Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2005
Елена Радченко — окончила Московский институт культуры и Литературный институт им. Горького. Журналист, драматург. Публиковалась в журналах “Театральная жизнь”, “Уральская новь”, “Урал”. Спектакли по пьесам “Английский газон”, “Очкарик”, “Дочь самурая” ставились в театрах Челябинска. Пьеса “Ресницы кальмара” получила премию на конкурсе пьес, посвященных 300-летию Санкт-Петербурга.
Регистрировались в пятницу: у Демушкина был повторный брак. Шел проливной дождь. Выйдя из машины, Надя покачнулась на своих высоких каблуках, а потом метнулась к дверям ЗАГСа белым парусом. На пороге она оглянулась: вдруг показалось, что за спиной — никого. Одинокий белый парус, взятый напрокат от фирмы “Анастасия”, на пороге казенного учреждения… Но Демушкин, который бежал за ней след в след, уже распахивал тяжелую дверь, и вместе они просочились внутрь.
Фата у Нади съехала набок от дождя и волнения. Мать хотела поправить, но вдруг раздался уверенный, хорошо поставленный женский голос:
— Повторники, заходите!
Так на всех фотографиях и осталось — фата набок.
Мать всполошилась:
— А зонтики куда? Надя?!
Надя не слушала мать впервые в жизни, рвалась под своды гремящего Мендельсоном, украшенного купидонами и российским флагом зала.
Во время регистрации Демушкин стоял совсем близко, касаясь пиджаком (своим собственным, не из проката) ее голой руки. Это волновало Надю так остро, как потом уже никогда и ничто.
Накануне вечером он сбрил бороду, по настоянию Надиной матери, считавшей, что это неприлично: в ЗАГС — с бородой. Надя только сейчас заметила светлую незагоревшую кожу на его щеках, и от этого весь он показался ей таким беззащитным… Захотелось прижать его голову к груди и не отпускать. Но она не посмела. Уважала сильно.
Когда выходили после регистрации, мать сказала громко:
— Ну вот! И расписаться успели, и зонтики никто не украл! — с такой интонацией, как будто бы второе радовало ее гораздо больше, чем первое…
Наде было двадцать восемь. Она работала экономистом, но денежные суммы были для нее чистой абстракцией, как если бы она вместо работы решала несложные арифметические задачки. Она была несовременной девушкой, не такой, кто с четырнадцати лет рассылает свои фото топлесс для публикации в газетах. Однажды она услышала, как мать на кухне шепчется с соседкой:
— Уж лучше сошлась бы с каким-нибудь да и жила! Я бы ребеночка воспитывала…
Наде стало стыдно. “Почему мораль упала так низко?” — думала она. Она не хотела падать вместе с моралью, и в плановом отделе сослуживицы тихонько над ней посмеивались. Ей было жаль себя: никто не понимает.
А Демушкину было уже тридцать семь. Его прежний брак, неведомый сын, который оставался пока с бывшей женой — все это было ненужным довеском, ладно бы, если к счастью, но ведь и счастья никакого еще не было. Пока. Надя ждала ночи.
Поехали за город, на старое солдатское кладбище, к памятнику. Наде не хотелось, но мать настояла, а возражать ей было лень. Все так делали, все ездили.
Там толпился народец — всяк со своим каким-нибудь талантом. Одна бабка, которая зимой в огромных валенках протаптывала тропинку к елке, под которой молодым лучше всего было фотографироваться, в отсутствие снега все равно являлась на свое дежурство по пятницам и субботам. Она больше всех суетилась, радовалась чему-то. Ей подавали копеечки.
Потертого вида гражданин натруженной рукой извлекал из гитары звуки песни “Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала”. В награду просил плеснуть в заблаговременно припасенный стакан. Претендовал только на это, но с наших взять оказалось нечего: Демушкин поставил условие, что мероприятие должно быть трезвым. Сам он не пил, не курил и имел цвет лица, как у человека, который много времени проводит на воздухе. Гражданин со стаканом не успел даже удивиться, уже подъезжал следующий кортеж, и вся ярмонка заводилась по новой.
Мать была рада, что не пришлось подавать на этот разудалый кладбищенский бизнес. Она смекнула, что на трезвости зятя можно будет здорово сэкономить в будущей жизни. Но у Нади остался неприятный осадок. “Бог-то пьяненьких любит”, — вертелась в голове непонятно откуда взявшаяся фраза.
Демушкин вообще был не как все и в доказательство всегда носил с собой газетные вырезки. В ЗАГС он тоже принес вырезки, но показывать не стал — не успел. Дело в том, что Демушкин — с его густоволосой шевелюрой, глубоко посаженными голубыми глазами и бородой — был чрезвычайно люб журналистам из отделов культуры и писем. При этом Демушкин понимал, что внешних данных все же недостаточно, от мужчины ждут подвига… И он отправился в один из монастырей и получил там огромный полутораметровый (или полуторапудовый? — точно не помню) крест. С этим крестом он за полгода дошел от Новосибирска до Москвы. Без денег. Беседовал с народом, и народ его кормил. Дважды его били. Менты. Нормально. Не пострадав за веру, не донесешь до людей истину.
В Москве Демушкин жил у какого-то профессора. У профессора было хорошо. По вечерам хозяин и его жена слушали рассказы странника о том, как живет глубинка. Но Демушкину стало вдруг скучно рассказывать, он вздумал бунтовать народ против правительства и начал приводить к профессору новых постояльцев — ходоков из разных субъектов федерации, любителей годами добиваться приема в Кремле. За эту самодеятельность Демушкин был изгнан без выходного пособия. Сначала он растерялся: поди-ка привык уже к безбедной сытости, а потом свернул агитацию и пропаганду, сдал крест в храм и дернул на Урал. Там, в небольшом городке Катав-Ивановске, он хотел просто потянуть время до следующего марш-броска, потому что кто-то уже словно бы толкал его в спину — на восток, к озеру Байкал и деревне Листвянка.
