Воспоминания актера
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2005
Спектакль
Мой отец, профессиональный певец и пианист, погиб на фронте зимой 1941 года под Москвой. Моя сестра Вера, замечательный музыкант, взяв с собой тяжелый аккордеон “Красный партизан”, уехала на фронт с концертной бригадой, сформированной в городе Свердловске. Семья наша, жившая на Урале в городе Серове, испытывала материальные трудности, и я пошел работать в мартеновский цех металлургического завода им. А.К. Серова слесарем по ремонту рельсовых кранов.
Когда погиб отец, в моей душе затаилась мечта стать артистом и “заменить” отца на сценической поприще. “Война скоро кончится, — думал я, — закончу десять классов, пoеду в Москву, поступлю учиться в театральный институт”.
Но война кончилась не скоро.
В феврале 1942 года я был призван в армию и сразу попал на фронт, воевать мне пришлось на “катюшах” и в отдельных истребительных противотанковых артиллерийских полках в качестве артиллерийского разведчика. За время войны был трижды ранен, несколько раз награжден, побывал в окружении возле Старой Руссы, видел сожженные дотла города и села, казненных фашистами соотечественников, словом, пережил очень много, как каждый побывавший на фронте солдат.
О подвиге юношей и девушек из шахтерского города Краснодона узнал в 1943 году: сообщения о нем публиковались во всех фронтовых газетах. Героическая история краснодонцев взволновала меня до глубины души.
Когда закончилась война, я был в городе Митава. В связи с ранениями меня демобилизовали в 1945 году — в самую первую послевоенную демобилизацию.
Однополчане, зная, что я решил поступать в театральный вуз, сколотили мне из досок чемодан и обтянули его пестрой плащ-палаткой. В чемодан я сложил все, что мне выдал начпрод: десять килограммов муки, сухари, пять банок тушенки, мыло, новое запасное обмундирование вместе с новым нательным бельем, несколько пачек махорки, соль, сахар, сало. Пять тысяч рублей (в старом исчислении), которые я получил в финчасти, зашил во внутренний карман гимнастерки.
До Москвы добирался несколько суток, так как все станции были забиты военными эшелонами. Около недели пришлось ночевать на вокзале. Впоследствии меня приютил в своей комнате фронтовик, потерявший во время войны всех родных.
Учебный год был в самом разгаре, и поступить в какой-либо из московских театральных вузов было нелегко. Но мне повезло. В Государственном институте театрального искусства им. А.В. Луначарского меня согласились послушать.
На просмотре присутствовали народный артист СССР профессор М.М Тарханов (художественный руководитель института), народный артист СССР Н. С. Плотников и еще несколько человек, мужчины и женщины — представители театрального мира.
Стоя на маленькой сцене, я читал отрывки из произведений Пушкина, Лермонтова, Чехова, Есенина, Маяковского, Зощенко, Симонова, Михалкова. Всякий раз, когда заканчивал читать отрывок, рассказ или стихотворение, Тарханов требовал:
— Читай еще что-нибудь.
В конце я прочитал басню Крылова “Стрекоза и муравей” и признался комиссии, что больше ничего не знаю.
— Его надо принять, — громко проговорил Тарханов. — Абитуриент в кирзовых сапогах и в гимнастерке, человек молодой, но ранний.
Но тут вмешалась в разговор молоденькая секретарша в очках и начала доказывать комиссии, что принимать в вуз “молодого человека в кирзовых сапогах” нельзя, так как у него нет десятилетнего образования, а только девять классов, что дирекция института, проверяя факультет, все это может обнаружить и случится конфуз, хотя поступающий и написал диктант на “отлично”.
От ее слов у меня похолодело в груди. Все мои мечты и надежды рушились как карточный домик. Я почувствовал в глазах горячую накипь слез.
— Да он пла-ачет! — услышал я громкий голос и, подняв глаза, понял, что это говорит Н. С. Плотников. — Посмотрите, у него на груди три нашивки о ранениях, а он плачет. Как же мы можем его не принять? Его принять надо.
— Он этой зимой сдаст за десятилетку экстерном в вечерней школе и получит аттестат зрелости, — проговорил Тарханов и опять повторил: — Его надо принять.
После того, как я выполнил этюд на предложенные обстоятельства, ко мне подошли Тарханов и Плотников.
— Ты будешь учиться в классе Николая Сергеевича Плотникова, — обрадовал меня Тарханов.
— Поздравляю, — в свою очередь сказал Николай Сергеевич и протянул мне руку.
Профессор Плотников, выдающийся деятель театра, много снимался в кино, был прекрасным педагогом и удивительно душевным человеком. Попасть к нему на курс считалось большим счастьем.
На занятиях по актерскому мастерству в классе часто появлялись совершенно незнакомые нам, студентам, люди, и мы не обращали на них особого внимания. Однажды, когда я учился уже на втором курсе, такой “посторонний” товарищ подошел ко мне. Это был режиссер киностудии им. Горького Эдуард Юлианович Волк.
— На сцене театра киноактера ставится спектакль “Молодая гвардия” по роману А.А. Фадеева, — сказал он. — Это как бы проба будущего кинофильма. Я хочу показать тебя Сергею Аполлинарьевичу Герасимову.
Оказалось, что встреча с ним должна состояться сегодня в пять часов и к этому времени я должен выучить отрывок из романа — эпизод, где Анатолий Попов объясняется с Ульяной Громовой.
Эдуард Юлианович приехал в назначенное время, и вскоре мы уже поднимались по незнакомой мне лестнице. Эдуард Юлианович нажал кнопку звонка. Нам открыли дверь. И тут на меня набросился большой черный пудель. Он восторженно визжал, прыгал, лизал лицо и сапоги, валялся в ногах, не давая сделать шагу,
— Бичо, на место… Бичо! Глупая собака, дай пройти гостям в квартиру, — урезонивал собаку женский голос.
Я поднял глаза и обомлел от неожиданности. В дверном проеме стояла сказочная Хозяйка Медной горы — женщина поразительной красоты. Это была Тамара Федоровна Макарова. Вспомнились фильмы с ее участием: “Семеро смелых”, “Комсомольск”, “Учитель”, “Маскарад”, “Каменный цветок”. Я стоял у входной двери, чувствуя неловкость и смущение, — впервые увидел вблизи известную артистку кино.
— Проходите, пожалуйста, Сергей Аполлинарьевич задерживается. Он приедет в шесть часов.
Тамара Федоровна проводила меня в его рабочий кабинет и оставила в одиночестве. В квартире стояла полная тишина, и я не находил себе места: то садился на стул, то прохаживался взад и вперед, то поглядывал на часы. Через час внутренне перегорел, волнение улеглось, и я совершенно успокоился — будь что будет! Даже не услышал, как приехал Сергей Аполлинарьевич.
Они неожиданно вошли в кабинет все вместе: Сергей Аполлинарьевич, Тамара Федоровна и Эдуард Юлианович.
— Здравствуй, юноша, — поздоровался Сергей Аполлинарьевич. — Ты выучил отрывок, которой тебе задали?
— Выучил.
— Ты можешь его сейчас прочитать?
— Могу.
— Ты сильно волнуешься?
— Волнуюсь сильно, но по существу роли…
— Тогда начинай.
Я старался полностью отождествить себя с героями замечательного романа, с их чувствами, и между мною и слушателями возникла глухая стена — я как бы не замечал их. Закончив читать отрывок, еще долго не мог прийти в себя.
Сергей Аполлинарьевич молча встал и вышел из кабинета. Вслед за ним так же молча вышли Тамара Федоровна и Эдуард Юлианович. Я остался в полном недоумении — что же делать дальше?
Вскоре я услышал в коридоре голос Сергея Аполлинарьевича:
— Это тот человек, которого мы ищем. Он даже внешне похож на Олега. Вылитый Олег Кошевой!
С последними словами он вошел в кабинет.
— Ты слышал, что я только что сказал?
— Слышал.
— Согласен играть Олега Кошевого?
— Конечно, согласен.
— Завтра же приступить к репетиции! Кстати, сколько тебе лет?
— Двадцать три.
— Тебе нужно будет играть юношу. Ему было неполных семнадцать. Думаю, ты с этим справишься.
Начались репетиции в театре киноактера. За полмесяца мне предстояло влиться в готовый спектакль и выйти на премьеру. Сергей Аполлинарьевич в процессе работы замечаний мне почти не делал, хотя, как большинство молодых актеров, я был неопытен.
Оказалось, что репетиции начались по машинописным страницам фадеевского романа, так как он еще не вышел из печати. Спектакль, можно сказать, был готов. Все актеры назубок знали свои роли. Лишь роль Олега… До меня на нее пробовались многие, но их исполнение не удовлетворяло ни Фадеева, ни Герасимова.
Репетиции и шлифовка спектакля шли полным ходом с утра до ночи. Герасимов был неутомим. Отпуская на перерыв исполнителей тех или иных ролей, он продолжал репетицию с другими актерами и обедал прямо в зрительном зале — за своим режиссерским столиком. Он заражал своей энергией не только актеров, но и администраторов, и художников, и рабочих-декораторов, и осветителей, и бутафоров, и костюмеров, и гримеров, и радистов, словом, всех без исключения, от кого зависел исход спектакля.
Шел 1947 год. Не минуло и двух лет после Победы. Еще свежа была память обо всем пережитом, не зажили раны, нанесенные войной. И всем нам хотелось, чтобы будущий спектакль рассказывал о трагедии в Краснодоне с максимальной точностью и правдивостью.
Через неделю я уже прижился в новом для меня коллективе. Мать Олега Кошевого играла Т.Ф. Макарова, большевика Валько — Сергей Бондарчук, Любу Шевцову — Инна Макарова, Ульяну Громову — Нонна Мордюкова, Сергея Тюленина — Сергей Гурзо. Все они были студентами Института кинематографии, конечно, за исключением Т.Ф. Макаровой, их непосредственного педагога в институте.
Сергей Аполлинарьевич, как я узнал, снимал не только художественные фильмы, которые стали гордостью советского кинематографа, но был и крупным документалистом — он снимал Ялтинскую и Потсдамскую конференции, взятие Берлина и множество других международных событий. Но я не только оценил его как творческую личность, а и полюбил, как юноша может полюбить мужалого, испытанного судьбой воина.
В общежитии ГИТИСа, где я жил, считалось правилом в двенадцать часов ночи выключать общий свет, и времени мне не хватало. Кроме того, для работы требовалось одиночество, а в комнате помимо меня проживало еще десять студентов. Я купил себе карманный фонарь и стал ночами выходить на улицу. Так было лучше вживаться в роль. Ведь молодогвардейцы действовали в своем городе в основном ночами.
Постепенно я так вошел в роль, что, казалось, разбуди среди ночи, могу безошибочно сыграть нужную сцену в том эмоциональном ключе, какого требует драматургия. Но я продолжал работать, находя в роли все новые и новые грани.
Так одержимо работали над ролью все без исключения создатели и участники фильма. Когда я приходил в театр киноактера и искал свободную репетиционную комнату, то непременно заставал где-нибудь Инну Макарову или Сергея Гурзо, которые в одиночестве плясали и жестикулировали. В конце концов мне стало казаться, что в нашем коллективе не менее десяти Гурзо и столько же Макаровых.
Однажды во время репетиции сцены, в которой Олег подрался с вражecким денщиком, мой партнер больно ударил меня по уху. Я не сдержался и ответил ему сильным ударом по корпусу. На груди у него появился обширный синяк. После этого случая исполнители ролей гитлеровцев собрались все вместе и обратились к Герасимову с таким заявлением:
— Сергей Аполлинарьевич, урезоньте своего Олега. Нам страшно играть с ним эпизод допроса и особенно последнюю сцену — сцену казни. Даже проходя мимо нас по коридору или еще где-нибудь, он скрипит зубами. Он на такой грани, что может подраться с кем-нибудь из нас.
Сергей Аполлинарьевич рассказал мне об этом эпизоде много позже.
Сценический вариант “Молодой гвардии” был написан по роману А.А. Фадеева самим С.А. Герасимовым и состоял из четырех актов и тридцати шести картин. Такое количество картин не встретишь ни в одном спектакле. Это была как бы сценическая экспликация будущего фильма. Именно такая изобретательность и смелость большого художника позволили осуществить эту постановку.
На сцене, во всю ее плоскость, построили огромную платформу, в нее вмонтировали на роликах два вертящихся круга, которые надо было вращать ручным способом. По краям кругов были сделаны незаметные квадратные лунки. Рабочие сцены вставляли в них обыкновенные палки и легко гнали круги в нужном направлении.
Вместо занавеса были установлены три шторки (тоже на роликах), обтянутые белым полотном рамы. Любая из шторок, скользя по роликам, легко открывалась, и на сцене в одну треть портала возникала новая декорация. Были картины, когда все три шторки открывались одновременно и действие шло на полной сценической плоскости.
Некоторые эпизоды перенесли на авансцену, а на полотняных белых шторках посредством специальных фонарей проецировались или бегущие облака, или бараки, окруженные колючей проволокой, когда, к примеру, нужно было показать сцену освобождения военнопленных. На авансцене же разыгрывались интермедии, где действующие лица высвечивались прожекторами-пистолетами.
Оригинально была решена сцена концерта в клубе им. Горького. “Оккупанты” входили прямо в зрительный зал театра, разговаривали, заполняли ложи. Открывался занавес, и “молодогвардейцы” начинали свой концерт. У зрителей создавалось полное впечатление, что они сами присутствуют в зрительном зале краснодонского клуба. Во время сцены поджога биржи на шторках проецировались языки пламени и бегущие тени. Слышался треск огня. Казалось, что весь сценический портал объят пожаром.
Спектакль почти на всем протяжении сопровождала музыка, которая передавалась в зал по записи через мощные динамики. К кинофильму музыку написал Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Но когда мы готовили спектакль, он еще не приступал к работе, и звучали отрывки из произведений Бетховена, Чайковского, Рахманинова.
Премьера. Она промелькнула в моем актерском сознании как сон. Я жил жизнью образа, видел глаза своих партнеров, действовал согласно предлагаемым сценическим обстоятельствам и больше ничего не замечал. Аплодисменты зрителей по ходу действия воспринимались отстраненно, как шум улицы.
Спектакль подходил к финишу. Молодогвардейцев ведут на казнь. Звучит музыка Бетховена. Она переворачивает душу. Я мысленно прощаюсь с мамой, с товарищами, с жизнью, подхожу к краю обрыва. Передо мной стоят враги. В их руках мелькают огни карманных фонарей. Музыка смолкла. И тут я услыхал странный протяжный гул — из зала доносился плач зрителей.
Но я не должен замечать ничего. Передо мной стоят враги. И я произношу, нет, я кричу им в лицо свой последний монолог:
— Страшны не вы… Страшно то, что вас породило!..
Вслед за мной молодогвардейцы поют “Интернационал”. Гитлеровские палачи толкают меня в грудь. Я лечу с “обрыва”. Высота довольно большая, поэтому внизу лежат спортивные маты. Кроме того, на лету меня подхватывают рабочие сцены, чтобы я не расшибся. Это все заранее отрепетировано, и все-таки я приземляюсь неудачно — ударяюсь головой о толстый дощатый пол. Но не чувствую боли, хотя с трудом стою на ногах. Слышу свой собственный всхлип: зрители “заразили” меня, и я тоже плачу. Кто-то заботливо приносит воды. Зубы стучат о край алюминиевой кружки, мне обливают голову. Постепенно я прихожу в себя, но чувствую невероятную усталость,
Зрительный зал бушует. Открыты шторки занавеса. Мы, исполнители главных ролей, выходим на сцену, кланяемся. Крики зрителей захлестывают друг друга:
— Любке Шевцовой бра-во!
— Олегу Кошевому ура-а!
— Сергею Тюле-енину-у!
— Бондарчуку-у!
Вдруг в середине зала кто-то громко выкрикнул:
— Режиссера на сцену! Герасимова-а!
И весь зал стал скандировать:
— Ге-ра-си-мов!!
Мы выходим кланяться вторично. В середине стоит Сергей Аполлинарьевич. Он аплодирует молодым артистам.
В тот вечер мы выходили кланяться бесчестное количество раз. После премьеры, когда мы, сняв rpим и переодевшись, вьшли из театра, зрители встретили нас аплодисментами на улице. Они провожали вас до Садового кольца.
Так повторялось почти каждый вечер. Успех спектакля был очевиден. Достать на него билет было почти невозможно. На спектаклях присутствовали писатели (тем более что театр киноактера находится напротив Союза писателей), композиторы, знаменитые актеры и режиссеры, театральные критики, передовые рабочие и известные ученые. Посмотреть спектакль приезжали члены правительства со своими семьями.
Успех был объясним: тематика была глубоко современна и правдива, основные роли играли молодые исполнители, которые внешне были очень похожи на молодогвардейцев, но главное, конечно, талантливая режиссура.
Однажды во время антракта через щелочку в занавесе я увидел сидящего в третьем ряду А.А. Фадеева. Он был выше других ростом, седой как снег, и мне почудилось, что над его белой, гордо посаженном головой сияет нимб. Рядом сидели М.А. Светлов и Н.С. Тихонов.
Фадеев смотрел постановку много раз. И на одном из спектаклей у меня состоялась встреча с писателем. Я был тогда страшно расстроен: в правом коленном суставе зашевелился осколок, со стороны подколенной ямки открылась рана. Ногу пришлось перебинтовать. В сцене, когда молодогвардейцы отмечают 25-ю годовщину Октябрьской революции, мне нужно было плясать гопак. Плясал я тогда, как мне казалось, очень плохо, даже едва не упал. Думал: заваливаю спектакль!
Оставалось сыграть последний акт: сцену допроса и сцену казни. Я понимал, что от финала зависит общий успех спектакля, и готовился особенно тщательно. Во время последнего антракта я по обыкновению заходил в общий умывальник за кулисами, где в это время никого не было. Там висело зеркало, в котором я мог видеть себя почти в полный рост. Стоя перед ним, рвал на себе одежду, поправлял грим, щипал сам себя, чтобы ощутить боль, повторял шепотом слова роли.
Так и на сей раз, стоя перед зеркалом, я колдовал сам над собой, забыв обо всем на свете,
— Похоже. Я б сказал: даже очень! — раздался откуда-то мужской голос.
Рядом со мной стоял Фадеев. У него были удивительно лучистые, светлые, добрые глаза, которые как бы проникали тебе в душу.
— Здравствуй, Володя Иванов!
— Здравствуйте, Александр Александрович!
— Как ты себя чувствуешь?
— Очень плохо.
— Почему так?
Я рассказал, что у меня открылась рана, что я скверно плясал гопак. Высказал опасение, что в связи с этим Герасимов может отстранить меня от роли.
— Ты можешь не волноваться, — успокоил меня Александр Александрович. — Сергей Аполлинарьевич остановил свой выбор на тебе. Я его целиком поддерживаю. И вообще центральные роли будут играть участники войны, которые видели фронт собственными глазами.
Фадеев поинтересовался, на каких фронтах и в каких частях я воевал. Он свободно пользовался военными терминами, называл системы и марки пушек, самолетов, танков, стрелкового оружия, и мне подумалось: разговариваю не с писателем, а с военачальником.
— То, что у тебя открылась рана, не беда, — вернулся он к первоначальному разговору. — Это обыкновенный свищ, я был ранен на Дальнем Востоке и при взятии Кронштадта несколько раз. Ранен тяжело. До сих пор хожу, как на шарнирах. Раны не дают спать по ночам. А я очень много работаю. Не беспокойся, мы тебя вылечим. Приходи ко мне завтра к десяти часам утра в Союз писателей. И мы все решим. Главное, не волнуйся и не теряй бодрости духа. Желаю тебе хорошо сыграть финальные сцены, моя жена — артистка. И я знаю, какой это тяжелый, даже изнурительный труд. Мудрый Бальзак сказал: “Артисты — это торговцы нервами”. Береги себя.
На другой день, в десять утра, опираясь на трость, я пришел в Союз писателей. Александр Александрович уехал на какое-то экстренное совещание, но успел дать соответствующее распоряжение. Меня посадили в машину и повезли в поликлинику. Там меня принял знаменитый профессор, хирург Петр Иванович Слива. Осмотрев ногу, он сказал:
— Твою рану залечим быстро. Через неделю ты будешь прыгать, как молодой бычок.
Три раза в день мне делали уколы и два раза — вдувание стрептоцидового порошка. Через неделю рана затянулась окончательно.
Пока я лечился, мои товарищи каждый вечер продолжали играть спектакль. Роль Олега исполнял артист Ч. Он отлично справился с задачей и, случись что-нибудь со мной, с не меньшим успехов сыграл бы эту роль.
Стараниями С.А. Герасимова и Т.Ф. Макаровой я из ГИТИСа был переведен во ВГИК. Тогда же киностудия им. Горького заключила со мной официальный договор на исполнение роли Олега Кошевого в кинофильме. Я не только обрел нравственную уверенность, но стал получать зарплату и все свое время мог теперь посвятить работе над ролью, не думая о постороннем заработке.
Фильм
Еще до постановки “Молодой гвардии” на сцене Сергей Аполлинарьевич направил в Краснодон поисковую группу. В нее входили студенты-дипломники режиссерского, художественного, операторского и других факультетов. Среди них были ученики Герасимова Лиознова, Егоров, Самсонов, Победоносцев, ставшие впоследствии известными режиссерами, бывшие студенты операторского факультета Шуйский, Шатров, также ставшие впоследствии большими мастерами. Группе предстояло познакомиться с документами, сфотографировать дома и квартиры молодогвардейцев, улицы, переулки и поселки, где они действовали.
Снимался фильм в Краснодоне, строго в местах событий. И если зритель видел домик Сергея Тюленина, это был действительно его домик, а улицы, по который гитлеровцы входили в Краснодон, были те самые улицы. Сцена казни снималась возле шурфа шахты № 5, где погибли юные герои. Словом, вся обстановка соответствовала действительности.
Что касается внутреннего вида помещений, то художники-декораторы сняли абсолютно точные копии, вплоть до мебели, фотографий, цветов, предметов обихода и т.д. Декорации этих квартир были построены в огромных цехах на киностудии, поскольку в обычных помещениях, при технике того времени, при светочувствительности тогдашней пленки, нельзя было снимать продолжительное время. К тому же на съемочной площадке дуговой свет от “дигов” или “юпитеров” излучал сильный жар и катастрофически уничтожал кислород.
Консультантами фильма стали члены подпольной организации “Молодая гвардия”, оставшиеся в живых. Они постоянно находились при съемочной группе, высказывали свои пожелания, делали поправки, и к ним, конечно, прислушивались.
В фильме нет выдуманных событий и фактов. Это был главный принцип, выдвинутый государственными инстанциями перед создателями “Молодой гвардии”. Известный кинокритик Н.А. Коварский позднее писал: “Фильм “Молодая гвардия” — это единственный беспрецедентный случай в истории всего художественного кинематографа, когда фильм перекликается только с теми случаями, какие имели место в жизни, и когда он так строго снимался в местах событий. Других подобных случаев в художественном кинематографе не встречалось”.
Нам, артистам, нужно было создать на экране исторические образы, которые живо и в то жe время точно описаны в замечательном романе Фадеева. О молодогвардейцах общественность знала и по многочисленным публикациям в газетах и журналах, и по воспоминаниям самих участников событий. Малейшее отклонение было, как говорится, смерти подобно. Стремясь к строгой документальности, Герасимов пошел на домысел лишь в двух случаях.
Олег Кошевой и Люба Шевцова погибли не в Краснодоне, как большинство молодогвардейцев, а в городе Ровеньки, в шестидесяти трех километрах от Краснодона, так же как и Дмитрий Огурцов, Виктор Субботин, Семен Остапенко. После пыток они были расстреляны в Гремучем лесу. А тех патриотов, которые томились в краснодонской тюрьме, фашисты увозили на казнь к шахте № 5 и многих столкнули в ствол живыми.
В фильме же показано, что враги казнят всех молодогвардейцев вместе и одновременно. Для чего понадобилось такое обобщение? Отвечая на этот вопрос, режиссер сказал, что если бы гибель молодогвардейцев была показана на экране так, как это было в жизни (а перед этим необходимо было показать и аресты), то затянулась и стала бы безыинтересной драматургия сюжета. Так было сделано по общему согласию Фадеева и Герасимова. Оба они пришли к единому решению. Точно так же поступил драматург А. Алексин, написавший пьесу “Молодая гвардия”. По этому же принципу построено либретто одноименной оперы.
Итак, С.А. Герасимов на сцене театра киноактера создал оригинальный и правдивый по своему художественному воплощению спектакль. Он доказал, что его коллектив готов к съемкам фильма. И съемки начались…
Одной из первых снималась сцена клятвы молодогвардейцев. Олег начинал говорить, остальные молодогвардейцы продолжали — каждый по одной-две фразы. Слова “Кровь — за кровь, смерть — за смерть!” артисты произносили все вместе. Когда отсняли сцену и посмотрели ее на экране, стало ясно, что она не получилась: разнобой в интонации, разнобой в эмоциональном настрое.
В театре в этой сцене на текст накладывалась музыка. В фильме ее пока не было, и сразу стали заметны изъяны. Мы не понимали, почему, что называется, вложив всю душу, не получили желаемого результата. Герасимов решил переснять сцену заново.
— Будем снимать молодогвардейцев крупным планом, без всяких декораций, чтобы ничто не отвлекало от содержании, — решил он. — Весь текст клятвы будет произносить Олег Кошевой. Володя, — обратился он ко мне, — я не буду с тобой репетировать, но предупреждаю, что съемки начнем через три дня. Приготовься…
Меня охватило смятение. “Если не справились с актерской задачей все вместе, то как я справлюсь один? — думал я. — Кино не театр. На крупном плане здесь все видно, словно через микроскоп. Я не справлюсь, и Герасимов снимет меня с роли!”
Я не находил себе места и наконец вечером решил позвонить домой Фадееву. Но писателя дома не было. Дозвониться к нему я сумел лишь в двенадцатом часу ночи.
— Почему ты волнуешься? — услышал я из телефонной трубки знакомый голос.
— У меня не получается роль.
— А в чем дело?
— Это не телефонный разговор.
— Хорошо. Приезжай ко мне домой завтра утром. Желательно часов в десять или даже девять, чтобы мы могли все обстоятельно обсудить.
— Ты какой-то нервный, глаза воспалены, — отметил Александр Александрович, когда мы встретились на другой день, и обеспокоенно спросил: — Может быть, у тебя бессонница?
— Нет, сплю хорошо.
— Тогда в чем дело?
Я рассказал ему о неудаче со сценой клятвы и стал жаловаться:
— Роль Олега в сценарии написана каким-то плакатным языком. Вот, пожалуйста!
