Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2005
Андрей Коряковцев — окончил истфак УрГУ, кандидат философских наук, преподаватель истории и философии в художественном училище. Неоднократно публиковался в журнале “Урал”.
Моей маме, которая оставалась всегда собой
1.
В кабине Камаза сидели трое. Один, с вечной папироской в зубах, крепко держал руль и внимательно следил за дорогой. Второй, лохматый, — его обычно называли Роем, — пытался прочитать о своем ближайшем будущем со страниц автомобильного атласа. На его плече покоилась девичья головка, украшенная двумя тонкими тугими косичками, которые то и дело вздрагивали вместе с кабиной. Если бы не шум мотора, можно было бы услышать мерное сосредоточенное сопение глубоко спящего человека, подхватившего легкий насморк.
— Совсем укаталась девчонка, — заметил водитель.
— Да. Мы двое суток не спали, — не отрывая глаз от карты, объяснил Рой. Его голос обладал каким-то странным напряжением, заставляющим его слушать. Так говорят люди, привыкшие много говорить не для себя и потому ценящие каждое произносимое слово.
— Поспи и ты. Еще долго ехать.
— Дальняя дорога сон не объедет, — ответил Рой.
…Их высадили глубокой ночью под рекламным щитом, в круг света, льющегося от фонарей бензоколонки. Впереди вдоль линии горизонта мерцали огни мегаполиса, вокруг простиралась черная степь, полная свежего ветра с Волги. Водитель махнул на прощание рукой и свернул “на базу”.
— Fuck! — крикнула обладательница косичек, со сладким стоном потягиваясь и показывая вслед уехавшему Камазу непочтительный жест. — Самую малость не довез.
— Не груби взрослым, Катюха. Мы у него целый день ехали. Будешь неблагодарной на трассе — тебя никто не подхватит.
— Опять занудствуешь. Ладно. Давай похаваем. На хавку че-то пробило.
Рой присел на корточки и стал развязывать рюкзак.
— Слушай, а почему ты всегда такой серьезный? У тебя песни есть такие веселые, а ты всегда серьезный.
— Потому и веселые, что серьезный. Сало будешь?
Она взяла бутерброд и принялась скакать на одной ноге.
— Мы с тобой уже полгода вместе, и ты все время че-то думаешь, думаешь… Молчишь… А если и болтаешь, так всякую хрень. Ты зануда. Я думала, ты веселый, а ты — зануда. А я скакать могу целый час. И даже есть так могу. И даже спать.
— Вот и усни.
— А я уже выспалась. Я же еще не показала тебе свои новые фенечки! Вот они, смотри. — Она, не переставая скакать, обнажила по локти тонкие загорелые руки, сплошь покрытые браслетами из цветного бисера. Рой стоял у обочины, опираясь на гитару. Он даже не обернулся в ее сторону, вглядываясь вдаль, откуда ожидал появления попутной машины.
— Слушай, я тебя, наверное, утомила своей болтовней, — сказала она расстроенным голосом. — Ну, недолго тебе еще мучиться. Скоро уж доедем. И не дуйся. Не бери больше с собой на трассу пионерок. Хи-хи. Папик нашелся. А ты — папик.
Она прыгала, жевала бутерброд и махала руками для равновесия. Вдруг остановилась и резко села на траву, обхватив колени.
— Не обижайся, — сказала она. — Я тебя люблю. После Цоя никто таких классных песен не писал. Ты да Умка — вот и все, что у нас осталось.
Рой никак не среагировал на комплимент.
— Да! А в Самаре мы впишемся у Чики, и он устроит тебе концерт. Он запишет тебя и пошлет запись Тропилло. А тот издаст твой компакт-диск.
— Катюш, ты — добрый человек, но… Помолчи. Как хорошо было, когда ты спала. Я устал и хочу тишины.
— Что? Я к тебе со всей душой, а ты!.. — вскрикнула она и вдруг набросилась на Роя со спины, одной рукой вцепившись в его волосы, а другой ударяя его куда попало.
— Ты что, сумасшедшая! — только и смог он выдохнуть от неожиданности.
Гитара брякнула о землю, и они оба, вцепившись друг в друга, покатились в кювет. Занятые борьбой, смеясь и потешно ругаясь, они не слышали, как по трассе промчалась в город долгожданная попутка.
Далеко откатившись от дороги в тень и густые травы, они вдруг замерли, тяжело дыша.
— Все. Я устала, — простонала Катя.
— Балда. Машина проехала. Или мне показалось?
— Будет еще. Смотри, сколько звезд. Давай их считать. Я те, что слева, а ты — те, что справа.
— Справа и слева от чего?
— Ну вот, опять занудствуешь… А вон — Бетельгейзе. А вон — Ридель…
— Правильно Ригель.
— Какой ты умный… Не надоело умничать?
Рой чуть заметно поморщился.
Они помолчали.
— Ой, что это? — Катя приподнялась на локте. — Слышишь?
Рой прислушался. Сквозь пенье цикад действительно прорывались странные звуки.
— Как будто стонет кто-то.
— Да… — упавшим голосом прошептала Катя.
Снова раздался хриплый стон. Катя и Рой, не сговариваясь, вскочили на ноги. В шагах пяти от них среди мятой травы мрак сгущался в черное продолговатое пятно, похожее на человеческое тело. Они подошли к нему, взявшись за руки.
На траве лежал старик, закутанный в то, что когда-то согревало, а теперь превратилось в трухлявые обноски. Старик источал такой сильный запах испражнений, что Катя закашлялась и зажала нос. Рой отметил про себя, что запаха алкоголя не слыхать, и, задержав дыхание, склонился над его вспухшим лицом, более напоминающим резиновую маску.
— Дед, дед, ты жив?
Дед разлепил веки и что-то попытался сказать. Но вместо слов опять послышался только хрип. Вдруг он схватил Роя за ветровку, затем поймал его правую ладонь и потянул ее к своей груди. Рой не сопротивлялся. Руководимый дедом, он вытащил из-за пазухи толстый, мятый конверт. Увидев его в руках Роя, дед что-то удовлетворенно промычал. Рой засунул конверт в карман и тотчас же забыл о нем.
— Катя, фляжку, быстро! — крикнул он.
Через пару минут дед пил воду большими глотками, то и дело захлебываясь и кашляя. Вода текла по грязной бороде и заливала меховой воротник.
— Рой, Ройчик, миленький, пошли отсюда быстрее, а? Мне страшно… — жалобно проныла Катя. — Ну, пошли, пошли же…
Рой словно не слышал ее. Он смотрел на освещенное луной лицо деда и ждал, пока он напьется. Наконец дед откинул голову и тяжело, со стоном вздохнул.
— Помру щас… — прохрипел он. Катя взвизгнула и прижалась к Рою, сидящему на корточках. Тот обнял ее. В молчании прошло несколько секунд. Роя внезапно охватила растерянность.
— Дед, — неуверенно сказал он. — Сейчас мы остановим машину и отвезем тебя в больницу.
