Морская быль
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2005
Виктор Трофимович Шимчук — ветеран Великой Отечественной войны, морской пограничник (с 1944 по 1952 г.). После войны работал слесарем, сварщиком, механиком. Публиковал рассказы в “Уральском рабочем” и в изданиях г. Новоуральска. Живет в Новоуральске. В “Урале” публикуется впервые.
Я пожилой человек, скоро уйду к Богу за пазуху, мне уже ничего не надо, но моя морская душа тревожится за наш флот. Для молодых людей, мечтающих о море, я написал этот эпизод из своих воспоминаний о службе морской, о море.
1
1951 год. Страна еще восстанавливалась после военной разрухи. Мужчин не хватало, и мы, морские пограничники, вместо четырех лет срочной службы прослужили все семь. Служил я на Балтике. Наш дивизион катеров располагался на берегу реки, километра полтора от устья. По реке мы выходили в море. Служба на границе, что сухопутной, что морской — очень тяжелая. Недели по две-три находишься в море. Когда заканчивалась вода и продукты, нам давали разрешение вернуться на базу. Два-три дня отдыха, и вновь в море на охрану водной, подводной и воздушной неприкосновенности наших границ.
В конце службы назначили меня мотористом на вспомогательный катер ПС-5. Командиром катера был мичман Ховаев, здоровяк под два метра ростом и весом все сто килограммов. Порядочность, презрение к хитрецам и блюдолизам создали ему авторитет у всего дивизиона. Между нами сложились хорошие служебно-приятельские отношения. Ховаев не был придирчив, но всегда требовал от пограничника главное — боеготовность. До ПС-5 Ховаев и я служили на катерах ОД. Это боевые катера-охотники, где командир и помощник — офицеры. ОД имел приличное вооружение: пушку, четыре крупноколиберных пулемета, глубинные бомбы для расправы с подводными лодками и скорость торпедного катера.
На ПС-5 мы попали как “штрафники”. Я — за появление в части в нетрезвом состоянии, Алексей — за “непочтение” к старшим по званию. Как-то в Питере он не поприветствовал молоденького младшего лейтенанта, прогуливавшегося с девушкой, и когда тот с гонором подскочил к нему, Ховаев очень спокойно взял его за шиворот и поднял, как двухпудовую гирю. Дело оборачивалось судом (Алексей был в легком подпитии). Спасло его то, что лейтенант в летнюю жару тоже побаловался пивком… Наш радист также был “штрафник” — опоздал с увольнения на четыре часа (проспал на девичьей груди), за что получил четверо суток ареста и “почетную” службу штрафника на ПС-5. Свою службу мы знали, исполняли ее честно, к начальству не льстились, ждали демобилизации. Служили еще на нашем катере два салажонка: рулевой — молчаливый сибиряк и моторист из Минска. Ребята хорошие, старательные.
В событии, о котором я хочу рассказать, немалую роль сыграл наш катер. В быту его называли японским именем Кавасак. Это был японский рыбацкий баркас фирмы “Кавасак”. Конечно, для службы и для того, чтобы не возникало ненужных ассоциаций с рыбацким баркасом, на баке установили крупнокалиберный пулемет ДШК — штуку очень серьезную: на пять километров лупит, так что щепки летят. В носу, под палубой, — кубрик. Середину катера занимал грузовой трюм, закрытый щитами и зачехленный брезентом. За трюмом возвышался домик с плоской крышей, называемый спардеком. В нем — машинное отделение (м/о). За спардеком и выше его, вплотную, ходовая рубка. Левая дверь — вход в рубку, правая — в м/о. За рубкой маленькая корма. Без кормы судно — куцее, а это никак нельзя, непорядок на флоте.
В м/о установлен американский дизель. Это сердце катера. Дизель этот уже прожил свою пятую или шестую жизнь. В Америке его давно бы выбросили, но у нас, на Руси, со времен тульского кузнеца, подковавшего блоху, не перевелись мастера-ремонтники. Они делали дизелю “инъекцию”, и он продолжал служить. Правда, по старости сильно дымил и гремел железными костями, но, как всякий пенсионер на хорошей работе, не хотел уходить на заслуженную свалку.
