Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2005
Татьяна Демакова — родилась в Сибири, училась в Новосибирске, затем в Ленинграде. Работала в прессе, на телевидении и радио. Автор книг “Татьянин день”, “Перелетная птица”, романа “Белый ангел”. Живет в Санкт-Петербурге.
— Не женитесь, юноша, никогда! — много раз повторял розовощекому Миньке учитель, седой, тощий, похожий на хромающего журавля художник Муравьев. — Семейная жизнь несовместима с искусством, — бубнил он ворчливо, обтирая тряпочкой кисти, расправляя ворсинки длинным ногтем на мизинце. — Женщины все сплошь хищницы и лицемерки, — Муравьев любовно расставлял кисти по стеклянным банкам, словно пушистые необыкновенные цветы.
Обычно Минька не смел возражать мэтру. Во-первых, он благодарен был Муравьеву, достаточно известному человеку в художественных кругах Питера, за внимание, которое выражалось в частных уроках для провинциала, мечтающего о славе и покорении столицы.
А во-вторых, парнишка умел пропускать мимо ушей все брюзжания, не касающиеся красок, палитры и холста. Разве интересные то темы — погода, женщины, болезни? Зачем только люди тратят время на пустые разговоры?
А в это утро неизвестно отчего вскипел и откликнулся на рассуждения старика о семейном счастье.
— А как же Рембрандт?! Ведь его музой была Саския. Жена! Или Шагала вспомнить. На всех полотнах глаза его спутницы жизни.
— Ну, давай, давай, перечисляй дальше, — отчего-то рассердился старый мастер, холостяк по убеждению и обстоятельствам. — Но только я тебе еще раз повторю: семья и искусство на разных планетах живут.
Минька промолчал, подумав про себя, что ни одна из женщин, даже если бы очень захотел Муравьев, не согласилась бы жить в развалюхе-мастерской, пропитанной запахами красок, клея, дерева и табака. Семейный запах другой! И в тот момент он был уверен, что в его судьбе все будет иначе.
Господи! Сколько же лет минуло? Мужчина в потертой куцей курточке, в джинсах, вытянутых на коленках, замызганных кроссовках неспешно брел по мокрым листьям, отхлебывая на ходу пиво из темной бутылки.
Жаль, что бутылка последняя. И нет денег, чтобы еще одну купить. Жаль, что день так быстро угас. Поздно! Домой ехать пора!
Мокрый вечер густел в беспросветную осеннюю ночь. Но даже из этого сырого неуюта домой не тянуло. Как же прав был старик Муравьев насчет женитьбы! Зачем женился? Этот вопрос-занозу Минька вот уже много лет в сердце носит. И ответа не находит. Но только знает, что прислушался бы он тогда к мудрому предостережению мастера, смотришь, все бы в жизни сложилось иначе. И был бы он совсем другим человеком, и полотна у него были бы другими…
Из всех лет семейной жизни особенно помнился первый год. Уж очень непохожий на прежние. Игра веселая получалась, а не жизнь. Спать ложился, рядом на подушке кудрявая голова. Просыпался — от женского мягкого бока теплом веет. Пока под душем фыркался, завтрак уже готов — кашка, душистый чай. Рубашки все на плечиках в шифоньере, платки носовые и те отутюжены. После беспризорной студенческой полуголодной житухи словно на райский остров попал.
— Ну, как ты, дорогой? Как настроение? Какие планы на сегодня? — голос заботливый, ласковый, как легкий ветерок, вокруг порхал.
Ощущение материнского солнечного тепла убаюкивало, расслабляло. Не знал тогда еще Минька, что иные женщины большие мастерицы поквохтать, поворковать над новоиспеченным муженьком. Разбалуют, разласкают мужика, а потом вдруг словно наскучит им в эту игру играть, и все круто меняется. Вспыхивают яростным огнем претензии: неблагодарный, невнимательный, я тебе все отдаю, а ты, ты что? И пошло, и поехало. От ссоры к ссоре. Все к одному сводится: никудышный муж получился.
С Ритой Минька познакомился в компании. А это уже рецидив. Новый год, женский день, чьи-то именины, поводы разные, а компания все та же. Хочешь не хочешь, а отношения продолжаются. Минька тогда в Мухе учился, как называют с давних пор лучшее художественное училище в Питере. Гордился собой парень здорово. Похвалы сыпались со всех сторон, от преподавателей, друзей, критиков. В одном газетном обзоре студенческих работ восторженная журналистка так и написала о нем: “Прокопенко — самородок. Во всех его работах чувствуется уверенная рука мастера. Мы еще услышим об этом талантливом юноше!”
— Девчонки! Я чертовски талантлив, — так он знакомился с девушками, уже будучи старшекурсником.
Но как ни странно, многим девицам не по нраву было подобное признание. Они не могли понять, хохмит или говорит правду этот милый бородач. Да и вообще, что это такое — талант? Сродни болезни или недугу какому? Во всех книжках талантливых людей чудаками выводят, дескать, не могут гении есть нормально, пить, спать, они мучаются, что-то выдумывают, а заодно всех своих близких изводят. Нет уж, для земного счастья дайте-ка нам что-нибудь попроще. Без заскоков и бессонниц.
А Рита при первой встрече серьезно сказала:
— Всю жизнь я мечтала жить рядом с необыкновенным человеком. Как это прекрасно, когда рядом не рядовая серость, а творец! — и неожиданно для Миньки вдруг погладила его шершавые, обветренные руки. Как котят, руки погладила, ласково и бережно, при этом прошептала: — Вот они, богом отмеченные!
Сама Рита работала учителем начальных классов. Никогда не скрывала, что детей не любит и они все ей кажутся на одно лицо. А особенно в их рабоче-крестьянском районе, где и улицы носят соответствующие названия — проспект Большевиков, Солидарности, Товарищеский переулок, кроме как тупых и бесперспективных отпрысков, быть не может.
— Что вы хотите? Интеллигенцию истребили, лучшие умы разлетелись, дети кухарок и кочегаров к власти пришли. Менталитет, как и группа крови, с генами передается, — философствовать, спорить, восклицать Рита могла бесконечно.
А через год после свадьбы Сашка родился! Сказать, что Рита изменилась, это значит, ничего не сказать. Ни одна женщина не подозревает, какая революция может произойти в ее сознании после рождения ребенка. Особенно сына.
Отныне весь мир Риты сосредоточился в одном крохотном существе. Талант, духовность, предназначение, что за чушь и мелочь по сравнению с тем, что у сынули понос или сыпь на спинке. Мужчина? Зачем он ей теперь нужен? У него одно на уме, животные страсти и сексуальная несдержанность! Ей добытчик нужен, снабженец, курьер. В доме стало катастрофически не хватать денег. Непонятно, ведь жили как-то раньше? В театры ходили, новые вещи покупали, а тут вдруг каждую минуту зазвучало:
— Что ты за мужик, если заработать не можешь для жены и ребенка?
Эта фраза долбила темечко, как капли, от мерного звука которых сходят с ума. Михаил, чтобы как-то изменить ситуацию, начал брать халтуры. Малевал вывески для магазинов, оформлял уголки с наглядной агитацией то в школах, то в яслях. Кроме того, жена убедила его устроиться в школу учителем рисования. Он и до сих пор пытается увлечь малолетних оболтусов цветом, формой, гармонией пропорций в природе.
— Черт возьми! Час-то который? Завтра, в понедельник, первый урок. Вставать рано, — Минька с шумом зашвырнул бутылку в урну, взбил ногой ворох листьев и почти побежал к трамвайной остановке.
— Барышня, — обратился Михаил к женщине, сидящей на железной в дырочку скамейке, — вам не холодно?
Вид у дамы был отрешенный. Она или действительно не расслышала, или сделала вид. Но Миньке хотелось поговорить. За целый день шатания по городу сам с собой так набеседовался, что тошно стало. Живого голоса не хватало, глаз заинтересованных.
— Я вот домой возвращаюсь. Внутри такая тоска. У вас бывает такое?
Женщина вздохнула и, как показалось Миньке, посмотрела на него с теплым участием. И было приятно, что не стала ехидничать, дескать, нашел бы повод для знакомства поинтересней, а сразу включилась на его волну.
— Простите, а чем вы в жизни занимаетесь?
— Художник я…
— Да?! Какой же вы счастливый человек!
— Вы серьезно так считаете?
— Серьезней некуда!
Подошел трамвай. В освещенном вагоне Минька осмотрел свою спутницу. Ничего, вполне симпатичная. Глаза темные, как омут, затягивающие. Лицо живое, сто гримас в минуту! Захочешь с такой портрет написать, употеешь, пока уловишь гармонию. Так вечно меняющаяся физиономия моря пугает новичков с палитрой. Даже в штиль сколько переливов цвета, переполох в линиях, сияющее дрожание воздуха.
— Я давно уже знаю, ничего не бывает в жизни случайного, — женщина уютно расположилась на жестком деревянном сиденье.
Минька осторожно примостился рядышком.
— Я сейчас открою вам один секрет, но только обещайте, что не сочтете меня сумасшедшей.
