Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2005
Маугли — полузверь, страстно желающий стать человеком. Любым способом — от самообразования до хирургии. Но в каменных джунглях города сделать это труднее, чем в индостанских, — здесь еще нужно уметь отличить людей от оборотней. Мнение редакции не обязательно совпадает с мнением автора настоящего произведения, но у страшной сказки для взрослых — свои эстетические законы.
Константин Костенко
Константин Костенко — родился в 1966 г. в г. Артем Приморского края. Одна из его пьес была показана во Франции на фестивале современной русской драматургии в Нанси. В 2002 г. получил отдельный диплом конкурса современной драмы в г. Новосибирске. Двукратный победитель международного конкурса пьес “Евразия” (2003, 2004).
Пародисты
1
Ромео и К. встретились в 1990-м. Это была новогодняя ночь. Год 2000-й казался чем-то недостижимым, чем-то из области А. Азимова, поэтому 1990-й вполне подходил для того, чтобы почувствовать, что ты преодолеваешь какой-то значимый рубеж.
2
Ромео знал о К., что он киновед и журналист. Кроме этого Ромео знал, что К. гомосексуалист. Это была как бы третья специальность. Оба жили в небольшом городе с преобладающими ломтями (когда летишь на самолете) частного сектора, но К. часто мотался на электричках во Владивосток, на региональное ТВ. Он делал там передачу о кино с дурацким названием: “Кино и люди”.
Каждую субботу, в 17.30, на черно-белом (тогда говорили: “голубом”) экране появлялось лицо К. Лицо было заужено и вытянуто телесъемкой, а на носу отчетливо лоснилась россыпь пор. К. рассказывал о новинках кинопроката. Его лицо то и дело сменялось фрагментом фильма, в котором или бывший вор претерпевал психологическую ломку, или советский разведчик, прячась в ночной подворотне, бил преследователя сначала коленом под дых, а затем сложенными в замок руками по хребту. К. вел передачу, как самый настоящий, классический педераст: он закатывал глаза, говоря о мелодрамах, плавно складывал кончики растопыренных пальцев “домиком”, вообще — поминутно вздыхал, ахал. Многие, видя, как он ведет передачу, переставали сомневаться в том, что он педераст. Хотя на самом деле манера К. вести передачу ничем не отличалась от того, что вытворяла на телеэкранах московская интеллигенция: взять хотя бы эфирные ужимки Н. Михалкова или В. Молчанова, ведущего популярной на то время “До и после полуночи”.
3
Квартира, в которой справляли начало 1990-го года, была чужая. Кто-то из знакомых Ромео снимал ее у своих же родственников. Возле голой стены был засаленный, похожий на верблюда диван; рядом — продавленное кресло; в углу на тумбочке с рахитичными ножками стоял облицованный полированным деревом телевизор, поверх которого лежала неровная стопка книг (в середине — истрепанный корешок: А. Платонов, “Чевенгур”); стены были исписаны карандашом и губной помадой: какие-то философские изречения, каббалистические знаки, карикатуры на завсегдатаев; над телевизором была приклеена афиша к фильму “Сталкер” с понурым А. Кайдановским, седой пигмент на стриженой голове; где-то там же — позеленевшая чеканка на тему Садко, просроченный календарь и подвешенное к гвоздю пухлое сердце из полинявшего кумача, пронзенное швейной иглой. Это была атмосфера того дня.
После двенадцати завалился К. Он пришел не один, с каким-то азиатом. Оба были без шапок. Оба первое время стояли в прихожей, глядели друг на друга и смеялись так, будто удалась какая-то запланированная глупость. Не снимая пальто, прижавшись к стене с отклеивающимися обоями, азиат — Лёша Пак — сел на корточки. Позже выяснилось, что К. приходится хозяину квартиры каким-то троюродным братом. Это к вопросу о том, как он там оказался.
Их позвали к столу, но они ушли на кухню и, включив вмонтированный в форточку вентилятор, ни на кого не обращая внимания, стали курить и говорить. Они пили остатки коньяка, который принесли с собой. Они выложили на стол наломанный шоколад в фольге. К. брезгливо косился на салат “оливье”, который кто-то принес с праздничного стола и пододвинул к ним. К этому салату они даже не притронулись. Лёша Пак был профессиональным переводчиком с японского. Лёша Пак стал рассказывать К., о чем поется в песнях “King Crimson”. Все, кто был в квартире, стеклись сюда, на кухню. Стало тесно и жарко. Пак играл на публику: на чистейшем английском он выдавал кусок текста, а потом тут же его переводил. К. говорил, что то, о чем поет “King Crimson”, это полная фигня, мусор подсознанья. Пак утверждал, что тексты “Кримсона” нужно понимать не так, как они звучат, а подходить к ним с какой-то другой стороны. Лёша считал “King Crimson” верхом интеллектуальной музыки и говорил, что у него есть все альбомы. К. слушал вполуха; он нарочно принимал отсутствующий вид. Тогда Лёха сказал, что просто в К. отсутствует бунтарский дух, он даже “Дорз” не воспринимает, а это уже, прости меня, просто удивительно! К. расхохотался.
Они делали вид, что их разговор — только для них, но на самом деле они исподтишка следили за реакцией собравшихся, вели себя, как проститутки. Потом они стали выяснять, что такое “вещь в себе”. К. говорил одно, Пак другое. Лёха спрашивал: а ты читал “Критику чистого разума”, читал? К. отвечал: нет, но у нас в универе был курс лекций по философии, а ты-то сам читал? Оказалось, что Лёха тоже не читал “Критику разума” в полном объеме, но листал краткое изложение кантовского учения. К. сказал: ну вот видишь! Пак, сощурив глаза без ресниц, взял дольку шоколада и стал жевать.
В конце концов они поругались. Поругались в общем-то ни из-за чего. Просто К. сказал Лёхе, что “вещь в себе” — это он, потому что, следуя азиатским привычкам, он никогда не говорит того, что думает, а потом вытворяет что-то такое, что потом только руками приходится разводить. Лёха спросил: да? К. не ответил. Лёха еще раз спросил: да? К. ответил: да. В общем, поругались без особого скандала, без слюней. Кореец ушел в ванную и шумно включил воду, а К. ушел в зал, спросил, где магнитофон, достал из пиджака кассету, и завыла Донна Саммер.
Мучительно искривляя лицо, закрыв глаза и беззвучно подпевая, К. стал танцевать. Он танцевал так же, как вел передачу: как педераст. Он вызывающе двигал бедрами и скрещивал, как матрос, руки. Так давно не танцевали. Так танцевали в начале 80-х, в эпоху “диско”, — да и то по большей части в зарубежных фильмах, наподобие тех, которые с молодым Дж. Траволтой. Ромео поразило, что К. танцует в носках. Это были вязанные в домашних условиях, какие-то бабушкины носки с вылезшей посередке шерстяной ниткой. Странно было видеть такие носки на киноведе.
4
Потом они очутились на улице. В небе зажглась искривленная зеленая змейка, пошипев, она сразу же зачахла. Где-то за несколько кварталов от них хор мужских и женских голосов закричал: “Ура-а-а!..” Кто-то из их группы подхватил: “В жопе дыра-а-а!..” Ромео стало стыдно за то, что он среди этих людей, — за то, что К., который был тут же, мог подумать, что он такой же.
Они пошли на центральную площадь. Они предполагали, что там должен тусоваться народ. На площади было темно, пусто. Вокруг стояли сутулые фонари. Из них горели только два или три. Между фонарями провисали гирлянды, которые были слепы, раскачивались на ветру и тихо брякали. В углу площади была сколочена из досок горка, которую днем специально поливал из ведра кто-то, похожий на дворника. Почти по центру площади возвышалась гигантская елка без всяких украшений. На гранитном постаменте с выдолбленными обнадеживающими словами и тонким факсимиле стоял памятник с вытянутой рукой, про который говорили, что его рука показывает на гастроном через дорогу, на вино-водочный отдел.
Подойдя близко к елке, К. задрал голову. Он не различил в темноте вершины. Только бездонное чернило, поражающее своей бесчеловечной бесконечностью, взмахи еловых лап и шорох хвои.
Пару раз прокатились с горки на картонных клочьях, которые валялись вокруг в изобилии. Без особой охоты посмеявшись, пошли назад. Было ощущение, что этот Новый год никто, кроме них, не заметил.
И только тут Ромео увидел, что К. был босиком. Ромео это поразило. Он и до этого подозревал, что К. — человек не совсем обычный, что он обязан быть таким по роду занятости. Честно говоря, его киноведческую необычность Ромео связывал с гомосексуальностью и еще с чем-то таким, о чем он не знал, но что вполне могло бы быть: что-то декадентское, но, в общем, вполне предсказуемое. Но то, что К. мог выкинуть такое: гулять зимой без носков!.. Это как-то роднило его с телезрителями, делало ближе: вступить в гомосексуальные отношения, — этого Ромео себе не мог позволить; но пройтись босиком: очень легко.
5
На самом деле, тогда (конец 80-х — начало 90-х) хождение по снегу босиком было так же предсказуемо, как педерастия. Книжные прилавки стали наполняться невзрачными брошюрами, в которых был размазан шрифт и на обложку шла оберточная бумага. Это были практические пособия для осваивающих лечебное голодание, для приверженцев уринотерапии и для желающих самостоятельно открыть “третий глаз”. Переход от социализма к капитализму почему-то начался с повышенной заботы о здоровье. По-видимому, предполагалось, что очень скоро жить будет хорошо, и хотелось это как-то продлить. В газеты с серьезной репутацией, типа “Правда”, “Известия”, стали проникать “рассказы очевидцев” об НЛО, который несколько ночей кружил над Волгоградом, а потом сел где-то за лесом. Расплывчатые фотографии П. Иванова, седобородого старика в длинных трусах, который выходил из проруби и, совершенно босой, брел по тропинке в снегу, сопровождались подробными, вдумчивыми комментариями.
Прогулками по снегу лечили насморк и мигрень, от экземы на нервной почве втирали в кожу трехдневную мочу, а от гастрита натощак выпивали фужер (именно в красивом хрустальном фужере: так рекомендовали специалисты), — выпивали фужер того, что скапливалось в мочевом пузыре за ночь.
Так что ничего удивительного в том, что К. оказался босиком на снегу (ночью, в пьяном виде), — ничего удивительного в этом не было.
6
Ромео попросил всех посмотреть на ноги К. Но босые ноги не вызвали того, что он ожидал. Наоборот, было какое-то общее недоумение и растерянность. Кто-то сказал, что нужно скорее в квартиру, а там — выпить водки, чтобы не простудиться.
Ромео сдернул с себя куртку-пуховик, чтобы быть солидарным с К. Он снял шарф, пуловер, футболку. С обнаженным торсом он шагал рядом с К. Они отстали от остальных. Ромео порывался даже выбросить одежду на обочину, но К. его остановил. Он показал вязаные носки, которые лежали у него в кармане драпового пальто.
Тогда Ромео сделал еще одну глупость, о которой потом не мог вспоминать без стыда. Он попытался поцеловать ноги К., выразить этим свой восторг от того, что есть такой, непохожий на остальных человек. Когда он наклонился, К. похлопал его по спине, как спаниеля, и, не прерывая шага, сказал: “Ну, что ты, что ты!..” Оба почувствовали глупость и неловкость момента. Ромео хотелось скорее оказаться в помещении, — не столько из-за того, что было холодно, но и чтобы прервать это несносное молчание.
7
В конце 1989-го кто-то случайно обронил, что Ромео, дескать, похож на М. Джексона. Изуродованный пластической хирургией негр, который был похож на Ромео очень отдаленно, появился на поп-сцене как будто нарочно для того, чтобы поддержать одного из придурков русской провинции. Зализывая волосы к затылку, Ромео выпускал на лоб одинокую прядь, завивал ее ручкой горячей вилки и смазывал вазелином. Он выщипал брови и стал похож на маску театра Но. Он обучился “лунной походке”, с неожиданным, элегантным разворотом. Он проколол одно ухо, воспользовавшись серьгой покойной матери, и никак не мог отделаться от ощущения, что носит в ухе звездочку с могильного памятника. Он облепил ноги девчачьими джинсами-резинками и обулся в ботинки для альпинистов.
Вот что представлял собой Ромео тогда, в 1990-м. Он был похож на бродячего клоуна. Но тогда почти все были такими: килограммы медных и стеклянных драгоценностей, засеянные клепками “косухи”, вампирский макияж, трехэтажные начесы и лак для волос, с помощью которого фиксировался, кажется, даже член.
Ромео не был педерастом в физическом смысле, но его ум давно уже был развращен и, можно сказать, долбился вовсю. Наверное, уже понятно, что имя, которым его наградили, было самым неподходящим для русского захолустья с его отнюдь не театральными нравами и обстановкой.
8
Неизвестно, как это получилось, но в следующий момент Ромео уже танцевал с К. Они танцевали вдвоем. Это в самом деле произошло “неизвестно как”, потому что опьянение на тот момент достигло стадии “выключателя”: сознание на какой-то миг гаснет и вдруг снова озаряется.
Несколько человек сидели на диване, прислонившись к стене и вытянув ноги. Они наблюдали за танцующими. Ромео знал, что в числе зрителей есть люди (это, например, касалось хозяина квартиры), которые отличались некоторым свободомыслием, широтой кругозора. Эти люди знали, что есть такой фильм “Очки в золотой оправе”, они знали поэзию М. Кузмина и т.п. То есть “вопросы не для всех” в этой квартире обсуждались. Всё это, конечно, теоретически.
Ромео и К. танцевали слишком мюзик-холльно: становились боком друг к другу и отмечали ритм, стукаясь бедрами. Встав рядом, они старались синхронно двигать руками. Всё это с пьяной, утрированной пластикой и с ощущением позора, если снять на видео, а утром посмотреть. Потом, когда арсенал танцевальных цитат, подсмотренных в кино и в европейских шоу, исчерпался, Ромео и К. стали делать чёрт знает что: они начали выполнять какой-то гимнастический комплекс (Ромео дважды досталось по темени).