Дед никак не отреагировал. Он был похож на искусно сделанную, но потрепанную куклу Карабаса-Барабаса, и только едва видимые глаза, то исчезавшие под веками, то выскальзывающие из-под них мучительным взглядом, напоминали Рою, что это — человек, и человек страдающий. Реплику деда Рой всерьез не воспринял. Мало ли что внушит себе больной старик. Наверное, приступ эпилепсии или чего-то в этом роде…
— Кать, иди постопь. Может, на бензоколонку заедет кто… А я его сейчас к трассе подтащу. Что-то с дедом не так…
Катя неуверенно вполголоса произнесла:
— Как же, повезут с ним… Это же обыкновенный бомж. Напился и валяется…
— Да водкой же вроде не пахнет…
Рой внимательно посмотрел на нее.
Дед заворочал головой и громко застонал, широко раскрыв глаза. Руки его заерзали по траве, а изо рта стала сочиться густая белесая жижа.
Катя заорала от страха и стала тянуть Роя к себе. Он толкнул ее, и она, не удержавшись, упала на траву.
— Слушай! — Рой дал волю внезапно нахлынувшему раздражению, копившемуся в его душе уже давно. — Если тебе противно, иди на трассу, езжай к Чике одна. Я останусь здесь… Помочь ему надо.
Рой вновь нагнулся над дедом. Тот тяжело дышал, задрав кверху колтун бороды.
— Дед, дед, эй, что с тобой? Ты жив?
Катя молча поднялась, напряженно глядя на Роя. Вдруг она решительно направилась к дороге.
Рой секунду проследил ее глазами.
— Застопишь, скажи, что до ближайшей больницы, — крикнул он.
— Да пошел ты… — одними губами сказала она.
Рой ухватил деда за подмышки и, преодолевая дурноту, поволок его к трассе. Дед только изредка стонал и хрипел, пуская изо рта слюну и пачкая руки Роя. У обочины Рой остановился и поискал взглядом Катю. Рядом ее не оказалось.
— Катя! — крикнул он. Никто не откликнулся. Рой испугался.
— Дед, полежи-ка пока один…
Напрягая слух и зрение, он стал всматриваться по обе стороны шоссе и заметил на фоне мерцающих городских огней знакомый удаляющийся силуэт.
Подбежав, Рой схватил Катю за рюкзак.
— Ты что? Куда ты?
Катя остановилась.
— Я к Чике.
— Прости меня, я в сердцах… Пошли, поможем деду. Надо отвести его в больницу. Ну, прости меня…
Она молчала. Он попытался взять ее за руку, но она выдернула ее.
— Я к Чике, — повторила она.
— Ты что, не понимаешь? Человеку плохо! — закричал он вдруг. —Помочь ему надо.
— Иди и помогай. И не ори. А я поеду к Чике. Ведь это ты — добрый, а я — злая. Ты — умный, а я — дура. Ты — великий, а я — никто… Всегда так…
Катя отвернулась и быстро пошла по обочине. Рой снова догнал ее, но не сказал ни слова и, махнув рукой, направился обратно. Однако, едва бросив взгляд на тяжело дышащего деда, он снова побежал к Кате.
— Ну, что ты?!.. — начал было Рой. — Вот приедем, капризничай сколько хочешь. Но сейчас, прошу тебя, не надо…
— Отвали, — сказала она. Рой безуспешно попытался поймать ее взгляд, пятясь спиной, но внезапно остановился и побежал к деду.
Вернувшись, Рой вновь склонился над ним, стараясь не вдыхать зловонный запах. Выражение старческого лица изменилось; теперь это уже не было маской смерти на человеке, а наоборот, человеческое лицо стало маской, за которой таилась смерть. Рой от испуга резко выдохнул, но выдох неожиданно превратился в пронзительный крик:
— Катя!
Но Рой даже не услышал себя. Он поискал у деда пульс, закрыл ему глаза и встал.
— Что, что случилось? — раздалось за его спиной.
Рой вздрогнул.
— Он умер…
Потрясенные, они долго молчали, сидя на траве. Это была не первая смерть, встреченная Роем, и всякий раз он ловил себя на ощущении, что от его разума и сердца ускользнуло что-то очень важное, что умирающий человек скрыл от него какую-то непостижимую и важную тайну… Но теперь — вот странно! — он почувствовал какую-то ясность. Он ощутил, что только с одиночеством этого умершего ночью на обочине трассы старика может сравниться то, что полнило его душу в последние месяцы.
Катя переживала и страх, и обиду, и жалость и не могла разобрать, что является главным из этих чувств. И так было всегда в острых ситуациях: ее захватывал поток противоречивых эмоций, которые она не могла понять и отделить друг от друга, и она обычно предавалась тому, что испытывать для нее было привычнее. Как правило, это были обида и страх. И она прошептала:
— Надо сваливать отсюда быстрее.
Рой подумал.
— Так и бросим его на обочине?
— Что ты предлагаешь? С трупаком стопить? В два часа ночи? Это, конечно, круче, чем гонки по МКАДУ с холодильником. Автостопная готика.
— Можно дождаться утра.
— Хорошо. И что мы водиле скажем? Довезите до ближайшего морга любимого дедушку? А ты посмотри, какой он опухший. Кто тебе поверит, что он сам помер? Ну, и довезут до ближайшей ментовки. А может, он в розыске? А мы тогда, выходит, свидетели. Это в лучшем случае. Тебе это надо? Тебе же домой быстрей надо. К тому же у меня нет паспорта… Ты забыл? Без паспорта с ментами лучше не связываться…
Рой поколебался.
— Тогда похороним, по крайней мере.
— Как же ты будешь его хоронить?! — Катя встала на ноги. — Руками, да, руками могилу-то будешь рыть?!
— Дождусь рассвета, схожу к дачникам, возьму лопату.
— Рассвета?! Ты — эгоист, Некрещенцев. (Она всегда, когда злилась, звала Роя по фамилии.) Ты обо мне вообще никогда не думаешь.
— Да нельзя его так бросать! Не по-человечески это! — вскричал Рой и, сам испугавшись своего крика, добавил чуть слышно: — Возьми спальник. Я посплю на рюкзаках.
— Дурак ты, Некрещенцев, дурак, на самом-то деле… — вздохнула Катя. Но ругаться и тем более одной идти в неизвестность теперь ей было уже невмоготу. Усталость и апатия внезапно овладели ею. Больше всего на свете ей захотелось забраться с головой в теплый спальник и ни о чем не думать.
Рой пожал плечами и пошел к вещам, оставленным на обочине.
Рой действительно проснулся с рассветом. Он очень любил просыпаться рано, и чтобы утро было солнечным и полным птичьей радости. Но сейчас нахлынувшую было эйфорию отравило воспоминание о ночной находке в степи и о том, что он еще должен сделать. Рядом в спальнике посапывала Катя. Стараясь не будить ее, он встал и подошел к мертвому деду.
