Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2005
Наталия Никитина
***
Обещала отцу, что о нем напишу.
Обещать — не писать: мастерства не хватает.
Чистый лист я на письменный стол положу —
Мысль мелькнет и туманом прозрачным растает.
Я пытаюсь за шлейф эту мысль ухватить.
Напрягаясь, дрожат от волнения пальцы…
Так, наверное, в темных пещерах своих
В муках творчества корчились неандартальцы.
А великий Гомер в темноте слепоты,
Свою боль воплощая, гекзаметры строил,
Чтобы Шлиман потом на излете мечты
Разыскал наконец легендарную Трою.
Так Бетховен, оглохнув, играл наугад,
Попадая по цели вопреки своей хвори,
Так, наверное, ждали Победный парад
Твои сверстники, батя, на пике истории.
Ночь минует. Взгляну на нетронутый лист.
Обещать — не писать: мастерства не хватает…
А в окне, зацепившись за легкий карниз,
Легким облачком слово заветное тает.
Майя Никулина
***
Общим пареньем
влекомые ввысь,
верные ратному духу,
бедные, мы-то куда понеслись
по тополиному пуху.
По переулкам, по черным
мосткам,
по голубиным дорожкам,
по разноцветным лиловым
цветкам
вечнозеленой картошки,
с пеклом и пеплом
под левым ребром,
в стае родни коммунальной,
в городе сером,
под танковый гром,
вдоль тишины госпитальной…
***
В горчайшем и победном сорок пятом,
когда весна сбывалась на Земле,
из окон тыловых госпиталей
на нас смотрели юные солдаты.
На нас — голодных, яростных, худых,
в синюшных пятнах, цыпках и коростах,
всезнающих, в обносках не по росту —
на судей и наследников своих.
Мы тоже жили в прахе и золе,
и все-таки мы были не такие —
не выжившие чудом,
но живые,
рожденные для жизни на Земле.
Они не отрывали страшных глаз
от наших грозных лиц, —
уже свершилось —
расстрелянное время распрямилось,
вдохнуло смерть и выдохнуло нас.
***
Наперед земных чудес,
до рожденья и начала
белый город Херсонес
поднимался у причала,
и гудел колонный лес,
набирая свет и силу,
подпирая парусину
севастопольских небес.
На другом конце страны
лес зеленый и сосновый.
За неделю до войны
братик мой белоголовый
неумелый зубик свой
погремочком точит пресным,
баба Саша над грядой
реет ангелом воскресным.
Голубые дерева,
одуванчики у речки,
у далекого крылечка
светлячковая трава.
Колыбельные слова,
занавесочка сквозная,
мама нежная жива
и смеется, как живая.
Посреди жестоких лет,
посреди грозы военной
варит бабушка обед
для сирот неубиенных,
варит бабушка кормежку
обездоленной стране,
севастопольской родне,
уцелевшей от бомбежки.
Угрожает злой беде —
гряды черные копает,
белый город поднимает
на крапиве-лебеде,
в довоенном чугуне
шарит бедной поварешкой,
варит бабушка картошку,
погибает на войне.
Герман Дробиз
Прощание с голландкой
(из поэмы)
Замрите все. И ты оцепеней,
Земля, с войной проклятою своей,
пока, сцепив морщинистые руки,
в домах полночных молятся старухи
за души убиенных сыновей.
И вызваны безумными речами,
в сугробах вянут, сквозь пургу бредут,
к живым приходят мертвые ночами
и живы тем, что их живые ждут.
А чем живые живы? Сменой дней
Ночами; ежедневною заботой
с рассветом встать, увлечь себя работой
и дотемна промаяться над ней.
Чем живы? Неизменной чередою
коротких дней и долгих вечеров.
Хожденьями за хлебом, за водою,
за керосином, добываньем дров;
бессонницей и ожиданьем дня
и поутру — вздуванием огня.
Но жизнь идет, и делается дело
на фронте и в тылу — сомнений нет;
и скорым избавлением от бед
цыганки обнадеживают смело.
Им верят. Верят слухам. Верят бредням.
Вчера узнали: во дворе соседнем
пропавший без вести вдруг подал весть —
и значит, чудеса на свете есть,
мог ошибиться писарь, строки лживы.
И вновь надеждам вырасти дают
и живы тем, что мертвых ждут и ждут,
все ждут и ждут, покуда сами живы…
Сойдутся вместе мужики —
все костыли, рубцы и шрамы,
тот без ноги, тот без руки,
а этот вот — счастливый самый:
весь уцелел! Лишь пальца нет.
Смеется: “Тот ли это палец!
Вот был бы тот — тогда привет!
Девчонок лапает: “Попались!”
Да, у спасителей державы
просты и грубоваты нравы,
и мы перенимаем их.
Росли под женскою рукою,
теперь мы ходим под мужскою,
и кто из нас не груб, не лих?
