Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2005
Юрий Олегович Ломовцев — окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковался в журналах “Грани”, “Современная драматургия”, альманах “Ландскрона”. Последнее время работает в основном в области драматургии. Автор либретто к балетным спектаклям “Нижинский. Трагедия русского фавна”, “Фантазии белых ночей”
(по Достоевскогму), “Декамерон Боккаччо”, “Дюймовочка”.
1.
“Моя жизнь напоминает какой-то странный сон”, — думал иногда Семен Семенович. Да, так он думал иногда. И все. А что он мог бы к этому добавить?
Когда после работы в обычном для себя неряшливом виде Семен Семенович приходит в гости к своему другу Альберту, тот морщится, демонстративно прикрывает нос рукой и говорит: “Совсем ты, Семен, опростился в своем рыбьем царстве”.
И это правда.
Альберт Иванович холен и курит ароматные сигареты. На дорогой парфюм он тоже денег не жалеет. А вот Семен Семенович и летом, и зимой ходит в одной и той же фланелевой рубахе в клетку, пропахшей потом и рыбой. Его штаны помяты и лоснятся, даром что от финского костюма (впрочем, и костюм-то был куплен лет семь назад). Кожаный ремень на толстом животе от времени облез и разлохматился, словно тряпичный. Ботинки стоптаны и только что каши не просят.
Не то чтобы Семен Семеновичу совсем на это наплевать, просто он склонен рассуждать философски: “Зачем ?”
И тем не менее он негодует на слова Альберта: “Плевал я, что ты будешь обо мне говорить, — думает он, — Только тебе одному и кажется, что между нами существует разница. А вот поменяй нас местами — и не изменится ничего!”
Но вслух он этого произнести не рискует, а только глупо ухмыляется.
Лицо Семен Семеновича под стать его одежде: одутловатое, покрытое сеткой пунцовых сосудов. Поредевшие волосы он расчесывает пятерней. Кожа на руках загрубела и потрескалась от талой воды и рыбьих помоев. Заусенцы на пальцах кровоточат. Согласитесь, не слишком привлекательный вид.
Мне известно, что Семен Семенович может выглядеть и по-другому, только случается это нечасто.
“ Ты бы уж приоделся, что ли”, — просит иногда его Альберт, и Семен Семенович надевает свой пушистый английский свитер. В нем он смотрится почти пристойно на светских раутах Альберта.
“Вам с килечкой или с колбаской, мадам? — суетится Семен Семенович возле какой-нибудь театральной дамы. — Под водочку рекомендую с килечкой. Ух, как вы ловко пропустили! Сразу видно, хороший человек. Что, генерал по сердцу проехал? И вот еще маслинку”, — Семен Семенович подносит зубочистку с наколотой маслинкой прямо даме ко рту, и та покорно ее проглатывает.
“Ну расскажите же скорее, что новенького в театральном мире, я весь горю от нетерпения! Или хотите анекдот?”
Дама предпочитает анекдот. Но в это время встревоженный Альберт встревает в светский их разговор и уводит даму.
Бедный Альберт Иванович всегда боится, что Семен загубит важный для него фуршет. Но Семен Семенович знает свое место и в меру отпускает грубоватые шуточки, которые притворно шокируют дам, на самом же деле только оттеняют его светскость — так сладкий фруктовый соус подчеркивает плотские достоинства мяса. И все же на свои фуршеты Альберт Иванович старается его не допускать — статус не тот. Семен Семеныч больше годится для камерных семейных чаепитий.
Зато в рыбном магазине, где Семен Семенович работает, никто не придирается ни к его облику, ни к манерам. Здесь он на своем месте. В магазине встречают не по одежке, да и провожают не по уму, а ценят в Семен Семеныче нечто совсем иное. Ну кто бы мог так непринужденно нахамить, при этом никого не обидев? Кто бы сумел в полминуты, шутя, уладить любой конфликт? Только известный шутник и балагур Семен Семенович.
“Ну что, бабуля, опять проголодалась? — спрашивает он старуху в плюшевой кацавейке, которая пятый раз за день зашла в магазин и тупо рассматривает ценники. — Может, это кот Васька тебя прислал? Так ты кланяйся от меня своему Васеньке”
“Тьфу на тебя, зубоскал!”, — незлобиво сердится старуха.
“А рыбка твоя сегодня уплыла, — продолжает насмехаться Семен Семенович, — да и ты бы плыла подальше. Давай-давай!”
И старуха, ничуть не обидевшись, выплывает из магазина.
Вся округа знает, что Семен Семенович никогда не обижает старух. Просто он давно изучил их повадки и пользуется этим. Иногда они, правда, смертельно надоедают ему. Это назойливое племя требует к себе повышенного внимания. И у всех-то у них кошечки да собачки, и большие заслуги в прошлом, и одинокие вечера, и куча болячек, и маленькие пенсии в аккуратных кошелечках с защелкой из двух шариков — “трик-трак”.
Семен Семенович брезгливо морщится.
Но вдруг какая-нибудь уж совсем жалкая и безответная старушка — божий одуванчик — вызовет в нем приступ нежных чувств, да такой, что у него слезы навернутся на глаза. Тогда он весь преобразится, движения его станут такими же беспомощными и замедленными, как у старушки, и он дрожащей рукой отвесит ей вместо “пробитых” полкило грамм шестьсот или даже семьсот, бережно завернет рыбешку и сам запихнет ее в облезлую старушкину кошелку.
Что удивительно, в этот момент нечто странное происходит и со старушкой: глаза ее начинают испускать какой-то нездешний свет, уголки губ подрагивают, и она еле слышно шепчет ему: “Храни тебя Бог…”.
Но это случается нечасто. В основном же Семен Семенович за прилавком скучает. А чтобы развлечь себя, он просто прикрывает глаза и смотрит на мир сквозь опущенные ресницы. Быть может, так большая рыбина взирает на природу красными шарами своих стеклянных глаз. Что же видит она?
Снуют по каменному дну бассейна покупатели — рыбья мелюзга. Помахивают цветными авоськами, словно плавниками, недоуменно пялят на Семен Семеныча рыбьи свои глаза и через массивную дубовую дверь выплескиваются обратно — в город.
Семен Семенович зевает.
И все-таки он знает: здесь его любят и ценят. Он очень гордится этим. А часто видели вы, чтобы продавцу рыбного магазина дарили цветы? Вот то-то и оно! А Семен Семенычу цветы дарят. Бывает, в Троицу идут старухи на кладбище и обязательно заглянут к нему в магазин, поздравят с праздником, дадут несколько кустиков анютиных глазок, чтобы он посадил на могилке у матери.
А у Семен Семеныча на могилке уже давно все посажено и расцвело, вот он и возьмет цветы домой, поставит в стеклянной банке на тумбочку у кровати.
Принято считать, что анютины глазки — кладбищенские цветы. Их и вправду часто сажают на могилах. Но разве в этих больших разноцветных фиалках есть тот особый запах смерти?
Нет, Семен Семенович не чувствует его!
Как и большинство смертных, он влюблен в гладиолусы и розы, вот только на тумбочке предпочитает держать скромные полевые цветы.
2.
Семен Семенович помнит времена, когда полки в рыбном магазине стояли пустыми : нечем было торговать. Тогда в рыбьем царстве наступало затишье. Без толку шатались продавцы от прилавка к прилавку, маялись от скуки, травили анекдоты. В те серые дни Семен Семенович с тоской оглядывал грязные стены магазина, крашенные в грязно-зеленый цвет, выбоины в полу, покрытом узорчатой плиткой, запыленные витрины. И, надо сказать, запустение и развал, которые он видел во всем, удручали его.
Где хрустальные люстры, которые раньше висели под потолком? Одна — на даче у начальника Райпищеторга, вторую купил по договоренности с директрисой известный артист. Теперь вместо них казенные люминесцентные лампы мертвенно освещают прилавок.
Что стало с вентиляторами? Залитые в несколько слоев побелкой, они без дела висят под потолком, словно чучела доисторических птиц. Их огромные крылья густо обсижены мухами. А ведь когда-то жужжали они себе, разгоняя воздух, и казалось, что это два летних облачка приютились в вышине.
Было время!
Но вот в рыбном магазине сделали ремонт, прилавок снова наполнился товаром, а Семен Семенович не то чтобы этому не порадовался, нет, просто пластик и мрамор даже сравнивать глупо. У возрожденного изобилия не тот масштаб.
Он прикрывает глаза и…
На широких мраморных столешницах стоят стеклянные этажерки, доверху набитые снедью. С витрин покупателей сверлят глазами огромные осетры, украшенные бумажными кружевами. (Кстати, Семен Семенович эти кружева сам умел изготовлять, пользуясь пионерским пособием “Учись вырезывать”. ) В фарфоровых чашах горками лежит икра, на блюдах — маринованные миноги. Банки с крабами чуть ли не подпирают потолок, из них выстраивают пирамиды и башни наподобие Вавилонской. Какой-нибудь там рулет из трески или копченую селедку просто никто не замечает, а про минтай и путассу слыхали только университетские ихтиологи. Зато все прекрасно знают, что такое анчоусы и сардины. А вот имя костлявой сардинеллы с первого раза никто и выговорить не может — бабульки только посмеиваются и шепотом величают ее “срадинелли”. Одним словом, рыбный магазин выглядел в ту пору так, как и должен был выглядеть в соответствии с духом и буквой уходящей эпохи. Возьмите в руки сталинскую книгу “О вкусной и здоровой пище”, и вы найдете там лучшие ее образцы.
Но самая яркая, самая памятная для Семен Семеновича примета прошлого — это, конечно, мраморный бассейн, который — о чудо — до сих пор возвышается слева у окна. Передняя его стенка, забитая теперь листом фанеры, была застеклена, а внутри нее не пустые картонные коробки валялись, а плескалась вода. За толстым стеклом лениво барахтались карпы или же шевелили усами страшные плоскомордые чудища — сомы. В те дни, когда привозили живую рыбу, в магазин сбегались дети со всей округи. “Ой, какие страшные!” — визжали девочки, тыкая пальцами в сомов, а мальчишки их еще больше пугали: “Сейчас как выскочат, как укусят!!”
“Не укусят, — робко возражал кто-нибудь, — они же дохлые…” Но Семен Семенович убежденно заявлял: “Они не дохлые. Они живые”.
Маленький Семен Семенович стоял в толпе детей возле бассейна и наблюдал за продавцом. А тот заученным движением цеплял огромного сома и прямо на лету оглушал его ударом деревянной колотушки. В это время возбужденные дети поднимали крик. Продавец хмурил брови: “Давайте, давайте отсюда, кыш!” Но дети никуда не уходили, с открытыми ртами смотрели они на продавца.
Бывало, уже взвешенный и запихнутый в сумку сом начинал трепыхаться и бить хвостом. Кто-нибудь из малышей обязательно начинал реветь со страху, и тогда женщины успокаивали: “Да он же не страшный совсем, вот сейчас подергается напоследок, а потом уснет”.
Предсмертную агонию почему-то называли сном.
Семен Семенович мог полдня простоять в магазине, наблюдая жестокую работу продавца. Вечером матери с трудом удавалось увести его из магазина — он упирался и плакал.
Однажды мать купила живых карпов. Она принесла их домой и бросила на кухонный стол. А жили они тогда в Р-ском переулке, в большой коммунальной квартире со множеством соседей, где в коридоре всегда пахло горелым, а в огромной кухне никогда не смолкали голоса. Увидев карпов, Семен Семенович упросил мать пустить их поплавать в ванной.
“Они же спят”, — с сомнением сказала мать, но как раз в это время в квартире никого не было, и она рискнула, набрала полную ванну воды и бросила карпов в нее. Вопреки предсказаниям матери, карпы в воде оклемались, заплескались и заплавали как ни в чем не бывало. Семен Семенович глядел на них и наслаждался. Но вот пришла домой одна из соседок и подняла крик: “Безобразие, запускают в общественное место всякую пакость!”
Потом с работы стали возвращаться другие соседи, и тут Семен Семенович понял, что его карпам угрожает опасность. Когда ему велели слить воду, он не послушался, зарыдал, сел на пол в дверях ванны. На все уговоры он только дрыгал ногами и выл, а потом заперся изнутри на защелку.
Соседи встали в тупик: что делать? Как уговорить Семен Семеновича? Мать, опустившись на колени, заглядывала в щелочку под дверью и умоляла его открыть, но Семен Семенович не сдавался. Как раз в это время он опустил руки в воду и пытался своих карпов погладить. Соседи уже было собрались выломать дверь, но потом поразмыслили и решили обождать: должна же была эта история уладиться как-то сама собой. Кто-то предположил, что у ребенка возрастной кризис или он вовсе сошел с ума. Собравшись всей квартирой у запертой двери, соседи долго вели с Семен Семенычем переговоры, убеждая его, что не тронут карпов и даже разрешат им вечно жить в ванной. Хитрость подействовала, он поверил и открыл, но на всякий случай загородил проход руками. Никто не решился тронуть ребенка, настолько все были ошарашены его странным поведением. Постояв вокруг и покачав головами, соседи поступили мудро — разошлись.
Бедная мать не знала, как поступить. Наказать Семен Семеновича она боялась, а вдруг он и вправду заболел? К тому же, ей было его жалко. И она тоже ушла.
Разрешилась ситуация, как и предполагали, сама собой. Ближе к ночи Семен Семенович пришел в комнату, сел на свою кроватку, повздыхал и поплакал еще маленько, а потом блаженно уснул, не раздеваясь.
Наутро карпов в ванной, естественно, уже не было, и мать с тревогой ожидала, какая последует реакция. Реакции не последовало никакой, Семен Семенович как обычно позавтракал, собрал портфельчик и пошел в школу в свой первый “Б” класс. А вечером мать робко поставила тарелку с жареными карпами на стол.
“Ах, — вздохнул Семен Семенович, — теперь они уже точно уснули”, — и он отковырнул вилкой кусочек нежного рыбьего мяса.
Этот эпизод Семен Семенович часто вспоминал, находя в своем детском поведении непростительную двойственность: с одной стороны, понятно, карпов было жаль, но с другой… Ведь все-таки он съел этих несчастных рыбешек… Впервые он столкнулся с двойственностью бытия, неразрешимым противоречием, заложенном в самой жизни. Однако с годами это противоречие тревожило его все меньше и меньше, пока он окончательно не успокоился, осознав: нет ничего надежнее всепримиряющего компромисса.
Мать запретила Семен Семеновичу ходить в рыбный магазин.
“Вы бы купили ему аквариум, — посоветовали соседи, — может, он у вас будет юным натуралистом”.
И Семен Семенович тут же представил, как рядом с его кроваткой плещутся в воде маленькие золотые рыбки, притом без всякого ущерба для своей жизни и спокойствия окружающих. Их никогда никто не съест! Он загорелся этой идеей, стал уговаривать мать, но денег на настоящий большой аквариум у нее не было, поэтому ограничились тем, что купили на блошином рынке парочку маленьких серых рыбок, посадили их в банку и поставили на окно. Никто толком не мог объяснить, чем нужно кормить этих рыбок. На второй день Семен Семенович покрошил им в банку черного хлеба, а еще через неделю вода в банке помутнела, а рыбки сдохли.
Семен Семенович не слишком расстроился: эти рыбки с самого начала не приглянулись ему ни размером, ни окраской. Он выплеснул дохлых рыб в туалет, а банку убрал в кухонный стол: с глаз долой — из сердца вон. Этим все и закончилось.
Мог ли Семен Семенович предположить, что со временем он сам попадет в “рыбье царство”, что это будет его призванием, что станет он главным украшением большущего аквариума под названием “рыбный магазин”? Мог ли он догадываться, что придет время, и он собственноручно подкинет тупорылого сома, оглушит его молотком на лету и швырнет на весы?
Он весь напрягся тогда, подойдя к бассейну, в который свалили живую рыбу. Даже руки его тряслись от волнения. Семен Семенович ничего не услышал из того, что объяснял ему опытный в этом деле напарник, не усвоил ни одного его совета. Он что-то ему машинально отвечал, а голос его сделался звонким, каким никогда раньше не бывал. Он даже забыл надеть резиновые перчатки, так ему скорее хотелось пройти через это. И вот он голыми руками выхватил из воды неуклюжего сома и со всего размаху ударил его головой о мраморную столешницу. Несчастный сом оглох и затих. Семен Семенович думал, что потеряет сознание, но нет, этого не произошло, уже в следующую минуту он испытал небывалое облегчение: ”Убил!”
Словно камень упал с души, и только руки еще чуть-чуть дрожали. Он огляделся. Возле прилавка уже выстроилась очередь, люди нетерпеливо и жадно смотрели на него. И тогда Семен Семенович возбужденно загоготал: “Э-ге-гей! Пошла работа! Налетай!”
Уже потом он надел перчатки, приготовил колотушку и взял в руки специальный сачок.
3.
На Р-ской улице все знают Семен Семеновича. Его можно встретить утром, когда он, пыхтя и задыхаясь, бежит на работу. И поздним вечером, когда, измочаленный и уставший от праведных трудов, он возвращается домой. Но вот увидит Семен Семенович бездомную кошечку — и остановится, чтобы погладить ее. Кошка, конечно же, отскочит в сторону, и тогда Семен Семенович достанет из своего холщового мешка рыбешку, швырнет ее подальше в кусты, где не ходит народ. Долго потом стоит и чему-то загадочно улыбается. А пугливая кошка проглотит свою добычу — и след простыл.
Но вот домашние коты Семен Семеновича совсем не боятся, сами подходят к нему, трутся об ноги и принюхиваются, недоумевая, почему от этой огромной туши так пахнет рыбой. Однако при всей своей любви к этим тварям, Семен Семенович кошки дома не держит и никогда не держал.
В воскресный день можно встретить Семен Семеновича возле местной церкви. Там он степенно расхаживает в своей облезлой шубе из кролика с непокрытой головой даже в сильный мороз. Каждому нищему он обязательно даст по копеечке, еще и остановится, спросит о чем-нибудь. Старухи с ним почтительно раскланиваются, да и не только старухи, — кто из нас не бывал в его магазине? Уже не первый год он стоит за прилавком, кто помоложе, скажут, что он был там вечно, и лишь старожилы припомнят, когда он встал за прилавок впервые.
В тот год ему было лет двадцать, не больше, а значит можно примерно установить дату его рождения. Вот так порасспросишь одного, другого — и все узнаешь про Семен Семеновича. Но ой ли? Не так он прост, этот Семен Семенович, не так легко подобрать к нему ключик, толком никто не расскажет вам о нем. А ведь вырос он на Р-ской улице, закончил ту же школу, что и большинство из нас — она единственная поблизости, во дворе за сквером. Что если разыскать его первую учительницу и расспросить ее?
Учительница глуха и мало что помнит. И руки у нее трясутся, и глаза слезятся от яркого света. Сидит она в своей тесной комнатке с двумя гераньками на подоконнике, держит Мурку на руках и дремлет, тихонько посапывая. Рискнем ее разбудить?
“Он очень, очень хороший, — станет бормотать она, —такой вежливый, всегда о здоровье расспросит. Я Мурке у него салаку беру”.
“Отца у него не было. Нет, не было отца. А мать тоже у меня училась, как сейчас помню, поехала в эвакуацию с животом…”
“Мальчик он был тихий, читал по слогам, писал карандашом в косую линейку. Где он тут у меня на фотографии? Вот этот… Нет, вон тот. Да они тогда все были хорошие, тихие, не то что теперь!”