— Обещаю, — кашлянул он в кулак, прикрывая зевок усталости.
Женщина улыбнулась, не кокетливо, не жеманно, а так, как девчонка, нашедшая под новогодней елкой подарок.
— Я уже много лет мечтаю научиться рисовать, — зашептала прямо Миньке в ухо. — Хочу, чтобы кисти, краски меня слушались.
Минька хмыкнул.
— Вы серьезно? — чуть отодвинувшись, он попытался заглянуть ей в глаза. Но не смог определить, шутит она или говорит серьезно.
— Сколько стоит час занятий с вами? — спросила она озабоченно.
Мысли в мужской голове лихорадочно запрыгали. Конечно, он бы хотел наставлять на путь истинный юные дарования. Но это же юные! Но почему-то никто из них не стучался в его дверь. Им подавай известных, маститых, которые за один совет десятки долларов отсчитывают, бесконечно ценя свое время. Вот так ситуация! Да и не знал он, честно говоря, в какую стоимость определить подобные занятия. Много скажешь — отпугнешь, мало — сам прогадаешь. Да и потом, какая перспектива возиться с этой великовозрастной ученицей? Понятное дело, только материальная.
— Сто рублей устроит? — хрипло выдавил Минька из себя, стесняясь своей меркантильности, облеченной в слова. Но сам себя тут же успокоил, мало ли о чем он думал секунду назад, не по мыслям человека оценивают.
— О, конечно, устроит! — она по-прежнему радовалась, словно подарки под елкой не кончались.
Через остановку незнакомка вышла, оставив облачко терпких духов, теплую бумажку с накарябанными наспех цифирками телефонного номера и осколок досады, царапающей сердце. Минька ведь поговорить хотел. Живой души жаждал. А его заставили сделку заключить. Пусть пока только на словах. Но, как все глупо, кто, кого и чему собирается учить? От этих мыслей Минька насквозь расстроился и промерз, да и выпитое пиво урчало внутри и не давало покоя. Пришлось даже выскочить задолго до своей остановки и потом шлепать по остывшим лужам и скользкой, безжизненной траве.
Но оказалось, что переволновался учитель рисования совсем напрасно. Вечерняя насмешница не отказалась от своих слов и, как примерная ученица, явилась на занятия.
По средам Михаил Михайлович обязан был находиться в школе до позднего вечера. Эти гулкие часы в опустевшем здании значились в расписании, как дополнительные занятия для отстающих. И хотя Михаил Михайлович считал всех учеников отстающими по своему предмету, являться на ненужные вечерние уроки балбесы не желали. Зачем тратить время на непонятную мазню!
А эта чудаковатая барышня явилась! В портфельчик положила все, что продиктовал ей по телефону учитель, — альбом, карандаши, ластик, коробочку с акварельными красками, прихватила ножницы и кнопки. Мда! Имя у женщины оказалось тоже странным, прямо под стать ей самой — Женевьева.
— Представляете, кто-то зовет меня Женей, а кто-то Евой. Я сама определяю, какую половинку своего имени вручить для знакомства.
— А как, позвольте узнать, мне к вам обращаться?
— Евгения, — протянула сухую горячую ладонь.
— Ну, что же, Евгения, начнем, пожалуй!
Михаил Михайлович прочитал с пафосом короткий вводный курс, в котором упомянул имена великих художников, об их непростой доле, каторжном труде и о том, что славы при жизни вкусили лишь единицы. Далее перешел непосредственно к науке рисования, объяснив, что все сложные формы предметов, окружающих в жизни, раскладываются на простые формы: куб, цилиндр, шар. С них и начали пробу карандаша. Ничего у нее не получалось! Куб заваливался набок. Цилиндр напоминал ведро. А шар выглядел простой окружностью с неровными краями.
— Да что же это такое! — Евгения сердилась сама на себя. Глаза ее при этом сужались, становились еще темнее.
— Нормально, через тернии к звездам! — утешал педагог. Хотя знал, до звезд ей слишком далеко. Не смех ли, в сорок лет узнать, как следует правильно держать карандаш в руке?
Через несколько занятий Михаила стала преследовать одна мысль: маловато он попросил за свои вечерние уроки. Не предполагал, что ученица будет так дотошна и упряма. Но сказать об этом вслух стеснялся. Не умел сызмальства торговаться. А здесь такой деликатный вопрос — себе ведь нужно цену поднять.
Но Женевьева каким-то образом почувствовала его мучения.
— Вы перетруждаетесь со мной, Михаил Михайлович. Я понимаю, что вам достался крепкий орешек! — лукаво улыбнулась и добавила при очередном расчете еще полтинник. “Умница, прелесть, симпатяга!” — возликовал учитель про себя. Вслух же неожиданно произнес:
—У вас еще и выставки будут персональные!
— Правда? Вы в это верите? — она опять стала похожа на ту счастливую девчонку у новогодней елки.
Признаться, занятий по средам Михаил теперь ожидал с удовольствием. Пока Женевьева колдовала у своего мольберта, уже и акварельные натюрморты пробовались на кисть, они беседовали обо всем. Как у людей одного поколения, общих тем было предостаточно. Но, конечно, не только милые беседы согревали душу. Лакомым кусочком был гонорар за занятия. Эти деньжата можно было прокутить с легким сердцем.
Попивая пивко по вечерам, Михаил с удовольствием вспоминал свою ученицу. Что-то все-таки в ней есть! Раз от раза карандаш ее становился увереннее, кисть стремительнее, а глаз зорче. Понятное дело: хорошие методы преподавания не могут быть бесплодными, учитель удовлетворенно хмыкал. Но одна мысль все же не давала покоя, зачем Женевьеве нужны эти уроки. Некуда время и деньги девать? Может, это и называется у людей — “с жиру бесится”?
На одном из занятий, когда Михаил, чтобы не терять времени, выполнял заказ директора школы, оформлял стенд для вестибюля, Женевьева вдруг сказала.
— А что, если я закажу вам свой портрет?
Он оторвал взгляд от своих линий, удачно кто-то поймал этот питерский ритм — штиль Петропавловки, купол Иссакия, разведенный Дворцовый мост, — рука просто танцует, изображая городские силуэты. — Что вы говорите, портрет?
Она неожиданно засмущалась.
— Ой, вы так на меня посмотрели, что я могу и передумать.
— Что вы, что вы! Вы очень интересная натура. Но, понимаете, хороший портрет требует долгой работы. Сеансы по нескольку часов это утомительно.
Про себя он стал высчитывать, как оценить подобную работу.
— Не волнуйтесь, — она опять, словно прочитала его мысли, — о цене мы договоримся. Я вот представляю, пройдет много-много лет, и вдруг далекая незнакомка остановится у моего портрета. Мы будем смотреть друг на друга, и наши души поведают свои тайны.
Мда… Ну не странная ли мечта? Это Михаил про себя хмыкнул. Вслух же произнес:
— Нужно решить, в каком интерьере вас писать. В каком ракурсе? Размер определить, цветовую гамму.
— Я бы хотела в полный рост. В красивом длинном платье.
— Зачем же в длинном? У вас хорошей формы ноги.
Она засмеялась.
— Когда же вы успели заметить?
— Я же художник! — высокопарно произнес Михаил, радуясь самому себе. Такому наблюдательному и раскованному.
Занятия подошли к концу, и учитель предложил:
— А что, если я вас провожу сегодня? Зайдем к вам, там и выберем, в каком интерьере писать ваш портрет.
— Можно, конечно, — медленно откликнулась Женевьева. — Боюсь, что вы испугаетесь. У меня нежилой дом.
— Как так? Но вы-то живете!
— Живу, — грустно согласилась Женевьева и вздохнула.
Интересненько! Три месяца они встречаются. Он ей так много рассказал про себя. Про то, как пацаном обожал рыбалку, про свою первую любовь, курносенькую Анну Григорьевну, учительницу английского языка. Про тягучий день сегодняшний, про то, что сын не признает живописи: “фигня все это!”, зато дни и ночи готов играть на компьютере. Даже про жену рассказал, что после родов стала она постоянной клиенткой гинекологической клиники, отчего приходится Миньке зачастую в доме быть и за повара, и за уборщика. Но зато уж если возьмется он борщ варить, настоящий, хохляцкий, со шкварками и пампушками, запах на три этажа растекается. Да и данники он классные сотворяет, по всем бульбашским законам. Хорошо-то, хорошо! Да только вот времени жалко. Не думал, что семейная жизнь — ловушка!
Много чего ей рассказал. А сам о ней ничего не знал. Поэтому захотелось посмотреть ее дом, чтобы чуть-чуть за кулисы души ее заглянуть.
Они долго петляли по дворикам петроградской стороны. Только старожилы знают эти проходные тропы, из арки в арку, наискосок через скверики, через сквозные подъезды.
— Мы пришли! — они стояли на каменном пятачке, окруженном домами.
— Вот они, питерские колодцы, — Михаил задрал голову. Жалко и далеко светился над ними синий лоскут неба. — Мрачновато тут у вас, — поежился и торопливо щелкнул зажигалкой.