В карманах его нелепых одежд Рой не нашел ничего, кроме сырого “Беломора” и мелочи. “Беспортошный”, — невесело усмехнулся Рой. Для острастки он еще раз пощупал пульс, поглядел зрачки, похлопал деда по вспухшим щекам, покрытым каплями росы. Потом со вздохом поднялся и направился в дачный поселок.
Могилу Рой копал часа два. Никого в помощники из окрестных селений он звать не стал, рассудив, что в их положении лучше не привлекать внимания. Катя, проснувшись, помогала ему, отгребая землю руками. Почва была мягкая, песчаная, сухая. Ниже шла глина. Выкопав метра полтора, он решил, что этого хватит, хотя и не стандарт. “Однако я не профессионал”, — подумал он, устало сел на траву и осмотрел выкопанную яму.
— Прости, дед, но это единственное, что я могу для тебя сделать, — произнес он про себя. Затем, с трудом подтащив труп, закутанный, вместо гроба, в спальный мешок, столкнул его в могилу. Дед шумно скатился и лег лицом вниз.
“Какая разница”, — подумал Рой.
Катя подошла к краю могилы, сняла с шеи маленький крестик и, всхлипнув, бросила его. Он упал на дедовскую спину.
“А если дед был мусульманином? Или иудеем? Или вообще атеистом?” — подумал Рой и снова взялся за лопату.
2.
Рой вытянулся в полный рост на диване, заложив за голову руки.
“Ну и в чем смысл происшедшего, старик? Что ты узнал нового? Что в России есть умирающие бомжи, что я умею копать лопатой землю, что Катюха — еще совсем ребенок, капризный к тому же? Фигня какая. Единственное, что очевидно, так это то, что смерть преследует меня по пятам, причем не моя, а все чужая, чужая. Зачем? Что я должен понять?”
И Рой разозлился. Острое ощущение фальши охватило его. И стыда, стыда за то, что он должен быть там, а находится здесь.
— Катюха! — закричал он. — Все. Едем домой.
Он встал и вышел из комнаты.
Катя с распущенными волосами и Чика — парень лет восемнадцати с добрым веснушчатым лицом — сидели на циновке в дыму благовоний и медитировали под звуки магнитофонного ситара. Чика читал нараспев мантры, закрыв глаза и шевеля гибкими тонкими пальцами босых ног.
— Ччче ты орешь? — зашипела Катя. — Ну, че ты орешь? Кайфоломщик.
Чика удивленно воззрился на Роя. Он с трудом переключал сознание с мантры на реальность, часто моргая и лениво произнося русские слова.
— Как так, Рой? Завтра же полгорода ко мне соберется на твой квартирник. Ты же обещал.
— Я больше не буду петь. И песен уже я год как не пишу. Охота вам будет старье слушать?..
— Ты же столько людей обломаешь, Рой.
— А он звезда. Ему можно, — вставила Катя.
— Так. Вот что, ребята. — Рой сунул руки в карманы джинсов. — Мне нужно домой. Вы должны помнить почему. Ты, Чика, завтра просто извинишься от моего имени перед народом, и все. Я, кстати, ничего никому не обещал. Ты сам придумал этот проект. Катя, давай начнем собираться. Сегодня, может, еще до Башкирии доедем… Пожалуйста, — добавил он тихо.
Чика, уже переставший моргать, растерянно смотрел то на Роя, то на Катю. Она сидела молча, обхватив колени и опустив голову. Видно было, что она на что-то решается.
— Я не поеду с тобой. Извини, — произнесла она почти шепотом, после долгой паузы.
— Ладно. — Рою захотелось взять ее за плечи и сильно встряхнуть, но, чуть помедлив, он вышел в коридор и стал укладывать вещи.
Когда он уже почти оделся, в коридоре появилась Катя, серьезная, печальная и решительная.
— Не забудь фляжку, — сказала она, прислонившись к косяку и держа в руках сверток.— На, это хавчик. Прости, я не могу у тебя жить. У тебя нет радости. Я давно хотела тебе об этом сказать. Я вернусь к родителям. У меня есть деньги на поезд, не волнуйся за меня. Когда я приеду, я зайду к тебе.
— Зачем? — удивился Рой.
— Нет, я буду заходить к вам обязательно. Я буду готовить суп. Не сердись на меня. Я знаю, что я плохая. Я плохая, плохая! Но я ничего не могу с собой поделать.
Рой вздохнул и подошел к ней.
— Что здесь? Сушки? — Он взял сверток и неловко попытался ее поцеловать. Она неуверенно отстранилась, пожимая его руку.
— Пока, через пару дней увидимся.
3.
“А что ты, старик, хотел? Тебе уже тридцать, а ей только восемнадцать. Она имеет право быть слабой, — думал Рой, идя от Чики на трассу. — Это еще не конец, она любит тебя, любит. Ей просто трудно”, — успокаивал он себя.
Возвращение домой оказалось простым и быстрым. Всего два дальнобоя, и Рой открывал дверь своей квартиры.
Было тихо и светло. Скинув обувь, Рой сразу вошел в комнату матери.
Она лежала на постели боком, отвернувшись от стены, сжавшись комком, странно согнув ноги и руки. Одеяло было откинуто в сторону. Простыня была в свежей моче. На появление сына она никак не отреагировала, уставившись неподвижным взглядом в глубь себя и невнятно бормоча какие-то странные слова. Рой с трудом разобрал их: “По-не-во-ле приш-лось”…
— Мам, я вернулся. Ты слышишь меня?
Она повернулась на его голос, повторяя то же самое, но только более отчетливо. Зрачки ее остались неподвижны.
— Мама, мама, что случилось? А где тетя Рита?
Он приподнял ее и попытался посадить на стул. Это не удалось, так как ноги не захотели разогнуться. Тогда он бережно положил ее на пол. Она безучастно смотрела, как он меняет сперва простыню, затем клеенку под ней, затем столь же равнодушно терпела переодевание в чистое платье, чуть шевеля окостеневшими руками… Наконец Рой положил ее на свежее белье и накрыл одеялом.
— Я схожу к тете Рите, скажу, что приехал, ладно? Я ненадолго, а потом поедим.
Мать не слушала, а все повторяла и повторяла свое “поневоле”…
Тетя Рита — суетливая старушка с сигареткой в зубах — радостно всплеснула руками, когда увидела Роя в дверях своей квартиры.
— Приехал, приехал! Наконец-то! А то твоя мать каждый день: “Где Матвей? Скоро ли вернется?”
— Что случилось, баб Рит? — спросил Рой сорванным голосом, перешагнув порог.
— А вот давеча ночью ведь новый инсульт у нее был.
Рой вытер вдруг вспотевший лоб.
— Были врачи, ставили капельницу, сказали, что все, дня не проживет. А потом она утром вдруг очухалась, и я пригласила попа нашего соборовать ее, так она не захотела, а потом согласилась, только вот потом сказала, что поневоле пришлось… И прошел день, я с ней все сидела, а она одно твердит, как оправдывается: поневоле да поневоле… Ну, ты проходи, поешь, да потом твою мать накормим. Как съездил-от?
