Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2005
Нина Горланова — живет и работает в Перми. Публиковалась в журналах “Новый мир”, “Знамя” и многих других. Автор четырех книг прозы. Постоянный автор журнала “Урал”. С недавнего времени пишет также в соавторстве с писателем Вячеславом Букуром.
ЧТО НАПИСАНО ТОПОРОМ, ТО НЕ ВЫРУБИШЬ ПЕРОМ (редакторским).
Поэтому Лариса думала не о рукописи, которую правила, а о своем возрасте (29 лет), о любви (ее все нет), о подруге Эре, которая уже разводится, о Валете…
Когда Лариса училась на третьем курсе, он за нею ухаживал — Валентин. Она звала его Валет, а он ее — Пренебрегиня. Учился Валет на юридическом.
Приходил к Ларисе домой раз в неделю — с талоном на междугородние переговоры, звонил в Березняки. Его мама работала завмагом и — видимо — приворовывала. Но сын об этом не догадывался и кричал в трубку:
— Мама, я тебе обещаю: твой сын будет прокурором!
Его мама на том конце провода всякий раз начинала икать. Если бы Валет об этом умалчивал… Но он каждый раз спрашивал:
— Почему мама всегда начинает икать?
Все это Ларису не вдохновляло.
Вошел классик и присвистнул:
— Русская красавица сегодня в сарафане!
Лариса светски изобразила вдохновение:
— Освежите меня верстками… ибо я изнемогаю от жары.
Классик положил на стол вычитанную им верстку и рассказал очередную байку из своей жизни.
“Пахал” до вступления в союз на оборонном заводе. Однажды ушел в запой, и его хотели уволить по 33-й статье. А 33-я статья — “два горбатых” — значит, что это все, инженером уже не устроиться — только грузчиком в овощуху и не выше. Тогда… придумал сделать себя героем! Как это? А вот так! Был как раз объявлен призыв: “ИНЖЕНЕРОВ К СТАНКУ”! На два месяца, чтобы сделать план. И написал заявление, на другой день — ха-ха — на стенде в проходной висел плакат: “Герой дня! Инженер к станку!” И фотография…
Лариса прочла аннотацию, что классик сочинил к своей книге: “Идейность — крылья человека, как говорят в народе”.
— Сами слышали? — спросила она.
— Ну зачем же так! Ты прочти название моей книги с конца, — последние слова классик произнес шепотом и вышел.
Книга его называлась: “Я УХОЖУ”. Она прочла с конца и подумала: самое смешное, что это не эзопова феня! А как раз настоящее название. Классик всем словно говорит: “ужоху я” — вы мне заплатите за все! За то, что долго не принимали в союз, за то, что пришлось из инженеров к станку…
У Ларисы был красный диплом, и когда ее распределили в издательство, она втайне трусила: сможет ли отличить настоящий блеск от мишуры. А оказалось, что в план ставят по другому принципу: нужно членство в союзе или в партии…
В окно залетела ярко-красная крапивница и стала биться о стекло.
— Ты меня не бойся, я тебя хочу спасти! — Лариса сделала из ладоней коробочку, осторожно поймала бабочку и высунула руки за окно, убрав одну, но крапивница все сидела и не улетала.
Это чудо продолжалось минут пятнадцать. Наконец Лариса встряхнула рукой, и бабочка соизволила упорхнуть. Надо кому-то об этом рассказать! Наверное, корректорши курят в холле, выйду к ним.
Но там курил Кузнечик (Кузнецов), художник, который иногда оформлял детские книги — очень талантливо. У него кожа на лице как с сапога пересажена, но одаренному коню в зубы не смотрят. Он был холост, хотя даже старше Ларисы — лет на пять. Руки с сухожилиями, похожими на крепкие веревки. Как ее всегда привлекали такие руки! Рубашка в одном месте прожжена сигаретой, джинсы с якобы модной заплатой, в общем, богатство отовсюду светится. Ей захотелось заштопать его рубашку…
Мимо, из кабинета главного, прошел классик, и Лариса спросила у Кузнечика:
— Толя, почему классик — он ведь очень умен — рассказывает ярко-остро, а пишет — куда что девается! — словно сейчас от сохи? “Чтолича”, “однако”…
— “Таперя” и “быват”, а еще “айда”, — тут он понизил голос. — Хочется купаться в деньгах, а советская власть платит только вот за такое.
— Я заявляю под шелест страниц — унылость “чтолича” не имеет границ! (Что это со мной — экспромты пошли?) Книгу классика будут раскупать, только если оклеить ее настоящими сторублевками.
— Не будут — сторублевки ведь клеем испорчены, Лариса, подумай!
И вдруг она увидела себя в зеркале: плечи у нее уже опущены! Слишком долго мечтала о принце и в конце концов устала от своих заоблачностей.
В общем, получилось, что она напросилась в гости к Кузнечику в мастерскую:
— Все хвалят вашего Пушкина на бересте!
— Камешек бросишь с остановки — попадешь в серый дом…
— Спасибо, но… мы же темплан составляем — аж до двухтысячного года, сидим на работе допоздна сейчас.
— Все загорелые, а твои белые плечи… Хочу их написать!
Знал бы Кузнечик, какая черная тоска одиночества под белой моей кожей!
Она надела новые босоножки и явилась с букетом — собрала какие-то ветки хмеля, колоски-метелки. Любила метелки — они росли прямо возле трамвайных путей. Кузнечик поставил букет в черно-желтую вазу.
Мастерская оказалась крошечная, на окне — фольга, и эта фольга звенела от любого дуновения ветра в форточку.
— Белые пяточки, ко мне! — Кузнечик показал рукой на диван.
— Не шути так, — тихо ответила Лариса.
Она спокойно разглядывала муху-хромоножку на столе. А чего волноваться — справа-слева за стеной художники, крикнешь — прибегут, да и справится сама в случае чего (Кузнечик невысок, а она крупная, даже очень).
Лариса в святыне своего сердца еще верила в возможность семейного очага. Так что если Кузнечик — кузнец своего счастья, то он не должен вступать на зыбкую почву торопливости
За стеной сладкоголосая армянка (модель художника Забродина) пела бессмысленно, но привлекательно: сначала “а-а”, потом “у-у”.