Но кроме тех, кто получал высшее образование или просто развивал эрудицию, с дивана смотрели другие люди. Эти люди называли геев “пидорасами”, их понятия и взгляды были так же узки и темны, как улицы за окном, и они-то в основном и составляли те двадцать пять тысяч населения города. Этих людей стоило бояться больше всего. Но сейчас Ромео был под какой-то анестезией и если даже ловил с дивана чей-то режущий, ухмыляющийся взгляд, то говорил себе, что “наплевать, пошли все”. Сейчас ему больше нравилось танцевать с К., чем сидеть на диване.
К. танцевал без носков. Тонкий полосатый коврик, больше похожий на одеяло, мялся под его ступнями, спирально закручивался по типу черной дыры. Ромео нечаянно поймал взглядом вросший в кожу ноготь на искривленном мизинце и сейчас же, чтобы не испортилось общее впечатление, отвернулся. От их топота на сдвинутом к окошку столе звенела посуда на столе. Они пыхтели и задыхались, но усталости не было.
9
Естественно, получилось так, что спать они легли вместе. Во всей квартире не осталось свободного места: на диване спали поперек, а на раскладушке поместилась чья-то девушка, у которой под вечер разболелся живот и ей скормили остатки но-шпы.
К. и Ромео легли на полу кухни. К. позаботился о том, чтобы было мягко: он постелил чью-то шубу и свое пальто подкладкой вверх. От пальто удушливо пахло одеколоном, табаком и еще чем-то специфическим, мужским. У них в ногах, на голом полу, широко раскрыв рот, храпел Лёха Пак. Он свалился на кухне, так как последние часы просидел здесь в компании какого-то доверчивого слушателя, которому он впаривал свой интеллектуальный бред.
К. и Лёха Пак были выпускниками ДВГУ. Года два назад, также в новогоднюю ночь, они пришли к К. домой, заперлись в комнате, слушали музыку, потом пытались целоваться, и тут Лёха истерично зашептал: “Поимей меня, поимей!..” К. это сначала испугало, потом возмутило, потом он почувствовал легкое отвращение к Паку: к тому, как тот, вцепившись ему в руку выше локтя и обдавая теплом, продолжает шептать куда-то в пуловер: “поимей меня”. После этого Лёха заплакал и немедленно уснул — вот так же, как сейчас: с храпом из открытого рта. Было похоже, что для Лёхи сказать, чтобы его поимели, — это что-то вроде намерения вскрыть вены под теплым душем. К. всё это обидело и надолго разочаровало. В ту ночь он лег спать на полу, потому что Пак, свесив ноги в носках, к подошвам которых пристала хвоя и конфетти, лежал поперек кровати и храпел. К. думал: что это такое, почему Лёха относится к нему, как к какой-то помойке, в которую в момент экзистенциальной тошноты можно вот так уткнуться мордой, почувствовать отвращение к миру, к себе, довести это до крайней точки, испытать катарсис, а потом с облегчением захрапеть?
За окном свинцово начиналось утро. Ромео не знал, что это значит: спать с “голубым”. Он боялся того, что должно произойти. Но ничего не происходило. Они выкурили по последней сигарете и замолчали. Ромео, излишне вежливо (он это почувствовал), пожелал К. “спокойной ночи”. Он сделал это для того, чтобы показать К., что тот лежит не с кем-то, а с культурным человеком. На самом деле в этом отношении Ромео был самой настоящей провинциальной свиньей: никому из домашних он никогда не желал спокойной ночи, он просто уходил к своему креслу-дивану, раскладывал его и спал.
Ромео отвернулся. Он сделал вид, что засыпает, для убедительности даже выдал фальшивый зевок. Он чувствовал себя разочарованной девственницей. Это было стыдно — чувствовать себя по-женски чего-то ожидающим, хотя при этом, вообще-то, ничего такого не хочешь. Была еще одна причина, отнюдь не психологическая, из-за которой Ромео весь выходил из себя при мысли, что К. может начать исследовать его тело. Но об этом чуть позже, в процессе.
И тут он почувствовал руку. Почти невесомо чужая рука легла ему на бок.
Можно, конечно, оставить это: “чужая рука легла на бок”. Но поскольку мы взялись ломать, раскручивать на гайки, то, что касается мужчин, можно, наверное, сказать, что рука легла не “на бок”, а “на талию”. Попробуем называть вещи своими именами.
10
Тепло дыша в шею и затылок, К. спросил: “Почему ты в брюках?” Этот вопрос был первым шагом на запретную территорию. Сам К., надо сказать, был в плавках. На нем были не облегающие трусы, а именно черные купальные плавки с желтыми клинышками и декоративным кармашком на поржавевшей “молнии”. Стараясь незаметно отодвинуться от проспиртованного дыхания, Ромео признался, что под брюками у него ничего нет. Насмотревшись американского кино, в котором атлетические парни перед диваном с красавицей снимают джинсы, а под ними — ничего, Ромео решил делать так же. Ромео знал, что никогда и ни перед какой красавицей не снимет джинсы, если не будет трусов, но он продолжал ходить в таком виде. К. предложил ему свои плавки. Ромео ответил “спасибо”. В голове у К. совершенно неуместно зазвучал куплет песни, которую заставили выучить к школьному смотру в 1976-м году: “Посмотрите: Корчагин Павка выдает у мартена плавки!..” К. чувствовал, что выглядит глупо и даже жалко, он слышал свое частое, прерывистое дыхание, в руку прокралась дрожь. Но он уже не мог с собой ничего сделать. Да, честно говоря, и не хотел. Это было как добровольное падение в жерло вулкана. Собственно говоря, К. уже отхватил свою дозу адреналина, и если бы Ромео отверг сейчас все его поползновения, он все равно остался бы доволен “прекрасно проведенным вечером”. Как увидим дальше, назвать К. типичным педерастом было бы грубой ошибкой. К. скорее рассматривал гомосексуализм (или игру в это) как приключение на фоне повседневности. Сбивающимся шепотом он спросил: можно его рука полежит на боку у Ромео? Ромео прошептал: зачем? К. не сразу нашел, что ответить. Он сказал, что хотел бы, чтобы Ромео “стал его другом”. Само собой, это был не повод для того, чтобы класть руку. Ромео промолчал. Разгоряченная рука, изредка вздрагивая, осталась на талии.
11
Ромео проснулся с похмельным весельем. Он объявил К., что ему снились негры, которые танцевали. Ему действительно снилось, что по улице, как в клипе, идет группа тренированных негров, откуда-то звучит музыка, негры занимаются акробатикой, и где-то среди этих негров — Ромео. К. спросил: негры были голыми?
Позднее Ромео узнал, что у К. два заветных желания: 1) посмотреть “Олимпию” Л. Рифеншталь; 2) переспать с негром. Узнав, что в Хабаровске продаются шоколадные конфеты “Поцелуй негра” и что кто-то из знакомых туда едет, К. высокомерно заявил, чтобы обыскали прилавки и обязательно по приезду преподнесли ему коробку этих конфет.
12
Теперь о главном секрете Ромео. У него был хвост. Это был выросший больше обычного копчик. Никто, кроме домашних, не знал о его хвосте до седьмого класса. Но после того как поднялся вопрос о “неуде” по физкультуре и о невозможности перевести мальчика в следующий класс, дед пришел и рассказал о хвосте. Дед попросил: о хвосте — никому. Завуч заверил, что будет молчать, но посоветовал пойти к хирургу, взять справку: таковы правила.
Идти к хирургу Ромео оказался. Он не хотел показывать хвост даже специалисту. Он предпочел унижения физкультурой. Поэтому через неделю или две после того разговора с завучем кто-то в раздевалке подбежал к нему сзади и сдернул трико вместе с трусами. Всем не терпелось убедиться в том, что по секрету передали родители. Пришлось перейти в другую школу.
13
Мать Ромео была экзальтированной женщиной. Когда врачи интересовались, есть ли у нее в роду душевнобольные, она вспоминала дядю, который утверждал, что за ним следят, и большую часть жизни провел в кладовой, — она его вспоминала, но врачам отвечала, что больных нет.
Она никогда не выезжала из зачуханного городка, в котором родилась. В подростковом возрасте она посещала балетную студию, которую в ДК лесопромышленников открыла случайно залетевшая из Питера балерина. Она посещала эту студию полтора года, у нее была крахмальная юбка, белые чулки и самодельные пуанты. А потом балерина уехала, и мечты отправились в зад.
В юности мать случайно забеременела. Это был Ромео. Она никогда не говорила, кто отец. Она даже не пыталась придумать что-нибудь насчет летчика, который испытывал свой последний самолет. Когда Ромео приставал с этим вопросом, она падала лицом в подушку и начинала театрально рыдать.
В конце жизни мать перешла в кондукторы. Она сделалась неопрятной, перестала обращать внимание на грязь под ногтями с облупленным лаком. В одной груди у нее назрела злокачественная опухоль, и грудь ампутировали. Ромео перестал садиться в автобус, где пассажиров обслуживала мать. Хотя раньше именно таким нехитрым способом ему удавалось сэкономить деньги. В раскрытые окна летела дорожная пыль; мать шла, балансируя, по салону; под свалявшимся свитером ясно читалась противоестественная впадина; мало того — мать как будто нарочно протягивала по этому месту широкий ремень кондукторской сумки с рулонами проездных абонементов, нанизанных на булавки.
Потом мать умерла. Умерла неожиданно, нелепо. У Ромео осталось странное ощущение: будто человек, с которым ты только что говорил, стоял где-то здесь, рядом, ты отвернулся, отвлекся на секунду, потом повернулся, хотел что-то сказать, тронуть собеседника за плечо, но наткнулся на пустоту. От того, что он наткнулся на пустоту, в нем навсегда осталось чувство потерянного равновесия, а так и не высказанные слова застряли где-то внутри давящей отрыжкой. Ромео стал жить с дедом.
14
Дед был отцом матери. Читая газету, он надевал сразу двое очков, делал усердное лицо и мелко, как будто с чем-то соглашался, тряс головой. В основном же дед смотрел телевизор. Ему доставляло удовольствие ловить кинематограф на проколах, недосмотрах. Он радовался и кряхтел смехом, когда видел, что главный герой фильма “Весна на Заречной улице” в одном эпизоде одет в рубашку со спущенными рукавами, а в другом эпизоде, который шел тут же, следом, рукава у рубашки были подкатаны. Он громко кричал в другую комнату: “Ромка, давай сюда! Скорее!..” — и когда Ромео появлялся, тыкал в экран суковатым пальцем и предупреждал: “Сейчас, сейчас! Смотри!..” И когда Волк из “Ну, погоди” нырял в цистерну в зеленой рубахе, а выныривал в розовой, дед радовался так, будто вся мультипликация у него в кармане.
Не приученный к любезностям, обделяя внука добрым словом, дед выражал свои лучшие чувства так: когда они вместе сидели перед телевизором и вдруг появлялся какой-нибудь киношный полудурок или уродец, дед обычно кивал головой на экран и, как бы между делом, говорил: “Ромка, смотри: чем-то на тебя похож, да?” Он говорил эти убогие шутки с какой-то теплотой, заботой: это было что-то вроде похлопывания по спине.
Дед был помешан на “великих людях”. Он внушал Ромео, что в этой жизни необходимо стать великим человеком. Он говорил, что у великого человека даже его дурные стороны в конце концов рассматриваются как необходимые составляющие величия. У него был заготовленный раз и навсегда пример: русский царь, проводя по карте линию карандашом, случайно обвел свой большой палец, и железную дорогу так и построили: с дурацким волдырем.
С некоторых пор у деда появилась привычка подглядывать в окошко ванной, когда там запирался Ромео. У него были опасения, что внук может пристраститься к онанизму; он хотел его вовремя остановить. Дед делал пространные намеки: он говорил, что некоторые школьники, сверстники Ромео, иногда занимаются нехорошими вещами, от которых высыхают мозги и мужчины превращаются в не-мужчин. Он говорил, что Ромео не должен заниматься плохими вещами; и от того, что он ясно не говорил, что это за вещи, в уме Ромео всплывали все его грехи, и он в страхе подозревал, что дед знает всё.
15
К. проснулся около семи утра. Было утро. Обычно так рано он не подымался. Но сегодня что-то помешало спать: то ли открытая форточка, из которой на голые ноги сквозило, то ли сон (автобус тормозит перед утоптанной площадкой в снегу; всё перемазано кровью; посещает мысль, что только что здесь кого-то убили; но выходить именно здесь).
К. долго лежал, моргая слипающимися ресницами. Во рту было сухо. На стене, в которую упирался взгляд, висел плакат В. Леонтьева с нарисованными пластическим хирургом губами и длинной серьгой. Своим знакомым К. объяснял, что как таковые песни Леонтьева ему не нравятся, но он испытывает к нему уважение как к личности: Леонтьев якобы гораздо выше своих незамысловатых песен, интеллигентней. На самом деле К. где-то услыхал, что В. Леонтьев “голубой”. На противоположной стене висел Ф. Меркури, отпустивший усы. Здесь всё было понятно. Когда у него уже висел Меркури, но еще не было Леонтьева, К. решил, что для полноты ему не хватает какого-нибудь отечественного голубого. Таким своеобразным способом К. выразил патриотизм.
Лежа в кровати, К. пришел к мысли, что буква “л” в алфавите идет сразу за буквой “к”. Он подумал, что “л” обозначает Леонтьева, а “к” — понятно кого. Он подумал, что буква “л” повернулась к “к” задом. Это, наверное, неспроста. Он почувствовал, что погружается в сон, бред, и дернулся всем телом.
16
Окончив факультет журналистики, К. наудачу поехал в Москву. Он подал документы во ВГИК и ничего от этого не ожидал, но уже скоро заселялся в студенческое общежитие.