Кавасак имел деликатный ход — 12 узлов. Почему деликатный? Да потому, что быстроходные катера испытывают сильные удары от встречных волн. Их корпус сотрясается. А Кавасак мелкие волны рассекал своим узким носом, вежливо забирался на большую волну, а потом скатывался — прелесть! В воде он сидел глубоко: имел крепкий корпус, на днище три киля, сдерживающих качку, а проще говоря — три бревна. Кавасак мог сесть на грунт при отливе, в своем Японском море, отдохнуть и с приливной волной идти дальше. Винт у него поднимался и опускался. Кавасак не боялся ни мелей, ни глубин. Он не претендовал на скорость, а не спеша “чапал” из пункта А в пункт Б. Вот и все вступление.
2
В то памятное воскресенье мы срочно вышли в море. Курс на один из островов, где находилась погранзастава. Там произошло ЧП: при ночных стрельбах ранили солдата. Нам приказали доставить раненого в дивизион.
Море встретило нас спокойно. Волны балла на три и ветер раскачивали катер. Предвидя легкую прогулку, мы полным ходом спешили к далекой заставе. Прошло около четырех часов, прежде чем мы добрались до острова и бросили якорь возле него — застава пирса не имела. Подойти к берегу мешали большие валуны.
Недалеко от берега стояли несколько домиков, огороженных забором, две высокие радиоантенны и вышка для наблюдения за морем. Это и была погранзастава. Пограничники, что монахи-отшельники, отрезанные от мира. Приход катера для них — событие. Начальник заставы и дюжина пограничников пришли проводить своего раненого товарища. На подводе привезли большую шлюпку, спустили ее на воду. Раненого перенесли и, по незнанию, усадили на носу. Четверо солдат пытались грести, но неумело, ветром и волной шлюпку разворачивало и прибивало к берегу. Весла не слушались солдат: то мешали друг другу, то глубоко уходили в воду или, наоборот, — скользили по воде. Минут 20 мучились солдаты, но все же сумели приблизиться к нам.
Вначале я вместе с командой любовался “цирком”, а затем вернулся в машинное отделение. Вскоре по трапику, гремя сапожищами, в м/о спустился Ховаев. Осмотревшись, велел мотористу подняться на палубу. Подошел ко мне и сел напротив.
— Слушай, Трофимыч, давай устроим совет в Филях.
— Слушаю, командир.
— Влипли мы. Солдат ранен в бедро, кость цела, но кровь сочится. Он уже в кубрике, а радист только что принял штормовое предупреждение и приказ укрыться за островом, отстояться. Сколько продлится шторм: сутки, трое — кто знает. Что думаешь?
Он уставился на щиток с приборами, соображая что-то свое. Вся ответственность, конечно, на командире, но я такой же старослужащий, как и он. Мы прекрасно понимали всю опасность выхода катера в бушующее море. Понимали и то, что жизнь солдата сейчас зависела от командира и команды. Молчание затянулось. Каждый проигрывал все это в голове.
— Сколько баллов? — спросил я мрачно.
— Сообщили 6—7, а что будет — кто знает?
— Многовато для нас.
Мы опять замолчали.
— Слушай, Алексей, но японцы на таких Кавасаках в океан выходят, рыбу ловят.
— Только не в 6—7 баллов. К тому же в океане волна длинная, а у нас на Балтике и толчея бывает. Не знаешь, откуда ударит — перевернет.
Опять замолчали.
— Алексей, а раненого обратно в шлюпку мы не усадим. Подойти второй раз на шлюпке солдаты не смогут, не выгребут. Посмотри: ветер усилился. Да и не поймут нас пограничники. Для них штормовое предупреждение — это романтика.
Алексей перебил:
— Ну а если мы будем отстаиваться за островом, солдат в кубрике отдаст концы от потери крови или от гангрены. Пограничники проклянут наш катер. Хотя официально нас никто не обвинит. Мы выполняли приказ, а солдата…
Опять молчим. Волны плещут о борт, ветер посвистывает. Чайка на ходу прокричала — шторм почувствовала.