Кузнечик начал писать Ларисин портрет. Взгляд зоркий, как у голодного. Но такой взгляд, наверное, и должен быть у настоящего живописца?
В эту ночь Ларисе приснилось, что она идет по улице, а шаги все растягиваются-растягиваются, и вот она уже идет по воздуху, наконец — летит. Так вот как это получается: надо запомнить — просто плавно удлинять шаги. Сейчас бы встретить Кузнечика и приземлиться прямо перед ним.
Но он слишком помешан на одном, слишком. Ларису смутило, когда он спросил:
— Что такое белая вода, не знающая ночью покоя?
— Лунный свет?
— Нет, семя.
Уже во время второй встречи Кузнечик принялся настаивать: говори о картинах по-нашему. Лариса привыкла, чтоб суждение было глобальным, как у Аверинцева о “Троице”: вот чаша одна — значит, князь думал, что это призыв к объединению Руси.
А Кузнечик считал живопись НЕСКАЗАННЕЙШИМ видом искусства.
— Рыбка плывет — она вечно плывет на картине, — говорил он. — А вот у Забродина армянка поет — она сейчас рот закроет, это всего лишь миг жизни! И тот и другой подходы — хороши. Или вечность, или миг. И не нужно больше ничего…
Они поженились через три месяца. После ЗАГСа поехали к танку возложить цветы, и Лариса шепнула:
— Папа, у меня все хорошо.
Отец Ларисы умер в 1956 году (от старых ран, полученных на войне). Ей тогда было четыре года.
Кузнечик до Ларисы любил черный цвет — цвет ночи, мужского влечения к женщине. После женитьбы черный цвет стал уходить из его картин. Исчезли и арки — символы совокуплений…
Мать белизны — так он называл теперь Ларису. Еще повесил дома репродукцию с картины Брейгеля — от стены потянуло зимой.
Мать белизны — почти Муза, а Муза — это такая ответственность. Что, испугалась ответственности? Да не в этом дело. Хотелось быть не приложением к мужу (пусть даже высоким приложением в виде Музы), а оставаться самой собой. Разве я сама по себе ничего не значу как любящая жена?
И не такая, какие кругом — направо-налево говорят, что быть женой художника — это крест, крест. И все терпят от мужей. Нет! Роль мученицы — совсем не для меня.
— Ладненько, поужинаем, — говорил Кузнечик каждый вечер, и по этому “ладненько” она понимала, что прошедшим днем он доволен, картины идут (придумал серию “Возражения эпохе Возрождения”). — Это что за мелкая выпуклость? (о рыбешке)
— Купила у частника. Пожарила на сливочном масле — так почему-то мне захотелось.
— Прихоти? Представляю, какая родится дочка! Чернее спинки жука будут ее глаза. Как у тебя! За это надо выпить. — Он достал из холодильника бутылку водки.
— В народе говорят: себе не наливай — сопьешься!
— А я не буду наливать — я из горлышка…
— Закуси вот брынзой.
— Брынз от меня со своей брынзой!
Он охотно бегал за Ларису в больницу: “Анализ мочи на стол мечи!”
Забродин однажды заметил: Лариса, будьте бдительны — ваш муж любит женщин с поволокой в глазах, а если ее нет, то он хвать женщину и головой об стенку — при этом заглядывает в глаза, появилась поволока или нет.
— На самом деле, — улыбнулась Лариса, — Толяну нужны ноги — да, хочется, чтоб вокруг были женщины с такими длинными ногами — каждая величиной с него самого…
— Нужны три Б!
— Что?
— Три Б: большие цели, большие препятствия и большие примеры, — ответил Кузнечик.
Когда родилась Анечка, муж стал писать и “слюнявчики” — картины на продажу. Деревья в пейзажах раскрашивал поперечными полосками во все цвета радуги — как носки — сама идея дерева тут отрицалась словно, но раскупались “слюнявчики” быстро. Называли: пейзажи с сюрреалинкой…
На эти деньги построили двухкомнатную кооперативную квартиру на имя Ларисы. В старую однокомнатную пустили квартирантов. Устроили новоселье. Вот тогда-то она и услышала от Кузнечика:
— За что я люблю спиртное: внутри словно много гладких шариков — они трутся друг о друга…
— Что? — испугалась Лариса
— Ну, как в картине Дали, помнишь — мир рождается из шариков?
Потом слишком часто она представляла его в виде шариков… Может, сама виновата: потрафляла его слабостям? А как было нужно? Ногами топать Лариса не умела в принципе, могла только словами что-то как-то… отговаривать. И всегда отговаривала.
На “Семейном портрете” стол уставлен спиртным. Ларисе казалось: если объятия картины разомкнуть, достать оттуда бутылки, то все можно вернуть назад.
Или еще была у него такая картина: “Луна-ребенок” называлась. Автопортрет: стоит с бокалом и смотрит на молодую луну. Если бы туда войти, вырвать бокал…
Он делал новую серию: почти в каждой картине лунный свет. Если в пейзаже два озера, то в каждом озере по луне!
— У нас такие луны! — говорила Лариса, чтоб хоть что-то сказать — такой тоской веяло от мыслей про будущее.
Кузнечик стал потом кричать, что “слюнявчики” съели его талант, и договаривался до того, что вообще он — лишний человек.
Но, во-первых, она не заставляла его писать “слюнявчики”! Однако и не отговаривала ведь, вот в чем вопрос. Да, не отговаривала, потому что привыкла уважать чужие решения.
А во-вторых, лишний человек Онегин тоже повзрослел и оценил Татьяну… Последнюю фразу произнесла Эра, подруга Ларисы.
— Только давай не будем говорить о судьбах русской литературы, — оборвал ее на этом месте Кузнечик.
Но тут Союз художников выделил дачный участок — Толян построил там что-то такое оригинальное. Был ведь помешан на средневековье, сделал водосточную трубу из алюминия — в виде чешуи на шее у рыцаря… Овощи не баловали изобилием, морковь съедали хорьки прямо с ботвой. Но муж выращивал подсолнухи и тыкву декоративную для натюрмортов. Сиреневый — очень необычный — дымок из баньки пригодился для пейзажа. И ходячие самоцветы (жуки).
Предки мужа были из деревни, и он говорил: пьянею от запаха земли.