Я стал читать отрывки из роли: “Ваня! “Молодая гвардия” признана, она существует. Отныне наша жизнь принадлежит не нам, а партии, всему народу!” И дальше: “Товарищи, сегодня мы принимаем в комсомол товарища Радика Юркина. Будут вопросы к товарищу Радику Юркину?” А перед этим идет текст клятвы. А вот сцена праздника: “Товарищи, сегодня мы отмечает 25-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции!” Потом идет сцена допроса: “Я бы мог рассказать о деятельности “Молодой гвардии”, если б я был судим открытым судом” и так далее. Финальный монолог в сцене казни: “Страшны не вы, страшно то, что вас породило! И жалею только о том, что не смогу больше бороться в рядах своего народа и всего человечества…”
Я распалялся все больше:
— Я понимаю, Александр Александрович, что мысли о своем народе и о партии — это наши самые сокровенные мысли! Но мы их храним в душе! Мы не высказываем их вслух, тем более в юношеском возрасте. Мы не вкладываем эти мысли в живую речь! Мне кажется, насколько образы Сережи Тюленина и Любы Шевцовой выписаны живо и жизненно, настолько роль Олега написана плакатно, и я не смогу ее сыграть так, как требуется!
Я тяжело вздохнул.
— Ты глубоко ошибаешься, мой друг, — тихо заговорил Александр Александрович. — Перед лицом врага мысли о партии и о народе мы высказываем громко, в полный голос! В тяжелых цепях оккупации, в цепях запрета слова о принадлежности к партии и слова, обращенные к своему народу, звучат особенно желанно и радостно, и их тоже произносят вслух, и даже торжественно, и даже, можно сказать, с наслаждением! Ты понял меня?
— Понял, — встрепенулся я.
— Лишним доказательством этому служит текст клятвы молодогвардейцев, которую они составили сами. Ты знаешь, что текст клятвы был написан самим Олегом Кошевым?
— Знаю.
— А разве в тексте клятвы нет, как ты говоришь, “высокопарных”, “напыщенных” слов?
— Есть.
— Тогда в чем же дело? Повторяю: ты глубоко ошибаешься. Но, пожалуй, не в этом главное. Главное в том, что если убрать из уст Олега слова о партии и о народе, то все произведение превратится в мелкую бытовую мелодраму. Оно потеряет всякий смысл. Оно не будет иметь социального значения. Запомни это раз и навсегда. Если ты это поймешь, тебе будет очень легко играть свою роль. Ни я, ни Сергеи Аполлинарьевич не допустим изменений в тексте. Ты встал в тупик от незнания фактического материала. Ты встречался с Валей Борц?
— Встречался.
— А с Жорой Арутюнянцем?
— Toжe встречался.
— Этого мало. Ты должен повстречаться со всеми героями романа, которые остались в живых, со свидетелями событий. Когда ты будешь в экспедиции в Краснодоне и познакомишься с обстановкой, тебе будет легче. Об этом еще поговорим. Что касается сцены клятвы, то я советую тебе: чтобы обрести нужное самочувствие, сходи на Красную площадь, побывай в Мавзолее. Я всегда хожу туда, когда у меня наступает затор в работе, и это мне очень помогает.
— Хорошо, — согласился я.
— Когда приедешь в Краснодон, обязательно поживи немного в доме Кошевых. Ты им понравишься, они примут тебя как родного сына и внука. Это я знаю, потому что мне ты тожe нравишься. Тщательно просмотри их семейный фотоальбом. Обрати внимание на фотографии военных дней. В альбоме есть фотография Елены Николаевны сразу же после освобождения Краснодона. Она у стены в полусогнутом состоянии, потому что без поддержки на собственных ногах она тогда стоять не могла. Это страшная фотография. На ней мать Олега напоминает человека, вышедшего из концлагеря. Гитлеровцы пытали Елену Николаевну голодом и жаждой. Она потеряла почти все зубы. Когда ее привели на допрос к Фенбонгу, она вынимала изо рта зубы и бросала в лицо этому подлецу. Я хотел описать этот эпизод в романе, но посчитал, что будет чересчур натуралистично… Есть в семейном альбоме и фотография военных дней самого Олега. На этой фотографии он худой, с большими, я бы сказал, голодными глазами. Глаза его как бы спрашивают: что ты сделал для победы над врагом? Они смотрят прямо в душу. Сильные и страшные глаза.
Вообще ты побольше присматривайся к глазам людей. Глаза — зеркало души. У Елены Николаевны, например, не глаза, а очи! Да, именно очи, какие художники рисуют у великомучеников, — столько в них горя, страдания, терпения и надежды. Я, например, сразу узнал ее по глазам. Навести маму Сережи Тюленина, Александру Васильевну, и отца его, он очень больной человек, им будет приятно. Побывай у Ефросиньи Мироновны, мамы Любы Шевцовой, поговори с Марией Андреевной Борц. Она — педагог. Очень скромная, умная женщина. У Иванцовых побывай, у Туркеничей, у Земнуховых — словом, во всех семьях молодогвардейцев. Я лично везде побывал. И еще тебе мой совет: к бабушке Олега отнесись внимательно. Она молодежь очень любит, Вера Васильевна — старый большевик, до революции участвовала в забастовках. Мужественный, сильный человек. До сих пор сама пилит и колет дрова. Ты не разрешай ей этого делать.
Я побывал в Краснодоне через полгода после его освобождения, точнее, приехал туда в сентябре 1943 года. Бабушка Вера только что переболела тифом, и после болезни стали виться ее седые волосы. Жил и работал в основном на квартире у Кошевых. Случалось, что ночевал и в других молодогвардейских семьях, но, повторяю, жил и работал я у Кошевых. И вот стал замечать, что всякий раз ранним-преранним утром из сеней доносится женский плач. Прокрался однажды в сени. Вижу, стоит бабушка Вера перед старым обломком зеркала, поливает голову водой, расчесывает волосы и плачет. То есть она их не расчесывает, а чуть ли не выдирает с корнем. Удивился я, конечно, подошел и спрашиваю: “Что же это вы делаете, Вера Васильевна? Зачем вы свои красивые волосы рвете с корнем?” — “Да как же, — отвечает она, — во всех семьях страшное горе, столько наших детей погибло, а у меня волосы вьются. Подумают люди, что дурная баба перманент себе сделала!” И опять стала безутешно плакать. Еле успокоил ее. Это она о своем внуке, Олеге, плакала. И о других погибших тоже. Да-а… Елена Николаевна и бабушка Вера — это святые женщины…
Александр Александрович смотрел куда-то вдаль, уголки губ у него передернулись, глаза часто заморгали, из них выкатились скупые слезы и, почти не задев лица, упали на лацканы серого пиджака.
— Александр Александрович, что с вами?!
— Это бывает, — встряхнулся он. — Понимаешь, Володя, иногда не могу слезы остановить. Очень сильные люди — шахтеры, много они пережили. Это люди несгибаемой воли. Очень люблю их. Дядя Олега, Николай Николаевич Коростылев, тоже шахтер. Побывай с ним в шахтах. Я спускался с ним в некоторые. Побывай во всех шахтерских поселках, где боролись молодогвардейцы: в Шевыревке, Суходолье, Изварино, на БИС-1 и БИС-2, в Первомайке, Герасимовке, Таловском — словом, всюду. Я везде побывал. Брал на конном дворе лошадь и на бричке, а иногда и верхом ездил всюду. Кстати, ты умеешь ездить верхом?
— Умею.
— Ну, вот и отлично. Как приедешь в Краснодон, непременно зайди на конный двор и договорись насчет лошади. Передай привет Елене Николаевне и Вере Васильевне. Они очень много для меня сделали. Это — святые женщины. Я бы мог еще о многом поговорить с тобой, но нет времени. Ты завтракал?
— Завтракал, — соврал я (потому что соблюдал строгую диету).
— А я нет. Может быть, ты еще раз позавтракаешь?
— Благодарю, не могу.
— В таком случае расстанемся до следующего раза. Главное, не волнуйся. Ты отлично играл роль Олега в театре. Ты — лучший Олег из всех, каких я видел на сцене. Трудись, и у тебя все получится. В ближайшее время мне не звони: уезжаю по делам, и уезжаю надолго.
Александр Александрович проводил меня до двери, продолжая давать напутствия, потом вдруг неожиданно поцеловал в щеку, развернул за плечи на сто восемьдесят градусов и со словами “Не бойся!” отвесил мне крепкий подзатыльник. Я громко засмеялся. Засмеялся и Александр Александрович. Я уже спускался по лестнице, когда услышал издалека его голос:
— Главное — не бойся. У тебя все получится!
В тот день я побывал в Мавзолее В. И. Ленина, долго, почти до самого вечера, ходил по Красной площади и вокруг Кремля. И на следующий день сделал то же самое. Прогуливаясь вокруг седого Кремля, я мысленно повторял слова клятвы молодогвардейцев, клялся народу и партии, клялся отомстить за страдания и гибель миллионов советских людей, за гибель краснодонских шахтеров, за безвременную гибель своего отца.
Через два дня состоялась съемка. А через день мы уже просматривали на экране результаты своей работы. Сцена клятвы подучила новое, торжественное и сильное звучание. После просмотра Герасимов похвалил меня:
— Молодец! Сцену ты сыграл отлично. Считай, что пять процентов роли на экране сделано.
“Пять процентов. Как мало!” — подумал я.
Летом 1947 года наша киноэкспедиция прибыла в Караснодон. Мы ехали из Ворошиловграда на открытых грузовиках, по степной дороге, так что все были черные от пыли. Прежде всего надо было умыться. Но вода в Краснодоне на вес золота. Днем все колонки перекрывались. Хорошо, что товарищи, прибывшие сюда раньше нас, позаботились и с утра наполнили водой бочки.
Я умывался, когда заместитель директора картины сказал:
— Володя, за тобой несколько раз приходили из дома Кошевых. Был дядя Коля — дядя Олега. Приходила “твоя” тетя — тетя Марина и Мила — дочь Андрея Андреевича Валько. Тебя ждут в доме Кошевых.
Подошел Сергеи Аполлинарьевич.
— Режиссер Розанцев проводит тебя, — сказал он. — Отдохни с дороги, пообедай и иди.
— Не буду обедать. Пойду прямо сейчас.
Коля Розанцев — режиссер-дипломник с герасимовского курса. Он потерял на войне ногу, и все относились к нему с особым уважением. Мы шли с ним по Краснодону, а прохожие останавливались, смотрели нам вслед, о чем-то говорили между собой.
— Просто ты очень похож на Олега, — объяснил Розанцев.
Наконец выходим на тихую Садовую улицу и идем по проезжей части. Вдали от калитки отделилась женщина в черном. Я сразу узнал бабушку Веру Васильевну. Она бежит ко мне с распростертыми руками. Лицо ее мокро от слез.
— Олежек! — кричит она. — Внучек мой, родненький мой!
Она целует меня в лоб, в глаза, в голову.
— Бабуля, не надо плакать, — стараюсь я успокоить ее, но голос мой дрожит, и я тоже чуть не плачу.
— Как же ты долго к нам не ехал! — плачет бабушка. —Идем скорей домой, мы ждем тебя и никак не дождемся. Мама вся исстрадалась.
Бабушка продолжает плакать. Остановить ее невозможно. Она то и дело покрывает меня поцелуями. В профиль она, как точно подметил А.А. Фадеев, очень похожа на Данте Алигьери. Руки у нее сильные, добрые, мне кажется, повстречай ее кто-нибудь — сразу бы догадался, что это бабушка Олега Кошевого.
Вера Васильевна приговаривает:
— Наконец-то я тебя увидела. Ночи не сплю, все жду тебя! Золотой мой…
Через калитку входим во двор, огибаем угол дома, поднимаемся на крыльцо. В сенях стоят две женщины. Одна из них, что постарше, прислонилась спиной к стене. Она сложила руки крестом нагруди. У нее не глаза, а очи, которые смотрят на меня удивленно и даже со страхом.
— Приехал? — тихо произносит она, и из глаз ее ручьем льются слезы.
Глядя на нее, в голос заплакала другая женщина. Я сразу узнаю Елену Николаевну и тетю Карину — так удивительно точно они обрисованы в романе.
— Что тут за слезы? — раздался мужской голос. Занавеска на дверях, ведущих в кухню, раздвинулась, и в сени вошел дядя Коля.
— Здорово, Олег! — говорит он громко, чтобы перекрыть женский плач.
Он жмет мне руку, притягивает к себе, обнимает крепко, по-мужски, целует и приговаривает:
— Похо-ож! Вылитый Олег. Да перестаньте вы реветь! — обращается он к женщинам. — Человек с дороги. Устал. Ему покушать надо.
Бабушка Вера бросилась на кухню. Загремели сковородки и кастрюли, зазвенели тарелки.
— Лена, Мариша, — зовет она, — идите сюда. Надо на стол накрывать!
Но Елена Николаевне не идет на кухню. С трудом сдерживая слезы, она берет меня под руку:
— Пойдем, сынок, со мной. Покажу тебе, как мы теперь живем.
В квартире скромная, вернее, бедная обстановка: все гитлеровцы увезли. Но в комнатах идеальная чистота. Всюду цветы.
— Едена Николаевна, а где жил Фадеев?
— Тогда мы жили в соседнем доме. Точно в таком, как этот. Там сейчас маленький музей. А спал Фадеев на диване Олега. И ты здесь спать будешь.
Я понял, что вопрос о моем месте жительства в Краснодоне Елена Николаевна решила заранее и что изменить это решение нельзя.
Вскоре пришли Тамара Федоровна, Сергей Аполлинарьевич, оператор Рапопорт, режиссер Волк и директор картины Светозаров.
Тогда еще не отменена была карточная система, и с продуктами было очень тяжело. Но на столе появился большой торт. Его принес Светозаров. Он же принес несколько банок мясных и рыбных консервов.
Бабушка Вера ставит на стол вареную картошку, домашнюю кабачковую, баклажанную и морковную икру, соленые огурцы. Bcе это выращено и приготовлена руками Елены Николаевны и бабушки Веры.
— Ну, как, Елена Николаевна, — спрашивает Сергей Аполлинарьевич, — похож наш Володя на вашего сына?
— Похож, очень похож, — признается Елена Николаевна. — Я когда его в сенях увидела, чуть в обморок не упала, настолько он показался похожим. А вот при свете присматриваюсь к нему — и все-таки разница есть. У Олежека глаза были карие, а у Володеньки серые. Да и ростом Олег был немного повыше.
Непонятно почему, но я краснею до корней волос, — вероятно, потому, что обсуждается моя персона, кроме того, с дороги мне ужасно хочется есть, но надо соблюдать диету: дал зарок есть столько, сколько мог есть человек в тяжелых, голодных условиях вражеской оккупации.
— Сергей Аполлинарьевич, — обращается Елена Николаевна к Герасимову, — можно я Володеньку повезу к своей родной сестре в Лисичанск дня не три? Здесь близко.
— Если на три дня, то можно,— соглашается Сергей Аполлинарьевич, — но не больше. Володе надо осмотреть Краснодон, поговорить с людьми, вжиться в роль.
Действительно мне, как и другим актерам, надо было вживаться в роль. Мы на какое-то время как бы отказались от своих имен. Меня все называли Олегом, Инну Макарову — Любой, Нонну Мордюкову — Ульяной, Сергея Гурзо — Серегой.
Рабочая группа картины (я имею в виду осветителей, операторов, актеров и представителей других профессий) разместилась в помещении бывшего ремесленного училища, неподалеку от городского рынка. Руководители фильма жили на частных квартирах — гостиницы в Краснодоне в те годы не было. Я же продолжал жить у Кошевых.
Краснодонцы во время съемок участвовали в массовых сценах и эпизодах. Будь это вечер, ночь, раннее утро или день, они никогда не опаздывали и относились к работе заинтересованно и пристрастно. Брать деньги за участие в массовках и эпизодах наотрез отказывались. Более того, старались оказать участникам фильма и личное внимание. Так, к примеру, возле столовой, которая специально для нас была организована в помещении бывшего ремесленного училища, каждое утро выстраивалась очередь людей с ведрами, с мисками и тарелками. Это жители Краснодона приносили на пищеблок картошку, свежие и малосольные огурцы, клубнику и прочее. Все это они отдавали на кухню бесплатно. Такая помощь была для наших ребят хорошим подспорьем.
Или, к примеру, стоило мне появиться на рынке, чтобы купить кучку яблок или стакан семечек, как все это предлагалось бесплатно. В ход пускались уговоры, слезы, все что угодно, пока я не соглашался, в конце концов я вообще перестал ходить на рынок.
Не забывала нас и Москва. ЦК ВЛКСМ, например, прислал два радиоприемника, футбольные и волейбольные мячи, крокет, несколько партий шахмат и шашек, бутсы, спортивные сетки и костюмы. Всем этим мы поделились с молодежью города. В свободное время устраивали турниры, спортивные соревнования, играли в футбол, волейбол, шахматы. Капитаном футбольной команды у нас был главный оператор В.А. Рапопорт, центральным нападающим — Вячеслав Тихонов, я стоял в защите.
Но не всем артистам в Краснодоне жилось хорошо и свободно. Роль предателя Стаховича в фильме играл ныне хорошо известный кинозрителю комедийный актер Евгений Моргунов. С ним и случилась история, о которой пойдет речь.
Как-то я сидел и читал “Капитальный ремонт” Соболева — дал себе зарок перечитать все книги, которые любил Олег. Вдруг со двора, через открытую настежь дверь, посльшался голос Моргунова:
— Скажите, пожалуйста, Володя Иванов здесь живет?
— Здесь, — ответила бабушка Вера.
— Можно его видеть?
— Проходите, пожалуйста.
Я встретил Моргунова в дверях и удивился его виду: рубашка порвана, по шее текла кровь, на голове шишка. Сам он был крайне взволнован и тяжело дышал.
— Женя, что с тобой?
— Избили… — тяжело выдохнул он.
— Кто?!
— Понимаешь, пошел я погулять в парк. Вдруг из-за кустов напали на меня мальчишки с рогатками. А один даже ударил чурбаком по голове… Я никого из них и в лицо не успел увидеть.
— За что же они тебя?
— А ни за что. Навалились на меня и кричат: “Бей предателя!”, “Бей Стаховича!”, “Смерть предателю!” Могли вообще убить. Голову могли чурбаком проломить. Большая у меня шишка?
— Большая.
— Бо-ольно, — пожаловался он. — Завтра я должен сниматься, а у меня шишка на голове! Что же делать?
— Потри медным пятаком..
— Ты проводи меня до общежития, — попросил он, — а то они опять на меня нападут.
Я проводил Моргунова до рыночной площади, рядом с которой стояло общежитие. Возвращаясь обратно, встретил большую ватагу мальчишек. Они вразнобой поздоровались со мной:
— Здравствуй, Олег.
— Привет Олегу…
— Ребята, — обратился я к ним, — это вы избили нашего артиста?
— Мы Стаховича били, предателя, чтоб знал, как шахтеров выдавать! Мы eмy еще тумаков надаем и в милицию отправим!
Я стал объяснять ребятам, что Моргунов никакой не предатель, что он артист. Ответ был короткий:
— Если бы он был хороший человек, ему бы не дали играть роль предателя. А раз ему дали роль Стаховича, значит он сам гад и пусть больше по нашим улицам не ходит.
Мы договорились, что ребята вечером придут на волейбольную площадка и я подарю им футбольный мяч. В назначенное время все, как один, пришли в указанное место, Моргунов вручил им футбольный мяч, рассказал массу забавных историй. Ребята его полюбили и в дальнейшем не трогали.
Через несколько дней произошел еще один случай. Артисты, игравшие роли гитлеровских офицеров, чтобы вжиться в роль, ходили по городу в немецких военных мундирах. Некоторые роли исполняли не артисты, а преподаватели немецкого языка, приглашенные на съемки: им надо было разговаривать на немецком языке.
Тогда в Краснодоне было еще немало немецких военнопленных, занятых на восстановительных работах. В основном это были солдаты. Горожане их не только не трогали, но даже жалели. И вдруг краснодонцы увидели на улицах своего города щеголеватых гитлеровских офицеров, одетых в новенькие эсэсовские мундиры. Эти “офицеры”, ничего не делая, прохаживались по улицам день, другой, третий. Реакция была самая неожиданная: шахтеры набросились на группу наших артистов, приняв их за настоящих гитлеровцев, и основательно избили. Да, с шахтерами шутить нельзя. Если они любят, то любят всей душой и сердцем, почти как дети. Если ненавидят, то добра от них не жди.
Но, если не считать этих происшествий, наша жизнь в Краснодоне шла своим чередом. Часто в дом к Кошевым приходила Макарова и подолгу беседовала с матерью и бабушкой Олега: ей тоже надо было вживаться в роль.
Работа артиста в кино во многом отличается от работы театрального артиста. В театре все мизансцены отработаны, они почти не меняются, роль не теряет своей последовательности и логики. А в кино? В кино все выглядит по-иному. Например, сегодня у меня могут отснять только одно слово на крупном плане. А завтра — на среднем и общем планах — я проиграю еще несколько слов из этой же самой фразы. И, может быть, только через полгода буду доигрывать эту фразу до конца. Иногда приходится играть с конца, а потом обращаться к началу. Нарушается логика — в этом особая трудность.
В кино невозможны постоянные мизансцены. Движение актера в кадре зависит и от направления солнечного света, и от местоположения в кадре природы или массовки, и от появления в нем движущихся предметов или животных и еще от многого другого. Это заставляет режиссеров, операторов и артистов импровизировать.
В кино можно говорить негромко, даже шепотом, и все равно зритель тебя услышит. В театре посыл голоса надо рассчитывать на большей зал.
Актер кино обязан находиться в постоянном эмоциональном тренинге, и ежедневно с нами проводили репетиции дипломники-режиссеры, ученики Герасимова. Я очень любил репетировать с режиссерами Лиозновой, Егоровым и Самсоновым. Часто репетиции проводила Тамара Федоровна. Но больше всего приходилось репетировать с самим Герасимовым. Каждая репетиция с ним была для нас праздником и обязательно приносила что-нибудь новое.
Но вот танцоров, которые могли бы научить меня отплясывать гопак, в киногруппе не было. Пришлось учиться самому. По обыкновению я находил укромное место во дворе Кошевых и тренировался, выкидывая всякие антраша. Кроме того, я дал себе зарок в течение дня делать не менее ста приседаний, так как требовалась и физическая подготовка. Скажем, в одной из сцен мне нужно было останавливать пару мчащихся лошадей. В этом деле у меня нашлись учителя: в съемках участвовали летчики, танкисты, артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы, прибывшие из военных округов,
Однажды ранним утром я пешком отправился в расположение кавалерийского полка, который базировался недалеко от Краснодона, и нашел командира.
— Товарищ полковник, — обратился я к нему, — вы ведь помните в романе “Молодая гвардия” эпизод, когда лошади, запряженные в бричку, в которой сидит Ульяна Громова, обезумев от бомбежки, мчатся по степи и Олег Кошевой останавливает их. Мы должны снять эту сцену в кино. И мне хочется, чтобы, когда я буду останавливать лошадей, они непременно поднялись на дыбы. Как этого добиться?
Полковник усмехнулся.
— У нас есть две красивые, сильные лошади, которые ничего не возят, никого не берут в седло, а только встают на дыбы. Мы найдем им хорошее ременное снаряжение, запряжем в кованую тяжелую повозку и потренируем. Тренировкой с вами займется старшина Крупинин. Это лучший кавалерист в моем полку. Сейчас он учит новобранцев верховой езде. Пройдемте на манеж.
На открытом степном манеже я увидел настоящее чудо. Старшина Крупинин, заметив нас, решил показать свое мастерство. Он вскочил в седло, взял в обе руки по кавалерийской шашке, третью шашку крепко зажал в зубах и на полном скаку стал рубить лозы справа и слева. Он не сделал ни одного промаха. Если принять во внимание, что мчался на своем скакуне он с быстротой ветра, то можно понять, какое ошеломляющее впечатление производил его трюк.
Мы познакомились. На гимнастерке старшины было много орденов и медалей. Это был опытный, заслуженный воин и прекрасный человек. Он быстро все понял.
— Пока вы будете завтракать, — сказал он, — я подготовлю лошадей, и мы начнем тренировку.
После завтрака мы приступили к делу. Тренировались прямо в степи. Старшина, стоя на ногах в бричке, кнутом разгонял лошадей в галоп. В определенном месте он что есть силы натягивал вожжи, передергивал удила и пронзительно, по-разбойничьи свистел. В это время я подскакивал и размахивал перед мордами лошадей веткой кустарника. Лишь на следующий день мы добились того, что кони стали вставать на дыбы. Но нужно было добиться, чтобы они это делали без присутствия старшины, услышав только его свист, потому что сам он не должен был появляться в кадре. Этого результата мы смогли достичь через много дней. За время тренировок кони не раз сшибали меня с ног. А однажды меня так ударило дышлом, что тренировки пришлось отложить на пару дней. В конце концов я научился останавливать лошадей так, как это требовалось в фильме.
Нo когда мы показали свои “достижения” Герасимову, он их забраковал.
— Во-первых,— заявил он, — остановить лошадей по-настоящему артисту удалось только со второй попытки. А во-вторых, все это очень рискованно. Представьте себе, что мы снимаем сцену переправы, когда гитлеровские самолеты бомбят мирных жителей. Воздух будут оглашать взрывы, вой авиационных моторов, ружейная и автоматная пальба, грохот орудийных залпов. При такой обстановке кони озвереют и затопчут артиста. Это очень опасно. Все нужно сделать гораздо проще: к задней оси брички привязать прочный канат одним концом, а другим, — допустим, к грузовой автомашине. Канат должен быть такой длина, чтобы лошади успели перейти из рыси в намет. В момент натяжения каната лошади остановятся и сами встанут на дыбы. Тогда и подскочит к нам артист.
Эта сцена была снята на берегу Северного Донца точно по совету Сергея Аполлинарьевича.
Кавалеристы помогли мне и в другом деле. Я уже писал о том, что Герасимов посоветовал мне обратиться на конный двор, чтобы получить лошадь и объездить близлежащие шахтерские поселки. С этой просьбой я снова обратился к командиру полка.
— Дам тебе свою Чайку, — ответил полковник. — Она очень хороша на ходу. Но, сам понимаешь, лошадь военная, и одного тебя отпускать на ней я не могу, тем более что ее надо вовремя поить и кормить. Придется тебе ездить по шахтерский поселкам в сопровождении ординарца. Ему я тоже выделю хорошего коня. Будете ездить вдвоем. Это тебя не смущает?
— Нет, — ответил я.
Так я съездил в Первомайск, Изварино, Таловский, Суходолье, Герасимовку и другие поселки, где жили и действовали члены “Молодой гвардии”, навестил все их семьи. Побывал в Ворошиловградском обкоме партии и Ворошиловградском областном управлении МГБ. Все, что удавалось узнать, я записывал в общие тетради.