В подъезде пахло плесенью и зоопарком.
— Кошки?
— Да, обитают здесь лентяйки и попрошайки.
— Почему же лентяйки? — Михаил вспомнил, что и у них в подъезде проживает рыжая толстуха Василиса. Все жильцы подкармливают четвероногую соседку, и никто не считает ее лентяйкой или попрошайкой. Он бы взял чистоплотную и понятливую Василису к себе на кухню, но у жены аллергия на животных.
Женевьева открыла дверь, тяжелую и скрипучую.
— Добро пожаловать!
Прихожая, нестандартная, какой-то неправильной формы, не то трапеция, не то пятиугольник, растекалась на узкие ручейки коридоров, которые заканчивались высокими дверями с медными ручками.
— Сюда! — Женевьева ввела Михаила в круглую комнату.
Под люстрой стоял большой овальный стол с единственным стулом. У окна, тоже вытянутого в эллипс, громоздилось старинное кресло-качалка. По периметру стен разнокалиберными стопками высились книги.
— Удобно, да? — хозяйка с нежностью смотрела на свои вещи, словно на милых знакомцев. — У меня есть легкий и мягкий коврик. С ним я и перемещаюсь вдоль книг. Улягусь. Читаю, думаю, мечтаю.
— А спите тоже на коврике?
Женевьева внимательно посмотрела на него, и в ее глазах мгновенно погасли только что сиявшие звездочки. Лицо от этого стало темным и отрешенным. Конечно, она уловила в мужском голосе нотки брезгливого удивления.
— Вам не нравится?
— Ну… скажем так, необычно.
В квартире существовали еще две комнатки, длинные и узкие, как вагоны. В одной комнате стояло старенькое, с потрескавшимся лаком пианино. Рядом жесткий деревянный стул. В другой — односпальная кровать и допотопный, полированный под орех, шифоньер.
А кухня вообще походила на чулан, темный и холодный. Да уж, Михаил вспомнил свою веселенькую, светлую кухоньку. Жене очень нравились занавески в красный горох, с мохнатыми оборками. Скатерть такая же, салфеточки, прихватки. А на чайнике — баба румяная в пестром сарафане. Колоритно и по-особому уютно!
Женевьева, видимо, все его мысли прочитала.
— Не годится интерьер? — вздохнула. — Может быть, придумаем что-нибудь поинтереснее, — сказала задумчиво похоронным голосом. Обычно так прощаются навсегда.
Михаил ничего особенного не уловил в женском голосе. Очень хотелось пивка, хорошо бы темного, густого, да похолоднее. А потом побродить в одиночестве.
— До встречи! — сказал он, как обычно. — В следующий раз начнем сложный натюрморт.
Но следующего раза не было. Женевьева пропала. Когда она не пришла в первую среду, учитель подумал: обстоятельства. Но после третьей пропущенной среды стало ясно: занятия закончились.
Поначалу Михаил злился на Женевьеву. Противная досада заливала сердце. Он пытался себя успокоить. Что произошло? Ну, встретилась чудачка, взяла несколько уроков, исправно заплатила. Что он потерял? Ровным счетом ничего. Напротив — были легкие денежки, которые он с приятностью в сердце пускал на ветер. И не думал о последствиях. Только вот почему он, дурень, не дорожил той ситуацией? Щеки надувать начал в ее квартире. Не она же строила! Старый фонд в Питере весь такой мрачный, убогий, вонючий. Может, у нее это временное пристанище? А он, глупый, квадратные метры оценивал, как продолжение личности. Конечно, Женевьева это почувствовала и обиделась.
Дни проходили, и странное дело, чем дальше отодвигались события в прошлое, тем чаще Михаил вспоминал Женевьеву. Ему хотелось еще раз зайти в ту необычную квартиру. Теперь-то он понимал, что многого не разглядел. По-обывательски, нет, еще хуже, как хитрый маклер, приценивался к чужому жилью. А на стенах фотографии пестрели. Не посмотрел! На фортепьяно были ноты раскрытые. Даже любопытства ради не остановился. Ведь не совсем посторонний, пацаном на баяне ох как бацал в родной деревне.
И так ему захотелось встретиться с ней, но по-другому, и поговорить иначе. Чтобы не он монологи произносил, с чувством, с душевными подробностями, и все о себе, о жизни своей переломанной. А ее бы послушать. Чудная женщина!
Несколько раз Михаил звонил по телефону. Бесполезно. Тогда он решился. Он начал рисовать ее портрет. По памяти.
Уже накопилась целая папка эскизов. Рука, глаза, поворот головы. Но главного не мог придумать, куда поместить эту беспокойную натуру. Какая среда будет гармонировать с подвижным, вечно изменяющимся лицом, с летящими руками и взглядом, который не принадлежит никому.
Однажды ему показалось, что наконец он нашел то, что хотела исторгнуть из себя его душа. Море. Да, да. Женщина выходит из моря. В длинном светлом платье. Влажная ткань обрисовывает порывистое, стройное тело. А лицо у женщины усталое и застенчивое. Он сумел поймать этот взгляд, просветленно-доверчивый, как у детей. А вода сзади тягуче-темная. Никакая разлука не бывает светлой. Может быть, и море прощается с женщиной навсегда. “Расставанье — маленькая смерть”, — дух захватывает от непостижимой точности и откровенности истины в короткой строчке. Вот что значит талант! Так изобразить бездонность боли. И обездоленность одиночества.
Руки чесались, как чесались в предвкушении большой работы. Все было приготовлено — холст, подрамники, краски. Не хватало лишь пространства. Не в школьном же классе начинать!
Теперь он просыпался по утрам взбудораженный, переполненный энергией своей новой картины. Случайно пойманный блик, чужой жест, волнение шелкового шарфа — жадно вылавливал взгляд и отправлял в копилку памяти. Пора, пора! Он уже изнемогал под тяжестью впечатлений и эмоций, которые рвались наружу.
Верно утверждают, что, если человек бескорыстно одержим большой идеей, он, как магнит, притягивает все необходимое для того, чтобы воплотить в жизнь то, что бушует внутри.
В радостный шок поверг Михаила телефонный звонок. Вдруг ни с того, ни с сего объявился корешок из загульной юношеской поры. Ежиков Славка. А для своих просто Еж. До чего же забавный паренек! Маленький, тощенький, с торчащими, как иголки, рыжими волосами. Круглое, всегда улыбающееся лицо и руки с широкими квадратными ладошками щедро усыпаны рыжими крапинами. Замухрышка, да и только! Но Еж своим бесшабашным поведением, расхристанной раскованностью словно объявлял всему миру: и коротышки могут быть королями и абсолютно не иметь комплексов. На курсе он ухаживал за недоступными красавицами, вступал в жаркие дебаты с самыми привередливыми преподавателями. И еще Ежик все время экспериментировал. Исполнив натюрморт в классическом стиле, он спешил закрепить на мольберте другой лист и плюхал мазки в верно-азартном безобразии. Или вдруг на портрете выкладывал цветной мозаикой набор треугольников, точек, запятых. Преподаватели морщились, но работы в зачет принимали.
— Харизма, моя неукротимая харизма! Перед ее мощью бессильны все! — похохатывал в рыжую бородку Еж, получая очередную похвалу. Кстати, в ту пору все мухинцы были бородаты.
С Минькой Ежа связывала “малая родина”. Ежик тоже приехал в Питер из небольшого украинского села. С каким трудом Михаил изживал из своей речи хохляцкий акцент, но смачное гыканье так и перло из всех пор. Ежик же умел чисто говорить на русском и необыкновенно-певуче и гарно гуторить на своем родном языке. Словно внутри переключал каналы, согласно ситуации.
Три года Минька и Еж жили вместе в общаге. Делили на двоих нехитрые обеды и ужины, писали друг за друга курсовые и контрольные работы. За все время ни разу не поссорились. Позже Михаил понял, что причиной их спокойного благоденствия, конечно же, был ясный, прямо-таки лучезарный характер Ежа. Казалось, что рассердить его было невозможно. Все, что ни происходило, он мог обратить в шутку.
После третьего курса Ежик вдруг забрал документы из Мухи и поступил в школу милиции.
— Ты очумел! — орал и топал ногами Минька. — Мент, мент поганый, — чуть не плакал от досадного непонимания очередного марш-броска своего друга.
А рыжий Еж так и не раскололся, и не рассказал, почему так круто решил изменить свою жизнь. Решил, и все.
Незаметно и постепенно пути-дорожки бывших “не разлей вода” двух хохлов разбежались в разные стороны. Звонки случались. Но неинтересные, вялые.
— Как дела? Как семья? Ну, бывай!
А тут вдруг Еж торжественно объявил.
— У меня для тебя сюрприз. Классная мастерская. Почти даром.
— Ну ты даешь! — Минькино сердце зачастило, затрепетало. Кто еще, как не друг-художник мог через все расстояния уловить волну творческого нетерпения! — Я уже несколько дней только об этом и думаю, — прокричал он диким голосом в трубку.
В ответ Ежик счастливо засмеялся.