Когда Лариса в пятницу вечером приезжала на дачу и видела мужа, она говорила:
— В траве сидел кузнечик…
— Японский контрразведчик, — отвечал он (это у них стало как пароль и отзыв).
В общем несколько лет прошли спокойно.
А потом уборную на даче на тридцать градусов повернуло — подземные ключи так проявились. Кузнец позвал Забродина помочь перестраивать и снова нырнул в бутылку. В белой горячке называл жену тетей Валей.
Лариса уже не выходила с ним никуда, чтобы не позориться. Когда муж собрался на юбилей Забродина, только сказала:
— Шестнадцатый стакан не пей!
— Что?! — агрессивно переспросил он.
— Это народная мудрость.
— Ничто так не старит мужчину, как ожидание третьей рюмки — тоже народное.
Раньше у него была привычка говорить: “по державинским местам” (засесть в туалете с книгой). Теперь Лариса шептала в слезах: “по державинским местам”, когда убирала за ним пьяным в местах общего пользования.
— Давай разведемся, — однажды решилась она.
— Слушай, ты — очей очарованье! Едрена-матрена!
— Мы останемся здесь, а ты — на старую квартиру. Только вот как с дачей быть — может, ради дочери нам ее отдашь?
— Разбежалась, Разбежина (это была ее девичья фамилия) — на-кося выкуси!
Стал похож на ежа: где ни тронь, везде колется.
Попросила его ночевать чаще в мастерской, чтоб дочка не видела пьяным.
— Я биллион раз это слышал! Но меня это не щекочет…
Когда праздновали юбилей издательства, художников-оформителей тоже пригласили. Она пыталась рано Кузнечика увести, чтоб не тащить потом на себе. Уже накинула шарф ему на шею, но он все сидел за столом. Тогда она просто отобрала у него бокал.
— Меня раздражает, что ты много жестикулируешь!
Лариса сняла с мужа шарф: ну, свяжи мне руки!
Потом вспоминала и стеснялась, что при всех это сказала… Но кажется, никто из коллег ничего не заметил — тогда назначили нового главного редактора и все кричали: “Бориску на царство!”
На обратном пути трамвай сломался, все вышли, двери закрыли, а они сидели и сорок минут разговаривали. Вроде обо всем ведь договорились.
— Толя, водка сильнее любви к семье?
— Да, сильнее, — ответил он постным голосом.
Когда двери трамвая открыли снова, они вышли и спокойно пешком прошлись до дома, уже всякие мелочи обсуждая (он хотел забрать альбомы, она — пожалуйста).
Но когда пришли домой, он в прихожей схватил ее за плечи и с размаху шандарахнул головой об стенку.
Она упала без сознания.
К счастью, Анечка была в этот вечер у ее мамы и не видела этого.
Ничего, голова осталась цела, развелись быстро. Мама Ларисе сказала:
— Ой, Божечка!.. Я всегда видела на два метра под зятем — какой он.
— А я видела на два метра над ним, — вздохнула Лариса.
Приехала один раз свекровь — повидаться с внучкой. И попросила:
— Вот эти большие прищепки для белья… подари мне, Лариса! А то в старости пальцы плохо слушаются, — она заплакала.
К этому времени настала эпоха рынка, и “Бориска”, который на царстве, развалил издательство. Все остались без работы.
Еще и дочка сильно изменилась. Лариса с пяти лет занималась с нею русским языком, и Анечка всегда просила, когда получала задание:
— А можно побольше? Побольше!
А теперь дочь вообще не хотела заниматься.
Лариса даже спрашивала у Эры, как та справлялась с дочкой после развода.
— Бабе-яге надо в ножки поклониться! — засмеялась подруга. — Как бы я без бабы-яги справилась-то? Лучше всякого Макаренко помогала она…
Да, но дочка Эры была тогда мала и можно было пугать бабой-ягой, а Анечка учится во втором классе, скатилась на тройки. Баба-яга тут не поможет. Все учебники изрисованы — одна надежда, что будет каким-нибудь дизайнером.
Один раз Лариса увидела, что муж не забрал фотографию, где он участвовал в перестроечной акции художников: стоит рядом с транспарантом “Ван Гог — ум, честь и совесть”. Каким просветленным он кажется на этом снимке!
Лариса все время щурилась, анализируя прошлое — искала свои ошибки. Для чего-то это все было нужно, наверное. А, вот для чего… в первые годы семейной жизни — я словно не жила, а плавала в счастье, а сейчас чувствую боль и радость…
И еще: научилась живописность всюду находить. Хрупкую заснеженную яблоню с маленькими красными яблочками на фоне фисташкового дома раньше бы вообще не заметила, а теперь остановилась и загляделась: дерево словно таяло.
Но вдруг подумалось: обязательно придет злой человек и срубит эту яблоню. Да что это со мной в последнее время! Почему не подумать, что придет добрый человек и рядом посадит еще одну яблоню?
Однажды зашла за дочерью в школу, а на декоративной решетке висят один носок и одна перчатка. Лариса заплакала. Анечка сказала:
— Мама, нужно провалиться в снег по шею!
— О чем ты, котенок?
— О мальчиках. Мне нравится один из нашего класса, ты его знаешь — Коля. Когда мы идем из школы, я под каким-нибудь предлогом сойду с дорожки и провалюсь в снег по шею! Он меня откапывает, а пока откапывает — промокнет, мы идем к нам пить чай и сушиться…
Аня была ростом в отца — меньше всех в классе. Но чтобы Ларисе — метр семьдесят шесть — найти место, где снег по шею… не найти. Однако дочка не сдавалась: мама, можно и по колено провалиться.
Но на дворе уже был шустрый март, и снег стремительно исчезал.
А Лариса-то думала: раз она всегда с дочкой ласкова, то Анечка ни о чем не догадывается. Но — видимо — плохо у меня получается, трудно мне это — все равно что плясать с гирей на ноге.
Как-то открыла “Доктора Живаго”. На словах “нелюбовь — почти как убийство” у нее полились слезы, и четыре часа не могла остановить этот поток…
Время шло. И дошло до того, что у подруги Эры про Ларису спросили: это ваша мама? (Они стояли на остановке, подошла знакомая Эры.)
Эра начала вокруг нее махать крыльями:
– Просто не носи больше красное — ты в красном становишься зеленая.
Лариса пришла домой и выбросила все красные вещи свои.