К вечеру мать снова пришла в сознание, обрела членораздельную речь, а ноги и руки ее разогнулись. Рой сидел на краю постели, держа ее прохладную ладонь. Она ласково смотрела на него и слушала.
— …А я отыграл в Москве пару концертов да сразу домой поехал. Автостопом, как всегда. Привык я так ездить. Концерты прошли очень хорошо, заработал я денежку, да только вот народ говорит, почему мало выступаю, а если и пою, то все старое. А я вообще не хочу больше музыкой заниматься. Надоело. Вышло пять альбомов, один даже во Франции, помнишь, я тебе рассказывал, да и хватит. Хочу в чем-нибудь другом себя попробовать. Может быть, в науку вернусь. Опять цветочками своими буду заниматься, — Рой старательно рассмеялся. Мать улыбнулась.
— А где Катенька? — тихо спросила она.
— Катюха… это… Она в Самаре осталась, у приятелей, — Рой запнулся, увидев, как мать покачала головой. — Да, мам, мы расстались, — добавил он, помолчав.
— Это из-за меня.
— Ну, что ты. Мы так просто, поссорились. Бывает ведь. Маленькая она. Мы еще будем вместе, вот увидишь. С внуками повозишься…
— Дай-то бог… — вздохнула она. — Знаешь, Матвей, а ведь я танцевать еще мечтаю и мужа найти нового хочу…
Рой крепко сжал ее ладонь.
— А почему бы и нет? — с трудом произнес он. — Ладно, мама, я стирать пойду…
Пошатываясь, он вышел в ванную и тихо расплакался…
Стирать Рою приходилось три-четыре раза в неделю. Каждые выходные — готовить суп. Мыть пол с хлоркой возле материнской постели — раза два в день. И три раза в день он был должен мать покормить: сама она есть не могла. Временные промежутки между выполнением этих обязанностей заполнялись подготовкой и чтением лекций по ботанике в местном педагогическом институте и сном.
Часто Рой задавал себе вопрос: “я ли это?”, настолько нынешний период его жизни разительно отличался от всех прошлых. “Вот она — реальная реинкарнация, — усмехался он по этому поводу. — Только живя постоянно одинаково, нуждаешься в сказках о перерождении…”
4.
Теперь, когда Рой входил в ее комнату, она с трудом узнавала его. Сначала появлялся кто-то большой и лохматый, двигался рядом, затем она замечала руки, затем — лицо. Лицо — такое знакомое, родное… Опять он. Какой красивый и заботливый! Вот сейчас он принес поесть. Но я не хочу… Подоткнул одеяло и подушку… Кто он? Молодой, заботливый мужчина… Я никак не могу его вспомнить…
Это же брат, брат Ваня! Да, конечно, Ваня…
— Ванька, перестань бегать из комнаты в комнату. Послушайся меня, я старше… Не забудь, нам еще пельмени лепить, отец велел…
— Что, мам? Что ты сказала?..
Нет. Я ошиблась. Это не Ванин голос. Кто же он?
Я вспомнила, вспомнила! Это Леня!
— Леня, как я рада, что ты приехал! Я так ждала тебя… Все жданки переждала… Дорогой, любимый Леня… А я вот болею. Руки, ноги — как не мои. Но ничего, пройдет. Мы еще с тобой потанцуем, повальсируем, ведь правда, Леня?.. Ведь правда? Ты ведь меня теперь не бросишь? Не бросишь, Леня?.. Мне так одиноко, так одиноко без тебя… Куда ты, куда ты, куда?.. Ушел. Нет, это был не он. Леня так просто не ушел бы. Он ведь любит меня. Нет, это не он. Но кто же это, кто?
— Мама, вот, я соку принес… Апельсинового. Коль не ешь, так его хоть попей. Ну-ка, голову нагни…
Нет, это не Леня… Почему он называет меня мамой?.. Такой большой, взрослый мужчина называет меня мамой…
— Это не я твоя мама. Мама ушла, ушла в райсобес. Скоро вернется.
Он меня целует. Кто он? Кто же он?
— Мама, ты не узнаешь меня? Это я, Матвей, твой сын.
Мой сын… А у меня разве есть сын? Сын…
— Сын, сынок…
— Да, мама, да, это я.
Сын. Какой большой, какой красивый… Мой сын! Он что-то говорит, много говорит. Я ничего не понимаю. Поспать. Я хотела спать…
Да. Я вспомнила. Это мой сын. Его зовут Матвей. А друзья называют Роем. Он очень странный. Не подстригается, но очень умный, такой непонятный. Занимался наукой, потом бросил, стал музыкантом. С ним еще живет девушка, девушка Катя. Хорошая такая девушка. Она приносила мне еду и лекарства. Но молодая еще. Что-то у них выйдет?..
А я скоро умру. Ног уже не чувствую совсем. И голова уже совсем не моя от боли. Трудно глотать. Впрочем, есть и не хочется. Хочется пить и спать.
А что будет после смерти?
— А что будет после смерти, сынок?
— Не знаю мама. Я уверен, тебе о смерти еще рано думать.
— Не обманывай меня. Рита даже священника вызывала. Собороваться. Кажется, это так называется. Я испугалась. Я не хотела. Ты же знаешь, я никогда в церковь не ходила. Но Рита меня уговаривала, и мне поневоле пришлось… Выходит, наверное, я скоро все-таки умру…
Рою стало досадно и горестно. Злость охватила его. “Ах, баба Рита, баба Рита…”
— Ты знаешь больше меня, сынок. Что же бывает после смерти?
— Не знаю, мама, не знаю, — Рой растерялся. Ему очень хотелось ее утешить. — Я думаю, что мы ничего не знаем об этом, но мы должны надеяться…
— Ты будешь обязательно в раю, — сказал он вдруг.
Мать удивленно на него посмотрела.
— А что там?
Рой с трудом сохранял спокойствие. Язык не слушался, и только щемящая жалость выворачивала наизнанку его мысли и чувства.
— Не знаю, мама. Там хорошо. Там очень хорошо, гораздо лучше, чем здесь.
— Зачем ты говоришь о рае, ведь ты не веришь…
— А ты, мама?
Она вздохнула.
— Я тоже. Наверное. Не знаю.
Она помолчала.
— Мне становится легче, когда я думаю не о боге, а о тебе.
— Ну, вот и думай обо мне. Может быть, именно в этом и больше всего бога… Когда ты думаешь обо мне, которого ты родила и воспитала… Потому тебе и становится легче… Во всяком случае, если бог есть, то он должен быть только в том, что приносит облегчение…
— Как-то непонятно ты сказал… Да. Ну ладно… Наверное… Дай попить, да я посплю…
Она сделала несколько глотков.
— Теперь иди, иди…
“Сын. Мой сын. Когда я умру, он будет жить. Не хочется умирать! Но он будет жить. Жить. Благодаря мне…” — думала она, засыпая.
5.
