Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2005
Анна Карманова — родилась в 1983 г. Студентка 4-го курса ЕГТИ (факультет “Литературное творчество”). Дипломант конкурсов “Серебряное перышко” (2000), “Алмазные грани” (2000). Участница Всеуральского семинара молодых писателей (Каменск-Уральский, 2002), Всероссийского семинара молодых писателей (Ишим, 2003), 3-го международного фестиваля детских и юношеских театров “Радуга” (Санкт-Петербург, 2003).
Вчера
Вчера споткнулся на самой последней ступеньке. Все проклял. И больно, и упал, и вообще неприятности одни. Мать еще говорила, чтобы я мусор вынес. Вот я и споткнулся с мусором этим…
Сашка еще зашел, ржет, пока я на полу валяюсь, потом помог мне сложить все обратно в ведро. Блин, друг — это круто.
— В школу хочешь? — Сашка говорит мне, а мы сидим на лавочке возле подъезда.
— А че делать там? Брателло вон возвращается весь злой как. Еще говорит, что там полная ерунда.
— А че, школа это круто, никакой маматери, ничего, представляешь?
Этот Сашка дебил, это я понял уже давно, еще в четыре года, наверное. Ему все что-то надо, че-то не то, что нормальным людям, таким, как я. То ему в школу, то ему в книжный зайти. Но дерется он круто, недавно вон три пришли, из двора рядом…
— Че, мелкие, деньги есть?
Этот побольше остальных двух и в рубашке. Смотрит сначала на Сашку, потом на меня. Ну конечно, вот тебе и мороженое, вот тебе и в киоск сходили… обломались…
— Деньги, спрашиваю, есть? Мелкие, как слышно?
Тут я краем глаза вижу, как Сашка краснеет весь, потом как заорет что-то и башкой этому в рубашке — в живот… Я тоже пнул маленько.
Деньги все равно отобрали, но зато сидим на лавочке сейчас, синяки, круто…
— И никакой маматери, понял?
— Понял, а че тебе она, мешает? Утром вон мне футболку погладила, завтрак сделала. Вот че, мешает тебе она? Мне вот нет. Твоя тебе готовит завтрак, а че в школе?
— А с мусором?
— А фиг, все равно же вытащили.
— А я в школу хочу. О, зырь, как он меня…
Сашка мне показывает колено, которое об асфальт смазал. И не он его, это вчера Сашка упал с качели, врун.
— Слушай, а пошли в книжный…
Все-таки Сашка дебил. Деньги отобрали, никакого мороженого, даже жвачки никакой, а ему книжный… Я тут плакать решил, когда мы на газоне валялись. Ну, больно всяко-разно, и обидно еще… А Сашка лежит, нос зажал, кровь у него из носа, и ржет еще. Я спрашиваю, че ржешь, а самому обидно, а он лежит и ржет. И мне ничего не говорит.
— Ты че ржал-то? А?
Дверь магазина на пружине, фиг откроешь, Сашка пролез, держит, на меня смотрит.
— Когда?
— Ну, блин, когда эти ушли.
— А, не знаю, пошли давай, а то пришибет…
На лавочке сидим вечером. Темнеет даже. Меня уже два раза орали из форточки. Сашка пинает клумбу.
— Нет, все равно школа — это круто, — говорит.
Я сижу, смотрю на дорогу, папец должен приехать скоро. Там мать Сашки идет, шатается, пьяная вообще. Два раза чуть не упала, на третий раз все же упала, поднимается. Смешно до ужаса. Но мне уже ржать надоело, это когда мы переехали — первые года два я ржал. А щас… ну упала — ну смешно — ну и че…
Сашка мать поднимает тоже, я смотрю, он ее щас в подъезд засунет и вернется. Хорошо ему, гуляй хоть до скольки. Я думаю о чем-то странном, по спине ползут мурашки.
— Сашка…
Он смотрит на меня, на лбу синяк, дверь закрывает.
— Сашка… наверно, круто. Школа. И никакой маматери…
Мой папец подъезжает. Из машины выходит, щас домой загонит.