Краснодонский музей “Молодой гвардии” был тогда маленький. Он помещался в двух небольших комнатах, в бывшей квартире Кошевых. Но все, что находилось в нем, было мной тщательно переписано и даже зарисовано.
Чтобы получить нужный эмоциональный заряд, я нередко прогуливался по Краснодону ночью. Словом, всегда был начеку и, как мне казалось, в любой день без дополнительных репетиций мог сыграть любую сцену. Так и должно было быть: необходимость съемки той или иной сцены в кино возникает неожиданно. Допустим, дали киногруппе военную технику сроком на два дня — значит, за эти два дня должны быть отсняты все сцены, связанные с ней.
Главным оператором фильма, как я уже писал, был Владимир Абрамович Рапопорт, старый соратник С.А. Герасимова, снимавший все его предыдущие фильмы. Меня поражали его удивительная работоспособность, высокий профессионализм, требовательность к себе и другим. Он поддерживал строгую дисциплину на съемочной площадке, и достаточно было кому-нибудь из присутствующих завести на съемочной площадке посторонний разговор, как слышалась команда Рапопорта:
— Прекратите разговоры, нe мешайте артистам!
В результате на съемочной площадке создавалась напряженная, сосредоточенная обстановка, благодаря чему многие ответственные сцены удалось снять без дублей, что в кино встречается очень редко. В дальнейшем мне пришлось сниматься во многих фильмах: “Жажда”, “Земля и люди”, “Судьба человека”, “300 лет тому…”, “Счастье надо беречь”, “Человек меняет кожу” и других. И нигде не ощущал я такого внимания, какое проявлялось к актерам во время съемок “Молодой гвардии”.
Чрезвычайно внимательны ко мне были мать и бабушка Олега Кошевого. Елена Николаевна, например, не позволяла мне ходить в общую столовую, куда я сдал свои продовольственные карточки. Обедая дома, я находился на их полном обеспечении. Это меня очень смущало. Домой я возвращался после съемок в самое неудобное время: поздним вечером, ночью или ранним утром. Елена Николаевна и бабушка Вера, как правило, не спали и ждали моего возвращения. Боясь меня потревожить, они в моем присутствии разговаривали только шепотом.
Но артисту во время работы над ролью непременно требуется одиночество. По этой причине я решил устроиться жить где-нибудь в таком месте, где бы, кроме меня, никого не было. Вскоре такой случай представился. Освободился дом, хозяева которого вместе с детьми уехали на все лето в пионерский лагерь. Tyт я и поселился. От платы хозяева категорически отказались, мнe нужно было только каждый день поливать огород и собирать зрелые огурцы, чтобы они не пропали.
Однажды во время съемок ко мне подошла симпатичная девушка в военной фopмe. На груди у нее сверкали ордена и медали.
— Здравствуйте, — сказала она. — Очень хочу познакомиться с вами. Меня зовут Нина Иванцова,
— Нина! — закричал я. —Я вас давно жду. Был у вас дома, но ваша мама сказала, что вы уехали сдавать экзамены в Ворошиловград.
— Не надо говорить мне “вы”, — попросила она. — Зови просто Нина. Я действительно сдавала экзамены в совпартшколу. Недавно демобилизовалась. Была ранена, и пришлось уйти из армии. Хорошо, что мы встретились. Ты действительно очень похож на Олега. Это все говорят. Только Олег был повыше тебя ростом и кареглазый. Я тебя подожду, и мы пойдем к нам домой. Мама очень просила, чтобы ты пришел. Я была у Елены Николаевны и предупредила ее, что ты сегодня поедешь к нам.
— Хорошо, что ты ее предупредила. Она очень беспокойный человек. Но сегодня съемки закончатся поздно. Тебе нет смысла ждать меня. Мы будем снимать еще два объекта.
— Когда закончатся съемки?
— Часов в десять вечера.
Нине посмотрела на часы и заявила:
— Да-а, ждать придется долго, часов пять. Но ничего, я человек терпеливый. Подожду. Дело в том, что завтра я опять уезжаю в Ворошиловград. А мне хочется, чтобы ты рассказал что-нибудь про Александра Александровича Фадеева. Мне приходилось его видеть только в 194З году. Хочется, чтобы ты рассказал и о съемках вашего фильма.
Поздним вечером я был ни квартире у Иванцовых. Нинина мама накормила нас блинами. Потом мы с Ниной вышли во двор, постелили на крыльце тулуп и сели.
Стояла синяя звездная ночь. Появились духовитые запахи. За огородом, в бескрайней степи, откуда пахло полынью, вспыхивали зарницы. Наперебой звенели цикады. Неожиданно Нина заплакала. И, когда я стал ее успокаивать, она заявила:
— Не надо меня утешать, я caмa с собой справлюсь. Понимаешь, Володя, я очень, очень любила Олега, мы с ним часто сидели на этом крыльце. Когда мою сестру Олю полицаи поймали с листовками и посадили в тюрьму, Олег собрал деньги у членов организации и подкупил полицаев. В противной случае оккупанты ее бы расстреляли, как они расстреляли сотни других. Олег был очень добрый.
Когда начался провал организации, мы с ним решили перейти фронт. Нам не повезло. Мы всюду натыкались на гитлеровцев. Много раз попадали под обстрелы. На нашу беду стоял страшный мороз. Олег обморозил ноги. Он был в сапогах, без портянок, в одних носках. Пришлось вернуться в Краснодон. Наш дом стоит на краю города, и пришли вначале сюда. Ночью постучали вон в то, крайнее, окно. Выскочила мама и замахала на нас руками. Оказывается, полиция даже ночью каждый час приходила к нам в дом с обыском. Всякий раз они били маму нагайкой. У нее на теле остались до сих пор рубцы. Что нам было делать? Уговаривала Олега пойти со мной в соседнюю деревню. Но он не мог передвигаться. На другой день, повидавшись со своей мамой, он ушел из Краснодона, но невдалеке от Ровеньков наткнулся на фашистов. При обыске у него обнаружили пистолет и отправили в ровеньковскую полицию, а там нашли eще печать “Молодой гвардии”. Олега мучили и пытали почти целый месяц. И в конце концов расстреляли. Я была в Ровеньках, когда хоронили Олeгa, Любу Шевцову, Диму Огурцова, Витю Субботина, Саню Остапенко. Если бы ты видел, сколько там было народа, и никто не мог сдержать слез.
Нина опять заплакала навзрыд. Во время съемок мне приходилось встречаться со многими родственниками погибших молодогвардейцев, и почти все они, вспоминая, плакали. Смотреть на это было тяжело.
В ту ночь мы разговаривали с Ниной очень долго. Она подробно рассказала мне, как создавалась “Молодая гвардия”, о своих друзьях по подполью.
Впоследствии, после того, как фильм вышел на экраны, я, приезжая в Краснодон, непременно старался побывать и в Ворошиловграде, чтобы навестить Ниночку Иванцову, которая после окончания учебы осталась жить и трудиться в этом городе. Меня всегда поражали ее скромность, откровенность суждений, заботливое отношение к собеседнику.
Часто встречаемся мы с Валей Борц, потому что по счастливой случайности живем в Москве неподалеку друг от друга: Валин дом виден из моего окна.
Очень любил я беседовать с ее мамой, Марией Андреевной Борц. Она — педагог, хорошо разбирается в людях. Находясь в тюрьме вместе с молодогвардейцами, она не только была свидетельницей страшных пыток и истязаний, которым подвергли патриотов, но и сама пережила очень много. Обо всем этом Мария Андреевна подробно рассказала в своих воспоминаниях, которые опубликованы в сборнике документов “Молодая гвардия”.
Она часто встречалась с Фадеевым, когда он работал над романом в Краснодоне, и я много расспрашивал ее об этом.
— Первая встреча с писателем произошла у меня в сентябре 1943 года, — вспоминала Мария Андреевна. — Только что начался первый учебный год после изгнания гитлеровцев из Краснодона. Школа разорена, учебников нет. Как-то, когда я особенно устала, чтобы дать возможность отдохнуть голове, решила прогуляться по Комсомольскому парку. Возле памятника погибшим коммунистам я увидела высокого седого человека с непокрытой головой. Он держал в руках тетрадь и карандаш и иногда что-то записывал. Я остановилась неподалеку. Прошло немало времени, прежде чем он обернулся, оглядел меня и сказал:
— Здравствуйте, Мария Андреевна.
— Здравствуйте, — ответила я. — Но, простите, я вас не знаю.
— А я вас знаю по фотографии, — заявил он. — Вы мать Валерии Борц. А я — писатель Фадеев. Помните такого?
— Как же, Александр Александрович! Мои дети изучают в школе “Разгром”.
— Хорошо, что мы познакомились, я приехал сюда, чтобы написать книгу о краснодонских подпольщиках, об организации “Молодая гвардия”, в которой участвовала и ваша дочь. Мне бы хотелось встретиться с вами, если позволите, в домашней обстановке. Так нужно для моей работы. Вы не возражаете?
— Пожалуйста, Александр Александрович.
— Как вы располагаете временем?
— Я возвращаюсь из школы в девять часов вечера.
— Вот и отлично! Приду к вам сегодня вечером. Я остановился на квартире у Кошевых, у Елены Николаевны и у бабушки Веры Васильевны. Это очень славные женщины. Они eще не оправились от страшного горя. И я доставляю им немало хлопот. Но что поделаешь? Гостиницы в городе нет. Вдобавок, мне хочется поглубже вникнуть в ту обстановку, в которой жили юные герои. Надо, чтобы Елену Николаевну почаще навещали ее знакомые. И не только знакомые, но и комсомольцы и пионеры. Она совершенно убита горем. Ведь Олег у нее единственный сын… Значит, мы с вами договорились. До вечера.
— Запишите, пожалуйста, наш адрес.
— У меня есть ваш адрес, — ответил писатель и похлопал ладонью по полевой сумке.
Фадеев пришел в назначенное время. Как на грех, в доме у нас почти ничего не было съестного. У соседей тоже нечего было взять — шла война. Я заварила морковный чай, положила на тарелку последние конфеты-подушечки и единственный сухарь. Александр Александрович все понял. Он открыл полевую сумку, достал из нее две банки консервов и полбулки хлеба. Это был настоящий пир. Мы беседовали до середины ночи. Фадеев все записывал. Почерк у него был быстрый, а глаз зоркий. Он писал при слабом свете керосиновой лампы. Электричества в городе не было. Когда он уходил от нас ночью, я попросила его:
— Александр Александрович, мои ученики просили, чтобы я пригласила вас в нашу школу. Они читали “Разгром”, любят вас и хотят видеть.
— Когда вы хотите организовать встречу?
— Завтра, в два часа дня, потому что на следующий день учащиеся пойдут на восстановительные работы.
— Завтра с утра мне надо ездить по городу и окрестным поселкам. Но я обещаю вам, что в два часа буду в вашей школе.
На другой день я не находила себе места: придет или не придет? И все время поглядывала на часы. Вот стрелки уже показывали два часа, а Фадеева все не было. Оставив детей в классе, я вышла на улицу и стала ждать. Прошло минут пятнадцать, когда я увидела мчавшуюся по дороге лошадь, запряженную в бричку. Стоя на ногах, Фадеев размахивал вожжами. Он подкатил к подъезду школы, спрыгнул на землю. Писатель был черным от пыли и, извинившись за опоздание, спросил, где бы ему умыться.
Это была незабываемая встреча! Александр Александрович рассказывал нам о днях юности во Владивостоке, о своем участии в подполье, о том, как воевал в партизанских соединениях, встречался о Сергеем Лазо, как был тяжело ранен и едва не попал в плен. О том, как видел В.И. Ленина. Участвовал он и в подавлении белогвардейского мятежа в Кронштадте, был тяжело ранен на кронштадтском льду, и будущий маршал Конев выносил его из-под огня. Рассказывал он и о том, как был в Испании, когда патриоты республики боролись с фашистами. Рассказывал, как прошедшей зимой был в блокированном Ленинграде. Свои мысли излагал он удивительно образно и доходчиво, мнe больше никогда не проходилось слышать таких интересных рассказчиков. Встреча продолжалась более двух часов, и за все это время ребята ни разу не шелохнулись. После встречи мы всей школой провожали А.А. Фадеева — вначале до конного двора, а потом до дома Кошевых. Помнится, я тогда очень просила писателя, чтобы он когда-нибудь написал книгу о своей жизни: она была необыкновенно бурной, целеустремленной и насыщенной.
Немало рассказывала мне о Фадееве и Елена Николаевна Кошевая. Я записал ее рассказ, как он мне запомнился. “Будучи в Краснодоне, Фадеев все время жил в нашей квартире. Он вставал очень рано — часов в пять, в шесть утра. Во дворе делал физическую разминку или пилил и колол дрова. Затем умывался и по пояс обливался холодной водой прямо из водопроводного шланга, затем, пока никого не было на улицах, выходил гулять, чаще — в Комсомольский парк. Затем завтракал и садился за работу. Обедал Александр Александрович вместе с нами часов в пять. Он был неприхотлив в еде. Что бы мы с бабушкой ни приготовили, всегда нахваливал. После обеда принимал посетителей, которых было очень много, или уходил в город знакомиться с обстановкой. Ходил он по комнатам совершенно бесшумно, ступая на носки, чтобы нас не тревожить. Чтобы развлечь нас, много рассказывал забавных случаев из своей жизни. Это был изумительный рассказчик и необыкновенно внимательный человек. Может быть, поэтому до сих пор кажется, что книгу “Молодая гвардия” написал не писатель, а кто-то из жителей Краснодона, непосредственный участник событий, — с такой точностью описаны все действующие лица и факты”.
Когда я жил в доме у Елены Николаевны, почерпнул для своей роли очень много: она весьма подробно вспоминала о страшных днях оккупации. И хотя я читал об этом в романе, рассказ живого свидетеля трогал и потрясал меня заново. С содроганием слушал я, например, рассказ о том, как гитлеровцы расправились ночью с тридцатью двумя шахтерами, закопав их живыми в Комсомольском парке. Как тогда Олег плакал всю ночь и Елена Николаевна успокаивала его, призывая быть мужественным, крепким, сильным душой.
Когда эту сцену в фильме мы играли с Тамарой Федоровной, я вспоминал и своего погибшего на фронте отца, своих близких товарщей-однополчан, отдавших молодые жизни за Родину, очень волновался и от волнения не мог сдержать дрожь в теле. Тамара Федоровна, опытная актриса и прекрасный педагог, понимая мое состояние, шептала мне на ухо: “Володюшка, успокойся. Не дрожи, как серый зайчик”. Сергей Аполлинарьевич снимал эту сцену подряд несколько раз. И всякий раз мы с Тамарой Федоровной плакали настоящими слезами, потому что слишком много слез накопилось в душе за время войны.
Большое впечатление на меня произвели страстные стихи Олега Кошевого, которые он написал в первые дни оккупации:
И я решил, что жить так невозможно,
Смотреть на муки и самому страдать.
Надо скорей, пока еще не поздно,
В тылу врага врага уничтожать.
Несколько позднее, обращаясь к своей маме, Олег писал:
Мать родная, не плачь, только мсти!
Возвратятся к нам светлые дни,
Правды, счастья нам луч золотой
Засияет над нашей землей.
Своей подруге Нине Иванцовой Олег посвящает трогательные строки:
Скоро наши дорогие краснокрылые орлы
Прилетят, раскроют двери всех подвалов и темниц.
Слезы высохнут на солнце на концах твоих ресниц…
Эти стихи волновали меня. Они помогали понять душевное состояние Олега. Помогало вживаться в роль и общение с актерами, которые играли в фильме центральные роли. Я старался по возможности чаще встречаться с Нонной Мордюковой, Инной Макаровой, Кларой Лучко, Сергеем Бондарчуком, Сергеем Гурзо, Глебом Романовым, Жорой Юматовым, Гулей Мгеладзе, Вячеславом Тихоновым, Борисом Битюковым, Лялей Шагаловой.
Вживаться в роль — это означало также как можно больше общаться с краснодонцами, с участниками событий. Такие встречи обогащали нас духовно… Однажды мы вместе с краснодонцами отправились купаться на речку Каменку. Пошли с нами и Герасимов с Pапопортом. Каменка протекает довольно далеко от города. Краснодонцы привели нас к своему заветному месту, где на месте затопленной шахты под крутым обрывом образовался глубокий омут. Обрыв был вертикальный. Один из шахтеров заметил:
— С этого обрыва никто и никогда не решался прыгать. С него прыгал только Сергей Тюленин.
— Неправда, — перебил его кто-то. — Олег Кошевой тоже нырял.
Стало понятно, что краснодонцы решили испытать нас: все смотрели на Сергея Гурзо и на меня. Что нам было делать? Первым прыгнул с обрыва Сергей Гурзо. Он долго не появлялся из воды. Наконец вынырнул, и все облегченно вздохнули.
“Главное, угодить в воду вертикально, — подумал я. — А для этого не надо сильно разбегаться, чтобы успеть перестроиться в воздухе”.
И я последовал примеру Сережи.
Помню, когда я, прыгнув, уже входил в воду, меня словно оглушил удар в голову. Уже кончилось дыхание, a меня все еще с большой скоростью тянуло вниз. Я что есть силы стал работать руками и ногами, чтобы выбраться наверх. Когда вынырнул, в глазах было темно, я почти задохнулся и с трудом добрался до берега.
Лишь много позже я догадался о причине недомогания: у меня было ранение в голову, после которого осталась вмятина. Вероятно, это обстоятельство и послужило причиной скверного самочувствия, я дорого уплатил, чтобы стать “героем” дня. Конечно, я больше никогда не прыгал с этого коварного обрыва. Что касается Сергея Гурзо, то он нырял с обрыва всякий раз, когда мы приходили на “бездонку”. Даже делал в воздухе сальто, чем вызывал неподдельное восхищение краснодонцев. Прыгала с обрыва и Инна Макарова — “солдатиком”.
Рассказать о съемках каждого эпизода, каждого кадра в отдельности невозможно, да и ненужно. Особенно же памятна мне сцена казни. Я попросил Сергея Аполлинарьевича предупредить меня дней за десять до того, как будем ее снимать.
— Почему именно за десять?
— Хочу объявить себе голодовку.
— Это тебе не помешает?
— Нет. Наоборот — поможет.
— По всей вероятности, ты задумал правильно. В общем, это твое дело. Я дам тебе перед этой сценой несколько дней отдыха, чтобы ты смог все обдумать и сосредоточиться.
И он действительно предупредил меня дней за десять. И, хотя я ждал этого сообщения, оно показалось мне неожиданным и даже страшным. В душу вселилась паника, и меня стали терзать сомнения: смогу ли я с достаточной силой показать страшную трагедию войны? Одно дело играть роль в театре, где на тебя смотрит несколько сот людей, другое дело в кино, где на тебя будут смотреть миллионы и миллионы зрителей.
Решил ничего не есть за четверо суток до съемок этой сцены. Так и поступил. Четверо суток разрешал себе только пить воду и сохранял одиночество. Нужно было без остатка отождествиться с тяжелой атмосферой тюремной обстановки. Заставлял себя подолгу сидеть в сыром подвале или темном чулане. Трудно представить все, что я пережил за это время. Наконец настал срок! Мне казалось, что я достаточно хорошо подготовился к съемке. Но в ту ночь, когда мы должны были снимать, вдруг разыгралась непогода. Мокрый снег стал залетать в объектив. Снимать стало совершенно невозможно. Съемки перенесли на двое суток.
Тогда я разрешил себе есть сахар, но не более двух кусочков в день.
К тому времени, когда состоялась съемка этой ответственной сцены, я еле стоял на ногах. У меня пошатывались зубы, кровь сочилась не только из разбухших десен, но даже из-под ногтей.
Вечером на базе, которая находилась в помещении бывшего ремесленного училища, костюмеры одели нас в рваную одежду, гримеры загримировали. И вот все мы, исполнители ролей молодогвардейцев, едем в открытых rpузовикax по темной, непроглядной дороге. Грузовики качаются и подрыгивают на ухабах. Мы едем по безлюдной степи. В небе появились первые звезды. Нас везут за город, к шурфу шахты № 5, где погибли молодогвардейцы. В кузовах, у кабин стоят в фашистских мундирах актеры-статисты с автоматами наперевес.
Чтобы не упасть, мы прижимаемся друг к другу, крепко держимся за руки. Мне и впрямь кажется, что нас везут на казнь. Все молчат. По дороге Сергей Гурзо, наклонившись, тихо спрашивает меня:
— Как ты себя чувствуешь?
— Мне страшно.
— Мне тоже, — признается он.
Неожиданно с неба посыпалась снежная крупа. Стало намного холоднее. Но снег быстро прекратился.
— Небо за нас, — сказал Сергей.
— Чего? — не понял я,
—Я говорю, небо за нас… Молодогвардейцев казнили зимой, когда был снег. И сейчас снег идет.
Наконец нас привезли на съемочную площадка, к шурфу шахты № 5.
Босые, полураздетые, мы ступаем на холодную землю. Дует ледяной ветер. Темноту рассекают лучи прожекторов. Откуда-то слышится собачий лай. На терриконах неподвижно стоят исполнители ролей гитлеровских солдат. Их безмолвное присутствие усиливает общее впечатление.
Вглядываюсь в темноту и замечаю, что вокруг съемочной площадки собралась огромная толпа народа. Это — краснодонцы. Едва они yвидели, как мы вылезаем из грузовиков, как тут жe послышался плач, а затем и истошные крики. Съемку нельзя было начинать: все посторонние звуки попадали на пленку. Пришлось съемочную площадку на большом расстоянии оцепить подразделениями солдат, которые участвовали в съемках.
Плач краснодонцев растеребил и наши нервы. Горло сжали спазмы. Одеревеневшее тело не слушалось. Герасимов тоже нервничал. Он часто подходил, поправлял мне волосы, но не говорил ни слова. Лишь много позже, когда былo сделано оцепление и операторская группа подготовилась, когда были зажжены прожектора и когда пора было давать команду начинать, он подошел, заглянул мне в глаза и, сдерживая слезы, покусывая бледные, дрожащие губы, прошептал:
— Давай!
Через фильмофонограф включили запись музыки. Съемка сцены началась. Когда музыка смолкла, я проговорил финальный монолог, и меня сбросили в шурф. Я больно ударился головой о край каменистой породы и едва не потерял сознание. Остальные тоже произносили свои последние монологи и падали — уже на меня. Было очень больно.
Съемки сцены закончились. Нас вытащили из шурфa. Сильно кружилась голова, но сквозь звон в ушах я услышал взволнованный диалог между Герасимовым и Рапопортом.
Герасимов:
— Ну, как Владимир Абрамович, будем снимать второй раз? У меня все было хорошо. Артисты играли отлично. Я могу больше не снимать.
Рапопорт:
— У меня тоже вce хорошо. У Кошевого так светились глаза, он с такой ненавистью смотрел в объектив, что я едва не бросил аппарат. Резкость на протяжении всей панорамы была xopoшая. Можно больше не снимать.
Герасимов:
— Я тоже так думаю. Надо только доснять Кошевого крупным планом. Остальных актеров можно отпустить.
Последовала команда об окончании съемки, но товарищи, которые освободились, не уходили со съемочной площадки. Они ждали, когда закончатся съемки моего крупного плана. Снят он был очень быстро, без дубля.
Опять автомобильные фары высвечивают черную степь, опять нас везут — теперь со съемочной площадки в город на тех же трофейных грузовиках. На меня кто-то накинул тулуп. Неожиданно машины останавливаются. Оказалось, что краснодонцы не ушли домой. Они ждут нас на дороге. Помогаем им сесть в машины. Они со слезами начинают нас целовать, как будто мы только что воскресли из мертвых.
— Олега-а… Живо-ой! — кричит пожилой шахтер, стискивая меня железными ручищами.
Меня целуют женщины. Я знаю их в лицо — это родственники погибших молодогвардейцев. Они плачут.
Кто-то запел: “По долинам и по взгорьям шла дивизии вперед…” Пока ехали до Краснодона, спели много песен, но я петь не мог: у меня не хватало дыхания. Чувствовал себя скверно и боялся, что вот-вот потеряю сознание.
На машинах нас подвезли к общежитию, где мы и расстались с краснодонцами. В коридоре нас встречает администратор Иосиф Боярский и предлагает всем растереться тройным одеколоном. Но caм я растираться не в силах— меня растирают товарищи. Подходит медсестра в белом халате.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она.
— Очень плохо, весь дрожу.
— Почему? Вам холодно?
— Нет. Мне очень жарко. Я хочу пить.
— Это нервное. Придется принять лекарство.
Она дает мне таблетки. Запиваю их водой. Кто-то приносит котелок с теплой пшенной кашей. Быстро уничтожаю содержимое котелка. Потом мне дают выпить сто граммов спирта, ведут в какую-то комнатушку, укладывают в постель. И я сплю около суток.
Когда проснулся и пришел в себя, мне сказали, что Герасимов и Рапопорт вылетели в Москву: решили срочно проявить на студии материал и посмотреть его на большом экране.
После съемок сцены казни я опять перешел жить в дом Кошевых. Герасимов и Рапопорт через три дня прилетели из Москвы. Они оба были довольны результатом просмотра. Сергей Аполлинарьевич сообщил:
— Мы не привезли отснятый материал, его в Москве будут показывать высокому начальству. Но ты можешь не беспокоиться. Сцена получилась очень хорошо!
Вскоре съемки в Краснодоне были закончены. Нам объявили, что завтра утром киногруппа едет в Москву. Елена Николаевна и бабушка Вера не спят с полуночи, что-то пекут и варят мне на дорогу. Мой фронтовой чемодан полон, поместить в него продукты, которые приготовили заботливые женщины, совершенно невозможно. Для продуктов отыскали мешок. Дядя Коля принес почти полное ведро яблок, я отказываюсь от обильного угощения, но Елена Николаевна и бабушка уговаривают меня:
— Угостишь товарищей. А не возьмешь — обидишь на всю жизнь.
Наступило время прощания. После многочисленных пожеланий, наказов и поцелуев я сел в машину. Она тронулась, нo в это время все увидели, что вслед грузовику по дороге что есть силы бежит бабушка Bepа и машет руками. Останавливаемся. Бабушка Вера просит подождать: она забыла отдать мне мешочек с тыквенными семечками. Наконец большой мешочек попадает мне в руки, и машина опять трогается. Стоя на дороге, плачут бабушка Вера и Елена Николаевна. Плачут и машут на прощанье руками.
Через некоторое время после возвращения из Краснодона в Москву Герасимов приступил к съемкам непосредственно в павильонах студии имени Горького. В свободное от съемок время (когда, к примеру, на студии строились декорации) съемочный коллектив продолжал играть спектакль “Молодая гвардия” на сцене театра киноактера.