— Ну что, механик, корабель наш прочный. Механика твоя, будем считать, надежна. Сами мы не лыком шиты. Кто посмеет сказать, что мы не моряки? Ну что, Трофимыч, почапали?
Я кивнул головой. Ховаев шлепнул меня по плечу:
— Решено. Крепи все по-штормовому, — он полез по трапу на палубу.
Катер приготовили к шторму: лишнее с палубы убрали, остальное закрепили. Даже высокую мачту “срубили”, проще говоря, низ мачты остался в гнезде, а верх завалили на крышу рубки и закрепили в зажимах. Завели дизель, выбрали якорь. Наши ребята помахали пограничникам бескозырками и взяли курс на большую землю.
Мы отходили от острова, а навстречу нам шли два тральщика-“стотонника”. С флагманского просемафорили: “Штормовое предупреждение. Предлагаю укрыться за островом”.
По Военно-морскому уставу судно рангом ниже обязано подчиниться. Но мы, пограничники, флоту не подчинены. Просемафорив в ответ “Благодарим”, разошлись курсами. Какой-то салага на тральщике покрутил пальцем у виска и тут же получил по руке от старшего товарища. Молодец, старшина, морскую этику надо воспитывать смолоду.
Прошло шесть лет после Великой Отечественной, а эти труженики моря все утюжили морские просторы, тралили и взрывали мины. И конца не было этой работе. Только в одном Финском заливе этих мин 70 тысяч! Недаром в годы войны его называли “суп с клецками”.
Распрощавшись с тральщиками, Ховаев дал команду открыть наполовину трюм, вскипятить чайник и приготовить еду. Сменяя друг друга, мы перекусили. Жизнь сразу стала приятней. Раненый от угощения отказался, не до еды — боль.
Трюм Кавасака чист, что каюта. Его использовали как жилое помещение. В нем привинченный к пайолам (полу) стол, стулья, по бортам широкие рундуки, на которых мы и спали. Трюм нашего Кавасака шутливо называли “кают-компанией”. Он был просторней, чем тесные кубрики на катерах и когда мы стояли у пирса в дивизионе, в трюме собирались любители забить “козла”, послушать новости, анекдоты, просто потрепаться. До нас доходили слухи, что комдив даже выразил недовольство. Негоже, мол, когда такие мероприятия устраиваются на “штрафном” катере. Мы для комдива были прежде всего нарушителями дисциплины. Он проповедовал известное изречение:
О воин, службою живущий,
Читай устав на сон грядущий.
И паки ото сна восстав,
Читай усиленно устав.
(корабельный, конечно).
3
Приблизительно в это время дежурный по дивизиону доложил комдиву:
— Товарищ капитан второго ранга, по сообщению погранзаставы, ПС-5 с раненым солдатом вышел в море.
Комдив побагровел. Нарушение приказа! Это же верная гибель! Это грозило крупной неприятностью. Ну Ховаев, ну битюг, только вернись живым. Я тебя, мичман, в солдаты упеку, — так, наверное, думал наш чернобровый красавец комдив, нервно шагая по своему кабинету. Это был жесткий службист. Все, что он говорил подчиненным, было заимствовано из служебных уставов. Злые языки поговаривали, что, приходя домой, он требовал отчет даже от своей жены.
Большие боевые катера, уступая стихии, возвращались с моря, а тут на каком-то баркасе безумный мичман, нарушая его, командира дивизиона, приказ, выходит в море. Радистам было приказано безостановочно вызывать ПС-5.
Эта новость всколыхнула весь дивизион. Кто восхищался поступком Ховаева, кто осуждал, но большинство суеверно молчали. Время шло, а связи с катером не было. Напряжение нарастало. Почему молчат? Почему не докладывают? И тогда комдив по телефону доложил командующему округом:
— Командир катера ПС-5 мичман Ховаев, несмотря на штормовое предупреждение, самовольно, с раненым солдатом на борту, вышел в море. Связи с катером нет.
4
Первый час похода прошел относительно спокойно, хотя погода быстро портилась, болтанка увеличилась. Я заметил, что мой моторист Олег побледнел. По переговорной трубе я доложил Ховаеву, что мотористу худо. Он “поздравил” меня и сообщил, что своего рулевого уже заменил радистом.