Немного же мы узнали.
Что отца не было — это точно. Тогда у каждого третьего не было отца. Вернее, так не бывает, чтобы у ребенка совсем не было отца, у всех сирот были отцы. Герои.
“А твой отец — приблудный татарин!” — прокричала когда-то кривая бабка во дворе. Семен Семенович кинулся к матери, но мать ничем не сумела утешить его, только заплакала и прижала к груди.
“Ты злая мегера! — крикнул Семен Семенович, выбежав во двор, — Врешь, врешь! И тебя будут черти жарить на сковородке!”
Но бабка вряд ли соврала, ведь именно она, “злая мегера”, помогла его матери собраться в дорогу, а потом, уже после войны, из сострадания возилась с маленьким Семен Семеновичем, когда мать на весь день уходила на швейную фабрику. Она выводила его в сквер поиграть и подышать свежим воздухом.
Но и бабки давно уже нет в живых, и матери Семен Семеновича, так что отцом его навсегда останется “приблудный татарин”.
“Ты себя со мной не ровняй, — говорит иногда Семен Семенович Альберту Ивановичу, — ты в полноценной семье жил. У тебя и вещи дорогие были, и книги. А нам с мамой иногда денег на еду не хватало. Сирота я, Альберт, даже не знаю, какого роду-племени”.
В такие моменты Семен Семеновичу становится так жаль себя, что он готов заплакать. “ Как это грустно не знать своего отца, — думает он, — словно самая сокровенная тайна природы сокрыта от тебя, и нет надежды дознаться до сути земных вещей”.
“Ой, ну хватит тебе нюни распускать, — бесцеремонно выводит его из сентиментального состояния Альберт. — Помню я, в каком шикарном костюмчике ты ходил. И деньги у тебя водились!”
“Так это когда было, — возмущается Семен Семенович, — Это же после школы!”
“И что, что после школы?”
“Нашел, чем попрекнуть! Мне тогда Клара помогала, царство ей небесное. Любишь ты, Альберт, старое ворошить…”
Обычно в этот момент Семен Семенович залпом выпивает рюмку коньяка, которую до того долго мусолил в ладони, и задумывается.
Клара — воспоминание особое.
4.
Когда-то на углу Р-ской улицы работала столовая. Черное крыльцо ее выходило в узкий проходной двор, в котором стояли баки с отходами, и потому всегда пахло гнилью и плесенью. На крыльце целыми днями сидел грузчик Паша, к нему время от времени выбегала подружка — посудомойка Галя, и они переругивались и гоготали. Раз в день к черному ходу столовой подъезжал продуктовый фургон, и тогда на крыльце появлялась плотная баба лет за тридцать с густыми черными волосами. Глядя на нее, любой бы сказал, что она лютая стерва, такое у нее всегда было злое и недовольное лицо, а глаза, казалось, прожигали насквозь. Она принимала товар, материла почем свет водителя и грузчика Пашку, сама помогала затаскивать внутрь тяжелые поддоны с мясом.
Звали эту бабу Кларой, она числилась завпроизводством, вкалывала с утра до позднего вечера, иногда оставалась ночевать в столовой, и тогда до самого утра в ее кабинете с узким зарешеченным окном светился тусклый огонек. Летом, в жару, дверь черного хода стояла распахнутой настежь, и можно было видеть, как черноволосая Клара устало расхаживает по подсобке, что-то перекладывает с места на место, считает в уме и делает пометки в блокноте химическим карандашом.
Семен Семенович каждый день возвращался из школы проходным двором, и каждый день он с опаской поглядывал на злую Клару. Что-то в ее облике притягивало его, не давало отвести глаз. Семен Семенович даже невольно замедлял шаг.
“Эй, парень! Поди-ка сюда, помоги”, — как-то раз окликнула его Клара, когда он проходил по двору, погруженный в свои мечтания.
Семен Семенович вздрогнул и не сразу понял, чего от него хотят. Он изумленно огляделся вокруг, даже в небо посмотрел — уж не оттуда ли был ему голос — споткнулся о булыжник и очень смутился.
“Да ты не бойся, подойди ближе”, — усмехнулась Клара и поманила Семен Семеновича пальцем, отчего он смутился еще больше, даже лицо его порозовело. Клара развеселилась: “Да ты, оказывается, скромник! Такой большой — и такой застенчивый. Подойди же, не бойся, я тебя не обижу. Не кусаюсь я, ха-ха-ха!..”
Семен Семенович подошел, Клара со смехом указала ему на гору деревянных ящиков в углу подсобки, которые нужно было переставить в другое место. Семен Семенович не посмел отказать, перетащил тяжелые ящики, и хоть бы что ему — даже не запыхался.
“О, да ты здоровяк! — стала подшучивать над ним Клара, а потом ни с того ни с сего разоткровенничалась. — Ты думаешь, я просто так здесь все перетаскиваю? Нет, у меня свой расчет. Надо знать, что прикрыть, а что на виду оставить. Хоть сейчас ревизия — у меня полный порядок, все по накладным!”
Семен Семенович не понял, о чем она говорит, но это было не главное. Ему понравилось, что Клара обращается с ним серьезно, как со взрослым, и что она ему улыбается, и что она оказалась такой веселой и добродушной, а вовсе не злой. Перетаскав все ящики, куда она ему велела, Семен Семенович направился к двери, но Клара задержала его: “Куда же ты? У меня за просто так не работают. Я тебе денежку заплачу”, — она достала из кармана рабочей куртки десятку* и протянула ему.
Семен Семенович снова растерялся: по его представлениям это были большие деньги. Но Клара подбодрила его: “Бери. Ты не украл, а заработал”.
И тогда Семен Семенович скомкал бумажку в руке.
“Приходи еще помогать. Еще денежку заработаешь, — предложила Клара. — Придешь?”
“Приду”, — промямлил Семен Семенович.
“Чего ж так робко? Ты приходи, не стесняйся. Меня Кларой зовут. А тебя как звать?”
“Сеня”.
“Сеня, — повторила Клара. — Я знаю, ты здесь поблизости живешь, Сеня. Да? А с кем живешь?”
“С мамой…”
“С мамой, — повторила за ним Клара, и лицо ее сделалось такое жалостное-жалостное, что Семен Семеновичу захотелось плакать. — С мамой… И без папы, небось? Господи! Что за жизнь такая! Сколько на свете сирот”, — запричитала она, а потом понесла что-то совсем несвязное: “Сеня… здоровяк такой, а тоже сиротка… с мамой… Как мне вас всех жаль! Как мне себя жаль… Что же это делается, господи?” И только теперь Семен Семенович заметил, что Клара навеселе. Пока он грузил ящики, она успела хлебнуть винца в своем кабинете.
“Ты приходи обязательно, Сеня, — повторила Клара. — Я тебя тут всегда и напою, и накормлю”.
С тех пор Семен Семенович стал заходить в подсобку столовой на Р-ской улице как свой. Приходил он обычно к закрытию, когда оставалась одна Клара, и хотя работа не всегда для него находилась, какой-нибудь гостинчик он обязательно с собой уносил: то мешочек крупы, то сахарную косточку.
“Бери, бери, — приговаривала Клара, — мама тебе супчик сварит, а мне этого добра не жаль”.
Семен Семенович приносил домой скромные Кларины дары и заработанные деньги. А жили они действительно бедно, так что мать нарадоваться не могла его новому знакомству, благословляла Клару и обязательно хотела с ней лично познакомиться, но как-то все стеснялась и откладывала. Да и Семен Семенович всеми силами противился этому.
Во время работы Клара открыла ему много профессиональных секретов. Теперь он хорошо понимал, откуда берутся эти косточки и крупа, а то и куски пожирнее, почему Клара не экономит сахар, а масло намазывает на хлеб толстым слоем.
“Ну с маслом, положим, много не намудришь, — разъясняла она, — масла и сразу по весу меньше, чем в накладной. Ты, Сеня, запомни, самое выгодное — это рыба. Ее положат — не поскупятся, потому как она все равно задарма плавает в океане. Рыбы в брикете всегда больше, чем по документам, а сколько в ней еще лишней воды? Она ведь тоже не учитывается, вернее, вычитается. Вот ты и соображай, тут чистая выгода без всякого обмана. С мясом сложнее, но зато интереснее работать. Все зависит, как нарубить и рассортировать, куда что положить и по какой цене продать. Ты примечай, я ведь мясо не случайно по несколько раз перекладываю. Как разложишь — так и наваришь. Мясо — это мой конек, моя чистая прибыль”.
Семен Семенович слушал с открытым ртом, а Клара, точно фокусник, знай, перебрасывала куски с поддона на поддон. И если раньше ее манипуляции вызывали в нем только недоумение, то теперь он начинал что-то соображать. Где бы еще он мог пройти такую странную и увлекательную школу?
“Ты думаешь, я унижу себя до того, чтобы сметану кефиром разбавлять, тем более что она и так уже разбавленная? — риторически вопрошала Клара. — Нет, я работаю значительно тоньше! В нашей работе чудеса можно творить, если подойти с умом, ведь ум-то нам для того и дан от Бога”.
Как-то раз после того, как они все переложили и перегрузили, Клара пригласила Семен Семеновича в свой кабинетик. Он был совсем крошечный, в нем помещались только рабочий стол, стул, больничного вида кушетка, обтянутая черным дерматином, и личный Кларин сейф. На стене висели ее почетные грамоты и несколько картинок из журнала “Огонек”, самых ярких.
“Сегодня день особенно удачным выдался, много полезных дел провернула, — сказала Клара, — сейчас мы это отметим”.
Она достала из сейфа бутылку хорошего крымского портвейна, два хрустальных стакана, коробку конфет и буженину, уже порезанную на тарелке. Ловким движением большого пальца Клара откупорила бутылку — пробка отлетела в сторону. Она разлила вино “по булькам” как заправский алкаш. Так была положена традиция совместных задушевных вечеров после трудового дня.
Надо сказать, Клара хмелела мгновенно, правда, внешне это почти не бросалось в глаза, но хмель размягчал ее душу и каким-то непостижимым образом сказывался на тембре ее голоса: из резкого и сухого он становился грудным, бархатистым. А еще появлялась подкупающая простота и откровенность в рассказах о себе. Во время вечерних посиделок Клара поведала Семен Семеновичу историю своей жизни. А жизнь ее оказалась многострадальной и трудной, и Клара то и дело подливала себе и ему вина.
Поначалу Семен Семенович отнекивался, но потом стал пить наравне с Кларой. Теперь, придя домой, он старался не дышать на мать, которая делала вид, что ничего не замечает, и быстро укладывался в кровать. Но заснуть он еще долго не мог, ворочался, икал и вспоминал жуткие рассказы Клары.
5.
Если выбросить из пьяного рассказа все необязательные подробности, то оставшаяся часть уляжется в простую и понятную схему: счастливое детство — арест отца перед самой войной — война — ссылка в Поволжье — возвращение домой. Последний эпизод Клара подавала особенно красочно, на что у нее были свои причины. Что же касается раннего детства, то оно оставило после себя всего несколько ярких картин. К примеру, ленинградский зоопарк, теснота и убогость которого отразились в сознании маленькой Клары как простор и раздолье. Облезлая шкура страдающего авитаминозом бизона запечатлелась в памяти как верх пушистости. Еще помнился страх перед жирафом, который добродушно согнул шею, чтобы слизнуть с ее ладони кусочек моркови, и случайно коснулся руки своим шершавым языком. О, это был ужас, громкий плач, дрожь в коленках!
Но в своих рассказах Клара забиралась и в дебри совсем щенячьего возраста, а там — вот срам-то! — была, оказывается, смешная и глупая процедура целования попки перед сном. Представьте себе нежно-розовую кожицу младенческой попки, покрытую влажными отцовскими поцелуями:
“Кто это у нас спать не хочет, такой холосий?!” — а следом за этим полирование ее жесткой щетиной, как наждаком. Щекотно и смешно! Мать стоит рядом, протестует и тоже хохочет. И так каждый день до последнего, дозволенного целомудрием возраста. Господи, сколько слез можно пролить, оглядываясь на свое детство издалека!
Арест — это и до сих пор нечто непостижимое. Запомнились только тревожные звуки сквозь сон, мельканье незнакомых лиц, холодные руки матери, прижавшей ее к груди, — источник ночных кошмаров в дальнейшем. Его увели, он даже не успел поцеловать ее на прощание!
Арест — это почва для терзаний и сомнений еще на долгие-долгие годы: был виноват или нет? Да и чем бы мог провиниться перед государством этот жизнерадостный и добродушный инженер-строитель? К счастью, очень скоро Клара разрешила для себя этот вопрос однозначно.
Война началась с объявления по радио. Уже в середине июля суровая тетка в кителе принесла предписание на отъезд. Мать Клары была по отцу немкой, а всех немцев выдворяли из города в срочном порядке.
То, что мать немка, Клара услышала впервые. Это был страшный удар, но делать нечего, поплакали, собрали чемоданы, прихватили с собой несколько золотых колец, столовое серебро, отцовские часы в золоченом футляре — все это богатство уместилось в холщовом мешочке, который мать, словно ладанку, всегда носила на груди, — в назначенный срок явились в распределитель, а оттуда под конвоем на вокзал.
В глухом поселке далеко за Волгой, в двенадцати километрах от ближайшей станции мать Клары определили в артель по заготовке капусты. Они шинковали ее огромным тесаком, потом капусту сваливали в большие чаны, мяли ее ногами, сыпали в нее окаменевшую соль из бумажных мешков. Работали они в сарае, где в нос шибал едкий запах забродившей капусты, а кожа дубела от соли. Над входом в сарай парил в воздухе лозунг: “Все для фронта, все для победы!”
Вскоре Клара стала работать наравне со всеми. Счастливое детство кануло в прошлое, стерлось из памяти, и до него ли было, когда шла война.
Жили они с мамой в бараках за колючей проволокой, куда пускали только по пропускам. Не то чтобы это был лагерь, но следили за ними с пристрастием, к разговорам прислушивались, поэтому многие старались вовсе не говорить. Ели они кислые щи с картонным хлебом, спали на нарах, нужду справляли прямо на улице напротив барака. И хотя в бараках жили только немцы, по-немецки не говорил никто, чтобы, не дай бог, не оскорбить патриотические чувства начальства.
Впрочем, не все из ссыльных владели немецким языком, для многих родным был советский.
Худо-бедно, а провели они в бараках четыре года. Вещи из заветного мешочка ушли в обмен на продукты, остались только золотые часы.
И вот, наконец, победа! О ней тоже узнали по радио. “Как же мы плакали тогда, кидались друг другу на шею и утопали в слезах! — вспоминала с обидой в голосе Клара. — Все худшее, казалось, уже позади”.
Уже и чемоданчик они упаковали с мечтой о доме, да не тут-то было! На выезд требовалось разрешение, а где его добыть? И вот уже за кем-то приехали родственники, кто-то послал запрос в Москву и получил “добро”. Послала запрос и мать Клары, потом еще раз написала в столицу, а из Москвы — ни ответа, ни привета.
“Вот и останетесь в артели, — злорадствовала краснощекая старостиха Надька, — кому-то все равно надо здесь работать: капусту не только в войну едят. А эти размечтались — в Ленинград. Во, умора!”
Но бедные женщины не теряли надежды. От одной мысли, что их пожизненно закрепят на заготовках капусты, хотелось лезть в петлю. Мать Клары настойчиво продолжала писать, а потом решила испробовать старинное средство — подкуп чиновника. Отпросившись с работы, она собралась ехать в станционный городок, чтобы попасть на прием к “главному начальнику” паспортного стола Михаилу Давыдычу Ширякину. Но в тот день как назло не оказалось машины, нетерпение же было так велико, что мать решила идти пешком. И это была роковая ошибка.
Весь день прождала Клара мать в тревоге, прождала весь следующий день и ночь. Мать вот-вот должна была появиться с разрешением на выезд и все не возвращалась. Прошла еще одна томительная ночь и еще… Через три дня ее нашли недалеко от артели в кустах у дороги с проломленным черепом. Ее зарубили топором. Часов в золоченом корпусе при ней не оказалось. Многие грешили на любовника старостихи Надьки.
Так Клара осталась совсем одна.
Семен Семенович был слушателем на редкость отзывчивым и терпеливым, свою новую подругу не перебивал, покорно чокался и пил портвейн. За бутылкой прошел не один вечер в подсобке. Пьяная Клара становилась чрезвычайно сентиментальной, гладила Семен Семеновича по голове, называла сироткой, а потом в порыве сострадания осыпала его щедрыми подарками.
“Ну что мне дать тебе сегодня, рыбонька ты моя? — с трудом выговаривая слова и ласково глядя на Семен Семеновича спрашивала она. — “Какой супчик ты хочешь, чтобы мама тебе сварила?”
“Щи”, — отвечал Семен Семенович, все еще находясь под впечатлением от ее рассказов о трудных годах в ссылке.
“Щи? — удивлялась Клара. — А какие щи?”
“Кислые”, — мямлил Семен Семенович.
“Фу, какая гадость, — морщилась Клара, — впрочем, это ваше с мамой дело, что есть. На кислые щи пойдет свининка пожирнее”.
Она уходила в кладовку и выбирала там хороший шматок мяса с косточкой и “челочкой” по краю: “Возьми, Сеня, не будь в обиде. Это вам с мамой от всей души!”
6.
Стояли светлые дни хрущевской оттепели. В стране происходили чудеса. Иной прохожий шарахался в сторону, когда бегущие из школы дети, эти несмышленые сопляки, орали во всю глотку: “Сталин — японский шпион!” От таких слов мурашки бежали по телу. С радостным визгом облетели нашу планету новоявленные герои дня — Белка и Стрелка. Дмитрий Шостакович написал симфонию “1905 год” и вскоре вступил в партию. Иные считали, что по убеждению. В моду снова вошел Маяковский, плодились бесчисленные его эпигоны. Миллионы ровесников увлеклись альпинизмом. Многие думали, что Хемингуэй — известный альпинист, и вешали его портрет на стенку. По радио зазвучали новые песни о Ленине. Колхозница Заглада на чем свет ругала подлый империализм. Постаревшая и сильно располневшая Анна Горенко сидела на даче в Комарово и тихо сходила с ума.
Семен Семеновича, несмотря на его тихий нрав, не могло не задеть бурное время оттепели. Он был комсомольцем и всерьез подумывал о вступлении в партию. Клара говорила, что без этого не проживешь. Не сейчас, конечно, — когда-нибудь. Сейчас его никто бы и не взял. А пока он активно участвовал в школьных диспутах и на вопрос: “Есть ли в жизни место подвигу?” убежденно отвечал: “Есть!”
На носу были выпускные экзамены, а что будет дальше, Семен Семенович пока не знал. Он даже приблизительно не представлял себе, куда ему податься. Вернее сказать, ему что-то грезилось, о чем-то мечталось, но слишком уж расплывчато и туманно. Мать была плохим советчиком, к тому же как раз в это время она серьезно заболела. Клара же хранила молчание. С кем еще он бы мог посоветоваться?
Мать болела и раньше. Часто, придя с фабрики, она сворачивалась клубочком на кровати и лежала часами, лишь изредка вздыхая и постанывая. Семен Семенович к этому привык и перестал обращать внимание.
Мать запустила домашние дела. “Все соки работа отнимает”, — оправдывалась она перед сыном. Соседи считали, что она притворяется — разжалобить хочет.