— А мне даже как-то во сне привиделось, какой ты скрюченный у мольберта, втиснутого между шкафом и детской кроваткой. Помнишь?
— Да, когда это было?
— Что хоромы больше стали?
— Мольберт не достаю.
— Ты это брось. Один из хохлов должен творить.
— А ты?
— У меня другое поприще. Вопросов не задавать! Службой доволен, жену и жизнь люблю.
— Мда, — Михаил растерялся от ясного и спокойного голоса. В нем он уловил то, чего не хватало ему самому — всякое отсутствие суетности и укоров в свой адрес, дескать, то не сделал, это не успел и так далее.
— В общем так, — скомандовал Еж, — загружай все в большую сумку и мчись к площади Восстания.
Легко сказать “мчись!”, Михаил и слово-то подобное забыл. Округлый животик как-то незаметно навис над ремнем и мешал передвигаться быстро и стремительно, как в юности. Да и в душе поселилась неторопливость. Но сейчас он с неожиданной ловкостью собрал сумку.
— Ты куда это лыжи навострил? — глаза жены наполнились неподдельным ужасом.
Мог бы он и шуточку отпустить, типа “ухожу к другой”. Но не стал, слишком уж побледнело ее лицо. А сердце приятным бальзамом облилось, значит, не так уж он плох, если женщина боится потерять его.
— Дружок мастерскую предложил, ох и поработаю теперь, — сказал он взволнованно.
Рита обиделась. Уголки губ поползли вниз.
— Опять за старое решил взяться? А семья как же?
— А что семья? Семья на месте, — на радостях от предвкушения настоящей работы Михаил звонко чмокнул жену в щеку.
Отчего-то она обиделась еще больше.
— Да ну тебя, не подлизывайся!
Через час Минька, как сумасшедший, бегал и скакал по просторной мастерской.
— Класс! Высший сорт! — дико горланил, наслаждаясь безудержным потоком света, льющимся через огромные витринные окна.
— Бери и твори! — Ежик протянул связку ключей. — Я сегодня отбываю в командировку. Может, через месяцок вернусь. Тогда возьмем пивка, рыбки, вот и посидим, поговорим обо всем.
До вечера Михаил убирался в помещении. Протер окна, пол. Сдвинул в угол чужие подрамники, мольберты. Потом не спеша стал доставать свои вещи. Разложил, поставил. Спустился вниз, купил в ларьке две бутылки пива, пачку сигарет. С удовольствием вернулся в мастерскую. Поворачивая ключ в замке, почувствовал, как приятная мыслишка собственника “это все мое” придает осанистость всем жестам.
Только через три дня приступил он к тому, ради чего и въехал в мастерскую. Ну, здравствуй, Женевьева!
Минька отказался от первоначального варианта. Сюжет с морем показался ему все же затасканным и банальным. Лес?! Осенний, промокший, темный. И она, сияющая, бежит из него прочь. Потому что в том вязком безмолвии не нужен свет. Нет, опять не то! А если цветущий луг будет фоном?
На цветах Минька, что называется, собаку съел. Жена обязывала ко всем праздникам исполнять натюрморты с цветами для воспитателей, учителей, родственников и друзей.
— Ты же понимаешь, на подарках ко всем датам мы просто разоримся. А так получается дешево и сердито, главное, необычно. От тебя что требуется, раз-два махнул кистью, и готово.
Но не умел он так: раз-два, и готово! Если брался за сирень, то стремился, чтобы и на картине лиловые соцветия влажно источали сладчайший аромат. И с розами любил повозиться! Чтобы получались они не открыточно-красивыми, а живыми. Если уж белые, то нежно-застенчивые, как девушки. Если бордовые, то переполненные знойной страстью, как женщины-южанки. Почему-то из всех цветов именно розы ассоциировались у него с прекрасным полом.
Когда подходило время расставаться с работой, он не мог заснуть, переживал, страдал, как перед горестным прощанием.
— Ну, жадный я, понимаешь, жадный, — кричал в лицо жене, когда она начинала упаковывать очередной цветочный шедевр. — Ты представить себе не можешь, как у меня сейчас разрывается сердце от боли.
— Ой, не смеши меня! — Рита по-деловому заворачивала подарок. — Ты таких намалюешь еще с десяток. А для семьи зато получается и экономия, и творческий подход к тем, кого поздравляем. Я тебя уверяю, в школе к сыну художника и относятся иначе. И чего ты злишься, не понимаю, — чтобы успокоить расстроенного мужа, она выдавала дополнительные деньги на пиво. — Иди, охлади свой пыл.
И все-таки от излюбленных цветов Михаил отказался. Однажды, когда шел по Невскому, его вдруг осенило. Толпа, вот что должно быть фоном. Нервное движение живой массы. Идут, бегут, бредут люди. У каждого своя физиономия, одежда, запах. Облако над толпой дерганое, пестрое, с прорехами. И нет здесь покоя ни днем, ни ночью. Суета сует. Вывески, шуршание шин и денежных купюр. Сколько судеб сплелось и разбилось.
В тот же вечер он сделал новый эскиз к картине. Контуры двигающихся людей то сливались в больше пятна, то рассыпались на мелкие брызги. Издалека все как будто одинаковые. Голова, туловище, руки, ноги. Но если присмотреться поближе, то можно узнать конкретные лица. Вон он, Минька. Синий берет, волосы длинные, в хвост резинкой перетянутые. В светлых глазах, пухлых губах безмятежная рассеянность, как у младенца. Недалеко от мечтательного художника и Еж бежит. Он в пестрой камуфляжной форме. Упругий и прыгучий, как новый резиновый мяч. Тело энергичное, ладно скроенное, а вот лица нет. Застывшая, бледная маска. Рядом еще люди. Много женщин, уставших, с сонными глазами, словно они не высыпались целую вечность. Дети с лицами старичков.
Тягучая чужая жизнь. И вот от нее-то убегает женщина в белом наряде, нелепом, как и ее имя. Какие-то бантики, оборки, цветочки, разбросанные по подолу, шляпке, перчаткам. Кто-то ее окликает. Один из толпы. Да, вон тот, в синем берете протянул руку вслед. Но она не слышит. Видимо, у того, кто зовет в другую сторону, голос громче. Он завораживает и ведет ее.
Михаил и не заметил, как пролетело несколько недель и в мастерскую нагрянул Еж.
— Ну, давай, хвастайся своими творениями, — приятель пыхтел за спиной, вглядываясь в незаконченное полотно. — Изменился, брат, изменился. Раньше ты натуру предпочитал, а теперь какие-то аллегории. Что за тетка на переднем плане? От кого она удирает? Знакомая твоя или плод воображения?
— Дама-то? — Минька отошел подальше, прищурился, словно, пытаясь поймать взгляд с портрета. — Трудно сказать, и знакомая, и незнакомая. А что? Впечатляющее лицо? И фигура, как языки пламени, горячие и беспокойные. Разве не так,
— Так-то так, но… — лицо Ежа вдруг стало озабоченным, — уж очень она мне кого-то напоминает. Погоди-ка, — он щелкнул замком портфеля, достал несколько картонных папок и стал выкладывать на стол портреты. — Вот, где пригодилась моя художественная наука. Я ведь уникальный специалист по созданию фотороботов. Реакцию свидетеля в секунду могу изобразить. Вот говорят, что нос у кого-то был уточкой. Кто это может зарисовать? Или глаза медвежьи, многие ли представляют, что это такое. Ага… А вот и показания по нашей крале, то бишь твоей знакомой. Слушай.
“Волосы темные, волнистые. Брови, ресницы заметные. Глаза большие, разрез итальянский. Нос прямой, не пипочкой, не курносый. Губы яркие, крупные”, — так описали свидетели гражданку, подозреваемую в серии дерзких краж. А теперь посмотри, какой портрет я набросал, согласно словам очевидцев. Не твоя ли это натурщица?
Минька растерялся. Он перебирал рисунки, которых было несколько. Сказать, что это были точные портреты Женевьевы, он не мог. Но во всех изображенных лицах было что-то от той женщины, которую он знал так мало. Было… Хотя в последнее время он ловил себя на том, что во многих женских лицах искал сходство со смешной ученицей. И, если присутствовала хоть отдаленная похожесть, лицо ему нравилось.
— Я могу ошибиться! — выдавил Минька из себя. — Слишком условны эти лица. Да и противным подвальным духом веет от твоих историй. А кстати, что за история-то?
— Расслабься! — Еж спрятал папки, достал бутылку коньяка, лимон, шоколадку. — Все настоящее, без паленки, — произнес гордо.
— Да уж догадаться нетрудно, — Минька хотел съехидничать по поводу милицейских поборов, но остановился. Уж очень хотелось выпить.
После третьей рюмки он еще раз спросил:
— Так что за история?
— Ты о чем? — не понял Еж. Он давно уже закрыл портфель и переключился на другой канал жизни. Как в молодости, легко перешагнув из одного мира в другой.
Минька же был слеплен из теста нудных упрямцев, таких, которые просят повторить анекдот, если соль ускользнула.