Остановился уже не у профессора (их в таких городах не бывает по определению), а у слесаря горгаза, окончившего в молодости хореографическое отделение института культуры. Харчи здесь были значительно жиже, да еще жена слесаря-хореографа оказалась такой халдой: ходила мимо Демушкина в расстегнутом халате и не здоровалась, дразня его мужское естество и не уважая его миссии по духовному освобождению народа.
— Чем он занимается? — спрашивала халда у мужа.
— Он ходит в библиотеку, — отвечал ей муж. Халда столбенела.
— Хоть бы хлеба купил к ужину, — пыталась она завестись с полоборота. И получала:
— В библиотеке?!
Разговор стопорился, дальше не было ни смысла, ни желания.
А между тем именно в библиотеке Демушкин встретил Надю и сразу захотел на ней жениться. Она была заочницей, но сидела в зале для дневного отделения. Наверное, хотела казаться моложе. Для него Надины двадцать восемь помехой не являлись. Ему надо было именно жениться, осуществить на этапе жизни одномоментный акт.
Познакомившись с Надей, Демушкин угостил ее чаем с булочкой в библиотечном буфете. Он было принялся рассказывать ей о своих похождениях с крестом, но Надя вдруг спросила, осторожно отпивая из керамической чашки горячий чай:
— А зачем?
И Демушкин захлопал своими длинными ресницами и чуть не заплакал — от простоты этого вопроса и собственного бессилия. Надя истолковала это остолбенение в выгодном для своего женского самолюбия смысле, а Демушкин во время следующей встречи призвал на помощь свои газетные вырезки, и Надя была покорена силой печатного слова. Потому что никто не владеет так умением объяснять мотивы человеческих поступков, внезапные порывы и подсознательные ходы психики, как журналисты из отделов культуры и писем.
О своем намерении жениться Демушкин брякнул сразу после того, как убедился, что Надя усвоила прочитанное. Она же была вменяемой девушкой, а значит, догадывалась, что принцы — только в балете в белых обтянутых трико, и просто хотела встретить нормального парня, который отвел бы ее в ЗАГС, чтобы можно было не возвращаться к матери.
И с легкостью необыкновенной она пообещала отдать ему всю себя. После регистрации, конечно. Демушкин согласился терпеть
Одна Надина знакомая работала медсестрой в областной больнице и была девственницей. Однажды, во время ее ночного дежурства, в ординаторскую ворвался мужчина в кожаной куртке и потребовал наркотики. В руках у него был пистолет. Медсестры не успели никак отреагировать, мужчина сам подбежал к шкафчику, нашел, что ему нужно, и выбежал. Потом медсестры должны были давать показания, но они ничего не запомнили. И на очной ставке все мужчины и даже одна женщина в кожаной куртке — все, все показались им одинаковыми. Казалось бы, этот случай не имел никаких последствий. Прошло полгода, и Галя поехала на какой-то семинар. На банкете по случаю повышения квалификации все крепко выпили. Потом к ней в номер вошел завотделением. Он давно ждал случая… Вернувшись домой, Галя повесилась в ванной собственной полуторки, которую не успела приватизировать. Вот такая страшная сказочка про современную девственницу, не сумевшую пережить два стресса подряд.
Галя не была Надиной подругой, но Надя слышала о ней и часто представляла себя на ее месте, красиво и бессильно висящей в ванной комнате. При этом Наде почему-то представлялось, что она еще будет непременно раскачиваться из стороны в сторону…
Свадьба шла своим чередом. Надя и Демушкин сидели во главе стола. Гостей было немного, соседи. Люди это все были пьющие. Мать всем подливала, сначала тайком, а потом и в открытую. Демушкин с Надей не обращали на это внимания: они ждали, когда исполнят обещанное друг другу. Соседка из квартиры этажом ниже все приговаривала:
— Ну надо же, надо же… Судьбу встретила!
Как будто бы в этом было что-то противоестественное. Но Демушкину и Наде ожидаемое казалось вполне заслуженным и сбыточным.
— Мы с тобой в КПЗ не сидели? Пятнадцать суток… Ты посмотри, посмотри на меня, вот так — в анфас посмотри, — приставал к Демушкину невыразительного вида мужичок. И комментировал для встрепенувшейся тещи:
— Вроде не он…
А через некоторое время приставал к Наде, что когда он состарится, некому будет кормить-поить его, потому что в стране демографический кризис.
— Деток побольше, деток вам, — стонала тетка в декольте, тыча вилкой в салат.
Наконец остались одни. Надя сняла надоевшую фату и платье из проката. Все произошло просто и естественно, как если бы Демушкин открыл дверь и эта дверь и была сама Надя, но она же, Надя, ожидала его там, в этом новом пространстве.
Под утро Надя обнаружила себя рядом со спящим собственным зарегистрированным мужем. Она лежала и осознавала свой новый статус как некую приятную тяжесть, и гордость переполняла ее.
Во время первого супружеского завтрака Демушкин поделился планами на жизнь: сначала отдать все земные долги людям, а потом уйти в монастырь.
Надя спросила:
— Когда?
Но Демушкин пока наслаждался счастьем и не мог назвать точную дату. Может быть, через двадцать лет, а может, через пять…
У нее как-то все упало внутри.
Она надеялась, что будет все больше соединяться с этим человеком, но вдруг поняла: все, что они вместе будут строить и растить в себе, может рухнуть в один день. И от этой зыбкости своего счастья и мужской безответственности Надя горько заплакала. Демушкин хотел утешить ее, но не знал как.