кустарным способом из женских накладных ногтей, когда она принимались вразнобой фальшивить Цоя или Шевчука, старик Мохов ложился на кровать и зажимал подушкой ухо. Однако пьяные “Группа крови на рукаве! Мой порядковый номер на рукаве!” или же “Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат: уродина! Но она мне нравится! Хоть! И! Не! Красавица!”, которые сложно было назвать песнями, все равно доставали его, заставляя мучиться.
За месяц старик Мохов заметно осунулся. Он перестал бриться, так что теперь редкие волосики, которые росли из его верхней губы и подбородка в разные стороны, торчком торчали, напоминая сломанный веник, прослуживший верой и правдой не одно десятилетие. Помимо того, старика совсем разбили болезни: колола печень и ныли почки. И еще донимала правая нога, совсем ходить стало невмоготу. Что уж говорить о геморрое, принимаемым Моховым за шило: болезнь не только выматывала перед сном, но и донимала во время хождения, так сказать, на горшок. Мохов желал лишь одного — чтобы проклятый колдовской геморрой перешел к тому, кто его напророчил. Последнее время перед тем, как выйти из квартиры, он прикладывал ухо к двери, прислушиваясь, не разговаривает ли где-нибудь в подъезде Вениамин. К большому несчастью Мохова, его сосед успел подружиться практически со всем подъездом: у женщин он узнавал новые рецепты консервирования на зиму, а с мужиками обсуждал рыбалку и провалы наших спортсменов на Олимпиаде.
Однажды старик Мохов имел неосторожность поругаться с Вениамином. Дело было так. Собрался как-то Мохов за грибами. Не то, чтобы захотелось ему грибочков жареных или грибницу надумал сварить, просто отдохнуть решил, отдохнуть от городской суеты и от соседа своего, который взял отпуск и теперь постоянно глаза мозолил. А где лучше всего можно отдохнуть, как не в лесу или на берегу озера с удочкой в руках? Но к озеру ехать было почти полтора часа, а до леса рукой подать, что и решило дело. Мохов захватил пластмассовое ведерко и кухонный ножик, засунул ноги в резиновые сапоги и вышел из квартиры. И надо же было такому случиться, что и Вениамин в это самое время решил пойти на улицу, и тоже выходил из квартиры. Так они и столкнулись спинами, каждый занятый собственным замком. Молодой человек понимал, что худой мир лучше доброй войны, и потому решил еще раз попытаться наладить хоть какие-то отношения со стариком. Он улыбнулся:
— Решили все грибы в лесу собрать. Василь Степаныч?
Ну что тут скажешь — обычная рассейская шутка, на которую обижаться совсем даже не умно. Такие шутки говорят в любом учреждении, в каждой семье есть несколько десятков заготовок подобных невинных подколов. Однако именно эта шутка задела старика за самое живое, она словно ударила его по щеке. Он вздрогнул всем телом и процедил сквозь редкие зубы:
— Тебе оставлю… — Старик секунду подумал, чем бы завершить начатое, и вдруг выпалил: — Два мухомора и поганку — чтобы сожрал, и сразу — в ящик.
Сосед нахмурился:
— Зачем вы так?
Но старик делал вид, что не слышит его, повернулся спиной к молодому человеку и начал закрывать двери на все четыре замка.
— Зачем вы так себя ведете? — еще раз спросил Вениамин басом, от которого задрожали стекла в подъезде. Он рассердился ровно настолько, чтобы чуть повысить голос.
— Объясните, чем я вам насолил, что вы так себя ведете? Я же ничего не сделал, просто стараюсь жить.
Старику Мохову ужас как захотелось припомнить соседушке и про бороду, и про шило в заднице, которое с тех пор сильно донимало. Но он сдержался, и сдержался, надо заметить, своим собственным, неповторимым способом.
— И ягод тебе оставлю в лесу, — сладким голосом произнес он и добавил, — волчьих.