— Ну, та женщина, что на твоих бумагах наляпана, что натворила?
— Зацепило, да? — Еж подмигнул в сторону Минькиного мольберта. И, сдвинув брови, чтобы казаться пострашнее, грозным голосом, утрируя интонацию сыщиков из детективных фильмов, произнес:
— Вашу знакомую, сударь, видели несколько человек именно в те дни, когда происходили квартирные кражи. Причем во всех случаях следы взлома отсутствовали и из квартир исчезали самые ценные вещи и деньги, которые запрятаны были будь здоров. Не каждый сыщик бы отыскал. Ясно, что преступник не был чужим человеком для потерпевших. В ином случае он просто гений дедукции. А может, не он, а она. Вот и выясняем, — он вдруг рассмеялся, глядя на друга. — Рот-то закрой!
Минька смутился еще больше. Господи, вот так живешь, общаешься с людьми, толкуешь с ними об искусстве, и вдруг выясняется, что в их жизни есть такие темные омуты. Мерзко!
— Давай, еще по одной тяпнем! — Ежа переполняла радость бытия. — Слушай, кореш, ты не возражаешь, если я сюда несколько человек приглашу.
— Зачем? — Минька поморщился от лимона. Отчего-то сегодня коньяк Миньку не пробирал. Обычно этот крепкий напиток согревал все жилочки, а нынче противный озноб коснулся даже пальцев.
— Что ты так разволновался? Придут честные граждане, полюбуются на твою работу, а заодно и скажут, не эта ли барышня им повстречалась, когда соседскую квартиру обнесли. Согласен?
— Раз нужно для дела, пожалуйста! — настроение художника испортилось окончательно. — У вас это как называется? Очная ставка?
Еж так смачно и громко захохотал, что хлипкий стул под ним заскрипел и захрюкал.
— Здорово ты придумал, очная ставка! Свидетели и… портрет. Я о подобном даже в книгах не читал.
— Мне-то обязательно присутствовать? — голос Миньки был вялым и безжизненным.
— А как же? Еще и премию выпишем за помощь в поиске особо опасной преступницы.
Ночью Миньку мучили кошмары. Ему приснилась Женевьева, лысая, худая, с запавшими глазами. Она печально и укоризненно спрашивала:
— За что вы меня предали, Михаил Михайлович?
— Да, не хотел я вовсе, так получилось, стечение обстоятельств, — пытался оправдаться Минька. Но, как бывает во сне, гортань, язык были неподвластны ему, и он только мычал и горько плакал.
Через неделю, когда художник пришел в мастерскую, напротив его картины сидели несколько человек.
— Начали! — Еж сдернул простынь, которую для чего-то навесил на раму. Оглядев всех присутствующих строгим взглядом, он казенным голосом обратился к грузной старой женщине в пестрой кофте.
— Горшкова Мария Петровна, знаете ли вы гражданку, которая изображена в центре холста?
Старуха поджала губы.
— Лично незнакома. Но на воровку она похожа. Вон какой взгляд нахальный.
— Попрошу уточнить, — Еж поднес диктофон к оплывшему лицу, — вы утверждаете, что видели эту гражданку двадцать пятого апреля в подъезде вашего дома?
Тетка заморгала, вытерла глаза платком.
— Число запамятовала. Но физиономию помню. Видела!
Следующая свидетельница, маленькая женщина со стрижкой под Мирей Матье, попросила разрешения подойти поближе к портрету.
— Честно сказать, затрудняюсь ответить. Вот белое платье… На той даме тоже что-то было белое надето. Может, и она. Знаете, — она поправила очки на коротком носу, — отчего-то сегодня все люди стали похожими. Прически одинаковые, одежды… Ой, не знаю, ой, боюсь ошибиться!
— Свидетель Шториков, — обратился Еж к румяному седому старичку, который, как непоседливый школьник, ерзал на стуле, дожидаясь своей очереди ответить.
— Я! — с готовностью вскочил старичок. Шустро просеменив к картине, он на мгновение замер, а потом вдруг лицо его задергалось, зашевелилось. Прыгали вверх седые щеточки бровей, щеки то надувались, то втягивались, губы вытягивались в трубочку с громким причмокиванием.
— Справная женщина, — доверительно сообщил свидетель. — Та, что в нашу парадную заходила, тоже была бабенка хоть куда. Ноги бутылочками, попка торчком и губки цветком. И ту потискать хотел, и эту был бы не против, доведись мне ее увидеть сейчас.
— Срамник! — брезгливо, сквозь зубы прошипела грузная старуха, — Слышала бы твоя Лизавета.
— А я пыла сердца никогда не скрывал! — старичок повернулся к соседке, с азартом начав, видимо, старую-престарую перебранку.
— Гражданин Шториков, — Еж почти вплотную приблизился к любвеобильному свидетелю. — Вы видели эту женщину на своей лестничной площадке двадцать пятого августа сего года?
— Да! — уверенно произнес старик и послал воздушный поцелуй в сторону портрета.
— Да, да, видел, — робко пролепетал и бледнолицый худой парень. — Угораздило же меня в тот день из командировки вернуться. Теперь ведь затаскаете.
— Успокойтесь! — рыкнул Еж. — И слова, рекомендую, выбирать соответствующие. Не затаскаете, а вы помогаете следствию.
Когда дверь за свидетелями наконец захлопнулась, Еж в раздумчивости произнес.
— Видишь, как получилось. Я и сам в эту затею не верил. Получается, уловил ты сходство с оригиналом стопроцентно. Поздравляю, портретист! — он протянул Миньке руку.
— Одурел, что ли? С чем поздравляешь?! — заорал Минька. — Я ведь тоже вляпался. Получается, с преступницей связался. Противно как!
— Ну, ну, не торопись с выводами. Давай-ка, лучше сядем, и ты мне спокойненько расскажешь, кто такая, где познакомились, при каких обстоятельствах, где проживает.
— Не могу я, — хрипло выдавил Минька. — В глотке пустыня.
— А я тебе пивка приготовил, — Еж достал из портфеля две бутылки темного стекла, — Ну, колись, кореш! — подмигнул и шмыгнул носом.
Минька влил в себя полбутылки весело пенящейся жидкости, закурил и тяжело выдохнул.
— Мутная история получилась.
Начал рассказывать, тяжело, с паузами, запинаясь и вздыхая.
— Слушай, — в глазах Ежа блеснули кровожадные огоньки. — Нужно брать бабу. Сдается мне, тебя она тоже хотела обчистить. Не помнишь ли ты, как выходил из класса, когда она там малевала? Наверняка отлучался. А она в это время могла отпечатки с твоих ключиков сделать.
— Ты серьезно? — Миньку передернуло. В этот момент вся ситуация, раньше казавшаяся немного романтичной и загадочно-непонятной, вдруг приобрела противные до гадливости очертания. Он написал адрес и телефон Женевьевы. — Надеюсь, там я тебе не нужен…
Довольный Еж подмигнул.
— Ищи другую натурщицу. Или тебя опять какая-нибудь проходимка на крючок поймает.
Ночью опять в Минькин сон пришла Женевьева. Была она в белом платье, с венком ромашек на темных волосах. Такая милая, озорная, как утренний ветерок.
— Хочешь, женой твоей буду? — дразнила неуклюжего Миньку.
— Хочу, — шептал он сладострастно. И бесконечное блаженство пронизывало все клетки тела, почти как в юности, когда только начинали зарождаться токи любовной неги.
Месяц Михаил не ходил в мастерскую. Лежал на тахте и тупо смотрел телевизор. Смотрел все подряд — новости, фильмы, спектакли, обозрения. Жена была довольнехонькая. Поймешь ли когда-нибудь женскую психологию? Мужик чувствует себя полутрупом, а ей хоть бы хны, главное, что он здесь, под рукой.
Даже самому себе не мог Михаил объяснить, что же стряслось с ним. Влюблен он был? Нет. Еще одной иллюзией стало меньше? Так не мальчик уже, привык к разочарованиям. Что же тогда? Почему на сердце так горько-дымно, как после пожарища? И самое страшное, нет никакого желания и сил разгребать пепелище и возделывать новый сад.
Тоскливые, нудные, слякотные дни тянулись, и казалось, просвета не будет никакого.
Ближе к Новому году вдруг раздался телефонный звонок.
— Михаил, здравствуйте, а это я — Женевьева. Уезжала в длительную командировку. Извините, что не успела предупредить. Все получилось так спонтанно.
Минька испугался. Зачем ему лишние проблемы! Не хватало еще иметь связь с преступницей, которую разыскивает милиция. Ишь, как заливает! Командировку придумала. Следы, наверное, заметала. Может, и внешность поменяла даже?
— Алло! Михаил, почему вы молчите?
— С приездом, с приездом! Давненько не виделись. Время изменило вас? Цвет волос не поменяли?
— Ой! — она вскрикнула. — Вы ясновидящий. Я ведь действительно теперь другая. Нет-нет, я такая же, только цвет волос стал белым. Подруга-парикмахер предложила поэкспериментировать.
