Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2005
Александр Найденов — родился в 1962 г. Учился на физтехе УПИ, в театральном институте и экономическом университете. Публиковался в журналах “Урал”, “Уральский следопыт”, “Современная драматургия”, “Полярная звезда”. Дипломант четырех конкурсов драматургии. Работает в еженедельнике “Экономика и жизнь”, живет в Екатеринбурге.
1.
В конце июня, в субботу, утром собрали черешню, а после обеда решили копать картошку. Принялись с грядки между кустами винограда в дальнем углу участка. Вера выворачивала старой, поржавевшей лопатой комья земли и дожидалась, пока ее мать, пожилая полная женщина, медленно сгибаясь в пояснице, разворошит их руками и откинет картофелины. А ее отец, наклоняясь с деревянной передвижной скамеечки, на которой он сидел, пошарит руками в лунках и убедится, что там пусто. Дочка Даша, пятилетняя девочка, сперва хотела им помогать, потом убежала и заигралась под деревом.
Когда залаял Матрос, Вера не обратила внимания, но послышались шаги, она посмотрела и увидела — это Дмитрий, стороня голову от ветвей, весь заляпанный пятнами солнца, идет к ним.
— Добрый день, — поздоровался он, подойдя.
Вера с родителями продолжали копать картошку — словно его не слышали.
— Вера, можно поговорить? — попросил Дмитрий.
Вера, воткнув лопату в сухую белесую землю, выворотила комок земли с засохшими в нем стеблями картошки, родители, согнув спины, стали в нем рыться руками. Верин отец, ощупывая ладонями лунку, вдруг ворчливо произнес:
— Ну, иди, поговори с ним — чего он приехал?
— Нелегкая его принесла, — буркнула Вера.
Однако, помедлив, воткнула лопату в борозду и, скомандовав Дмитрию “Пошли!”, увела его по тропинке мимо шпалеров винограда к маленькой хибарке у забора. Подальше от дерева, под которым играла Даша, их дочь.
Они разговаривали там минут десять. Ничего не слышно было, что они говорят, и их самих не видно было, только маячил за листьями Верин цветной халат.
— Давай, будем продолжать, что ли? — сказала Верина мать, отерла от земли руки тряпицей и засунула ее в карман. Она взялась за лопату.
— Давай, — согласился Верин отец, он передвинул по грядке свою скамеечку, уселся на нее и промолвил: — Цикады растрещались проклятые: оглохнуть можно.
— Цикады помешали ему… Теперь уж подслушивай, не подслушивай, — со вздохом сказала его жена, наступая старым кожаным тапком на лопату. — Внучка не увидела его как-то, — добавила она, выкопнув ком с сухою ботвой.
— Не увидела. Это лучше.
— Что за картошка здесь — горох один, не картошка!
— Да уж, не такая, как у вас там, на родине, — согласился с ней муж.
— У нас такую — только свиньям, в Перми. Если не растет здесь — так чего нам с ней мучиться?
— Раз не желаешь, барыня, картошку садить — иди вон там, в море плескайся!
— В море, ага!
— Ага, в море!
Верины родители, которым захотелось на кого-нибудь поворчать, начали ворчать друг на друга.
Возвращаясь к ним по тропинке, Вера за несколько метров разобрала, как вполголоса, не глядя друг на друга, переругиваются старики.
— Мама, иди-ка на пару слов, — остановившись, обратилась она.
— Чего тебе? — спросила старуха.
— Ну, иди, мама, надо.
— Опять у нее секреты, — съехидничал отец. Он ссыпал с ладони в ведро четыре розовых мелких картошки и, сидя на скамеечке, посмотрел снизу вверх на свою высокую дочь. — Ха! Зашептались. Больно кому-то нужно — слушать еще вас, дур! — выкрикнул он, когда дочь с матерью в сторонке от него начали совещаться. Старик поискал взглядом Дмитрия, своего бывшего зятя, — и не увидел его. Тот или уехал, или так и остался возле летней хибарки.
Старуха сначала молча слушала дочь, потом всплеснула руками и сматерилась. Дочь ей доказывала свое, старуха заспорила, замотала головой — дочь психанула, рявкнула на мать:
— Это не твое дело!
— Ах, не мое! Ну, ладно! Тогда отлыньте от меня! Нечего мне нервы мотать! — срывающимся голосом заявила старуха и зашагала, топая тапками по сухой земле, от дочери обратно на грядку, к лопате. Схватила ее, копнула, налегая что есть силы, уже раскопанную лунку. Лопата звякнула о камень.