— Да ну вас!
Отвернувшись, Вениамин в сердцах махнул рукой, стараясь забыть о неприятном соседе, вообще забыть о его существовании — не хочет мира, ну и черт с ним. На этом старике свет клином не сошелся. Не будет Вениамин больше с ним общаться, при случае мимо пройдет и даже не поздоровается.
Вениамин не был полным идиотом, а потому давно понял, что нормальных отношений со стариком Моховым ему вряд ли удастся добиться, но надежд не терял. Он вспомнил ту ночь, когда застукал соседа стоящим возле его квартиры с приспущенными штанами, занятым покраской двери. Вениамин поклясться мог, что вначале на деревяшке его двери было нарисовано нечто неприятное, об этом говорило и время суток, и страшная суетливость соседа, когда его застукали. Но вытаскивать грязное белье ни тогда, ни, тем более, сейчас не хотелось. Он отвернулся и, закрыв дверь, вышел из подъезда, даже не заметив, как неприятный сосед строит у него за спиной из собственных пальцев непонятные знаки.
— Пусть твоя печень болит, аки моя, — нараспев шипел старик Мохов, складывая пальцы левой руки в двухконцовую фигушку, а правой как бы охватывая левую. — Пусть изнутри ты начнешь болеть и превращаться в старика. Заклинаю тебя сокровенными именами богов Клуния и Залипины.
Не далее, как за неделю до этого дня старик прочел несколько заклятий в колдовской книге, оставленной ему в наследство бабкой Аглаей.
4.
Стоит немного остановиться на книге. Тяжелая, пятисотстраничная, с черным кожаным переплетом, без каких бы ни было рисунков и надписей на обложке, она после смерти родственницы перекочевала в кладовую комнату Мохова, где и была забыта, заваленная всяким хламом. Мохов и представить не мог, что придет такой день, когда он кинется на поиски колдовской книги. Но день такой настал. Старик Мохов взял листок бумаги и написал на нем причины, по которым ненавидит соседа — так ему советовал заезжий психотерапевт еще в году этак девяносто первом. Психотерапевт был отвратительного поведения человеком преклонного возраста, молодящимся и даже припудривающим щеки. Пудру на щеках Мохов не сразу заметил, а когда все-таки увидел, то стал замечать некоторые другие особенности, например, вычурные серьги в обоих ушах или накрашенные ногти на мизинцах обеих рук. В общем, психотерапевт показался Мохову очень и очень странным, но, тем не менее, он давал дельные советы, например, он сообщил, что каждое явление необходимо осмысливать с разных позиций. Или сторон — тут старик Мохов не был уверен на все сто. Так вот, психотерапевт посоветовал в сложных ситуациях рассматривать все “за” и “против”, что Мохов и решил сделать. Он взял чистый листок бумаги и разделил его надвое. Один столбец должен был содержать все плюсы его соседа, или черты характера, с которыми сам Мохов мог бы смириться. Второй столбик — минусы, все то отвратительное, что выводило Мохова из себя.
В первый столбец он занес “молодость”. Конечно, как не любить молодость? Она прекрасна, она чудесна, любоваться молодостью — одно удовольствие. Когда Мохов думал о молодости, то душа его замирала в абсолютном блаженстве… Во втором столбце он написал слово “молодость”. До какой же степени он ненавидел молодость, олицетворением которой был его сосед — эта противная мягкость кожи, эти гигантские мышцы, играющие под кожей, эти молочные зубы, когда Вениамин улыбается. Старик Мохов посмотрел на оба столбца и надолго задумался. Итогом его осмысления был затравленный взгляд и вполне истерический шепот, направленный вглубь комнаты, туда, где на табурете стоял телевизор:
— Мне никогда этого не было нужно!