— Трофимыч, сходи в кубрик, навести раненого, а потом отошли туда же моториста.
Оставив Олега в м/о, я поднялся на палубу. Море в сплошных белых гребешках. Волны вырослии старались ударить нас в борт. Сильный порыв ветра сорвал с моей головы рабочий берет и унес в морские просторы. Нехорошая примета…
Проскочить сухим до кубрика не удалось. Открыв люк кубрика, я почувствовал неприятный запах рвоты. Раненый солдат и рулевой очень старались наполнить подставленное ведро.
Лучшее лекарство в таких случаях — ругань. Никакие уговоры, никакое сюсюканье не помогают.
— Ты что раскис? — набросился я на солдата. — Ты же пограничник, а, как баба, сопли распустил. А если по нам с корабля-нарушителя огонь откроют? Что будешь делать? Куда прятаться?
Солдат, не ожидая такой помощи, воскликнул:
— Я же раненый!
— Если дойдем до берега, то там с тобой будут возиться как с раненым, а здесь море. Море слабых не любит. Не хнычь, мамки-няньки здесь нет. Будет еще хуже. Если нас перевернет — придется плавать. Под головой у тебя спасательный пояс. Одень его. Всем одеть пояса!
Солдат явно забыл про тошноту.
— Ты мужчина, так будь им, ты солдат — крепись. Я к тебе сейчас нашего “доктора” пришлю.
Вернувшись в м/о, я понял, что придется провожать моего “доктора” до кубрика. Он еще и угорел. Командир развернул катер строго на волны, и по его команде мы, поддерживая друг друга, цепляясь за поручни, проскочили до кубрика. Осталось нас трое в команде да три пассажира. Не дай Бог еще приключений.
Ветер усилился. Иллюминаторы машинного отделения пришлось задраить, чтобы в них не проникла вода. Посмотрев на щиток приборов, я заметил резкий нагрев двигателя. Дотронулся до помпы забортной воды — горячая, вода не поступает. Ах ты дрянь!
— Командир, забортная вода не поступает, надо погазовать.
— Обожди, идет приличный вал.
Через секунду корпус катера провалился в тартарары и задрожал от упавших на него нескольких тонн водяной массы. Нас сильно завалило набок и тут же стремительно вознесло едва ли не к самому Господу Богу. Уж не прибрал ли Господь нашего Ховаева? Я метнулся к свисающей с потолка переговорной трубе.
— Командир, ты жив?
— Подлюга, — выругался Ховаев, — за ворот плеснуло.
— Да ты никак там уснул? — подзадорил я его.
— Как узнал, — парировал он. — Ты уж никому не рассказывай. Давай газуй.
Я отключил гребной вал. После нескольких перегазовок помпа засосала воду, я снова дал ход.
5
Шторм усилился. Дизель работал неровно, увеличилась бортовая качка. Она завалила Кавасак почти что набок, иллюминаторы уходили в воду. Пробирал нешуточный страх — перевернет! Но, попривыкнув и сообразив, что днище Кавасака тяжелое, к тому же мы не на волне, я начал восхищаться Кавасаком.
— Ну Кавасак, ну корабель! Ай да япошки, молодцы! Такого ваньку-встаньку сработали. Отличное судно, мористое. — И не упомнишь всего, что я орал для того, чтобы как-то разрядиться от нервного напряжения.
Прошел еще час чертовой свистопляски. Вдруг сильные глухие удары в корме потрясли корпус. Я метнулся к реверсу, вырубил ход. Дизель взревел, сбросил обороты. Посмотрел я на фланцы гребного вала — проворачиваются. Слава тебе, Боже, если ты есть.
— В чем дело, Трофимыч? — спросил Ховаев.
— Командир, мы рубанули что-то винтом. Посмотри за кормой.
— Ничего не вижу, как винт?
— Вроде все обошлось.
Что это было? Кусок дерева-топляка? Жердь с лесовоза или доска? Не намотать бы нам рыбацких сетей на винт. Случалось и такое в нашей службе. Шторм срывает сети, и они носятся по волнам, пока не затонут или море не выбросит их на берег. А если зацепит их винт да крепко на себя намотает, то придется нырять под корму, резать их ножом или ножовкой. Можно и самому в сетях запутаться, и течение может набросить тебя на острую лопасть гребного винта.