На студии построили декорацию краснодонской тюрьмы — точный макет той, какая была в городе в период оккупации. В этой декорации мне и моим товарищам предстояло сыграть одну из самых ответственных сцен в фильме — сцену допроса.
Роли гитлеровских офицеров исполняли замечательные артисты: Бокарев, Файт, Шпигель, Тетерин, Высоковский. Переводчика, предателя Шурку Рейбанда, отлично сыграл ныне всем известный режиссер Ю.П. Егоров. В его интонациях было столько омерзительного, иезуитского, столько любования собой, что вся его фигура вызывала чувство гадливости. Превосходно играл роль начальника полиции Соликовского артист Шаповалов. Словом, у меня были сильные “оппоненты”, и это обязывало так же убедительно, с полной отдачей провести сцену.
Я решил обратиться за советом к Сергею Бондарчуку. Сергей Федорович был тогда тоже студентом актерского факультета, и мы относились друг к другу с большим уважением. Общались запросто, я звал его Серго, а он меня — Володимир. С первых днем работы в спектакле я сразу почувствовал профессиональную симпатию к нему. Заметил, что он очень пристально и любознательно приглядывается ко всему окружающему, присутствует на всех съемках и репетициях, даже если не занят в них, часто уединяется и что-то записывает.
— Послушай, Серго, — обратился я к нему, — что-то не клеится у меня сцена допроса, а в чем дело, не пойму. Ты в этой сцене не занят. Говорят, со стороны виднее. Не можешь ли что-нибудь подсказать?
— Может быть, ты очень сильно кричишь и поэтому не полностью доносишь смысл, глубину сказанных слов? — подумав, ответил он. — Попробуй чуть потише.
Когда попробовал чуть потише и опять обратился к Бондарчуку с жалобой, что все равно чего-то не хватает, в ответ услышал:
— Скажи мне, кто играет роль Олега Кошевого — ты или я?
— Я.
— Так вот. С твоей колокольни, как говорится, виднее. Ты фронтовик. Бывший разведчик. И никто, кроме тебя самого, не даст тебе наиболее полного точного ответа. Никто! Не верь никому, верь только самому себе. И не приставай ко мне с этой сценой.
Привожу этот пример не только потому, что разговор с Бондарчуком вселил в меня творческую уверенность, но еще и потому, что тогда ясно понял: чем человек талантливей, тем с большим уважением он относится к труду своего собрата-актера, верит в него.
Чтобы получить нужный эмоциональный настрой, обрести почву под ногами, я попросил Герасимова дать мне возможность посмотреть на экране кое-что из отснятого материала. Он согласился:
— Сегодня будем просматривать сцену женской тюрьмы. Она yжe смонтирована, Инна Макарова и Нонна Мордюкова сыграли блестяще. Настоящие непокоренные! Твоя сцена в фильме пойдет после “женской тюрьмы”. Так что тебе будет полезно посмотреть предшествующий эпизод. Отличная игра Макаровой и Мордюковой даст тебе хороший заряд. А завтра я буду показывать композитору Шостаковичу смонтированную сцену казни. Можешь посмотреть и ее. Только никому не проговорись, это секрет. Просмотр начнется в двенадцать часов. Не опоздай. Шостакович — человек пунктуальный.
Во второй половине дня я посмотрел на экране сцену “женской тюрьмы”, игра Макаровой и Мордюковой потрясла меня. “Молодцы, — думал я. — Какие они молодцы! Мне до них очень далеко”.
На другой день пришел на студию на полчаса раньше назначенного. Примерно к этому жe времени приехал Д.Д. Шостакович. Пока они с Герасимовым беседовали в кабинете директора студии, ассистент режиссера провел меня в просмотровый зал.
Через несколько минут вошли Шостакович и Герасимов. В маленьком зале стоял полумрак, и я не сразу рассмотрел их лица.
— Где ты сядешь? — спросил Герасимов. — Подальше или поближе?
Слегка заикаясь, Шостакович ответил высоким нежным голосом:
— Я, Сережа, п-поближе сяду. Вп-ереди мне лучше в-видно.
— Хорошо, — согласился Герасимов. — А я саду сзади, у микшела, чтобы подавать команду киномеханикам.
Погас свет. На экране поплыли кадры. Я тотчас вспомнил все пережитое, и горло сжали спазмы. В окружении вражеских часовых молодогвардейцы идут по экрану очень медленно. Сцена по метражу большая. Она почти без слов. Музыки, которая была на съемке, нет, и от немой тишины становится жутко. Молодогвардейцы прислушиваются к рокоту пролетающих в небе самолетов. Олег Кошевой подходит к шурфу. Он произносит свои монолог. Фенбонг сбрасывает его в шахту, молодогвардейцы поют “Интернационал”. Сцена закончилась. Зажегся свет. Наступила пауза.
— Можно п-повторить? — попросил Шостакович.
Опять гаснет свет, и опять из экрана плывут те же кадры. Когда сцена прошла на экране вторично и когда опять зажегся свет, я увидел, как Шостакович достал платок, снял круглые очки и стал вытирать слезы.
— Это п-потрясающе, — по-детски всхлипывая, произнес он. — Меня это так р-растрогало, что я не могу успокоиться. Можно п-повторить еще?
— Повторить можно. Но сколько раз придется повторять? — спросил Герасимов.
— У меня yжe начала складываться музыка, я ее уже слышу, — объявил композитор. — Повторять придется раз двадцать, а может быть, п-пятьдесят. Я должен уложиться в ритм.
— В таком случае я позову ассистента. Я же не могу весь день сидеть у пульта, — сказал Герасимов и вышел из зала.
Вылез из своего темного угла и я и тожe направился к выходу, но меня остановил голос композитора.
— Молодой человек, это вы играете Олега Кошевого?
— Я.
— Рад п-познакомиться. Композитор Шостакович, — сказал он, протягивая руку, а другой поправляя очки.
— Иванов, — ответил я, ощущая пожатие железных пальцев, и, помедлив, уточнил: — Иванов Володя.
— Вы прекрасно играете роль Олега, Володя. Вь п-получите искреннее признание широкой публики. П-поверьте мне. Вы заставили меня плакать, и я до сих пор не могу успокоиться… Вам повезло, что вы работаете с Герасимовым. Советую не отрываться от него.
— Спасибо, — поблагодарил я.
В коридоре я встретил Сергея Аполлинарьевича.
— Ну как сцена казни? — спросил он.
— Не знаю, — уклончиво ответил я.
— Хорошо. Очень хорошо, — заявил он. — Твоя игра Шостаковича растрогала.
— Это не моя заслуга, это заслуга режиссера, — заметил я.
— Может быть, — засмеялся Сергей Аполлинарьевич. — Но и твоя тоже. Роль сыграна почти на сто процентов. И тебе нечего беспокоиться за предстоящую сцену допроса, все давно и тщательно отрепетировано. Скажи мне… ты опять объявил голодовку?
— Опять, — признался я. — Сегодня выпил только стакан чаю.
— Мне кажется, что ты неправильно поступаешь, — сказал Герасимов и заглянул мне в лицо. — У тебя и глаза стали какие-то страшные, можно сказать — звериные.
— Вот и хорошо, — упрямо проговорил я,
— Декорация тюрьмы будет готова через два дня, — сообщил Сергей Аполлинорьевич. — Это будет твой последний съемочный день. Сыграешь сцену допроса, и роль Олега будет закончена. Тогда сможешь как следует отдохнуть. Соберись с силами. Мне кажется, ты зря мучаешь себя голодом. Это небезопасно. Брось голодать и побереги себя. Прошу тебя.
Но я не послушал Сергея Аполлинарьевича. Оставшиеся два дна я продолжал голодать, разрешая себе только пить воду.
Через два дня начались съемки. Откуда-то появились фоторепортеры. Их было много. Все они наседали на меня с фотокамерами, просили позировать перед объективом. Но мне было не до них: я чувствовал большую физическую слабость. Мне нужно было сосредоточиться, и я заявил администрации, что не буду сниматься, пока всех репортеров не уберут из павильона. Мою просьбу удовлетворили.
Пришел Герасимов. Несколько раз прорепетировав с актерами и операторами, начал подавать команды:
— Тишина в павильоне! Приготовились к съемке. Внимание. Контакт.
— Есть контакт, — ответил звукооператор.
— Мотор!
— Есть мотор!
— Начали.
Я вошел в кадр и стал произносить монолог Олега:
— Я бы мог рассказать о деятельности “Молодой гвардии”, если бы я был судим открытым судом! Но бесполезно для организации рассказывать это все людям, которые, в сущности, уже… м-мертвецы!
— Сто-оп! — скомандовал Гepacимов. — Следует повторить монолог. Внимание.
Прежде чем сделать дубль, операторы долго меняли свет. Затем эпизод снимали еще несколько раз. Снимали долго и утомительно.
Когда закончилась съемка, Герасимов подошел до мне.
— Поздравляю тебя, Володя, с окончанием роли. — сказал он и, взяв за руку, притянув к себе, поцеловал в лоб. — Иди разгримировывайся и отдыхай. А через три дня или заходи на студию, или позвони мне по телефону, или заходи с утра прямо домой. Будь здоров. Мне кажется, ты очень бледен. Даже через грим видна твоя бледность. Иди отдыхай.
Я разгримировался, переоделся и пошел к себе в общежитие. По дороге упал в голодный обморок. Очнулся в больнице, в окружении врачей. Кто-то периодически подносил мне к лицу кислородную маску, и это привело меня в чувство.
— Что с вами? — спросил незнакомый доктор.
—Я дивно ничего не ел и упал в обморок.
— Странно. Сейчас не война, чтобы нечего было есть, — удивился он, долго щупал пульс и потом объявил: — У больного упадок сил. Надо срочно взять анализ крови и влить глюкозу.
Потом обратился ко мне:
—Мы нашли в вашем костюме пропуск на киностудию имени Горького и позвонили туда. Там очень обеспокоены вашим здоровьем. Оказывается, вы играете роль Олега Кошевого в новом кинофильме… Откройте рот. Ну вот, видите, у вас десны распухли и кровоточат. Полный авитаминоз. Сегодня вам много есть нельзя. Протертый суп-пюре с сухарями, а на ночь манная каша. Больше ничего. Не понимаю, какая надобность была так голодать.
— Так требовалось по роли…
— Н-да, — перебил доктор. — Артисты все сумасшедшие.
Позднее ко мне приехали Тамара Федоровна и Сергей Аполлинарьевич.
— Вот здесь в банке — куриный бульон, в пергаменте — вареная курица. А вот шоколад, — выкладывала снедь Тамара Федоровна. — Надо все съесть.
— Зачем же продукты, Тамара Федоровна? — стал возражать я. — В больнице отличное питание.
— Тебе нужна домашняя пища.
Впоследствии они приезжали ко мне в больницу несколько раз.
Нa следующий вечер приехали Глеб Романов и Сергей Гурзо. Глеб Романов привез коробку пирожных и разные сладости. Он убеждал меня, что нужно как можно больше есть сладкого, что употребление сахара укрепляет нервную систему и т.д. Сергей Гурзо привез банку селедки в горчичном соусе маминого приготовления. Он, в свою очередь, убеждал меня, что если я буду есть перед едой селедку, то у меня появится зверский аппетит и я моментально поправлюсь.
Потом меня навещали Нонна Мордюкова, Евгений Моргунов со своей мамой.
Забота товарищей, врачебный уход сделали свое дело. Я окреп и выписался из больницы. Некоторое время жил в квартире С.А. Герасимова, так как в общежитии ВГИКа не было свободных мест. К этому времени Сергей Аполлинарьевич закончил съемки.
Фильм “Молодая гвардия” посвящался 30-летию ВЛКСМ, и именно к этой дате был приурочен его выход на экраны страны. Несмотря на то, что он был выпущен огромный тиражом и его показ состоялся во многих кинотеатрах одновременно, в первый месяц демонстрации достать билет на него было очень трудно, а точнее, почти невозможно: билеты распределялись по коллективным заявкам.
Такой феноменальный успех объяснялся прежде всего тем, что прошло всего три года после окончания войны и времена фашистского нашествия еще не были забыты, в нашей стране еще не существовало телевидения, а на экраны выходило всего по 6—8 фильмов в год, и появление любого нового фильма само по себе становилось событием.
И все-таки успех фильма был огромным. В кинотеатре “Ударник”, например, самом крупном в те годы кинотеатре в Москве, фильм демонстрировался подряд два месяца,
В адрес киностудии сплошным потоком шли письма. Случалось, в один день на мое имя поступало более ста писем. Не только ответить — прочитать их было невозможно.
В 1949 году фильм протиражировали дополнительно и стали демонстрировать во многих странах мира. Начали приходить письма от зарубежных зрителей, в которых они выражали восхищение бессмертным подвигом молодогвардейцев. Так, итальянский студент Гуальтиеро Андреотти писал мне: “Уважаемый артист Иванов-Кошевой, у нас в Риме второго сентября этого 1949 года в День мира в зале “Андриано” состоялся показ вашего замечательного фильма “Молодая гвардия”. Подвиг русских юных героев потряс наши души. Из нашего учебного заведения на просмотре присутствовали девять человек студентов. После просмотра фильма все мы решили вступить в Итальянскую Коммунистическую партию.
С коммунистическим приветом Ваш поклонник Гуальтиеро Андреотти”.
Зрители часто задают вопросы: “А как к появлению фильма отнесся сам автор произведения А.А. Фадеев и как встретили кинофильм краснодонцы?” Можно ответить одним словом: положительно.
А.А. Фадеев подарил мне несколько своих фотографий, а также две книги — “Последний из Удэге” и “Молодая гвардия” с дарственными надписями, а на одном из фотопортретов написал: “Дорогой Володя, твоего изумительного Олега с горящими глазами кинозритель принял как подлинного юношу, каким я стремился его описать. Спасибо! И я, мой молодой друг, буду благодарен тебе до конца дней своих. Ал. Фадеев”.
После выхода фильма на экраны участники событий — краснодонцы прислали мне теплое письмо. Тогда же они подарили роман “Молодая гвардия”, на титульном листе которого поставили свои подписи оставшиеся в живых члены “Молодой гвардии” и родители молодогвардейцев.
Что касается мамы Олега, Елены Николаевны Кошевой, и его бабушки, Веры Васильевны Коростылевой, то от них я получил много теплых слов и признаний. Так, в день пятидесятилетия они мне прислали телеграмму следующего содержания:
“Дорогой Володя, сердечно поздравляем тебя с замечательной датой, желаем здоровья, доброго вдохновения, неиссякаемой энергии в твоем большом творческом труде, где ты с большой любовью воспеваешь бессмертный подвиг молодогвардейцев Краснодона, призывая советскую молодежь и молодежь всего мира на высокие подвиги.
Материнское тебе спасибо за прекрасно созданный тобой светлый образ моего сына Олега Кошевого в фильме “Молодая гвардия”. Обнимаем, целуем. Мать и бабушка Героя Советского Союза Олега Кошевого — Кошевая, Коростылева”.
Надо ли говорить, что это признание было для меня самым дорогим.
Как-то недавно мне пришлось выступать на конференции учителей. В антракте ко мне подошла большая группа педагогов. Пожилая учительница обратилась ко мне с такими словами:
— Товарищ Иванов, мы пришли не только поблагодарить вас за выступление. Мы хотим сказать, что вы необыкновенно счастливый человек. Вам пришлось часто встречаться с А.А. Фадеевым, а Фадеев — великий правдист современной литературы! Вам пришлось встречаться с героями его романа, жить с ними бок о бой. Вы работали с замечательными мастерами советского кино. С А.А. Герасимовым и Т.Ф. Макаровой. Это ли не счастье?
Да, это так. И я благодарен судьбе за такие встречи.
Документальный экран
В 1988 году на московской киностудии им. Горького лауреаты Государственной премии СССР кинорежиссеры Ренита и Юрий Григорьевы закончили съемки полнометражного документально-публицистического фильма “По следам фильма “Молодая гвардия”. Выход этого кинодокумента на экраны страны был приурочен к знаменательной дате — 70-летию ВЛКСМ.
Может быть, неуместно давать оценку новому фильму, поскольку я сам являлся его соучастником, тем не менее, скажу, что фильм удался.
Перед выходом фильма на экраны состоялись общественные просмотры в АПН, в ТАССе, в городе Краснодоне, в Министерстве обороны и во многих других компетентных организациях, и во время просмотров я не видел безучастных лиц, а многие и плакали. Это можно объяснить не только трагической тональностью темы, но прежде всего тем, что фильм строго документален и исторически достоверен.
Зритель познакомился с уникальными документами, которые были предоставлены создателям фильма Главным архивом КГБ, архивом ЦК ВЛКСМ, Ворошиловградским обкомом партии, архивом Краснодонского музея “Молодая гвардия”. Некоторые из них я приведу ниже.
В фильме сообщается, например, о том, какую меру наказания получили подлые изменники Родины, повинные в гибели молодогвардейцев. Есть кадры, рассказывающие, с каким трудом извлекались трупы погибших героев из ствола шахты, как готовили их к погребению. Зритель узнает о последних днях комиссара молодогвардейцев Олега Кошевого. Экран показывает страшную камеру-одиночку, где гестаповцы содержали его перед казнью, а также камеру смертников, на стенах которой успела оставить свои надписи бесстрашная Люба Шевцова. В фильме рассказывается, как на окраине города Ровеньки были обнаружены трупы Олега и Любы, а также Остапенко, Субботина и Огурцова в феврале 1943 года — об этом сообщает связная штаба Оля Иванцова, прямой свидетель и очевидец тех дней.
Может статься, что фильм этот успели посмотреть не все или по несовпадению времени, или по другим причинам, но для тех, кто интересуется творчеством А.А. Фадеева, а тем более изучает его, он не должен остаться незамеченным,
В нем принимали участие все оставшиеся в живых молодогвардейцы, актеры, снимавшиеся в фильме, изучавшие тогда обстановку, а также жители города и родственники молодогвардейцев — участники краснодонских событий. Словом, этот фильм — подлинный документ того времени.
Задолго до начала съемок его создатели кинорежиссеры Ренита и Юрий Григорьевы (они же и авторы сценария) обратились ко мне с просьбой: не смогу ли я помочь им в сборе документов, касающихся “Молодой гвардии”, и материалов, рассказывающих о причинах трагического ее провала. Я принес режиссерам некоторые материалы, собранные во время работы над ролью. Однако не все из них нашли отражение в фильме. Его авторы справедливо решили сосредоточить внимание зрителей на встречах с оставшимися в живых молодогвардейцами (сейчас их осталось всего четыре человека) и с другими свидетелями страшных дней фашистской оккупации и на конечных результатах большой кропотливой работы следственных органов.
В фильме не хватило времени для отражении существенных фактов, которые влияли на ход событий, а также на отражение отдельных случаев и ситуаций, послуживших писателю А.А. Фадееву поводом для создания некоторых эпизодов, обобщений, а может быть, и для построения драматургии романа. Это обстоятельство заставило меня записать некоторые важные, на мой взгляд, воспоминания участников событий, чтобы время не поглотило их окончательно.
Прежде всего хотелось бы рассказать о встречах с одним мужественным человеком, который имел прямое отношение к расследованию краснодонских событий времен оккупации…
В ящике моего стола лежит фотокопия титульного листа романа “Молодая гвардия” 1947 года, подаренного мне этим человеком. Рукой А.А. Фадеева на нем сделана дарственная надпись: “Доporoму Анатолию Васильевичу Торицыну, чья самоотверженная и честная работа по выявлению деятельности “Молодой гвардии” послужила главным источником к написанию этой книги. Ал. Фадеев. 1947 год, г. Москва”.
Анатолий Васильевич Торицын (работу которого Фадеев назвал “самоотверженной и честной”, а он никогда не бросал слова на ветер!) в 1943 году был назначен председателем Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию боевой деятельности и причин гибели участников “Молодой гвардии”. Тогда он занимал должность заместителя начальника Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования по работе среди молодежи в тылу врага.
По рассказам краснодонцев я знал, что когда в 1943 году Фадеев приезжал в Краснодон, Торицын находился с ним рядом. Именно он связал А.А. Фадеева с работниками CМEPШа, военного трибунала Юго-Западиого фронта, которые вели расследования, касающиеся провала краснодонского подполья, именно он организовал встречу с Ниной Иванцовой, которая к тому времени была на двухнедельный срок отозвана с фронта для встречи с писателем. Он организовал и встречи с другими оставшимися в живых молодогвардейцами и участниками событий, словом, оказывал писателю серьезную помощь в его сложной работе.
Мое знакомство с Торицыным состоялось уже после выхода фильма на экран. Помог случай. Однажды, в связи с днем Победы над фашистской Германией, я был приглашен на всесоюзный слет партизан, который состоялся в городе Брянске. Из Москвы ехали поездом. В вагоне “СВ” — незнакомые мне генералы, партийные и комсомольские работники, дважды Герой Советского Союза Федоров, бывший командир знаменитого партизанского соединения (о своем боевом пути он рассказал в замечательной книге “Подпольной обком действует”, по которой был создан многосерийный телевизионный фильм), и другие бывшие партизаны.
Сосед по купе спросил меня:
— Знаешь, кто едет в соседнем купе?
— Понятия не имею.
— Рядом с нами едет генерал Торицын, тот самый, который в 1943 году расследовал краснодонские события…
Меня будто огнем обожгло:
— Я бы очень хотел с ним познакомиться.
— Сейчас все устроим. Я думаю, он не будет против.
Мой сосед, в то время видный партийный работник, вышел и через минуту вернулся:
—Иди, он ждет тебя.
Дверь в соседнее двухместное купе была открыта. У окна, возле столика, в одиночестве сидел генерал-майор в белом кителе с множеством орденских колодок на груди. Завидев меня, он встал и двинулся навстречу, протянув вперед обе руки:
— Проходи, Кошевой, садись, будь гостем.
Он приобнял меня, дружески похлопал ладонями по спине и посадил рядом. Завязался разговор. Вначале генерал рассказал мне о том, что в период войны он носил конспиративную кличку “Товарищ Т” (Толя Торицын). Многие называли его “Пистолет” (во время войны на вооружении был пистолет ТТ), восемнадцать раз он побывал в тылу у гитлеровцев и в общей сложности провел в тылу врага более восьми месяцев, ему довелось побывать у Ковпака, у Федорова, у Медведева, Козлова, Лыжина, Сабурова — словом, почти у всех выдающихся партизанских командиров, особо важные задания он получал непосредственно от начальника Центрального штаба партизанского движения Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, и самому ему приходилось готовить и забрасывать в тыл врага десятки партизанских молодежных отрядов, которые действовали, как он выразился, от Белого до Черного моря.
Естественно, что скоро разговор перешел на краснодонскую тему. Генерал рассказал, что еще в конце 1942 года в Центральный штаб партизанского движения от наших агентурных разведчиков стали поступать сведения, что в Краснодоне действует подпольная молодежная организация, именуемая “Молодая гвардия”, что ее боевые действия распространились далеко среди окрестностей города, практически по всему Краснодонскому району.
Когда город был освобожден, стало известно, что гитлеровцы зверски расправились почти со всеми членами организации. Массовый героизм краснодонской молодежи не мог оставаться неизвестным. О подвигах краснодонцев доложили правительству. В результате было принято решение организовать Чрезвычайную государственную комиссию по выявлению боевой деятельности и причин гибели участников “Молодой гвардии”.
— Председателем комиссии назначили меня, — не без гордости сообщил Анатолий Васильевич.
Члены комиссии вылетели в Донбасс на военном самолете, как только был получен приказ правительства. Это случилось спустя шесть дней после освобождения города. Шел 1943 год. Кругом разруха, посадочных площадок в Ворошиловградской области близ Краснодона не оказалось. Пришлось посадить самолет в Ростове и оттуда добираться до Краснодона на машинах. К работе комиссии немедленно подключились работники военного трибунала Юго-Западного фронта, работники СМЕРШа, а также многие областные, районные и городские партийные работники, представители общественности и т.д. В общей сложности она насчитывала более двухсот человек.
Генерал подробно рассказал о том, как более полутора недель работали горноспасательные службы, извлекая трупы из ствола шахты № 5. В процессе расследования было установлено, что Иван Земнухов, Демьян Фомин и Лилия Иванихина были обезглавлены на глазах своих товарищей перед тем, как их сбросили в шахту.
Молодогвардейцев привозили на казнь к стволу шахты трижды группами — 15, l6 и 31 января (как и написал А.А. Фадеев в конце книги, в эпилоге), привозили большими и малыми группами как на машинах, так и в санях. На спине Ульяны Громовой палачи вырезали пятиконечную звезду. Многие трупы носили на себе следы нечеловеческих истязаний. Было выяснено, что ни один из юных подпольщиков не запросил у фашистов пощады, каждый бросал в лицо истязателей слова ненависти и презрения. Учиняя расправу, палачи поднимали у девушек платья и закручивали над головой, а ребятам затыкали рты и в таком состоянии обреченных подтаскивали к стволу шахты…
В период расследования, в феврале 1943 года, был пойман начальник окружной немецкой жандармерии, которой подчинялась краснодонская полиция, полковник Ренатус — главный организатор расправы над “Молодой гвардией”, отдавший приказ на казнь. Oн показал военному трибуналу, что еще в ноябре 1943 года начальник краснодонской комендатуры гауптвахтмейстер Зонс и начальник жандармерии в городе Ровеньки Веннер донесли ему о действующей в Краснодоне подпольной организации.
“Я, — засвидетельствовал Ренатус, — приказал тогда Веннеру лично выехать в Краснодон и арестовать всех имеющих какое-либо отношение к этой организации и расстрелять их”. О показаниях Ренатуса и других гестаповцев и полицаев подробно рассказывается в книге “Неотвратимое возмездие”, Воениздат, 1984 г., в рассказе полковника юстиции Г. Глазунова.
Но тогда, в ноябре месяце, как ни старались гитлеровцы, след организации не был найден. Трагедия провала организации начала разворачиваться спустя месяц, в конце декабря, когда молодогвардейцы реквизировали из немецких автомашин рождественские продовольственные подарки, предназначенные для немецких офицеров.
У молодогвардейцев в подвале клуба им. Горького был небольшой продовольственный запас, приготовленный на случай вооруженного выступления. Советская Армия приближалась к Краснодону, и они собирались перейти на партизанское положение, чтобы помочь освобождению родного города. Приказы по штабу (они сейчас хранятся в Краснодонском музее) к тому времени подписывались — “штаб партизанского отряда “Молот”.