— Это что там? — настороженно спросил дед, приподымаясь со скамейки. — Там какие камни? Скала? Раскопай еще!
— Отвяжись ты с этой скалой! — Старуха отшвырнула лопату и ушла в дом.
— Верка! Чего ты выводишь мать?!.. — начал было дед.
— Отстань ты! — отмахнулась от него дочь и пошла за матерью к дому.
Дед через полчаса тоже приковылял с огорода, поставил лопату в сарай, поднявшись на крыльцо, увидел на дороге за калиткой ветхий “жигуленок”, возле машины слонялся Дмитрий, чего-то ждал, попинывал кроссовкой колеса.
В доме Вера с матерью, обе с красными после слез глазами, собирали в сумку детские вещи.
— Зачем вы это? — пробормотал дед.
— Отпускаю Дашу на неделю в гости к отцу, — ответила Вера, а мать ее сказала:
— Сдурела! — и зашмыгала своим бугристым носом. — Ты хоть ей скажи…
— А что я?.. У них своя жизнь.
Перед холодильником в раздумье стояла Даша, примеривала, куда пришлепнуть наклейку от жвачки.
— Деда, тут — гусята, а тут будут жуки, хорошо?
— Клей хоть куда. Хочешь поехать с папой к тем деду с бабой?
— Мама говорит, у них есть теленок. И еще — коровка, и кот, — произнесла внучка тоном, означающим: “конечно, хочу”, и приклеила криво бумажку на холодильник.
— А у нас опять скала растет в огороде, — поделился дед заботою с внучкой.
— Где? Покажи!
Они пошли в огород. Даша тонкими гибкими пальчиками обхватила его мизинец, Дашины ножки в сандалиях и носочках мелькали из-под платья так быстро. Но нельзя было, как хотел дед, одним духом дойти до скалы: по ветвям яблони над головой прыгала птица — нужно было посмотреть, какая она, и понаблюдать, нет ли у нее детишек; мотылек летал над травой, а возле тропинки, в лохматых виноградных корнях, обнаружилась игрушка, которую прежде долго искали.
Скала на огороде оказалась не горою, как вообразила Даша, а самым обычным камнем — он виднелся со дна ямки, вырытой дедом.
— Это скала, деда?
— Скала.
Они помолчали.
— Ты хоть не будешь плакать? — спросил внучку дед.
— Я не буду, — ответила внучка и правда не заплакала, когда вскоре уезжала на “жигуленке” с отцом и махала с заднего сиденья ручкой в окно. Матери, бабушке, деду, всклокоченному Матросу, который с прогулки вовремя примчался к семье.
Автомобиль уехал. Вера с матерью ушли в дом, Матрос протрусил вдоль забора из металлических прутьев, постоял на углу, задрав ногу, и скрылся; дед присел на лавку у калитки, чтоб отдохнуть.
— Извините, у вас комната не сдается? — услышал дед вежливый мужской голос и очнулся от своих мыслей. — Спрашивал с дороги длинный худой мужчина лет тридцати.
— Комната? — отозвался дед, — Вы из каких краев? Сибиряк?
— Из Сибири.
— Я по акценту. Москвичи, те как-то — на “а”, а сибирские — глухо, на “о”.
Сибиряк поддернул на плече ремень спортивной сумки и подошел к деду.
— Значит, отдыхающий? Как бы это… “дикарь”? — уточнил дед.
Мужчина кивнул головой и подтвердил окающим баском:
— Только что прилетел. Собирался было — до города, на автобусе, да посоветовали сначала здесь жилье поискать.
— А надолго вы?
— На неделю.
— У хозяйки сейчас узнаем про комнату, — произнес дед, подымаясь на ноги и распахивая калитку, — Милости просим, — пригласил он.
— Мать, иди-ка! К нам гости! Иди сюда, ты ведь у нас — эксперт по жилью!
2.
Старуха торопливо вышла на веранду из дома, поздоровалась, заприговаривала, обрадованная возможному квартиранту:
— У нас хорошо, уютно, тихо тут. Не то что в городе, в такую жару. И море близко.
— Близко?
— Два шага! — хором ответили старик со старухой.
Они провели и показали гостю хибарку — дощатый домик, где в единственной комнатке впритык помещались три железные кровати, холодильник и тумбочка. По половику у окошка бегали черные муравьи.
— Это что у вас тут мураши снуют? — недовольным голосом спросил сибиряк.