От неподвижного лежания тело матери покрывалось розовыми пролежнями, и, чтобы замедлить их расползание по сухой пергаментной коже, Рою приходилось несколько раз в день переворачивать мать на постели. Он обрабатывал пораженную кожу лекарством, но, несмотря на это, ярких пятен становилось все больше и больше. Почему-то именно они стали особо ненавистными врагами Роя, а вовсе не материнские экскременты. Последние требовали не меньше забот, но тем не менее представлялись ему чем-то естественным и неизбежным. А к пролежням он относился как к разумным существам, как к непосредственным посланникам смерти. Рой мысленно разговаривал и спорил с ними, наделяя каждый из них не только голосом, но и характером. Вот с этими, например, что на плечах, удавалось договориться, и они отступали, желтея с краев, а некоторые из них исчезали совсем. Но были и такие, как вот эти, на бедрах, которые, сколько их ни смазывай целебной мазью, медленно, но все шире и шире распускали свои жуткие лепестки.
Рой перестал чувствовать промежуток между собой и этим умирающим телом. Он с ужасом видел, что сам срастается с ним, но не хотел этому сопротивляться. Ибо та жизнь, которая упрямо теплилась в этом теле, когда-то породила его и потому оставалась неотъемлемой частью его собственной жизни.
Разумом он понимал, что смерть матери будет означать для него освобождение, но разум же и подсказывал, что, с другой стороны, эта вожделенная свобода будет неотличима от утраты, — утраты человека, без которого Рой не мыслил своего существования.
Наступил момент, когда у матери уже настолько ослабли мышцы таза, что накопившиеся в ее кишечнике нечистоты не могли выходить наружу самостоятельно. Она добросовестно тужилась над пластмассовой уткой, наивно выпучивая глаза и надувая губы, но все напрасно.
— Какая это тяжелая работа — умирать… — жалобно кряхтела она.
“И так уже третий день”, — подумал Рой, с остатками супа в руках ожидая окончания процесса. Затем, поняв, что желаемого исхода не будет и на этот раз, он с великой неохотой представил, чем ему придется сейчас заниматься.
“Ложка, не клизма. Пожалуй, чайная. Чтобы только выковырять пробку”.
Он поставил тарелку на подоконник и вытащил из кружки нужный инструмент.
— Мама, ну-ка, раздвинь ноги…
Звонок в дверь заставил Роя вздрогнуть и разозлиться.
К черту. Всех к черту.
— Вроде звонит кто?
— Некогда нам. Тебя соборовали, теперь я тебя исповедую…
— Ох! Ну, ты и скажешь…
— Ну, в одном случае — грехи, в другом — говно. Велика ли разница? Только от моей исповеди тебе легче еще при жизни станет.
Снова звонок, длинный-предлинный, никчемный-преникчемный… Так кто ж это звонит-то?
— Кто бы ни был, сейчас не открою…
Звонили еще долго. Рой злобно матерился про себя. Звонок действовал ему на нервы. Но он терпел и делал свое дело.
Наконец он закончил. В тот же миг стих и звонок. Мать перестала кряхтеть и только постанывала. Ей явно полегчало.
— Вот. Полный горшок грехов, — сказал Рой, вставая на ноги с уткой в руках и через силу дыша смрадными испарениями. У него кружилась голова, и он понял, что если не вздохнет сейчас же свежего воздуха, то упадет без памяти. Помедлив еще секунду над притихшей матерью и соображая, что потом надо будет вернуться и поменять испачканное белье, он направился вон из комнаты.
Держа в вытянутой руке наполненную нечистотами утку, он распахнул дверь в коридор и застыл на месте. В коридоре, как ни в чем не бывало, переобувалась Катя. От неожиданности Рой запнулся и вылил содержимое утки на себя.
— Ты?!
— Ну и чучело! — не обращая внимания на удивление Роя, хохотала она, уже сменившая уличные ботики на домашние тапки. — Давай помогу. И раздевайся. Сейчас тебя стирать будем.
— Не надо! — запротестовал Рой. — Я сам.
Однако он так уже намаялся, что решил подчиниться. Переодеваясь после душа, он исподлобья глядел на суетящуюся Катю и продолжал злиться. Она, напевая что-то себе под нос и стараясь не смотреть в его сторону, вытирала шваброй пол на месте случившейся аварии.
Наконец злость и раздражение в душе Роя оформились в мысли и слова.
— Зачем ты пришла? Здесь же нет радости! У Чики вот радости — в полный рост! Что, совесть больная покою не дает?
Катя выжала в ведро тряпку и спокойно выпрямилась.
— Именно так, Некрещенцев, — сказала она серьезно и посмотрела ему прямо в глаза. — Больная совесть покою не дает.
Рой смутился. Пусть, пусть стирает, пусть делает что хочет, а мне все равно. Мне все равно.
Не говоря больше ни слова, он отнес грязное белье в ванную и загрузил его в стиральную машину.
— Ну, коль будешь стирать, я тебе сейчас еще бельишка принесу.
— Валяй. Я потом еще суп вам приготовлю.
Сливая в чистую утку свежую мочу с материнской клеенки, Рой почувствовал появление Кати в комнате и обернулся. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и широко раскрытыми глазами смотрела на полуобнаженную, крепко спящую мать.
— Прости, — прошептал Рой, прикрывая мать простыней. — Добро — оно порой как раз там, где неприлично.
— Ройчик, она же умирает… — чуть слышно произнесла Катя.
— Цыц! — почти вслух рявкнул Рой. — Не говори здесь об этом.
— Ее же надо исповедовать…
Рой схватил в охапку грязное белье и выскочил из комнаты.
— А она этого хочет? Ты у нее спросила? А в степи бомжа ты хотела исповедовать? — зло зашипел он на Катю.
— Не кричи уж, — вздохнула она. — Бедный, ты, бедный, Ройчик… Вот она какая уже… Глупая я, глупая, как же я не понимала раньше, почему ты не пишешь. Попишешь тут… Жаль, у тебя такие классные песни… — Она смотрела ему в глаза так, как очень, очень давно не смотрела.
Рой вскинул голову.
— Знаешь, Катя, Рой хорош не тем, что написал, и даже не тем, что напишет! А тем лишь, что взял и завязал с этим, когда стало нужно.
— Нужно?.. — почти неслышно произнесла Катя, слегка задумалась и спросила: — Слушай, порошок у тебя там же?
— Там же, коли не забыла.
— Выложи еще на стол, пожалуйста, овощи для супа.
— Нет уж. Раз пришла помогать, делай все сама. У меня — дела.
— Как скажешь, — пожала плечами Катя.
Рой вернулся в комнату, где спала мать, открыл окно и сел на подоконник, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Некоторое время он сидел, бездумно прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни и ванной, звукам, вселяющим в его душу покой и надежду. Мерно гудела старенькая стиральная машина, шумела вода в умывальнике, стучал нож о деревянную доску, — верно, Катя нарезала капусту или морковь… Она пела себе под нос что-то дурацкое и хихикала сама с собой по этому поводу.