“Больная она, больная, — вступилась старая бабка, некогда открывшая Семен Семеновичу тайну его рождения, — она в войну надорвалась, когда ящики с железными болванками таскала”.
Бабка знала точно: в эвакуации они вместе работали на оборонном заводе. Но потом бабка умерла, и некому стало мать защитить.
“Вот только что была — и нет, — изумился Семен Семенович, — какая это странная вещь — смерть…”
После бабки остались две иконки — Спаситель и Казанская Богородица, да еще маленький образок, завернутый в тряпку — Никола Чудотворец, а кроме того — один только ненужный хлам. Иконки мать повесила в углу и стала молиться. Этому Семен Семенович тоже очень удивился, раньше он никогда не замечал за ней набожности.
Однажды ночью, когда мать тихонько соскользнула с кровати и встала в углу на колени, он не выдержал и спросил: “Ты что, с ума сошла, что ли?”
“Ой, Сенечка, не ругай меня, — заныла мать, — нет у меня сна, все нутро горит. Одна теперь и осталась надежда на Бога”.
“Бога нет”, — сказал Семен Семенович без тени сомнения, как учили его в школе.
“ Что ты, Сенечка, — перепугалась мать, — а что как Бог услышит тебя и накажет? Это же только на уроке такое можно говорить, а дома — большой грех”.
“Как же Бог есть, когда его никто не видел? — сказал Семен Семенович. — Ученые спутник запустили, и никто его там не нашел. Доказано”.
“Вот и я говорю, может, он в каком другом месте сидит, Сенечка! Может, ученые до него не долетели? — возразила мать, — Бог ведь в каждой росинке, в каждой пылинке — во всем его благодать. И спутник тоже он создал, и науку. А что ученые его не видели, так это их беда, наука у нас до Бога не доросла. Вот придет время, может, ученым Бог тоже пошлет свое откровение”.
В вопросах атеизма Семен Семеновича в школе плохо подковали, он злился и возражал матери, прямо как Раскольников Софье Семеновне Мармеладовой: “Что же он для тебя сделал, твой Бог?!”
Но Сонечка отвечала категорично: “Он все для меня делает”, а мать Семен Семеновича выражалась более расплывчато и неопределенно: “Если пока не сделал, так, может, потом сделает. Я ведь раньше плохо его просила”.
“Оставь ты мать в покое, — посоветовала Клара, — пусть молится, если ей так легче. Каждый волен жить по своей совести”.
Но Семен Семенович уже не мог остановиться. Более всего его раздражали новые подруги матери, все эти старухи в черных платочках из церкви. Они приносили травяные настойки и прочие снадобья, кропили комнату святой водой. В комнате появился специфический запах лекарств, Семен Семенович думал про себя: “Ладаном пахнет”. Он тогда еще не знал, что ладан — это смола, которую сжигают в кадиле, и запах у него совсем другой.
Среди церковных старух появлялась только одна женщина помоложе — ровесница Клары — звали ее Наталья. Ростом она была как маленькая девочка, к тому же худая, сутулая. Одевалась она во все черное или невыразительно темное, от чего походила на малюсенькую усохшую старушку. Про эту Наталью говорили, что она дитя войны, перенесла блокаду, потому и не выросла. Дети дразнили ее Карлой.
Однажды Семен Семенович вернулся из школы домой и увидел, как мать и Карла молятся вместе, стоя на коленях у икон, и бьются лбами об пол.
“Устроили в доме черте что! Молельню”, — недовольно буркнул он с порога, прошел в комнату и включил на всю громкость приемник. Тогда карлица вскинула брови и прошипела: “Не поминай лукавого, Бог этого не простит!”
“Чего? — удивился Семен Семенович. — Да она все придумала про свои болезни! Сама себя накачала, так и соседи говорят. Лучше б в больницу сходила”.
“Как же ты можешь, Сенечка”, — запричитала было мать, но злая Карла ее оборвала: “Ему хорошая жизнь дана, так он и думает, что все можно. А Бог видит, Бог все знает! Придет час, и Он покарает его!”
“Что ты, Наталья, не надо его так, — вступилась мать, — сынок по неразумению!”
Но Карла была неумолима, она испепелила Семен Семеновича глазами и прокричала: “Бог покарает тебя, так и знай! Попомнишь мои слова, когда останешься один!”
И тут… Нет, небо не отверзлось и гром не грянул — просто Семен Семенович, заплакав, вылетел из комнаты. Почему-то слова карлицы напугали его. Что значит “один”, что она имела в виду? Вечером он рассказал о происшествии Кларе, и та отругала его: “Говорила тебе, не лезь в их дела! Молятся и молятся, тебе-то чем они насолили?” Семен Семенович не знал, что ответить. Целую неделю он ходил под впечатлением от пророчества Натальи, вспоминал ее гневный взгляд и размышлял о каре Божьей. В дом он теперь входил с опаской, боясь снова столкнуться с ней.
Весной мать уволилась с “Большевички” и слегла. С утра до ночи возле ее кровати сидели старухи в черном. Семен Семеновича тяготила болезнь матери, он старался пореже появляться дома. Сразу после школы он спешил в подсобку столовой. Клара всегда была рада ему, свою сахарную косточку и денег в придачу он получал регулярно. Теперь уже каждый вечер они запирались в ее кабинетике и пили вино. Потом хмельная Клара продолжала рассказ о своей жизни, который с каждым разом пополнялся новыми подробностями. Скоро эпопея тысячи и одной ночи дошла до самого откровенного эпизода, переломного в ее жизни, — утраты невинности. Клара поведала, как она отдалась начальнику паспортного стола Ширякину за разрешение на выезд в Ленинград. Образ этого немолодого мужчины с плоским лицом и лысиной, потного, с едким запахом изо рта, со всеми его кряхтеньями и потугами, вживе предстал перед Семен Семенычем.
Продлился “роман” два месяца, после чего Клара получила необходимые документы и уехала. Но история на этом не кончилась, в Ленинграде ей пришлось доказывать право на комнату, в которой раньше проживала ее семья, нужно было прописаться, устроиться на работу, и во всех инстанциях ее встречали приблизительно такие же ширякины. Клара пошла по рукам.
“А ты думал, просто одной? — горячилась Клара. — У меня всего и было, что молодость и красота. Красота, Сеня, — те же деньги. А я ух какая красивая была! Спасибо отцу да матери. Это я потом в столовую попала и стала сама эти деньги добывать, а тогда…”
“Теперь я ни от кого не завишу, все у меня есть, а чего нет — куплю! — бахвалилась Клара. — Надо будет, я и мужика себе куплю, а надоест — сама же и прогоню. Это все деньги, Семен. Ты запомни: главное в жизни — деньги!”
Семен Семенович внимательно слушал и запоминал. Что такое нищета, он знал, они с мамой давно привыкли к ней. Были бы деньги, жизнь пошла бы совсем по-другому. Когда он зажмуривал глаза, деньги виделись ему в виде маленьких золотых рыбок, которые плавают вокруг и щекочут хвостами по щекам. Целое море золотых рыбок!
7.
“А если честно сказать, не так уж плохо мне было с этим Ширякиным, — как-то раз призналась пьяная Клара, — только поначалу противно, а потом ничего… Запашок, Сеня, конечно, был — могло стошнить, но ведь и к этому привыкаешь… А, может, он любил меня? А вот что отпустил в Питер из той поганой дыры, так я всю жизнь за него Бога молить обязана!”
Тема Ширякина неизбежно наводила Клару на рассуждения о любви.
“Нельзя без любви жить, так я теперь понимаю! Вот был у меня сожитель, Степаном звали, это любовь. Только теперь он сел. Я предупреждала его, чтобы не лез не в свое дело, он у меня ревизором работать пошел, а это — страшнее не придумаешь. Нет, не послушал! Ты смотри, что получается, пришел ревизор в магазин и должен у них весь товар проверить, если где недовес — им крышка, если перевес — тоже. За все срок. Иногда можно сесть из-за одного грамма. Поэтому ревизора заранее ждут, готовятся, и сразу ему деньги в зубы, чтобы он акт не глядя подмахнул. Деньги — вещь всесильная, но только и за ревизором тоже следят — уже свои, чтобы не забыл поделиться. Вот и нужно уметь лавировать между двух огней, а то убрать могут. И часто так бывало, лежит труп в подворотне, а кто, что — никогда концов не найдешь. Степан мой зарвался, так его свои же подставили под статью!!”
Вот такая была у Клары любовь.
Пьяная Клара взяла Семен Семеновича за руку: “А ты хоть знаешь, что такое любовь?” Семен Семеновичу ответить было нечего, и он покраснел.
“Ой, глупенький, — краснеет! — заворковала Клара, взяв Семен Семеновича за руку. — Ты небось еще и целоваться даже не умеешь! Признайся, что не целовался ни разу”.
“Умею”, — испуганно возразил Семен Семенович.
“Не ври! Я тебя сейчас научу”.
“Я правда умею!” — еще больше перепугался Семен Семенович, но Клара уже близко придвинулась к нему и прикоснулась своими пьяными губами к его пьяным губам. Потом она крепко вцепилась пальцами в его плечи и впилась в его рот. Семен Семенович стоял ни жив, ни мертв. Клара откинулась, по-прежнему держа его за плечи: “Чего же ты не обнимешь меня? Когда целуешь, надо обязательно обнять”.
Ее слова прозвучали как приказ, словно это она распорядилась, куда поставить противень с костями, и Семен Семенович приказ исполнил. Но Кларе и этого показалось мало: “Ты видишь, как меня всю в жар кинуло, — прошептала она, — расстегни мне пуговицу на кофте”…
Семен Семенович нащупал пуговицу и попытался расстегнуть, но то ли прорезь была слишком узкой, то ли пальцы его зажирились и соскальзывали, но пуговицу ему расстегнуть так и не удалось.
“Ну что же ты в самом деле! — торопила Клара, — ну дерни ты ее как следует!”
Семен Семенович выполнил и этот приказ. Возбуждение достигло в нем такого предела — а сила в руках была при этом немалая, — что, когда он ухватился за Кларину блузку и дернул, не только верхняя пуговица вырвалась с мясом, но и все остальные, а также случайно отпоролся рукав.
“О-о-о! — простонала Клара, — вот ты какой!..”
Теперь она осталась в одном лифчике, и Семен Семенович растерянно смотрел на нее. Лифчик Клара не приказала ему сорвать — сняла его сама. Несколько секунд она молча стояла перед Семен Семеновичем, демонстрируя свою пышную грудь, и тяжело дышала. Лицо ее при этом сделалось угрюмым и злым. И тут словно кто-то повернул выключатель у Семен Семеновича в мозгу, он поглядел, оскалившись, на Клару, ухватил ее за юбку и дернул так, что снова с мясом отлетели все крючки и пуговицы, а юбка затрещала по швам.
“А-а-а!” — закричала Клара и повалилась на пол, одной рукой сшибив со стола настольную лампу, другой же потянула за собой Семен Семеновича. Он не удержался и повалился на пол рядом с ней. В наступившей темноте совершилось таинство соития.
“Совокупленный зверь впадает в печаль”.
Семен Семенович промаялся весь следующий день. Им овладевала попеременно то нежность к Кларе, то отвращение к ней. Единственное, чего он не испытывал, так это удовлетворения и гордости. Никакого такого самоутверждения, настоятельно рекомендуемого пособиями по юношеской психологии, не произошло. Семен Семенович остался таким же, каким и был до этого. Что нежность, что отвращение — все это были для него две стороны одного и того же постыдного действа. Ему вспоминались слова карлицы Натальи про вседозволенность и Божью кару. К тому же он чувствовал себя очень усталым. На уроке истории он засыпал, хотя этот предмет всегда ему нравился, на физкультуре никак не мог поймать мячик, который бил его то в грудь, то в спину. В результате отвращение победило, и он решил не попадаться больше Кларе на глаза. Домой он возвращался обходным путем, не через проходной двор, где на крылечке столовой обычно поджидала его старшая подруга.
Мать как всегда лежала в кровати, только в тот день ей особенно нездоровилось. Обеда не было. Семен Семеновичу пришлось самому сварить картошку и почистить селедку. Но мать от еды отказалась.
“Сходил бы ты, Сеня, в церковь, — ослабшим голосом попросила она, — поставил бы свечку за меня…”
Впервые Семен Семенович увидел то, чего раньше не хотел замечать: мать в самом деле плоха. Он не стал возражать и побежал в церковь, но у ограды сквера встретил карлицу Наталью. Проскочить незамеченным ему не удалось, воинственная Карла заметила его и прокаркала: ”Это не ей наказание, а тебе! Наказание за твое безбожие, за грехи твои…”
Может быть, вправду, вера зиждется на понятии греха, на вечном страхе наказания? При упоминании о грехах Семен Семенович напрягся и готов был заплакать. А Карла пристально посмотрела на него, и он поверил, что ей все о нем известно. В церковь он не решился заглянуть — поплелся домой совершенно убитый.
К ночи матери стало совсем плохо, она корчилась от боли, слезы текли у нее по лицу. Пришлось вызвать скорую, которая отвезла ее в больницу имени 25 Октября, самую грязную и нищую больницу в городе.
Каждый день Семен Семенович навещал мать в больнице, даже сварил ей бульон, как посоветовали ему соседи, купил яблоки и мед. Деньги, которые он нашел в ее кошельке, быстро кончились, и сам он питался теперь одним только хлебом и чаем. И все же Семен Семенович по-прежнему не решался обратиться к Кларе. Потом он стал подъедать и то, что принес в больницу: мать к еде так и не притронулась. Врачи обнаружили у нее опухоль в желудке, сделали операцию, и еще через неделю она умерла.
Семен Семенович не любит думать о смерти. Зато Альберт Иванович все чаще берется рассуждать при нем об этом туманном предмете. Семен Семенович не подает виду, что философствования Альберта раздражают его, ему не понять, что его приятель находит в таких разговорах.
“ Можно подумать, он с этой дамой на короткой ноге, можно подумать, он сам помереть собрался, — бормочет себе под нос Семен Семенович. — “Ничуть не бывало!”
И ведь действительно Альберт Иванович совсем не собирается умирать, он собирается жить вечно, во всяком случае планы строит лет на пятьдесят вперед.
Семен Семенович тоже не собирается умирать. Вспоминая юные годы, он недоумевает, каким образом в нем сочеталась уверенность в том, что после смерти ничего нет, с детской верой в собственное бессмертие. Теперь-то он твердо убежден, что за гробом начнется другая жизнь. Эта уверенность его успокаивает.
Когда ему сообщили о смерти матери, он заплакал. Потом успокоился. Потом пошел из больницы домой и по дороге снова принялся плакать. Дома все чувства его притупились, и Семен Семенович на миг подумал, что ему на все наплевать. Эта мысль устыдила его, он попытался скорее расчувствовать себя, но ничего не вышло. Он ужаснулся собственному бесчувствию: “Что же я за человек?!”
Ответа он не нашел.
Единственным критерием чувств тогда были для него слезы, и ему удалось выдавить из себя одну слезинку. Он тут же подошел к зеркалу на дверце шкафа, чтобы рассмотреть ее. Целый час он простоял у зеркала, пытаясь придать своему лицу скорбное выражение, подходящее моменту. (Он не знал, что точно также вела себя артистка Ермолова, когда у нее умерла мать.)
О том, как и на какие деньги он похоронит мать, Семен Семенович задумался только к ночи и пришел в полное отчаяние. Он выбежал из дому, долго бродил по опустевшим улицам. И вот ноги сами привели его к столовой, где все еще горел свет и хмельная Клара выполняла вечерний ритуал, перекладывая мясо с поддона на поддон.
Клара приняла и пожалела его. Уткнувшись в ее теплую грудь, Семен Семенович разрыдался. Клара поставила перед ним бутылку вина. Он хотел что-то ей возразить, но она как отрезала: “Тебе надо забыться”.
8.
Клара преобразилась. Она вдруг поняла, что теперь вся ответственность за дальнейшую судьбу Семен Семеновича лежит на ней. Оставался лишь месяц до выпускных экзаменов, а дальше была полная неопределенность. О чем мог Семен Семенович мечтать? Стать мореплавателем или космонавтом? Или завести огромный аквариум и посадить в него больших красивых рыб? Более реальным было ремесленное училище, профессия слесаря или штукатура…
“Все это не для нас! — решительно заявила Клара, — Не хочу, чтобы тебя постигла такая жалкая учесть. Мы устроим тебя в институт!”
Институт тоже оказалось непросто выбрать. Обладавшая душой артистической, Клара признавала только две профессии: филолог или артист. Насчет филолога Семен Семенович сразу засомневался, а вот артист не вызвал у него никаких возражений. Он и сам вдруг почувствовал, что всей душой устремлен к сцене. В результате выбрали Театральный институт. Клара пообещала все устроить.
Сразу после пьяной ночи, в результате которой наметилось будущее Семен Семеновича, были похороны и поминки. Клара денег не пожалела, стол на поминках ломился от закусок и водки. Позвали всех, кто пожелал прийти. Карлица Наталья тоже пришла. Семен Семенович вообще не хотел ее пускать, но Клара отругала его: негоже сводить счеты в такой день. В результате злая Карла сидела, забившись в угол, и виновато поглядывала по сторонам. И все-таки Семен Семенович, который теперь совсем не боялся карлицы, к концу поминок не выдержал и погрозил ей кулаком. Тогда Клара дала ему подзатыльник и велела идти спать, а гостям расходиться.
Отойдя от похмелья, Семен Семенович засел за школьные учебники. Книжное знание никак не хотело влезать в него. Он зевал над прописными истинами и впадал в дремоту. Тем временем Клара всерьез занялась его поступлением в институт.
В том году курс в Театральном набирал профессор Л-ский, его ассистентом числился молодой и худосочный аспирант по имени Рудик. Клара вышла на Рудика. У себя дома она накрыла богатый стол, позаботилась о спиртном, а Семен Семеновича умыла и причесала. К окончанию школы Клара подарила ему чудесный габардиновый костюмчик (тот самый, которым много лет спустя попрекал его Альберт Иванович), пару рубашек и модный галстук. Теперь Семен Семенович выглядел комильфо, он был готов к показу.
Рудик прибыл к назначенному часу, сразу хотел прослушать Семен Семеновича, но Клара дело знала, перво-наперво она усадила его за стол.
“Вы понимаете, Клара Викторовна, — разговорился подвыпивший Рудик где-то через час, когда закуски уже отставили и принялись за Кларино “фирменное” жаркое, — трудно стало жить в искусстве. Каждый, буквально каждый пытается учить, что нам делать и как! Ненавижу дилетантов! Мы-то с вами понимаем, искусство материя тонкая, голыми руками не возьмешь. Вот стихи к примеру, декламация, так сказать… У нас любой партработник считает себя великим декламатором, — перешел он на многозначительный шепот, — а мы вынуждены терпеть. Сожмем зубы и терпим. Что делать, от этих людей зависит наша жизнь… Только единицы понимают в искусстве, а так — одна серость вокруг. Вас, Клара Викторовна, я, разумеется, не имею в виду, вы-то как раз, может быть, понимаете…”
“А я и понимаю, без всяких может быть! — перебила его Клара тоном, не терпящим возражений. — Вы кушайте еще”.
“Вот видите, — вздохнул худосочный Рудик, примеряясь что бы еще взять со стола, — а запад между тем обогнал нас на целое столетие. К примеру, в Швеции студенты занимаются в классе абсолютно голые. Согласитесь, Клара Викторовна, это так раскрепощает человека”.