Реквизировав новогодние немецкие подарки, молодогвардейцы пополнили свой продовольственный запас, а сигареты, как описано в романе, решили продать на рынке, чтобы получить денежные средства для организации. Мальчонку, продававшего сигареты на рынке (в романе его фамилия не указана — его фамилия Пузырев, он остался жив), заметили полицаи. Идя по его следу, вышли на продовольственный склад в подвале клуба. Руководителей клуба арестовали: директора Евгения Мошкова и художественного руководителя Виктора Третьякевича. У них дома обнаружили кое-что из подарков, реквизированных из немецкой автомашины.
У главного администратора клуба, Ивана Земнухова, полицаи ничего не нашли и поэтому оставили его в покое. Ваня сам отправился в полицию выручать своих товарищей и оттуда больше не вернулся.
Руководителей клуба в полиции круглосуточно зверски избивали, но ничего от них не добились. За недостаточностью улик их собирались отпустить. Как позже показали следствию попавшие в руки правосудия полицаи, начальник полиции Соликовский дал тогда команду; “Продержать их еще сутки, всыпать горячих плетей и выгнать!” Естественно, что все продовольствие, реквизированное у молодогвардейцев, полицаи поделили тогда между собой, может быть, на этом бы все и закончилось, но все обернулось иначе.
Известно, что члены организации в целях конспирации были разбиты на пятерки — каждый из молодогвардейцев знал только членов своей пятерки. К сожалению, в ту же пятерку, куда входили руководители клуба, входил некто Геннадий Почепцов, вступивший в “Молодую гвардию” недавно, поскольку он уезжал из города. Это был великовозрастный молодой человек, уклонившийся от призыва в Советскую Армию, убегавший из Краснодона, а потом вернувшийся в город вновь, когда его уже заняли оккупанты.
Узнав об аресте руководителей клуба, членов своей пятерки, Геннадий Почепцов испугался. Под давлением своего отчима Громова-Нуждина, ранее неоднократно судимого за воровство и убийство, который с первых дней оккупации служил в полиции, являясь ее тайным осведомителем (имел несколько фамилий, менял их вместе с документами, скрываясь от правосудия), Геннадий Почепцов признался, что является членов “Молодой гвардии”. По наущению отчима он написал в полицию записку, датируя ее задним числом, в которой сообщал, что знает о существовании подпольной организации. Вскоре он был приглашен в полицию, где выдал членов своей пятерки и назвал фамилии руководителей организации. Почепцова подсаживали в камеру к молодогвардейцам. В дальнейшей ему удалось выдать еще шесть человек. Пo доносу его отчима Громова-Нуждина тоже было схвачено несколько человек.
Как только начальник краснодонской полиции Соликовский понял, что он напал на след “Молодой гвардии”, которую оккупанты давно разыскивали, он тотчас сообщил об этом в Ровеньки, в окружную жандармерию, которой подчинялась краснодонская полиция, и получил личную благодарность от начальника жандармерии.
По указанию начальника окружной жандармерии полковника Ренатуса в Краснодон для расправы над подпольщиками были направлены гестаповцы. Прибыли туда также несколько машин с эсэсовскими солдатами. Началась карательная операция. Гестаповцы набросились на полицаев, угрожая им расстрелом за то, что те не поддерживают немецкий порядок. Полицаи обрушились на население. Помещение краснодонской полиции и тюрьмы превратилось в кровавый каземат. В арестах юных подпольщиков и их родственников участвовали полицаи: Бауткин, Усачев, Захаров, Подтынный, Мельников, Новиков, Соликовский, Шурка Рейбанд, Кулешов, Орлов, Авсенин, Колотович, Черенков, Давиденко, Гайворонский — всех не перечислишь.
Гестаповцы и полицаи пускались на страшные провокации и шантаж, хватали каждого подозреваемого, членов их семей и даже просто знакомых и соседей. Многие ошибочно считают и даже выступают в печати с заявлениями, что был такой предатель, который всех предал. Такого предателя, который бы всех предал, вообще не существовало. Все это очень сложно, как сама жизнь. Юноши и девушки, попавшие в застенок, знали в основном только членов своей пятерки, иногда они в целях сокрытия называли имена других лиц и места встреч, не подозревая, что там проживал член организации. Получалась страшная случайность. Некоторое молодые люди, оберегая своих самых близких товарищей, активных членов организации, старались создать у полицаев впечатление ее массовости, справедливо полагая, что полицаи не предпримут страшные репрессии по отношению к большинству людей. Именно по этой причине впоследствии почти все члены организации заявляли, что они — члены большой, сильной организации, что их товарищи, оставшиеся на свободе, их непременно выручат. По свидетельствам попавших в руки правосудия полицаев, молодогвардейцы в стенах тюрьмы вели себя вызывающе — пели украинские, народные и советские песни, бросали в лицо тюремщикам слова презрения. В результате ни один из них не встал перед оккупантами на колени, за исключением предателя Почепцова…
Беседа с генералом затянулась далеко за полночь. За вагонным окном уже забрезжил рассвет, и он предложил разойтись на отдых, сообщив при этом, что поезд придет в Брянск ранним утром, что на привокзальной площади должен состояться митинг, что там будут представители прессы и надо быть в надлежащей форме.
Я вернулся в свое купе. Мой сосед безмятежно спал, а мне не спалось… То, о чем рассказал генерал Торицын, было мне известно еще с 1947 года, когда во время съемок я знакомился со следственными материалами, хранящимися в Ворошиловградском областном управлении КГБ. Вспомнилось и другое. Еще до съемок фильма, когда мы играли спектакль и встречались с Фадеевым, задавали ему массу интересующих нас вопросов, в том числе и вопрос о том, почему он в романе не описал предателя Геннадия Почепцова, с доноса которого начался провал “Молодой гвардии”. Мне запомнились слова писателя: “Принимая вo внимание противоречивость многих судебных показаний, будь на моем месте другой служитель художественной прозы, он бы тоже был вынужден воспользоваться выдуманным образом предателя. Образ предателя Стаховича выдуман мною от начала и до конца. Это собирательный обобщающий образ!” Ему пришлось синтезировать обстоятельства провала организации, в пpoтивном случае пришлось бы переписывать несколько томов дел. Все настолько бы непозволительно затянулось, что никто бы такую книгу читать не стал.
Писатель объяснил нам, что люди (а читатели и зрители все без исключений) воспринимают жизнь чисто эмоционально, а не по бесконечному перечню каких-нибудь случаев или фактов, имен, событий и т. д. Что касается Почепцова, то если бы обобщающий образ предатели фигурировал под этой фамилией, то исторически это было бы недостоверно, поскольку Почепцов предал всего лишь нескольких человек, всех он знать не мог.
Мы поняли также, что писателя особенно беспокоила гуманная сторона этого вопроса: нужно было подумать и о непричастных лицах. Во-первых, в Краснодоне и в Краснодонском районе проживала не одна семья Почепцовых, во-вторых, мать Почепцова была уважаемая в городе женщина. Она была портниха, шила женщинам платья, безвозмездно перешивала детям одежонку. Ее первый муж погиб в шахте. Она не представляла себе, что второй ее муж скрывается под чужой фамилией, а сын предатель. Вместе с дочерью она приходила неоднократно к представителям советской власти, просила выдать ей оружие, чтобы она лично расстреляла собственного сына и мужа. Все это было принято во внимание как представителями государственной комиссии, так и самим писателем.
А.А. Фадеев был необыкновенно гуманным человеком. Из чисто гуманных соображений, чтобы не порочить родственников, он, например, переменил фамилию одного из полицаев, которого прикончили молодогвардейцы. Из таких же гуманных соображений (чтобы не портить будущую жизнь) изменил фамилию одной девицы легкого поведения. Все помнят, с какой точностью описана в романе первая подруга Олега Кошевого Лена Позднышева, которая играет на фортепиано перед немецкими офицерами. На самом деле это — Лина Темникова.
Из числа краснодонцев есть еще одно действующее лицо, которое претерпело значительное изменение в романе, это — большевик Шульга. В Краснодоне человека с такой фамилией не было. Был Нудьга Василий Кондратьевич. Когда начались аресты шахтеров, которые устраивали диверсии на шахтах, Нудьга сумел уйти из города. Он потом освобождал Краснодон и после освобождения города был назначен первым секретарем Краснодонского райкома КПБУ. Погиб в боях с бандеровцами в самом конце войны.
Фадеев вначале фамилию Нудьги переменил чисто из-за ее звучания и назвал своего героя — Шульга. Затем eму показалось, что подробное описание судьбы этого человека затягивает изложение событий. Он взял воспоминания старого ворошиловградского большевика-подпольщика, влил в этот образ, и получился собирательный обобщающий образ. Кстати, в кинофильме Шульга как действующее лицо вообще не фигурирует.
Лежа в полутьме на вагонной полке, слушая стук колес, я думал о том, что предупредительная гуманность писателя в результате обернулась для него бедой. После его смерти появилось немало комментариев к книге, а то и отдельных брошюр, в которых различного сорта литературоведы стали обвинять писателя в незнании материала, в том что он до конца не разобрался в событиях. Так, начиная с 60-х годов во всех предисловиях к роману стали утверждать, что Фадееву ничего не было известно об истинном предателе молодогвардейцев Геннадии Почепцове, что об этом стало известно только, цитирую дословно: “в 1960 году, спустя шестнадцать лет после трагических событий. Так, спустя шестнадцать лет, справедливая кара покарала предателей Родины Геннадия Почепцова и его отчима Нуждина. Справедливость восторжествовала!”
Какая кара покарала предателей и где она их покарала, об этом в предисловиях ничего не сообщалось. В комментариях литературоведов ничего не сообщалось и о том, что, помимо Почепцова и Громова-Нуждина (по следственному делу он проходил под фамилией Громов), к высшей мере наказания был приговорен третий изменник Родины — следователь Кулешов, который пытал и допрашивал молодогвардейцев и который описан в романе. Я отвлекусь от последовательного повествования и попытаюсь документально рассказать, как и когда свершился справедливый акт возмездия над изменниками Родины. Об этом мне подробно рассказывали не только оставшиеся в живых молодогвардейцы и жители Краснодона, но также начальник ворошиловградского областного управления КГБ Савелий Иванович Лосенко, написавший книгу о краснодонцах под названием “Прометеи Краснодона”, и другие работники следственных органов.
В середине 1943 года о поимке предателей Родины официально еще нигде не сообщалось, но краснодонцам стало известно, что изменники предстали перед военным судом. Жители Краснодона обратились в трибунал с большим письмом, под которым стояли сотни подписей. Письмо заканчивалось такими словами: “Мы, родители погибших наших детей, присоединяем свой голос мести проклятым палачам и просим трибунал вынести суровый приговор этим мерзавцам, и смертную казнь осуществить на площади, чтобы видел весь народ Краснодона, что эти негодяи получили по заслугам. А те фашистские прихвостни, которые где-либо притаились, пусть видят, какая ждет расплата тех, кто предает нашу Советскую Родину и ее народ” (См. журнал “Социалистическая законность”, № 3, 1959 год, стр. 60).
Чтобы успокоить краснодонцев, было решено провести выездной суд трибунала непосредственно в Краснодоне. Вот что в те дни писала газета “Ворошиловградская правда” в своей статье под названием “Суд народа”. Приведу лишь начало и окончание этой статьи:
“Краснодон. На днях здесь закончился суд над изменниками Родины, подлыми иудами, предавшими многих членов подпольной комсомольской молодежной организации “Молодая гвардия”…” “Военный трибунал приговорил Кулешова, Громова и Почепцова к высшей мере наказания — расстрелу”.
Жители стали ждать, скоро ли газета сообщит, когда и где приговор будет приведен в исполнение. Но газета молчала…
18 сентября 1943 года в Краснодон на самолете прибыл Фадеев. Вместе с ним прибыл Торицын, которому было дано указание, пока Фадеев в Донбассе, быть рядом с ним и помогать в сборе материалов. Их встреча состоялась задолго до приезда в Краснодон. Фадеев имел на руках два командировочных удостоверения: одно из газеты “Правда”, за подписью главного редактора П.Н. Поспелова, другое — от ЦК ВЛКСМ, за подписью первого секретаря Н.А. Михайлова.
За день до прибытия Фадеева и Торицына в Краснодон по областному радио сообщили, что акт возмездия над тремя изменниками Родины — Громовым, Почепцовым и Кулешовым — пройдет на глазах у жителей, в центре Краснодона, возле разрушенной городской бани (в период оккупации в подполе этой бани находился склад оружия молодогвардейцев, который оккупанты так и не смогли обнаружить) 19 сентября в шестнадцать часов.
О том, как был осуществлен приговор Военного трибунала над изменниками Родины, мне подробно рассказывали свидетели этого события, жители Краснодона, в том числе и Нина Иванцова. В свое время их эмоциональный рассказ очень взволновал меня. Вот как это происходило.
19 сентября, после полудня, вся площадь возле разрушенной бани, стоявшей на взгорье, заполнилась народом. Люди из соседних мест, поселков и хуторов все шли и шли, и каждый из них старался протиснуться вперед, потому что чуть ниже взгорья видимость была плохая.
Три деревянных столба, врытые в землю, возвышались возле грязно-серого фасада бани у каменной стены. К каждому столбу прикреплены куски фанеры, на которых черными буквами написано: “изменник Родины Кулешов”, “изменник Родины Г. Почепцов”, “изменник Родины В. Громов”.
Родителям и родственникам погибших подпольщиков не без вмешательства общественности удалось протиснуться вперед. Взгорье было каменистым, и почти все собравшиеся горожане вооружились камнями. Представители внутренних войск и военные юристы стали опасаться самосуда. По их приказу впереди толпы выстроилась двойная цепь солдат, сдерживая натиск. Еще не наступило назначенное время, а из рядов собравшихся начали раздаваться крики проклятий и требования, чтобы предателей немедленно вывели на общее обозрение. С каждой минутой крики усиливались…
Военные юристы приняли решение привести приговор Военного трибунала в исполнение на полчаса раньше назначенного срока. В воздух взмыла красная ракета. По ее сигналу в нескольких метрах от стены выстроился взвод солдат, вооруженных автоматами и карабинами. Через некоторое время из подвала бани под усиленным конвоем вывели изменников Родины. Все трое были с завязанными глазами. Их поставили у каменной стены, возле вкопанных в землю столбов.
Толпа загудела еще больше. Взобравшийся в кузов грузовика юрист в чине майора выстрелил из пистолета в воздух. Только тогда крики в толпе стихли. Держа в руках лист бумаги, майор зачитал приговор Военного трибунала, сообщив, что приговор этот подписан командующим фронтом Р.Я. Малиновским. Потом, сделав минутную паузу и оценив обстановку, спрыгнул с грузовика, подошел к солдатам и стал отдавать команду:
— Взво-од, приготовиться… По изменникам Родины — ого-онь! — И майор взмахнул рукой. Грянул трескучий залп. Изрешеченные пулями предатели рухнули на землю.
И тут случилось то, что должно было случиться: жители Краснодона и окрестных шахт, среди которых были родственники молодогвардейцев, прорвали солдатскую цепь окружения и бросились к каменной стене. В сторону лежащих на земле трупов полетели камни. Кто-то из шахтеров железный трубой размозжил одному из предателей голову. Солдаты с трудом оттащили его. Но общий натиск толпы сдержать было невозможно. Люди шли один за одним и бросали камни. Гневные крики проклятий не стихали.
Представители военного командования и военные юристы решили не вмешиваться — дело сделано, а гнев людей не остановишь.
Лишь несколько часов спустя, когда толпа поредела, солдаты вытащили из- под камней изуродованные охладевшие трупы изменников и бросили их в кузов грузовика на грязный брезент. В кузов вместе с солдатами забрались несколько шахтеров, они хотели знать, что произойдет дальше. Трупы увезли за много километров от города, где на болоте была заранее вырыта большая квадратная яма, наполовину залитая водой. По команде офицера их бросили в яму, а солдаты, вырывшие ее еще в середине дня, уставшие и голодные от долгого ожидания, забросали ее мокрой землей. Так закончился справедливый акт возмездия над подлыми изменниками Родины.
Среди шахтеров, которые ездили на болото, где зарыли трупы предателей, был и дядя Олега Кошевого, Николай Николаевич Коростылев, который и рассказал мне об этом страшном эпизоде.
Лежа на вагонной полке, мучаясь бессонницей, я думал о том, что, создав собирательный образ предателя Евгения Стаховича, Фадеев, всегда отличавшийся большой гуманностью, получил возможность не упоминать в романе фамилии тех невинных людей, которые в результате провокаций стали невольными участниками трагического провала организации. “Стоит ли литературным критикам винить за это писателя?! — возмущался я. — Какое они имеют на это право?”
Поезд прибыл в Брянск ранним утром. На привокзальной площади состоялся большой митинг. В Брянске мы жили с генералом Торицыным в одной гостинице, но поговорить обстоятельно тогда не пришлось — не хватило времени. Договорились встретиться в Москве и обменялись номерами телефонов. Через несколько дней после возвращения в Москву Анатолий Васильевич позвонил мне по телефону и назначил встречу у центрального подъезда Союзного министерства, где он работал начальником отдела. Повстречавшись на улице, поднялись на скоростном лифте и вскоре очутились в его кабинете.
Я предусмотрительно взял с собой авторучку и блокнот. Генерал достал из сейфа папки с документами.
— Тебя, конечно, интересуют история “Молодой гвардии” и мои встречи с Фадеевым, — говорил он. — В Краснодоне я был трижды. Первый раз — зимой в начале 1943 года, когда там работала возглавляемая мной государственная комиссия, а также комиссия местных партийных органов, второй раз я приехал туда летом 1943 года, тогда в результате следственных дознаний появились некоторые новые факты о деятельности “Молодой гвардии”. Мне нужно было познакомиться с ними, подготовить списки для награждения молодогвардейцев и представить эти списки правительству. Списки для награждения представил мне наградной отдел фронта, а я их подробно рассматривал. Помню, тогда к званию Героя Советского Союза мы представили командира “Молодой гвардии” Ивана Туркенича, но впоследствии вышестоящие органы заявили нам, что Иван Туркенич был человеком призывного возраста, офицером Советской Армии и был обязан вступить в вооруженную борьбу. В результате он был награжден орденом Боевого Красного Знамени. А жаль. Звания героя он был достоин!
В третий раз я прибыл в Краснодон вместе с Фадеевым 18 сентября 1943 года. A 19 сентября, то есть на следующий день, расстреляли на глазах краснодонцев изменников Родины Почепцова, Громова и Кулешова. Мы с ним присутствовали при этом. За четыре дня до нашего приезда в Краснодон “Комсомольская правда” рассказала читателям о подвиге молодогвардейцев.
Анатолий Васильевич раскрывает очередною папку с документами и показывает мне пожелтевший от времени номер “Комсомольской правды” от 14 сентября 1943 года, поясняя при этом:
— В этой газете на двух средних полосах рассказывается о подвиге краснодонцев, среди этого материала опубликовано девять моих снимков. Примерно в это же время вышел указ о награждении молодогвардейцев. О подвиге краснодонцев узнали вся страна и весь мир. В сентябре же в газете “Правда” появилась статья Фадеева на всю третью полосу, называлась она “Бессмертие”. А вот еще одна любопытная фотография: это в конце сентября, когда я вместе с Фадеевым приехал в Краснодон в третий раз, я сфотографировал Елену Николаевну Кошевую.
Эта фотография нигде не публиковалась. Видишь, какое у нее изможденное лицо. Она тогда без поддержки стоять не могла, и я сфотографировал ее сидящую. Передвигалась она по комнате или опираясь на стену, или с помощью бабушки. Такой ее и описал в романе Фадеев. Похоронив своего единственного сына, она долгие годы не могла справиться в собой. Когда она впервые приехала в Москву и мы с ней встретились у нас дома, она уже выглядела по-другому. Ужe не плакала, вспоминая тяжелые дни войны, стала разговорчивей и энергичней…
Я попросил Анатолия Васильевича подарить мне эту фотографию и получил ее в подарок вместе с толстой книгой. Пока мы с ним разговаривали, на настольном табло то и дело зажигались огоньки, почти постоянно звонил какой-нибудь из телефонов, которых на столе было несколько. Генерал поглядывал на часы и наконец сказал, что его ждут и что беседу продолжим у него дома, когда он будет свободен. Следующую встречу назначили на воскресенье. Анатолий Васильевич провожает меня через проходную, и мы выходим на шумную московскую улицу. Мне кажется странным, что никто не обращает внимания на генерала, легендарного партизана “Товарища “Т”, кавалера двенадцати правительственных наград. Это, вероятно, потому, думаю я, что он одет в гражданский костюм. В руках я держу книгу, только что подаренную Анатолием Васильевичем. Книга называется “Товарищ “Т”. Ее автор — известный журналист Георгий Осипов (изд-во “Известия”, 1979 г.).
Придя домой, я открываю книгу и еще раз перечитываю дарственную надпись на титульном листе: “Иванову Владимиру Николаевичу, в знак уважения и признательности за великолепно исполненную роль Олега Kошeвoro! От товарища “Т”. С уважением А. Торицын, г. Москва”.
Все последующее время я жил ожиданием, когда наступит воскресенье. Мне хотелось задать Анатолию Васильевичу несколько принципиальных вопросов, которые, на мой взгляд, неправильно освещали литературные критики. В следующее же воскресенье мы встретились. Перед этим Анатолий Васильевич позвонил мне по телефону и пояснил, что я без труда найду его квартиру, поскольку дом находится на Кутузовском проспекте, рядом с домом, где живет Сергей Аполлинарьевич, у которого мы оба бывали неоднократно.
После того, как мы с Анатолием Васильевичем уединились в его комнате, я сразу задал ему вопрос, почему в 60-е годы некоторые критики стали заявлять в печати, что комиссаром и организатором “Молодой гвардии” был не Олег Кошевой, а Виктор Третьякевич, что якобы в образе предателя Евгения Стаховича писатель Фадеев имел в виду Виктора Третьякевича, которого будто бы реабилитировали в 1960 году, а до этого времени считали предателем.
На это Анатолий Васильевич ответил, что подобные публикации критиков не были подтверждены никакой документацией, что они основаны лишь на обывательских слухах. Чтобы не быть голословным, он тут же разложил на столе папки с документами и попросил меня переписать в свой блокнот некоторые отрывки из этих документов. Впоследствии, когда мы на киностудии им. Горького работали над полнометражным документальным фильмом о “Молодой гвардии”, эти записи мне пригодились. Вот некоторые отрывки из этих документов:
“В Краснодонскую подпольную комсомольскую организацию я вступила в августе 1942 года, вскоре после захвата немцами города Краснодона. Временное комсомольское удостоверение мне вручал Олег Кошевой”. (Из показаний связной штаба “Молодой гвардии” Валерии Борц. След. дело, том 6, стр. 2).
“В августе I942 года я, по сложившимся обстоятельствам, вернулась в Краснодон, где установила связь с руководителями существовавшей в городе подпольной комсомольской организации Олегом Кошевым и Ваней Земнуховым…” (Из показаний связной штаба “Молодой гвардии” Ольги Иванцовой. След. дело том 7, стр. 255).
“Временное комсомольское удостоверение я получила из рук Кошевого в августе месяце, точную дату не помню… Наша подпольная организация организационно оформилась в конце сентября 1942 года, когда на квартире Олега Кошевого был избран боевой штаб… (Из показаний связной штаба “Молодая гвардия” Нины Иванцовой. Следств. дело, том 6, стр. 18).
“Начиная с августа 1942 года комсомольцы стали регулярно размножать и распространять по Краснодону и в поселках антифашистские листовки…” (Из показаний Н.Н. Коростелева. Следств. дело, том 6, стр. 172).
Еще из показаний связной штаба “Молодой гвардии” Валерии Борц: “Каждый вступавший в ряды подпольщиков обязан был принять присягу на верность Родине. Текст присяги был составлен комиссаром “Молодой гвардии” Кошевым…”
Из воспоминаний командира “Молодой гвардии” Ивана Туркенича:
“В августе я прибыл в Краснодон. Узнав о листовках, начал искать тайных писателей прокламаций. Но вот однажды ко мне подошел Анатолий Ковалев и по-приятельски попросил зайти к нему на квартиру… Сидим оба и гадаем, кто бы это мог листовки такие писать.
И вдруг он спрашивает:
— А хотел бы ты быть с ними?
— Конечно, — говорю. — Ищу их, да найти не могу.
— В таком случае завтра будешь иметь свидание с одним из этих людей.
Так я связался с “Молодей гвардией”. Через несколько дней я уже встретился с Олегом Кошевым, Ваней Земнуховым, Сергеем Тюлениным и другими товарищами. В доме Олега Кошевого был спрятан радиоприемник. Олег слушал московские передачи. Наиболее важные сообщения и сводки Советского Информбюро он записывал. Эти записи потом переписывались на отдельных листках бумаги и раздавались по группам, а они разбрасывали и расклеивали их по городу. Это были наши первые листовки. Много хлопот доставили мы полиции своими листовками о Сталинграде…”
Пока я делал записи, Анатолий Васильевич старался обратить мое внимание на то, что молодогвардейцы, оставшиеся в живых, дали показания, что они были приняты в подпольную организацию в августе месяце. Поясняя это обстоятельство, он заметил, что в августе Виктора Третьякевича в Краснодоне не было, что, согласно карточкам полицейского отделения и воспоминаниям его родной матери, Виктор прибыл в Краснодон из Луганска (так назывался Ворошиловград в период оккупации) в середине сентября, а следовательно, комисcapом, а тем более организатором “Молодой гвардии”, как это скоропалительно стали заявлять некоторые лица, собирая всяческие слухи, Виктор быть не мог. Когда он прибыл в Краснодон, подпольная организация в городе уже действовала, и Виктор вступил в нее, а когда был выбран штаб организации, он стал одним из его членов. 29 сентября фашисты зверски казнили в центральном городском парке шахтеров и членов их семей, которые устраивали диверсии на шахтах: тридцать два человека были загнаны оккупантами в огромный ров, вырытый для укрытия автомашин, и там закопали их живыми. На суде немецкие офицеры цинично заявили, что сделано это было с целью экономии патронов, равно как с целью такой же экономии молодогвардейцев сбрасывали живыми в ствол шахты № 5. На другой день после казни шахтеров самые активные члены подпольной молодежной организации собрались на квартире Кошевых. Тогда был избран боевой штаб организации. По предложению Сережи Тюленина ее стали именовать “Молодой гвардией”.