— Командир! Смотри хорошенько, по курсу доски плавают, а ты не видишь. Собирай их. Сачок делать?
— Я-то думал, что ты угорел, а тебя еще травить да травить. Так держать, Трофимыч!
— Старшина, — подал голос рулевой-радист, — а что это было?
— Перископ, Володя, перископ подводной лодки. Мы рубанули его винтом, даже искры посыпались. Готовься к награде. Ты наш рулевой, благодаря тебе мы ее потопили.
Володя — щеголеватый, смазливый парень. Он неплохо пел, по нему вздыхали девки. Вот только с ленцой был парень, как многие радисты. Ховаев его гонял в основном справедливо. Но как специалист Володя надежен.
Служба на катере опасней корабельной. Волны, что молотобойцы, били по японским бортам Кавасака. Американский дизель тащил его наперекор стихии, а русский парень Алексей вел катер все ближе и ближе к кабинету командира дивизиона, где за нарушение приказа с него будут стружку снимать.
Я сидел на понайолах, по-русски говоря, на полу. Меня сильно поташнивало. Время от времени я, цепляясь руками за все, что могло удержать, пробирался к иллюминатору, открывал его, втискивал в него лицо, и его полоскало горько-соленой водой, продувало ветром, а когда лицо замерзало, я нагибал голову и подставлял макушку. Освежившись, задраивая иллюминатор, краем глаза я заметил, что стрелка прибора, замерявшего температуру дизеля, снова лезет на красную черту. Опять помпа.
— Командир, помпа отказала.
Восемь раз в том походе помпа захватывала воздух, и каждый раз приходилось отключать гребной вал и засасывать забортную воду.
6
Алексею доставалось больше всех. В кожаном шлеме, в штормовой шубе, прорезиненных брюках поверх сапог, стоял он на спардеке, за тумбой главного компаса. Ногами он упирался в основание тумбы и почти сидел на крыше ходовой рубки. Чтоб не смыла волна, он привязал себя морским узлом к вершине мачты, лежавшей на крыше рубки. Вместе с катером его крепко кренило то на один борт, то на другой, то вдруг он проваливался между волн, то возносился на гребень. Ветер рвал кипящие пеной гривы волн и носил их над морем водяной пеленою. Каким-то чудом через косматые свинцовые тучи прорвался яркий лучик солнца. Лучик преломился в мириадах брызг, рассыпался цветами радуги. Было красочно, холодно и страшно от сплошного гудящего рева взбесившейся воды, от хлестких ударов взбесившихся волн и жутких завываний с ног сбивающего ветра. Кавасак, что игрушка, стремительно проваливался на насколько метров вниз по волне, своим узким носом разрезал верхнюю часть другой набегающей волны, и она принимала нас в свои объятия, накрывала нос катера и грузовой трюм, разбивалась о спардек и только потом поднимала нас вверх, как в колыбели. Кавасак, с которого стекали тонны воды, вырывался на вершину волны, выравнивался, чтобы снова нырнуть в подошву следующей волны. Кто в штормах не бывал, тот страху не видал. Не каждому дано это видеть и выжить. Сделай Алексей хотя бы одну ошибку, прожорливое, ненасытное море не простило бы ее.
— Трофимыч! Ты там еще жив? Давай меняться.
— Чем, командир?
— Я тебе шубу со своего царского плеча, ты мне — теплую тельняшку.
— А может, по-быстрому заскочишь переодеться?
— Механик, чем ты там занимаешься, — не унимался Ховаев. — В самоволку смылся?
— Здесь я, командир. Я слышу, как твои зубы о трубу стучат. Трубу жалко. Проголодался, что ли?
— Промок я, Трофимыч, мерзну.
— Обмочился, что ли? — злил я его.
Из трубы послышался мат Ховаева и какой-то нервный хохот Володи.
Шутливый треп позволял отвлечься в этом аду, а мореходность катера, чувство локтя и морское братство придавали силы.