— Они не кусачие эти, не помешают. Только почуют, что здесь люди — и деру, — заговорил дед.
— Не помешают ни за что эти, они завтра уйдут, их не будет, — убежденно заговорила старуха.
Сибиряк был в раздумье. Он подвинул на окне занавеску, посмотрел на куст розы перед хибаркой, снова пошел к двери и нарочно наступил повторно ногой там, где доски на полу прогибались.
— Сколько вы берете за такое жилье?
— Так известно — везде одинаковая цена: восемьдесят пять рублей в сутки, — ответила старуха.
Гость хотел возразить. Старик опередил его:
— У других-то за такие деньги поселят — напихают как сельдей в бочку, а вы один здесь.
— Ну, хорошо, — сказал гость, — я останусь, — и поставил свою тяжелую сумку на пружинную сетку кровати.
Познакомились. Сибиряк назвался Виктором, сообщил, что прилетел из Тюмени. Пока ему стелили постель, они с дедом вышли из хибарки курить в огород.
— Красотища здесь у вас, — выдохнув своим большим ртом облачко табачного дыма, произнес Виктор. — Это какое дерево?
— Это гранат, — охотно объяснил дед. — Тут у меня слива воткнута, черешня, груша; там — яблоня, виноград, абрикос…
— Обалдеть!
— Это ливанские кедры. Я их специально посадил, чтобы от ветров защищали, — указал старик на высокие, выше дома, деревья с изогнутыми стволами, растущие по ту сторону ограды.
— А что они какие-то…
— Что?
— Кривые.
— Я же говорю — ветры. Здесь зимой чуть с ног не валит: так дует с гор.
Горы, покрытые лесом — зеленые на солнце и серо-голубые в тени, молодые горы с остро зазубренными, еще не обветренными краями, поднимались за городом, всего в нескольких километрах от дедова огорода.
— Все тут по-другому у вас. И земля какая-то белая, воздух мягкий, сырой. Горы. В другой мир попал, честное слово.
— Земля белая — от скалы, — сказал дед. — Здесь почти совсем земли нет: в глубину — всего-то на штык лопаты, а дальше все сплошь — скала. Непонятно, за что растительность держится. И скала эта прет и прет. Скоро нас совсем выдавит. Тут на самом деле — одна скала, больше ничего нету… — старик собирался еще долго говорить про скалу, но Виктор отвлекся: из дверей хибарки появилась Вера. Виктор, улыбаясь, спросил ее:
— Там готово? Уже не терпится к морю! Где оно у вас?
Вера, стройная и высокая, с голыми плечами, в сарафане на тонких лямочках, глянула на Виктора искоса и замедлила шаг.
— Матери осталось подушку заправить в наволочку — можете заходить. Я сейчас на море пойду купаться — могу показать вам путь, — проговорила она без малейшей ответной улыбки.
Она подождала его за калиткой. От цикад у нее звенело ушах. Цикады гремели в полную мощь — это значит не спадала жара, хотя уже близился вечер.
Он вышел с банным полотенцем на шее, вместо брюк натянул шорты — и волосатые его, тонкие ноги вызывали смех, но она не подала виду.
Всю дорогу Виктор пялился по сторонам — на одно- и двухэтажные кирпичные домики за низенькими заборами, на диковинные ему деревья: среди сочной зелени одних виднелись плоды, другие еще красовались забавными, с пушистой бахромой, розовыми цветами. Ей хотелось расспросить его про Тюмень, он же восхищался и говорил лишь о том, что ей было неинтересно — о юге.
— Какие вы счастливые здесь! Вот повезло вам! Курорт, субтропики! Пальма! Я вижу пальму!
Вера поглядывала на него искоса и коротко отвечала. Она знала — никакого особого счастья здесь нет.
Море появилось внезапно — они обогнули забор чьего-то особняка — и тут оно было. На узкой полоске пляжа лежали под солнцем люди. Берег уходил излучиной влево и вправо, образовывал огромную бухту. Вдалеке, между оконечными мысами бухты: левым, толстым, и правым, тонким, скользили яхты по спокойной воде. Клиновидные паруса их белели на блестящем голубом фоне моря и на фоне неба, голубом, матовом.
— Видите рекламный щит? Идите туда. Это пляж санатория, там лежаки, дно получше, — указала Вера влево по берегу.
— А вы? — спросил Виктор.
— Я тут привыкла, под ивами.
— Если можно, я с вами.
— Как хотите. Мне все равно.