Больше Рой на нее злиться уже не мог.
“Будь что будет, а я устал от всего”, — подумал он и вспомнил одну свою старую песню, точнее, ее исполнение на одном из электрических концертов в Питере. Она была написана на оригинальный текст, но заканчивалась стихами Велимира Хлебникова (он их произносил речитативом, почти шепотом, под чуть слышимую перкуссию и сосредоточенное дыхание замеревшего зала): “…Когда умирают люди — поют песни”.
Потом перкуссия стихала. Рой выдерживал паузу и, доведя ее, как шашку в дамки всеобщего напряжения, размеренно, с полувопросительно-полуутвердительной интонацией обращался к каждому слышавшему его: “А когда умирают хиппи — они улыбаются…”, после чего разряжался длинным и драматичным гитарным соло, доводившим до исступления послушную публику.
“Эким гусаром я был…” — думал Рой теперь, сидя на подоконнике и теребя пальцами штору.
“Увели тебя печали, чтобы навсегда родить”, — пришла ему вдруг в голову давно сочиненная песенка. Он бормотал ее на разные мотивы, барабанил пальцами по стеклу и следил за играющими во дворе детьми.
Так он просидел с час, предаваясь неясным мечтаньям и с наслаждением прислушиваясь ко всему, что улавливало ухо…
Наконец дверь приоткрылась, и Катя, бросив взгляд на спящую больную, поманила Роя рукой. Она была уже обута в уличную обувь.
Рой выбежал в коридор.
— Суп выключишь через полчаса. Белье сушится, — произнесла она полушепотом, стараясь не глядеть Рою в глаза.
— Спасибо тебе, — пробормотал он, чувствуя, что не хочет ее отпускать, но при этом не представляя себе, что сделать, чтобы она осталась. — Слушай, я тут вспоминал, как мы с тобой из Вильнюса в Ригу по случаю воскресенья везли полный рюкзак пустых бутылок. Помнишь? — он робко рассмеялся.
— Помню.
— А помнишь, как…
— И это помню. Я все помню, Рой. Ладно. Там супа вам на неделю. Через неделю я еще зайду. Позвоню сначала, чтоб дома ты был. Пока.
— Нет, ты так не уходи…
— А как мне уходить? — она решительно взялась за дверную ручку и распахнула дверь. — Все, все, пока, увидимся.
Дверь захлопнулась. Рой помедлил секунду и подошел к кухонному окну, под которым должна была пройти Катя.
Она быстрым шагом, не оглядываясь, пересекла двор и скрылась за соседним домом. Рой опустил глаза. На подоконнике лежал Катин ключ от его квартиры.
6.
День спустя, сплошь наполненный заботами, — невыносимыми, если бы они уже не стали столь привычными, — Рой сидел на краю кровати, где лежала мать, и вглядывался в каждую черту ее лица. Перед этим она похлебала немного бульона и уснула, кряхтя и постанывая во сне. Всякий резкий звук явился бы в этот миг оскорблением того, что Рой чувствовал тогда. И прозвучавший звонок в дверь поразил его своей ненужностью и навязчивостью. Мать проснулась и велела открыть: “Может, баба Рита?”
Но это была не баба Рита. За порогом стояли Катя и невысокий священник в черном, длинном и широком одеянии, с черной шапочкой на голове. Роя он поразил своей молодостью, но, скорее всего, он просто выглядел младше своего возраста. Безбородое и безусое, пухлое лицо его было обрамлено вьющимися светлыми волосиками. Оно выглядело совсем изнеженным, и только умные книжной умностью, участливые глаза могли бы вызвать у Роя симпатию к их обладателю. Но Рой не вглядывался в них. Его сразу же стали раздражать моложавость и напускное, как ему казалось, благообразие священника.
“На что такое важное годен этот христосик?!” — подумал Рой и насупился, ожидающе глядя на Катю.
Катя отстранила рукой Роя и уверенно вошла в коридор, ведя за собой священника.
— Привет, — сказала она. — Мы к твоей маме. Это отец Викентий. Он подготовит ее к смерти. Исповедует и все такое.
— И сколько я буду должен за это заплатить? — с трудом сдерживая бешенство, спросил Рой.
— Я думаю, это не главное в этом деле, — осклабясь, сказала Катя.
— И все же?
— Рой, ты несносен! Все уже схвачено насчет этого! — скороговоркой произнесла Катя и обратилась к батюшке: — Простите его. Он устал очень, к тому же не верит ни во что…
Священник рассеянно и даже как-то виновато улыбнулся.
— Ну, в общем, Рой, мы же пока не к тебе, а к твоей маме, — попробовала пошутить Катя и смутилась, поняв, что шутка не вышла. — Пойдемте со мной, отец Викентий. Это вот сюда, в эту комнату.
— Вы же только напугаете ее, дураки! — буркнул Рой.
— Кто там, Матвеюшка? Кто пришел? — раздался голос матери.
Видя, что ничего уже нельзя изменить, Рой обежал Катю со священником, возившимся с обувью, и вошел в комнату к больной.
— Мам, — сказал он. — Тут Катя привела батюшку. Тебе он нужен?
— Здравствуй, Катя. Давно тебя не видела. Здравствуйте, — медленно и шамкая произнесла мать, едва увидев гостей на пороге. Она попыталась приподняться на локте, но это у нее не получилось. Тогда Рой подправил подушку под ее головой. — Попа? Один уже был тут, соборовал он меня. Рита приводила. Зачем же еще раз?
— Тот вас только соборовал, а этот исповедует и причастит, — ответила Катя.
— Зачем же это причащать? А, Матвей?
— Я не знаю. Это Катя…
— Думаю, не нужно мне это… Я ведь еще жива. А как умру, так и попы мне не помогут. Уж как жила, так и жила. А бог, если он есть, сам разберется без ихней помощи. — И мать, словно ожидая поддержки, посмотрела на сына.
Рой молча сжал ей ладонь.
— Спасибо, Катя, за заботу, но чужим теплом не согреешься… — продолжала она говорить, хоть ей и было трудно произносить слова. — Жила я сама собой и умирать хочу своею, не чужой, смертью. Своей-то смертью больше одного раза не помрешь.
Она закрыла глаза, опять сглотнула и помолчала. Потом обвела взглядом гостей.
— Прости, Катя. Простите, батюшка, коль не то сказала. Вот я какая стала, Катя, уж и двух слов сказать не могу, устала… Сейчас меня Матвей напоит, и я снова буду спать. Ведь я спала давеча…
Викентий разочарованным взглядом уставился на Катю.
— Да что вы, Варвара Степановна, — начала было она. — А жизнь-то вечная?..
— Это тебе Чика про жизнь-то вечную рассказал? — оборвал ее Рой.
Катя с ненавистью посмотрела на него.
— Злой ты, Некрещенцев, человек. Извините, Варвара Степановна, что так говорю о вашем сыне.