Тут же он в сердцах порвал бумажный листок, поскольку понял, что дело не в молодости и не в Вениамине, все дело внутри Мохова. Он постарел, превратившись в неприятное, склочное существо, с которым сложно ужиться. Ну и черт с ним, с Вениамином этим, решил Мохов, пускай убирается, если не может ужиться под одной крышей. Сам же он никуда из этого дома не уйдет.
С такими мыслями и кинулся старик в кладовку за книгой бабки Аглаи. Он перевернул всю верхнюю полку, но там, в куче тряпья лежали только детские брошюрки о жизни и великих делах милиционера дяди Степы, а также о неудавшейся поездке рассеянного с Бассейной улицы. Кроме этого, были найдены рыболовные крючки с леской, старый двенадцатилезвийный ножик и радиоприемник, две старые электрические бритвы, у одной из которых сгорел движок, зато вторая работала исправно, несколько одноразовых станков для бритья и кнопочный телефон — его не так давно просили продать Кошкины, но в то время Мохов не смог найти аппарат.
Наконец, в самом низу, в углу, под разобранным на запчасти пылесосом и старыми рубашками нашлась книга с черной обложкой. Мохов взял ее под мышку и пошел в спальню. Там, усевшись на расправленную кровать и подставив страницы под свет, идущий из окна, он начал листать. За полчаса он подобрал несколько заклинаний, вполне подходящих к данной ситуации. Одно, например, делало кости злейшего врага мягкими и хрупкими. Враг мог по дороге домой или в ближайший ресторан запнуться и переломать себе руки и ноги. Другое заклинание, которое надлежало произносить лишь на закате во второй день после полнолуния, воздействовало на домашних животных врага: собака начинала кусаться, птицы, обезумев, пикировали на голову, норовя ударить клювом в глаза, а кошки набрасывались сзади, стараясь расцарапать кожу своему хозяину.
Мохов начал исключать из выбранных такие заклинания, которые не мог сотворить. Допустим, у Вениамина нет домашних любимцев, а потому заклинание на них отпадало. Спустя четыре с половиной часа он набрел на один простенький текст, позволяющий подорвать здоровье врага. Вся трудность заключалась в составлении из пальцев рук замысловатой фигуры, но старик Мохов, прорепетировав трое суток, научился-таки левой рукой крутить двойную дулю, а правой как бы прикрывать этот кукиш.
Следующую неделю Мохов следил за соседом, пытаясь рассмотреть в нем упадок сил, но того не было. Казалось, Вениамин и не замечает того червячка, что начал грызть его изнутри. А так должно быть. Ведь Мохов заколдовал его здоровье — теперь все внутренние органы парня сбоили, и вот-вот должны начать выходить из строя.
Здоровье самого Мохова оставляло желать лучшего. То и дело хватаясь за желудок, он с завистью и еще большей ненавистью смотрел из окна вслед убегающему Вениамину. Тот казался еще более здоровым, нежели прежде. Мохов кривился от зависти и ненависти и, подволакивая правую ногу — боль в мышцах не прекращалась ни на минуту, доказывая, что никоим образом не зависит от погоды, — плелся в туалет, чтобы в очередной раз почувствовать шило в одном месте.
Что-то пошло не так, однажды понял старик: его заклинание не подействовало на парня. Но не беда, не подействовало одно, подействует другое. Вновь почитав колдовскую книгу, он нашел еще один текст. Правда, пришлось принимать позу лотоса и в то же время дотягиваться левой рукой до правого уха, но для Мохова взяться рукой за противоположное ухо… в общем, как два пальца это самое… Следующим утром он уютно устроился распустившимся лотосом на полу гостиной и произнес текст:
— Заклинаю тебя, Вениамин, заклятием Мирамимиды. Пусть вещи твои постепенно оживают, — преодолевая сильную боль где-то внутри тела, он еле-еле дотянулся рукой до противоположного уха. — Пусть вещи, к которым ты прикасаешься, оживут. Нарекаю их именами Отца ветра и брата его Яго.