Они раскинули свои полотенца под ивами, на песке, метрах в двух друг от друга.
Прозрачные волны докатывались к ним почти до самых ступней. Виктор первым разделся и рванул к морю. Вера мельком глянула, как он, бледный, костлявый, торопится добраться по пологому дну до глубины, где можно нырнуть.
Она давно загорала после купанья, а он, озябший, мокрый, вылез из воды и прошел, оставляя на песке большие следы, к своему полотенцу. Он замерз до того, что у него посинели губы, выступила “гусиная кожа”. Вздрагивая, он растирал себя полотенцем и восторженно улыбался.
— Бр-р-р… дрожу, как пацан!.. Я не к морю прилетел, а точно в детство свое вернулся!
Он подставил себя вечернему солнцу — долгоногий и длиннорукий, стоял зажмурясь, растопыривал свои пятерни.
— Каким счастливым было у меня детство! — отогревшись, начал говорить он. — И казалось, так и будет продолжаться всегда: это раньше, до меня, существовали преступления, войны. Во мне же нет злобы, и в моих знакомых этого нет: все мы очень добрые, славные люди, — значит, и жизнь у нас будет получаться такая же, хорошая, ясная. Вот теперь, из исходной точки, словно бы из детства, издалека, смотришь на жизнь, думаешь, как мы заплутали все, боже! Я вижу теперь, я вижу…
— Кукуруза горяченькая, — произнесла возле них рябая девчонка, продала им два соленых початка и продолжила обход пляжа. Тихонько поскрипывал бидон с кукурузой, который она уносила.
— Вера, послушайте, вот она, тишина, — сказал Виктор.
Они выкусывали желтые пахучие зерна, ужасно вкусные натощак, смотрели, как парит дельтаплан над бухтой, как уплывают яхты под парусами за тонкий и толстый мыс.
В сумерках они вернулись домой. Возле хибарки Виктор принялся варить себе ужин на туристском примусе. В алюминиевом котелке закипели макароны с тушенкой, разнесся по огороду мясной аппетитный запах. Матрос прибежал и, подрагивая хвостом, то и дело прыгая на задние лапы, семенил кругами, скулил, смотрел на гостя преданными глазами и был уверен, что вот-вот ему перепадет счастье.
Стемнело, как всегда на юге, — в момент. В доме и в хибарке уснули. Среди ночи Вера будто бы отправилась в туалет — а сама свернула с тропинки, проскользнула, крадучись, под черной паутиной ветвей и скрылась в хибарке.
Спустя некоторое время вышел на крыльцо дед, смотрел долго в сторону хибарки, потом — на луну, прежде чем опять уйти в дом.
3.
Утром Вера долго не просыпалась. Мать тряхнула ее за плечо и сказала:
— Иди, забери простыни из хибарки, будем стирать. Вера сразу открыла глаза и спросила:
— Простыни? Какие? Зачем?
— Опять придется вошкаться с ними. Что за люди! Обещал ведь на неделю, а сам всего-то на одну ночь. Хорошо, хоть расплатился, еще бы так удрал — вот был бы номер!
— Уехал?.. Виктор?..
— Ну, да. Я ж тебе говорю. Простыни собери. Вставай, а ну-ка, вставай!
Дверь хибарки была распахнута настежь, кровати — одна с постелью, две другие с голыми сетками — стояли вдоль стен, спортивная сумка исчезла, по коврику на полу бегали муравьи. Записки от Виктора ни на столе, ни на кровати, ни под матрасом, ни в холодильнике — нигде не было.
— Нет, что за жизнь?! — подумала Вера вслух и затем сама ответила себе: — Ерунда!
Она содрала с кровати, смяла в ком белье, отнесла его и швырнула под черешню в железный бак, умылась под летним душем, надела цветной веселенький сарафан…
— Ерунда! — еще несколько раз повторила она себе и потом пробормотала опять: — Нет, что за жизнь?!
Матрос попался ей на пути, посмотрел на нее виноватыми выпуклыми глазами, она ему сказала: “Обманщик!”
Она вышла за калитку и, сама не зная зачем, направилась к морю. На их вчерашнем месте, под ивами, нынче загорали другие люди. Вера побрела вдоль пляжа в сторону города. Вчерашняя торговка с бидоном попалась навстречу ей, но прошла мимо, кукурузы не предложила. За рекламным щитом на лежаках санатория загорала толпа. Вера подумала: “Виктор, быть может, в этом лежбище”, и остановилась, начала всматриваться, но потом снова сказала себе: “Ерунда”, — и отправилась дальше.