В номере общежития К. поселился с сорокалетним мужчиной, который уже несколько лет подряд летал с Сахалина в Москву, пытаясь поступить на режиссерское отделение. В конце концов он поступил. На Сахалине он оставил жену и двух детей. Он рассказывал К., что хочет снять голографический фильм, который будет проецироваться на небо и его одновременно сможет посмотреть почти всё население земли. Среди действующих лиц обязательно будут Христос и Люцифер. Он просил К. никому об этом фильме не говорить, так как идею могут своровать.
Сорокалетний режиссер заворачивал свои продукты в бумагу и прятал между оконными рамами. Он ел, отвернувшись. А однажды среди ночи он включил свет, сел напротив кровати, где спал К., и стал пристально на него смотреть. При этом он не отвечал на вопросы. В ту же ночь приехали медики и увезли неудавшегося кинематографиста в сумасшедший дом.
К. познакомился с актрисой. Это была восточная девушка по имени Лолла; у нее была какая-то двойная фамилия через дефис (то ли “шах” впереди, то ли “заде” сзади). Их отношения длились недолго. На одной из вечеринок, отыскав темноту, они стали целоваться. Нащупав острую грудь, К. неловко пошутил. Он спросил: “Что это за мешочки?” Надо сказать, он никогда еще не шел с девушками дальше бюста. То, что находилось ниже, было для него совершенно незнакомо. Шутка насчет “мешочков” была чем-то вроде нервной конвульсии. Лолла после вопроса о “мешочках” обиделась, ушла. А потом, когда он попытался ее найти и объясниться, его избили перед умывальником двое каких-то парней.
Новый сосед по комнате подсунул ему А. Стриндберга, и К. полностью утвердился в том, что женщины существа “второго сорта”. У нового соседа были светлые волосы и такая же щетина, покрывающая удлиненный раздвоенный подбородок. Свой подбородок он обзывал “второй попкой”. Он как-то пришел пьяным и, сидя на полу, стал рассказывать К. всю свою жизнь, в которой была мать, но не было отца, а потом, взяв его за руку, стал целовать каждый палец. К. это показалось неудобным. Но с этого дня перед сном они стали сдвигать кровати.
Они не “сношались в зад”. Именно так называл это сосед К. Он говорил, что “сношаться в зад” — грубо, пошло. Самое большое, что они себе позволяли, это вместе принимать душ, плотно соприкасаясь телами, растирая друг другу спинку. Торчащие пенисы казались лишними, — даже как-то удивляли, как будто только что выросли. Они завели обычай, расходясь на лекции, целовать друг друга в щеку. Щетина колола губы, и какое-то время губы горели. К. хотелось, чтобы им подвернулась Лолла, чтобы он демонстративно чмокнул при ней своего нового друга во “вторую попку”.
Он же, этот новый приятель, заметил К., что у него совсем небольшой член. Он сказал это без всякой задней мысли, — просто, чтобы К. это имел в виду. И с тех пор К. заболел скрытой “членоманией”. Он даже дошел до того, чего благополучно избежал в школе: нарочно купил в канцелярском отделе линейку и, в отсутствие соседа, надрочив член, измерил его, сидя на заправленной койке.
17
Многие из иногородних старались пристроиться в Москве. К. тоже пытался, но особо упорствовать не хотелось. От кого-то из тех же провинциалов, настроенных скептически, он услышал поговорку: “Лучше быть простым тузом у себя в деревне, чем козырной шестеркой в Москве”. К. показалось, что это по-житейски мудро.
Будучи студентом третьего курса ВГИКа, он решил, что всё, достаточно: он едет домой.
18
Ромео закончил только девять классов. Всё, конечно же, произошло из-за хвоста, из-за пересудов за спиной. Он не пошел в ПТУ, как советовал дед. Ему казалось, что для ПТУ он слишком утончен, аристократичен. Он знал, что за дебилы учатся в ПТУ. Никто из них даже не слышал о братьях Стругацких, о Набокове, об А. Белом.
В 1988 году Ромео сыграл роль профессора Борменталя в спектакле по Булгакову. Они репетировали в подвале, где была штанга, валялись гантели, висел избитый мешок для бокса. Днем сюда приходили “качки”, вечером Ромео с друзьями репетировал “Собачье сердце”.
Перед премьерой они сами нарисовали и нарезали билеты. Если бы билеты были проданы, они заработали бы на каждого по пятьдесят шесть рублей. Ромео казалось, что это вполне приличные деньги. Это были бы его первые заработанные деньги. Он думал, что это очень неплохо: раз в два или три месяца получать по пятьдесят шесть рублей. Он думал, что это вполне можно превратить в профессию.
Ромео сам сочинил стихи про “собачье сердце” и настоял, чтобы они были вложены в губы Борменталя. Он говорил их в темноте перед тряпкой с нарисованным каминным огнем, подсвеченным с изнанки ночником.
На спектакль по билетам пришло всего три человека. Вместе с приглашенными в зале набралось двенадцать человек. Это ужасно расстроило, и спектакль сыграли, как похороны.
А потом, через год, дед угрозами и упреками вынудил Ромео пойти к хирургу, пройти ВТЭК и получить вторую группу инвалидности. В конце концов была оформлена пенсия. По тем временам очень даже сносная. В результате и дед, и Ромео остались довольны.
19
Вернувшись в родной город, на автобусной остановке К. сразу же столкнулся с тремя коровами, которых гнал человек в плащ-палатке. Видеть такое после Москвы было дико.
К. устроился в центральный кинотеатр “Факел”, который совсем недавно претерпел генеральную побелку фасада. Он занял должность “консультанта по репертуару”. Почему-то с этих пор к нему приклеилось совершенно незаслуженное звание “киноведа”. Ему сначала хотелось уточнять, что он не киновед, что он журналист, а на киноведа он недоучился. Но в конце концов он пришел к выводу, что эти объяснения никому не нужны, что в провинции два полных курса ВГИКа запросто делают из него киноведа.
20
С бывшей однокашницей и киномехаником из “Факела” К. снял отдельную квартиру на пятом этаже. Из окна были видны уменьшенные качели, песочница и мухомористая крыша избушки на территории детских яслей. В этой квартире они стали практиковать “шведскую семью” и считали, что они — первая шведская семья в городе.
Их настольной книгой были “Выигрыши” Х. Кортасара. Их любимыми передачами были “Пятое колесо” и “Программа А”. Их обычным напитком было ячменное кофе, сваренное в кастрюле с бледными розочками на боках. Их сигаретами были болгарские “Родопи”. Их устоявшимся выражением было: “Пиздохен-швайн!” (этим обозначались восторг, удивление, потрясение). Голые, они ползали друг по другу, мяли пятками нестираные простыни, измазывали друг друга в поту и сперме. Это скорее был взаимный онанизм. Не было глубокого проникновения, были поцелуи, поглаживания. Потом они шли в ванную и смывали лишнее.
У однокашницы была фамилия Фёдорова. У нее была такая же простая внешность: широкое деревенское лицо, бесцветные ресницы и мясистые голени. Фёдорова знала, что далеко не красавица. Поэтому она налегала на интеллект. Она старалась сравняться в этом с мужчинами, быть им достойным собеседником, другом. Она была записана во все библиотеки, стояла с раскрытой книжкой в очередях за сметаной, на рентген и в женскую консультацию. В конце концов она добилась того, что некоторые мужчины бросали своих красавиц и шли к ней, — только, чтобы просидеть всю ночь за разговором и кислым вином. Конечно, это было удобно: с Фёдоровой, как с мужчиной, можно было наговориться, посвятить в свои проблемы, а потом, в финале, ее можно было употребить как женщину. В этом тоже угадывался гомосексуализм, но внешне вроде бы соблюдалась традиция.
Вскоре Фёдорова стала замечать, что во многом превосходит мужчин: во время разговоров те, как самые недалекие бабы, начинали жаловаться на судьбу, рассказывать, где и что болит и всё в этом роде.
Киномеханику, которого совратил К., было всего девятнадцать. У него было криминальное прошлое: с группой подростков аккумуляторной батареей они забили какого-то пьяного старика, потом душили рукавом его же болоньевой куртки.
Киномеханик отсидел “малолетку”, после которой на фаланге указательного пальца остался татуированный корявый перстень. У него была кличка “Гвоздодёр”.
21
Шведская семья разрушилась так. Кто-то из троих купил на местном рынке цыпленка. Цыплята толпились в картонной коробке и стоили всего десять копеек. Им обещали, что будет петушок. Но цыпленок постепенно вырос в долговязую белую курицу. Думая, что будет “он”, цыпленку дали имя “Дэвид” (это была дань уважения Д. Боуи). Когда стало ясно, что это “она”, сначала хотели изменить имя, но потом решили: пусть будет Дэвид, — какая разница?
Дэвид стала нести яйца в тазик, в который постелили старую кофту. Дэвид ходила по ковру и голым половицам в коридоре и оставляла неожиданные кучки. Установили график: день убирает Фёдорова, день К., потом Гвоздодёр. Не было даже разговоров, что от Дэвида нужно избавиться. К. успел пристраститься к питью сырых яиц. Он говорил, что от этого повышается качество спермы. Это действовало как заклинание: никто не мог спорить с тем, что “качество спермы” — это очень важно.
Но произошло то, что должно было произойти. Однажды, когда была очередь Гвоздодёра, после очередной серозной какашки, Гвоздодёр взял Дэвида под мышку и с широкими портняжными ножницами ушел в ванную. Фёдорова с криком побежала за ним, но было поздно. Дэвид и ее засыпающая голова отдельно лежали на дне забрызганной кровью ванны.
22
В марте 1990-го Ромео и К. встретились на улице. Они не виделись с первого января. Сверху летел мокрый снег, изо рта шел пар, под ногами чавкал снежный кисель, в побеленную урну был воткнут букет почерневших роз. К. пригласил Ромео на “конкурс красоты”, который через три дня он должен был проводить в актовом зале СМУ.
23
Ромео сидел в зале. Впереди — спинка кресла с черной язвой от раздавленного окурка. Над сценой — полинявший рисунок белокурой бестии в монтажной каске и холщовых рукавицах на широко раскинутых атлетических руках. По сцене под аккомпанемент музыкального центра ходили девушки в купальниках. У них на запястьях были номера — обыкновенные круги, вырезанные из ватмана, укрепленные при помощи резинок для волос; они загибались, как масляные блины, и сползали на сторону.
Поскольку в зале было свежо, шапку и шерстяные перчатки Ромео не снимал. Он следил за одной из конкурсанток под номером “9”. Это была его бывшая одноклассница, с таким же неземным именем: Жизель. Она была брюнеткой со смуглыми усиками и родинкой над алыми плотоядными губами.
Вообще, внешность у нее была стандартная. С такой самое место в русском “Плейбое” или в рекламном постере производителей зубных паст. Ромео впервые увидел, что у Жизель слишком выпирающий узел пупка на впалом животе. Он постарался сесть пониже, надвинуть шапку. Он не хотел, чтобы бывшая одноклассница заметила его. Жизель должно быть известно о его хвостатости.
Ромео не мог сидеть прямо: мешал хвост. Он садился чуть боком. Он давно разуверился в том, что его сможет полюбить какая-нибудь девушка. Ромео знал, что, если обнаружится хвост, любая отвернется. Тем более однажды он прочитал про какого-то безумного графа, который зазывал к себе трубочистов, заставлял трахать жену, а сам в это время скакал вокруг и играл на скрипке. У Ромео почему-то с тех пор застряла мысль, что если он женится, то будет делать что-то в этом роде или даже еще хуже, и это не будет от него зависеть.
К. ходил вокруг девушек с микрофоном, переступал через шнур и вел себя так, будто ему нравятся только девушки. Он отпускал шуточки и комплименты, и Ромео иногда ловил себя на том, что ему не нравится, как ведет себя К.
Ближе к концу мероприятия две дубленые спины, которые весь конкурс проторчали впереди, пересели поближе к сцене. До сих пор они не давали покоя, подталкивали друг друга локтями, хихикали и пытались курить, нагнувшись к полу. Но Ромео удавалось за ними прятаться. Когда они ушли, Ромео оказался открытым. Он тихо поднялся и вышел.
24
На следующий день он не знал, какой найти повод, чтобы позвонить К. Когда они столкнулись на улице, ни один из них не намекнул на то, что было в новогоднюю ночь. Они встретились, как обыкновенные приятели, мужчины: крепко пожали друг другу руки и постарались широко улыбнуться.
Ромео думал, что, если он позвонит и станет извиняться за то, что ушел с конкурса красоты не попрощавшись, К. может ответить, что он этого даже не заметил, и от этого станет обидно, больно. Тогда Ромео вспомнил, что К. говорил о своей большой библиотеке. Ромео решил позвонить и, как бы между прочим, попросить что-нибудь почитать. Заодно это был повод проверить, как К. отреагировал на исчезновение Ромео из СМУ.
К. даже не поинтересовался: понравился Ромео конкурс красоты и был ли он там вообще.
25
С тех пор К. и Ромео стали видеться чаще. К. ввел его в свой дом, познакомил с родителями.
Мать К. была учителем русского и литературы на пенсии, отец — отставным военным с седыми, с табачным налетом усами, концы которых с украинской меланхолией росли вниз. Мать, когда ей кто-нибудь что-нибудь рассказывал, утрированно улыбалась, кивала, глядя собеседнику в лоб, и слишком часто говорила “да, да, да”: повивальная бабка, способствующая рождению нужного слова.
Родители мечтали женить К. Они подыскивали ему невесту на стороне, но боялись ему об этом сказать, зная по опыту, что такие вещи его расстраивают.
У К. была своя отдельная комната: во всю стену книжная полка, кровать, стол, магнитофон, печатная машинка. Особый характер придавал набор каких-то разнообразных мелочей. Здесь были миниатюрные православные иконки, облокотившиеся на корешки книг; карликовые бутылочки от марочного коньяка, наполненные крепким чаем; сухие цветы и травы в пыльных вазочках; фрагмент кинопленки (кусочек А. Тарковского); рыбка из медицинской капельницы; оттиск напомаженных губ на обратной стороне пустой открытки; фото с обнаженной мужской натурой в академических позах из какого-то журнала; пошлые заводные тайваньские игрушки; ёлочный попугай с посеребренными крыльями; плакаты на стенах… К. собирал всю эту труху, как разбитая инсультом примадонна.