Анатолий Васильевич достал “Сборник документов о подпольной комсомольской организации “Молодая гвардия” (изд-во “Донбасс”) и предложил мне прочесть некоторые отрывки из отчета командира “Молодой гвардии” Ивана Туркенича, который он представил в 1943 году государственной комиссии, а также в ЦК BJIKCМ. Вспоминая о казни тридцати двух шахтеров, Иван Туркенич писал: “В эти дни кровавого фашистского разгула и зародилась наша “Молодая гвардия”. Инициатором был Олег Кошевой…” И дальше: “Олег Кошевой, душа и вдохновитель всего дела, был назначен комиссаром. Иван Земнухов — ответственным по разведке и конспирации. Сергей Тюленин — ответственным за боевые операции. Меня как человека военного товарищи избрали командиром подпольной организации. В штаб такжe были введены Третьякевич и Левашов…”
Там же:
“Надо было видеть, как Олег Кошевой, который был моложе меня почти на шесть лет, руководил нашей выросшей разветвленной организацией. Мы работали с Олегом дружно, и я часто удивлялся его ясному, живому уму, организаторским способностям и неугасимому боевому духу…”
Там же:
“В основном связь с группами в окрестности Краснодона осуществлял Олег. От имени штаба он давал указания, общаясь непосредственно со старшими Краснодонской, Таловской и других групп”.
Из показаний молодогвардейца Анатолия Лопухова: “Наша подпольная организация в это время оформилась. Командиром избрали Ваню Туркенича, комиссаром — Олега Кошевого… 30 октября 1943 г.”.
Анатолий Васильевич пояснил мне, что все данные, на которые он обратил мое внимание, были даны молодогвардейцами в 1943 году. В этом же году отчет командира “Молодой гвардии” Вани Туркенича был полностью опубликован в журнале “Смена” в № 21—22. В нем Туркенич заявил, что Витя Третьякевич был активным участником организации и членом штаба “Молодой гвардии”.
Начиная с 1945 года отчет командира молодогвардейцев почти ежегодно публиковался в “Сборнике документов о подпольной комсомольской организации “Молодая гвардия” вместе с другими документами (сборник часто переиздавался). Из этого следует сделать вывод, что никто Витю Третьякевича предателем не объявлял, за исключением сплетников.
В подтверждение своих слов генерал достал старый, пожелтевший от времени номер газеты “Ворошиловградская правда” от 29 августа 1943 года (№ 136 (8275) и вслух зачитал отрывок из статьи “Суд народа”, где упоминалось имя Вити Третьякевича:
“Кулешов особенно неистовствовал, проводя следствия по делу “Молодой гвардии”. Именно он, Кулешов, повинен в том, что Ульяна Громова, Сергей Тюленин, Виктор Третьякевич (подчеркнуто мною. — В.И.), Иван Земнухов, Евгений Мошков и другие наиболее активные участники “Молодой гвардии” подвергались особенно изощренным мучительным пыткам…”
— Вот видишь, газета называет Третьякевича активным участником организации. То же самое пишет о нем командир организации. Так считали и мы, члены государственной комиссии.
Когда труп Вити Третьякевича вынули из ствола шахты № 5, его вместе с другими молодогвардейцами захоронили на центральной городской площади, которая тогда называлась “Площадь Героев”, сейчас ее называют площадью им. “Молодой гвардии”. Подумай сам, если бы я лично, или кто-то из членов государственной комиссии, или работники Военного трибунала, или работники местных партийных органов, или, наконец, сами участники событий посчитали Витю Третьякевича предателем, подобного бы никогда не случилось, это должно быть понятно маленькому ребенку. Предателей безыменно скидывали в топкие болота, а не хоронили на центральной площади…
Все задают один и тот же вопрос: почему Фадеев не описал Третьякевича в романе? Да потому, что Третьякевич появился в Краснодоне в сентябре и подключился к работе организации позднее других. По этой же причине не описан в романе другой член штаба — Левашов. Разве можно было всех описать? Ведь в “Молодой гвардии” насчитывалось более ста человек! Сам писатель говорил, что описать всех было невозможно, что для этого потребовались бы десятки и десятки томов, что он стремился описать самые активные силы и основные явления, влиявшие на ход событий. Какие же могут быть к писателю претензии?
Я, к примеру, не знаю ни одного художественного произведения, которое бы с такой точностью, как “Молодая гвардия”, перекликалось только с теми случаями, которые имели место в жизни, и где действующие лица были бы те люди, которые действительно существовали, а некоторое существуют и до сих пор! Аналогов нет не только в отечественной, но и во всей мировой литераторе. В этом великая ценность и бессмертие фадеевского романа.
Если возьмем “Как закалялась сталь” Николая Островского, то в этом замечательном произведении вымышленных персонажей около шестидесяти процентов, а может быть, и больше, да и у основных героев имена изменены. То же самое в “Повести о настоящем человеке” Бориса Полевого. Намного ближе по этому показателю к фадеевскому роману “Педагогическая поэма” А. С. Макаренко, произведение, можно сказать, гениальное, но и в нем имена героев изменены и встречаются обобщения и даже выдуманные ситуации… Фадеев работал неустанно до самоотречения, а точнее, до самосожжения, поэтому он и сгорел так рано!
Высказывая свою точку зрения, генерал иногда доставал из кармана какие-то таблетки, запивал их водой и всякий раз при этом извинялся:
— Извини, брат… Без таблеток теперь не могу. Глотаю их, можно сказать, горстями. Сердце сдает. Помнишь, у Шолохова в “Судьбе человека” Соколов говорит: “Поршни надо менять”. Вот и мне надо свой поршень менять, да разве его заменишь!
То, что рассказывал генерал, было мне известно и раньше, но хотелось выслушать мнение человека более осведомленного, чем я. У меня возникали все новые и новые вопросы, а поэтому наша беседа изрядно затянулась. Анатолий Васильевич предложил выйти на улицу подышать свежим воздухом. Выйдя из его дома и миновав небольшое переулок, мы очутились на набережной Москвы-реки.
— Знаю тут неподалеку одинокую, тихую скамеечку возле самой воды. Пойдем туда, там воздух посвежее, — предложил он.
И по дороге, и пока мы сидели на скамье у реки, Анатолий Васильевич рассказывал, что в Краснодоне в период оккупации безучастных лиц фактически не было, что во многих семьях люди слушали сводки Совинформбюро, передавали их друг другу, многие стали саботажниками и даже устраивали диверсии, писали листовки и т.д. На тысячу человек из числа жителей Краснодона приспособившихся к оккупантам было не более одной тысячной процента, как отметил Анатолии Васильевич. И, конечно, описать всех, кто практически участвовал в сопротивлении, не смог бы ни один писатель.
— Александр Александрович, — продолжал генерал, — постоянно сожалел о том, что он не описал кого-нибудь из участников “Молодой гвардии”, и порой высказывал мне укор, что я не остановил его внимание на том или ином лице. Особенное сожаление он высказывал, что не описал в романе одного из самых активных участников “Молодой гвардии”, лучшего друга Олега Кошевого, Толю Лопухова. Они жили с Олегом по соседству. Их улицы были расположены параллельно друг другу.
После выхода в свет романа мать Толи Лопухова даже приезжала в Москву на встречу с писателем. Полина Дмитриевна Лопухова была учительница, преподавала в школе им. Горького, где учились Олег и ее сын, знала хорошо всех ребят и во время оккупации посильно помогала им во всем.
Во время арестов молодогвардейцев Анатолий Лопухов сумел уйти из города, перешел линию фронта, воевал, после войны учился в военно-политической академии им. Ленина, дослужился до звания полковника.
— Кстати, ты с ним встречался?
— Встречался, — ответил я. — Он прекрасный человек.
— Вот и я о том же говорю! Я встречался с его матерью и сестрой, когда они приезжали к Фадееву. Александр Александрович держал с Краснодоном постоянную связь. К нему краснодонцы приезжали часто.
Задал я тогда генералу вопрос, который меня издавна волновал и на который я не мог найти точного ответа. Начиная с шестидесятых годов, во многих публикациях, касающихся “Молодой гвардии”, стали появляться утверждения, что Люба Шевцова, Олег Кошевой, Семен Остапенко, Виктор Субботин и Дмитрий Огурцов были расстреляны в городе Ровеньки, на окраине, в Гремучем лесу, в одно и то же время — 9 февраля 1943 года. В романе жe написано по-другому: Кошевой расстрелян гестаповцами 31 января 1943 года, Люба Шевцова — 7 февраля, а Субботин, Остапенко и Огурцов — 9 февраля 1943 года.
Анатолий Васильевич и по этому поводу высказал собственное мнение. Большая часть гестаповских офицеров, которые служили в окружной жандармерии в городе Ровеньки, а затем предстали перед нашим судом, запомнили день 9 февраля 1943 года, когда в Гремучем лесу был осуществлен массовый расстрел советских граждан — погибло около трехсот человек, большинство из которых были члены Ровеньковского партизанского отряда, из-за предательства очутившиеся в руках оккупантов. Почти все офицеры и более низкие чины окружной жандармерии участвовали в карательной операции и хорошо заполнили этот кровавый день. Они-то и высказали предположение, что среди расстрелянных 9 февраля, вероятно, были и члены “Молодой гвардии”.
Однако были и другие свидетели, очевидцы гибели Кошевого, Шевцовой, Остапенко, Субботина и Огурцова. Бывший завхоз Ровеньковской городской больницы, в помещении которой в период оккупации располагались окружная жандармерия и гестапо, показал следствию, что в ночь на 31 январи 1943 года из краснодонской тюрьмы в ровенскую полицию под усиленным конвоем доставили Любу Шевцову, Семена Остапенко, Виктора Субботина и Димитрия Огурцова.
В окружную жандармерию оккупанты доставляли особо опасных для них лиц. Любу Шевцову поместили в подвал, в камеру смертников. Перед этим ее допрашивал начальник ровеньковской полиции Орлов, виновный в гибели многих советских людей. Затем он передал отважную подпольщицу в руки гестаповцев. Орлов показал, что утром тридцать первого января гестаповцы устроили очную ставку, на которой предстали Олег и Люба. После этого тридцать первого же января, в полдень, Олега Кошевого расстреляли в Гремучем лесу.
Любу гестаповцы мучили еще до седьмого февраля. Оккупанты пытались узнать, куда она спрятала радиопередатчик, который, как дознались полицаи, получила перед приходом немцев в ворошиловградской разведшколе. Пытались они узнать у нее и шифр, каким она пользовалась во время радиопередач. Ее тоже расстреляли в Гремучем лесу, на том же месте, где за неделю до этого был расстрелян Кошевой.
Субботин, Остапенко и Огурцов были доставлены из Краснодона в гестапо как лица, находившиеся на особом подозрении. У Семена Остапенко полицаи обнаружили подпольную типографию, у Виктора Субботина — листовки. На особом подозрении был и Дмитрий Огурцов: полицаи дознались, что он в начале войны воевал в составе морской пехоты, был ранен, попал в плен, откуда ему удалось бежать. После побега из плена он вернулся в Краснодон, где и вступил в подпольную организацию. Его вместе с Остапенко и Субботиным полицаи доставили в окружную жандармерию. Когда арестованных заставили расчищать снег, Огурцову вновь удалось бежать, но через некоторое время полицаи схватили его и опять доставили в Ровеньки. Огурцов, Субботин и Остапенко были расстреляны 9 февраля 1943 года на окраине города Ровеньки, в Гремучем лесу.
Показания бывшего завхоза и начальника ровеньковской полиции Орлова полностью совпали. Их также подтвердили некоторые гестаповцы и офицеры, которые участвовали в расстреле молодогвардейцев в Ровеньках.
Анатолий Васильевич рассказал мне о том, какой зловещей фигурой оказался начальник ровеньковской полиции Орлов, бывший житель города Краснодона. Как только оккупанты заняли город, его назначили начальником городской полиции. Он так усердствовал на этой должности, особенно во время расправы над шахтерами, что вскоре пошел на повышение и был назначен начальником полиции в городе Ровеньки, где находились окружная жандармерия и гестапо. Место Орлова в краснодонской полиции занял Соликовский, который до этого был его заместителем.
Орлову в Ровеньках оккупанты предоставили шикарный дом с участком, откуда выселили хозяев, пожилых людей. Поскольку до переезда в Ровеньки Орлов жил в Краснодоне, он отлично знал краснодонские семьи, в том числе и семью Кошевых. Он знал, что семья Кошевых жила на той же улице, где жил коммунист Андрей Андреевич Валько — их дома находились один напротив другого. Он догадывался о связи Олега Кошевого с коммунистом Валько. Поэтому, когда Олега схватили неподалеку от города Ровеньки и доставили в полицию, Орлов приказал подвергнуть его особенно тщательному обыску. Кошевого раздели догола, вскрыли подкладки пиджака и пальто. Помимо пистолета системы “Вальтер”, у Олега под подкладкой пальто обнаружили два бланка временных комсомольских удостоверений и печать подпольной организации. С этики уликами Орлов и передал Кошевого гестаповцам, заявив при этом, что он является одним из руководителей краснодонских подпольщиков.
Вскоре из Краснодона полицаи сообщили, что Кошевой — комиссар “Молодой гвардии”. После этого Олега перевели как особо опасного “преступника” в страшную одиночную камеру, находящуюся в подвале каменного здания.
Я спросил генерала Торицына, почему Орлова не расстреляли в 1943 году, когда в Краснодоне на глазах жителей расстреляли предателей Родины, повинных в гибели молодогвардейцев. Оказалось, что Орлова подозревали в гибели большинства членов Ровеньковского партизанского отряда, но, чтобы доказать и эту его вину, потребовалось время. Последнее доследование над Орловым было произведено в 1946 году. Торицын присутствовал на этом доследовании. Тогда уже из рядов Советской Армии демобилизовались бывшие члены Ровеньковского партизанского отрада. Они и стали свидетелями обвинения Орлова, повинного в гибели многих подпольщиков города Ровеньки. Когда вина этого кровавого ренегата была на суде доказана, он впал в истерику, стал топать ногами, кричать что-то непонятное. Его прямо в зале суда разбил паралич, и он лишился дара речи. Умер Орлов через несколько дней в тюремной больнице, отказавшись давать письменные показания.
— Собаке — собачья смерть! — закончил рассказ Анатолий Васильевич об этом страшном человеке.
Видимо, генералу было тяжело вспоминать о пережитом.
— Ты очень дотошный человек, интересуешься каждой мелочью. Вам, создателям фильма, следовало по всем вопросам обращаться к Александру Александровичу. Он знал все гораздо лучше меня. Он знакомился со всеми следственными делами и, будучи в Краснодоне, опросил огромное количество людей, непосредственно участвовавших в событиях. Это был человек неутомимой работоспособности! Конечно, всех описать невозможно. В первом варианте романа он стремился описать молодых людей, которые без чьего бы то ни было указания, по велению собственного сердца пошли на защиту своей Родины. Надо сказать, что таких было большинство, и нельзя винить Федеева в том, что он что-то не знал. Все знал Фадеев!
Таким я и запомнил генерала. Когда Рената и Юрий Григорьевич задумали снять документальный фильм, о котором речь шла выше, потребовалась помощь генерала. Но оказалось, что его уже нет в живых. Похоронен Анатолий Васильевич в Москве на Кунцевском кладбище.
Впоследствии я еще не раз убеждался в том, как тщательно работали над изучением фактического материала и писатель Фадеев, и генерал Торицын.
Одно из доказательств — статья директора музея “Молодая гвардия” Анатолия Никитенко в “Комсомольской правде” 29 марта 1988 года. Эту статью — “Не опорочить западным “голосам” светлого имени комиссара “Молодой гвардии” — мне бы хотелось привести полностью:
“К нам в музей приходят письма. Их авторы требуют рассказать правду об Олеге Кошевом. Просят подтвердить, что Кошевой действительно погиб и более того, что он не был изменником Родины, предателем “Молодой гвардии” (!).
Нелепые слухи активно распространяются различными западными радиоголосами, которые неоднократно (последний раз — в феврале этого года) устами отщепенцев советовали нам пересмотреть свои взгляды на “Молодую гвардию” и ее легендарного комиссара.
На подобнее “советы” можно было бы не обращать внимания. Тем более что о последних днях и часах жизни Олега и его боевых товарищей уже много раз рассказывалось неоспоримым языком документов. Но, как видно, есть люди, которые прислушиваются к злому шепоту из подворотни. А значит, надо вновь и вновь возвращаться к этой теме.
В архивах нашего музея хранятся следственные документы, рассказывающие о дальнейших событиях. Сегодня они публикуются впервые.
Из протокола допроса арестованного Гейста от 4 ноября 1946 года.
“Вопрос: Установлено, что в период оккупации Ворошиловградской области германскими войсками вы служили переводчиком в немецкой жандармерии в г. Ровеньки. Вы подтверждаете это?
Ответ: Подтверждаю. С августа 1942 года и по день изгнания германских войск из г. Ровеньки Ворошиловградской области я служил переводчиком в окружном жандармском управлении.
Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах был арестован Кошевой?
Ответ: Koшевой был арестован в последних числах января 1943 года вблизи железнодорожной станции Карпушино в шести-семи километрах от г. Ровеньки и доставлен в полицию, откуда переведен в жандармерию. После непродолжительного следствия он был расстрелян.
Вопрос: Вы принимали участие в его расстреле?
Ответ: Да, я являлся участником расстрела группы партизан, в числе которых был Кошевой”.
Из протокола допроса начальника Ровеньковской полиции Орлова от 8 декабря 1946 года.
“Вопрос: Вы принимали участие в расправе над Кошевым?
Ответ: Олег Кошевой был арестован в конце января 1943 года немецким комендантом и железнодорожным полицейским на разъезде, в семи километрах от г. Ровеньки, и доставлен ко мне в полицию.
При задержании у Кошевого изъяли револьвер, а при повторном обыске в ровеньковской полиции — и печать комсомольской организации, а также два чистых бланка (временные комсомольские удостоверения. — А.Н.).
Вопрос: Когда и где был расстрелян Кошевой?
Ответ: Кошевой был расстрелян в последних числах января 1943 года в роще на окраине г. Ровеньки. Расстрелом руководил Фромс, принимали участие в расстреле жандармы Древитц, Пич, Голендер и несколько полицейских”.
Из протокола допроса нацистского преступника Шульца Якоба от 11—12 ноября 1947 года.
“Вопрос: Вам показывают фотоснимок руководителя подпольной комсомольской организации “Молодая гвардия” Олега Кошевого. Вам знаком этот человек?
Ответ: Да, он мне знаком. Олег Кошевой был расстрелян в конце января 1943 года в ровеньковском лесу среди девяти советских людей, о которых я упоминал выше. Его расстрелял Древитц”.
Из допроса нацистского преступника Древитца Отто от 6 ноября 1947 года:
“Вопрос: Вам показывают фотоснимок с изображением руководителя действовавшей в Краснодоне нелегальной комсомольской организации “Молодая гвардия” Олега Кошевого. Не тот ли это молодой человек, которого вы расстреляли?
Ответ: Да, это тот самый молодой человек, я расстрелял Кошевого в городском парке в Ровеньках.
Вопрос: Расскажите, при каких обстоятельствах вы расстреляли Олега Кошевого?
Ответ: В конце января 1943 года я получил приказ от заместителя командира подразделения жандармерии Фрома приготовиться к казни арестованных советских граждан. Во дворе я увидел полицейских, которые охраняли девятерых арестованных, среди которых был и опознанный мной Олег Кошевой. Когда к нам подошел Шульц и еще несколько жандармов, мы повели по приказу Фрома приговоренных к смерти к месту казни в городской парк в Ровеньках. Мы поставили заключенных на краю вырытой заранее в парке большой ямы и расстреляли их по приказу Фрома. Тогда я заметил, что Кошевой оставался еще жив и был только ранен. Я подошел к нему ближе и выстрелил ему прямо в голову. Когда я застрелили Кошевого, я возвратился с другими жандармами, которые участвовали в казни, обратно в казарму. К месту казни послали несколько полицейских с тем, чтобы они зарыли трупы…”
Статья, опубликованная в “Комсомольской правде”, eщe раз доказывает, с какой точностью указаны даты гибели молодогвардейцев в романе у писателя Фадеева.
О том, как неустанно работал Фадеев в период пребывания в Краснодоне, мне рассказывали многие краснодонцы, в той числи мама Олега, Елена Николаевна, его бабушка Вера Васильевна, родители молодогвардейцев и их родственники, связные штаба “Молодой гвардии” Валерия Борц, Нина Иванцова (подруга Олега), ее сестра Оля. Много мне пришлось разговаривать с оставшимися в живых молодогвардейцами Толей Лопуховым, Жорой Арутюнянцем, Васей Левашовым. Всех поражала необыкновенная работоспособность писателя.
Публикаций о пребывании в Краснодоне писателя Фадеева очень мало, и этот пробел следует восполнить.
Сестры Иванцовы рассказывали, как они несколько дней прогуливались с писателем по городу, поясняя ему, как называется та или иная улица и кто из подпольщиков там проживал, показывали место, где когда-то находилась тюрьма, в которой пытали молодогвардейцев и которую краснодонцы после освобождения города разрушили и сожгли дотла, сожженную подпольщиками биржу труда, разрушенную городскою баню, где молодогвардейцы хранили оружие, школы, где они учились до войны, клуб им. Горького, где они собирались и где иногда проходили совещания штаба. На конной бричке они ездили с писателем к шурфу шахты № 5, где свершилась страшная казнь. Писатель расстегивал полевую сумку, доставал толстые тетради и, устроившись поудобнее, что-то непрестанно записывал.
Всякий раз он назначал им время, когда встретиться на следующий день. На следующий день встречались точно в назначенное время и опять шли по городу. Нина и Оля отвечали на вопросы, которые возникали у писателя очень часто, показывали дома, где в то или иное время жили фашистские офицеры, знакомили его с родителями молодогвардейцев, у которых Фадеев зачастую оставался ночевать.
Сестры Иванцовы бросили клич по городу, чтобы как можно больше достать для Фадеева керосина, потому что, работая на квартире Кошевых ночами, он постоянно жег керосиновую лампу, а керосина в городе почти ни у кого не было, и, чтобы достать его, им приходилось даже ходить по окрестным поселкам.
В один из дней в Краснодон прилетел самолет ПО-2. Вместе с Фадеевым в самолет села Нина Иванцова. Самолет долго кружил над городом. Нина показывала, где протекает речка Каменка, куда ребята бегали купаться, где какая находится шахта, где расположены поселки, с которыми штаб держал связь. Фадеев просил пилота сделать еще один круг, и еще, и еще. Положив полевую сумку на колени, он чертил схемы, что-то зарисовывал и писал.
После обеда самолет вновь поднялся над городом. На сей раз рядом с писателем в самолете сидела Оля, и опять они долго кружили над окрестностями Краснодона, и опять писатель все заново переспрашивал и что-то помечал в своих тетрадях.
Как-то маленький самолет ПО-2 прилетел из Ворошиловграда в Краснодон вновь. Фадеев и Торицын улетели на нем в неизвестном направлении и не возвращались двое суток. Прошел слух, что с ними что-то случилось…
Оказалось, что за это время они побывали в Коммунарске, Красном Луче и Кадиевке. Почему именно в этих городах?
Потому что в Красном Луче в центре города есть шахта, куда фашисты в период оккупации сбросили более двух тысяч советских граждан. Сейчас на терриконе этой шахты стоит памятник, а у его подножья установлена металлическая плита, на которой обозначена эта зловещая цифра.
В Коммунарске 83 металлурга, отказавшиеся работать на металлургическом комбинате, были сожжены фашистами заживо. Комбинат так и не был пущен.
В Кадиевке (ныне город Стаханов) все до одной шахты были или разрушены, или затоплены, и ни одна из них за все время оккупации так и не вступила в строй. И в этом городе погибло немало шахтеров и их семей. Между Кадиевкой и Коммунарском есть шахта, куда было сброшено 1037 человек.
Именно сюда, на территорию Донбасса, в Ворошиловградскую и Донецкую области, где было много заброшенных шахт, фашисты сгоняли для массовых казней советских людей не только с Украины, но и из Белоруссии, и с обширной территории Кубани, с Северного Кавказа и из других мест. Здесь им было легче замести следы кровавых злодеяний. Здесь они старательно выполняли приказ Гитлера об уничтожении славянской нации. Все это не могло не волновать писателя.
По прибытии в Краснодон он продолжал неустанно работать. Всех удивляли его неутомимость и та военная выправка, с какой он, сидя в седле, рысью иногда проезжал по краснодонским улицам, направляясь в какой-либо из домов молодогвардейцев, где остались осиротевшие родители, которые всегда его ждали, потому что полюбили его, как и он их…
Ему непременно хотелось побывать в Ровеньках, где в период оккупации размещались окружная жандармерия и гестапо, которым подчинялась краснодонская полиция, где были замучены герои его будущего произведения — Олег и Люба. Такой случай все не представлялся. Торицын то и дело отлучался в Ворошиловград, чтобы добыть в следственных органах новые документальные данные, а у местных властей транспорта вообще не было, все пользовались лошадьми…
Писатель не выдержал. Едва забрезжил рассвет, он сел на лошадь и один поскакал в Ровеньки. Расстояние от Краснодона до Ровеньков немалое — шестьдесят три километра… Прошел день, наступил конец следующей ночи, а его все не было. Елена Николаевна тогда очень редко вставала с постели, но на этот раз попросила помочь ей выйти на крыльцо.
Бабушка Вера Васильевна и Нина Иванцова отправились в райком партии и оттуда стали звонить в Ровеньки. Из Ровеньковского райкома глухой, невыспанный мужской голос в трубку полевого телефона сообщил, что Фадеев выехал на лошади в Краснодон час назад и сказал, чтобы его никто не сопровождал.
Шел 1943 год, был самый разгар войны. Случалось, в округе оставляли свои кровавые следы бандеровды и бандиты. А он один, ночью, на незнакомой дороге, где каждая тропинка похожа одна на другую, где в ночной степи легко заплутаться.
С его возвращением успокоенную Елену Николаевну опять отвели в постель. А вернулся он уже засветло, когда взошло солнце, попросил соседей отвести усталую лошадь на конный двор, наказав при этом, чтобы ее накормили и не давали много воды. Потом, подвернув ворот гимнастерки, стал умываться, стоя возле ступеней крыльца. Бабушка Вера Васильевна держала ведро с водой, а Нина поливала воду из железного ковша. Бабушка начала строго журить eгo:
— Что же вы, Александр Александрович, так себя недисциплинированно ведете, да еще сами себя мучаете. Ночь напролет не спали, и мы из-за вас тоже. У нас здесь ночами всякие нехорошие случаи бывают. Недавно ни за что хорошего человека из ружья убили. Вы знаете, что ночью на ставни закрываемся. И с вами что-нибудь страшное может случиться. Видно, устали вы очень. Наверно, и пальцем пошевелить не можете.
Фадеев рассмеялся.