Весь день старик казался себе счастливым. Чтобы он ни делал, он постоянно думал о Вениамине. Как тот сейчас? Все ли с ним нормально? С еле скрываемой усмешкой, уже не таящейся в уголках губ, а расплывающейся на все лицо, растягивая его, словно резиновую маску, он представлял соседа спешащего в магазин (или из магазина, или поехавшего за город). Вот молодой человек стоит перед магазином и в поисках денег хлопает себя по карманам пиджака. Вдруг ткань его пиджака начинает шевелиться, она пищит и спрыгивает с человеческих плеч. “Не может быть такого!” — кричит обескураженный парень, но пиджаку-то откуда знать, что может быть, а чего, так сказать, не может? Он прыгает на асфальт и бросается наутек. Вениамин пытается ущипнуть себя, чтобы проверить, не сон ли это, но, задев майку, оживляет и ее — та быстро-быстро убегает на лямках. Не проходит и десяти секунд, как брюки, черные со стрелками, спускаются к его ступням и дергаются в попытках обрести свободу. Обескураженный и испуганный здоровяк прикладывает руки к причинному месту, тем самым даруя жизнь фиолетовым семейным трусам в горошек. Мохов так явственно видел эти трусы в зеленый горошек, рвущиеся на ногах Вениамина, что сердце его замирало в блаженстве.
К вечеру, когда за стеной загремели кастрюли, старику Мохову захотелось самолично наблюдать за оживлением кухонной посуды, которая бы с противным скрежетом выпрыгивала из рук соседа и выбрасывалась в окно. Вдруг ноги старика Мохова неловко подогнулись. Или же предательский подоконник не выдержал его тела и переломился пополам. Или еще какая-то причина, возможно, фатальное невезение, заставила старика покачнуться и, издав нечленораздельный вопль, сломать в руке зеркальце. Следом за зеркальцем, осколки которого распороли кожу на ладони и упали в траву, Мохов полетел вниз.
Когда Вениамин услышал страшный крик соседа из квартиры напротив, грохот за стеной и глухой удар тяжелого тела о землю, первым делом он высунулся из окна. Старик Мохов сидел на газоне, прижимая окровавленную руку к груди. Одной ногой он попал в лук и чеснок, за что назавтра обязательно получит от Марфы Ивановны со второго этажа; другой ногой он взрыхлил землю, вырвав четыре картофельных куста, принадлежавших чете Китаевых, и от них он получит по шапке. Мохов в сердцах выругался, увидев в окнах второго и третьего этажей удивленные лица Проклова Ивана с женой, всей семейки Гамовых. И еще Леночка Мерзлякова вылезла на четвертом, чтобы полюбопытствовать насчет шума за окном. Она недовольно скалилась всем своим преподавательским и таким ненавистным в данный момент Мохову лицом, что он невольно застонал, прижав липкую руку к груди.
Вениамин хотел рассмеяться, уж больно смешным выглядел старик, но до смеха ли было? Нужно было спасать старика, пока он совсем не изошел кровью. Выскочив на улицу в домашнем трико и черной футболке, Вениамин подхватил соседа под руки:
— Держись за меня, отец! — приказал он.
— Не притрагивайся ко мне! — завизжал Мохов
Но было поздно. Рубашка старика, его старенькая подруга, прошедшая вместе с ним и огонь, и воду, и большую часть медных и латунных труб, тяжело вздохнула и рассыпалась. Нити, вмиг ставшие трухой, больше не могли поддерживать ткань, и обрывки рубашки скользнули по худым старческим плечам. Два человека с удивлением следили за тем, как они покрывают неровными кусками материи грядку с луком и укропом.
— Ну и одежда у тебя, отец, — загоготал гигант, помогая старику подняться. — Давно надо было новую купить.