Когда Ромео входил в эту квартиру, мать К., придерживая на дряблой груди халат, с молчаливой улыбкой подсовывала ему тапки. Ромео казалось, что ее улыбка какая-то особенная, со значением.
26
Ромео был удивлен, когда узнал, что К., оказывается, показывает матери фильмы с гомосексуальной эротикой.
К. потушил свет, усадил на стульях мать, Ромео, а сам лег на диван. Когда крупным планом были показаны мужчины, целующиеся взасос, мать глубоко вздохнула и, как бы в оправдание, сказала: “И все-таки я этого не понимаю!..” Эти слова подействовали на К. неожиданно: вскочив с дивана, он остановил фильм, зажег свет и, ничего не говоря, покинул зрителей. Когда он открывал дверь, с кухни ворвалась бодрая ария Мистера Икса: “…как мой путь одино-о-ок!..”
Какое-то время мать и Ромео сидели молча. Ромео боялся смотреть на мать, а когда он на нее посмотрел, она сама уже тревожно на него смотрела, и ее сморщенные веки, облысевшие брови до такой степени подействовали на Ромео, ему стало так жалко эту женщину, которая силилась понять своего выросшего ребенка, по-доброму вникнуть в его наклонности, что он, стараясь спрятать всё, что чувствовал, не зная, как выйти из ситуации, просто отвернулся. Это было как не подать руку тому, кто завис над пропастью. Еще раз выдохнув “не могу понять”, мать ушла.
Через несколько секунд вернулся К., запер дверь на щеколду и молча нажал на “плэй”. Телевизор показал окончание поцелуя.
27
К. начал понемногу обрабатывать своего юного знакомого. Он показывал ему голубую порнушку, давал читать “120 дней содома”, “Голый завтрак”, “Комнату Джованни”. К. боялся прикоснуться к Ромео, ходил кругами и, как самый настоящий интеллигент, пытался войти в жопу партнера не как положено, а через мозги.
Ромео всё прекрасно чувствовал. То, как бы невзначай, К. притронется бедром к его ноге, когда они едут в автобусе; то, имитируя заботу старшего о младшем, поправит ему пальцами челку в кафельном зале гастронома (и обязательно так, чтобы обратила внимание очередь в кассу); то смахнет случайную крошку от пирожного с губы. От этого делалось неловко, и внутри мягко, как диванными подушками, всё сдавливало.
Иногда Ромео чувствовал к К. отвращение. Ему были в тягость все эти прикосновения, эти неуклюжие заигрывания, но всё это не осознавалось, и в результате отвращение стала вызывать вкрапленная в виски седина, пожелтевший от табачного дыма ноготь на указательном пальце, чешуйки отмершей кожи на помороженных щеках. Но Ромео тут же старался об этом забыть. В конце концов, какой у него был выбор? Уйти в народ, стать на одну ногу с гопотой, которая уже наверняка держала его за “голубого”? Вернуться к бывшим знакомым, которые, зарабатывая высшее образование, постепенно отдалялись друг от друга, вливались в общественный механизм в виде женатых, делающих карьеру, пьющих пиво по вечерам у телевизора, вымещающих депрессию на домашних питомцах или просто на домашних? Всё это было исключено. А с К., если убрать его латентные домогательства, было интересно.
Они вместе ездили во Владивосток; К. просил подождать в каком-то служебном помещении, обитом прокуренным бархатом; потом он возвращался, еще не смыв тональный крем с щек. Они бродили по привокзальной территории, забросанной окурками и шкурой бананов, тетки выкрикивали слово “пирожки”, в небе маячила дворцовая крыша вокзала, а К. рассказывал, как он провожал здесь своего бывшего друга, Женю Горностаева.
Перед этим он поцеловал Женю в щеку. Потом Женя стоял наверху, на пешеходном мостике, над самыми рельсами, у него перед лицом была предохранительная металлическая сетка, на нем был шарф, который ему на прощание подарил К., шарф развевал ветер с моря, К. стоял внизу, на перроне, электричка открыла двери и уже собиралась отходить, а они стояли каждый на своем месте и продолжали друг на друга смотреть. Они знали, что больше никогда не увидятся. К. рассказывал это в кукольной, сопливой манере “женского романа”. Он делал лицо, как у Пьеро. В этом читалась девяностопроцентная фальшь.
Он спрашивал: правда, красивая фамилия Горностаев? Он показывал Ромео фотки этого Жени с красивой фамилией. Казалось, кроме фамилии, в Жене не было ничего особенного. Во всяком случае, Ромео увидел ч/б солдата, в казарменных тапочках, майке и галифе, который, на фоне тумбочки с усеченным дневальным и чеканкой герба РСФСР, отжимался от дощатого пола на бугристых кулаках. Лицо у Жени было самое обыкновенное: нос картошкой, густые барсучьи брови… Парней такого типа полно на заводах и в любительском спорте.
28
Ромео стал бывать у К. еще чаще. Он не мог сидеть дома и выслушивать беспричинное недовольство деда. Ему казалось, он всем надоел у К., включая самого К. и даже домашнюю кошку с пышным хвостом, которая тоже смотрела на Ромео как-то не так, со значением.
Однажды, когда К. обедал с матерью на кухне и оттуда доносились запахи жареной картошки и позывные радио “Маяк”, Ромео закрылся в комнате К. Он закрылся там по настоянию К. Специально для него К. включил американскую порнушку с педерастами. Ромео сидел на кровати К., и его взгляд иногда соскальзывал с экрана, в котором всё двигалось и пыхтело, и упирался в полированную спинку кровати, на которой древесный узор расплылся в форме женской письки.
Как раз начался сюжет о солдатах, которые разбили палаточный лагерь в прерии. Ночью какой-то новобранец мастурбировал под одеялом. Одеяло вздымалось холмом и шаталось.
Ромео решил заняться тем же. Он заранее знал, что расскажет об этом К. Он знал, что К. это одобрит, и кончил в носовой платок.
Войдя, К. спросил: ну как? Он первым делом поинтересовался: возбудил фильм или нет? Ромео задорно ответил, что он даже успел кончить. Как он и ожидал, К. весь засветился и пошутил: его постель осталась такой же чистой? А когда Ромео высказал предположение, что так обильно американцы кончают из-за того, что хорошо питаются, ликованию К. не было предела: он громко рассмеялся, показывая отсутствие на краю челюсти коренного зуба (башенная бойница).
Может быть, это не имеет слишком большого значения, но хотелось бы добавить, что очень скоро К. стал называть себя “гуру”. Ромео слышал, как, говоря с кем-то по телефону, он с прищуром посмотрел на него, находящегося здесь же, и, поднеся трубку вплотную к губам, сказал: “Ну, ты же знаешь: я его гуру!..”
29
К. был закрыт простыней до горла. Он сидел в кресле перед зеркалом, в котором снизу отражались бутылочки с шампунем, съемные челюсти стригущей машинки, банка с погруженной внутрь расческой в водяных пузырьках и бумажка с надписью: “перекись водорода 0,5%”.
К. подстригался раз в месяц. Он приходил в парикмахерскую, садился перед зеркалом и смотрел, как отражение лишается волос. Он стал замечать, как с каждым разом его лицо в зеркале делается всё старее. Причем наиболее отчетливо это старение передавало не зеркало в прихожей, или где-то еще, а именно зеркало в парикмахерской. Щеки были уже не просто впалыми (когда-то это сходило за молодую поджарость), но дополнены глубокими, морщинистыми прорезями, в которых темнела щетина. Кратеры с трудом преодоленной в юности угревой сыпи, которые еще три года назад скрадывала эластичность кожи, теперь были уродливо выпячены, раскрыты, как голодные рты в птичьем гнезде. Под бровями, достигая век, набрякли какие-то вздутия, отчего глаза уже не были такими большими и ясными, какими они были всегда. Было ощущение, что старость (в отличие от цветущего, юного расширения) это процесс какого-то сжатия, сворачивания в самого себя. Это было похоже на резиновую перчатку, которую, снимая с руки и выворачивая наизнанку, доводят до состояния жалкого, сморщенного комка.
30
К. боялся смерти, боялся болезней и несчастных случаев. Он боялся всего этого как-то по-женски: боялся, что нарушится, помнется внешняя привлекательность; боялся, что будет вызывать своим видом презрение и безразличие; боялся, что когда-нибудь достигнет безусловного кайфа, потом всё это вдруг рухнет, исчезнет, а у него даже не будет возможности проанализировать: как это случилось?
Он вышел из Дома быта, прошел через задний двор, где урчал японский грузовик и была распахнута высоковольтная будка с решетчатой амбразурой и остатками трафарета черепа, и побрел по аллее. Аллея была вымощена покосившимися бетонными плитами; по краям стояли тополя — сырые от недавнего дождя, распространяющие терпкий аромат; на плитах лежали раскисшие, сплющенные волосатые “сережки”.
К. сел на край скамьи. Сбоку от него на темной, пропитанной дождем палке было вырезано: “Карась”. Какой-то болван старательно вырезал ножом. Он, наверное, потратил на это не меньше чем полчаса. К. поднялся, пошел.
Он купил полбуханки хлеба и стал кормить голубей за автобусной остановкой. Он хотел видеть в птицах какую-то благодарность. Но он видел их налитые кровью глаза, видел, как они отталкивают друг друга, и ему было досадно, что он, как дурак, таким сомнительным способом захотел спасти душу. И потом, откуда может взяться благодарность на птичьих лицах? У птицы слишком твердый рот, чтобы изобразить улыбку, у птицы нет рук, чтобы сделать какой-то многоречивый жест. И вообще, есть сведения, что птицы это в прошлом динозавры.
Подошла какая-то пенсионерка в долгополой китайской кофте и с ручкой зонта из сумки и сначала с умильным видом смотрела, как К. крошит хлеб, а затем, чуть-чуть приблизившись, начала говорить. Она говорила, что зимой для птиц нужно делать кормушки; она говорила, что раньше они в школе делали кормушки на уроках “природоведения”, так как им объясняли, что зимой птицам тяжело найти корм, так как всё занесено снегом; а теперь, учитывая то, что она знает по внукам, в школе перестали делать кормушки, так как в детях перестали воспитывать любовь к природе, а любовь к природе это любовь к жизни вообще и к людям в частности.
К. уже совсем не испытывал удовольствия от сеяния хлеба и от копошащейся массы у его ног. В голову лезли разные мысли. То он соглашался со старушкой и каким-то не своим (диктор радио-телевидения) голосом говорил себе, что это на самом деле плохо, когда не делают кормушек; а то вдруг, как будто очнувшись, начинал противоречить: о какой любви к людям идет речь: о физической или какой-то другой?
Он вспомнил, что по кабельному телевидению в рекламе “бегущей строкой” уже несколько дней подряд родители Вани Старостина восьми лет, который попал под машину, просят кого-нибудь прийти и сдать кровь. К. помнил Шварценеггера с голыми сиськами, держащего в объятиях пулемет, но К. не помнил, какие у Вани Старостина группа и резус. Кажется, не такие, как у К. Он подумал, что нарочно не обратил внимания на группу крови, нарочно убедил себя, что это не его группа, чтобы поскорее успокоиться и забыть, что кому-то больно.
В конце концов не выдержав растущего под сердцем напряжения, аккуратно положив истерзанную буханку на грязный асфальт, К. ушел. Он решил написать в местную газету статью, которую он никогда не напишет, подымающую вопрос о системе донорства в стране; он решил озаглавить статью так: “Малокровие или малодушие?”
31
Ромео связался с молодыми поэтами из Владивостока. Один из них, блондинистый еврей с недоросшей правой ногой, считал себя сюрреалистом. Он принципиально спал днем и бодрствовал ночью. Он вел дневник, куда вносил сны, а затем на их основе писал стихи. Они (хромой сюрреалист и хвостатый Ромео) ходили по каким-то сопкам, с которых стекали помои, а на вершине стояли старые трехэтажные дома. Они искали притоны, где торговали коноплей. Они шли, Вайсман хромал, а Ромео думал, что их связывает уродство, о котором совершенно не подозревает его новый знакомый, сюрреалист.
И в самом деле, А. Вайсман (который в дальнейшем оказался предельно трусливым, слабым существом) стал предпочитать компанию Ромео. Ему нравилось, как парень из пригорода внимательно и вдумчиво слушает все его слова. Ромео в самом деле слушал Вайсмана и доверял его мнению до некоторых пор. Но потом 30 июня Вайсман сделал какую-то мелкую подлость. Ромео это возмутило. Вайсман стал оправдывать это сюрреализмом. Но на самом деле он считал, что его влияние на Ромео столь высоко, что он может позволять себе некоторые крайности. После этого Ромео старался с ним не контачить.
Были и другие поэты. Некто Д.Ю., поклонник книжного буддизма, запомнился тем, что побрил себя наголо. Он побрил себя неожиданно.
Они сидели на кухне, пили зеленый чай, и вдруг кто-то сказал, что буддисты лысые, а Д.Ю. носит шевелюру. Д.Ю. поднялся и тут же в ванной побрил себе голову. Когда его попросили высказаться, что он думает о перестройке в России, Д.Ю. ответил, что для него существует единственная перестройка — перестройка сознания; а то, что творится в стране или даже на земле, с позиций нирваны имеет вообще нулевое значение. Но тем не менее, когда у себя в почтовом ящике Д.Ю. обнаружил счет за переговоры с Череповцом, которые он никогда не вел, он пошел на телефонную станцию и стал упрямо доказывать правоту. А когда его затопили соседи сверху, он надел тапки, вышел в подъезд, и было слышно, как, распространяя кафельное эхо, он раз за разом повторяет: “Вы будете платить мне за штукатурку!..”