“Неужели вправду совсем голые, — удивилась Клара, — наверное у них что-то все-таки надето на этом месте?”
“Нет! — завопил Рудик. — Выражаю вам решительный протест! Ни на этом месте, ни на каких других местах. Иначе потеряется весь смысл!..”
Семен Семенович напряженно прислушивался к разговору и от волнения никак не мог понять, к чему клонит Рудик. Более всего он боялся, что его сейчас разденут догола и заставят читать стихи. Однако до стихов дело вовсе не дошло, Рудик скоро, что называется, съехал с копыт, и Клара поволокла его к стоянке такси. По дороге она вручила ему заготовленный конверт с деньгами, и он долго целовал ей руки на прощание.
“Все путем”, — сказала она, вернувшись домой.
Семен Семенович просмотрел список произведений, которые Рудик рекомендовал выучить к экзамену, ни одного из них он не знал.
“Значит, будешь читать то, что знаешь, — успокоила его Клара, убежденная во всесильности своего капитала, — не для того я деньги плачу, чтобы еще перед ними выдрючиваться. Хоть что-нибудь ты наизусть знаешь? Вот и прекрасно. Я сама тебя подготовлю”.
Из басен Семен Семенович смутно помнил “Стрекозу и муравья”, из прозы — отрывок “Чуден Днепр при тихой погоде”, из стихов — “Стихи о советском паспорте”.
“Не мямли! — учила его Клара. — Когда говоришь про волка (“Я волком бы выгрыз бюрократизм…”), сделай оскал, словно хочешь их всех покусать. Про иностранные паспорта говори тонким голосом, а про советский скажешь басом и сделаешь патриотическое лицо. На слове “штанин” (“Я достаю из широких штанин…”) хлопнешь себя по карману”. Вот и вся Кларина наука.
Семен Семенович выполнил в точности указания Клары: сделал “патриотическое лицо”, говорил и тонким голосом, и басом, но вот когда надо было “доставать из штанин”, почему-то смутился и не похлопал, а потрогал свой карман, словно проверял, осталась ли у него там мелочь, чтобы доехать до дому на трамвае. Басню же, которая у него выходила лучше всего, вовсе не стали слушать, сказали: “Достаточно”. И тем не менее Семен Семенович дошел до второго тура. Там нужно было петь и танцевать.
Песню они с Кларой выбрали народную, про рябину. Разучили матросский танец “яблочко”. Целую неделю раздавался ночами в подсобке их пьяный хор: “Эх, яблочко, да куды котишься!” — пела Клара и хлопала себя по ляжкам, а Семен Семенович шел по кругу и бил ладонями в грудь. Дело доходило до полного раскрепощения и скидывания одежд. Эх, видел бы их Рудик!
На второй тур явился сам профессор Л-ский. Как ни старался Семен Семенович проявить себя, он потерпел фиаско, то есть провалился.
“Умоляю вас, Клара Викторовна, войдите в мое положение! — пал Рудик на колени перед Кларой. — Профессор Л-ский — самодур! Я ничего не смог поделать…”
Клара молчала. Теперь она жалела только о том, что дала деньги вперед.
“В искусстве все-таки нужен талант, — осмелел Рудик, — зачем плодить бездарей? Поймите, невозможно научить козу играть на баяне, и в этом не моя вина…”
“Хорошо, про талант я поняла, — мрачно ответила Клара, — а деньги? Я же деньги выложила!”
“Деньги я возвращаю! — встрепенулся Рудик и протянул конверт. — Возвращаю как порядочный человек! Будем считать, что это моя творческая неудача. Только вот что, — промямлил он, — тут ста рублей не хватает… Но я отдам. С получки отдам обязательно!”
“Бог с ними, со ста рублями, — вздохнула Клара, — ты это себе за труды оставь. Тоже ведь суетился, рисковал. А в твоей честности я не сомневалась”.
На этом они распрощались.
9.
“Топиться пойдешь?” — участливо спросил Альберт, когда объявили результаты второго тура. Они познакомились во время прослушивания.
Семен Семенович пожал плечами. По правде говоря, он уже с трудом представлял себя в роли артиста, поэтому совсем не расстроился.
“Тогда пошли на Невский мороженое есть”, — сказал Альберт.
И они пошли. По пути Альберт зашел в глухую подворотню, снял с себя традиционные широкие брюки, а взамен надел “дудочки”, которые до того помещались в его кожаном портфельчике.
В новых штанах Альберт сразу преобразился, даже походка его изменилась, теперь он по-балетному ставил ноги и вертел бедрами. Семен Семенович стеснялся идти рядом с Альбертом, ему казалось, что прохожие пялятся на них. В то время Семен Семенович еще пребывал в плену своих комсомольских убеждений, а они подсказывали ему, что, судя по штанам, его новый друг — пижон, стиляга и антиобщественный элемент. Однако он шел и молчал.
Его всегда поражала непринужденность, с которой Альберт вступал в контакт с людьми и завязывал знакомства.
“Мадам, почем у вас пирожки?” — развязно спрашивал он у лотошницы, небрежно выпятив свой тощий животик, а торговка, вместо того чтобы обидеться, вежливо отвечала ему. Семен Семенович завидовал альбертовой легкости: бывают же такие счастливые люди!
У Гостиного двора Альберт подошел к двум девочкам на автобусной остановке (Семен Семенович даже помнил, что звали их Лена и Катя), быстро их охмурил и, уже вчетвером, они пошли в мороженицу.
(Как-то раз после спектакля, уже через много лет, когда толпа поклонников подвалила поздравить Альберта Ивановича с успехом, Семен Семенович заметил, что друг сторонится его. “Ага! — обрадовался он. — Хочешь сказать, что поднялся на ту ступеньку успеха, когда знакомство со мной становится неприличным?! Так знай, никуда тебе от меня уже не деться! Мы с тобой — одно целое, и твой театр — тот же рыбный магазин!” Разумеется, Семен Семенович не осмелился произнести этого вслух.)
А девочки цвели: Катенька щурила глазки и поминутно хихикала, а Леночка томно смотрела на Альберта и поправляла локон за ушком. Обе они учились на поварих, и поэтому им очень льстило, что их пригласили с собой такие видные парни. Альберту же было все равно кому пускать пыль в глаза, он рассказывал про профессора Л-ского, про его жену и любовниц. Откуда он только набрался этих сплетен?
“Врет!” — решил Семен Семенович, но девчонки доверчиво развесили уши.
“Тут все сохранилось, как до революции, — заливался Альберт, рассказывая про “лягушатник”, где они сидели, — и зеленые стены, и эти круглые диванчики, и лампы с зелеными абажурами, но только прежде на каждом столике стоял телефон, по нему можно было вызвать официанта. А можно было позвонить на соседний столик и познакомиться. У каждого столика была своя табличка с номером, нужно было только нажать кнопку — и вперед!” Девчонки пришли от его рассказа в восторг.
Съели по сто пятьдесят орехового, а потом еще по сто пятьдесят земляничного и шоколадного, по миндальному пирожному и еще по сто пятьдесят орехового на закуску. Выпили три бутылки лимонада.
Семен Семеновича зависть заела, что это Альберт все время говорит и развлекает девчонок, а сам он сидит молча, словно сказать ничего не умеет. Он долго готовился и произнес: “Интересно, как в комсомольской группе посмотрят на твои штаны?”
“Причем тут комсомол? — удивился Альберт. — Я ж не на комсомольское собрание пришел, а в кафе. Ты, Сеня, уж ляпнешь, так ляпнешь”. Девочки поддержали Альберта. Оказалось, что им нравятся именно такие ребята. Семен Семенович готов был сквозь землю провалиться от обиды и стыда.
“Тем более мы — будущие артисты”, — сказал Альберт, похлопав Семен Семеновича по плечу. Семен Семенович что-то пролепетал в оправдание и окончательно убедился, что он ничтожество в сравнении с Альбертом, который его, только что провалившегося на экзамене, по щедрости душевной записал в артисты. Он решил, что Альберт — настоящий друг.
Наели и напили на целых пять рублей. Когда пришло время расплачиваться, Альберт отозвал Семен Семеновича в туалет: “Платим пополам?”
У Семен Семеновича был с собой только рубль, а у Альберта — трешка* . И тут Семен Семеновича охватил ужас. Он представил себе, как их с Альбертом ведут в милицию, составляют акт, сажают в тюрьму за неуплату. Или признаться девчонкам, что у них нет денег?
Альберт смерил Семен Семеновича презрительным взглядом: “Давай свой рубль, остальное отдашь потом. Бери девок и уходи, я сам разберусь”.
Семен Семенович вышел из “лягушатника” вместе с Леной и Катенькой в страхе, что теперь за ними будет погоня, придется бежать и прятаться в подворотнях. Но через минуту вышел Альберт, и они вместе как ни в чем не бывало прошествовали к автобусной остановке.
“Ну, чао-какао, — сказал Альберт, — разлетаемся кто куда”.
“Слушай, ведь только познакомились”, — возмутился Семен Семенович, когда они отошли в сторону, оставив девочек на остановке. “Не ной, — одернул его Альберт, — такого добра мы еще сто центнеров насобираем при нашем-то обаянии”.
Семен Семенович спросил про деньги и выяснил, что Альберт “полностью очаровал” официантку и пообещал ей занести должок на следующей неделе. Впрочем, он так этого и не сделал.
“Ах вот ты какой, Альберт! Тебе бы только очаровывать, порхать да пыль пускать в глаза. Ты просто баловень судьбы! Сластолюбец, жуир, бонвиван!” — мог бы сказать Семен Семенович тогда, знай он все эти слова. На самом деле он подумал нечто подобное. Но он уже не злился на Альберта, он зауважал его еще больше. Он решил равняться на друга во всем, возможно, даже сшить себе такие же точно узкие штаны, наплевав на комсомольские предрассудки. Тогда ему в голову не пришло, что он просто-напросто не влезет в эти “дудочки”. Есть люди, которым вне зависимости от моды написано на роду всю жизнь ходить в просторных шароварах.
Полтора рубля за посещение мороженицы Семен Семенович до сих пор должен Альберту, о чем тот время от времени в шутку напоминает ему. А, может, не в шутку?
Был самый разгар лета. Театральный роман Семен Семеновича уже завершен, а вот роман с Кларой продолжался. Со временем Семен Семенович даже вошел во вкус, он совершенно перестал стесняться своего тела и своих инстинктов. Но чем более свободным и беззастенчивым становился он сам, тем скромнее и беззащитнее выглядела Клара. Вместо дерюжного лифчика она теперь носила кружевной, в блузках тоже поприбавилось оборочек, а ее ночные сорочки стали напоминать полупрозрачные туники, в которых балерины бегают по сцене. Формы, смутно очерченные под тканью и приукрашенные драпировками, приобрели особую заманчивость. Облик Клары приблизился к классическим образцам, да и к себе самой она стала относиться по-особому, без прежнего цинизма. Если раньше, рассказывая про начальника паспортного стола Ширякина, она сказала бы: “Отдалась ему”, то теперь она затушевывала свою инициативу и говорила: “Он овладел мной”. На самом деле ей хотелось бы выразить это еще более тонко: “Сорвал едва распустившийся бутон”, или “Смял своими грубыми руками нежные лепестки юной розы”.
Но даже если бы она сказала сугубо по-медицински “дефлорировал”, то в этом слове мы уловили бы цветочный аромат, прелесть и нежное дыхание богини цветения Флоры.
Встречи их проходили в той же самой подсобке, только на полу невесть откуда появился пушистый коврик, а шторы на окнах стали поплотнее и покрасивее.
“Главное в жизни — любовь! — говорила Семен Семеновичу Клара. — Без любви все мы — ничтожества. Запомни, Сеня, главное — любовь!”
Семен Семенович охотно бы согласился с этим утверждением, но он уже выучил, что главное в жизни — деньги. Как же совместить оба эти утверждения? Тут он снова оказался перед неразрешимым противоречием, которое подсунула ему жизнь.
И все же любовь любовью, а будущность Семен Семеновича надо было как-то определять.
“Что делать, если не оказалось у нас таланта, — успокоила его Клара, — не расстраивайся, плюнь на Театральный. Я тебя устрою в университет, рыбонька ты моя!” И Клара не врала. “Взять” Университет оказалось значительно легче.
10.
Вспоминая молодые годы, Семен Семенович не может надивиться собственной прыти: “Боже мой! Неужели?! И это тоже я?!”
Все дело в том, что Семен Семенович привык рассматривать себя метафизически, то есть он с трудом мог представить себе, что был когда-то другим, нежели теперь. Собственную сущность (познать которую, как мы помним, он давно отчаялся) Семен Семенович считал неизменной и вечной. А потому, когда он пытался взглянуть на себя, скажем, в детстве, то видел толстого и неряшливого взрослого Семен Семеновича, но только очень маленьких размеров.
Вот, к примеру, уменьшенный Семен Семенович в шерстяной шапочке, прикрывшей давно очерченную лысину, стоит возле огромного аквариума с рыбой. А вот такой же точно Семен Семенович идет с портфельчиком в школу, сонно оглядывая прохожих и шаркая подошвами по асфальту. А вот он робко мнется на крыльце столовой. И так далее — до самого нынешнего дня.
Смешно? Пожалуй…
Смешно было бы представить Семен Семеновича в детской коляске или в ванночке. Нет, это просто невозможно представить, поскольку в детской ванночке теперь уместился бы разве один его живот!
А голеньким на столе среди загаженных пеленок?
“Ах, бога ради, не делайте из меня дурака! — сказал бы на это Семен Семенович. — Зачем же представлять такое?”
Диалектически Семен Семенович умеет подходить к другим. Тут он видит человека и в его внешнем, и во внутреннем развитии. Он видит, что Альберт Иванович уже совсем не тот, что был лет этак тридцать пять назад, хотя и хорохорится по-прежнему, все скачет, скачет, словно резвый козлик. “Вот уж действительно смешно!” — давно отметил про себя Семен Семенович не без удовольствия.
И только одно исключение он делает в своем насмешливо-диалектическом подходе к людям, и это исключение — Валерия Ярославна, попросту Лерочка, первая и единственная любовь Семен Семеновича. Ее он представляет только юной девочкой, а не солидной дамой с усиками. Нет, он, кончено, видит правду, но замечать ее не хочет, противится и страдает.
Ах, Лерочка — просто чудо! Живые водянистые глазки, мордашка кошечки, тонкие пальчики, худая шейка и округлые плечики — голова кружится от одного воспоминания.
Пышнотелая Клара, которая всегда была склонна поэтизировать свою былую невинность, нагло попранную после войны, любила сравнивать себя с Розенблют, героиней сказки Новалиса. Но какая же она Розенблют? Лерочка — да; в ее объятьях можно легко забыться после любого, самого трудного пути. Жаль, что Семен Семенович мало похож на юношу Гиацинта из той же сказки, хотя, совсем как Гиацинт, тщетно пытается дознаться, в чем суть вещей.
“Ах, Лерочка, — мечтательно шепчет Семен Семенович, — ты моя Розенблют!”
И в эту минуту он видит хрупкую юную Лерочку, а рядом с ней себя, старого, растрепанного, замызганного рыбьими помоями. Не удивительно, что она предпочла другого! Было бы даже несправедливо, если бы произошло не так.
В ту далекую осень Семен Семенович рассматривал себя в зеркале и видел широкоплечего парня (это вам не Альбертово худосочие), с мощными скулами, с крепкими широкими запястьями, с выпуклой грудью, покрытой шерстью, ширококостного и пухлогубого — одним словом, чем не красавец? Крепко сбит! И главное, все это далось без изнурительных тренировок в спортивном зале, без какого бы то ни было насилия над собой, если не считать два чугунных утюга, которые он забавы ради подбрасывал в воздух по утрам. Сама природа взрастила его таким.
“Какой я к черту татарин, — размышлял Семен Семенович с пристрастием разглядывая себя, — татарин должен быть гибким и шустрым, как зверек. Положи его на бок — лиса пролезет между землей и талией, а если меня на землю положить, то не останется ни одного просвета. А еще татарин должен быть злой и жестокий, как сам Чингисхан. А еще, если уж на то пошло, я не знаю ни слова по-татарски, и, когда соседка Губайдуллина ругается с мужем, мне слышится одно только “дыл-был-дыр”. Скорее уж Альберт — татарин! Нет, все мне наврала старая бабка по своей злобе, а на самом деле мой отец был летчик или танкист!”
А может, и правда? Пришел с войны герой-победитель, глянул на кроху Семена Семеновича — и затосковал. Не так-то легко перенести мирное время с его нищетой, грязными пеленками и скукой. “Да-а-а!.. На войне было проще и понятнее”, — разочарованно сказал солдат. И вот он спился, скурвился, околел под забором. А Семен Семенович остался его продолжением на земле. “Нет, все-таки не татарин, — уверенно заключил Семен Семенович, — танкист!”
А это означало, что, может быть, Лерочка ответит на его чувство.
Семен Семенович учился вместе с Лерочкой на филологическом факультете, куда его пристроила хлопотливая Клара. Нужно это было ему? Он сам не знал, во всяком случае тяга к филологии в нем так никогда и не проснулась. И все же он был безмерно благодарен Кларе. На лекциях Семен Семенович спал, дожидаясь, когда закончатся занятия и можно будет проводить Лерочку до дому. В одной руке он нес ее маленький портфельчик (да и возможно ли представить что-то другое, кроме этого портфельчика? В то время еще не водились сумки через плечо, заплечные рюкзачки и яркие пакеты в половину человеческого роста), а в другой нес свой маленький чемоданчик, наподобие тех, что пылятся теперь на антресолях, набитые гвоздями, шурупами, проволокой и прочим хламом.
Возле дома Лерочка забирала свой портфельчик и протягивала Семен Семеновичу руку — по-товарищески, по-деловому, а он ее сжимал, стараясь выразить пожатием всю гамму переполнявших его чувств. Но Лерочка не позволяла своей ручке задерживаться дольше положенного приличием срока в горячей ручище Семен Семеновича, если же он смелел и руку не отпускал, она с силой вырывала ее, морщила носик и убегала.
“Любит она меня хоть капельку?” — задавал себе вопрос Семен Семенович, не находил ответа и страдал.
Но что значит юность! В юности и страдание сладко. А иначе зачем бы во всех романсах повторялось бессчетное число раз: жажду, стражду, сгораю, умираю? Семен Семенович всегда был любителем романса, особенно одного, про розочки, его он до сих пор часто мурлычет себе под нос: “Одна из них белая, бе-е-лая, была, как улыбка несме-е-лая…”
Это точно про Лерочку поется, такая она и была. Робкая, осторожная, ее невозможно было вечером уговорить выйти на прогулку. Мать воспитала ее в строгости и запугала. Везде, за каждым кустом, в каждой подворотне ей мерещились бандиты, насильники и убийцы, которые поджидают юных девочек. С послевоенного времени город полнился слухами и рассказами о том, как девочек проигрывают в карты, выслеживают и убивают. Все прекрасно знали, что Обводный канал залит кровью, Лиговка — клоака, в Чубаровом переулке насилуют троих каждый день. При слове “амнистия” Лерочка могла запросто лишиться чувств.