— Не трожь! — закричал тот, но отбиться от медвежьих захватов парня было практически невозможно. Перед входной дверью в подъезд старик вновь запетушился. Ему стало страшно: а вдруг молодой парень случайно заденет дверь плечом, тем самым оживив ее, как рубашку. В таком случае один бог знает, что случится — дверь способна вырвать косяки и умчаться прочь. И все подозрения могут пасть на Мохова. Преодолевая сопротивление, он принялся рваться из рук провожатого:
— Не трогай, тебе говорю, ничего не трогай!
— Да чего ты, папаша? — с улыбкой приговаривал тот. — Ты, главное, не волнуйся. У тебя шок, и тебе просто необходимо отдохнуть.
— К двери, тебе говорят, не притрагивайся!
— Сейчас ты приляжешь, а я заварю тебе чай, ты какой чай любишь? Или, может, кофе? Если у тебя нет, то я принесу свой — у меня есть “Пеле”.
Но пострадавшему невозможно было угодить.
— Я тебе что сказал? — рявкнул Мохов.
Чудовищным по силе рывком он освободился от объятий соседа и ринулся к двери, но, наверное, слишком ловко… вернее, слишком неловко ткнулся в нее обеими ладонями, в том числе и окровавленной. Дверь скрипнула, но скрип этот мгновенно перерос в пронзительный визг. Дверь изогнулась всем своим деревянным телом и вдруг, ухнув замком и петлями, повалилась внутрь подъезда, подняв тучу пыли. Ей еще хотелось уползти из дома, забраться куда-нибудь под кусты акации и там отлежаться, но дверь лишь смогла сдавленно застонать и тут же скончалась.
— Нет… — забился в истерике Мохов. — Нет! — Вдруг, развернувшись всем телом, он жестко спросил: — Как ты это сделал?
— Что сделал? — удивился Вениамин. Он был обескураженным не только действиями двери, но и вопросом.
— Перекинуть на меня проклятие!
В Мохове и росту-то было метр с кепкой, но сейчас он, окрыляемый чувствами обиды и ненависти, возвышался над молодым человеком. В собственном сознании он рос — вот уже голова дотянулась до подоконника первого этажа, вот она тянется дальше и еще дальше. Голос его звучал очень глухо, как из закрытого склепа.
— Вы великий колдун, — констатировал Мохов неопровержимый для себя факт, внезапно перейдя на “вы”. — Не знаю, как вам удалось повернуть все мои заклятия вспять: и со здоровьем, и с оживлением вещей.
Если не считать бегающих глаз и подергивающегося правого конца губ, он казался спокойным. Даже чересчур спокойным.
— Вы на самом деле очень сильны, но я… я… — Вдруг старик сверкнул глазами и закричал: — Я, человек, первым в мире высадившийся на Луне и еще добром десятке других, не менее живописных лун, человек, поправший все, что можно попрать, открывший все открываемое и однажды кем-то запертое… Я заклинаю вас самым страшным в мире заклятием — огненным.
Часто-часто задышав, Мохов свернул руки, в том числе и окровавленную, неимоверным узлом потом подобрал правую, ноющую, ногу под себя и, оставшись стоять на здоровой левой, заговорил монотонно и утробно:
— Стихии четыре… Властитель к мортире… Тудыка да троне… О, ясный Огоне…Да, сильный Огире… Плеяды четыре… Владыка парада… Цветная рулада…
Старик Мохов выплескивал в лицо врагу колдовские строки — пусть он подавится ими, а потом захлебнется в огне — великой и беспощадной стихии, остановить которую или вспять невозможно. Он был уверен в том, что перевернуть заклинание и направить его на старика не сможет даже такой великий чародей, как Вениамин.
Огонь начнется прямо в сердце здоровяка, черном и озлобленном, вырвется наружу, чтобы, запрыгав по простыням и шторкам, спустя десять минут превратить квартиру в крематорий.
— Я заклинаю тебя, колдун, — сгори!
5.