Третий вешал у себя дома на стенах отпечатанные на машинке тексты Б.Г., называл их “сутрами”, заставлял свою мать говорить об этих листах, как о сутрах, и выдумал какой-то дурацкий лозунг, которым, по всей видимости, гордился: “Пикассо — в массы!”
Четвертый говорил, что, когда они, владивостокские поэты, совершают визиты в одно подвальное кафе, ему хочется встать на стол, затопать ногами и крикнуть в обывательские рожи: “А вы читали Кафку?” Он говорил это так, что казалось, что ему это на руку, — то, что обыватель не читает Кафку: это давало ему право влезать на стол и кричать. Кроме этого он же доказывал, что одним из первых в СССР стал писать в своих стихах имя бога с большой буквы. Он говорил, что именно так надо писать о боге: “Бог”. Как будто бог — это какой-то кретин с именем Владислав или, допустим, Евгений, которые тоже начинаются с большой буквы, но обычно этим всё исчерпывается. В слове “бог” имеет значение только буква “о”, так как именно через этот обруч излучается то, что тоньше слов и мыслей.
Владивосток был грязным портовым городом, полным раскрашенных косметикой блядей и хамоватых, до предела эгоистичных жителей, которые пальцем бы не пошевелили, если бы за этим не стояло какой-то мелкой выгоды, которые видели в своей эгоистичности и непорядочности признаки современности, цивилизованности. Во Владивостоке среди автомобилистов хорошим тоном считалось не останавливаться на красный свет, не пропускать пешеходов. На центральной площади Владивостока стояли революционные гиганты, на которых, пролетая в вышине, дристали чайки и голуби. Во Владивостоке не читали Кафку.
32
30 июня 1990 года. Поздний вечер. Около двенадцати часов. Ромео по-птичьи сидит на перилах за Морским вокзалом. Над крышей вокзала распространяется голубое, какое-то неземное свечение: неоновая надпись “Морской вокзал”, которая не просматривается с этой стороны. С моря, которого в темноте не видно, доносится плеск, запахи солярки и гнилых водорослей.
А. Вайсман сказал, что сейчас они пойдут на день рождения, сказал, подожди здесь, за вокзалом, сказал, что через несколько минут вернется, а сам не появлялся уже больше часа. На следующий день он скажет, что совсем забыл про Ромео, просто день рожденья был замечательный. Ромео спросит: и как ты это можешь объяснить? Вайсман скажет: старик, херня: жизнь — сон! Ромео скажет: да пошел ты со своими снами! Вайсман хромоного попятится: ему покажется, Ромео его сейчас ударит. Но Ромео просто уйдет. Но это будет завтра. А сейчас Ромео сидит на прохладной трубе, которую не видит, его рука мнет в кармане пустую пачку сигарет, он думает, что ночь, холодный воздух и аура над вокзалом — самый подходящий антураж для человеческого одиночества; в другой обстановке (день, удобные апартаменты и т.п.) одиночество переживалось бы не так остро и поэтично.
Подходит мужик в кепке. Молча прикуривает. Пламя спички наполняет заскорузлые ладони, которыми он закрылся от ветра; ладони становятся как китайский фонарь. Мужик без всякой подготовки спрашивает: “Вкиряешь со мной?” Ромео отвечает: “Не хочу”. Мужик, кряхтя, лезет на жердочку. Молча предлагает папиросу. Ромео берет. Мужик говорит: “А чё, я не шучу!” — и показывает из кармана мощное горлышко, запаянное пластмассовой пробкой. Ромео глотает горький дым.
Мужик начинает рассказывать, что раньше он неплохо пел. У него баритон вообще-то. “Знаешь, как меня звали, — какая дворовая кличка была? Муслим. Муслим Магомаев. Помнишь, может: “Пусть луна-а-а светит всем, как волше-е-ебная лампа в ночи!” Чё, Магомаева не слыхал? Ну ты вообще! Вот и меня Муслимом называли. А знаешь почему? Смотри: к нам тогда во Владик в 67-м Муслим Магомаев приезжал, пел тут. А потом в гостинице мальчика себе стал заказывать. Понимаешь, ему девочки не нужны, ему мальчиков подавай. Да, да, ты думал! Такие они. И вот меня цепляют — и туда, к Муслиму. Муслим мне: хочешь, петь тебя научу? Я говорю: да можно вообще-то. А он мне деньги сует и штаны просит снять. А тогда эти триста рублей, которые он мне дал, — ты хоть знаешь, какие это деньги были? Это щас — туда четвертной, сюда полтинник. Ты только не думай, что я какой-то там! Ты что думаешь, это я у Магомаева сосал? Да нет — это он у меня сосал! Да за кого ты меня принимаешь? У меня дочь такая же, как ты. Супруга у меня. Сам я инженер. Всё правильно у меня. Ну, давай, давай, вкиряем. Чё, я не шучу. У меня даже стакан вот здесь где-то валялся”.
Мужик нашаривает в кармане граненый стакан; отковыривает зубами пробку и прямо здесь же, на перилах, наполняет стакан. Он дает стакан Ромео. Ромео пьет, давится, кашляет. Мужик заботливо стучит промеж лопаток. Ромео отстраняет руку. Мужик наполняет стакан и громко, жадно пьет. И вдруг неожиданно лезет рукой Ромео в пах, устраивает там возню и шепчет: “Ну что там у тебя, стоит? Стоит у тебя там?” Ромео спрыгивает на асфальт. Мужик тоже спрыгивает. Ромео бьет его куда-то в лицо. Мужик тут же, даже не от удара, а сам по себе, падает на колени и закрывается руками. Ромео его пинает. Мужик негромко, как-то интимно (только для себя и для Ромео) повторяет: “У меня никого нет! У меня совсем никого нет!.. Пожалуйста, не бей, не надо!” Ромео не может остановиться: он бьет мужика за то, что Вайсман кинул его тут, за то, что пригородные электрички уже не ходят, за то, что мужик тоже одинокий, за то, что он, Ромео, видит в этом мужике собственный финал. Мужик лежит в позе новорожденного, прижимает к лицу кепку, хотя уже никто не бьет, и гулко, будто из другой комнаты, стонет: “О-о! о-о-о!..” С моря, из темноты, доносится протяжный корабельный сигнал.
33
В начале июля 1990-го по городу поползли слухи. Говорили, что на ночных улицах появился маньяк. Говорили, что он убивает девственниц в красных платьях. Говорили, что он носит маску хоккейного вратаря. О маньяке говорили женщины в очередях, старики в автобусах, молодежь в подъездах.
Девственниц было немного. В красных платьях и того меньше. Но как бы там ни было, все начали прятаться по квартирам. Ночь, луна, запах акаций и т.п. от влюбленных и мечтателей перешли к маньякам и всяким ублюдкам.
34
В середине июля К. начал читать “Розу мира” Д. Андреева. Кто-то из знакомых вручил ему на день рождения подарочное издание в сусальном переплете. К. не был ни мистиком, ни религиозно настроенным, он взялся читать книгу только из-за того, что о ней тогда было много разговоров в определенных кругах.
К. стал упоминать имя Уацрора, стал говорить, что человек, испытывая страх, выделяет особое вещество, гавах, на запах которого слетаются невидимые демоны, всякая нечисть. Он рассуждал об этом, как профессор. Но он никому не сказал, что бросил книгу на 32-й странице. Дело в том, что в это же время ему случайно подвернулся, наполовину самиздатовский, сборник скандинавской “голубой” прозы. Это были дешевые, на скорую руку состряпанные рассказы о том, как встречаются “он” и “он” и, не откладывая в долгий ящик, тут же начинают искать друг у друга отверстия. Большое место в этих рассказах было уделено описанию огромных половых членов, волосатых яичек и всякой такой херомантии: всё, что растет и болтается на мужике. Были, конечно, попытки ввести что-то про чувства, размазать по бумаге порцию голубых соплей. Но на самом деле психологии в этих рассказах было не больше, чем в анатомическом атласе. Тем не менее, прочитав брошюру, К. преподнес ее Ромео как образец тонкой эротики и психологизма, рекомендовал прочесть.
35
За городом был заброшенный грушевый сад. Некогда здесь был совхоз: груши стряхивались с деревьев, закатывались в банки в виде компота и повидла. Потом совхоз расформировался, а деревья и груши остались. Рядом был широкий котлован с прозрачной водой: городское водохранилище. Это место было похоже на картину из сна: искусственное озеро, стрекозы касаются воды ножками, несутся круги, а на берегу — тенистый сад, которому не видать конца.
К. стал ездить сюда по воскресеньям на велосипеде. Он надевал шорты из обрезанных джинсов, брал книжку про педерастов, брал бутылку кипяченой воды, широкое полотенце и крем для загара.
36
В одно из воскресений К. пригласил с собой Ромео. У Ромео не было велосипеда, поэтому К. повел его пешком. Он дал нести Ромео рюкзак.
Они шли около двух часов. По пути К. рассуждал о том, что маньяка А. Чикатило можно назвать счастливым человеком, так как он реализовал все свои желания. Ромео отмалчивался. Любивший, чтобы его слова вызывали одобрение — по крайней мере, удивление, — К. чувствовал, что Ромео чему-то внутренне противится. Подымая тему детского убийцы, К. рассчитывал на какую-то реакцию, но никак не на молчание. Он стал говорить, что человека можно назвать счастливым только тогда, когда он удовлетворит все желания — как сознательные, так и подсознательные. Он спросил у Ромео: ведь так? Ромео уклончиво ответил: да, наверное. К. решил про себя: ну и пусть; молчание — знак согласия. Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним; даже если приходилось доказывать, что маньяк — это эталон человеческого счастья.
Мимо пробежал человек в спортивных трусах. К. сказал, что в Европе давно уже не бегают, предпочитают спортивную ходьбу. Ромео подумал, что это тема не для него, он никогда не дружил со спортом: мешал хвост. Опять наткнувшись на молчание, не умея его расшифровать, К. настырно добавил, что бег сотрясает, травмирует внутренние органы: это доказано медициной. Ромео чувствовал, что надо что-то сказать, иначе будет неправильно понято, но сказать было нечего. И они снова молчали. Сзади позвякивала застежка рюкзака.
Когда вошли в глубь сада, К. постелил на траву полотенце, разделся догола и лег на полотенце поперек — так, чтобы рядом оставалось место. Полотенце было в виде 100 баксов. Ромео обнажился по пояс, сел на край полотенца. К. лежал спиной кверху, уперев подбородок в чашки ладоней. Его локоть подмял одуванчик. Стебель одуванчика был в белом налете; зазубренные листья сверкали на солнце, ослепляли; махровая желтизна горько пахла. К. смотрел на озеро или делал вид, что смотрел на озеро. Его спину обследовала муха. Она двигалась мелкими перебежками. К. нервно дернул лопаткой, которая оттопырилась под натянутой кожей, как крыло мексиканской летучей собаки. Где-то вдали надрывалась кукушка. Вокруг крался кислый и пряный запах спеющих груш. К. перевернулся, накрыв глаза запястьем.
Ромео решил, что должен потрогать чужой член. Иначе на что он вообще способен? Была долгая пауза, в которую вклинивалась кукушка и костистая грудь К. с редкими завитушками вокруг сосков. Ромео сказал: можно он его потрогает? Он не уточнил, кого это, “его”. Но это было сказано так, что К. ответил: да. Он сказал это как-то вынужденно, как будто не было выбора. При этом он не открыл глаз; резче обозначились борозды — от носа к губам. Ромео протянул руку. То, что он почувствовал, было обыкновенной теплой кожей. Ощущения ничем не отличались от тех, когда прикасаешься к чужому плечу или к месту под локтем. Член стал вырастать, пополз в направлении пупка. К. перевернулся на живот.
Молчание, в котором всё происходило, было перегружено подтекстом. Окружающая обстановка поделилась на несколько смысловых пластов. С одной стороны были пропитанные солнцем листья грушевого дерева, назойливость мух и умоляющий крик кукушки; с другой — махровое полотенце, два мужика, и кто-то только что потрогал член. Прикосновение к члену накладывалось на корявость веток и дозированный крик птицы, и от этого птичий крик уже казался не просто жалобным, а каким-то трагическим, полным пьяного отчаяния (“сука я, сука: детей в чужие гнезда подкидываю!”). Ромео уже был не рад, что потрогал член.
К., в свою очередь, ругал себя за то, что в самую решительную минуту, в самый, можно сказать, пик взаимоотношений, он застеснялся эрекции, перевернулся. Ромео спросил: “Ты не обиделся?” К. почувствовал нежность, ему захотелось плакать; но вместе с этим (чтобы продлить эту заботу о себе, чтобы Ромео недоумевал, мучился, не переставал спрашивать, обиделся он или нет) захотелось сказать Ромео что-нибудь злое. Конечно же, в этом желании хлестнуть, причинить боль скрывалась досада на себя, давшего слабину, и, естественно, на того, кто был всему причиной.
37
В начале августа Ромео признался К., что хочет потрахаться. Он уточнял, что хочет потрахаться с женщиной. К. сказал, что потрахаться с женщиной — на это способен кто угодно. Он нарочно не продолжил мысли. Было понятно, куда он клонит. Сжимаясь от волнения при мысли, что ему предложат трахаться с мужиком (точнее, с К.), Ромео уже заранее представлял, как он снимает штаны, поворачивается задом, а там — хвост. Он понимал, что, даже если он захочет, педерастия не для него. Надо сказать, он до сих пор думал о К., что тот самый настоящий педераст и он просто щадит Ромео.
К. сказал, что у него есть знакомая женщина, которая могла бы ввести “мальчика” в область секса, но она занималась этим когда-то, раньше, а сейчас он не знает, как она к этому отнесется. К. добавил, что он сам имел с этой женщиной близкие контакты, но трахаться, в полном смысле слова, он не любит, это скотство, он предпочитает петтинг, — и хотя считается, что это забавы для молодых, тем не менее в Англии в викторианскую эпоху это считалось утонченностью. К. добавил, что эта женщина, возможно, согласится, но при этом она наверняка захочет, чтобы это был групповой секс: он-она-он.