— Катерина, — вдруг подал строгий голос Викентий и добавил мягко, но настойчиво, склонив голову в ее сторону: — Ладно.
Она резко отвернулась и вышла из комнаты.
Прогнав тень смущения со своего лица и размеренно, с достоинством произнеся: “Простите великодушно за вторжение”, Викентий направился следом.
Рой не пошел за ними. Его вдруг охватило чувство стыда, — того невыносимого стыда, который возникает у музыканта, сидящего в зрительном зале, когда до него со сцены доносится фальшивый звук.
В коридоре несколько мгновений слышался шепот.
— Вечные пионеры какие-то… — ворчала Катя.
— …Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое… — изрек Викентий.
Потом раздался стук двери. Рой облегченно вздохнул и посмотрел на мать. Она глядела перед собой, и взгляд ее был погасшим. Такой взгляд у нее Рой видел впервые.
— Мама… — тихо позвал он.
— Ну, коли уж дважды поп приходил, значит, действительно все… — чуть слышно, как бы лишь для себя самой, произнесла она и закрыла глаза. — Ступай, я спать буду…
С этого дня она все делала механически: пила механически, ела механически, даже тогда, когда Рой подставлял ей для поцелуя щеку (перед ночным сном), она целовала его скорее по привычке, чем от души. Рой замечал лишь одну-единственную эмоцию, оставшуюся в ней: это ожидание, — ожидание смерти, которое как раз проявлялось в равнодушии ко всему, что могло еще связать ее гаснущее сознание с жизнью.
Через день, вечером, с матерью случился третий удар. Рой вызвал скорую. Врачи молча сделали ей капельницу, прикрепив опрокинутую бутыль со шлангом к швабре, привязанной торчком к кровати, и уехали, так и не проронив ни слова. Роя поразила непроницаемость их лиц.
Потом ему трудно было понять, пришла ли мать в себя или все еще находится в забытьи. Она глядела на него ничего не выражающим взглядом, со стоном дышала и порой пыталась что-то сказать. Но вместо слов Рой слышал только что-то нечленораздельное. Он спрашивал, узнает ли она его. В ответ она утвердительно кивала и гладила его руку.
Только после Рой понял, что это было лишь начало агонии. В полночь мать особенно громко, с хрипами, застонала, по-кукольному задвигав скрюченными руками. Рой подумал сперва, что она требует пить, но в то же мгновение лицо ее окаменело и стало безвозвратно чужим.
7.
“…Эстонский шпиль. Старинные часы бьют два часа ночи. Глухота дворов, глухота зданий. Духота дождя. Звуки, отскакивающие от стен. Окна — вдребезги под холодными струями.
Дворы-колодцы волшебной воды. Люди, тонущие в ней. Проблески звезд и луны сквозь бегущие тучи. Шум деревьев. Светящееся пятно на асфальте и голубь. Где-то тишина и покой, а здесь — мокрый шум и сквозняк, мечущиеся по углам.
Чердачные похождения безумной кошки.
Но где же ей быть еще?
Прости-прости, — я тебя не знаю, но я слышу тебя. Я вижу сон. Словно калейдоскоп крутится вдалеке.
Прости-прости, я тебя не знаю. Но вижу тебя.
Прости-прости, я тебя-тебя…”
Катя положила ручку на страницы дневника и некоторое время сидела, глядя на телефон. То ли мучилась сомнениями, звонить или не звонить, то ли соображала, что сказать, когда ответят.
Наконец, дунув на челку, она сняла трубку. Ждать ответа пришлось долго. Достаточно долго, чтобы сомнения, уже более сильные, стали вновь ею овладевать. Она уже хотела нажать на рычаг, когда длинные гудки прекратились и раздался знакомый голос.
Она еще секунду поколебалась и произнесла:
— Рой, прости меня. Я была дурой.
— За что?
— Ну, за вчерашнее… Мы вторглись к вам, как не знаю кто… Это я виновата. Мне Викентий тоже сказал потом… У вас свое… Короче, прости, я хотела как лучше…
— Ладно-ладно, Катюш, ничего… — Рой почувствовал слабость и сел на стул.
— Вы там суп, наверное, уже доели весь… Я зайду на днях, сварю.
— Не надо. Мама умерла.
Кате на мгновение показалось, что она слышит чужой голос. Или ей захотелось, чтобы было так?
Она потерла ладонью лоб.
— Когда?
— Прошлой ночью. Ее уже увезли. Похороны послезавтра.
— Вот что…
Повисшая пауза была для Кати невыносима. И возможно чтобы только заполнить ее, она сказала:
— Я приду.
— Да-да, конечно.
— Завтра утром. У меня тут еще дела…
— Да-да.
— Ну, пока.
— Пока.
Они оба машинально повесили трубки.
“Зачем?” — хотел Рой спросить Катю, но понял, что не успел.
“Бедный, бедный Рой, — думала Катя, ища в рюкзачке сигареты. — Теперь он остался совсем, совсем один”.
Рой в задумчивости начал ходить по комнате. “Что это? Это что? — думал он. — Что ей еще нужно?”
Множество неясных мыслей заполнили его голову. Он пытался разложить их по порядку и разобраться с каждой в отдельности. Но как только ему удавалось выделить хотя бы одну из них, внимание изменяло ему, и мысль снова устремлялась в общий запутанный клубок, так что он не успевал обдумать до конца ни одной.
“…Кретин, ты кретин, раз ты все еще любишь ее…”
“…Она предала тебя, бросив с больной матерью…”
“…Она не виновата, ей было трудно: институт, дома бардак, ты тоже, бывало, вел себя как эгоист…”
“…Но ведь теперь мать умерла…”
“…И что, теперь она вернется?..”
“…А ты поверишь ей, если даже она вернется?..”
“…Это возможно: любить и не доверять тому, кого любишь?..”
“…И ждать нового предательства?..”
“…“Предательство”. Не слишком ли пафосно, старик?..”
“…Может, все намного проще: отлюбила девчонка. И никто ни в чем не виноват. НИКТО НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ. Ни ты, ни она. Просто так вышло…”
Рой в бессилии повалился на кровать.
“…И на самом деле надеяться не на что…”
“Когда умирает надежда, рождается мужество”. Вот что когда-то ты хотел спеть, но оставил песню с этой строчкой недописанной.
Да. Любая надежда бессмысленна. Это стало тебе ясно еще тогда, когда умирала мать. Не нужна надежда, когда ТЫ определяешь, чему быть. А там, где ты ровным счетом ничего не определяешь, нет смысла надеяться и подавно.
Из всего вороха мыслей только эта предстала перед Роем со всей бескомпромиссной отчетливостью.
— А вы задумывались когда-нибудь о том, — сказал он вслух воображаемому собеседнику в черной рясе, — что как раз отсутствие надежды может придать человеку сил и решимости?
Он соскочил с дивана и подошел к телефону.
Катя вздрогнула, услышав звонок. Она уже перечеркнула написанное, особенно густо зачеркнув строку про безумную кошку. Отчего-то предчувствуя, что снова услышит Роя, и почему-то боясь этого, она нерешительно подняла трубку.