Какая там сексуальная революция! Она бушевала на западе, там, за железным занавесом. Здесь же о таком не слыхали. Разве что первые революционные кружки, немногочисленные подпольные ячейки: вот Рудик с мечтой о всеобщей оголенности нашептывает крамольные речи на ушко театральной дамочке, или Альберт идет по Невскому, смущая прохожих своей вихляющей походкой. А Семен Семенович, при всей своей наглости в отношениях с Кларой, в общем застенчив и тих. В отношениях с Лерочкой он даже в мыслях не идет дальше воздушного поцелуя.
Да, за железным занавесом идет своя пьеса, а у нас — своя. У нас в Кировском театре идет “Лебединое озеро”. Лерочка и Семен Семенович устроились на галерке и не мигая смотрят на сцену. А там — правда жизни в мельчайших подробностях: принц влюбляется в лебедя, лебедь в принца, а потом птички сбрасывают перышки и превращаются в прекрасных дамочек на пуантах. В это время по сцене летит настоящий пух.
Вот уже почти час Семен Семенович пытается придвинуть свою коленку к Лерочкиной, но, когда коленка уже у самой цели, начинается антракт. Газировка с пирожным — слабое утешение, и во втором акте Семен Семенович повторяет эксперимент с тем же успехом.
Ах, Лерочка! Белая розочка, майн Розенблют, губы — две недозрелые вишни. “Другая же на-а-глая, алая, была, как мечта небыва-а-лая…” Это уже о Кларе поется.
Семен Семенович стал избегать Клару. При одной мысли о ее ласках ему делалось гадко на душе. Но совсем не встречаться с Кларой было невозможно, ведь она его по-прежнему подкармливала и давала денег. А на какие шиши, как вы думаете, ходил Семен Семенович смотреть лебедей?
Наглая пышногрудая Клара — нихт майн Розенблют — заподозрила что-то неладное. Как-то раз, выдавая Семен Семеновичу очередные карманные деньги, она обхватила его за талию. Семен Семеновича невольно передернуло, и тогда Клара спросила с усмешкой: “Что с тобой, рыбонька? Что же ты дергаешься, майн херц*? Уж не влюбился ли ты в кого?”
“Влюбился”, — признался Семен Семенович.
“Ах ты подонок! Ублюдок! Кобель недорезанный! Дрек мит фефер**!”
Клара отхлестала Семен Семеновича по щекам, разрыдалась, вышла из подсобки. Потом вернулась, спросила: “Сколько ей лет?”
“Семнадцать…”
“А-а-а! Я уже было подумала…”
Клара впала в прекраснодушие: “Влюбился!.. Ути-пуси. Мальчишка глупый, сиротинушка моя! Да разве же тетя Клара запретила тебе влюбляться? Только не надо от тети шарахаться, надо все честно сказать. Клара умеет уважить чужие чувства!”
И она еще раз ударила Семен Семеновича по щеке. Выпили вина. Клара поклялась по-прежнему любить Семен Семеновича, теперь уже как сына. Тем более скоро должен был выйти из тюрьмы ее сожитель Степан, которому она все эти годы исправно посылала папиросы и сухари. Но главное, Клара не отменила своего содержания: “Учись, радость моя. Был бы толк, а о деньгах не думай”.
Она даже стала давать Семен Семеновичу чуть больше карманных денег, сочтя, что теперь в его потребительскую корзину входят цветы, билеты в кино и двойные порции мороженого.
11.
После третьего “Лебединого озера” Семен Семенович решил признаться Лерочке в любви. Они сидели на скамейке, позади стоял калиновый куст с облетевшей листвой, Лерочка ела мороженое и рассуждала о возвышенном: “Ах, сегодня Алла Осипенко в роли Одетты была особенно хороша, — сказала она и зевнула, — в прошлый раз мне понравилось значительно меньше.”
“Я люблю тебя”, — тихой скороговоркой произнес Семен Семенович куда-то в сторону.
Это был пробный шар, если бы Лерочка ждала его признания, она бы его услышала. Но она не услышала. А точнее, она в этот момент снова зевнула, а когда человек зевает, он ничего не слышит, как глухарь на току.
“Кстати, в позапрошлый раз мне очень понравилась Алла Шелест, а тебе разве нет?”
“Я люблю тебя”, — повторил Семен Семенович еще тише.
“А? Что?!” — Лерочка вздрогнула и оглянулась. Кто это мог сказать? Может, эхо, или птичка чирикнула? Она посмотрела на Семен Семеновича. Да это же он! Вот еще даже не рассеялось облачко пара, вылетевшее у него изо рта.
“Глупости, Сеня, — сказала Лерочка тоном строгой учительницы, — ты сам хоть понимаешь, что сказал? Нам еще рано думать о любви. А потом мы же совсем не подходим друг другу”.
“Почему?”
“Не задавай бестактных вопросов, — сказала Лерочка, — мы же с тобой хорошие друзья”.
Она еще раз посмотрела Семен Семеновичу в глаза, и он увидел в их мути сказочного балетного принца. Вернее, не одного, а сразу четырех.
“Все оттого, что я некрасивый!” — сделал вывод Семен Семенович, вернувшись домой. Он уткнулся лицом в подушку и зарыдал. Потом он попытался выяснить, что же такое красота. Нет, не в применении к себе лично, а вообще. Ну, скажем, почему считается красивым, когда балерина высоко задирает ногу, а партнер семенит вокруг нее мелким шажком? В чем суть этого изыска? Семен Семенович встал перед зеркалом на цыпочки, взмахнул руками — и ничего не понял. Так почему же его мутноглазую Розенблют все считают самой красивой девочкой на курсе?
“Ты ничего не понимаешь в жизни!” — сказал ему в утешение Альберт. — Зачем разводить пустые разговоры? Мужчина должен действовать напористо и грубо”.
На следующий день Семен Семенович привлек Лерочку к себе и дернул за пуговицу пальто. Ужас мелькнул в глазах его Розенблютки — Семен Семенович перепугался и замер. Он получил пощечину, и Лерочка не разговаривала с ним целую неделю. Хорошо еще пуговица не оторвалась, а то не разговаривала бы месяц.
“Я должен сам на нее посмотреть. Приводи ее к нам на вечер поэзии, — предложил Альберт, — будем читать Ахматову. Нет, взгляд правительства на нее уже изменился, Л-ский лично ездил в обком и получил “добро”.
Семен Семенович так и сделал. Лерочку не пришлось долго уговаривать. Пока девушки в черных платьях читали стихи, Альберт суетился, мелькал перед глазами, появлялся то в одном проходе, то в другом и всем страшно мешал. Л-ский даже сделал ему замечание. Сам Л-ский! Всем сразу стало понятно, в каких заоблачных высях вращается Альберт, в то время как Семен Семенович ни разу не поднимался выше Парнаса*. А чего стоил его внешний вид? Альберт в тот вечер нарядился в черное трико и черную рубаху. Он густо намазал брови черным, веки подсинил, обвел их тонкой чертой и даже накрасил ресницы. Чем не принц?
Но почему же Альберт с намазанными глазами — это красиво, а он, Семен Семенович, — представьте на мгновенье, — одетый в трико — нечто противоположное красоте?!
В уборной, когда Альберт снял грим с лица, при этом как бы невзначай забыв про “рисованные” глаза, Семен Семенович тоже взял в руку растушевку, провел на лице несколько линий, глянул на себя в зеркало и неестественно громко захохотал.
Лерочка влюбилась с пол-оборота. На глазах у Семен Семеновича у них с Альбертом закрутился роман, и вскоре она погрустнела. Лерочка нагуляла ребеночка. Вернее, это только так говорится, а на самом деле никакого ребеночка еще не было, не было даже вздувшегося животика, но где-то внутри нее завелся маленький червячок, из которого со временем и должны были развиться все эти прелести. Привыкшая во всем повинилась матери, Лерочка назвала имя своего полюбовника.
Мать отправилась к родителям Альберта с угрозой рассказать обо всем в институтском комитете комсомола. Одним словом, во избежание скандала беспутных детей решили поженить.
На свадьбе Семен Семеновича посадили шафером. Для него специально взяли в прокате черный костюм, через плечо нацепили красную ленту, и вместе с молодоженами он поехал возлагать цветы к вечному огню на Марсовом поле.
Выйдя из машины, Семен Семенович вынул пачку “Беломора” и закурил, и уже с папироской в зубах направился к мемориалу.
“Зачем ты здесь куришь? Это неэтично!” — вдруг заявила Лерочка, разнервничавшись, но Семен Семенович пропустил ее слова мимо ушей, цинично затянулся и сплюнул на гранит.
“Не кощунствуй в святом месте!” — взвизгнул Альберт.
“Ха! — сардонически ухмыльнулся Семен Семенович. — Да пошли вы все!..”
Он швырнул окурок на землю и направился к разукрашенному цветными лентами автомобилю.
А за столом на свадьбе его словно прорвало. Он громче всех кричал “горько”, мокрыми губами лобызал руки перепуганной невесты и довел ее до слез. Наконец он напился в хлам, случайно разбил хрустальное блюдо с пирожными, весь перемазался кремом, а потом развалился в прихожей на полу и пел песни, пока не уснул. Свинья свиньей!
Но зачем ему было заботиться о своем моральном облике, когда у него отняли главное в жизни — любовь?
Вскоре после этой веселой свадебки вышел из тюрьмы сожитель Клары, и пока она занималась его устройством и наверстывала упущенное за эти годы в любви, Семен Семенович совсем упал духом, завалил сессию, отчислился и по весне собрался идти в армию. Он осунулся и побледнел. Одним словом, случилось как в любимом романсе: “И обе манили и звали, и обе увя-а-али…”
12.
По сей день Семен Семенович нет-нет да и забредет на “Парнас”. Тут мало что изменилось, только старинные диваны с дубовыми подлокотниками заменили на современные стулья, а так — и стены те же, и та же убогость во всем.
Семен Семеныч не судит по внешнему, он знает, здесь играют в слова и смыслы, ритмы и рифмы, здесь формируют суждения и оценки, здесь самые сложные мысли обретают законченность и простоту — и он гордится тем, что, хоть и недолго, сам был причастен этим высотам.
Глядя на юных студентиков и студенточек, Семен Семенович любит поразмыслить о своей судьбе. По меркам века девятнадцатого он человек маленький, по меркам двадцатого — он просто ничто, пылинка биосферы. Ни с первым, ни со вторым Семен Семенович никогда бы не согласился, и не потому, что мужчина он крупный, уж никак не пылинка, в любом людском потоке мозолит глаза, а из гордости и чувства собственной значимости. Штампованные оценки и ярлыки давно не интересны ему, пусть ими теперь занимается Лерочка, она преподаватель филфака, ей и карты в руки.
Но рассуждать с Лерочкой на эти темы Семен Семенович не собирается. Более того, он знает ее расписание и никогда не забредет на “Парнас” в эти дни. Разве что случайно всего один раз он столкнулся с ней здесь и увидел в ее мутных глазах раздражение и тоску. Дома встречаться — пожалуйста, дома для беседы есть темы куда более важные, простые и интересные. К примеру, с утра за завтраком можно поспорить о том, что лучше съесть на обед, в обед подумать об ужине, а за ужином помечтать о завтраке, обеде и ужине, вместе взятых.
С Лерочкой и Альбертом отношения у Семен Семеновича сложились не сразу, после армии он долго не хотел даже слышать о них. К тому же все так неожиданно и быстро закрутилось в его собственной жизни. Для начала Клара устроила его в рыбный магазин. Потом решила женить.
Семен Семенович как раз пребывал в том возрасте, когда по всем медицинским показаниям не только можно, но и обязательно нужно жениться. Но вот беда, первая любовь прочно засела у него в голове! Такой уж он оказался однолюб, никак не мог позабыть свою светлокудрую Розенблютку. Клара пыталась его знакомить с разными “перспективными” девочками из торговли — все безуспешно. И тут неожиданно на горизонте замаячил вариант.
К одному Клариному приятелю из Торга приехала племянница из провинции, которой смертельно хотелось зацепиться в Ленинграде. Речь шла о деловом браке, за прописку обещали дать хорошие деньги, а в будущем помочь со строительством кооператива. Клара принялась хлопотать и устроила личную встречу.
Провинциалку звали Зиночка. Она была совсем недурна собой, полненькая, не слишком маленького роста, головка в мелких барашках, носик — пупырочка в духе Мэрилин Монро, большие карие глаза. Правда, глаза ее Семен Семенович разглядел хуже всего, потому что Зиночка их старательно прятала: зыркнет — и снова опустит веки, стыдливо уставится в пол, в одну точку. И какой у нее голос, Семен Семенович не понял — а был он резкий, с визгливыми нотками. Но это выяснилось позже, а в первую встречу она не связала и двух слов. Зато Клара говорила без умолку, рисуя Семен Семеновичу все выгоды предприятия.
“Ну что, подаем заявление?” — спросила Зиночка шепотом в конце встречи. Клара пихнула Семен Семеновича в бок, и он тихо ответил: “Да”.
Браком сочетались в районном Загсе, потом Клара повела Семен Семеновича и Зиночку на свой счет в “Метрополь”.
Выпив шампанского, Клара совершенно не к месту крикнула: “Горько!” Зиночка, словно они с Кларой об этом заранее договорились, встала и подставила губы. Семен Семеновичу ничего не осталось, как их поцеловать. Губы у Зиночки были горячие, влажные…
Клара совсем распоясалась, кричала “горько” каждую минуту, швыряла официантам деньги, заказывала музыку и в довершение всего потащила Семен Семеновича танцевать. “Поцелуй свою мамку!” — требовала она, прижимаясь к нему всем телом.
Оставаться дольше в ресторане стало неловко и даже небезопасно, от Клары можно было ожидать любого финта. Семен Семенович попытался отправить ее домой, но она сопротивлялась, затеяла драку со швейцаром, покрыла матюгами весь белый свет и в конце концов заявила Семен Семеновичу, что он дерьмо и предатель. Кое-как вместе с Зиночкой они дотащили Клару до дому и сдали сожителю Степану, а потом Зиночка сказала, что ей неловко возвращаться к родственникам так поздно, и напросилась к Семен Семеновичу.
Зиночка легла на кровать, а Семен Семенович — на пол.
“Вот странно, — подумал он, засыпая, — женился, а даже толком не знаю, что она за человек. Личиком вроде удалась…”
Как раз в это время Зиночка повернулась к нему и прошептала:
”Ну залезай же ко мне! Мы что, Ваньку валять будем?”
Эта фраза не была предусмотрена их договором.
Так фиктивный брак естественным образом превратился в обычный, людской. Дядя устроил Зиночку в молочный буфет, там она каким-то образом умудрялась заработать неплохие деньги и к тому же таскала продукты. Зиночка любила роскошь, она хотела иметь в доме старинное бюро, картину, бронзовую люстру, статую, чернильный прибор. Все это она быстро приобрела. Но как раз в это время в моду входили икэбаны и эстампы, и Зиночка тут же завела “экибану” и эстамп в дополнение к прочим вещам. Чай она пила только из чашек императорского завода, по дому расхаживала в длиннополом тяжелом халате — настоящая барыня.
В любви Зиночка оказалась удивительно холодной. Исполняя супружеский долг, она лежала бревно бревном, могла в самый неподходящий момент заговорить о покупках или выругаться. На то у нее была своя философия интимного процесса: жена должна лежать и наслаждаться, а муж — работать и наслаждать. Порой у Семен Семеновича пропадала всякая охота заниматься любовью, он впадал в тоску, и в такие минуты снова и снова вспоминал свою Розенблют.
Зиночка ругала Семен Семеновича почем зря: мол, он увалень, тюфяк, не умеет крутиться и ворочать крупными суммами, — одним словом, полный ноль. “Ну пошел бы на склад или овощебазу — дядя тебя устроит, — пилила его Зиночка, — на худой конец зав секцией в гастроном!” Семен Семенович не сдавался и продолжал стоять возле заброшенного бассейна в родном рыбном магазине, куда устроила его Клара.
Через три года подошла очередь на кооператив.
“Нам надо развестись, — сказала Зина, — я получу квартиру, а ты останешься в своей комнате, потом снова распишемся и съедемся. Прямой расчет”.
Семен Семенович послушался, и они развелись. Но стоило Зиночке получить ключи от квартиры и прописаться, как она и думать забыла о нем. Она стала прятаться от него, не подходила на работе к телефону. Семен Семенович явился за разъяснениями в ее молочный буфет.
“Я разлюбила тебя, Семен”, — сказала Зиночка.
С одной стороны, Семен Семенович и рад был избавлению, но с другой, он понимал, что его грубо облапошили да еще и в душу наплевали. За три года совместной жизни он успел к Зиночке привязаться и теперь чувствовал себя одиноко и сиротливо. Борцом за справедливость выступила сводня Клара.
Сговорившись с Семен Семеновичем, они подкараулили Зиночку, когда та возвращалась с работы, волоча полные сумки по земле. Увидев Семен Семеновича, она, было, хотела улизнуть, но Клара преградила ей дорогу: “Ах ты сука, мерзавка, вонючка, дерьмо собачье! — обрушилась Клара на Зиночку, пытаясь ухватить ее за ворот платья, но Зиночка увертывалась и отбивалась сумками, — тварь ублюдочная, деревня, засранка!..”
Семен Семенович на всякий случай отошел в сторону и закурил, предоставив дамам разбираться самим.
“Я, Клара Викторовна, найду свидетелей, и вы у меня пойдете под суд за оскорбление личности!” — визжала Зиночка.
“Да я первая тебя засажу за махинации с жилплощадью и фиктив!”
“А вы нам свечку не держали! Я скажу, что он меня изнасиловал!”
“Я тебя, тварь, засажу за воровство!”
“Милиция! Милиция!!” — вдруг заверещала Зиночка.
“Ты чего орешь как резаная?! — ответила Клара. — Я же тебя, поганку, все равно из-под земли достану!”
Тут откуда ни возьмись действительно появился милиционер.
“Заберите гражданку в отделение! — бросилась к нему Зиночка. — Она меня оскорбляет и на “бэ”, и на “хэ”, и на “сэ”!”
“А пошли бы вы!..” — возмутился милиционер и прошел мимо.
“Пойдем, рыбонька, — проскрежетала зубами Клара, схватив Семен Семеновича за рукав, — с ней разве можно нормально поговорить? Не тронь дерьмо — меньше пахнет! А с ее дядькой я все равно уже давно разосралась!”
Так и закончилась семейная жизнь Семен Семеновича. Навсегда.
Клару “за оскорбление личности” не посадили, а вот сама Зиночка села в тюрьму через два года, когда она уже работала в Торге и, говорят, была сказочно богата. И тут Зиночка вспомнила про Семен Семеновича, оказалось, что кроме него ей не к кому и обратиться. Зиночка примчалась с собольей шубой в зубах, с двумя чемоданами, набитыми шмотьем, с ларцом, полным золота и бриллиантовых колец, — все это нужно было на время спрятать. И Семен Семенович не отказал в услуге, оставил вещи у себя.
Еще через четыре года Зина снова явилась к нему, побитая жизнью, постаревшая, со шрамом от пьяной драки на лице. Она бесцеремонно сказала ему: “Пропиши”. Семен Семенович собрался с духом и ответил: “Забирай свои вещи, Зина, и больше ни о чем не проси. Сама устроишься. Ты, Зина, в этой жизни не пропадешь”.
13.