— Ну-ну! — хмыкнул Михаил. — А живете все там же?
— В этом городе у меня одно убежище. Хотите, заходите. Пообщаемся!
— Нет, нет! У меня очень много работы.
— Понятно. А знаете, почему я вам позвонила? Это странно, но мне приснился сон, будто вы начали работать над моим портретом. Пожалуйста, не нужно. Я передумала. Наверное, внутренне не созрела. Отчего-то душа тоскует. А зачем печалью с людьми делиться?
— Сочувствую, — сухо произнес Михаил. — За греховные деяния наказание неизбежно, — произнес назидательно.
— Да, — вздохнула она, — как мы все грешны.
— Прощайте! — коротко бросил он и, не дожидаясь от нее ответа, нажал на кнопку разъединения.
За ужином Михаил обратился к жене.
— Помнишь, я тебе как-то обмолвился об одной ненормальной, которая хотела уроки рисования брать?
— Конечно, помню. Помню, что ты был очень возбужден в то время.
— Скажешь, тоже! — возмутился Михаил. — Суп опять недосолила.
— Глупости! У меня на наши кастрюли автоматический счетчик включен в голове. Ну, так что с той ненормальной?
— Милиция ее разыскивает.
— За что?
— Ограбила десяток квартир!
Жена подавилась куском хлеба. Михаил долго стучал по ее широкой спине.
Откашлявшись, отдышавшись, вытерев слезы, жена заявила:
— Чуяло мое сердце, что-то нечистое затевается. Подбиралась к тебе, ключи бы цапнула и, когда мы отъехали бы на дачу, пожаловала бы в гости. А?!
— Действительно, — Михаил поковырял спичкой в зубах. — Очень она у меня про вас все выпытывала.
— И ты что, рассказывал? — возмущение распирало жену.
Михаил кивнул.
— Тряпка, олух, подкаблучник, бесхребетник! — жена еще что-то кричала. Но от этих слов было не обидно. А становилось легче. Правду говорила про него сейчас женщина, которая понимает толк в жизни.
После ужина Михаил позвонил по номеру телефона, который ему оставил Еж, на случай появления разыскиваемого объекта.
Ночью он попытался приласкать жену. Но ничего у него не получилось. Жена не обиделась, жарко прошептав:
— Какой ни есть, а свой!
…Отметелила, отснежила зима. Все было нормально в жизни, все, как у других людей — елка, поздравления, подарки. Мелкие хлопоты, огорчения и радости. Чудаковатая женщина с нелепым именем осталась где-то далеко, словно по другую сторону снегопада.
Однажды, когда Михаил корпел над разгадыванием кроссворда под уютным абажуром на кухне, жена крикнула из комнаты:
— Мишуткин, беги к телевизору, твоего дружка показывают.
Михаил лениво прошлепал по коридору. Передача называлась не то “Криминальные новости”, не то “Человек на посту”. В студии сидели пять бравых парней. С хохмочками, игриво и непринужденно стражи порядка рассказывали хорошенькой журналистке милицейские байки. Журналистка охала, ахала, изображала удивление, словно до эфира не было сценария и репетиций.
— Скажите, Матвей Вениаминович, — обратилась она к самому веселому собеседнику, — а поощрения от начальства у вас случаются? Если да, то по какому поводу?
Матвей Вениаминович ослепительно, как звезда эстрады, улыбнулся.
— У нас, как и везде на службе, и выговоры бывают, и устные нагоняи, ну, а если дело раскрыто, преступник наказан, то поощрений не ждем. Для нас главное — спокойствие честных граждан. Для этого и трудимся!
— Глаголет-то как красиво! Заслушаешься! — жена потянулась. — Может, и тебе к ним пойти. Смотри, какие они сытые, уверенные. Ежикова и не узнать, такой солидный дядя стал, а был замухрышкой рыжей.
— А не могли бы вы что-нибудь конкретное рассказать, — журналистка развернулась к Ежу, при этом короткая юбчонка задралась до неприличия.
— Это пожалуйста, — Еж раскрыл блокнот. Наморщив лоб, сосредоточенно перевернул несколько страниц. — Вам что-нибудь с перчиком? Ну, вот, например, история с этой женщиной.
Оператор крупным планом взял портрет, который лежал на столике.
У Миньки заныла челюсть, словно внезапный кариес поразил сразу все зубы. С экрана смотрела Женевьева. Милая, чудаковатая, немного отрешенная. Такую он и пытался изобразить на портрете.
— Симпатичная особа. Не правда ли? — игриво произнес Еж. — Долго же мы ее искали.
— Нашли? Подробнее, подробнее, пожалуйста, — журналистка в нетерпении прикусила нижнюю пухлую губку.
— Я коротко. Искали женщину, а нашли мужчину. Полюбуйтесь-ка, — Еж жестом фокусника достал из картонной папки фотографии.
Бритый наголо мужик с неподвижными чертами лица бесстрастно взирал с экрана.
— Вот он, неуловимый Шурик Волков, рецидивист-домушник, приехал в наш город на гастроли в женском наряде и с документами на Александру Волкову. Посмотрите, как он выглядел, когда шел на дело.
— Тьфу-ты, сыщики доморощенные, — чертыхнулся Минька. Он не увидел ничего общего в лице Волкова с чертами Женевьевы. Разве что цвет парика совпадал, темно-каштановый, беспокойной волной до плеч.
Еж еще долго повествовал, как задержали Волкова, как свидетели не могли опознать в нем ту изящную женщину, что заходила в их подъезд в день краж.
Минька уже ничего не понимал. Виски ломило от невыносимого вопроса.
— Как он мог? Как он мог поверить в то, что Женевьева — коварная преступница! Почему чужие голоса так легко заглушили его собственный голос. Ведь если честно, ни тогда, ни сейчас он в глубине души не сомневался, что Женевьева порядочный человек. Но почему все так ужасно обернулось?! Как он ненавидел себя сейчас!
Дождавшись конца передачи, он набрал номер мобильника, который Еж дал ему на крайний случай.
— А, привет, земляк! — в голосе приятеля плавали хмельные нотки. — Мы тут с ребятами немного расслабились. Передачку посмотрели. Ты, кстати, видел?
— Видел, — выдавил из себя Минька. — А как там моя знакомая поживает?
— Ты о ком? А, вспомнил, с твоего портрета путаница и началась. Твоя натурщица предвариловкой отделалась.
— Это как?
— Да ты не переживай. Бывает и хуже. Ты же помнишь, свидетели опознали. Обыск в квартире ничего не дал. Но могла и успеть скинуть ворованное. Случаются неувязочки. А потом неожиданно на след настоящего ворюги вышли. А ты чего так нервничаешь?
— Я так, — Минька не мог поднести спичку к сигарете. Пальцы дрожали, как после трехдневного запоя.
— Слышишь, земляк, — Еж, по всей видимости, уже переключился на другой канал. — Здорово, что ты позвонил. Я тебя хотел предупредить, в мастерской другой замок врезали. Нашему начальнику площадь понравилась. Он туда и диван завез, такой аэродром классный. Чего молчишь?
— Пожалуй, мне не нужна больше мастерская, — вяло произнес Минька. — Вот только бы вещи забрать. Кисти, краски, подрамники, сам знаешь, сейчас все дорого.
— Будь спокоен насчет причиндалов. Мы, хохлы, — народ хозяйственный. Я все аккуратненько собрал. Картонкой прикрыл. Да, а почему ты про портрет не спрашиваешь?
— А чего спрашивать-то? Свою роковую роль он сыграл…
— Да брось ты казниться! Всякое в жизни бывает. Вот ты даже не представляешь, что работу-то твою на выставку отправили.
— Шутишь! — телефонная трубка стала мокрой от вспотевшей ладони. — Она же не дописана была.
— Обижаешь! — слышно было, как Еж щелкнул зажигалкой и шумно затянулся. — Я и дописал. С удовольствием у мольберта постоял.
— А что за выставка? — глухо, как тяжелобольной, спросил Минька.
— Всероссийский конкурс художественного творчества работников МВД.
— Круто!
— Мой начальник все твои работы, которые были в мастерской, просмотрел. Но вот женщина чем-то ему приглянулась. Только он предложил изменить сюжет немного. Он дядька с творческой искрой. Короче, раздел я твою натурщицу. И ты знаешь, классно получилось! Серый, дождливый день. Толпа в пальто, замотанная, гнилая. А деваха, розовенькая, свеженькая, убегает от этого человеческого болота. “Моя женщина”, — каково названице полотна? А?
— Начальник придумал? — у Миньки одеревенел язык.
— Подкалываешь? А зря. Он мужик справедливый.
— Да нет, я ничего, — к горлу, словно подступил тошнотворный комок. Сил разговаривать больше не было.
— Алло, алло! — орал Еж в трубку, не понимая, куда пропал приятель. — Ты умер, что ли? — разозлился Еж и бросил трубку.
— Умер? — механически переспросил Минька. — Давно умер, — вздохнул.
— Мишуткин, — жена, как обычно, краем уха прослушивала все телефонные разговоры мужа и сына, — кто умер-то?