Но время шло дальше, и Лариса устроилась в частное издательство.
Первый автор, с которым она начала работать, был — да, конечно — все тот же классик. Он получил грант на издание своих баек. У Ларисы над столом висел плакат: “Рукописи не горят”. Классик прочел и добавил:
— А байки тем более!
И вышла вполне веселая книжка. Конечно, не Ильф-Петров, но все-таки не то, что классик издавала раньше, не “Ужоху я”… Какое время, думала Лариса, вся уходя в работу. Но вся, да не вся. С аванса купила антицеллюлитные шорты, сделала мелирование. И тут счастье постучалось буквально в дверь!
Кот их свел. Сосед попросил взять на неделю кота.
— Вдруг подумал: давно я не видел крота.
— Кого?
— Крота.
— Вы же начали разговор с кота?
— Кота — вам. На неделю. А я крота не видел — в Грецию хочу слетать. Говорят, там кроты, море в Греции всюду разного цвета: от лазоревого до …
В это время пошла по ТВ реклама средства от тараканов — под музыку Чайковского. Лариса оскорблялась за Петра Ильича — она всегда выключала это, выключила и сейчас. Почему-то на Давида произвело впечатление. Он посмотрел на нее с удивлением и сказал:
— А вы, оказывается, девушка с нашего пляжа!
Она пригласила его пройти и быстро поняла, что он к музыке… в общем, многое питал. О салате сказал: Моцарт!
Потом выяснилось, что в детстве он ходил в музыкалку, но укрощение фортепиано закончилось ничем.
— Практически, — добавил он.
Гость все поглядывал на портрет Ларисы, висевший в кухне за шкафом. Она там лунно-кустодиевская, стоит над озером обнаженная и отражается в воде. Кузнечик его ей оставил, все остальное забрал.
Давид два раза звонил из Греции и спрашивал о своем Цезе — звали кота Цезарь, но чаще сокращенно: Цез. Это был не кот, а словно карликовый лев.
— Он таскает мои сигареты и жует их, — отчитывалась Лариса. — Вчера позвал меня к телефону. Да, правда! Я мылась в ванной и не слышала звонка, а Цез подбежал к двери и начал скрестись, мяукать. Я вышла, взяла трубку. А он развалился на диване и смотрел с таким видом: вот видишь, как хорошо, что я у тебя есть.
— И как хорошо, что вы у него есть! Практически.
Лариса в последний день перед приездом Давида — это была суббота — ходила по дому как неприкаянная. Чего она ждала? Что он оставит им Цеза? Но этого не может быть. Да разве дело в коте!..
У Давида было некрасивое, но мужественное лицо, сокращающееся снизу вверх. Но ей ведь никогда и не нравились красавцы в трамвайном смысле — те, на которых все смотрят.
Еще Лариса думала: Давид так хорошо одет — не голубой ли…
Да нет, не может быть, у него вон руки с сухожилиями, похожими на крепкие веревки!
Он привез из Греции ей в подарок духи со странным названием “Ара” и на открытке написал: “Ларисе от Цеза”.
Давид был моложе ее на девять лет. Ей в 1997 исполнилось сорок пять, а ему тридцать шесть. Он недавно купил здесь квартиру. Сам из Челябинска (Чеблядинска, как он говорил). Друг Давида, классный гитарист, покалечил в драке правую руку и повесился в день получения аттестата зрелости. Давид тогда решил уехать из родного города и поступил в пермский мед.
Он был грек по отцу, но отец давно ушел от них, и с ним нет никаких связей. Практически. А мама вышла замуж снова. Практически.
— Отчим такой деловой, что сыновей от первого брака женил на сестрах, чтоб меньше было родни… Я там лишний.
Давид — хороший психиатр. Боролся со своим шефом.
Шеф считал: стоит внушить больному, что он здоров, и тот выздоровеет на самом деле. Учил пациентов говорить на комиссии, что все прошло. Их выписывали. Это все приводило к темным последствиям. Выписали одного, а он говорил Давиду перед выпиской: ночью приходил стоглазый друг (инопланетянин) и звал с собой. И что? Через неделю больной уже звонит в скорую. Приехали — дверь никто не открывает. Пока взломали, он уже в петле.
— Оннн… самм… психопатище, наш шеф, — Давид имел привычку тянуть сонорные, и это казалось Ларисе таким необыкновенным.
— Сколько “Наполеонов” у вас в больнице?
— Ни одного. Я видел внучку Ленина, одного Фрейда, двух Ельциных, сейчас лежит Путин, который говорит, что в Кремле — поддельный ВВ, поэтому реформы не идут.
Лариса быстро стала разбираться во всем, “как сегодня олешки?” (олигофрены).
Однажды к слову рассказала анекдот: чем отличается шизофреник от невротика (шизофреник думает, что дважды два равно листу дерева, а невротик знает, что дважды два четыре, но нервничает, очень нервничает). Давид помолчал, потом сказал, что врачи не рассказывают анекдоты про медицину. И она сразу это усвоила.
Вскоре судьба преподнесла сюрприз.
Следствие вычислило двух парней, авторов порносайта. Богатые родители положили их сразу на обследование. Шеф — на него насела мафия, подосланная родителями — слег с инфарктом и через неделю скончался.
Давид еще не отошел от шока после похорон шефа, а уже от него самого стали требовать заключения, что парни — невменяемые. Но были они вполне вменяемые. Ну, конечно, угрозы пошли. В общем, он ушел с работы — решил сдавать свою квартиру.
— А я — можно — перееду к тебе, Лариса?
— И надолго?
— На всю жизнь, а там видно будет…
Анечка к нему тянулась, называла “шоколадным зайцем”… в общем, это все решило. Лариса зарегистрировалась с Давидом — просто, без платья в розочках, без помпы… Чудесный букет из васильков, подаренный женихом, так понравился коту Цезу, что он прыгал на стол и часами смотрел на него.
— Давыдчик еще будет добытчик, — говорил Давид ( сам весь дрожит от радости, что живет — мама Ларисы всегда удивлялась, что он “веселый на ровном месте”).
В самом деле — скоро устроился в клинику АО. С первой зарплаты купил ей большой зонт! Лариса удивилась сначала, потому что зонт у нее был. Давид кивнул, да был, но обыкновенный, а этот — большой: мол, ты у нас дама курпулентная, мало ли, пошел косой дождь — плечо мокрое.