Вениамин думал о том, что нужно дать объявления в газету и на телевидение о продаже квартиры. Он и раньше замечал за соседом странности, но чтобы все зашло так далеко! С содроганием он вспомнил слова: “Я заклинаю тебя, колдун, — сгори!” и поежился всем телом. Нет, он не станет жить рядом с сумасшедшим. Теперь ясно — ночью тот подкрадется к двери Вениамина и подожжет ее. Обольет бензином, чиркнет спичкой, а еще в окно бросит какую-нибудь горящую хрень. Чтобы наверняка разделаться с парнем.
“Что ему нужно? — недоумевал Вениамин. — Может, он хочет мою квартиру и лишь потому ведет себя так странно? С этой квартирой связаны его воспоминания, и он не хочет, чтобы в ней кто-либо жил…”. Вениамин долго сидел под окнами. Он искал ответов, которых у него не было.
Все, к чему бы ни прикасался Мохов, рассыпалось в руках. Еще заходя в квартиру, он случайно притронулся к домашним оборванным выше колен джинсам и трусам, а те, тяжело вздохнув, умерли в полете к полу. Мохов полез в сервант за бинтом и йодом, однако тот с подломившимися ножками рухнул, едва не задавив своей массой человека. Перевернуть его было не под силу, а потому оставалось пойти на кухню и залить раны на ладони водкой, бутылка которой — Мохов это знал точно — пряталась на нижней полке холодильника. Тряпки, лежащие на столе, вполне могли заменить бинты, но их ткань неожиданно начала рваться в руках. В довершение ко всему старик оживил, а затем и сломал две из двух имевшихся в наличии табуреток, обеденный стол и навесной шкаф, который, пытаясь взбрыкнуть подобно чистокровному жеребцу, отпрыгнул от стены и разбился у ног человека.
В голове старика Мохова зародились непростые вопросы. “А что, — мысленно спрашивал старик у самого себя голосом Шерлока Холмса в исполнении Василия Ливанова, — если мальчишка ни в чем не виноват? А если я сам — и охотник, и жертва одновременно, а что, если мои ненависть и гнев творят со мной злые шутки, а что, если…”
Вот такие вопросы крутились в голове Мохова, когда он одним неосторожным прикосновением убил холодильник “Полюс” и поймал пытавшуюся убежать в коридор бутылку водки. Зубами рванул крышку и брызнул крепкий напиток на раны. Взвизгнул от резкой боли и сразу же влил порядочный глоток в горло. Еще три больших глотка, и пустая бутылка упала, откатившись по линолеуму к газовой плите.
Старик Мохов взял книгу бабки Аглаи и лег на кровать. Поскольку одежды на нем давно уже не было, то и раздеваться не пришлось. Сначала кровать попыталась выпрыгнуть в окно, но лишь сумела сломать ножки и затихла, подвывая от нестерпимой тоски.
Не нужно обращать внимание на эти выкрутасы мебели, думал Мохов. Если обращать, то и свихнуться можно в два счета. Его пальцы прошлись по старинной книге, но страницы ее начали желтыми старыми листьями осыпаться на человеческий живот. А человек только и мог шевелить губами, со страхом следя за их полетом.
Вдруг вслед за очередным листом из книги выпала сигарета — без фильтра, обычная “Прима”, немного ссохшаяся и сплющенная от долгого лежания в книге. С нестерпимой тоской он поглядел на сигарету и молящим тоном попросил: —Только, пожалуйста, не умирай!