— Да дурачок один, гением прикидывался, а ничего не вышло.
— А-а, а я думала, кто из знакомых.
И никуда Минька не поехал. Вдруг оказалось, что не нужны ему ни старые кисти, ни тюбики с красками. Тоска охватывала по утрам, когда представлялся еще один длинный-длинный день впереди, без малейшего намека на радость.
— Возраст, Миня, возраст, — пытался он успокоить сам себя. — Щенячий восторг исчез. Осталось мудрое восприятие бытия. Учись жить в новых условиях.
А тут тесть задумал семейный бизнес. Арендовал подвал, подремонтировал и организовал торговую точку. Жена с тещей с энтузиазмом занялись оптовыми покупками. Михаила определили на подхват, где поднести, где посторожить.
Первого сентября трезвенница жена предложила с утра выпить по фужеру шампанского.
— Ты, мать, чего это? — не понял жену Михаил.
— Дурень, впервые за двадцать лет я сегодня не иду в школьный класс. И никто не складывает на мой стол, как на могилу, дохлые астры с болотных грядок. И мне не нужно разыгрывать роль учителки, соскучившейся по своим оболтусам. Мы с тобой свободны теперь, Мишутка! — она звонко чмокнула растерявшегося мужа. Давненько подобного эмоционального подъема не замечал он у Маргариты.
Тесть, отпахавший в Вооруженных силах страны Советов всю сознательную жизнь, назвал семейный магазинчик словом, привычным для своего уха — “Комбат”. Скептически настроенный Михаил абсолютно был уверен в провале новой затеи. Но дела в “Комбате” пошли успешно.
Маргарита артистично стояла за прилавком.
— Ты представляешь, они у меня хотели только батон купить, а я так ненавязчиво расхвалила другой товар, что в итоге они у меня закупились почти на две сотни.
Рассказы копились, и теперь за вечерним чаем все беседы крутились вокруг продовольственной тематики. Цены, покупатели, сдача, кассовые аппараты.
Через полгода супруги отремонтировали квартиру, а еще через несколько месяцев семейный торговый клан приобрел микроавтобус. Отец Михаила всю жизнь шоферил, и Минька еще сопливым пацаном научился крутить баранку. Права получил, еще учась в школе. Так что водителя на стороне искать не пришлось. Теперь работа Михаила называлась — снабженец. Он должен был выискивать товар подешевле, попривлекательнее и доставлять к прилавку. Здесь уже торговали все. Тесть стоял на мясе и рыбе, теща в отделе овощей и фруктов, жена в бакалейном. Прямо спектакль!
Неожиданно закрыли на ремонт угловой, некогда крупный гастроном, и что началось! В “Комбате” во все отделы выстроились очереди. Тесть предложил нанять персонал. Две хорошенькие блондиночки теперь ласково улыбались покупателям. Только сын упорно не желал вписываться в семейный бизнес.
— Торгашом быть не желаю! — объявил матери с пафосом.
— А икорку понравилось кушать, а за границу ездить полюбил? — жена загибала еще пять пальцев, перечисляя преимущества сытой жизни.
Но Сашка не слышал. Взгляд его плавал где-то над материнскими завитушками, потом скользил по пухлым щекам отца.
— Вы с этим “Комбатом” стали круглые, как колобки.
— Зато по своей дорожке катимся!
— А мне с вами не по пути.
— Дерзит младое поколение! — иронично добавлял Михаил, умиляясь серьезной непокорности сына. Ведь и он сам много лет назад твердил своим родителям, что не желает жить, как они.
Размеренный и сытый день очень часто обманывает нас. В его благополучии мы не желаем думать о прошлых печалях и неудачах. А они упрямо стучатся к нам, напоминая о себе то забытой мелодией, то зыбким видением, то затяжным бредовым сном. Ничего в наших душах не исчезает бесследно! И нет на Земле встреч случайных.
Однажды, воскресным вечером, Михаил, развалившись на диване, прихлебывал пивко, жевал чипсы и смотрел телевизор. Собственно, смотреть-то было нечего. Поэтому он, как обычно, занимался зиппингом, то есть ежеминутно переключался с канала на канал. И вдруг — оторопел.
С экрана на него смотрела Женевьева. Была она моложе, спокойнее, чем в ту осень два года назад, когда они встретились на трамвайной остановке. Рядом с ней на экране мельтешил упитанный малый с микрофоном, который взахлеб рассказывал о жизни эмигрантов в Канаде. Он сообщил, что в прошлых передачах уже познакомил телезрителей с Ириной, бывшей скромной швеей на московской фабрике, а ныне хозяйкой модного салона в Торонто. С Андреем, инженером с дипломом, но без работы в своей стране, зато процветающим менеджером в Квебеке ныне.
— И вот сегодня я хочу пригласить вас, — гнусавил корреспондент, — на персональную выставку художественных работ Женевьевы Жуковской. В своем родном городе Петербурге мадам Жуковская перебивалась случайными заработками, делая переводы иностранных авторов для издательств. Давайте узнаем, как живется сейчас Женевьеве?
Минька соскочил с дивана и в один прыжок оказался у экрана. Невероятно! Они все с ума посходили? Какая, к черту, персональная выставка! Уж он-то знал, что тетка карандаш в руках не умела держать!
— Знаете, — Женевьева застенчиво улыбнулась, — в этой стране очень ценят душевную тягу к созиданию. Я училась рисовать для себя. А мой муж восхищался любой безделкой. “Замечательно! Великолепно!” — восклицал он искренне, взирая на мои любительские пейзажи и натюрморты. А однажды сказал, что картины — это зеркало моей души, и если я не против, то он организует мою персональную выставку. И люди пришли. Самое удивительное, они предлагают мне баснословные суммы за работы. Но я к этому еще не готова. Разве есть денежный эквивалент частицы сердца? А я к своим работам иначе и не отношусь.
— Замечательно! — воскликнул журналист. — А скажите, когда вы начали заниматься живописью?
— Представляете, мне было сорок лет, когда я впервые встала к мольберту. Школьные уроки рисования не в счет.
— А кто же был вашим учителем?
— О, это такая романтичная история. Мы познакомились поздним вечером на трамвайной остановке. Судьба послала мне очень талантливого и деликатного человека. А какой он красивый, у него обворожительная улыбка и потрясающая харизма.
— Он умер? — печально спросил корреспондент.
— Нет, нет! — замахала руками Женевьева. — Он жив и, надеюсь, здоров. И творит! По-прежнему творит, не щадя себя.
В этот момент Минька покраснел. Как он ей залихватски врал про то, что каждую свободную минутку спешит к мольберту. А в выходные ранним утром бежит на пленэр, чтобы поймать необыкновенное свечение зарождающегося дня. Он уже и сам не помнил, что еще выдумывал положительного и одухотворенного про художника с его собственными именем и фамилией. Сколько воды-то утекло с тех пор! А эта ненормальная помнила!
— Вы не хотите назвать его имя?
Минька застыл, как изваяние.
— Нет, простите, не могу. Мы не с ним не обговаривали этот момент. Он очень скромный человек.
— Давайте теперь посмотрим ваши картины.
— Наверное, это слишком громко сказано — картины. Я бы сказала, что это фрагменты моего мироощущения.
Видеокартинка сменилась, и камера медленно поползла по полотнам. Сначала Минька злорадно отмечал про себя, так, не выдержала масштаб, собрала вместе не сочетаемые цвета, нарушила пропорции. Но неожиданно менторский дух исчез. И Минька увлекся. Ему вдруг тоже захотелось взглянуть на мир глазами женщины-чудачки.
— Портрет в полный рост, — задумчиво произнес комментатор. Оператор взял крупный план. В пестром пространстве была обозначена фигура. Ломкая, как молодое дерево.
— Да покажите поближе! — сжал Минька кулаки.
А когда камера стала выхватывать отдельные фрагменты работы, то он сразу ничего не понял. То, что издалека воспринималось, как цветная мозаика, оказалось десятком маленьких фигурок. Все человечки что-то делали. Один копал, другой поливал цветок, третий задумался над книгой. Хотелось рассмотреть их всех. Особенно Миньку заинтересовал худой в синем берете, из-под него длинные волосы по плечам.
— Бестия! — Минька хмыкнул с досады. Конечно, настоящий портрет ей не осилить, так она главную фигуру расположила к зрителю спиной, обозначив лишь легкий поворот головы. И возникало ощущение: позови погромче, и женщина с портрета обернется. Но, видимо, никто не отважился окликнуть, и она уходит.
— А куда уходит изображенная женщина? — спросил журналист, заинтригованный, как и Минька.
— К себе самой. А эти милые люди помогают ей. Видите, один человечек хочет заплести взволнованные ветром волосы в косы. Это мой муж. Когда я ему сказала, он не понял. А потом я объяснила ему, что его романтическая любовь вернула мне девическое незамутненное настроение души. Вот почему косы.