— Да?
— Катя? Еще раз… Я вот что… Не звони ко мне больше. И не приходи.
— Почему? — спросила Катя внезапно упавшим голосом.
— Ты же не любишь меня.
Она начала выводить ручкой бессмысленный узор на исписанной странице. Между ее пальцами и трубкой телефона быстро тлела забытая сигарета.
— Но ведь мы же могли встречаться как друзья, Рой. Мы могли бы стать такими друзьями! — с непонятным отчаянием проговорила она.
— Любовь на дружбу не делится. У нее другой знаменатель, — тихо сказал он. — Любовь делится только на любовь. Потому что в обратном случае в остатке всегда остается чье-то одиночество. Все. Пока.
— Пока, — тускло ответила Катя и просыпала пепел на листы дневника.
8.
Рой вытащил с антресолей старый рюкзак. Хотя у него имелся и новый, но больше всего он любил именно этот, ветхий и выцветший.
Старому рюкзаку было уже лет десять, а может, и больше. Он достался Рою от одного олдового хиппаря в середине восьмидесятых, когда Рой впервые приехал в Питер. Хиппарь покровительствовал ему и, снисходительно послушав его первые, еще неумелые, но наделенные каким-то замысловатым драйвом, песни, поблагодарил за них столь ценным подарком.
Рюкзак был самодельный, обшитый бисером и разрисованный масляной краской, с аккуратными джинсовыми заплатами, со множеством внешних и внутренних карманов и карманчиков. Если принюхаться к нему, можно было вдохнуть запах костра. Рой относился к этому цветному куску брезента как к своему старому товарищу, вместе с которым было много понято и пережито на многочисленных трассах России, Сибири и зарубежной Европы.
Вытащил он его, поскольку собрался ехать в Питер.
Но прежде чем складывать в рюкзак палатку и другие вещи, надо было вытряхнуть из него пыль и мелкий мусор. Рой направился в ванную комнату и стал там выворачивать его наизнанку. Тогда в облаке пыли и в струях хлебных крошек на днище ванны вылезла скомканная ветровка, а из нее выпал мятый конверт.
“Так вот он где!”
Это оказался тот самый конверт, который отдал Рою умирающий старик в степи под Самарой. Теперь, доставая из него содержимое, Рой сразу вспомнил все случившееся и пережитое той ночью. И в первую очередь в его памяти всплыл удаляющийся силуэт Кати на фоне мерцающих городских огней.
Конверт был без подписи. Рой разорвал его. Любопытство оттеснило бессмысленное ощущение бестактности.
В конверте оказались паспорт, трудовая и записная книжки.
Начнем с трудовой. Так… Принят на работу… Благодарности… Поощрения… Пенсия… Два места работы. Так, так, молодец, дед, образцовая жизнь… Как жил, так и умер, по-христиански, без гордыни.
Как же ты попал на обочину? Ушел из дому, как Толстой? Был избит да ограблен? Спился, забомжевал?
Что в записной?.. Крупный уверенный почерк. Адреса… Сема Белоглазый… Или Белоглазов? Лида. Снова Лида. И еще Лида. Это все одна или разные?.. Жена, дочь, любовница? Юбилейные вирши. Рядом: “Не забыть купить майонез. Для Лиды”. Гм… Интересно, купил? И адреса, адреса, адреса… Скелет прожитой судьбы… Записная книжка — как конспект романа…
…А вот — его прописка: Самара… улица… дом… квартира…
Зачем мне это теперь?
“Эх, нашлось бы все это тогда, на трассе!..”
И вдруг Рой понял, что ему сейчас следует делать. Это он понял так же четко, как когда-то осознал необходимость перевезти к себе парализованную мать, а сегодня — невозможность встречаться с любимым человеком.
“Остается только дождаться брата”, — подумал он и, сложив документы обратно в конверт, засунул его в карман рюкзака, — тот, в котором, путешествуя, хранил и свои документы.
9.
Старший брат, вызванный Роем накануне телеграммой, прилетел из Москвы утром следующего дня. Он вез с собой не только скупые мужские слезы, необходимые на скорбной церемонии, но и многочисленные советы своему младшему братцу по поводу того, как тому нужно жить дальше. В этих советах он видел свидетельство своего старшинства, и опытности, и родственной любви.
Будучи военным человеком, он не разделял многих убеждений Роя. Однако он мог припомнить несколько раз, когда между ними все-таки возникала братская близость. Но каждый раз после редких искренних разговоров с Роем “за жизнь” ему, как правило, становилось не по себе. Возникали сомнения непонятно в чем. Как будто уходила почва из-под гусениц любимого танка. Он очень удивлялся этому, но был уверен, что в том виноват не Рой, а какое-то странное, непостижимое уму стечение обстоятельств.
Уклоняясь в коридоре от потных родственных объятий, Рой сразу же набросил на плечи рюкзак.
— Ты куда? Куда это? — спросил брат недовольно.
— Я вернусь нескоро. Как покончишь с похоронами и соберешься домой, оставь ключ у тети Риты. Она живет в квартире напротив. Ну, да ты знаешь. Свидетельство о смерти и другие мамины документы — на телевизоре.
— Это понятно. А ты-то куда? И зачем?
— Надо.
— А мать? Ее же отпеть еще нужно… Ты чай не догадался. Знаю я тебя. Так куда ж ты? Твою ж мать хоронить будут. — Брат вытер ладонью жирную шею. — Такое бывает раз в жизни! — и тут он осекся, поняв, что сморозил глупость.
— Ритуалы нужны лишь нечистой совести, — отрезал Рой. — Ты не смог с ней жить, так хоть похорони по-человечески, — добавил он вполголоса и захлопнул за собой дверь.
Бегом по лестнице…
Свежий воздух ополоснул его лицо. Старый рюкзак за спиной стал почти невесом, — как это важно, когда впереди — почти тысяча километров на попутках…
…И опять перед Роем была степь. И опять он дышал Волгой, разлившейся по степи августовскими ветрами.
Рядом с ним стояла Лида, поминутно поправляющая на голове срываемый ветром платок. Это была та самая Лида, для которой старик, найденный Роем здесь, на обочине трассы, хотел когда-то купить майонез. Она морщила от солнца исплаканное старческое лицо и уже в который раз рассказывала Рою, как ушел навсегда от нее любимый “Володичка”, узнав, что у него неизлечимая болезнь и не желая становиться для нее обузой. Рой знал обо всем этом с позавчерашнего дня, но слушал ее сейчас столь же внимательно, как и впервые.
Наконец он принялся за работу. Работа была несложная — вкопать в землю деревянный памятник с красной звездой.
Он копал, копал и думал, что новая его песня будет про все это — и про слезы этой старухи, и про безнадежный уход старика, и про деревянную звезду, которая сейчас зажжется в степи, и — про это пустое и равнодушное небо над всеми людьми.
Про то, о чем раньше он никогда не пел.