Он почти плакал в страхе остаться без сигареты. Он готов был встать на колени ради одной единственной затяжки и ползти так, на коленях, хоть до самой Китайской стены и обратно. Если понадобится — два или три раза туда и обратно. Сигарета зашевелилась, но умирать явно не собиралась, напротив, она обрела дополнительные силы от тлеющего огонька, который появился после того, как человек нашел спичечный коробок. Старик вдохнул горький дым и даже не закашлялся. Давно забывшие сигаретный дым легкие невольно дернулись, пытаясь сократиться, но послушно приняли первую затяжку. И так же послушно отпустили дым, позволив человеку выдохнуть неправильной формы кольцо. Зато после второй порции они дали понять хозяину, что все-таки отвыкли от курева. Мохов закашлялся, задергался всем телом, а когда легкие успокоились, понял, чего ему так давно не хватало. Блаженства. Простого человеческого блаженства, когда лежишь абсолютно голый на кровати, и дела тебе ни до чего нет. В теле Мохов почувствовал такую легкость, почти невесомость, что заулыбался. Он представил себя космонавтом, вышедшим на орбиту планеты Земля. Вот перед самым лицом маячит иллюминатор, а в нем сине-зеленый шарик, отсюда и не увидишь, что это совсем даже не шар, но эллипс, как бы приплюснутый… Да это и не важно. Ты прикладываешь лицо к холодному стеклу иллюминатора и кричишь сине-зеленому шарику, боясь остаться не услышанным:
— Вызываю Землю! — и кричишь, и кричишь. — Земля, ответьте космонавту Василию! Вызываю Землю!
Приподнявшись немного и откинувшись на спинку кровати, Мохов выкурил сигарету до конца, наполняя легкие приобретшим сладость дымом. И внезапно тяжесть, давно не ощущаемая старым телом, навалилась на грудь и живот, придавила руки и ноги, не давая возможности пошевелиться. Вся боль, до того момента не дававшая покоя, утихла, но вместе с ней ушли и ощущения. Мохов лежал на постели, не в силах поднять руку, чтобы выбросить сигарету. Вдруг он заметил многочисленные движения в квартире. Раньше их не было, или же они были, но оставались незамеченными, а теперь… так и есть — комната буквально ожила. Предметы мебели, до сих пор верой и правдой служившие человеку, начали двигаться. С нескрываемым ужасом наблюдал Мохов за тем, как деревянный стул начинает бить ножками о пол, словно пробуя их на прочность, а настольная лампа сама собой сгибает металлическую шею, потом разворачивает и сворачивает шнур. Лежащие до той поры мертвым грузом в углу старые, еще отцовские книги, разбредаются по комнате, шепотом переговариваясь между собой. Сервант, ничком упавший на пол, пытается подняться, но сил у него не хватает. Он тужится и поскрипывает, и другие предметы бросаются ему на помощь.
— Куда вы… — пытается прошептать старик, но его не слышат.
Домашняя утварь и одежда, наконец, поднимают сервант, из него вываливаются чашки, кружки и тарелки, которые тут же начинают невообразимую возню на полу. Сервант кое-как наводит порядок, и они уходят. Кровать делает попытку подняться, чтобы идти вслед за ними, но старик Мохов почти ревет:
— Я сплю, это сон, обычный сон, и ничего этого нет, я хочу проснуться, о, боже, дай мне сил проснуться от этого кошмара.
6.
Когда приехали пожарные и МЧС-ники, Вениамин встречал их на улице, рукам показывая, куда нужно ехать, и куда ставить машины. Он первым заметил дым, тянущийся из соседского окна, и сразу же вызвал пожарных. Еще пять минут, и он бы ушел. Но он задержался, и это обстоятельство спасло жизнь Мохову. Вениамин не видел дыма, он учуял его носом и только после того заглянул в раскрытое окно.
Он же первым ворвался в квартиру соседа, сломав плечом дверь. Старик лежал на кровати, один край которой обуглился. Ткань начала обгорать, огонь уже перекинулся на шторы, которые с треском запылали и горящими клочками опадали на линолеумный пол. Вениамин, подхватив почти невесомое тело на руки, вынес соседа на улицу, не забыв захватить простыню, чтобы прикрыть мужскую наготу.
Тем временем жильцы дома начали выползать из своих квартир. Пожар в доме — такое представление, которое мало кому захочется пропустить. Трое мужиков забежали в квартиру Мохова и безуспешно боролись с огнем, а женщины, столпившись под окнами, живо обсуждали произошедшее. Тут же выдвигались версии, которые сводились к одному: Мохов напился, как свинья, и сгорел, потому что решил покурить в постели. Раньше не курил, не курил, а тут решил вспомнить молодость.