А этот человечек в берете мой учитель рисования. Посмотрите, он в мою правую руку вкладывает свечу с разноцветным пламенем. Рука еще как будто не готова принять дар. На ладони часы. Как много утеряно времени! И, может быть, поздно что-то начинать с нуля. Но мой учитель серьезен и настойчив. Это ведь он мне сказал однажды: “У вас еще будут персональные выставки!”.
— Ну, знаете ли, — корреспондент вытер вспотевший лоб, — все это так сложно. Захотят ли зрители разгадывать ваши кроссворды.
— А я ведь никого и не заставляю, — возмутилась Женевьева. — Я себя осмысливаю в этой жизни. И то, что живет невидимкой в душе, материально пытаюсь изобразить на полотне.
— Чушь, бред! — Минька отчего-то завелся. Правильно говорил один преподаватель из Мухи, что, если люди не владеют профессионально карандашом и кистью, они выдумывают философские абракадабры для своих творений. А что им еще остается!
Вот если он, Михаил Михайлович Прокопенко, возьмется за работу по-настоящему, то не понадобятся никакие, притянутые за уши, объяснения. Все будет понятно, просто, а значит, гениально! В возбужденном состоянии Минька энергично мерил шагами комнату.
— Портрет в полный рост, портрет в полный рост, — повторял громко на все лады.
У большого зеркала остановился. Расправил плечи. Чуть обозначил поворот головы. Прищурился. Что там эта чудачка говорила? Что-то вроде того, дескать, пройдет много лет, и какой-нибудь парень остановится у портрета. Посмотрит в усталые глаза, заметит горькую складку возле губ, кисть в чуткой руке и, может быть, задумается о том, как жилось на земле художнику в прошлом веке. Всегда ли он был в ладу со своей душой? Что предпочел: земные сладкие утехи или всепоглощающие бездны творческих мук?
За ужином Михаил, потупив взор, почему-то смущаясь, как мальчишка, робко спросил у жены:
— Рита, ты не возражаешь, если на деньги, которые отложены на дубленку, я куплю кисти и краски?
— Конечно, конечно, Мишутка, — восторженно защебетала жена. — Ты киснешь в последнее время. Да и в магазинчике нужно кое-что подкрасить и оформить пооригинальнее.
Почти всю ночь Минька беспокойно проворочался. Думал о своем будущем портрете, пытаясь найти ключ. Под утро решил, что несколько эскизов выведут его на единственно верный путь. С этим и заснул. Спокойно и счастливо, как в детстве.
Когда громко затрезвонил телефон, Минька долго не мог понять, кто он и где находится. Далекий женский голос всхлипывал и звал на помощь.
— Еще раз повторите! — Михаил был уверен, что кто-то ошибся номером телефона. Голос был абсолютно незнакомым.
После тяжелого вздоха на том конце провода он услышал.
— Это Валя Ежикова. Сегодня Славика хоронят. Вы ведь были его другом юности, — рыдания захлестнули слова, и трубка коротко запищала.
Михаил хотел перезвонить, но передумал. Надел черную водолазку, джинсы, взял из комода деньги, отложенные на дубленку.
— Рита, я сегодня не смогу вам помочь в “Комбате”.
— Ты с ума сошел! Перед выходными такая запарка. Ты же знаешь, люди затариваются перед поездками на дачи, — жена что-то яростно размешивала в кастрюле.
— Рита, посмотри на меня.
Она обернулась.
— Ну и посмотрела, и что увидела? Как всегда, ты недовольный и сумрачный. Отвык по-настоящему и с размахом пахать нынешний мужик. Ты не исключение, только и ищешь лазейку, чтобы спрятаться от работы.
— Славик умер, — тихо произнес Михаил. И после того, как он услышал им же сказанную фразу, сердце больно вздрогнуло, и глаза стали влажными.
— Да, я слышала. В “Новостях” передавали, что в перестрелке погиб сержант Ежиков.
— Как ты могла молчать?
— Во-первых, не была точно уверена, что это он. Сколько их, Зайцевых, Волковых, Ежиковых! Во-вторых, ваши пути-дорожки давно разошлись, чего сердце-то надрывать понапрасну. Своих проблем по горло.
— Дура! — в первый раз Михаил так грубо назвал жену в открытую. Он бы и врезал ей сейчас с удовольствием. Но известие о смерти друга выхолостило все силы.
На поминках он не плакал. Весь сжался и молча пил. Еще слушал. Не сразу понимая, что говорят о человеке, которого он как будто бы знал. Оказалось, не знал вовсе.
— Когда Василия Ивановича, отца Славика, зарезал подонок из-за дешевых часов и потертого кошелька с двадцатью рублями, сын сказал мне: “Мамочка, я теперь ничем не могу в жизни заниматься, кроме как истреблять подобную мразь!” Он пошел служить в милицию, хотя с самого детства мечтал быть художником, — маленькая рыжеволосая женщина зарыдала в голос.
— Мы со Славушкой пятнадцать лет вместе прожили. Как уж о сыне мечтали. Но мой детский полиомиелит не давал мне выносить ребеночка. И вот сейчас, —темненькая, похожая на галчонка, женщина погладила чуть выступающий живот. — Как теперь-то мы будем жить с сыночком без бати нашего?
— Воспитаем! — рявкнули парни с дальнего края стола.
— А я, Валя, — бледный Минька поднялся с рюмкой в руке, — нарисую портрет. Глаза, улыбку, руки… Ни одна фотография не расскажет сыну, каким был папка, замечательным и добрым, — судорога отчаянья стянула мышцы лица, и договорить Минька дальше не смог.
“Я прожил счастливые три года. Каждый день с утра до вечера я занимался тем, что отрабатывал свой долг перед небесами. Господь подарил мне чудо — умение творить. А я чуть было не растоптал этот щедрый дар. Три года я стоял у мольберта. Спросите, что ел, не знаю. Как спал, не помню… Определенно только скажу, куда я шел. К себе самому.
Свою выставку я посвящаю людям, которые нам, грешным, земным, порою кажутся нелепыми, чудаковатыми. Но встречи с такими людьми, как спичка, поднесенная к свече. Одно мгновение, и вспыхнуло живое, нежное пламя. И душа уже не заснет, она летит к звездам”.
Этой страничкой из дневника мастера предварялась выставка, открытая в Центральном манеже. Разные здесь были полотна — пейзажи, натюрморты. Но особенно хороши были портреты.
“Мой друг художник”. Рыжий парень с веселыми глазами бродит в березовой роще. Чувствуется, что этот балагур каждой своей конопушкой радуется солнечному дрожанию воздуха, ландышевому аромату, пению птиц. И в нежно-умильном пейзаже только он один, чудаковатый и добродушно-наивный, не видит, что за деревьями притаились жуткие силуэты не то людей, не то зверей. И эти оборотни ждут чьей-то команды, чтобы разорвать в клочья непонятную им радостную гармонию бытия.
“Женщина-вдохновение”. На этом полотне высокая, стройная дама дирижирует хором. Кого напоминает она фигурой, гордым профилем? Ну, конечно, Женевьева, Женя, Ева! Только она умеет так грациозно взмахнуть руками, словно открывая дорогу к небесам. Творите, люди! А хор очень странный. Среди его участников — тетки с авоськами, плешивые мужики, замызганные ребятишки. Но все они завороженным взглядом следят за руками дирижера. Вот пройдет мгновение, и запоют слаженно, красиво, душевно. И вспыхнет унылый серый небосвод радугой.
Завершал вернисаж “Автопортрет”. У зеркала стоит человек, сдирающий с себя одежды и маски. Возле его ног целый ворох цветных тряпок. Все спутано: меховая шубка и кружевной лифчик, колпак шута и роба арестанта. Маски, как засохшие листья, сморщенные, уродливые, валяются рядом. А последняя маска, сумрачная и угрюмая, словно приросла к лицу. Нервная рука отчаянно стягивает ее, и выступают капельки крови. Больно!
— Как-то жалко его, этого художника, — девчонка в розовом беретике и юбочке, белой, шелковой, в мелкую складку, — подошла к женщине, дежурной в зале. — Скажите, а он здесь бывает? — распахнула глаза в сторону мученика, сдирающего маску.
— Обязательно. Каждый вечер заходит, — зевнула дежурная. — А сейчас, видимо, возле Иссакия бродит.
— А какой он? — девочка заглянула в выцветшие от времени, чужие глаза.
— Странный, как и все художники. Толком не одет, вечно с голодными глазами. Обитает где-то на чердаке. Ну, разве живут так нормальные люди?
— А вы не знаете, он не дает уроков рисования?
— Чего не знаю, то не знаю. Не особо он говорливый. Бирюк, одно слово.
— Я пойду! — девчонка прищурилась, словно посмотрела на солнце, и смело отправилась в сторону монферрановского великолепия.
Хулиганистый ветер, напав на беглянку, задрал легкую юбчонку. Мелькнули крепкие смуглые ноги, белые трусики. Девчонка покраснела от смущения и досады. Оглянулась по сторонам: не видел ли кто ее позора. Темные украинские очи встретились с синими глазами седовласого человека в потертом берете.
“Какая славная, — подумал Михаил. — Счастливым будет тот, к кому она так спешит”.