7
— Трофимыч, вижу берег! Слышишь? Вижу берег, держись!
Катер резко бросило в сторону. От головокружения я не удержался и упал не четвереньки. Страшная слабость, так хотелось лечь, лечь, лечь… Я почувствовал, что сейчас свалюсь. Свалюсь, черт подери! Понюхал нашатырь, но он уже не помогал. Тогда я разделся догола и, цепляясь за что придется, пробрался к входной двери, приподнялся на трапике, распахнул дверь и по пояс высунулся. Холодная вода окатила меня, как обожгла, перехватило дыхание, я чуть было не свалился обратно. От холода я бил себя кулаками в грудь и, обезумив, орал Господу Богу, что вступлю в его партию, если он укротит ветер и воду.
Рулевой, оглянувшись, доложил Ховаеву, что механик-то угорел: разделся, Богу молится.
Я промерз и нырнул обратно. Голова прояснилась, тело посинело. А ветер-то нам в корму, отметил я. Ховаев что-то кричал в переговорную трубу, но я очумело растирался стареньким полотенцем и, стараясь перекричать грохот дизеля, в экстазе заорал песню о “Варяге”: “Врагу не сдается наш гордый “Варяг”. Ховаев умолк. Я оделся, согреваясь, хозяйски посмотрел на показания приборов, пощупал нагрев подшипников гребного вала, подошел к переговорной трубе.
— Что шумел, командир?
— Ты что голым по катеру шляешься?
— Командир, а что бы тебе раздеться?
— Спасибо. У меня зуб на зуб не попадает.
— Держись, командир. Только не ошибись на входе в реку. Слышишь, Алексей, не ошибись!
Мы повернули в реку, и волны заметно ослабли. Я распахнул до защелки дверь и, оставаясь по пояс в машинном отделении, грудью и щекой лег на мокрую палубу кормы. Перед глазами все плыло. Я закрыл глаза, протянул руки перед собой и открытым ртом хватал воздух с капельками горько-соленой воды. Ветер трепал мои волосы и синий форменный воротник. Катер еще сильно болтало, но это уже не шторм. Море выпустило нас. Волны заметно мельчали. Гул нашего дизеля вроде бы усилился, потом он как будто разделился. Я открыл глаза и увидел, как в мареве от брызг, раскачиваясь на волнах, к нам шел катер ОД.
8
Ветер не унимался, и катера изрядно раскачивало. Боцман с ОД задавал Ховаеву вопрос за вопросом. Мегафон Ховаева был в рубке. Непослушными губами он пытался что-то прокричать, но махнул рукой и показал на горло. Ховаев промок в своей шубе, дрожал от мокрого нательного белья, от воды в старых сапогах. Его лицо было в сине-красных пятнах, губы посинели, щеки обвисли. Многочасовое напряжение спало, а с ним ушли и силы. Он попытался отвязать себя от мачты, но пальцы не слушались…
К нашему борту подошел охотник, и с него к нам на палубу спрыгнули лейтенант Титов, боцман, рулевой и моторист. Рулевой бросился к ходовой рубке, моторист — в машинное отделение, а Титов с боцманом помогли Ховаеву развязаться и сбросить штормовую одежду. Максим — моторист с ОД, — открыл оба световых люка, отдраил все иллюминаторы, чтобы проветрить помещение (у меня сил на это уже не оставалось). Радиста-рулевого Володю привели ко мне в м/о, накинули на него мой бушлат. Он дрожал то ли от холода, то ли от внезапно спадшего нервного напряжения.
Титов с боцманом поспешили к носовому кубрику. В нос им ударил спертый воздух и кислый запах блевотины. Раненый солдат валялся внизу на понайолах между двух сходившихся к носу коек. Он был весь перепачкан содержимым опрокинувшегося ведра и все еще задыхался от спазмов морской болезни. Его вытащили из кубрика и уложили на мокрый брезент грузового трюма. К носу поднесли пузырек с нашатырем. Солдат слабо отбивался, стонал и, надрываясь, умолял охрипшим голосом:
— На землю меня, на берег. Матросы, прошу вас. Люди вы или не люди!