К. нашел Федорову, которая на данный момент пристроилась администратором в гостиницу, сожительствовала с каким-то предпринимателем, стала меньше читать книг, перешла на газеты с журналами. Эта приземленность, чрезмерная гравитация стала читаться даже в ее внешности.
Через стеклянное окошечко с вывеской “Администратор” К. спросил: как Федорова смотрит на то, чтобы помочь ему в одном деле? А именно — нужно ввести “неопытного мальчика” в область плотских отношений. То есть имеется возможность возродить шведскую семью. Естественно, с учетом прожитых лет, на каких-то новых началах. Федорова без раздумий ответила: нет.
К. заметил, что у Федоровой какие-то мертвые, будто наполненные жидким стеклом, глаза. К. заметил, что Федорова врет. Причем врет беззастенчиво, даже особо этого не скрывая. И причем врет не насчет того, что “не хочет ввести мальчика”, а врет вообще: насчет того, что рада видеть К., насчет того, что ей приятно вспомнить о том, как они жили шведской семьей и т.п. И даже насчет того, что у нее всё отлично и нет проблем, — насчет этого она тоже заблуждается: то есть врет самой себе.
К. не стал говорить Федоровой всё, что он о ней подумал. К. решил, что больше не появится возле этого стеклянного окошечка, а если встретит Федорову на улице, то просто кивнет и пройдет мимо с каменным лицом.
38
У одного из знакомых была пустующая квартира. Квартира была на первом этаже и запиралась на один замок. Знакомый переехал во Владивосток и здесь появлялся редко, а его бывшую квартиру использовали знакомые для связей на стороне, ее взламывали воры, в нее через незапертое окно забирались бомжи и устраивали здесь ночлег. Всё, что здесь было: газовая плита, россыпь трубочек для коктейля на подоконнике, унитаз (ванну оторвали и унесли), диван.
К. привел сюда Ромео. Они пришли поздно ночью. Перед этим они сидели в комнате К., пили аралиевую настойку и кофе. К. был любителем всяких настоек. Он хотел смягчить вред алкоголя пользой трав. Из этой же области была “дыхательная гимнастика” утром перед раскрытой форточкой, после которой он обильно отхаркивал никотин. Так вот, они сидели, запершись в комнате, тихо играл магнитофон, горел ночник в изголовье кровати, на стене глянцево поблескивала щека Ф. Меркури с половинкой усов, а К., приставив палец к губам, просил говорить тихо: мама спит. Ромео принес кассету “Depeche Mode”. Он все время пытался перемотать на начало “Персонального Иисуса”. К. говорил, что это музыка для биомеханизмов. Ромео сказал, что “Depeche Mode” все, как один, голубые и музыка их предназначена для этой же категории людей. Ромео это выдумал. Точнее, он считал, что “Дэ-эМ” голубые: он увидел фрагмент их выступления по телеку и решил, что так одеваться и так себя вести должны именно голубые. К. говорил, что Д. Саммер, Г. Гейнор и Д. Саммервил — тоже музыка для голубых, но здесь больше души, чувства.
39
В конце концов они подошли к квартире на первом этаже. Кое-как починенный замок болтался внутри фанеры, его можно было открыть пальцем. Осторожно втиснув ключ, К. прошипел: шуметь нельзя, а то соседи подумают, что это опять бомжи, и вызовут милицию.
Само собой, в темной прихожей К. сразу же наткнулся на стул, сгрохотал. Они затаились; никак не могли сдержать смех. Света не было по всей квартире. К. сказал: нужно идти в подъезд, на лестничную площадку, менять пробки. Никто из них не знал, как менять пробки. Да и в подъезд идти было нежелательно. Было около двух часов ночи.
Они сели на кухне. Штор в квартире не было, поэтому всё освещала луна. Они принесли с собой недопитую настойку, одноразовый стаканчик и дольку домашнего торта (произведение матери К.). К. слишком часто курил. Он стал рассказывать про Женю Горностаева. Он рассказывал о нем, как обыкновенный подпивший мужик, который жалуется на неудачную любовь. Ромео думал: зачем он рассказывает о своем Жене? Ведь К. нарочно вел его сюда с тем, чтобы наконец посвятить его в тайны мужских отношений. Он его так и предупредил: сейчас мы придем, и я тебе что-то покажу: покажу, как любят мужчины. Ромео еще по дороге думал: пусть всё, что угодно, только не анальный секс. И вот они сидели здесь (К. на стуле без спинки, который был сбит в прихожей, Ромео на тумбочке), и К. рассказывал ему, какие письма писал ему из армии Женя Горностаев. Женя писал, что “мужская дружба познается на расстоянии”, что “мужская дружба это нечто большее” (?!), что “женщина способна предать чувства, а мужчина никогда”. И всё в таком роде. Ромео решил, что или это произойдет сейчас, или они к этому уже не подойдут никогда. Ромео сделал, как в кино. Ромео мягко положил руку поверх руки К., которая лежала на невидимом столе рядом с белеющим стаканчиком. В руке К. был светлячок сигареты. К. умолк. Он был смущен. Он понимал, что его состоятельность как любовника и либертена опять оказалась под сомнением. В своей жизни он обосрался насчет женщин, он думал, что как-то компенсирует это в среде мужчин, но вот опять: “невинный мальчик” сам делает первые шаги, а он?.. То ли он педераст, то ли он сократик, то ли журналист, то ли еще хрен знает что! За день до этого, вечером, он нарочно побрил у себя остатки волос под мышками, побрил центр груди и вокруг сосков. Он готовился со всей тщательностью… Пальцы Ромео грели тыльную сторону его кисти (чувствовался каждый палец, испарина), а К. в это время сидел без движения и не знал, что сказать или сделать. Нежно шлепнулся остывающий столбик табачной золы, и только осязание подсказало, что зола разбилась, рассыпалась в пыль.
40
Они лежали на бугристом диване. Они были в одежде. На диване была пара каких-то сомнительных подушек, от которых пахло селедкой. Они бросили подушки в ноги. К. тянул вверх край футболки Ромео. Он почти рвал материю, растягивал ее, как дурак, а она встала где-то чуть выше живота и дальше не шла. Ромео выгнул спину, приподнялся, футболка свободно поползла вверх. К. подумал, что стоило ему тихо попросить, чтобы Ромео чуть приподнялся, а не рвать футболку, и всё выглядело бы гораздо лучше, красивее. Чтобы долго не тяготиться этой мыслью да еще тем, что его дыхание носом казалось ему каким-то сиплым, шипящим (может, у него там козюля?.. ужас!), — чтобы долго по этому поводу не заморачиваться, К. тут же принялся за дело, за то, что он знал и умел: он стал целовать грудь Ромео, соски. Со своими серийными поцелуями он пошел вниз, по средостению, к животу, здесь совершил круг, перекрестил. Ромео застонал. Это вышло непроизвольно. Сначала его это удивило, напугало. Но тут же, сделав перемотку назад, он подумал, что стон у него получился вполне даже неплохой, очень мелодичный. Прямо как в кино.
Кстати, К. тоже оценил этот стон. Он был каким-то чуть ли не женским. Имеется в виду, такой же красивый, возбуждающий. К. это подстегнуло. Он еще раз, повторно начал с груди. Ромео выдал еще один стон. Он думал, что будет так же, как в прошлый раз, но получилось гораздо хуже. К. тоже почувствовал в этом что-то неживое, намеренное. Он подумал, что вся эта диванная возня, всё, что они пытаются здесь имитировать, больше похоже на второй стон, который делается на заказ.
К. опять пошагал своими губами вниз, к поясу брюк. Он никогда не делал минет. А если он начнет это делать? У него получится? А вдруг станет ясно, что он никогда этого не делал? Он хотел расстегнуть джинсы зубами, уже схватил кисловатую медь, но подумал, что металлическая пуговица может повредить эмаль, может начаться кариес, а кариес на передних зубах — это какой-то здец! К. сделал вид, что схватил пуговицу зубами в порыве страсти. Он начал расстегивать пуговицу трясущимися пальцами. Но Ромео быстро перехватил руки. К. даже был рад этому. Он устало прислонился щекой к вздымающемуся животу и услышал далекое, едва слышное бурление: как будто где-то внизу, за километр отсюда, в туманной долине кто-то переливает колодезную воду из ведра в ведро. Он начал не спеша, методично расстегивать молнию. И тут в дверь постучали.
41
К. пошел к двери, посмотрел в глазок. На сером, сумеречном фоне чернел какой-то силуэт. К. вернулся и прошептал, что это могут быть знакомые хозяина квартиры, он должен им открыть. Он поговорит с ними, и они уйдут. Но, как бы там ни было, Ромео должен спрятаться, посидеть в туалете.
Ромео застегнул ширинку и на ощупь вошел в туалет. В прохладной темноте струилась вода. Ромео чувствовал себя шлюхой: объектом противозаконной связи. Это и веселило, и расстраивало. Он услышал, что стук в дверь усилился, стал настойчивым. Заглянул К. и в страхе прошептал, что это милиция. Он спросил: что делать? Стук усиливался. Кажется, стучали ногой. При этом донесся крик: “Открываем быстро, ну!..”
Они решили, что нужно бежать через окно. Они открыли окно на кухне и прыгнули на асфальтовую полосу, усыпанную хрустящим стеклом. Потом были какие-то сухие кусты, собачий лай, забор, подвернутая лодыжка, невидимая лужа. Всё это время они бежали. Потом пошли фонари, витрины продуктовых магазинов, а когда бежали мимо роддома и на асфальте малярной кистью было написано: “Зайка, спасибо за сына!”, то в связи с этим родилась и стала разрастаться мысль: при чем тут “зайка”, при чем “сын” и при чем “спасибо”?
Потом они остановились. Не могли смеяться: одышка была сильнее смеха. От усталости и пережитого волнения тряслись ляжки.
42
К. почувствовал смену эпох, наступление нового времени так. Утром 10 августа он подошел к киоску “Союзпечать”. Во рту дымилась сигарета, дым попадал в правый глаз, в руке было пять рублей в стадии линьки, какая-то мелочь, волоски запястья путались в браслете часов, и от этого было больно. К. заметил, что в киоске продается желтая пресса, зубная паста и рулоны туалетной бумаги. Возникло ощущение, что первое, второе и третье нужно покупать вместе, в комплексе. Раньше этого не было.
43
Днем 13 августа с К. вышел конфуз. Это случилось на телестудии. Режиссер, поправляя ему воротничок, спросила: “Как сегодня на улице, жарко?” Дело в том, что она пришла сюда слишком рано. К. ответил: “В тени обещали двадцать сантиметров”.
44
Ромео подумал: если отбросить тонкости, то получается: люди сходятся только для того, чтобы что-то друг от друга получить. В этом беспощадный эгоизм, с этим трудно мириться, но это так.
Ромео, — что лично он хочет от К.? Трудно сказать. Но уж точно он сходился с ним не для того, чтобы подарить ему свою хвостатую задницу. Ему хотелось познакомиться с интересным человеком. Он рассчитывал на дружбу, понимание. К тому же у него не было отца: это, наверное, тоже руководило его действиями. Сначала он надеялся, что за играми ума и подчеркнутым вниманием к телесной стороне (всё это входило в то, что К. называл “общением”) кроется более или менее идеальный тип. Он думал, что К. говорит так много пустого и намеренно пошлого только для того, чтобы спрятать за этим нечто глубоко личное, ранимое. Конечно: ведь К. столько читал, столько смотрел серьезных, вдумчивых фильмов. Но получалось так, что самое серьезное и вдумчивое и в фильмах, и в книгах прошло мимо К., а в рот ему попали только какие-то пустые, гремящие, как банные тазики, словечки и выражения.
Ромео не мог достаточно близко сходиться с людьми. Дело в том, что люди, которые ему попадались (если исходить из того, что человек стремиться к чему-то идеальному), были чем-то вроде отбросов, которыми приходилось довольствоваться за неимением лучшего. Мало того, где-то (от тех же отбросов, которые всюду находят себе оправдание) он услышал крылатую (крылышки воробья) фразу: “Если не можешь изменить мир, измени себя”. Ромео долго пытался изменять себя, долго пытался внушать себе, что это не окружающие его люди “отбросы”, а он сам в некотором смысле моральный инвалид. Он старался понять людей, принять их такими, какие они есть. Но увидел, что никто даже и не пытается сделаться лучше, что-то в себе изменить и что таким образом (если говорить себе, что не нужно исправлять мир, что лучше себя под этот мир подстрогать) можно самому дойти до состояния отброса. И какой тогда смысл во всём? В результате он выбрал одиночество (которое втягивало, как нюханье бензина) и книги; и в то время, когда большинство вырабатывало какие-то собственные правила жизни, он продолжал питаться тем, что давали книги. Причем его книгами (по причине того, что библиотека деда не обновлялась примерно с конца 60-х гг., когда он был снят с должности прораба) были в основном нравоучения русских классиков, заросших бородами и бакенбардами. Ромео мог бы пристраститься к ТВ, но там на диване постоянно торчал дед, поэтому пришлось подсесть на книги. А поскольку он подсел на книги, то на людей он уже подсесть не мог, и они всё больше казались ему “отбросами”.
А что касается “мира”, который “невозможно изменить”, — то это, конечно же, слишком сильно сказано. Мир, который противится изменению, — это не пространство, наполненное деревьями, первым снегом, миграцией птиц. Это мир людей: устоявшиеся мнения, заведенный порядок действий, похороненные противоречия. Даже нельзя сказать, что это мир всех людей. Это всего лишь уютная позиция большинства.
45
В начале сентября 1990-го К. встретился с В. Мухоедовым. В. Мухоедов отличался легкостью ума, отсутствием рефлексии. Это был чистейший экстраверт. К. это нравилось. Он вспоминал тягостные впечатления, которые посещали его, когда он был с Ромео, и говорил себе, что с Ромео пора “завязывать”. Но он тут же думал, что у Ромео необычное, экзотическое имя. И в разговоре со знакомыми К. мог козырнуть, что у его “мальчика”, дескать, имя Ромео: честное благородное, он сам проверял паспорт (сраный гаишник!). И к тому же у Ромео, при том, что он был брюнетом, оказались глубокие голубые глаза. А у Мухоедова глаза были, как его фамилия: мутно-серые, с неопределенным поросячьим разрезом, и окунуться в них можно было только по колено.