— Я, Вера Васильевна, будучи молодым, был, можно сказать, профессиональным революционером. Много партизанил на востоке и в Забайкалье. Потом воевал у стен Кронштадта. Не раз был ранен. Боролся с бандами на Кубани. Был в Испании в тридцать седьмом, когда уже стал писателем. Тогда там тоже война была… А бывший революционер, тем более писатель, должен всегда находиться в спортивной, а в военное время и в хорошей военной форме.
И он похлопал по кобуре, висевшей на широком офицерском ремне, откуда торчала черная рукоять пистолета. Потом повернулся к женщинам, нежно сгреб обеих в охапку и проникновенно произнес:
— Милые, дорогие мои… Если бы вы знали, как я вас люблю! Очень люблю.
И, покраснев, часто заморгал, чтобы сдержать слезы.
Но об этом трогательном эпизоде Нина рассказала мне много позже, когда Фадеева уже не было в живых. Мы вдвоем сидели у нее на городской квартире в Ворошиловграде, куда я приехал в творческую командировку. Война уже давно закончилась. Нина была одета в скромное, в горошек, ситцевое платье, которое очень шло ей. Она не переставала восторгаться личностью писателя, его бурной жизнью, которую он провел с пользой для людей, говорила, что писатель знал о краснодонских событиях много больше, чем сами краснодонцы, поскольку в его портфеле были все документальные данные и он мог взглянуть на жизнь объективно.
А мне вспоминалось мнение, высказанное по этому поводу замечательным писателем Валентином Овечкиным. Когда-то он писал о романе Фадеева: “Да, пройдут сотни лет, а “Молодая гвардия” не умрет. Лучшей, почти документальной книги о советских людях еще не было написано, и надолго, надолго хватит критике разбираться, в чем секрет успеха автора”. А секрет, думал я, заключается не только в достоверности и точности изложения событий, но и в художественном мастерстве автора, каким может обладать только человек с чистой, светлой душой! Я думал о том, что в романе слово в слово приведен текст клятвы молодогвардейцев, которой они клялись на верность в борьбе с фашизмом, стихи Вани Земнухова, отрывки из дневников, которые писатель вложил в уста своих героев. Где он взял все это? Ведь тогда еще не было краснодонского музея! Значит, Фадеев был первым изыскателем всех этих документов!!!
С Ниной Иванцовой я встречался очень часто и почти ежегодно (после выхода художественного фильма) навещал Елену Николаевну и Веру Васильевну по их просьбе. И когда я приезжал в Краснодон, туда обязательно приезжала Нина. Я хорошо знал ее маму Варвару Дмитриевну, ее родного брата Кима. Нам всегда было о чем поговорить. Однажды, в минуту откровения, она мне подробно рассказала о том, как в Ровеньках были найдены трупы Олега Кошевого, Любы Шевцовой, Семена Остапенко, Виктора Субботина и Димы Огурцова.
Поскольку на эту тему в своих письмах часто задают вопросы многие кинозрители и поскольку мне приходилось слышать массу всяких небылиц и версий, вероятно, надо подробно вспомнить, как и кем были обнаружены трупы молодогвардейцев в Ровеньках. Вот что по этому поводу мне рассказывала Нина.
После неудачной попытки перейти линию фронта она, ее сестра Оля и Олег ночью вернулись в Краснодон. Олег спрятался в сарае у соседей, ночью повидался со своей мамой и ранним утром опять ушел из города. Ушли и Нина с Олей. Им удалось перейти линию фронта. 14 февраля 1943 года Краснодон был освобожден. Нина с Олей вернулись в родной город с нашими армейскими частями.
Им сообщили страшную весть: почти все их товарищи, члены подпольной организации, были живыми сброшены в ствол шахты № 5.
Нина побежала на Садовую улицу к Кошевым. Елену Николаевну она застала в ужасном состоянии. Она лежала в одежде на неубранной постели и стонала. Лицо ее было в кровоподтеках. Увидев Нину, она нашла силы встать, подойти к умывальнику. На ходу сообщила, что у нее часто из горла идет кровь. Нина спросила: почему? И вот что она рассказала.
Через неделю после того, как Олег ушел из города, к ним на квартиру ворвался заместитель начальника краснодонской полиции Захаров. С ним были немецкие солдаты и полицаи. Елена Николаевна почувствовала неладное, поскольку квартира и без того охранялась полицейскими, которые сидели на кухне круглосуточно.
Ворвавшись в комнату, Захаров заорал:
— Дождалась, гадюка! Поймали твоего звереныша. В Ровеньках сидит, в полиции у Орлова. Печать у него нашли и комсомольские бланки. Теперь ему крышка. В гестапо его и на виселицу! Всех вас повесить надо! Вы тут осиное гнездо устроили, а нам из-за вас свои головы под немецкие пули подставлять!
Захаров был пьян, ругался нецензурной бранью.
— Всех вас уничтожим! Всех до одного! А твоего сына в первую очередь. Его, наверное, уже повесили.
Елена Николаевна бросилась на Захарова с кулаками и закричала:
— Негодяй! Убийца-а! Будь ты проклят!!
Захаров начал бить ее. Он бил ее долго, бил ногами, пока она не потеряла сознание и пока его не оттащили немецкие солдаты. Избил он и бабушку, которая кинулась на помощь. Уходя, бросил с порога:
— Сдохнет твоя дочь! Туда ей и дорога! Я ей все печенки отбил…
Когда Нина пришла в дом Кошевых, Вера Васильевна тоже лежала в постели с перевязанной головой. Но она находила силы вставать и ухаживать за Еленой Николаевной, которой было много xyжe. Они ей рассказали, что, несмотря на тяжелое состояние, утром выходили на улицу встретить наши советские танки и плакали от радости.
В доме было холодно и пусто. Не было ни угля, ни дров, чтобы истопить печь. Нина достала топор, сломала во дворе забор, растопила печь, сварила пшенную кашу из концентрата, который до этого раздобыла у наших солдат. Но Елена Николаевна и бабушка есть отказались: их беспокоила судьба Олега.
Елена Николаевна со слезами говорила, что надо немедленно отправиться в Ровеньки и узнать, где сейчас Олег. Бабушка ей возражала, доказывая, что неизвестно еще, заняли ли наши войска Ровеньки или нет, что родители других арестованных молодогвардейцев говорят, будто тех ребят, которых увезли в Ровеньки, немцы доставили обратно в краснодонскую тюрьму на очную ставку и допросы, что надо выяснить обстановку, а потом принимать решение. Нина ее поддержала.
В середине дня вслед за танками в город вошли пехотные, артиллерийские и другие части. На улице стоял лютый мороз. На ночлег солдаты располагались в домах, краснодонцы принимали их как родных. В доме Кошевых стало очень тесно — остановилось много солдат. Бабушка непрестанно плакала, целовала освободителей как сыновей.
Нина была изумлена, что и бабушка, и Елена Николаевна будто заново воскресли. Даже ночью они стирали солдатскую одежду, готовили чай и пищу. Печь в доме теперь топилась круглосуточно. Пробыв здесь двое суток, Нина ушла домой, но потом стала навещать их ежедневно.
Вскоре военные сообщили, что добраться до города Ровеньки нет никакой возможности, все дороги туда основательно заминированы, кроме того, город все еще под обстрелом. Бои шли рядом. Оставалось одно — ждать…
Из райкома сообщили, что из Москвы дана команде начать извлечение трупов молодогвардейцев из ствола шахты № 5, что оттуда для расследования скоро прибудет государственная комиссия. Горноспасательные службы по извлечению трупов начали работать спустя четыре дня после освобождения города. Тела из шахты глубиной в шестьдесят с лишним метров поднимали бадьей в течение полутора недель, их переносили в полуразрушенное помещение старой бани, которая раньше действовала при шахте, и там готовили к погребению. Решено было всех погибших захоронить в братской могиле, поскольку они погибли за одно дело. Представители государственной комиссии прибыли в Краснодон спустя шесть дней после освобождения города, когда горноспасательные службы еще продолжали работать.
Возле шурфа с утра до вечера простаивали матери, отцы, родственники молодогвардейцев. Рыдания и истошные крики оглашали воздух, когда кто-то опознавал погибших. Даже ночью из полуразрушенной бани доносились причитания и плач. Над городом круглые сутки стоял траур.
Елена Николаевна, бабушка, Нина и Оля Иванцовы постоянно дежурили возле шахты, надеясь, что найдут тело Олега. Но Олега так и не нашли.
Первого марта молодогвардейцев захоронили с воинскими почестями в братской могиле на окраине городского парка.
Оставшиеся в живых молодогвардейцы, в том числе и Ваня Туркенич, успокаивали Елену Николаевну, бабушку и Нину, говорили, что Олег не мог погибнуть, что он очень сметливый парень и сильный физически, а такие не погибают, что он наверняка где-то скрывается. Ваня уже был одет в военную форму, он уходил на фронт. Затеплилась надежда, что Олег со дня на день явится домой.
Но через несколько дней председатель Чрезвычайной государственной комиссии Торицын рассказал Нине, что в Ровеньках были взяты в плен начальник окружной жандармерии полковник Ренатус, многие гестаповские офицеры из числа его подчиненных, а также начальник ровеньковской полиции Орлов, что город Ровеньки до сих пор обстреливается немецкой артиллерией и отправляться туда опасно. Он сообщил также, что во время допросов Орлов рассказал, что Кошевой, Шевцова, Остапенко, Субботин и Огурцов расстреляны гестаповцами на окраине города в лесопарке. Вскрытие могил в лесопарке еще не начиналось. Торицын просил ничего не рассказывать Елене Николаевне об этом, пока в Ровеньках не начнется опознание трупов.
Надежда на то, что Олег жив, рухнула. Со слезами на глазах Нина побежала домой, обо всем рассказала маме Варваре Дмитриевне и сестре Оле. Варвара Дмитриевна решила, что надо, не медля ни минуты, обо всем рассказать Елене Николаевне. К Кошевым отправились втроем, идти туда одна Нина не решилась.
На другой день, одиннадцатого марта, ранним-преранним утром Елена Николаевна, Нина и ее сестра Оля уже шли по заснеженной степной дороге. Мокрый снег. Пронзительный, холодный ветер. Они прихватили с собой большие санки, чтобы привезти Олега домой, и две его фотографии на тот случай, если кто-нибудь из жителей Ровеньков видел его. До Ровеньков шестьдесят три километра прямого пути, но по дороге встречались объезды, поскольку в некоторых местах дорога была заминирована, или попадались пробки, забитые военными машинами и другой техникой. Приходилось проваливаться в глубокий снег. От усталости и голода они еле передвигали ноги. Из еды у них было только три солдатских ржаных сухаря и несколько лепешек из кукурузной муки. К вечеру остановились на хуторе. Добрые люди обогрели их, напоили горячим морковным чаем. А на другое утро они опять пустились в путь.
В Ровеньки пришли, когда уже стояла ночь. Добрались до центра, поскольку узнали, что там в клубе расположился штаб наших внутренних войск. Их приютила одинокая старушка, ее дом находился неподалеку от клуба, где расположился штаб. Этой же ночью от дежурного офицера узнали, что командованию известно о краснодонских партизанах, что они держат как по рации, так и по полевому телефону постоянную связь с Краснодоном, что командование неоднократно разговаривало с представителем Москвы товарищем Торицыным. Офицер предупредил, что в Гремучий лес на отыскание трупов идти опасно, что лес обстреливается немцами из крупнокалиберных пулеметов, что и сам город подвергается налетам авиации и артиллерийскому обстрелу, потому что через него беспрерывно идут наши подкрепления, танки, артиллерии и пехота, по направлению к Боково-Антрациту, где идут ожесточенные бои. И в самом деле, на улице чувствовался запах гари, где-то неподалеку полыхало зарево пожара, освещая ночные улицы, издалека слышались одиночные выстрелы и треск коротких пулеметных очередей. Иногда горизонт освещался ярким неестественным светом, это немцы пускали в небо надолго зависавшие в высоте осветительные фонари-ракеты. Где-то близко ухали взрывы.
Ранним утром пришел из штаба офицер и сообщил, что командование категорически запретило пропускать в Гремучий лес кого бы то ни было, потому что yже есть человеческие жертвы. Он рассказал, что в Гремучем лесу когда-то проходила линия обороны, что там выкопано много окопов, аппарелей и ячеек, что, расстреливая советских людей, немцы сбрасывали их в эти окопы и забрасывали снегом, что в общей сложности в этом лесопарке захоронено более трехсот расстрелянных и замученных советских граждан. Он предупредил, чтобы они никуда не выходили, поскольку это опасно, что лучше всего сидеть в погребе. Несколько дней им пришлось жить у старушки. Немецкие самолеты по несколько раз в день бомбили город и близлежащие дороги. Частые артиллерийские налеты сотрясали землю. В доме дрожали стекла. Часто приходилось спускаться в подвал. Раз в день солдат приносил один котелок каши или супа с солдатской кухни. Этого было недостаточно, и жить приходилось впроголодь.
Восемнадцатого марта, ранним утром, в сопровождении двух солдат, им разрешено было пойти на розыски в Гремучий лес. Там уже собралось много народу. В основном это были жители города Ровеньки и близлежащих шахт, разыскивавшие своих близких. Как назло, начался артналет, а затем немцы начали обстреливать лес. Сверху с деревьев падали срезанные осколками ветки. В лесу стояли треск и грохот. Часто приходилось падать на землю. Но едва обстрел затихал, люди снова принимались за работу и начинали откапывать могилы. В первый день поисков нашли трупы Любы Шевцовой, Димы Огурцова, Сени Остапенко и Вити Субботина. Их отвезли в здание школы на центральной городской площади, как раз напротив клуба, где расположился штаб внутренних войск. Олега в этот день так и не нашли. И опять была бессонная ночь…
На другое утро, как только откопали первый окоп, увидели труп Олега. Елена Николаевна сразу потеряла сознание. Олег был босой, фашисты стянули с него пальто и сапоги. Рубашка и брюки были разорваны. Гестаповцы выкололи ему глаз, наполовину отрубили кисть руки. Грудь была в ссадинах от ожогов, голова седая. И хотя на голове был небольшой след от пули, лицо его под снегом хорошо сохранилось. Елену Николаевну долго приводили в чувство. Потом Олега положили на санки и повезли в город, в здание школы. Taм труп обмыли, переодели в свежую солдатскую форму. Занималась всем этим та самая старушка, которая пустила их на ночлег.
На следующий день, двадцатого марта, состоялись похороны. Гробы вынесли на центральную площадь и поставили возле клуба. Крышки приоткрыли наполовину. К гробу Олега прикрепили его фотографию. Елена Николаевна сидела на табуретке у изголовья.
Весть о том, что хоронят краснодонских партизан и их комиссара, разнеслась по городу. Об Олеге yжe ходили слухи, похожие на легенды. Все удивлялись, что он очень молодой. Самодеятельный духовой оркестр играл траурные мелодии. А народ все шел и шел сплошной вереницей. Оля и Нина поддерживали Елену Николаевну. Она часто теряла сознание.
Прозвучал “Интернационал”. Приспустились принесенные на площадь траурные знамена. Грянул прощальный ружейный и автоматный залп. Когда труп Олега стали опускать в могилу, Елена Николаевна пыталась броситься вслед за ним. Нина и Оля с помощью солдат ее еле удержали.
Их захоронили в Ровеньках на центральной площади. Таково было решение местных партийных органов, командования внутренних войск и членов Государственной комиссии.
Нину, Олю и Елену Николаевну на другой день после похорон отправили в Краснодон на военной санитарной машине. Ее привезли домой в бессознательном состоянии. Потеряв единственного сына, она на долгое время слегла в постель…
Во время похорон Нина Иванцова в короткой прощальной речи дала на могиле клятву, что она отомстит за гибель своих товарищей, за смерть своего друга Олега Кошевого. Эту свою клятву она выполнила.
По приезде в Краснодон она подала заявление об уходе на фронт. Просьба была удовлетворена. Она воевала под Миуссами, в составе 51-й армии, форсировала Сиваш, была ранена в Севастополе, но и тогда она не покинула поле боя. Вторично была ранена в голову в Прибалтике, в районе Кенигсберга, когда шли ожесточенные бои по уничтожению Курляндской группировки. Это была единственная девушка из числа молодогвардейцев, которая добровольно ушла на фронт.
После ранения в голову Нина была демобилизована из рядов Советской Армии. Несмотря на тяжелую болезнь, Нина нашла в себе силы получить высшее образование. В последние годы преподавала в ворошиловградском машиностроительном институте. Всю свою жизнь она несла в сердце память об Олеге. Ранение в голову имело роковые последствия, началась опухоль. Нина ушла из жизни очень рано, не дожив до шестидесяти лег. В 1982 году ее не стало…
Сталин… Герасимов… Фадеев…
Когда мы приступили к съемкам документально-публицистического фильма о “Молодой гвардии”, в творческих кругах высказывались различные мнения. Одни говорили, что не следует на это дело тратить время и деньги, поскольку о “Молодой гвардии” писали и говорили до этого много, другие высказывались по-другому: нужно как можно скорей приступить к работе, потому что на эту тему появилось много противоречивых публикаций и что надо наконец поставить все точки над “и”. Третьи, из числа завистливых скептиков, скорчив кислую мину, заявляли, что надо вообще прекратить всякие высказывания о “Молодой гвардии”, потому что Фадеев писал свой роман по заказу сверху, а Герасимов дважды переделывал фильм “по указу из Кремля”.
Вот об этих последних высказываниях скептиков мне и хотелось бы поговорить. И писатель Фадеев, и кинорежиссер Герасимов всегда имели свое собственное мнение, которое, в меру своих возможностей, всегда пытались отстоять. Как они это делали, я попытаюсь рассказать ниже…
Вот что вспоминает по этому повода жена и соратник С.А. Герасимова, Герой Социалистического Труда, профессор Т.Ф. Макарова. Ее воспоминания были опубликованы в газете “Московские новости” (№ 42, 18 октября 1987 г.). “Моему мужу, — пишет она, — пришлось разделить с Александром Фадеевым всю горечь переоценки “Молодой гвардии” — первое издание книги стало предметом суровой критики, и дело тут не только в том, что режиссера и писателя долгие годы связывала верная и нежная дружба. Судьбы книги и фильма переплелись между собой. Сергей Аполлинарьевич писал в своих воспоминаниях, что был поражен мужеством, с которым Фадеев отнесся к драматическому повороту в судьбе книги, вместившей предельную меру его боли, восхищения и труда. Я же расскажу, что пришлось пережить режиссеру.
В те времена Сталин лично просматривал новые картины. К нам позвонил тогдашний министр кинематографии СССР Иван Большаков. Положив трубку, муж сказал, что его приглашают на заседание Политбюро для обсуждения картины. По таким вопросам на Политбюро не вызывали, по крайней мере, я другого такого случая не помню. Зато очень хорошо помню, как в страшном смятении сидела дома одна… Позже мне рассказали, что многие члены Политбюро удивились упорству Герасимова, с каким он отстаивал фильм. Сталин уговаривал его (уговаривал!) сделать картину односерийной, хотя и прислушивался к доказательствам режиссера о сохранении композиции романа, ярких характеров его действующих лиц. Потом мы на разные лады повторяли резюме Сталина: “Ну, хорошо. Вы упрямый человек. Делайте”.
В результате фильм, названный кинороманом, вышел в двух частях. Но была доработка. С принципиальным замечанием Сталина по поводу того, что руководство коммунистов борьбой юных подпольщиков показано недостаточно, Герасимов согласился, он доснял некоторые сцены…”
После выхода на экран “Молодой гвардии” я долгое время (более полугода) жил на квартире Сергея Аполлинарьевича. Вот тогда он и рассказал мне подробно, как проходило заседание Политбюро, на котором предметом обсуждения был не только фильм, но и роман Фадеева, как к этому обсуждению отнеслись автор романа и создатель одноименного фильма. Герасимов обладал большой артистичностью, он точно копировал интонации и жecты тех лиц, которых изображал.
Когда они ехали с министром кинематографии СССР И.Г. Большаковым в Кремль на “кукушке” (так называли правительственные машины с особым гудком), министр сокрушенно качал головой и говорил:
— Пропали мы с тобой. Не сносить нам головы!
— Почему пропали? — возразил Герасимов. — Фильм смотрели в Союзе писателей, в ТАССе, сотрудники газеты “Правда”. Все дали самую высокую оценку.
— Ну и что! Что они решают? Они ничего не решают! Хозяин смотрел, и ему не понравилось. Значит, нам крышка.
Хозяином в те времена называли Сталина. Герасимов хорошо знал об этом. Однако он стал успокаивать министра:
— Мы все снимали в местах событий. У меня в Краснодоне долго работала поисковая группа, и я могу высказать свои аргументы и доказательства.
— Какие аргументы? Какие доказательства? Ужe все предопределено. Хозяин смотрел, дал оценку. Мне сам Поскребышев звонил: будет взбучка.
Прибыли в Кремль, как и было назначено, к часу ночи, просидели в небольшой приемной лишний час, потом еще полчаса и еще… Их никто не вызывал. Только иногда появлялся человек в штатском и коротко повторял: “Ждите”.
Провели в томительном ожидании почти два часа. Наконец мимо один за другим стали проходить члены Политбюро, но ни один не ответил на их приветствия, как это случалось раньше. Оба, и Большаков, и Герасимов, поняли, что дело принимает неприятный оборот.
Человек в штатском пригласил их войти в зал, где по обыкновению заседало Политбюро. Посередине большого зала стоял чрезвычайно длинный стол, с массивными стульями по бокам, у конца которого вдалеке расположились члены правительства.
Едва появились в зале, министр Большаков сел ближе к входной двери, у противоположного конца стола, как бы давая понять присутствующим, что его пригласили сюда по недоразумению. Герасимов последовал его примеру, полагая, что если министр не решается приблизиться к членам Политбюро, то и ему не стоит этого делать. Но издалека послышался резкий голос Берии:
— Слюшайтэ, Герасимов, идитэ сюда!
Когда Герасимов подошел, Берия заговорил снова в приказном порядке:
— Вот, здесь сижю я. Рядом со мной свободное кресло. Рядом с этим крэслом будет сидэть Иосиф Виссарионович. Между нами на свободное мэсто садитись!
Он говорил очень громко, отрывисто, пристукивал костяшками пальцев о край стола, и Герасимов понял: все обстоит гораздо xyжe, чем он предполагал. Наступила пауза ожидания. Присутствующие неслышно переговаривались между собой. Вскоре сбоку открылась другая дверь, которая еле просматривалась в стене, и в зал вошел Сталин. Неторопливой, усталой походкой он подошел к столу и, очутившись рядом, стал ломать папиросы и набивать трубку табаком. Закурив, объявил, что сегодня члены Политбюро собрались по повода творчества писателя Фадеева и его друга кинорежиссера Герасимова. Осмотрев зал, спросил:
— А где сам Фадеев?
Секретарь Сталина Поскребышев информировал, что Фадеев неожиданно исчез из Москвы, что на даче его тоже нет и никто не знает, где он находится.
— Я знаю! — выкрикнул Берия. — Он уехал к своим дружкам в Ленинград и сидит у них дома на канале Грибоедова. Я давно за ним слежу. К нему надо применять самые суровые меры. Он распустился!!
— Лаврентий, охлади свои пыл, — остановил Сталин. — Не забывай, что Фадеев вице-прэзидент Всэмирного Совэта мира, что он друг Жолио Кюри, что он, наконец, член ЦК. Он еще сослужит добрую службу.
Из разговоров с Фадеевым Герасимов хорошо знал, что Берия устроил за писателем настоящую слежку, пытаясь подыскать случай, чтобы обвинить его во всех смертных грехах. На это у него были свои причины: Фадеев нередко обращался к Сталину с просьбой реабилитировать того или иного писателя, сценариста, режиссера или другого работника культуры, которые были невинно осуждены. Сталин неоднократно удовлетворял его просьбу, и это приводило Берию в бешенство. Неприязнь Берии по отношению к А.А. Фадееву рикошетом ударила и по Герасимову.
— Хорошо, — заговорил Сталин. — Поскольку Фадеев не явился, оставим его в покое. Поговорим о Герасимове. Товарищ Герасимов, до сих пор мы зналы вас как большого художника. Но со врэмэнэм ви утратили эти свои качества. Мы поручили вам снять хронику взятия Берлина. Это было очень серьезное задание. Что ви сняли? Ви сняли гибель наших солдат. Ви сняли одну смэрть!
— Да, да! — опять закричал Берия. — Что ви снялы? Вы снялы смэрть, смэрть и только одну смэрть! А где полководци?! — И он вскинул обе руки, показывая на фигуру Сталина.
Сталин опять остановил его:
— Лаврентий, почему ты кричишь? У меня от крика голова болит. Хорошо, оставим хронику взятия Берлина. Там, в конце концов, можно кое-что вставить и подмонтировать… Поговорим о “Молодой гвардии”. Как ви сняли эвакуацию населения? У вас все в фильме бегут, как паникеры! У нас эвакуация шла планомерно!
— Да! Да! — опять ввязался в разговор неуемный Берия. — У вас в фильме все бегут. Бегут туда, бегут сюда… Зачем бегут? Почему бегут? Ми эвакуировали планомерно. Даже скот вывозили в хороших вагонах, иногда в цельнометаллических, как это описано в романе “Гурты на дорогах”.
— Кстати, ви читали роман “Гурты на дорогах”? — перебил Сталин, обращаясь к Герасимову.
— Читал, товарищ Сталин.
— Кто написал этот роман?
В первые послевоенные годы в свет вышло всего лишь несколько романов, среди них и “Гурты на дорогах”, который написал Атаров и который Герасимов считал романом конъюнктурным, мало правдивым, поскольку он не отражал трагедии войны. Героем этого произведения был некто Веревкин. Сбитый с толку окриками Берии, Герасимов ответил невпопад:
— Веревкин, товарищ Сталин.
— Какой Веревкин? — последовал возмущенный возглас. — Какой Веревкин?! Товарищ Поскребышев, позвоните в издательство “Правда” и узнайте, кто написал роман “Гурты на дорогах”.
Поскребышев стал звонить по телефону и через минуту сообщил, что роман написал Атаров.
— Какой Веревкин?! — с еще большим возмущением воскликнул Сталин и, встав с кресла, стал прохаживаться по ковровой дорожке туда и обратно, пыхтя трубкой.
Берия, ехидно улыбаясь, протирал пенсне и смотрел в сторону Герасимова уничтожающим взглядом. Остальные продолжали молчать.
Прохаживаясь по ковровой дорожке, Сталин ворчливо, себе под нос, говорил о том, что работники кинематографии и театра должны знать произведения советских писателей, что всякая драматургия — это результат их творчества и что литература — основа искусства, которое должно служить оздоровлению общества, в какой бы форме оно ни выражалось. Он говорил прописные истины, которое были известны всем. Наконец, поняв бесконкретность назидательной речи, он подошел к столу и стал чистить и затем набивать трубку.