— Ты, как вишня под окном, вся расцвела прямо, — сказала Ларисе подруга Эра.
С появлением денег Давид оплатил Анечке подготовительные курсы в институт культуры и принялся преображать их быт. Вот эти стеклянные полочки в холодильнике — красиво, но от них хуже вентиляция… Ну, плиточный паркет — это хорошо, надо сделать. Потом появились сейфовые двери в квартирах: и в его, и в Ларисиной.
В ванной у Ларисы стены были расписаны лотосами (в свое время Кузнечик на это потратил две недели). И вот Давид, чтоб ничего не напоминало о прежнем муже, сделал там евроремонт. Все углы стали идеальными, стены шлифовал-грунтовал, потолки наклеил фиолетовые, а стены — желтая плитка. Выключатель — на уровне опущенной руки.
У Давида появились частные клиенты, порой — очень богатые. Заказал себе визитку, где по-латыни: “Великий, но скромный”. Дома ходил в футболке, на которой написано “Антитеррор” — подарок спецназовца, которого вывел из белой горячки.
У Давида появилась вальяжная походка. Походка ведь — зеркало кошелька.
И уже снова Лариса одновременно готовит ужин, смотрит телевизор, говорит по телефону с мамой и помогает написать дочери сочинение.
Почти каждый вечер слушали что-нибудь. Хотя вкусы иногда расходились.
— Вертинский? — Лариса изобразила, как он картинно откинул бы руку. — Ах, шоколад оказался не горячим — все, я стреляюсь!
— Купил новую балалайку (дивиди плэйер), — и Давид поставил Сэзари Эбору. — На этой певице держится бюджет маленького африканского государства! Им бы клонировать ее.
— Не греши, — попросила ласково.
Однажды забыли закрыть форточку, и кот сбежал (жили на втором этаже). Искали его весь вечер — тщетно. Утром встали в шесть, снова обошли все подъезды и дворы вокруг, громко звали по имени: “Цез, Цезик!” Но так и не нашли.
— Если кот так решил, то и пес с ним! — сказал Давид.
Но Лариса решила быть сегодня внимательнее к мужу. Позвонила на работу и взяла один день в счет отпуска. Приготовила салат с кириешками (любимое блюдо Давида).
— Они мне о чем-то хрустят, — обычно говорил он о кириешках.
Лариса отправилась с салатом в обед к Давиду на работу. По дороге заметила новую рекламу: “Сосу за копейки” — изображен пылесос. Почему-то стало нехорошо внутри, какие-то недобрые предчувствия появились.
Она услышала, как он всхохатывал за дверью своего кабинета. С клиентом так? Уловила женский голос:
— Вышла в отпуск — сразу наклеила ногти, чтоб хоть немного походить с маникюром! Мы, гинекологи, — несчастные женщины…
— Вся горнолыжка будет в восторге! — отвечал Давид.
Лариса почему-то в первую очередь подумала: так, тушь у меня водостойкая! Затем: муж собирался на выходные покататься на лыжах — выходит, он не один туда едет!
— Жена меня никуда не отпускает вечером: просит то розетку починить, то кофе помолоть. Думает, что я тут, а я мелю и в это время с тобой…
“Я, между прочим, могла бы и раньше обо всем догадаться — ведь в последнее время Давид все время посылал кому-то смс-ки, говорил, что клиентам”.
На этом месте Лариса вошла и сказала:
— Кто тебя не знает, тот не догадывается, сколько хитрости за этой мужественной внешностью…
Она шла обратно и вдруг вспомнила, что сегодня ей приснилась доска, утыканная гвоздями… Но ведь все можно понять: Давиду нужны дети, поэтому он искал молодую. Тогда в чем дело — почему не сказать прямо?
— Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит — тот и съест! — кричала маленькая девочка во дворе.
И Лариса стала повторять вслух: “кошка сдохла, хвост облез”… так добралась до дома. Сразу принялась искать по телефону Эру, но не нашла. Позвонила маме, мама сказала: извини, я “Окна” смотрю, скоро перезвоню….
Господи, “Окна”! Но стоп, стоп! Спокойно, дорогая! Даже животные во время землетрясения заключают перемирие — никто никого не ест. У тебя сейчас землетрясение в судьбе, успокойся, ни на кого нельзя обижаться, ни с кем не нужно ссориться — перемирие любой ценой! Пусть мама посмотрит спокойно свои “Окна”.
Да это ведь счастье, что на земле изобретен телевизор! Лариса включила на рекламе и вдруг обнаружила, что реклама ее радует! В чем же дело? А, да, там — в рекламе — никто никого не предает, вот что… Вспомнив маникюр гинекологши, она тут же сняла лак со своих ногтей, чтоб лишний раз не думать о сопернице. Но все равно не думать было невозможно. Тогда Лариса достала из холодильника полбутылки муската и уже собралась выпить, как позвонила мама…
Вечером Давид вошел, напевая: пум-пум-пум-пум-пум. Разделся, разулся, сразу направился на кухню, и ей так хотелось подставить ему подножку! Ну, что это такое — нельзя же так низко падать, дорогая, дорогая, держи себя в руках! Он подошел к столу, чтоб выпить стакан воды, и… жвачка прилипла к его новым брюкам. Анечка по рассеянности прилепила ее на край стола. Он пытался оторвать, но полностью это не удалось — пятно осталось. Лицо Давида застыло, как маска. И у Ларисы все внутри ощетинело…
— Месячишко подожди! — сдавленно попросил он. — Квартиранты мои съедут.
Лариса написала заявление о разводе (согласна, чтоб развели без нее), попросила Анечку пожить у бабушки, взяла на работе отпуск и уехала в Усть-Качку.
Когда она вернулась, Давид уже съехал.
Он женился на своей гинекологше. Соседи говорили, что свадьба у них была во дворце Свердлова — с двумя фейерверками (один внутри, другой на улице).
И только когда начались белые ночи, Лариса поняла, что все могло быть хуже. Так, например, свою квартиру Давид продал, и она его не встречала на лестнице. А если б не продал… Анечка сдала сессию на четверки, значит, на ней не отразилось… Конечно, остались бессонницы. А раньше Лариса не знала, что такое белые ночи — спала хорошо. Даже когда разводилась с первым мужем. И вот это все закончилось…
16 июня в издательстве отмечали Блумсдэй — день, когда происходит действие в “Уллисе”. Обсуждали: кто останется в русской литературе ХХ века. Лариса говорила, что Гроссман, все остальные — что Булгаков. И вдруг она краем уха услышала две реплики.