Мухоедов учился в техникуме, на геодезиста. В школе, в восьмом классе, Мухоедова прозвали Каркушей. Возможно, здесь подразумевалось то, что Мухоедов слишком много каркал, то есть любил поговорить на всякие отвлеченные темы. На шее у Мухоедова была толстая родинка с проросшими светлыми, как леска, волосками. Мухоедов любил загадывать загадки типа: “У какого молодца утром капает с конца?” или “Волосатая головка за щеку влетает ловко, что это?”; при этом он утверждал, что такого типа загадки одно время печатались в детском журнале “Веселые картинки”. У Мухоедова была привычка: втягивая мокроту, хрюкать носоглоткой; и это он почему-то обязательно делал в полной тишине — когда смотрел с кем-нибудь телевизор; когда сидел с девушкой в кафе и нечего было сказать. Мухоедова несло по части слов, интеллектуальных построений: он без конца каламбурил. Например, когда Мухоедов шел с К. по улице, он задорно, с широкой улыбкой смотрел по сторонам, вслух читал вывески и объявления и начинал их коверкать, подвергать критике. Когда они шли мимо какой-то сталинской постройки и Мухоедов увидел над входом табличку со словами “Акционерное общество открытого типа”, он сказал, что это акционерное общество принадлежит “открытому типу”, а есть еще “типы закрытые”. К. подумал, что его бывший знакомый Ромео как раз и есть такой “закрытый тип”, и рассмеялся. Ему показалось, что Мухоедов очень даже не глуп. Хотя еще какой-то час назад он думал, что располагающая поверхностность, легкость Мухоедова происходят именно от небольшого ума. И тут же Мухоедов объявил, что по утрам он “занимается философией” — стоицизмом: каждое утро у него стоит.
Мухоедов в самом деле не был глупым. Он был неглубоким — это да: в нем совершенно отсутствовала мудрость, благодаря которой формируется собственное, рожденное с болью представление о мире, о человеке. Мухоедов мог подолгу распространяться на темы мира и человека, но все его рассуждения были так же мертвы и ровны, как номера авиарейсов на световом табло. Мухоедов не был глупым; он был дураком. Его интерес к каламбурам происходил именно от пустоты в голове: слова летали в этой пустоте, стукались об изнанку черепа, разбивались и склеивались в другом порядке.
К. еще раз сравнил Ромео и Мухоедова, когда Мухоедов, взяв из его домашней библиотеки книгу, принес ее в растрепанном, в каком-то изнасилованном виде: с загибающимися страницами, залитую жирным супом. Насколько помнил К., Ромео всегда возвращал книги такими же, какими взял: будто не читал. Когда К. заметил новому знакомому, что с чужими книгами нужно обходиться бережно, Мухоедов сделал невинное лицо, улыбнулся и сказал: “Будь проще, и люди к тебе потянутся!” К. показалось, что Мухоедов начинает наглеть. Но он никак не мог отделаться от магии его какой-то незамороченности, сплошного позитива, которые шли от него, как от электрообогревателя. К. начинал понимать, что прощает Мухоедову многое, что тот становится его любимчиком.
Помимо всего у Мухоедова была поговорка: “Всё будет хорошо”. Он отрезал этим любую жалобу, обращенную к нему со стороны, любое проявление чужой слабости. Это уже потом и в прессе, и на ТВ на вооружение был взят такой способ щекотания народных масс. И почему-то казалось, что именно В. Мухоедов был этому началом.
46
К. боялся давать Мухоедову книги про педерастов. Книги про педерастов были запакованы в глянцевую суперобложку, их странички были чистенькими и беленькими, а буковки черненькими и маленькими. К. представлял, в каком виде эти книги могут к нему вернутся. Он не пожалел только “120 дней содома”. Он давно чувствовал, что Сад в его библиотеке, как трусы, которые лежат на виду: Сад казался ему излишне физиологичным, пропитанным нездоровой, какой-то кладбищенской энергетикой.
К. опять же сравнил творчество Сада с Ромео. Он подумал и решил, что Ромео “энергетический вампир”. На днях он прочел статью об энергетических вампирах. Газета, в которой была помещена статья, рекомендовала как можно скорее рвать с вампирами отношения.
Посредственные, поверхностные люди будут прощать вам возврат мятых книг, будут прощать хамство и непорядочность, но они никогда не простят вам, если вы затронете их поверхностность, если заставите их сомневаться в собственных позициях. Ведь они только этим и живы — собственной недалекостью: краткость и какая-то мелкокалиберность ума, отсутствие способности видеть на несколько шагов вперед, — всё это дает им возможность думать, что они живут, как надо, что они полностью как человеки состоялись. А если кто-то приходит и начинает колебать почву под ногами, заставляет испытывать неприятные ощущения и задумываться, то они готовы придумать и энергетический вампиризм, и оправдать свою несостоятельность еще черт знает чем. Обычно где-то на стадии ранних переходных возрастов они испытывают некоторые сомнения, в это время их мыслительный процесс бывает напряжен и иногда даже касается каких-то глубин, но потом, когда они всё это преодолевают, они вспоминают об этом с ужасом и ни при каких обстоятельствах не хотят к этому возвращаться. Для этого со временем, с возрастом они вырабатывают твердые, как сухари, жизненные принципы, взгляды и держатся за них любой ценой, потому что хотя эти взгляды узкие и черствые, но тем не менее они помогают жить, что называется, “без проблем”. И к тому же каждый из таких умников видит вокруг себя кучу таких же поверхностных ничтожеств и с удовольствием к ним присоединяется, так как обычная философия этого стада: “жить без проблем”, — то есть весело скользить по поверхности. Они собираются тесной компанией и своими пустыми, лишенными, по сути, всякого смысла разговорами дрочат друг другу мозги, а потом, к вечеру, расползаются кто куда с ощущением удовлетворения и с мыслью о том, какие приятные люди их окружают: люди без внутренних проблем.
47
К. показал семнадцатилетнему оптимисту Мухоедову порнушку: эпизод с доктором: в кабинет входит стройный итальянец, седой доктор просит его прилечь на кушетку, мнет ему живот, ведет рукой ниже. Длинные прически (аккуратная челочка, сзади кольца локонов), мутное изображение и велюровая вежливость в диалогах, — всё это говорило о том, что киношные педерасты вынырнули откуда-то из 80-х.
К. лежал на диване. В. Мухоедов сидел у него в ногах. На экране замелькала, задергалась загнутая колбаса, пронзающая, как сердечко, воронку наизнанку вывернутых губ. К. потянулся всем телом, хрустнуло где-то в лопатке. К. спросил свое обычное: ну как? Не отвечая на вопрос, Мухоедов дотронулся до его бедра, потер ладонью, вскрыл ширинку, достал скомканную кожицу, пальцы были холодными, наклонился с закрытыми глазами и, неумело карябая зубами, стал сосать. К. задохнулся, закрыл глаза и еще раз молча поблагодарил небо (или что там за это отвечает?) за то, что на его пути возникло тело Мухоедова. В это же время за дверью послышался немощный голос матери, которая звала К. обедать. Мало того, мать постучалась кулачком в дверь. Постучалась робко, просительно. Мухоедов посмотрел на К. Вид у него был самый дурацкий: удивление с членом во рту (была даже секундная мысль: почему у него во рту член, а не, допустим, стая мух; и почему, в связи с последним, у него такая, а не другая фамилия?). К. показал Мухоедову рукой: мол, продолжай, ничего страшного. Дело в том, что он не мог говорить, не мог даже что-нибудь прошептать. Ошеломление (оттого, что ему впервые отсасывали) было настолько сильным, что он просто онемел. Мать еще раз постучалась. Светлая плешь на темени Мухоедова качалась, подпрыгивала. Мать еще раз постучалась, и К. подумал, что ненавидит эту старуху с ее дотошной заботливостью.
48
Ромео никак не мог дозвониться до К. Трубку поднимала мать. Она отвечала, что К. нет дома, что не знает, когда он будет. Она говорила это, как будто под нажимом, с виноватыми интонациями. В конце разговора она обязательно добавляла: “извините”. И хотя вполне возможно, что мать говорила так от интеллигентности, от мягкости характера, Ромео чувствовал, что К. где-то там, у нее за спиной, что она только повторяет его слова. Ромео решил, что больше не станет звонить. Пусть, если захочет, К. сам его найдет.
Он не звонил день, другой. Потом пошли назойливые картинки: он говорит в трубку, а там — неузнаваемый, с угольной пылью, голос К. Ромео в уме перечеркивал эти картинки. Потом он хотел отрезать телефонный шнур. Потом он посмотрел на стену: полинявшие завитки обоев, стертая позолота, зазубренная дырка от гвоздя, продолговатое жирное пятно, которое осталось от пластилиновой человеческой фигурки, которую маленький Ромео в колготках когда-то тут прилепил, — всё это поплыло, и он чуть не свалился в обморок, удержавшись за подоконник. Вечером была температура.
Через два дня (еще полностью ослабленный, со вкусом аспирина на языке) он решил все-таки дозвониться до К. и сказать ему, что “он поступил с ним непорядочно; если он считает, что он какая-то проститутка, то он ошибается!” и т.д. Чтобы не сбиться с мысли, не перейти на заикание, Ромео написал всё, что хотел высказать, на тетрадном листе. Он положил лист перед собой, разгладил ладошкой и набрал номер. Никто не брал трубку. Можно было еще подождать, но Ромео нажал пальцем на рычажок.
49
В этот вечер у В. Мухоедова болел зуб. Он улыбался, но уже не так охотно. К. решил над ним пошутить, он спросил у Мухоедова: как его зуб? И когда Мухоедов в очередной раз стал жаловаться, К. сразил его этим: “Всё будет хорошо!” И с этим трудно было поспорить: даже если Мухоедов умрет от зубной боли, всё равно будет хорошо, — даже если не Мухоедову, то кому-нибудь другому.
Они сидели на лестничной площадке перед квартирой К. К. — на подоконнике и курил, сбрасывая пепел в банку из-под оливок. Изнывая от мучений, Мухоедов сидел на корточках и с нетерпением ждал завтрашнего дня, когда можно будет пойти к стоматологу.
За окном в полной темноте был слышен дождь. На полу был затоптанный шахматный кафель. Почему-то было ощущение, что они в бане; только одетые. К. предложил “полечиться” минетом: вдруг поможет? Мухоедов поморщился: он не хотел.
Ничего не говоря, К. вошел в квартиру, появился с томиком О. Мандельштама, встал на подоконник и выкрутил лампочку. Ночь хлынула из раскрытого окна. К. нащупал макушку Мухоедова, бережно взял его за шею и потянул к себе. Он расстегнул джинсы, щелкнув одноразовой зажигалкой, раскрыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать, чувствуя, как член, погрузившись в горячую глубину, зажил своей, отдельной жизнью. К. с выражением (так, чтобы не слышали соседние квартиры) читал: “Я не хочу средь юношей тепличных разменивать последний грош души…” Мухоедов сосал, а когда член задевал ему больной зуб, он дергался и мычал. К. брал его за голову и нарочно делал так, чтобы член касался его больного зуба: ему нравилось, как Мухоедов стонет. Захлюпала слюна. К. стал шептать куда-то в волосы юного друга (запах бананового шампуня): “Всё будет хорошо, всё будет прекрасно, отлично…”
Отложив книгу и двумя руками вцепившись в подоконник, К. далеко откинулся. Его лицо оказалось на улице, за пределами подъезда. Дождь бил ему в закрытые глаза, в лоб, щеки. К. открыл рот и подставил его дождю. Он почувствовал, что совокупляется с богом.
50
Эту осень К. переживал особенно остро. Падающие за окном листья были наполнены каким-то особым значением. Хотелось посмотреть в окно и не увидеть ни одного пожухлого листа, который несется вниз, раскручиваясь, как история, по спирали. Но листья падали, и этому не было конца.
19 сентября утром К. подошел к зеркалу и разглядел в волосах, где-то в районе челки, очередной седой волос. Седина почему-то топорщилась, вызывающе торчала над массой волос. К. попытался ухватить отживший волос пальцами. Он почувствовал, что ухватил сразу несколько волосков. Пришлось бы вместе с сединой выдернуть здоровые волосы. К. нашел пинцет. В зеркальном отражении он попытался зацепить пинцетом седину. Пинцет оказался не точнее пальцев: в любом случае вместе с сединой захватывалось несколько здоровых волос. К. продолжал эту раздражающую возню уже просто из принципа.
51
22 сентября Ромео купил билет на “Покаяние” Т. Абдуладзе. Фильм должен был демонстрироваться в “Факеле”. Там должен был присутствовать весь город (во всяком случае, мыслящая часть; как ни странно, но что-то похожее имелось), — перед этим было много разговоров в местной прессе, на радио, ТВ. Накануне в своей передаче К. пытался анализировать фильм и определил его как “поворотный пункт” в общественном мышлении. Ромео стоял за билетами с утра и до четырнадцати часов.
Ромео решил, что перед фильмом он увидит К. Он все-таки решил, что нужно сказать К. о том, что тот поступил с ним, как со шлюхой. Ромео почему-то думал, что это заявление насчет шлюхи очень эффектно и должно вызвать в К. угрызения совести, переоценку собственного поведения.