Биток, рогатка, самокат,
учебники в суме холщовой,
блатной куплет, словечко “гад”,
и драки двор на двор суровы.
Под летним небом, зимним небом
в очередях за черным хлебом
стоим, но грусти в этом нет.
Ого! Промчал трофейный “опель”!
И мы глядим ему вослед.
А по двору цветет картофель,
сиреневый и белый цвет…
А где-то там, вдали, лежала
большая, главная держава,
и голос, полный торжества,
вещал нам: “Говорит Москва!”
Москва с утра нам сообщала
рекорды мирного труда
и много счастья обещала
нам всем в ближайшие года,
когда отстроим города,
испепеленные войною,
и реки повернем на юг,
укроемся лесов стеною
от зноя суховейных вьюг…
И вдруг тревожный бюллетень
о состоянии здоровья…
И дымных городов становья,
и россыпь сел и деревень
гигантская накрыла тень.
Николай Мережников
***
Что ты спишь, в траве зеленой,
Зачехленная земля?
Над тобой поднять знамена
Собралися тополя.
Собрались собраться птицы,
Все, какие могут быть, —
От границы до границы
Всю тебя собой накрыть.
Все готово: звук и слово,
Трубы, ноты и строка.
Только люди не готовы
Убиенные
пока.
Им еще подняться надо
Изо рвов и из могил,
Чтобы встать, окинуть взглядом,
Что он, каждый, защитил.
Им еще с живыми слиться
Надо в пляске круговой,
Запрокинуть к солнцу лица:
Боже, Боже! Мир живой!
Невозникшие любови,
Нерожденные в любви —
Не забыл еще ль кого я —
В дыме, в порохе, в пыли?
Длися, день, вставайте, тени, —
Люди, птицы и растенья,
Обязуясь жить и впредь,
Обязуясь жить — и петь!
***
Не жизнь, а короткая повесть —
Каких-нибудь двадцать страниц.
Упал, как подкошенный, ниц
На полуслове.
Вчерашние радости были,
Наверно, как ветер, просты.
И только одной не лишили —
Сознанья своей правоты.
Сознанья того, что с убитым
Все это останется, с ним:
Суглинок под конским копытом,
С накрапом мысок дождевым.
Лежит он, парнишка уральский,
Не самый заметный в дому.
Такие рассказаны сказки
Прабабкиной печью ему.
***
Он знал, что там, в тылу, страшнее.
Там смерть, как длинная траншея,
На дни и годы продлена.
Здесь смерть мгновенна,
Здесь — война.
И вот он дома…
Жалость… жалость…
И боль… и счастье… и вина…
Что от жены его осталось,
К нему прижалось…
Здесь — война…
***
Залпами картечи
Осветило дула.
Юности беспечной
Подтянуло скулы.
Гибнуть молодыми —
Это по-российски.
Остается имя
В надмогильных списках.
И не сдуть, Россия,
С головы склоненной
Налетевший иней —
Жар испепеленный.
Что тебе за доля
Выпала такая?
Зарастает поле,
Тропка зарастает.
Давит ей на веки
Неозримой далью.
И струятся реки
Вечною печалью.
Из города
Не скажешь:
идет налегке
К себе за реку она, право, —
С бидончиком в левой руке,
С котомкою хлебною —
В правой.
Ей город и хлеб выпекал,
И к туфлям ей ладил подметки.
Но путь, что давно ли был мал,
Стал нынче таким некоротким.
И видит ли кто-нибудь,
как,
С попутки сойдя вислобортой,
Она, оставляя большак,
Спешит на знакомый поверток?
И есть ли на карте какой
Вот эта тропинка лесная,
Ее огород над рекой?
Домишко?
Береза кривая?
И есть ли подумать кому,
Что, чай, с сотворения мира
Живет здесь в казенном дому
Настена, вдова бригадира?
Ей тяжко идти через снег,
Сплошная, считай, снеголомня.
Жив, памятью жив человек…
О ней-то бы кто-нибудь вспомнил!
Вздымается берег стеной.
И крут-то он нынче, однако!
Так есть ли на карте иной
Домишко ее слюдяной,
Помечен каким ли он
знаком?
Евгений Куприенко
Съединяющий май
Родительский день был. Народ тугоплавкий
Цветы раскупал в съединяющей давке.
Расплавлено небо, расплавлены зори,
Расплавленный мир растекался по горю,
Заботам, страданьям, улыбкам и песням,
Но вот все влились во единое: вместе —
Мы сердце планеты, и мира заботы
Сквозь общее сердце текут мне в аорты.
И думаю: в этом омаенном мире
Звучит месяц май съединяющий шире.
И формы деревьев разбухли от почек,
И солнце всем светом втекает в листочки,
И крылья у птиц в перелетах набрякли
Весенней заботой. И жизнь не иссякнет!
Весомо планета живыми корнями
Вросла в зеленеющий мир вместе с нами.
День памяти был… И память мы чтили…
Мы все будто сердцем единым зажили.