В рыбном еще сохранился со старых времен электрический звонок, но не такой пронзительный и резкий, как везде, от которого вздрогнешь и перекрестишься, а нежный, приятного мелодичного боя. Звонок возвещал о начале обеда. Его включала директор магазина, Эльвира Григорьевна, лично. А тут уж и уборщица — матерщинница Любка — стоит со шваброй наготове и нетерпеливо подталкивает к выходу замешкавшихся покупателей. По звонку и Семен Семенович вытирал руки о халат и направлялся за кулисы — “И даже в этом как много общего у нас с Альбертом!” —точнее сказать, за бронированную дверь, отделявшую публичную часть магазина от его кулуаров.
В прежние годы обедали все вместе за большим столом, который застилался льняной белой скатертью с кистями. К обеду уборщица Любка успевала начистить и отварить целое ведро картошки, которая так аппетитно дымилась на плите. Покушать любили все и придавали этой процедуре большое значение. К обеду у сотрудников уже слюнки текли в предвкушении яств.
Каково же было меню? Его составляли еще с утра все вместе, а потом Эльвира Григорьевна утверждала и отдавала распоряжение Любке: “Пойдешь в “стекляшку” и возьмешь масла и ветчины, в “железке” возьмешь сухой колбаски. Потом забежишь в булочную в восьмом доме — я там уже договорилась — и заберешь упаковку цейлонского чая, поделим на всех по три пачки. Ну и хлеб, конечно, не забудь. С зеленью сама разберешься, сходишь на рынок, а мне потом принесешь список, чего взяла”. Эльвира Григорьевна выдавала Любке деньги, и та отправлялась в путь.
Он вздыхает, с грустью вспоминая о временах, когда в стране еще был дефицит.
“Еда — вот что прочно и надолго объединяет людей. Без еды не может состояться коллектив”, — так всегда считала мудрая Эльвира Григорьевна. Поэтому, когда кто-нибудь заходил к ней в кабинет, она брала со стола либо конфетку, либо кусочек шоколадки, либо просто рассыпчатое печенье — что было под рукой — и самолично вкладывала в рот подчиненному.
Кто из нас не знает, сколько нежности в этих совместных кормлениях на работе, в любовном потчевании друг друга домашней снедью, затейливыми салатиками и винегретиками из баночки, и обязательно собственной рукой и одной на всех ложкой!
“Котик, котик, открой ротик”, — и котик покорно открывает пасть, даже если его вот-вот стошнит от брезгливости, и получает законную ложку щедрости, расположения и доброты. А потом “котик” и сам расстарается приготовить что-нибудь повкуснее, чтобы отдать своим ближним долг братской любви.
Кто не знает, как много значит порой для установления мира и согласия всего лишь долька апельсина или кусочек яблока? Не принять подобный дар просто невозможно, это все равно что не протянуть руки для пожатия — а вдруг в ней камень зажат? Это все равно что заподозрить дарителя в намерении тебя отравить. Но ведь никто еще не умирал от ложки свежайшего винегрета? Правда, я слышал, что однажды целый отдел уважаемого научного института загремел в инфекционную больницу после такой вот трапезы из одной баночки, но это же явно досадное исключение!
И вот, когда уже все сидели за столом и перед каждым стояла тарелка, от которой соблазнительно поднимался пар, появлялась сама Эльвира Григорьевна и ставила на стол в довершение завидного изобилия банку икры или коробку дорогих конфет, из “директорского фонда”, то есть из личного своего сейфа, где подобные роскошества хранились на случай деловых дарений.
И тут обед начинался.
Ели молча и сосредоточенно, и только насытившись, принимались за разговоры. Семен Семенович слыл в магазине великим остроумником, поэтому его просили рассказать анекдот. И Семен Семенович с артистизмом рассказывал в сотый раз про армянку, которая спала со всеми жильцами дома, а когда мужу сказали об этом, он ответил: “Она и со мной спит”. Смех стихал, и Семен Семенович, грассируя, рассказывал анекдот про Сару и гаечный ключ, в котором было одно неприличное слово. Этот анекдот ему особенно удавался. Громче всех хохотала матерщинница Любка и просила его повторить. И Семен Семенович повторял, а потом Любка комментировала анекдот, дополняя его пикантными подробностями. Жаль, что передать ее речь литературным языком не представляется возможным.
Смеялись все, кроме Эльвиры Григорьевны. Она могла позволить себе разве что полуулыбку. Всегда, везде, и в дождь и в ведро, она оставалась серьезной и зорко следила за ходом событий. Это был ее принцип.
“Нельзя расслабляться, когда ты выбрал такую нужную и опасную профессию”, — говорила себе она.
В праздничные дни (на 7 Ноября или 1 Мая) стол бывал особенно нарядным. Его украшали цветы, шампанское и коньяк. В эти дни Эльвира Григорьевна выносила из кабинета специально заказанный в “Метрополе” торт, с которого тут же снимали картонную крышку и громко выражали наперебой свое одобрение и восхищение.
Однажды в такой день беленькая кассирша из штучного отдела принесла с собой фотоаппарат. Устроили фотографирование. Сначала сфотографировали стол, потом торт отдельно, затем торт на столе, а дальше снялись все вместе за столом у торта. После того запечатлелись парами и тройками, кто с кем пожелал, и каждый в отдельности с Эльвирой Григорьевной.
Когда банкет закончился, Эльвира Григорьевна велела подать ей фотоаппарат и засветила пленку.
Вот так!
Никто не должен видеть, что происходит в недрах магазина, в его подсобках, на то и установлена железная пуленепробиваемая дверь. На этой двери можно было повесить табличку из тех, что висят в фойе Большого театра: “Кино и фотосъемка категорически запрещены!”
Кончался банкет всегда одинаково: Эльвира Григорьевна вставала и произносила короткий спич о том, что дела идут неплохо, все путем, план выполняется и т.п.
“Вы у меня как у Христа за пазухой живете”, — добавляла она в завершение.
На этой высокой ноте работники поднимались с мест, хлопали в ладоши и благодарили Эльвиру Григорьевну все вместе и каждый от себя лично, а она внимательно следила, чтобы никто не промолчал.
Вот такие были в магазине традиции. И это прекрасно, что были, ведь на традициях держится мир! Помните, Лис спрашивает Маленького принца, к какому часу ему готовить свое сердце? В рыбном магазине сердце готовили к часу обеда — с двух до трех.
14.
Семен Семенович никогда не относился к тем людям, что бьют себя в грудь, приговаривая: “Я честный, честный, честный!” Глупо о честности говорить, когда работаешь в магазине, где давно установлены свои законы. Семен Семенович мог бы сказать про себя: “Я никогда не нагличаю”. И это была сущая правда. Более того, он не любил откровенных жуликов и хапуг, для каждого из них у него нашлась бы отповедь. Вскинув брови, он сказал бы как чеховский персонаж: “Всякому безобразию есть свое приличие”.
Делами в магазине заправляла Эльвира Григорьевна. Она выдавала задание, а они это задание выполняли — вот и все. Такое положение вещей вполне устраивало Семен Семеновича, ведь после работы все по очереди заходили в директорский кабинет, и Эльвира Григорьевна каждому отстегивала наличными “по заслугам”. Иногда выходил червонец, бывало что и четвертной, а бывало что и совсем ничего — и это тоже нормально.
Семен Семенович предпочитал не задаваться вопросом, откуда берутся эти червонцы и четвертные, какое ему дело до торговой механики магазина? Да хоть из воздуха, хоть из помоев и рыбьей чешуи! “Не спрашивай и лишнего не говори”, — вот был его девиз, а остальное — на совести Эльвиры Григорьевны. Она долго отрабатывала тот высокий профессионализм, за который ее теперь ценят и сверху, и внизу.
Семен Семенович помнил, как лет пятнадцать назад пришел работать к ним в отдел молоденький парнишка Вася Игнатов. Выглядел он обычно: не высокий, не низкий, в меру плотный; единственное, что выделяло его, так это полное отсутствие растительности на лице, отчего он смахивал на скопца, да еще дежурная улыбочка, пропечатанная на нем, как Ленин на сторублевой купюре.
Вася близко сошелся с Эльвирой Григорьевной, попал к ней в доверие. По весне она поставила его торговать корюшкой с лотка на углу. Но Вася зарвался. Он раздобыл килограммовую гирю, высверлил ее изнутри граммов этак на двести и забил дырку хлебным мякишем — трюк, между прочим, опасный, попадал прямо под статью. Эльвира Григорьевна поначалу ничего не подозревала, но ведь на то она и профессионал, чтобы суметь раскусить человека по одной только улыбочке. И вот она подослала к нему Верку из булочной, и та купила два килограмма корюшки, причем Вася даже ее не постеснялся обвесить. Верка немедленно вручила пакет Эльвире Григорьевне, та его взвесила и установила факт неучтенного воровства.
Когда закончилась торговля, Эльвира Григорьевна конфисковала выручку, даже не дав Васе пересчитать ее, и гирю, пригласила Васю в свой кабинет, где они оба долго препирались и кричали. В тот день сотрудники получили двойные наградные, а Вася остался ни с чем.
Вася обозлился, он зашвырнул свою гирю подальше, а поскольку знал многие слабые места в торговле Эльвиры Григорьевны, то сгоряча написал письмо в ОБХСС. Отправив письмо, он, конечно, тут же одумался, но было поздно.
Вася притих, затаился, взял больничный лист.
Письмо попало в надежные руки и уже через неделю лежало у Эльвиры Григорьевны на столе. Прошла еще неделя, и вот Эльвира Григорьевна собрала всех продавцов в своем кабинете в конце рабочего дня. Она зачитала фискальное письмо Васи, после чего двое грузчиков схватили его и отвели в самую дальнюю кладовку, и привязали к бочке с сельдью. Вася сидел на полу, и слезы катились у него из глаз. “Только не убивайте”, — шептал он.
“Ну-с, что будем делать?” — спросила Эльвира Григорьевна голосом Каменного гостя, и тут страсти разгорелись вовсю. Матерщинница Любка даже предложила Васю пытать, поджечь ему кончики пальцев и исколоть булавкой ступни.
“Нет, — сказала Эльвира Григорьевна, — пусть для начала каждый подойдет к нему и плюнет в рожу”.
Уговаривать долго не пришлось, все сами кинулись выполнять задание, и уж какие слова при этом звучали, невозможно передать. Один Семен Семенович стоял в углу. Ему было очень неловко и противно. Но и его не миновала чаша сия. Когда все плюнули в лицо Васи по нескольку раз и немного успокоились, Эльвира Григорьевна внимательно посмотрела на него: “А что же ты, Семен, стоишь в стороне? Или, может быть, тебе жалко? Плюй!”
Семен Семенович понял, что ему не отвертеться, и плюнул.
“Ты, Семен, у нас очень уж деликатный, — продолжала Эльвира Григорьевна, — мы исправим это. Давай-ка поссы на него!” Семен Семенович растерялся и побледнел.
“Давай!” — грозно повторила Эльвира Григорьевна свой приказ. Тогда Семен Семенович расстегнул штаны и сделал то, что велено. Потом он громко захохотал. Он всегда хохотал, когда ему приходилось идти на компромисс с собой.
Грузчики основательно избили Васю. Чтобы скрыть следы расправы — отдадим должное изобретательности Эльвиры Григорьевны — Васю заставили выпить одним залпом из горлышка целую бутылку портвейна, после чего, пьяного и окровавленного, вынесли из магазина и уложили в сквере на скамейке, а Эльвира Григорьевна вызвала машину из медвытрезвителя. Через три дня Вася был уволен из магазина “за недоверие”.
До сих пор Семен Семенович морщился, внутренне скукоживался, словно его заставили съесть без сахара целый лимон, вспоминая о своем позорном поступке. Однако из магазина он не ушел и даже Эльвиру Григорьевну не стал уважать меньше после того происшествия в кладовой.
“Я вас насквозь вижу, — любила говорить Эльвира Григорьевна своим подчиненным, как некогда Иван Грозный говаривал боярам, — ну, кто там шалит? Все равно разгадаю!”
Тут же во время урока она приводила пример: “Вон, видите, баба торгует пирожками и лимонадом? Вырядилась, как новогодняя елка, вся в кольцах, улыбается, щебечет. Я по глазам вижу, что воровка первый класс. Теперь, Семен, подойди к ней и заговори о погоде, спроси, как торговля идет, как настроение, а потом загляни к ней за прилавок”. Семен Семенович сделал в точности, как велела Эльвира Григорьевна, потом купил у торговки пирожков. Он протянул ей четвертной, а сдачи получил как с пятидесяти.
“Вот видишь, — удовлетворенно кивнула Эльвира Григорьевна, — а я что говорила? Значит накладные у нее фальшивые. Она твоей любезности испугалась, решила, что это подвох, и сама себя “наградила”! Тут, Семен, чистой воды психология”.
После бесславного изгнания Васи Эльвира Григорьевна сделалась еще более мрачной и уже почти совсем никогда не улыбалась. Дисциплина в магазине установилась железная, субординация, как в армии. “ И правильно!” — сказала Клара, оценив со слов Семен Семеновича ситуацию. Он согласился с ней.
“Да ты же, Семен, сталинист! — схватился за голову Альберт Иванович. — А народу нужна демократия!”
“Народ хочет жрать и жаждет крепкой руки! — доказывал Семен Семенович. — Люди с надеждой смотрят мне в глаза. Я низшее звено той власти, от которой зависит, будут ли они сыты!”
В спорах с Альбертом у Семен Семеновича были свои резоны. Каждый день он наблюдал одну и ту же сцену возле черного хода магазина, когда привозили рыбу. Собиралась большая толпа, и люди с надеждой и любопытством следили, что же завезли на этот раз. Особенно отличался один старичок в каракулевой шапке, он всегда бежал рядом с тележкой, на которой везли рыбные брикеты, хватался за нее рукой, как бы подталкивая, и, заглядывая грузчикам в глаза, выспрашивал: “Рыбка? Какая рыбка? А скоро будем торговать?”
Чуть поодаль стояла подружка старичка, старуха в пуховом платке, она выговаривала ему: “Боже мой, Леонид, ты хочешь нести ящик? Что случилось с тобой?! Леонид, умоляю тебя, пойдем отсюда! Не унижай себя, ведь ты же старый аристократ…”
“Глупости! — злился Альберт, катая в руках хлебные шарики и виновато поглядывая на полную сумку с гостинцами, которую Семен Семенович никогда не забывал с собой захватить. — Ты ни черта не понимаешь в политике! Ты махровый консерватор. У власти должны стоять образованные люди, а не вы, торгаши!”
“Конечно, профессора и академики, — ехидничал Семен Семенович, намекая на то, что Альберт Иванович давно уже мечтает получить в своем институте профессорскую должность.
“Да, профессора! — орал на него Альберт. — Не тебе же, неучу, нами руководить!”
“Еще неизвестно, кто из нас неуч, — шептал Семен Семенович себе под нос, — на этот счет есть разные мнения”.
И он был в этом прав. В рыбном магазине, к примеру, считается, что Семен Семенович очень умный. “Он учился в Университете!” — говорят про него. Когда в кроссворде встречается затруднение, то за советом обращаются именно к нему, иногда даже домой звонят. Все знают, что Семен Семенович любит книжки, поэтому книги дарят ему каждый год в день рождения и просто так, чтобы сделать приятное. По интеллекту он второй после Эльвиры Григорьевны, закончившей торговый институт, но только он попроще, помнит кучу анекдотов, всегда посочувствует и выручит деньгами. К тому же, торговый институт — это не Университет, это понимает даже матерщинница Любка. Правда, Эльвира Григорьевна тоже любит книги и красивые альбомы, но, когда ей нужно что-нибудь подарить, за советом идут к Семен Семеновичу. В прошлом году он сказал, что Эльвире Григорьевне, видимо, хочется иметь альбом Сальвадора Дали.
“Да-а-а?! — изумились сотрудники. — А мы-то думали подарить ей Шекспира в подлиннике и уж присмотрели…”
Почему Шекспира? — спросит кто-нибудь. Да потому, что Эльвира Григорьевна ходит на курсы английского языка — это сделалось модным. Она клянется, что обязательно выучит его, и, зная ее крутой нрав, многие в это верят. А если и не верят, то делают вид, что верят. Но когда Эльвире Григорьевне вместо намеченного Шекспира поднесли альбом Сальвадора Дали, она действительно была очень довольна и даже улыбнулась своим подчиненным. Впервые за квартал.
“Неуч… Это я-то неуч?!” — бормочет Семен Семенович. Ведь всем известно, что он много читает, что он увлекается историей. Книжек по истории у него дома целая полка.
Кто-то сказал, что девятнадцатый век — век истории, но ведь и век двадцатый не утратил к ней вкуса. Вон даже беленькая кассирша из штучного отдела, пересчитывая дневную выручку, гордо сообщает сослуживцам: “А я знаю родословную всех русских царей!” — а потом как пойдет шпарить подряд без ошибки от Петра Алексеевича до Николая Александровича. Но это не удивительно, у нее в кассе за спиной висит генеалогическое древо, а потом ей недавно дали почитать Пикуля. А вот Семен Семенович прочел и поставил на полку не только Пикуля, но и Ключевского, Валишевского, Карамзина, Соловьева — продолжите этот список Костомаровым, Забелиным, Данилевским, а Семен Семенович в пику вам добавит еще Скрынникова и Зимина!
“Кто сказал, что наш век самый жестокий и кровавый? — спросит вас Семен Семенович. — В любую эпоху хватало насилия, жестокости и крови.”
Однажды Семен Семенович даже произнес об этом речь на митинге. Он совершил долгий экскурс в историю, не забыл похвалить монархию и в конце удовлетворенно поглядел на своих слушателей. И тут из толпы выскочил старик с сумасшедшими глазами и портретом Маркса в руках и прямо этим портретом ударил Семен Семеновича по носу. На старика зашикали, и он исчез в толпе, а Семен Семенович со сломанным носом поехал плакаться Кларе. Клара высмеяла его, обругала и монархию, и демократию, и коммунизм, приложила к его носу холодный пятак и выставила на стол бутылку. Нос Семен Семеновича, конечно, со временем зажил, но появилась лишняя горбинка. И это уже на всю оставшуюся жизнь.
15.
Брак Лерочки и Альберта, такой скоропалительный и неожиданный для всех, оказался на редкость прочным и долговечным. Их сынок Сенечка давно уже вырос, закончил школу, папин институт и уже лет десять с переменным успехом подвизается на театральных подмостках и в кино. Изредка на телеэкране мелькает его милая рожица с водянистыми глазками, как у Лерочки, в обрамлении рыжих кудряшек, как у Альберта.
Семен Семенович недолго сердился на молодоженов. Узнав, что сыночка они назвали в его честь, он расчувствовался и все простил. Как только не старался он угодить Сенечке! Он обходил своих знакомых во всех ближайших магазинах, и на столе у его приятелей не переводились киевские котлетки с косточкой, ветчина, зефир в шоколаде и торт “птичье молоко”. Без Семен Семеновича не обходилось ни одного праздника, ни одного застолья. И уж он из кожи вон лез, снабжал хозяев дефицитными продуктами, дарил роскошные подарки, особенно сынуле.
Правда, принимали Семен Семеновича во вторую очередь, с гостями попроще. “Ты не обижайся, Семен, — обычно говорил ему Альберт Иванович, дожевывая бутерброд с копченой колбасой, — сегодня у нас собираются люди чужие, скучные, но нужные — “нужники”. А вот назавтра — милости просим!”
Семен Семенович привык и не обижался.