— Точно, я давно его знаю, — говорила Клавдия Ивановна Пельтцер, — он раньше смолил, как паровоз, ни дня без сигареты прожить не мог.
— Да не курил он совсем, — возразили ей.
— Не может такого быть, чтобы Мохов не курил. И не пил.
Принялись обсуждать, пил ли Мохов, и если пил, то много или по праздникам. Вскоре приехали пожарные, и борьба с огнем пошла целенаправленно. Остался лишь дым, густыми клубами вырывающийся из окна. Выйдя во двор, пожарные сообщили, что мебель хозяина пострадала почти вся, зато стены лишь обуглились. Их отмыть, и можно наклеивать новые обои. Только вряд ли ближайшие пару недель хозяин квартиры выйдет из больницы, ему еще повезло, что спасли.
Как обычно, скорая приехала последней. Врачи тут же осмотрели пострадавшего, сделали ему укол и положили на носилки. Носилки с Моховым затолкнули в машину. Старик Мохов как-то странно посмотрел на него, моргая обугленными ресницами, а потом тихо произнес:
— Это ровным счетом ничего не значит… и, тем не менее, спасибо.
Слова, произнесенные обгоревшим человеком, заставили сердце Вениамина вздрогнуть. Он насторожился, все еще ожидая подвоха, но все равно протянул руки и попытался с чувством сжать ладони старика. Неужели этот кошмар закончился, спрашивал он, даруя вопрос пустоте. Кончилась пора войн, пришло время созидания.
— Я думаю… — залепетал гигант. — Я думаю, прошлое было ошибкой, мы не поняли друг друга, и все наладится.
— Надеюсь, — проскрипел Мохов не хуже собственного дивана. Он смотрел на соседа и ничего не чувствовал, совсем ничего: ни страха перед великим колдуном, ни ненависти. Наконец, до Мохова дошло, каким, в сущности, идиотом он был.
Вдруг Вениамин ощутил еле заметное пожатие старческих рук.
— Никакой ты не колдун, — с уверенностью произнес Мохов, — это все я, великий дурак России, мне даже медаль можно такую вручать, достоин. Прости старого дурака.
Но когда закрывались дверцы машины, готовые надолго оградить Мохова от мира, он с угрозой в голосе прошептал:
— Ты должен мне дверь, сосунок!
Вениамин широко улыбался.
7.
После того, как обе двери машины скорой помощи закрылись, старик, вытягивая шею, уставился на людей, столпившихся возле подъезда. Здесь были все: и Мария Петровна с третьего этажа, и Григорий с Еленой Сергеевной. В отдалении стояла Леночка Мерзлякова, училка русского языка и литературы. Старик недоверчиво прищурился и тут же кивнул головой, увидев то, чего страшился. В глазах Леночки Мерзляковой, когда она смотрела на здоровяка Вениамина, было полное подчинение. Да ведь она же настоящая зомби, готовая сделать все, что прикажет хозяин… Китаевы вообще, казалось, готовы ноги Вениамину целовать, а Иван Проклов даже подошел к здоровяку и подобострастно склонил голову.
Ну что ж, подумал Мохов, война переходит в новую стадию. Ему, величайшему Ломоносову и Копернику, прекраснейшему Лобачевскому и Пинкертону, предстоит бросить вызов не одному человеку, каким бы сильным колдуном он не был, но и всему подъезду, заполненному верными его рабами. А если понадобится, то и целому городу, миру, и никто, и ничто не сможет его остановить, кроме, возможно, смерти…
Но смерть…
Он оглянулся на доктора, измерявшему давление и задрожал — тот смотрел ему прямо в глаза, гадливо скалясь всем своим медицинским лицом.