Мой моторист, Олег, стоял на коленях, грудью навалившись на койку. Как потом выяснилось, он пытался поднять упавшего с нижней койки солдата, но сил у измученного морской болезнью Олега не хватило. Он не смог поднять даже себя, так и стоял, держась за противоположный край койки. Его тоже вытащили на грузовой трюм. Нашего рулевого, заснувшего в подвесной койке, разбудили, и он, словно пьяный, не сознавал действительности.
В дальнейшем Олега и рулевого списали на берег. Мне было жаль Олега. Это был любознательный, трудолюбивый паренек, и я рекомендовал его начальнику ремонтной мастерской. Жаль было и рулевого Гошу. Я видел, как светились его хакасские глаза, когда он вкладывал в конверт свое первое морское фото, чтобы отправить его в далекую таежную деревушку в Саянских горах. Ну что поделаешь, море его не приняло.
9
Мы подошли к пирсу. Всех нас удивило множество встречающих: офицеры, старшины, матросы, медики с носилками. Кто придерживал от ветра фуражки, кто ими приветствовал нас. От такого внимания мы с Володей даже встали. Лишь присутствие комдива несколько сдерживало эмоции. Из-за раненого для нас впервые освободили место у пирса, и мы пришвартовались. Ховаеву помогли подняться по трапу на пирс, и он, с неразгибающимися пальцами у козырька, доложил комдиву о выполнении задания. Выслушав доклад, командир даже не поздравил Ховаева и только отдал распоряжение выгружать раненого. Когда санитары унесли солдата, комдив сурово распорядился: “Команду на медосмотр. Мичман Ховаев, следуйте за мной”.
Было ясно — комдив покажет всем, как не выполнять его приказ. Как только комдив пошел по пирсу, встречающие окружили Ховаева плотным кольцом. Матросы, офицеры вызывающе громко поздравляли мичмана: жали руки, обнимали, хлопали по плечам. А он, громадный, выше многих, поворачивался, как добродушный медведь, и явно смущался. Командир одного из ОД воскликнул:
— Мичман, я преклоняюсь и завидую. Такие шторма корабли топят!
В мужском гуле щебетал голосок машинистки Тани:
— Мы так переживали, так переживали. Ты герой, Алеша.
Начальник ремонтной службы обратился к морякам с катеров ОД:
— Вы, охотники за юбками, пардон, за подводными лодками, от шторма попрятались. Вот с кого берите пример, шторма не испугался, человека спас. Орел! Правда, подмоченный.
Сошедшего на берег комдива остановил начальник части с вопросом по эвакуации раненого солдата в окружной госпиталь. Было очевидно, что комдив слушает и своего главврача, и голоса с пирса. Среди встречающих офицеров был и замполит дивизиона, капитан III ранга Зорин.
— Товарищи! Дайте и мне поздравить нашего героя, — Зорин обеими руками тряс руку Ховаева, — мы с комдивом верили в вас, мичман. Сегодня вы со своей командой спасли жизнь солдату и подняли морскую, подчеркиваю, морскую честь всего нашего дивизиона. Пойдемте, я иду с вами.
Комдив, уходя с пирса, слышал все эти возгласы. Его удивляла массовая поддержка нарушившего приказ Ховаева. На самого комдива теперь не глядели: отворачивались или смотрели себе под ноги. Впервые он увидел стену между собой и личным составом. Такого еще не было. В кабинете он этого не замечал. Очевидно, что-то шевельнулось в душе этого молодого еще службиста. На повороте к штабу комдив остановился.
— Мичмана Ховаева немедленно в санчасть.
— Ура! — раздалось многоголосье. — Берем!
Братва подхватила Ховаева на плечи и бегом понесла к санчасти.
10
Мы с Олегом и рулевым Гошей (Володю я отправил со скорой помощью) все это время сидели на кормовом сиденье катера и, раскрыв рты, глядели на то, что происходило на пирсе. Про нас забыли. И только когда Ховаев, замполит и целый хвост свиты сошли с пирса, головы повернулись в нашу сторону. Нас поздравили с приходом более скромно.