Он с грустью смотрел, как подрастает Сенечка, и как стареют его родители. Вот уже Лерочка кандидат наук и доцент. По этой причине она утратила былую стройность, располнела, покуривает папироски, сидя за письменным столом. У нее одышка, а домашнее хозяйство она запустила вконец. Сухомятка — беда всех ученых и артистов.
“Ах, Лерочка, — как-то сказал Семен Семенович, и душа его пела в эту минуту, — что если я признаюсь, что тебя одну я любил во всю свою жизнь?..” Семен Семенович испугался собственных слов, заерзал на табурете и начал неловко похохатывать. Но Лерочка ответила ему серьезно: “Сеня, а если я тоже скажу, — тут она сделала долгую паузу, — если я скажу, что я тоже… если я вдруг поняла, что тоже во всю свою жизнь…”
“Лерочка!” — вскрикнул Семен Семенович, сполз с табурета и оказался у ее ног.
“Как я люблю Вас, Семен Семенович, в такие минуты! А если я Вам скажу, что уже давно сроднилась с Вами, что даже начала порой отождествлять Вас с собой, что Вы стали частью моей души?”
“Но, Лерочка, ведь есть Альберт”, — промямлил Семен Семенович, поникнув вдруг головой.
Эх, что же Вы за тямтя-лямтя, мой дорогой Семен Семенович! Ну кто же вас тянул за язык?! Кто говорит даме такое? Кто ей напоминает про надоевшего мужа?! Фу! Я презираю Вас за эти слова! Точно так же, как презираю Вас, когда Вы скалите зубы на своих покупателей или смакуете самые грязные сплетни с беленькой кассиршей из штучного отдела. Я очень страдаю, когда вы такой…
“Ну, Сеня, насмешил! — встрепенулась Лерочка. — Ха-ха-ха-ха! Ты думал, я всерьез?”
“Я думал”, — еще больше сник Семен Семенович.
“Посмотри на себя, ведь ты такой некрасивый и толстый. Ты всегда помятый и потный, от тебя пахнет рыбой даже теперь!”
Семен Семенович и вовсе обалдел и растерялся: “Я думал, мы с тобой две половинки, которые мечутся по свету в поисках друг друга… Ты знаешь, есть такая теория половинок. Вот и мы с тобой стукнулись друг о друга — и разлетелись навсегда…”
А вот теперь я снова Вами восхищен! Когда вы, чуть приподнявшись над обыденностью, пытаетесь философствовать! Именно это так нужно женщине. Женщина любит ушами. Пусть Ваша философия не нова, банальна, пускай не Вы ее придумали — какая разница? В эту минуту Вы философ — и точка!
“А, может быть, он и прав, — подумала Лерочка, вздохнув. — Быть может, сермяжная правда жизни и заключается в том, чтобы век любить такого вот немытого Семен Семеновича и быть счастливой?”
Да, так она подумала и погладила Семен Семеновича по голове, а он уткнулся ей носом в колени.
“Что за странная мизансцена? — удивился Альберт Иванович, вошедший с улицы в широком плаще и с зонтиком-тростью на руке. — Вы “Даму с камелиями” разыгрываете?”
“Мы с Сеней дурачимся”, — ответила Лерочка.
“А!” — протянул с улыбочкой Альберт и, не раздеваясь, прошел в кухню, чтобы скорее глотнуть коньячку. Следом за ним поплелся и Семен Семенович. В тот вечер он даже чуть-чуть перебрал, вернулся домой позже обычного, лег на свой вековечный диванчик, и долго сопел, и грустил.
“ Кто я для них? Неужели такой же “нужник”, как множество прочих знакомых?” — раздумывал он. Ему и верилось в это, и нет. Не верилось, потому что не хотелось верить, а верилось потому, что он знал: так чаще всего и бывает.
16.
По воскресеньям и праздникам Семен Семенович ходит в церковь. В магазине каждый знает, что Семен Семенович верует в Бога. А когда он уверовал, он и сам бы не мог сказать — так получилось. Но если напомнить ему, как когда-то с пеной у рта он доказывал, что Бога нет, он скажет: “Чушь! Бог создал небо и твердь, и всякую тварь живую, а до того земля была безвидна и пуста”.
Как нельзя лучше соответствуют душевному строю Семен Семеновича высокие церковные своды, мерцание свечей, торжественные восклицания дьяка и жалобное пение старушечьего хора — все это приводит его в умиление, слезы наворачиваются на глаза. Во время литургии жизнь мира от его сотворения до Воскресения Христова становится частью его собственной жизни. Семен Семеновичу нравится, что в церкви все по-русски, все в полумеру: нельзя присесть, но можно переминаться с ноги на ногу, нельзя говорить громко, но шепотом можно перемыть косточки всем знакомым, и даже можно быть членом компартии (как Альберт, пока из нее не вышел), и при этом ходить на службу.
Посмотрите, как Семен Семенович крестится: основательно, с размахом кладет земные поклоны и целует образ Божьей матери, предварительно протерев целовальное место своим носовым платком.
Особенно любит Семен Семенович церковные праздники и связанную с ними суету и приготовления. К Пасхе Господней собственноручно выпекает кулич, накрашивает дюжину яиц луковой шелухой, а потом идет христосоваться с Кларой, с Лерочкой, Альбертом, своими сослуживцами и Эльвирой Григорьевной(ей тоже не чуждо религиозное чувство). У старушек Семен Семенович выспрашивает про разные забытые обряды и поверья, чтобы потом их неукоснительно исполнять. К Прощеному дню он выпекает “лесенки” из теста, каждая в семь ступенек, потом кидает их об пол и смотрит, где обломилось. Обычно “лесенка” разлетается на кусочки, иногда остается две-три ступеньки, но однажды уцелели все семь! А это значит, что путь Семен Семеновичу лежит на седьмое небо, т.е. прямо в рай.
Когда-то злая карлица Наталья напророчила ему беды и несчастья в наказание за грехи. Семен Семенович часто теперь повторяет: “Я грешник, я ужасный грешник, прости меня, Господи!”
А карлицу он до сих пор иногда встречает, только она за эти годы совсем постарела и еще уменьшилась ростом. Лицо у нее белое-белое, словно бумажное, глаза и губы кажутся нарисованными на нем. Наталья работает посудомойкой в мороженице, целыми днями она расхаживает с мокрой тряпкой в руках между столиками, собирает посуду и кротко улыбается посетителям. Носит она серое платьице и передничек в горошек, на ногах детские тапочки на босу ногу, движется бесшумно, словно мышка. Со спины ее часто принимают за девочку, но, взглянув на пергаментное лицо и руки в морщинах, вздрагивают. Блаженная улыбка не сходит у нее с лица. Старухи в церкви знают, что Наталья немного тронулась умом.
Раздумывая о том, как жизнь меняет людей, Семен Семенович все чаще впадает в меланхолию. И все чаще он уходит мыслями в прошлое, пытается представить своего отца, которого ему, как он теперь понимает, всю жизнь недоставало.
Когда-то много лет спустя после смерти матери, роясь в ее вещах, Семен Семенович извлек на свет клубочки ниток, лоскутки, разрозненные пуговицы, старые фотографии и письма, ненужные справки, засушенный полевой цветок…
“Может, хоть он что-то расскажет про отца?“
Но нет, он не обнаружил ничего, что нарисовало бы его портрет, не нашел ни единого упоминания, словно отца и в самом деле никогда не существовало. Из общей кучи уцелевших свидетельств он даже выудил полуистлевшую справку из роддома, где фиолетовыми чернилами был зафиксирован его рост и вес: 43 сантиметра и 3350 граммов. Если из этих граммов вычесть восемь или девять, приходящихся на его душу, то останется и того меньше. И снова, как и тогда, в день смерти матери, он взглянул на себя в зеркало, но увидел уже не парнишку, а шестипудового мужичка с двойным подбородком и жировой складкой на загривке.
Но не это взволновало Семен Семеновича в тот миг, не внешняя форма вещей. Он пытался проникнуть в сокровенное — в душу. Она-то за эти годы не подросла, осталась неизменной — все те же восемь или девять граммов.
Бывают дни, когда Семен Семеновичу становится очень беспокойно на душе, что-то гложет его изнутри, бесы терзают, одолевают нескромные желания, и тогда Семен Семенович представляет себе личико Лерочки, и лицо Клары Викторовны, и даже мордашку Зиночки — и до того эти образы доводят его, что он встает с дивана, завешивает иконки платком, уходит в темный угол и — слаб человек — кончает в вафельное полотенце.
В такой день поздно вечером Семен Семенович обычно решает затеять стирку. Он стирает свой рабочий фартук и носки, стирает наволочки, и простыни, и полотенца. А в душе у него опустошение и тоска. И всякий раз кажется ему, что он чем-то обидел Лерочку, словно отнял у нее что-то, по праву принадлежащее ей.
Он раскаивается.
Но что делать, если такова природа человека, если главный инстинкт настойчиво требует: продлись во что бы то ни стало!
Ах, как бы он хотел родить сыночка, любить его, лелеять и оставить на грешной земле взамен себя! Ах, если бы Лерочка не Альберту, а ему, Семен Семеновичу, принесла ребеночка, маленький живой комочек, беззащитный и слабый, копию его самого — комочек, который бы легко уместился на его собственной натруженной ладони.
Увы!
Он продолжает стирать. А потом он и сам забирается в ванну под горячий душ, чтобы смыть с себя мирскую грязь, чтобы уже никогда, никогда, никогда!
17.
Годам к пятидесяти Семен Семенович загрустил всерьез: жизнь в общем-то прожита, остается глядеть назад и вздыхать. А впереди только монотонная череда похожих один на другой дней. Он не роптал, роптать грешно, и все же сознание того, что в финале…
Нет, об этом думать ему совсем не хотелось, но однажды он прочел на заборе, где местные наркоманы делились друг с другом мудростью, дурацкую надпись: “Жизнь — это очередь за смертью, в которой каждый стремится быть первым”, — и почему-то надпись эта очень расстроила его.
Семен Семенович позвонил Кларе. “Хватит ныть! — подбодрила его старая подруга. — Бери пример с меня”.
И действительно Клара не унывала. Она похоронила сожителя Степана, отплакала свое и сказала: “Жизнь продолжается!” Клара преобразилась. Она выкрасила седые волосы в огненно-рыжий цвет, надела миди — а если бы в моде были макси, то надела бы макси, и даже мини не постеснялась бы надеть, — покрасила в синий цвет ногти на руках и снова зацвела и засверкала.
Клара бросила свою столовую: “Хватит корячиться, Сеня, живем один раз. Теперь я шагаю по жизни на высоких каблуках!” Но бизнес Клара не оставила, теперь она что-то покупала и перепродавала, что-то кому-то устраивала и брала за это комиссионные. В частности, она завела ночную торговлю вином на дому (водку в то время выдавали по талонам). У звонка в квартиру появилась табличка: “По делу звонить 3 раза. Клара”.
Клиентура у нее была проверенная, в основном сытые и холеные торгаши, которые приезжали к ней ночью на такси, чтобы “добавить”. Но потом Клара пошла еще дальше: она открыла подпольный игорный дом. Теперь до самого утра за столом в ее комнате сидели фатоватые молодые люди, а Клара подавала им коньяк и кофе и поддерживала светскую беседу. Играли не на интерес, а для развлечения, пижонства ради, и все же денежки пролетали немалые.
На одном из таких сборищ Клара подцепила смазливого мужичонку, который только что вышел из тюрьмы и болтался в городе без определенных видов на будущее. Клара поселила его у себя и сделала любовником.
Мужичонка быстро оклемался и сказал: “Пропиши!”.
“Нихт ферштейн, — не без издевки ответила Клара, — сначала поживи так, а там посмотрим”.
Но прошло месяца три, и Клара влюбилась в своего нового хахаля. Она его всячески обхаживала, подавала ему в постель кофе и огуречный рассол, она одела его с ног до головы и уже согласна была на прописку, оставалось только сходить в ЗАГС и зарегистрироваться. Все бы хорошо, если бы не разница в возрасте, из-за которой Клара безумно переживала. “Я женщина бальзаковского возраста”, — шутила она, успокаивая себя. И вдруг юный дружок охладел к ней. Он стал пропадать по несколько дней подряд, ничего не объясняя. А Клара и боялась спрашивать: она заподозрила его в измене. С этого дня жизнь ее превратилась в пытку. Ревность поедала ее душу и тело, она даже спала с лица и выглядела теперь как обыкновенная старуха.
Клара задаривала дружка подарками, дома каждый вечер его ждал “банкет”, но дружок только морщился и презрительно поглядывал на нее. Тогда она решила его выследить и застукала с кладовщицей из ресторана “Ветерок”, причем кладовщица эта была не моложе ее самой. Клара пришла в отчаяние, неделю проплакала, а потом, собравшись с последними силами, выгнала мужичка вон. Он, казалось, только этого и ждал. На прощание он прихватил с собой Кларино золотишко, все наличные деньги, безделушки и норковую шубу. Клара заметалась, кинулась туда, сюда, но везде ей говорили одно: “ Ничего ты не вернешь, дорогая, за любовь надо платить”.
“Сенечка, это же самое страшное — обмануть доверие!” — Клара сидела напротив Семен Семеновича и рыдала в голос, а он как мог пытался утешить ее.
“Месть!” — кричала Клара, но тут же снова принималась рыдать, и речь ее походила на бред, в котором смешались любовь, капуста, убитая мать, Ширякин, обманутые надежды и бессмысленно прожитая жизнь.
“Что же она такое говорит? — думал Семен Семенович. — Уж не свихнулась ли она от отчаяния?” Наутро он поехал проведать Клару, но обнаружил возле ее звонка записку: “Просьба не беспокоить. Уехала к маме. Клара”. Семен Семенович перепугался, вызвал милицию. Когда выломали дверь и вошли в квартиру, она лежала на полу со вскрытыми венами. Семен Семенович похоронил Клару. Квартира ее пропала, а оставшееся имущество пошло с молотка в пользу казны.
Пустоту, образовавшуюся в душе, хотелось чем-то забить: включить радио, телевизор, напиться или хотя бы набить живот до отказа. Семен Семенович выбрал последнее, но от обжорства облегчения не испытал. Даже мысли о Боге не успокоили его.
“Кто остался у меня в жизни? — спросил он себя. — Лерочка, Альберт, Эльвира Григорьевна — и все. Хотя не так уж и мало”.
Он почему-то забыл вспомнить про Сенечку.
Ах да, Сенечка, Лерочкин сыночек! А у Сенечки самого вот-вот народится сыночек! Так радостно и спокойно сделалось на душе, но вдруг снова кольнула мысль: “У Сенечки будет сын? Боже, как стремительно пролетела жизнь! Тот мальчик, что когда-то остановил на лестнице и попросил: “Дядя, нажмите мне звоночек, а то не дотянуться”, — тот самый мальчик идет теперь по улице, толкая коляску перед собой, и смотрит на тебя сверху вниз…”
Семен Семенович ужаснулся: “Господи, как не хочется умирать! Как не хочется умирать…”
18.
В канун своего пятидесятилетия Альберт Иванович сказал: “Я пришел к выводу, Семен, что в тебе пропадает артист. Да, ты прирожденный артист на характерные роли, и меня посетила одна интересная мысль…”
Семен Семенович обомлел: “Почему же тогда меня не приняли в институт?!”
“Это особый разговор, — продолжал развивать свою мысль Альберт Иванович, — Л-ский красавцев и красавиц искал. Между прочим, ему это дорого стоило, его в буржуазности обвинили, и на этом он заработал свой первый инфаркт. Я рассуждаю по-другому: в театре должно быть все как в жизни, в жизни уроды — и у нас уроды. Кстати, Стрепетова тоже была некрасивая”, — добавил он, поглядев на Семен Семеновича, и тот не знал, как ему реагировать — то ли обидеться на Альберта, то ли нет. На всякий случай он решил не обижаться.
“Ты понял, к чему я клоню?” — спросил Альберт Иванович.
“Н-нет…”
“Я хочу, чтобы ты сыграл у меня в спектакле!”
У Альберта Ивановича, теперь уже профессора, был свой театрик, в котором он значился режиссером и худруком. Труппу составляли его студенты. Театрик назывался “Лаборатория в подвале”, и он действительно помещался в подвале, с огромным трудом отвоеванном у детского клуба “Рыцари без страха и упрека”. Правда, бывшие “рыцари” продолжали тяжбу в суде и регулярно били в подвале стекла, но какая же это мелочь в сравнении со счастьем иметь свой собственный театр!
Альберт Иванович придерживался самых модных и прогрессивных тенденций в искусстве, решительно порвав с партией, он встал на демократическую платформу. В репертуаре его “Лаборатории” стояли две пьесы, рисующие сталинский режим, и готовилась еще одна. Остальной же репертуар состоял из традиционных авторов русской сцены: Ионеско, Олби, Мрожека и т.д. Теперь же Альберт Иванович, следуя новым веяниям, решил обратиться к Островскому.
Придя в очередной раз на репетицию, Альберт Иванович пересказал студентам содержание пьесы “Таланты и поклонники”.
“У провинциальной артистки Саши Негиной подходит к концу ангажемент, и ей необходим шумный бенефис, успех которого зависит от местных богатых театралов — поклонников. Негина хороша собой, поэтому поклонники стремятся превратить ее в “камелию”, а из ее дома сделать притон, как это было принято в их среде. Но Саша Негина чиста и горда, она отвергает посягательства поклонников. К тому же она влюблена в школьного учителя Мелузова и собирается выйти за него замуж. Против Негиной зреет заговор, поклонники в отместку за неуступчивость хотят сорвать ее бенефис, тем самым лишив ее средств к существованию и ангажемента на следующий сезон. Но в это время в городке появляется сказочно богатый и очень обходительный помещик Великатов, который выручает Негину, затратив на ее бенефис большую денежную сумму. А потом он предлагает Саше Негиной богатое содержание, имение с павлинами и блестящие контракты в лучших театрах провинции, а в перспективе даже столичную сцену. В Негиной сталкиваются любовь к Мелузову с желанием играть на сцене и иметь шумный успех, и она идет на компромисс, выбирая сцену и Великатова. На вокзале она трогательно прощается с учителем Мелузовым, просит ее простить, но ничего ему не объясняет, а просто садится в “семейный вагон”, который явно ей не по средствам, и уезжает. Лишь в самый последний момент, когда Саша уже скрылась в вагоне, Мелузову становится ясно, что едет она вместе с Великатовым. Поезд трогается, и Мелузову ничего не остается, как произнести полный горечи монолог”. Так Альберт Иванович пересказал этот сюжет своим актерам, которые обычно не успевают прочесть пьесу к первой репетиции, а еще он добавил: “Это будет наш звездный час!”
Александр Островский очень трепетно относился к своей героине Сашеньке Негиной. Он наделил ее тонкой чувствительной душой, но тем не менее ее поступок обычно трактуют на сцене как непристойный. Говорят, что Саша Негина пошла традиционным для женщины путем, то есть стала содержанкой. Альберт Иванович и выбрал именно эту банальную трактовку, тем более, что ничего другого актриса, предназначавшаяся на заглавную роль, не смогла бы сыграть.
Что касается Мелузова, то его представляют либо красавцем, не влюбиться в которого невозможно, либо замухрышкой и слабаком, с которым только и возможны что охи-вздохи да платоническая любовь. В театре разумеется нашелся красивый парень, что и определило трактовку. А в остальном Альберт Иванович ничего нового не придумал: Негину он заставил спеть эстрадные куплеты, сопроводив их опереточной подтанцовкой, поубавил “лишнего тексту”, а в освободившиеся пустоты ввел хор цыган: “Как дела, ромалы?” — “Да ничего, чавалы!”