— И тут у него две бабы уже.
— Почему так получается, что где бы мужик ни появился, тут же и две бабы!
Лариса взяла большое зеленое яблоко, откусила — оно было безвкусным. Она пошла на камский мост.
Там постояла и подумала… о самом плохом она думала. Вдруг рядом кто-то крикнул:
— У меня есть адвокат, бл.дь!
Мгновенно налетела туча, пошел дождь с градом, крупным — каждая градина с фасолинку. Лариса буквально полетела домой. Сократила путь — шла по мостику через речку Данилиху и думала о Боге. Остави, ослаби…
Дома на кухне включила чайник и радио. По “Эху Москвы” передали, что в Англии прошло соревнование по поеданию листьев крапивы — участвовало двадцать четыре человека. Видимо, я что-то не понимаю в этой жизни, подумала она.
И тут раздался звонок в дверь. Пришла Эра: она по пути — с курсов “Коллекционный медведь”. Эра посмотрела на раскрытую на столе книгу “Писатель и самоубийство”.
— Зачем ты такое читаешь!
— Понимаешь: Кузнец пил, а я встану ночью, съем яблоко — оно вкусное, несмотря на то, что муж пьет. А Давид ушел — яблоки без вкуса!
— Стыдуха! — тихо проговорила подруга. — Знаешь, какие темы для сочинений сейчас? “Сострадание как высшая форма человеческого существования”. Ты посмотри, скольким вокруг еще хуже, чем тебе!
— Да, конечно…
— А о других ты хотя бы иногда думаешь? Я вообще не была второй раз замужем. Представляешь, что это такое, когда любовник ловит краем уха перекличку автоугонок?!
— Почему? А, да… чтоб не украли его машину под окном.
— Или в клубе знакомств! Видела бы ты, как женщины идут танцевать, словно в бой — за победой, а мужчины мелко семенят, словно идут сдаваться в плен…
Эра стала звать подругу на курсы — это здорово отвлекает. Можно сшить такого вот коллекционного медведя — ручки-ножки вертятся (она достала из сумки и показала).
— Глаза у него слишком печальные, у твоего медведя! Что-то не хочется такого…
— Ой, Ларка, ты уже икебаной занялась! И молчишь.
Дело в том, что в кухне — на подоконнике — в тарелке лежало три картошки, они проросли, и листва вытянулась аж на целый метр. Эра приняла это за икебану.
— Да у меня просто руки не доходят выбросить.
— Ларка! Ты хотя бы слышала, что такое пародонтоз? Радуйся, что нет у тебя… А то операция очень тяжелая! Мне придется маму забрать к себе — она даже не может набрать номер телефона — руки не слушаются. А твоя держится. Цени то, что есть!
Лариса слушала и не слышала, твердя про свое: ничего не хочется, работа — рутинная.
— Думаешь, в школе легко сейчас! Уровень такой, что дети пишут: “Онегин всегда имел модный прикид”, “Молчалин с лапочками бы женился на богатой”. Я целый час тебя убазариваю! Что ты, как ребенок.
— Лучшие годы позади, худшие — впереди.
— Да, Ларка, худшие. Но впереди ведь… Ты подумай: впереди!
Вдруг Эра вспомнила, зачем она пришла-то! Ей звонил Валет, да, Валентин, он ведь немец по отцу, Майер, давно в Германии живет — спрашивал адрес Ларисы, ее теперешнюю фамилию. Жена Валентина не поехала с ним, не захотела.
Лариса заметалась: как бы выразить подруге чувство близости. Подарить что-то? Но та может обидеться. Всегда Эра говорит с нею не с точки зрения выгоды, не чтоб себя показать, а просто — независимо от побочных мотивов, лишь бы хоть чем-то успокоить-утешить.
— Как я тебя — ЗАДРЫГУ — люблю! — Лариса обняла подругу.
Эра ушла, бросив на прощанье, что люди родятся не для счастья, а для надежды…
А дочка пришла, и Лариса стала делать уборку, заставляя себя что-то напевать: пойду искать по свету, где непротертый есть от пыли уголок…Это у нее называлось: песнь четырех углов (чтоб не завыть от тоски). Еще зуб-то полетел — надо идти делать.
— Зубы летят, наши зубы, как пти-и-цы, летят, но — увы — не вернутся назад, — потом вдруг стала бормотать вообще что-то непонятно откуда взявшееся: — Шел по улице мыслящий тростник, захотел он посетить Париж… Там Железная дама по имени Эйфелева башня…
Что это со мной? А может, нужно куда-то съездить. Как раз скоро получу пятьсот долларов за книгу о женском бизнес-клубе.
Вскоре пришло от Валета из Гамбурга письмо.
Он сейчас женат на настоящей немке. Тогда я тут при чем, опешила Лариса. Немцы помешаны на экологии: бензин сделали очень дорогим, чтоб люди покупали маленькие автомобили, которые меньше портят воздух… А мне-то что, не поняла Лариса. Поляки воруют машины, даже есть анекдот: поляков в городе столько, что цыгане стали страховать свои авто… Глупости какие-то! Как звонил он маме, что будет прокурором, а мама икала, так и Ларисе впору икать, что ли.
Но ответила: спасибо, что вспомнил, как там скала Лорелей, на которой она пела и пленяла, как сирена?
И вдруг начала повторять немецкий. Купила карту Вены. Сделала загранпаспорт.
Приближался отпуск. Лариса наконец заговорила с дочкой о поездке.
— Мама, ты ела когда-нибудь жареные бананы?
— Нет, а что?
— Поезжай в Бразилию. Там — говорят — жареные бананы на гарнир подают.
Но Лариса знала только немецкий. Какая Бразилия. Она решила купить путевку на 7 дней в Вену. Знала, что в Вене в последние года жил Аверинцев… А еще, говорят, есть там Золотая улочка, где можно купить недорого ювелирные изделия — для дочери. Анечка очень любит украшения, даже на ноге браслет носит.