Играть
Через три дня я зайду к ней за учебником. Просто так зайду, поднимусь на ее этаж, позвоню, она мне откроет, скажу привет, у меня нет учебника, дай, пожалуйста, скажу, что Мильчик задала, блин, что надо все это сделать до завтра, нет, через день, или она подумает, что я терпела до последнего, решит, что этот мой неожиданный визит к ней что-то для меня значит, или подумает, что я ботан, или еще что-нибудь подумает, да, скажу, что через день надо сдавать, это нормальное желание не связываться с Мильчиком… Она подумает, что логично мне зайти именно к ней, потому что я живу совсем рядом, и мы все же учимся в одной школе, и что-нибудь еще там подумает, посмотрит на меня, темный шоколад глаз, посмотрит так, просто посмотрит, потом пожмет плечами, кивнет, пропустит меня, а сама пойдет в комнату к себе за учебником, смажет угол локтем, я это тоже не замечу, вообще, буду рассматривать коридор дома ее, обои, плинтуса, телефон, не зазвонит, не дурак, они все лучше понимают, они не звонят, они лучше, умнее, надежнее, никаких глупых ситуаций, вязкое молчание с их стороны, телефон с определителем, вспомню, что я ей звонила, что у нее есть мой номер, а потом она выйдет, с учебником, протянет его мне, я его возьму, скажу ну ладно, увидимся, она кивнет, закроет за мной дверь.
Прибежать домой, залезть между диваном и креслом, реветь.
Когда мать меня будит, я просыпаюсь быстро. Иду в ванну, стою там, смотрюсь в зеркало, спрашиваю себя, что со мной не то, не понимаю, не понимаю, не понимаю, смываю все эти “не понимаю” водой из крана, холодной водой, не люблю холодную воду, но так я лучше выгляжу, мать из кухни орет, чтобы я поторапливалась, я поторапливаюсь, делаю так, как она орет, выхожу. Там потом завтрак будет, я просто выпью чай, я обычно опаздываю уже к этому времени, остается каких-то несколько минут до выхода, а мне надо еще одеться, я собираю рюкзак с вечера, и то, что надену, тоже, джинсы там, водолазку, одеваюсь, выхожу, мать смотрит на меня. Интересно, что она чувствует, видя, как ее дочь вырастает в юношу…
Стоять за школой и курить я буду за три минуты до звонка. Ждать.
Мне давно наплевать на школу, я хожу туда редко, и то ради…
Марина идет быстро. По дорожке, это как слайды, которые я запоминаю — раз — она прикоснулась ладошкой к ноге, чуть нагнувшись, поправляет съехавшие колготки, два — ветер треплет ее волосы, она убирает их с лица, три — я уже здесь, я уже рядом, я уже открываю дверь перед ней, делая вид, что только что докурила, недокуренная сигарета валяется в корзине, и что уже иду, и я только могу коснуться спины ее, блин, случайно, все случайно, я живу от случая к случаю, я не живу…
Она все равно знает обо мне только то, что мы живем рядом.
Захожу за учебником. Беру учебник. Забиваюсь между диваном и креслом. Реву… Я полная дура.
Я в комнате отца. Дома пусто, дома никого нет, дома все ушли, из дома все ушли, я устала, я измотана, я сажусь в большое кресло, поджимаю колени. Уже неделя, как я не принесла ей учебник назад. У нее есть номер моего телефона… Или ей не нужен учебник… Конечно, ей не нужен этот учебник, зачем он ей, она и так учится, она и так умная, она прекрасна как никогда, она… Она просто не хочет со мной связываться. Все, что говорят обо мне в школе…
Она просто… Она теперь выходит раньше, я не успеваю увидеть ее, я ничего не успеваю, осенний взгляд ее, глаза ее, там тонкая корочка шоколадного льда, такая тонкая, я уже поскользнулась, я уже тону, я уже утонула…
Набираю номер телефона.
— А… Марину можно?
Сейчас ее позовут, а я не знаю, что мне говорить.
— Да?
— Марин… это я, я насчет учебника…
— А, да… ты принесешь?
Мое сердце скользит вниз, набирая скорость.
— Да, сейчас?
— Нет, может быть, позже? Пока я занята.
— Хорошо, позже, я приду…
Мое сердце продолжает скользить вниз на коротких гудках. Так глубоко оно еще не падало.
— Заходи.