В общем хотели как лучше, а получилось как всегда. По сцене с визгом бегали артисточки в неглиже, “поклонники” щипали их за разные места, Мелузов надел свитер и джинсы и тут же осовременился, а его песня под гитару (в духе Высоцкого) должна была по всеобщему мнению произвести фурор. Все это Альберт Иванович сделал, идя навстречу искушенной и образованной публике, которая к другому не привыкла и просто бы не поняла.
Альберту Ивановичу не хватало только одной маленькой гениальной детали — в спектакле был необходим кусок махрового реализма. Среди поклонников Негиной, тощих и вертлявых студентов, должен был появиться очень толстый настоящий купец — эту роль Альберт и предназначил нашему Семен Семеновичу.
Выслушав замысел Альберта, Семен Семенович обомлел, расчувствовался и, недолго раздумывая, сказал: “Я согласен!”
19.
“Боже, что я наделал! — воскликнул Семен Семенович, придя домой. — Воистину правильно говорится: седина в голову — бес в ребро!”
Однако он не позвонил Альберту и не отказался, хотя было еще не поздно, а вместо этого стал раздумывать, как бы поэффектнее выглядеть на сцене.
Первым делом он выгладил свои брюки, потом достал из шкафа шикарный свитер из ангоры — подарок покойной Клары. Но и это не все, он вытащил на свет пропахший нафталином черный костюм, приобретенный по случаю женитьбы на Зиночке, примерил его и убедился, что штаны на нем даже приблизительно не сходятся. Тогда он упрятал его обратно в чемодан за тумбочкой у изголовья кровати, отправился в универмаг и прикупил себе отличную финскую тройку и шикарный галстук с искрой — “огни Парижа”. Экипировавшись подобный образом, он присел, призадумался и загадал про себя: “Если хоть что-нибудь выйдет из этой затеи, брошу к чертовой матери рыбный магазин!”
На репетициях Семен Семенович смотрелся нелепо среди студентов. Но в этом и заключался гениальный замысел Альберта. Семен Семенович стеснялся и от неловкости то начинал беспричинно хохотать, то отпускал нелепые шуточки в свой адрес, и вот уже молодежь сочла его веселым, остроумным и очень полюбила.
Спектакль был на мази, актеры не без усилий выучили роли и вызубрили куплеты так, что они отлетали от зубов.
Роль у Семен Семеновича была совсем скромная, “без ниточки”, как в старину актеры говорили про маленькие роли, текст которых умещался на одном листке, и даже не просто без ниточки, но и совсем без слов: Семен Семенович должен был несколько раз выйти в массовке. Правда, Альберт Иванович поставил его на первый план и велел высвечивать прожектором.
И вдруг, когда выпуск спектакля был уже на носу, Семен Семенович засомневался и впал в истерику: “ Нет, нет, не выйду я на сцену — боюсь — провалюсь!”
Альберт с трудом уговорил его не подвести и не разрушить гениального замысла. Семен Семенович поверил, что без него никак не обойтись, выпил флакон валерьянки, собрал свою волю в кулак.
И вот наступила премьера. В маленький подвальчик набилось столько народу, что негде было плюнуть, и многие сидели на полу в проходах. Явились родственники исполнителей, приехали маститые критики, пришел в полном составе рыбный магазин. Семен Семенович направо и налево раздавал контрамарки. Пришла даже Эльвира Григорьевна, но только она от контрамарки отказалась, заранее купила себе билет и сидела отдельно от всех в первом ряду. По случаю премьеры Эльвира Григорьевна надела свои бриллианты.
Лерочка тоже сидела в первом ряду. Впрочем, она не догадывалась, что всю эту комедию Семен Семенович, возможно, затеял только для нее. Исключительно для нее! Лерочка с грустью поглядывала, как Альберт Иванович до начала спектакля кокетничает со своими студентками, и шелестела конфетным фантиком. Потом она заметила — о, боже! — что ее супруг кокетничает и с мальчиками, а те выкаблучиваются перед ним и строят глазки. Тут она совсем погрустнела, но скоро свет погасили, и спектакль начался.
Семен Семенович волновался даже больше, чем при поступлении в театральный институт. Он обливался потом, хотя в помещении было совсем нежарко, а когда подоспел его первый выход, то у него задрожали коленки, и он подумал, что все это заметят.
“Смотрите, смотрите, наш Семен Семенович!” — зашептала беленькая кассирша из штучного отдела на ухо соседке. “Бля-а! И правда, Семен Семенович!” — ахнула на весь зал матерщинница Любка.
Семен Семенович грозно посмотрел со сцены в ее сторону и топнул ножкой. И после этого он неожиданно почувствовал себя совершенно свободно и раскованно. Он мастерски исполнил свою партию, которую поставил ему Альберт: непринужденно одергивал фрак, поводил плечами в нужный момент и шаркал ножкой, как молодой жеребчик; он живо реагировал на реплики Негиной, вожделенно смотрел на нее, где нужно, хмыкал, а где нужно, вздыхал. Казалось, что он самый живой из всех, присутствующих на сцене. Казалось, внимание зала обращено на него одного. Да и как было не смотреть на Семен Семеновича, когда он так пришелся к месту. Его дебют на подмостках произвел фурор.
Спектакль имел успех небывалый. Артистов закидали цветами и вызывали пятнадцать раз, чего не случалось в театре со времен основания МХАТа. Критики уверяли, что через несколько дней имя Альберта Ивановича не будет сходить с газетных полос. О склочных “Рыцарях без страха и упрека” можно было забыть навсегда.
После премьеры, как водится, был банкет. Слово взял Альберт Иванович и начал с анекдота: “Француженка захотела, чтобы ее новый муж в первую брачную ночь пришел к ней во фраке. Муж ответил: “Во фраке, мадам, я хожу только на премьеру!”
Альберт Иванович дождался, когда стихнет смех, и провозгласил: “Так выпьем же за премьеру!”
Лукуллов пир начался. За восходящую звезду Семен Семеновича пили не один раз. Студенты еще до начала спектакля сговорились его подпоить. А он, ни о чем не подозревая, ел, пил, непринужденно беседовал с критиками и литераторами, которые тоже остались на банкет, и разоткровенничался до того, что громогласно заявил: “Всю жизнь я мечтал только о театре, теперь же моя судьба связана с ним навеки!”
Потом он рассказал, как когда-то на экзамене в театральном читал “Стихи о советском паспорте”, помянул Клару, вспомнил, как они разучивали с ней “яблочко”, и тут же продемонстрировал это под визг молодежи.
Банкет удался!
За полночь Лерочка и Альберт уехали на такси, сытые критики разошлись по домам, а Семен Семенович вместе со студентами решил идти гулять по ночному городу и горланить песни под гитару.
“Вот и свершилось, — возликовал он, — я окончательно сравнялся с Альбертом!”
Семен Семенович изо всех сил старался угодить своим молодым друзьям, он рассказал все смешные случаи из своей жизни, вспомнил все анекдоты, он спел под гитару свой любимый романс.
Когда они шли по набережной Обводного канала, Семен Семенович взобрался на парапет, чтобы продемонстрировать, каким ловким и грациозным он был в юности.
“Вот он, звездный час моей жизни! Что же дальше? Как продлить этот праздник? Неужели утром снова начнутся скучные одинокие будни? Нет, никогда! Лучше уж сдохнуть прямо теперь!” — так он решил и стал раздумывать, как это было бы прекрасно умереть в минуту наивысшего блаженства.
Он все еще шел по краю гранитного парапета, и вдруг в голове у него помутилось, он потерял равновесие и полетел вниз прямо в Обводный канал. Со всего размаху он плюхнулся в воду, ушел под нее с головой и поплыл по реке, как большая неповоротливая рыбина.
Рядом проплывали рыбешки помельче, плыли очистки, обрезки, промышленные отходы, дерьмо и прочий хлам.
“Как?! Неужели это все?! “Сик транзит глория мунди, — пронеслось у него в голове, — так проходит земная слава! Вот она, смерть!”
20.
Что же вы делаете, Семен Семенович?! Кто дал вам на это право? Вас так и тянет заглянуть по ту сторону жизни, а ведь, как заметил Франсуа Ларошфуко, “ни солнце, ни смерть нельзя рассматривать пристально”.
Семен Семенович не удержался от искушения. Пролетев с треском и звоном сквозь стальную блестящую трубу, — о том, что так должно быть, он вычитал когда-то в одной мудреной книжке, — Семен Семенович оказался в потоке яркого света высоко над землей в безвоздушном пространстве. Но странно, ему и не нужен был воздух, чтобы дышать. Наша планета с высоты выглядела маленьким серовато-голубоватым шариком. Но чем больше Семен Семенович вглядывался в этот шарик, тем зорче становились его глаза, и наконец он увидел в мельчайших подробностях все, что происходит внизу.
Он увидел Альберта и Лерочку, которые, шатаясь, поднимаются к себе на пятый этаж и вполголоса переругиваются. Увидел он и себя самого, в пьяном безобразии летящего в воду. Увидел, как всполошились и перепугались Альбертовы студенты. Но странно, вместо того чтобы кинуться в реку спасать Семен Семеновича, они разбежались врассыпную кто куда: “Вот что значит современная молодежь!”
Осталась одна только Негина, которая так растерялась, что словно приросла к месту. Но вот и она пришла в себя, бросилась бежать и вдруг… передумала, зашла в телефонную будку, вызвала милицию, а уж потом медленным шагом побрела домой.
Приехал милицейский фургон, следом за ним водолазы-спасатели, они погрузились в мутную воду Обводного канала, чтобы вытащить Семен Семеновича на берег.
Но было уже поздно.
Семен Семеновича раздели догола и положили вверх животом на большой оцинкованный стол. Пришел прозектор, острым скальпелем разрезал его живот, оттянул края в стороны и вынул внутренности Семен Семеновича. Он бегло осмотрел их, поморщился и запихнул обратно. В это время вошла санитарка с гинекологического отделения, принесла завернутого в марлю ребеночка — там одной женщине только что сделали аборт. Прозектор быстро сунул ребеночка в живот Семен Семеновичу, шлепнул санитарку по заду и на живую нитку живот заштопал.
Семен Семенович обалдел. Он никогда не предполагал, что с ним может случиться такое!
Обремененного Семен Семеновича обрядили в черный костюм, который нашла у него дома матерщинница Любка, а так как костюм не сходился, его пришлось разрезать со спины, и вот Семен Семенович лежал на холодном столе, а сверху его прикрывал костюмчик. Затем его переложили в гроб, обтянутый мадаполамом (“Из дешевых”, — отметил он про себя), и выставили в ритуальный зал морга. Забежал Альберт Иванович убедиться, что все в порядке. Поглядев на синее лицо друга, он пришел в ужас и приказал санитару погуще намазать Семен Семеновича гримом. Загримированного до неузнаваемости Семен Семеновича отвезли в церковь.
Он выглядел как народный артист. Глаза его были подведены, брови чернели, как в юности у Альберта, а губы стали темно-вишневыми. Сбылась мечта, он превратился в прекрасного юношу Гиацинта. Старушки ахнули: “Ну просто куколка!” — и прослезились.
Карлица Наталья надела Семен Семеновичу на голову венчик из белых цветов, священник положил ему на лоб бумажку с отпечатанной молитвой, пропел отходную, и началось прощание.
Плакали все, кроме Лерочки. Друзья по очереди подходили к гробу и целовали бумажку на лбу, и только она растерялась и не поцеловала. Лицо ее выражало смесь отчаяния и любви. Она ухватилась за край гроба, долго возле него стояла, потом выбежала из церкви и закурила.
Хоронить решили на Волковом кладбище, на Литераторских мостках. Эльвира Григорьевна лично выхлопотала на это разрешение в мэрии Санкт-Петербурга. На могиле Альберт прочел выразительную, заранее заготовленную речь, из которой Семен Семенович узнал, какой великий артист ушел из жизни, услышал много лестных слов о премьере и обещание посвятить ближайшую постановку светлой его памяти. Гроб опустили в могилу, быстренько закидали землей и разошлись. Еще Семен Семенович увидел, как по дороге с кладбища Альберт вычеркнул его адрес и номер телефона из своей пухлой записной книжки.
Дальше наступила тишина.
Семен Семенович лежал в земле и глядел в небо, над ним шелестели листвой клены и тополя. Прошел дождик, потом снова выглянуло солнце, но никто за целый день не появился у его могилы. Правда, пробежал рыжий кот, остановился, взъерошил шерстку, долго принюхивался( “Неужели до сих пор пахнет рыбой?!”), потом пометил могилку, задрал хвост и умчался восвояси. Стало темнеть. Наступила ночь.
В темноте Семен Семенович разглядел Клару, ее обглоданный скелет лежал неподалеку от него. На косточке мизинца болталось золотое колечко — единственное, что не успел украсть любовник-преферансист, а пуговицы с истлевшего платья провалились сквозь дырявый ее каркас и валялись в земле.
Выглянула луна. Из-за кустов появились виллисы*. На них были воздушные белые туники, а волосы убраны фосфоресцирующими цветами. Виллисы позвали Клару с собой, она поднялась из гроба и вместе с ними полетела по дорожкам кладбища в веселом танце.
Виллисы выглядели вполне счастливыми. Семен Семенович с улыбкой поглядывал на их девичьи игры, ему сделалось легко на душе. Потом он заметил, что поэт Михаил Кузьмин из соседней могилы тоже поглядывает на девушек с тоской, очень уж ему очень хотелось побегать вместе с ними, да приличия мешали.
Мимо кладбища спешил запоздавший прохожий, он торопился поскорее попасть в свой спальный район. Блеск Клариного колечка привлек его внимание. Семен Семенович хотел крикнуть, остановить его, но молодой человек уже перепрыгнул через ограду. И тогда девушки кинулись к нему, стали обнимать, целовать, подхватили в свой хоровод, закружились в бешеном танце, защекотали, пронесли по аллеям и сбросили в грязную воду речки Волковки. Теперь уже никто не отведает его молодых ласк.
Утром следующего дня светило яркое солнце, щебетали птицы, в отдалении весело громыхал трамвай. Семен Семенович по-прежнему глядел в небо и скучал: не было у него Тулона, не было Аустерлица, не было даже Курской дуги, а была только бесславно прожитая жизнь. В животе надсадно плакал ребеночек. И вдруг Семен Семенович увидел, что кто-то идет по дорожке к его могиле. Это была Лерочка!
Лерочка бросила на могилку пучок свежих гвоздик и погрузилась в печальные раздумья. Семен Семенович лежал у нее под ногами, и, пока она перебирала в памяти все, что было связано с ним, он — вот баловник! — заглянул к ней под юбку. Такая возможность впервые появилась у него за всю долгую жизнь, и он никак не мог оторвать взгляда. Правда, увидел он там совсем не то, что ожидал. Вместо кружевных панталончиков юной немецкой фрау, которые часто грезились ему во сне, он обнаружил на Лерочке штопаные байковые трусы, такие, как носила еще старая бабка, и какие на него самого надевали в детстве. Семен Семеновичу сделалось нестерпимо грустно и обидно за Лерочку.
Убогость жизни! Ты притронулась даже к ней, несравненной златокудрой Розенблютке!
И тем не менее он не мог оторвать взгляда от Лерочки, он готов был любоваться на нее без конца, любить ее вечно — и в юности, и в жалком увядании, и даже после смерти. Он смотрел на эти байковые трусы и приходил в восторг, в умиление, в возбуждение. Сердце его встрепенулось, застучало, заколотилось — быстрее — еще быстрее — и он — воскрес.
21.
Ах вот вы какой, Семен Семенович! Вы, оказывается, только прикинулись мертвым. Может быть, и саму смерть вы придумали только из шалости, чтобы ненароком заглянуть даме под юбку, экий вы баловник! Но с каким сладострастием смаковали вы собственную кончину, как упивались ею, придумывали все новые и новые подробности. Ну расскажите же скорей, что произошло с вами на самом деле.
А на самом деле, бухнувшись в Обводный канал, Семен Семенович проплыл несколько метров под водой, наглотался ее всласть, перепачкался в дерьме, вынырнул, сделал несколько лихорадочных вдохов и закричал: “Помогите!”
Он мертвой хваткой ухватился за железный прут, торчавший из каменной облицовки канала, и продолжил звать на помощь. Студенты переполошились, нашли на дороге кусок железного троса, бросили его конец в воду и — раз, два — взяли! — вытащили Семен Семеновича на мостовую. Кое-как его оттерли и отмыли, доставили домой в полной невредимости и оставили отдохнуть. Он отделался только сильным испугом да легким насморком, но зато сколько всего интересного он сумел пережить за краткий миг своего падения!
Очнувшись дома на своем любимом диване и протрезвев, Семен Семенович решил порвать с театром.
В рыбьем царстве все ликовало. Заблудшая овца Семен Семенович вернулся в родные пенаты. Ему устроили настоящую овацию. Даже Эльвира Григорьевна выглянула из кабинета, приветливо улыбнулась ему и сказала: “Чудак человек…”
А в обед она выставила на стол огромный шоколадный торт.
Старухи со всей округи пришли поглядеть на героя дня Семен Семеновича. Они увидели, как он в поте лица ворочает тяжелые брикеты с рыбой, и облегченно вздохнули. Впрочем, вздохнули не только старухи. А Семен Семенович работал не покладая рук: тяжелой кувалдой разбивал он смерзшуюся рыбу, швырял ее на весы; его лиловые пальчики щелкали костяшками счетов (он так и не смог привыкнуть к калькулятору), а губы при этом шептали — помогали считать. Почувствовав к себе такое внимание и такую любовь, он готов был из кожи вылезти вон. Подобно невесомой сильфиде, он семенил по полу на самых кончиках пальцев, перегибался всем телом, втягивал глубже живот, и можно было подумать, что ему не пятьдесят с гаком, а всего восемнадцать лет. Лицо его светилось благодарностью и добротой, а про себя он думал, не начать ли ему по примеру Альберта носить на работу крахмальную рубаху с бабочкой.
В обед, плотно покушав и отведав торта, Семен Семенович отер пот со лба, оперся локтями о мраморный прилавок и задумался.
“ История — это вовсе не мирные будни, — раздумывал он, — это нашествия, войны, пожары, страшные эпидемии, перевороты, бунты, голод и мор. История питается живым человеческим мясом. Как вспомнишь об этом, так хочется свернуться в клубочек и плотно закрыть глаза. Собственная жизнь на этом кровавом фоне кажется такой неприметной и малоценной. В людском муравейнике так мало приходится места на одного крошечного человечка — совсем чуть-чуть, с кончик мизинца. А если мир уподобить наперстку, то каждому на нем отведена только одна, едва заметная впадинка, выщерблинка — но зато своя, привычная, обжитая. Попробуй выковырять из нее человечка! А если это все-таки удастся сделать, то будет он бродить по свету неприкаянный и злой…”
В эту минуту Семен Семеновичем можно залюбоваться. Кажется даже, что он не просто облокотился о мраморный прилавок и вовсе не мраморная плита подпирает его, а сам Семен Семенович высечен из мрамора, подобно “Вечной весне” Родена. А, как известно, все, что высечено из камня, имеет особую ценность и глубокий философский смысл.
Что еще мог бы добавить Семен Семенович к своей истории? Ровным счетом ничего. И нам больше нечего сказать.