Сложенная вчетверо новая карта Вены все падала со стола, Лариса ее поднимала, а она снова падала, как живая. Не поеду в Вену!
И тут снова пришло письмо от Валета — с приглашением в гости. Жена его настаивает. Ее дед воевал в России, а отец Ларисы тоже воевал… Лариса не могла понять, при чем тут ее отец, которого она плохо помнила — только его большие руки с такими сухожилиями, похожими на крепкие веревки… Но еще Валет обещал свозить ее в Мюнхенскую пинакатеку. Пинакатека — это хорошо.
В общем, она решила принять приглашение.
Поехала за визой в Москву. Соседка по купе — старушка — разбудила ее под утро: посмотрите за моими вещами, я схожу кое-куда. Какое представление о мире у нее: всех можно разбудить ради себя… Уснуть Лариса больше не смогла. Но раз уж она взяла в храме благословенье на поездку, то решила, что ничего зря ей не пошлют. Старушка разбудила, значит, это для чего-то так нужно. Буду смотреть в окно. Поезд “Пермь — Москва” приближался к столице. Мелькнуло огромное мшистое дерево, как из сказки…
Недавно Ларисе приснился Кузнечик — почему-то в виде домового. И в тот же день встретила его: поехала на рынок за дорожной сумкой, а он там. Лицо цвета ржаного хлеба, а ближе к глазам отдает сиреневым. Лариса вспомнила сиреневый дымок из бани. Где теперь все его картины? Она знала уже, что он пропил квартиру и дачу, жил в мастерской, но недавно уснул там с сигаретой, в общем, после пожара союз забрал у него и мастерскую. А где же картины, эти молодые Ларисы, лунно-кустодиевские, что вечно стоят в ночи над озером, отражаясь в воде (хотя и говорили, что все это похоже на карты)… Наверное, они сгорели.
— Как жизнь? — спросила она.
— Для сумасшедших — нормально. Я теперь главный, куда пошлют.
Грузчик, что ли? Но как же он работает-то — Ларисе показалось, что у него мелко-мелко трясется голова.
— Вот общаюсь с бомжами — может, они лучше вас, — он умудрился посмотреть на Ларису сверху вниз. — Есть и женщины.
Она представила, как он бьет головой своей бомжихи об стенку, покачала головой. Он мгновенно все понял, повернулся и ушел, так и не спросив про дочь. Она же в свою очередь ничего не сказала Ане об этой встрече.
Что-то словно заставило Ларису выйти из вагона на минутку на неизвестной остановке. Проводница с удивлением посмотрела на пассажирку, сказала, что скоро всех будет будить, чтоб сдавали постель.
В это время из-за горизонта появилось солнце — его верхняя половина. И от солнца разбегались цветные полукружья: голубые и розовые. Солнце играло! Лариса вспомнила: сегодня Пасха!
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
И тут Лариса подумала: что-то случится очень важное и хорошее у нее в этой поездке в Германию.
Наступил июль. Аня сделала ей педикюр и сказала: вперед!
Валет стал похож на автомобильного барыгу, который жил над Ларисиной квартирой. И говорил он тоже только о машинах. Плохих водителей называл, как в России: “ездюки”.
Но его жена Бригитта за первым же обедом БЕЗ ПОВОДА начала рассказ о себе: от нее в детстве скрывали, что дед воевал в России, в карательном отряде… поэтому, когда узнала, был шок! С тех пор она стала учить русский язык, поступила на отделение славистики. Но говорит с ошибками: “два людей”, “в высоком степени”. В глазах ее словно разлита была вина перед Россией, стыд за деда.
Лариса первые два дня все думала об этом. Значит, чувство исторической вины существует? Она разглядывала на улицах улыбающиеся лица чужестранцев и думала: но если завтра война, то что — вы снова смените улыбку на серьезность и вперед — убивать? Не может быть, есть уроки истории. Или нет?
Сначала от людей и зданий на Ларису веяло таким спокойствием, что она поняла, насколько в России все нервны, издерганы. А потом…
Ни в какую Мюнхенскую пинакатеку Валет ее не свозил, срочная работа у него. Бригитта тоже много работала. На четвертый день Лариса осталась одна. Кто-то в доме напротив включил громко музыку. От нее у Ларисы дико разболелась голова. Она напилась таблеток и вышла прогуляться.
Чистота была ослепительная. Но один окурок Лариса все-таки увидела. Однако, может, его русский турист бросил.
Вдруг раздражение на все — такое невыносимое — тошнотой подступило к горлу. Ей хотелось крикнуть:
— Да перестаньте вы лепетать на своем кретинском немецком! Перестаньте быть вежливыми, хватит!
Она не понимала: что это с нею. Взмолилась: остави, ослаби…
Чтобы окончательно успокоиться, зашла в книжный магазин. И там охранник сказал Ларисе, что есть в ней особая прелесть, — седобровый негр преклонных годов. Проверяльная система по ошибке зазвенела, и Лариса стала объяснять, что это просто приветствие — мол, всю жизнь имею дело с книгами и очень их люблю.
На другой день пьянчужка на улице воскликнул: как хороша! Он был из казахстанских немцев, это заметил Валет, который приехал в обед, чтоб сводить гостью в кафе. Мол, они, немцы из Казахстана, говорят на такой смеси немецкого и казахского, которая называется “казадейч”.
Бригитта захотела сделать Ларисе подарок и повезла ее в ювелирный магазин. Шел дождь. Кольцо, что понравилось Ларисе, оказалось велико. Подошел мастер и сказал:
— Золото не куется в дождь, а серебро — да.
Бригитта хотела купить кольцо и приехать еще раз, чтоб его уменьшить. Но Лариса решила выбрать серебряное. Ганс (так звали мастера) стал его ей примерять. У него были руки в шерстинках, а под ними — такие сухожилия, которые всегда дразнили Ларису… Она вспомнила слова Эры: “Ищи там мужчину с тремя металлами: чтоб серебро в волосах, золото в кармане и железо еще в одном месте”. Тогда Ларисе это показалось неудачной шуткой. Но сейчас она не могла оторвать взгляда от серебра в волосах у Ганса, и даже седые шерстинки в его ушах показались ей уместными. Он сказал, что вдовеет. Сын живет отдельно. Можно ли пригласить Ларису на ужин?