Она открыла мне дверь почти сразу. Я улыбнулась, прошла в комнату.
— Вот…
Учебник, учебник, я держу его правой рукой, протягиваю Марине, она сейчас в бриджах, длинной футболке, ее такую не увидишь в школе, ее такую вижу только я. Нас объединяет учебник.
Я в штанах своего отца, в его рубашке.
— Пройдешь?
Я отпускаю учебник, она забирает его. Я иду за ней в ее комнату.
— Марина, кто пришел?
— Мам, это ко мне, это мой друг.
Я ничего не понимаю.
Мать Марины проходит по коридору, смотрит на меня.
— Ты бы хоть представила молодого человека…
— Это… Игорь, мам, мы посидим немного.
Марина берет меня за руку, улыбается матери, проводит меня по коридору, закрывает за собой дверь…
— Почему ты сказала матери, что меня Игорем зовут?
Мне кажется, что я сошла с ума…
Она смотрит на меня. Долго смотрит, мне кажется, что я тону в темном шоколаде, я даже чувствую запах, чувствую липкое и горячее вокруг себя, чувствую, как над моей головой смыкается сладость…
— А как я тебя должна была еще назвать? Ты на себя смотрела? Хочешь, чтобы моя мать подумала, что я гуляю с такими?
У нее в комнате было чисто, достаточно чисто, стол, на нем компьютер, под компьютером пыль. Диван, под диваном тоже, скорее всего, пыль, я хочу стать пылью, чтобы никогда не выходить из этой комнаты.
Еще у Марины есть книжный шкаф, и тумбочка для одежды, и коричневая ковровая дорожка, ровная линяя бедра, тонкие руки, хрупкие запястья.
— Что ты так долго не могла принести учебник?
— Извини… забыла.
Она садится на стул.
— А брать не надо было, чтоб не забывать, на лбу себе пиши, если забываешь.
Я стою и смотрю на нее, мне все равно; все равно, что она пытается говорить обидные вещи, мне снова и опять все равно, мои ладони влажные. Она сидит нога на ногу, смотрит на меня, и она тоже не может найти слов, чтобы сказать мне что-то, но она привела меня к себе, ее попытка грубости всего лишь…
Всего лишь не знаю что, ничего не знаю. Марина вздыхает, поднимается, кладет учебник на полку, стоит спиной ко мне.
— Давай завтра погуляем?
Марина оборачивается, смотрит на меня, будто в первый раз увидела.
— Что?
Слова застряли в горле, я вырываю их щипчиками для бровей.
— Давай погуляем завтра?
Домой я возвращаюсь поздно. Долго сидела на скамейке в парке, денег было на две, крепких, купила “Охоту”.
Мать опять была на кухне, готовила что-то.
— Ира, ты?
Я наклонилась на стену, чтобы снять ботинки, голова кружилась.
— А ты кого хотела бы видеть?
Мать вышла из кухни. Я стою в коридоре, привалилась к стене, держу в руке один ботинок, наверное, улыбаюсь, как полная дура.
— Ты на кого похожа?
Ставлю ботинок на пол. Он буквально вываливается из пальцев… На кого я похожа…
— Ма, что поесть есть?
— Ира, где ты была?
Сползаю по стене, сажусь на пол, пытаюсь зацепить шнуровку второго ботинка.
— Г-гуляла.
— Ира?
Я улыбаюсь, я счастлива, я пытаюсь успокоить дрожь тонкого хрупкого животного, которое поселилось во мне сегодня вечером.
— Ну что, ма, что? Я есть хочу, вот, сегодня контрольную выдали, пять у меня, видишь, все хорошо, что ты смотришь-то?
— Ира, я тебе сколько раз говорила не трогать вещи отца?