За последние полчаса я почти отдышался и потому отказался ехать в санчасть. Меня тревожила вода в трюме. Откуда столько? Я накопил, устраивая себе водные процедуры, или она поступает от удара в корме? Уйду в санчасть, а катер у пирса затонет. Смеху-то будет!
Я сидел в проветренном машинном отделении, еще плохо соображая, что к чему. Максим слазил в кормовой трюм и успокоил мои страхи: течи нет. Снаружи слышалось, как дежурный по пирсу гнал любопытных с нашего катера. На палубе послышался топот, и два матроса ввалились в машинное отделение.
— Старшина, Ховаев за тобой послал. Без тебя не ложится в санчасть.
11
Санчасть размещалась в небольшом, отдельно стоящем домике. Все бело, светло, тонкий запах лекарств и скучающие медики. В коридоре санчасти, на лавочке, братва, человек семь, раздевала обессилившего Ховаева. Все промокшее складывали здесь же. Медсестра Надя, наша “цыганочка”, в белом облегающем халате, проходя мимо все еще мерзнущего Ховаева, мимоходом шепнула одному из старшин:
— Врачи заняты раненым. В кабинете напротив, в шкафчике, стоит четырехлитровая бутыль со спиртом.
Моряку дважды команду не подают. Сообразительность — мать удачи!
Алексей сидел в трусах. Его согнутую спину, покрытую гусиной кожей, растирали тельняшкой. И тут появились четырехгранная бутыль и стакан с водой. Алексей не пил, а жадно глотал спирт. Лишь когда он оторвался, чтобы перевести дыхание, у него отобрали бутыль и дали 3—4 глотка Володе. Володя раскашлялся на весь коридор. Выскочившая Надя проворно выхватила бутылку и, удивленно посмотрев на то, что осталось, унесла ее в кабинет.
Ховаева и Володю хотели проводить в палату, но Алексей уперся
— Пока моего механика не привезете — не лягу!
Входя в палату, я услышал эти слова и тут же ответил:
— Я здесь, командир.
Я направился к ближайшей койке и повалился на одеяло. Надя не стала меня беспокоить, только взяла одеяло с соседней кровати и укрыла меня.
Закончив операцию, в палату вошел врач. Он удивленно посмотрел на бутерброд из одеял со мной посередине, на разобранную соседнюю кровать, на сестру. Доктор подошел ко мне, проверил пульс. То же проделал со спящими Алексеем и Володей.
— Какое счастье, что они лежат на чистых постелях, а не на дне морском.
12
Ну а потом было общее дивизионное построение. Ровные ряды моряков. Белизна чехлов на фуражках. Горели на солнце ярко надраенные пуговицы и бляхи. Сверкали золотые надписи с якорями на бескозырках, офицерские погоны и крабы на фуражках. Перед строем комдив, замполит и начальник штаба, руководивший построением. После краткого обращения комдива начальник штаба зачитал приказ командующего округом о том, что командиром катера ПС-5 мичманом Ховаевым в сложной, критической ситуации было принято правильное решение и он, и его команда проявили высокие морские качества и выносливость при выполнении приказа по спасению раненого солдат.
Комдив прошел на фланг строя, где стояла команда ПС-5, остановился и приложил ладонь к козырьку своей фуражки:
— Мичман Ховаев, я приношу вам извинение за суровую встречу.
Вот это да! Строй замер. Замполит, стоявший позади начальника штаба, внес разрядку — зааплодировал, его поддержали офицеры и матросы. Комдив явно не ожидавший такого одобрения, оглянулся, что-то сказал начальнику штаба, и тот скомандовал: “Дивизион, смирно!” Комдив развернулся к замполиту, сжал кулак, плюнул в него и зловеще погрозил замполиту. Взрыв хохота разорвал тишину над строем. Эта выходка была ближе, понятнее любого приказа. Люди как-то сразу простили комдиву его былую строгость.
Послесловие.
Вот так бывает, дорогие мои будущие моряки. Жизнь есть жизнь, кем бы ты ни был, рано или поздно она обязательно в той или иной форме преподносит проверку: кто ты есть, на что способен? На этот раз мы выдержали, оказались сильнее шторма.
P.S. И немножко личного. Алексей, если жив — отзовись!