— Поговорим о фильме “Молодая гвардия”, — как бы заново начал разговор Сталин. — У вас в этом фильме все большевики погибают в первой серии, и после этого молодежь начинает действовать против фашистов без всякой поддержки со стороны коммунистов. Большевиков расстреливают в первой серии и закапывают, можно сказать, живыми в какой-то яме. А одного из них фашисты протыкают штыков насквозь, как ви это снялы, что его протыкают насквозь?
Гарасимов стал объяснять, что на груди у артиста был одет металлический панцирь, впереди которого устроен раструб. Штык, сделанный из металлической ленты, входил в раструб, изгибался в дугообразном пазу внутри панциря и выходил с другой его стороны. Создавалось впечатление, что грудь человека проткнули насквозь.
— Ловко ви придумалы, — усмехнулся Сталин. — А как звалы того большевика, которого проткнули штыком?
— Шульга, товарищ Сталин,
— В Краснодоне был большевик по фамилии Шульга?
— Нет. Это собирательный образ. Большевик Валько был. А Шульги не было.
— Зачем же ви закололы Шульгу, которого не было?
Сталин опять встал с кресла и несколько раз ткнул трубкой в сторону Герасимова, едва не задев его лицо:
— Ви закололы партию! У вас дети выиграли Отечественную войну. Зачем ви закололы партию?!
Герасимова с ног до головы пронзила холодная дрожь. Обвинение было слишком серьезным. Но он нашел в себе мужество и силы и стал объяснять Сталину, что фильм он снимал строго по роману Фадеева, что они с писателем хотели показать такую молодежь, которая по велению собственного сердца пошла на защиту Родины, рискуя жизнью, что такой молодежи на оккупированных территориях было большинство.
— Я не знаю, каких было большинство, а каких меньшинство. Я знаю, что такую молодежь воспитала партия. И еще я знаю, что вы с Фадеевым — два сапога пара. Или как иголка с ниткой — куда Фадеев, туда и ви… Мне известно, что в Краснодоне вместе с юными подпольщиками были сброшены в шахту и несколько коммунистов, об этом мне написалы письмо сами краснодонцы. В таком виде роман не может широко издаваться. Его нужно переделывать…
— И описать полководцев! — вставил Берия и опять кивком указал на Сталина.
— Слушай, дай мне сказать, — поморщился Сталин, — речь не о полководцах, а о романе и о фильме,
— Роман Федеева “Молодая гвардия” переиздается за рубежом во многих странах и имеет там успех, — сообщил Болотов.
— Меня не интересует, что говорят за рубежом. Мы должны иметь собственное мнение. Раз Фадеев не явился на заседание Политбюро, ми укажем на его ошибки во всеуслышанье в прессе, посрэдством критики. Пусть он пеняет сам на себя. Чтo касается фильма, то в нем, как и в романе, надо усилить роль партии. Товарищ Герасимов, ви сможете в фильме значительно усилить роль партии?
— Такая вероятность есть, — согласился Сергей Аполлинарьевич. — Можно дописать несколько сцен, тем более что Любовь Шевцова перед началом войны училась в Ворошиловградской разведшколе и во время оккупации несколько раз ездила на связь в Ворошиловград. Это подробно описано у Фадеева в романе.
— Вот и покажите эту связь. И еще мне кажется, что фильм надо снять в одной серии, чтобы люди не тратили слишком много времени на его просмотр.
Герасимов начал возражать Сталину, доказывая, что большинство экранизаций, как правило, по художественным достоинствам ниже хорошо известных читателям крупных литературных произведений. То же самое может произойти с “Молодой гвардией”. Показать в одной серии множество разных характеров, совершенно не похожих друг на друга, которые Фадеев мастерски описал в романе, не представится возможным. Может пострадать драматургия фильма. Зритель, давно ознакомившийся с романом и документальными публикациями, может остаться недовольным недомолвками в фильме.
Однако Сталин продолжал настаивать на своем: надо усилить роль партии, но делать его надо только в одной серии, тогда он получится еще лучше, драматургия его будет более сжатой, а потому более захватывающей и напряженной. Кроме того, надо учитывать, что не у всех зрителей бывает возможность смотреть подряд две серии и высиживать в зале почти четыре часа. Если же фильм сделать в одной серии, его сможет посмотреть каждый.
Герасимов вступил в спор, утверждая, что в одной серии фильм утратит всякие художественные качества.
Сталин:
— Мне как зрителю лучше знать, сколько я хочу смотреть серий и сколько это займет у меня времени. Если в Краснодоне молодогвардейцы подожгли биржу труда и она горела почти сутки, то в романе она должна сгореть за десять минут. Нe могу жe я читать целые сутки, как она горит. А в фильме она должна сгорать за полминуты, я не буду смотреть, как она горит десять минут, как в книге. В литературе свои законы построения сюжетов, а в драматургии свои, более сжатые, чем в литературе.
Герасимов:
— Иосиф Виссарионович, я прошу вас отстранить меня от создания фильма “Молодая гвардия” и поручить эту pаботу другому кинорежиссеру. Роман Фадеева получил широкую известность. Я не смогу в одной серии отобразить на экране события и яркие индивидуальности хотя бы основных героев книги, которых читатель успел полюбить. В одной серии это сделать невозможно.
Сталин опять вышел из-за стола и стал ходить по ковровой дорожке, куря трубку.
— Что ты делаешь? Соглашайся! — крикнул Берия Герасимову.
Наступила пауза. Неожиданно кто-то из членов Политбюро бросил реплику:
— Лично мне фильм понравился. Я с удовольствием смотрел две серии, не отрываясь.
Раздались хлопки. Герасимов поднял глаза и увидел, что почти все члены Политбюро аплодируют, обращаясь в его сторону. Он вновь обрел присутствие духа.
— Ну, что ви аплодируетэ! — остановил их Сталин. — Я же не сказал, что фильм плохой. Надо подумать, как его сделать еще лучше…
Он подошел и положил Герасимову руку на плечо:
— Ви очень упрямый чэловек, как и ваш друг Фадеев. Раз ви так настаиваете — делайтэ два серии. Только усильте роль партии. Когда ваш фильм будет готов, ми посмотрим еще раз. Товарища Большакова прошу создать для Герасимова все условия для работы. Это очень важная тема, средств жалеть не надо. И все-таки ви, Герасимов, очень упрямий человек! О-очень упрямий! Кинематографисты могут быть свободны… Членов Политбюро прошу остаться…
Впоследствии Герасимов рассказывал своим ученикам, что критика Сталиным романа и фильма не составили тогда особой трагедии ни для Герасимова, ни для Фадеева. Фадеев считал, что первый вариант романа имеет вполне законченную форму, что он исторически достоверен и что дальнейшая его жизнь не будет предана забвению. Это подтверждалось тем, что роман начали тиражировать во многих странах. Парижская газета “Леттр франсэ”, считавшаяся тогда мерилом творчества писателей всего мира, беспристрастно заявила на своих страницах:
“Если история одной цивилизации и один из ее величайших моментов должны быть выражены одним только литературным произведением, то в СССР таким произведением вполне может служить “Молодая гвардия” А. Фадеева”.
Такие высказывания прессы настраивали Фадеева на оптимистический лад. И когда Герасимов рассказал Фадееву о заседании Политбюро и о том, что Сталин лично критиковал pоман, Фадеев коротко бросил: “Он не Бог!”
Через неделю почти все центральные газеты обрушились с критикой в адрес фадеевского романа, заявляя на своих страницах, что писатель упустил самое главное — не показал роль партии в года войны как организующей и направляющей силы. Этот, неожиданный для Фадеева, поворот событий не мог не сказаться на настроении писателя. В те дни он признался Герасимову, что решил взяться вновь за работу над романом, с тем чтобы добавить некоторые главы о коммунистах, что сделает это он очень быстро, поскольку, будучи в Краснодоне в 1943 году, сделал немало записей о Лютикове, Баранове, Яковлеве, Соколовой, о их действиях в период оккупации и что ввести их в сюжет не составит особого труда.
На деле же получилось по-другому. Если первый вариант романа был создан на одном беспрерывном дыхании, всего за один год и девять месяцев, то на создание второго варианта ушли годы. Второй вариант книги был окончательно готов только в 1951 году и вышел в свет в 1953 году. Он потратил на него в три раза больше времени, чем на создание первого. Писатель поставил перед собой цель, чтобы второй вариант по своим художественным качествам не уступал первому. И добился своего. Но какой ценой!
Что касается фильма, то его второй вариант был готов через три месяца после того фильма, который обсуждался на Политбюро. Критика прессы его не коснулась, поскольку первый вариант зритель вообще не видел — он не тиражировался. В новом варианте были добавлены сцены, и роль партии была значительно усилена.
Была также доснята сцена, когда коммунисты-подпольщики слушают по рации голос Сталина в день празднования 25-й годовщина Октябрьской революции.
Когда новый вариант был готов, опять состоялся просмотр в Кремле. На просмотр пришли члены Политбюро, на нем присутствовали многочисленные представители центральной прессы. Все ждали, какую оценку даст Сталин. Считалось, что если во время просмотра какого-нибудь фильма Сталин уходил из зала, не дождавшись конца демонстрации, это провал. В таком случае фильм “клали на полку” или давали ему “третий экран” без права прогона в республиканских и областных центрах и, конечно, за рубежом. На этот раз министр кинематографии СССР Большаков, представители прессы, да и сам Герасимов не сводили со Сталина глаз.
Демонстрация двухсерийного фильма проходила без перерыва. Сталин высидел до конца. Когда фильм закончился и зажегся свет, начались аплодисменты. Аплодировал и Сталин. После устроенной зрителями овации он подошел к Герасимову и дал фильму следующую оценку:
— Товарищ Герасимов, ви старались не зря. Получилось великолепное произведение искусства. В нем хорошо показана и борьба против фашистского рабства, и трагедия войны. — И, уже обращаясь к окружающим, в форме приказания добавил: — Надо этот фильм хорошо показать, а его молодых создателей хорошо наградить.
Это была высшая оценка, какую давал Сталин. До этого подобную оценку он дал только двум фильмам, которые любил и которые в своей жизни смотрел несколько раз: “Волга-Волга” и “Петр I”.
Фильм вышел на экраны страны в 1948 году. Его просмотрело огромное, небывалое по тем временам количество зрителей. Стал он демонстрироваться и за рубежом. В 1948 году за создание фильма восемь человек получили звание Лауреата Сталинское премии 1-й степени, из них пять человек были практически студентами, то есть совсем молодыми людьми, только вступившими в творческую жизнь. За все время существования кинематографа такого никогда не случалось. Обычно после выхода какой-нибудь картины, если ее высоко оценивали зрители, почетное звание получали один-два человека — не более. А тут сразу восемь…
Что касается романа, то его переиздание почти прекратилось. Лишь немногие издательства отваживались переиздавать его, да и то крохотным тиражом, опасаясь критики. Большинство из издательств предпочитали ждать, когда будет готов второй вариант. Зато за рубежом издание его резко увеличилось. О романе высказывались противоречивые мнения. Одни называли его шедевром за историческую достоверность и мастерское художественное воплощение истинных событий. Другие, упорно стаявшие на “официальной” точке зрения, продолжали слово в слово повторять ранее сказанное в прессе. Не обошлось и без выскочек, которые постарались заявить о себе. Так, один из жителей Донбасса, имевший не только косвенное, но и вообще далекое отношение к деятельности “Молодой гвардии”, обратился с письмом непосредственно к Сталину, в котором подверг сомнению историческую достоверность романа. Сталин переправил это письмо А.А. Жданову, с просьбой разобраться. Жданов же переслал письмо Фадееву, требуя от него определенного разъяснения.
Фадеев ответил весьма резко. Я приведу лишь некоторые отрывки его из письма А.А. Жданову от 6 августа 1949 года:
“Письмо X. в части освещения деятельности “Молодой гвардии” отражает ту обывательскую возню, которую подняли над памятью погибших юношей и девушек некоторые из родителей и кое-кто из оставшихся в живых членов этой молодежной организации.
Цель этой возни: задним числом возвысить себя, сына или дочь из своей семьи, а заодно и всю семью, для чего — принизить и опорочить тех из героев “Молодой гвардии” и их семьи, которые получили более высокую награду правительства или более высоко были оценены нашей печатью…”
Далее, рассказывая о своем романе, Фадеев пишет:
“Материал этот представляет из себя почти стенографическую запись рассказов всех оставшихся в живых “молодогвардейцев”, их родителей, учителей, товарищей по школе, свидетелей, а также дневники самих участников, фактические документы, многочисленные фото и т.д.
Я лично был в Краснодоне в сентябре 1943 года и также лично опросил, по меньшей мере, около ста человек, в той числе и X. В то время решительно никто не давал мне никаких сведений и показаний, которые противоречили бы официальному материалу ЦК ВЛКСМ.
Этот материал и лег в основание моего романа.
Как известно, я не писал истории “Молодой гвардии”, а писал художественное произведение, в котором, наряду с действительными героями и событиями, наличествуют и вымышленные герои и события. Об этом мной неоднократно заявлялось и печати, и в выступлениях по радио, и на многочисленных собраниях читателей, и в письмах к краснодонцам.
Само собой понятно, что иначе и не может быть создано художественное произведение. Ал. Фадеев”.
После того, как в 1951 году А.А. Фадеев закончил второй вариант романа, книга эта стала тиражироваться очень большими тиражами. В силу своей достоверности, роман был признан хрестоматийным и был рекомендован для изучения в разделе советской литераторы как в школах, так и в других средних учебных заведениях. И сейчас, при изучении советской литераторы, он входит в обязательную программу.
Фильм Герасимова долгие годы не сходил с экранов и демонстрировался ежегодно. Но в 1956 году, когда Фадеев ушел из жизни, случилось непредвиденное. Фильм подвергся негласному охаиванию, и на него был наложен запретный гриф “без права выхода на экраны”. Так продолжалось до 1962 года. Вce это время к создателям фильма, в кинопрокат и в Госфильмофонд обращались педагоги, студенты, учащиеся, да и обыкновенные кинозрители с вопросом: где можно посмотреть фильм? Но он загадочно исчез из кинопроката.
Лично я не придавал этому факту особого значения, считая, что он не тиражируется из-за нехватки пленки, а изъятие из кинопроката объяснял тем, что пленка устарела, что на ней много перфорации и она не может полностью проецироваться на экране. Но оказалось, что за этим фактом стоят более серьезные подспудные причины, о которых я узнал после разговора с С.А. Герасимовым спустя несколько лет после того, как на картину был наложен гриф запрета.
Как-то он позвонил мне по телефона, и между нами произошел примерно следующий короткий диалог:
— Володя, куда ты исчез? Почему не звонишь?
— Сергей Аполлинорьевич, честно говоря, не хочу вас беспокоить попусту, не хочу отрывать у вас время.
— Ну, вот что, отшельник… Надо нам повидаться. Есть кой-какие новости, для тебя не безынтересные, хотя и не очень приятные. У тебя есть сегодня время?
— Для вас всегда есть.
— Приходи сегодня в институт к двум часам. Встретимся и поговорим.
В два часа дня я был в институте кинематографии. Герасимова еще не было. В деканате сообщили, что он звонил, просил извиниться, что задерживается на час. Мы встретились с ним на лестнице, после долгой разлуки расцеловались.
Он приобнял меня крепкой рукой и, увлекая за собой, сказал:
— Пойдем уединимся. Наш разговор не для всех.
Оказавшись в пустой аудитории, сели рядом возле стола.
— Для нашего фильма наступили новые испытания. На него наложили гриф запрета: “без права показа на экранах”, — сообщил он.
На меня это известие подействовало ошеломляюще, я ничего не смог сказать в ответ. Будто издалека я слышал голос режиссера:
— Фильм не понравился Хрущеву. Он сказал, что его надо переделывать.
— Вот тебе на! — только и воскликнул я. — Раньше он ему нравился, а теперь не нравится.
— То было раньше. Ты не знаешь, что у Хрущева с Фадеевым произошел крупный конфликт, кроме того, он, да и некоторые другие товарищи, требуют, чтобы из фильма была вырезана сцена, когда молодогвардейцы слушают по радио речь Сталина. Но это еще полбеды, сцену эту можно вырезать безболезненно для сюжета. Но они требуют другое… Они требуют переозвучить сцены с предателем Стаховичем, поскольку человека с такой фамилией в Краснодоне не было, и назвать в фильме предателя Почепцова, с которого действительно начался провал организации. У нас в фильме Стаховича допрашивают гестаповцы. А Почепцова никто не допрашивал, он обратился в полицию сам и стал их сообщником. Выходит, что сцену допроса Стаховича, да и другие эпизоды, связаннее с ним, надо из фильма убирать. А это означает, что сюжет кинопроизведения потеряет всякою остроту и станет безынтересный, драматургия фильма станет куцей, художественные его качества резко ухудшатся. Они не понимают, что образ предателя Стаховича — образ собирательный, что без этого не обойтись, что лиц, виновных в арестах молодогвардейцев, было много и отразить эту ситуацию в художественном произведении без собирательного образа невозможно…
— Кто они?
— Меня вызывал Михаил Андреевич Суслов, заявил, что это пожелание, а вернее, требование самого Хрущева. Хрущеву, в свою очередь, нашептали эту чепуху бывшие секретари ЦК ВЛКСМ, что, мол, Стаховича, не было, а был Почепцов. Но ведь фильм — это не документальное произведение, а художественное! В нем важен сюжет. Без острого сюжета фильм потеряет эмоциональное воздействие на зрителя!
Сергей Аполлинарьевич обхватил голову руками и застонал:
— Господи! Боже мой!! Что мне делать?
Я никогда не виде Герасимова в таком душевном состоянии. Обычно, даже в самых сложных жизненных ситуациях, он никогда не терял присутствия духа. На сей раз его охватило смятение… Я понимал, насколько дорог ему фильм: он вложил в это произведение огромное количество труда.
— Мне уже несколько раз звонили секретари ЦК ВЛКСМ, — овладев собой, снова заговорил Сергей Аполлинарьевич. — Особое нетерпение проявляет секретарь, который возглавляет идеологию. Конечно, им же надо показать, что они тоже что-то делают. Правильно говорил великий Лев Толстой: “Все они пишут критики и критики на собственные критики критик, вместо того, чтобы писать художественные произведения для воспитания чувств, на что они не способны по бедности души своей”. Зрители требуют, чтобы фильм вышел на экраны как можно скорей. У меня у самого по этому поводу масса писем от зрителей, целый мешок,
— И у меня тоже, — вставил я.
— Вот видишь! А что мне делать? Придется фильм переделывать путем переозвучивания, иначе с него не снимут гриф запрета и он никогда не выйдет на экраны. Придется переделывать, — повторил Сергей Аполлинарьевич и тяжело вздохнул. — А что ты думаешь по этому поводу?
— Я ничего не думаю. Вы автор произведения, вам и карты в руки. А я ничего не решаю, я очень маленький человек…
— Но ты обязан иметь собственное мнение. Каждый человек имеет свое мнение. Ты просто трус и не хочешь его высказать. Пойдем, “маленький человек”! Меня ждут студенты. Моргунов сыграл роль предателя Стаховича прекрасно, а придется всю ее вырезать. Женя Моргунов обидится, не без этого…
Возвращаясь домой, сидя в троллейбусе, я думал о том, что я действительно струсил высказать свое мнение Герасимову. А оно таково: никакие административные органы, в том числе и партийные, не могут и не должны вмешиваться в создание художественных произведений и давать приказные указания их создателям. Делать это они могут только в крайних случаях, когда произведение аморально и не способствует оздоровлению общества, а наоборот, действует на него разлагающе. Думал я и о том, что если в фильме образ предателя будет фигурировать под фамилией Почепцова, то исторически это будет недостоверно: по его доносу не могли быть арестованы все молодогвардейцы, всех он не знал, и предал он всего лишь нескольких человек. Выход здесь один — воспользоваться собирательным образом.
Вспомнилось мне и содержание заключительного протокола Военного трибунала по поводу дела Почепцова и других изменников Родины, когда был вынесен окончательной приговор. Я читал протокол, и тогда он произвел на меня очень сильное впечатление. В нем было зафиксировано, что военный суд определил различные меры наказания изменникам. Часть из них была приговорена к различным срокам заключения, с отбыванием в колониях особо строгого режима. Кулешову, Громову и Почепцову вынесли смертный приговор. Когда этот приговор был объявлен, кто-то из осужденных полицаев бросил в адрес Почепцова реплику: “До чего ты себя довел, Геннадий!” В ответ Почепцов выкрикнул: “Это вы меня довели!”
Но вот суд предоставляет последнее слово тем трем заключенным, которые приговорены к высшей мере наказания. Первым берет слово следователь Кулешов, который пытал и допрашивал молодогвардейцев. Он извивается как уж, говорит, что пытал подпольщиков по принуждению гестаповцев, просит послать его в штрафную роту, говорит, что в мирное время принес немало пользы, что был постоянным внештатным корреспондентом областной и республиканской газет, что мог бы написать интересную книгу о подвигах советских людей во время войны, поскольку хорошо изучил машину гестаповских органов и характер этой машины.
После Кулешова берет слово Громов-Нуждин. И он просит сохранить ему жизнь и послать его в штрафную роту, где он кровью искупит свою вину, уверяет, что ни в каких убийствах и грабежах не участвовал, что осужден был по наветам злых людей, а поэтому пришлось изменить свою фамилию.
И вот последнее слово предоставляется Почепцову, с доноса которого начался провал организации. Это его последнее выступление, запротоколированное военным судом, особенно четко врезалось в мою память. Почепцов тогда заявил: “Я давал клятву своим товарищам, вступая в подпольную организацию, где есть такие слова: “Если жe я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня покарает суровая pука моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть!” Эту клятву я не выполнил. Я предал своих товарищей, которые погибли, и мне не может быть прощения. Я прошу оставить приговор в силе и расстрелять меня. Если же меня не расстреляют, я все равно покончу с собой. Меня подговорили вот эти люди!” — Почепцов указал на своего отчима Громова-Нуждина. “Дурак! Он сумасшедший!” — закричал на Почепцова его отчим… Возвращаясь домой после разговора с Герасимовым, я думал: “Где сейчас протокол этого заседания военного трибунала? Не исчез ли он в многочисленной куче документов?”
Вторично познакомиться с этим документом мне довелось в 1970 году. Тогда зам. редактора журнала “Юность” Сергей Николаевич Преображенский подготовил большую, обстоятельную статью о краснодонских подпольщиках, которая была опубликована под названием “Еще о “Молодой гвардии” (роман и история). (См. журнал “Юность” № 2 за 1970 г.). Тогда я связал Преображенского с работниками КГБ. Помню, как на встрече с работниками этой солидной организации, которая проходила в Москве на Дзержинской площади в здании КГБ при Совмине СССР, я набрался смелости и спросил: “Почему Почепцову за его чистосердечное признание на военном суде не была сохранена жизнь?” Генерал-полковник тогда объяснил нам, что, во-первых, “чистосердечное признание” Почепцова могло быть уловкой, с целью свалить вину на других. Во-вторых, он уклонился от призыва в Советскую Армию, сбежал из Краснодона и вернулся, когда его заняли оккупанты, а в военное время все дезертиры считались изменниками Родины и подлежали расстрелу…
Статья, опубликованная в 1970 году в журнале “Юность”, готовилась очень тщательно. В Краснодон и в Ворошиловград тогда выезжали члены выездной редакции журнала в составе четырех человек. Я до сих пор считаю эту статью своеобразным эталоном выступлений о “Молодой гвардии”.
Когда на киностудии им. Горького в 1988 году режиссеры Ренита и Юрий Григорьевы приступили к съемкам полнометражного документально-публицистического фильма о “Молодой гвардии”, мне, как и другим создателям фильма, пришлось уже в третий раз ознакомиться с протоколом заключительного заседания военного трибунала по делу Почепцова, Кулешова и Громова-Нуждина.
Во время съемок этого фильма вновь встретились участники художественного фильма “Молодая гвардия” все вместе, вновь побывали в Краснодоне, вновь повстречались с молодогвардейцами, оставшимися в живых… Все пришли к единому мнению, что работники административного аппарата не в праве вмешиваться в творчество художников, которые отдают своему делу всю душу.
Переозвучивая фильм “Молодая гвардия” по указанию сверху, Герасимов говорил, что делает это “скрепя сердце”. Фадеев в свое время признавался, что роман писал “кровью собственного сердца”! Не лучше ли работникам административного аппарата прислушиваться в биению сердец художников?
Всем известно, что во время войны не только в Краснодоне боролись юноши и девушки. Молодежь оказывала сопротивление оккупантам повсеместно. В Таганроге, например, была подпольная молодежная организация, которая насчитывала более двухсот человек. Все они погибли. В Витебске, рядом с привокзальной площадью, стоит памятник погибшим комсомольцам, их было более восьмидесяти человек.
В силу специфики актерской профессии мне приходится разъезжать по стране очень часто, иногда подолгу… Встречаются города на бывшей оккупированной территории районного, а то и местного масштаба, села и станицы, где, как правило, в центре, в городском парке или сквере стоят скромные памятники погибшим комсомольцам, многие из которых желают лучшего к ним отношения. Где-то погибло восемь человек, где-то двенадцать, где больше, а где меньше… Я сам прошел войну с февраля 1942 года до самого ее конца, был трижды ранен, два раза тяжело, инвалид Отечественной войны второй группы. Мне приходилось видеть повешенных и измученных советских граждан на освобожденных нами территориях. В основном это были люди совсем молодые, порой дети, потому что взрослые, как правило, находились на фронте или были угнаны фашистами на работы в Германию.
Имена жe молодогвардейцев из города Краснодона популярны не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами. Mнe приходится получать письма из многих стран мира, и я думаю, что этим мы обязаны писателю Фадееву, который обессмертил имена молодогвардейцев. Не было бы на свете романа, не было бы ни одноименного кинофильма, ни одноименного спектакля, ни одноименной оперы. Мы должны быть вечно признательны писателю за его талант, за его самоотверженный труд.
Иногда я прихожу в центр Москвы, на Миусскую площадь, где стоит бронзовый памятник писателю А.А. Фадееву. Это целая скульптурная группа. В правом углу черного каменного постамента стоят пять молодогвардейцев, в левом — герои из романа “Разгром”, которых писатель тоже взял из жизни. Левинсон, сидя в седле, смотрит в бинокль, Морозка — на вздыбленном коне. Среди этих скульптурных групп, в глубине, фигура самого писателя, возвышающаяся на пьедестале. Это не только памятник писателю — он посвящен и простым людям, которых писатель очень любил и описал с такой удивительной точностью, что, как утверждают высокие специалисты литературы, до него подобного никому сделать не удавалось.
Публикация подготовлена В. Н. Колодкиной