Папа бы меня не понял, сказала Лариса скорее себе, чем Валету, и посмотрела наверх, словно желая получить если не ответ от самого отца, то какой-то знак оттуда.
— Пренебрегиня, подумай как следует, — посоветовал Валет. — В Германии знаешь какая проблема: жены бьют мужей…
— Ну, Бригитта тебя не бьет ведь.
— А Гретхен, жена моего знакомого, поколачивает его. Поэтому немцы так любят русских красавиц.
— Ну какая я красавица!
— Ты все еще да.
Чужой язык — как нарядное платье, хорошо в нем выйти, но надо же потом вернуться домой, чтоб надеть тапочки. Немецкий язык для Ларисы — туфли на каблуке. Но в то же время Ганс своим вниманием стал ей дорог, и это сглаживало прочие шероховатости. Однако через час общения с ним Лариса начинала чувствовать себя так, как будто они — два взрослых и немолодых человека — играют в такую детскую игру, говорят на иностранном языке. Время от времени она вспоминала, что для Ганса немецкий язык родной, и становилась внутри одинокой (выходит, что играет она одна).
Поиграла, и хватит, пора жить нормальной жизнью, думала Лариса и стала собираться домой. Ее отпуск подходил к концу.
В предпоследний день Ганс повез ее в замок — самый невзрачный, потому что настоящий, а не подделка. Она приблизительно поняла его идею: в замке время словно довоенное, там папа не влияет — то есть давай поставим себя в ситуацию, как если бы все происходит до — еще не было этой войны немцев в русскими, на которой ранен папа… И Ганс стал говорить о том, что им нужно пожениться, что это судьба. Что он все сравнивает с Ларисой и ничто не оказывается лучше… Можно ли ее поцеловать? Можно, но… что же это все-таки?
Потом, уже в Пермь, он звонил каждый день, умолял приехать. Говорил, что начал учить русский язык:
— Почему у вас “в душе” — мыться и “в душе” — в психике?
— В дУше и в душЕ! — поправляла его она.
И это длилось три месяца. И вокруг нее все махали крыльями: мама, дочка, Эра, сослуживцы, говорили, что это здорово, что ей повезло. Германия-нирвания! А она себе напоминала байку классика про героя дня: вот после двух провальных браков поехала разогнать тоску… Ну а что в этом плохого-то? Человек так устроен, что до конца борется за себя! И вдруг она стала усиленно совершенствовать свой немецкий. Но как же быть — здесь мама и дочка. Так мама и дочка тоже могут приехать потом, говорил Ганс. Но дочка учится, а мама не хочет уезжать из России.
— В подъезде у Ганса картины, а фотографироваться в Германии можно — НЕ ВЫБИРАЯ места, везде сказка, — рассказывала она Эре. — На туалетной бумаге написано “данке” — спасибо. А приехала домой — всюду наводнения, но нужно смиряться…
— У них на туалетной бумаге — спасибо, а у нас нужно написать: “смиряйся”.
Буду жить на два дома, две страны. Там — с Гансом, а здесь — с родными. Почаще к ним приезжать постараюсь. Но чем там заняться? Бригитта говорила, что может спонсировать издание какого-нибудь журнала. Начать разве в Перми издавать журнал, по электронной почте руководить из Гамбурга? А смогу ли я?
— Журнал — это тебе по силам, — Эра никогда не играла на понижение, не одергивала, а только всегда поддерживала, повышала Ларисину самооценку, помогала поверить в себя.
Но через день снова одолели сомнения…
И тут еще на работе у Ларисы украли сумочку, в которой было шестьсот рублей. Сама виновата — оставила в пустом кабинете и в обед сходила в новый супермаркет, где работали кондиционеры — просто чтобы передохнуть от жары.
Целый день она подсчитывала, что бы могла купить на эти деньги. И не только купить, но и зуб, например, отремонтировать — штифтовочку сделать…
Господи, все-то ты о себе! Кому-то — значит — очень были нужны эти деньги, и все, успокойся. Ты никогда ничего не делала в жизни для других. А если… выйду замуж за Ганса, то будет хотя бы одно доброе дело!
В этот же день она встретила в трамвае Ларису-маленькую. Так звали в их группе вторую Ларису. Они не виделись лет пятнадцать. Когда-то Лариса-маленькая считалась самой яркой девушкой на их курсе, а сейчас давно болеет, на группе инвалидности. Ее берет, давным-давно бывший белым, а теперь совершенно желтый, в двух местах проеден молью основательно, пальто тоже в нескольких местах проедено до дыр. А ведь она говорит, что водит внучку в школу, в первый класс! Какое будет отношение к ребенку… Слезы у Ларисы невидимо лились где-то внутри. Как трудно приходится доживать в России нашему поколению! С возрастом приходят болезни, а лекарства не по карману. Дочка Ларисы-маленькой сейчас в процессе развода, ей не до матери.
Лариса затащила ее к себе домой, подарила черный берет, заставила примерить новую куртку. Она привезла ее Ане, но дочь сказала, что в плечах узко. Зато Ларисе-маленькой в самый раз.
— Я тебе ее дарю!
Когда гостья ушла, сияя, Лариса открыла свою книжку про бизнес-леди и стала смотреть на фотографии. Вот эту попрошу помочь Ларисе-маленькой… нет, она откажет. А не откажет другая… но у нее приют для брошенных детей, там все уходит. В общем, не нашлось, кого можно попросить.
А может, Бригитта согласится спонсировать не журнал, а какой-нибудь благотворительный фонд для таких вот женщин, как Лариса-маленькая?
И она начала пылесосить, повторяя: “В Гамбург! В Гамбург!”
Трамвай резко остановился. Лариса перекрестилась. Оказывается: иномарка хотела проскочить и врезалась в первый вагон. Пожилой человек громко заматерился:
— Сталина не хватает! Он бы навел порядок!
Ну зачем сразу уж Сталина… Да что же это такое! Почему немцы стыдятся того, что их страна была фашистской, а россияне не стыдятся своего коммунизма? Потому что фашизм — насилие в чистом виде, а коммунизм подавали в упаковке погони за счастьем для всех? А может, потому что наши считают себя центром мира, лучше всех, а лучшим не надо каяться? Когда же они все поймут?
Вот в таких вопросах Лариса уехала на свою свадьбу в Германию.