Дорожка вдоль моря постепенно делалась респектабельней — потянулся гранитный парапет, широкий городской пляж, затем — морской пассажирский порт и стоянка яхт.
— Девушка, кататься хотите, а? — крикнул ей черномазый мужчина с палубы яхты. Он собирался отчалить от мола.
Вера слегка пожала плечами.
— Тогда идите сюда, давайте руку, прыгайте! Смелее! Так! Молодец!
Подав мужчине руку и прыгнув с мола, Вера очутилась на носу яхты. Яхта плавно покачивалась.
Заработал дизель, яхта задним ходом двинулась от причала, развернулась носом от берега. Парус прошелестел на тросах вверх по мачте, надулся, мотор заглох, яхта накренилась на левый борт и поплыла, ускоряясь. За кормой уменьшался мол, городская набережная, и там, вдалеке, уже были крошечными их ивы.
“Какая ерунда, — подумала Вера. — Какая все ерунда”.
Мужчина, раздухарившись, крутил штурвал, разглядывал Веру и что-то хохмил. Вера смотрела на сады, на крыши пригорода, где ее дом, где такая непонятная жизнь, но которая по мере движения яхты казалась все мельче и мельче. Хотелось скорее уплыть в открытое море — чтоб оттуда не видеть позади совсем ничего.
Долго плыли мимо тонкого мыса. Впереди расширилось море — оно заняло весь горизонт. Вот и мыс уже подался назад, оставалась только каменная коса. До камней было метров сто. Мужчина все возбужденней острил, мешал о себе забыть. Вера перешагнула за поручни и вдруг прыгнула в волны.
— Эй! — крикнул ей мужчина, дернулся было к борту, но побоялся бросить штурвал.
Вера вынырнула и поплыла к каменной косе, широко разгребая воду руками и ногами, как плывущая по луже лягушка. Мужчина на яхте все оборачивался, следил, как она выкарабкивается из прибоя, и недовольно морщил лицо.
Вера вернулась домой пешком. Платье на ней обсохло, волосы еще были влажны, сланцы она утопила, пришла босой.
На дороге перед домом кособоко стоял “жигуленок”. Бабушка с внучкой Дашей во дворе кормили пшеном цыплят.
Вера спросила, растревожившись:
— Что случилось?
— Заскучала. Не хочет без этой бабушки-то, не хочет! Разревелась — и давай проситься назад, — ответила Вере мать.
Даша сидела на корточках и все подсыпала пшено — это было интересней, чем приход мамы.
Дмитрий, очень смущенный, отозвал Веру в сторонку — поговорить.
— Вера, мне без вас с Дашей — просто труба. Я без вас — никак. Нет никакого смысла. Для меня вся радость в жизни — только вы с Дашей. Вера, прости меня и возвращайся ко мне, — просил Дмитрий.
Вера побагровела, ответила криком:
— Ничего я не знаю! Оставьте меня в покое! — убежала и заперлась в доме.
Дмитрий не уходил. Дед неподалеку насаживал каелку на деревянную рукоять. Ни с того ни с сего он принялся говорить, обращаясь не то к Дмитрию, не то к самому себе:
— Да, живем-то мы — как попало, не можем разобраться, как жить — и это сколько уж лет. Даже тошно порой смотреть. Хорошо, хоть я много и не вижу. Вот на луну гляжу — и у нее уже не вижу лица, а помню что там, на луне, оно есть, лицо с пробитым виском. Так-то. Не вижу. Может, оно и лучше. И луне, наверно, не весело на нас смотреть сверху. Ошибаемся, хитрим, запутываемся — а все без толку. Ну, да недолго. Вырастет вот скала — и отсюда выдавит нас. Скала эта прет и прет. Будет здесь только камень. Хотя камень — он ведь тоже бывает разный. Он из трех сортов состоит: есть “трескун” — если его полить, а потом положить на солнце, то он рассыплется сам; есть “дикарь” — его не возьмешь каелкой, потому что крепкий. Есть “романтик” — он помягче “дикаря” будет, но он прочный. А “романтиком” его прозвали за то, что узор на нем такой, романтичный, с прожилками то есть.
Наладив каелку, старик ушел на грядку, где росла из ямки скала, и начал каелкой срубать у нее вершину — чтобы дочка его и внучка могли еще немного пожить на этой земле и, может быть, разобраться, где счастье.