— Ты что думаешь, он обеднеет оттого, что я штаны его возьму? Постирала бы лучше, у меня все грязное, в стирке у меня все, слышишь? Я есть хочу…
— Сейчас котлеты пожарятся…
Ночью я лежу в кровати, смотрю в потолок. Завтра в три зайду к Марине. Пойдем гулять…
Мы были красивой парой. То есть мы действительно были красивой парой. Ей нравилось, что меня называли мальчиком. Я далека от красивой девочки, но приближена к достаточно симпатичному мальчику, и моя капризная Маринка обнимала меня, не забывая смотреть по сторонам, ловить взгляды проходящих мимо девушек, отворачивающихся слишком резко, с утра до вечера мы ходили, державшись за ручки, мы целовались как сумасшедшие на лавочках в парке, я выучила телом все лавочки, я держала на коленях тонкую Маринку, сидела, уткнувшись в ее волосы, улыбалась, когда она возмущенно рассказывала мне об учителях, злилась вместе с ней, я жила вместе с ней. Мое сердце начинало биться после того, как она звонила мне утром.
— Игорь?
— М?
Она поставила недопитую бутылку на лавочку, посмотрела на меня. Отвернулась.
— Что?
— Слушай…
Я час за часом училась ненавидеть свое тело. Это было легко, это началось легко, с того разговора с Маринкой, с ее фраз, со взгляда прохожего, с ветра мне в лицо…
— Ира?
Мать подошла ко мне, я сидела, уткнувшись в телевизор, фильм какой-то смотрела, идиотский, как и все они.
— Ира…
— Что?
Мать села рядом на кровать, у меня в комнате нет дивана, кресла, табурета, по-моему, тоже нет, только кровать, ну и стол, два стола, нет, одна тумбочка, а не стол, на тумбочке телевизор, старый.
— Ир, знаешь… А что в школе у тебя? Мне твоя классная недавно звонила.
— Ты же тогда все знаешь, что спрашиваешь?
Как мне надоели эти бесконечные фильмы, и я тоже могу переключить, но у героини хорошенькое личико, почти такое же, как у моей Маринки.
— Почему ты в школу не ходишь?
— Нет времени.
Примерно это хотел сейчас сказать герой, всаживая пулю в лоб своего оппонента.
— Ира.
Я поворачиваюсь к ней, она сидит, чуть сгорбившись, рукой водит по покрывалу, смотрит в экран телевизора, картинка дважды отражается — на тонкой пелене слез и оболочке глаз.
— Он все-таки бросил тебя, да? Бросил?
— Ира…
— А ты думала, что он с тобой будет сидеть? Думала?
— Ты все неправильно говоришь, у него просто так получилось…
— Получилось у него, что у него вообще получилось?!
Пульт мешался в руках, я бросила его в стену. Батарейки покатились по полу.
— Ирочка…
— Он тебе все равно не нужен.
Мать плачет, я позволяю ей обнять себя.
— Что это?
Я встаю, собираю батарейки.
— Ира, ты порезалась? Зачем ты перемоталась?
— Порезалась, порезалась.
— Покажи, ну?
Я встаю перед ней, задираю футболку.
— Тебе же больно.
Я смотрю на свою мать сверху вниз, смотрю, как она ведет пальцами по моей перебинтованной груди, я боюсь сказать ей, что мне не больно, что мне все равно, что я люблю самую красивую на свете девочку, что я…
— Не больно, это для осанки, я в газете читала.
Я в ванной. Разматываю бинт. Эта белая плоская змея никак не может придушить меня, сожрать меня… Отец ушел. Наплевать, я все равно редко видела его. Что я сейчас скажу Марине, где я возьму вещи. Что будет делать Игорь…
Я сижу в парке, на лавочке. Одна. Марина только что прошла мимо, а его зовут Кирилл или как-то еще, он ее старше на два года. Я пью третью бутылку пива, курю, боюсь закрыть глаза, потому что моя самая красивая в мире девочка прилипла к векам. Потому что она не хочет отрываться, потому что мне слишком больно веки, чтобы ее оторвать, а можно только с мясом, с кровью… Я куплю еще, может, те же три бутылки, может, четыре, пиво проваливается в меня…
— Ира, понимаешь…
О, я все понимаю, я понимаю, понимаю, понимаю…
— Ира, я его люблю.
А я тебя люблю, дурочка, я же сказать тебе этого не могу, ты в глаза мои посмотри, ты упади в глаза мои.
— Ира… я не могу так…
Я знаю, я знаю, девочка, я тоже не могу так, я пошла в киоск…
Иду домой. Вижу, мальчишки во дворе играют в футбол моим сердцем. Счастливая, больная, пьяная, кричу, бегу к ним. Играть.