Он понимал, что К., когда услышит о “шлюхе”, может сострить: он скажет: “Так, может быть, ты считаешь, что шлюха я?” Он мог так сказать, он считал, что перевод проблемы в область шутки снимает проблему. Ромео вспомнил, как, побывав в том же “Факеле” на запоздалой премьере “Унесенных ветром”, К. сказал, что фильм сам по себе говно, но его стоило смотреть только из-за сказанных героиней слов: “Я не стану думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра”. К. сказал, что эти слова можно сделать жизненным девизом. И хотя он отозвался о фильме как о говне, тем не менее он посмотрел все четыре (или сколько их там?) серии, и Ромео так и подмывало спросить: как К. может объяснить это противоречие? То есть уже тогда в Ромео зрели какие-то претензии. Обнаружив в одной столичной газете статью с названием “Унесенные пуком”, он хотел преподнести это К., — преподнести с намеком на то, что, мол, как сам фильм говно, так и герои фильма и их слова — тоже в общем-то, и значит, держаться этих слов, следовать им совсем не стоит.
А насчет “шлюхи” (если бы К. начал по этому поводу острить) Ромео решил сделать так: неулыбающееся лицо и замечание о том, что есть вещи, которыми не шутят. И еще: чтобы на самом деле не казаться проституткой, Ромео решил вернуть К. все деньги, которые тот на него потратил. Когда ездили во Владик, К. покупал чебуреки (15 коп.) и мороженое (10 коп.). Ромео тогда сказал, что обязательно вернет деньги, но К. посмотрел на него строгим взглядом и сказал: не надо. И Ромео об этом забыл. Но теперь пора было возвращать долги.
В фойе Ромео прятался за пальмой, на листьях которой кто-то оставил шариковой ручкой автограф, а дальше, на другом листе, — ряд засохших параллельных скобок: прошлись нестриженым ногтем. Ромео смотрел сквозь пыльное стекло с лопнувшей, завивающейся краской на оконной раме. В зале Ромео оглядывался, вертелся на месте. К. нигде не было. Ромео решил, что К. знает фильм наизусть и ему нет необходимости приходить сюда со всеми. Погас свет, ожил экран. Во время фильма два или три раза кто-то осторожно входил в зал, ссутулившись, подымался по деревянному склону и растворялся в темноте.
Когда на экране скрюченный мертвец, стукаясь о каменные выступы, полетел в пропасть, в зал проникла пышная шевелюра. Ромео узнал К. не только по прическе, но и по тому, как, в отличие от других, он вошел: не теряя осанки, как к себе в квартиру. Сердце забилось, а в уме пошли куски заготовленной мысли: “как со шлюхой”, “я не ожидал от тебя”, “я не проститутка”, “я уже это говорил, но всё равно”. Ромео пытался досмотреть фильм, но уже невозможно было настроиться, из речей персонажей и внутреннего диалога получался микс, а сердце, чем больше его тормозили, тем меньше слушалось, переходило на галоп и пульсировало в ушах.
52
Не дожидаясь титров, Ромео полез через чужие коленки к выходу. К. стоял, прислонившись к стене. Он завел руки назад, за поясницу. В таком положении он досматривал фильм. Ромео остановился неподалеку. Он тоже прислонился к стене, чувствуя затылком ряды обоженных реек.
Ромео подумал, что не здесь он скажет свою обвинительную речь. Он скажет ее, когда они окажутся на улице. Сейчас он просто ждал, чтобы К. на него посмотрел, узнал. Но К. был сосредоточен на экране. Даже сейчас получалось так, что Ромео был для него пустым местом. Ромео уже хотел как-нибудь отвернуться и уйти: таким же неузнанным. Но К. вдруг обернулся и спросил, будто не разлучались: “А, это ты!..” Ромео хотел ответить “да, это я”, но это было бы настолько банально, что начинать после этого разговоры о том, кто с кем и как поступил, было бы невозможно. Пока Ромео думал, что ответить, уже получилось, что он игнорировал обращенные к нему слова, ответил презрительным молчанием. В зале зажегся свет, все встали и хлынули к выходу.
Затылок К. был сначала на расстоянии вытянутой руки, затем в трех шагах, затем между ним и Ромео втесались два человека, затем пять человек. Ромео старался не потерять из вида головы своего бывшего товарища. Он почувствовал, что следит за К., боится его потерять и этим как бы подтверждает то, от чего старательно отталкивался: он ведет себя, как самая обыкновенная шлюха.
53
К. шел по улицеГоголя. Рядом спешил Ромео. Уже несколько метров они ничего не говорили. Ромео всё еще решал, нужно ему начать выяснение отношений или это еще больше испортит дело. К. думал: почему улица названа именем Гоголя? Просто дико было думать, что по этой улице (выкорчеванный бордюр, собака подняла заднюю ногу) когда-нибудь мог ходить Гоголь. На самом деле К. всё это мало волновало. Будто читая его мысли, Ромео вслух спросил: “Что это за улица, если она не ведет к храму?” Он думал, что К. откликнется на цитату, что им будет о чем поболтать, а дальше можно будет перейти к нужной теме. Но К. промолчал. Ромео совершенно поник.
Внезапно К. остановился. Повернувшись задом и приподняв куртку, он показал куда-то в район копчика и спросил: “У меня там ничего нет?” К. почему-то показалось, что он сел на стул, заляпанный краской. Ромео посмотрел на обвисшие накладные карманы с очертаниями сложенного носового платка и сказал: “Ничего”.
К. пошел дальше. Он подумал, что, как человек, заявляющий о своей причастности к гомосексуализму, он зря сейчас сделал это: повернулся и показал задницу. Надо, наверное, сказать своему попутчику, что он имел в виду краску. Но уже было пройдено около пятидесяти шагов, и оправдываться сейчас было смешно.
К. чувствовал, что Ромео ждет примирения, ждет того, чтобы всё было, как раньше. К. чувствовал, что, сделай он сейчас шаг, протяни руку, и Ромео окажется в его власти. Он представил себе приторную преданность, представил степень счастья Ромео, гадкую игру эмоций на его лице, где виляющая радость будет соревноваться с чувством достоинства. К. представил всё это, и его даже передернуло где-то внутри. Он подумал, что, наверное, в этом есть какое-то особое извращение: приручить кого-то, а затем демонстративно оттолкнуть его ногой. Он попытался представить себя и Ромео в этой ситуации. Он попытался представить, что он при этом почувствует, получит он от этого удовольствие или нет. Но почувствовал только досаду и неловкость: как будто, на спор с самим собой, раздавил муравья.
Ромео внезапно подумал, что К. не зря повернулся и показал на копчик: он что-то узнал о хвосте! Видимо, кто-то из бывших одноклассников Ромео, познакомившись с К., рассказал ему всё, что знал. Ромео подумал, что именно в этом и кроется причина охлаждения к нему К. К. не хочет говорить об этом прямо, он показывает на копчик и этим намекает. Ромео решил, что не будет выяснять отношений, он просто уйдет и больше не попадется К. на глаза. Он думал, что К. чем-то лучше остальных, а он оказался таким же. Ромео решил, что сейчас они дойдут до ближайшего магазина “Хлеб” и он, ничего не говоря, развернется и уйдет. Когда они дошли до булочной, Ромео решил, что сейчас будет библиотека, там он развернется на сто восемьдесят градусов и уйдет.
В конце концов оба дошли до открытого подъезда К., из которого валил пар, и К., подав Ромео ладонь, сказал: “Не теряйся”. Он сказал это ровным, апатичным тоном, и было непонятно, что он имел в виду.
54
В центре города было здание мэрии. Мэрия была похожа на небольшой дворец екатерининской эпохи, раньше здесь располагался горком КПСС. Рядом была бетонированная площадка; бассейн с неработающим фонтаном; ряд флагштоков с колесиком наверху, на которых когда-то болтались знамена союзных республик; пустой стенд с золотой надписью “Лучшие люди нашего города”, в одной из ячеек которого кто-то успел нарисовать фломастером рожу; и у самого входа в мэрию — подобие памятника: самоходная установка для проделывания шахтовых туннелей. Никелированная табличка под памятником говорила, что это первая бурильная установка, с которой началась шахтерская отрасль в городе. Но самое главное было то, что эта установка имела форму члена — с огромными садо-мазохистскими зубьями на вращающейся головке. Придворный маляр тоже был или дурак, или решил посмеяться: этот железный фаллоимитатор был раскрашен так: гусеничное основание, на котором установка, собственно, двигалась — в темно-зеленый цвет; пушечный ствол — в черный; и закругленный зубастый набалдашник на самом конце — вызывающе алым цветом.
55
Вообще, что такое педерасты? Физические педерасты это, грубо говоря, те, кто получают удовольствие через жопу. Но есть другой тип педерастов, более многочисленный и опасный: педерасты моральные. Моральные педерасты — это те, кто проталкивают все свои убеждения, все жизненные ценности тоже через жопу и еще умудряются получать от этого удовольствие.
56
Сентябрь и начло октября на Дальнем Востоке — это “бархатный сезон”. Тепло и жарко, почти как летом, но гораздо меньше насекомых и всяких других связанных с летом вещей, которые так не любил А. Пушкин.
2 октября 1990 года с самого утра по городу побежал слух. Говорили, что за городом в лесу найден труп девушки. Это была “королева красоты” Жизель Кравцова. Она лежала на поляне в позе для коитуса, с избитым до синяков лицом, разрезанным животом, а кишечник был закинут на ветки дерева. Но самым гнусным, на взгляд тех, кто нашел девушку, было вот что: между разведенных ног, где уже хозяйничали муравьи, была воткнута пышная (само собой, уже далеко не свежая) роза. В этой розе увидели надругательство над общественным мнением, которое выбирало королеву, и вообще над красотой.
Мать Жизели сквозь слезы пыталась объяснить, что ее дочь пошла к подружке на день рождения, подружка из приличной семьи, ее отец — директор хлебокомбината, она не думала, что всё так выйдет. Подружка объясняла, что она подарила Жизели букет роз, которые подарили ей, они компанией вышли на улицу, посадили Жизель в проезжавшую машину и больше не видели ни Жизели, ни машины.
Посторонние женщины, узнав о смерти “королевы красоты”, начинали непроизвольно плакать. Мужчины старались скрыть чувства. Но в общем оскорбленным и обесчещенным чувствовал себя весь город. Каждый, независимо от пола, чувствовал у себя между ног колкую розу.
Кстати, именно тогда, в 90-х, наблюдался самый большой урожай на серийных убийц и разных половых придурков.
57
В начале октября 1990-го было нашествие божьих коровок. Как сумасшедшие, они порхали у стен пятиэтажек, проникали в квартиры через отверстия для антенных шнуров, забивались в щели между кирпичей, грелись в полуденном солнце, сыпались на асфальт. Проходя в свои подъезды, жильцы домов слышали под ногами хруст, видели сплющенные рябые панцири, застывший взмах крыльев, но просто невозможно было как-то обойти, свернуть. Так же, наверное, проходит по людям бог: вынужденно.
58
К. хотел сделать “американский портрет”. У кого-то из знакомых, побывавших в Америке, он увидел групповое фото, на котором все стояли спиной, со спущенными штанами. Это и называлось “американским портретом”: жопы вместо лиц.
К. хотел запечатлеться вдвоем: он и В. Мухоедов. Конечно же, в американской манере. У Мухоедова была японская “мыльница”, но необходим был третий, который смог бы нажать на кнопку. Мухоедов сказал, что у него на примете есть человек, его бывший школьный товарищ; у него машина, он вывезет их с К. в лес, они снимут штаны, а он сфотает. К. интересовался, что это за человек: есть ли у него чувство юмора и как он насчет цивилизованности, западности мышления? Мухоедов сказал, что это Абдрахманов, что, несмотря на татарскую фамилию, это очень современный, мыслящий европейскими категориями человек. Он прибавил, что у Абдрахманова большое чувство юмора и такой же большой член: двадцать пять сантиметров. Услыхав последнее, К. округлил рот и сказал почему-то во французской манере: “о-ля-ля!” Чтобы показать, что Абдрахманов действительно обладает европейским складом ума, Мухоедов привел следующий пример: как-то на уроке английского Г. Абдрахманов на последней парте мешал учительнице разговорами с соседом, учительница не выдержала и крикнула Абдрахманову: “гоу эвэй!”, на что Абдрахманов, покидая класс, сказал: “ю а крэзи”.
59
5 октября 1990 года мама К. сняла дребезжащую трубку. Она прислонила трубку к уху. Там была пустота. Она спросила: алло? И ей ответили: “Передайте своему сыну, что свинья никогда не поймет, что она поступает не по-человечески. Потому что всё, что знает свинья, — это свинство”. Не справившись со смыслом, извинившись, мама К. попросила еще раз повторить. Трубка ответила: пи-пи-пи.
60
Вот как Ромео увидел лицо бога. Ромео шел мимо магазина “Мебель”. Он думал: как бы уехать из этого города? В этом городе чуть ли ни каждый знал о его хвосте. Если бы он переехал в другой город, он никогда, нигде не снимал бы штанов, и создалось бы впечатление, что он такой же, как все.
И тут же сверлящий детский крик втянул в действительность. Молодая мать с покупками в руках и подмышкой, наклонясь к карлику со сморщенным лицом, пыталась успокоить его злым шепотом. Из стеклянных дверей магазина трое мужчин сосредоточенно выносили шкаф. В глубокой асфальтовой трещине, играя судьбой надорванного проездного талона, бежал грязный ручей. Где-то на обочине, упершись по-собачьи руками в бордюр, на коленях стоял пьяница; у него из носа свисала длинная кровавая сопля, от которой он пытался отделаться, тряс головой; кровавая нитка болталась в воздухе, извивалась, но к носу будто приросла; пьяница пытался ухватить конец сопли рукой, но как только он убирал руку от земли, тут же начинал падать. Радужно переливаясь перьями на шее, голубь воровато пытался клюнуть густеющую под пьяницей лужицу.
Во всем этом Ромео различил лицо бога. Витрины магазина, открытые стеклянные двери были глазами, из которых исходили (уже ушли) люди со шкафом; слово “Мебель”, которое, выйдя изо рта, ползло ко лбу, теряло изначальный смысл и, с одной стороны (если не углубляться), превращалось в набор звуков, а с другой — приобретало форму могучего заклинания; скобчатая фигура пьяницы была ртом; голубь выполнял функции бородавки или родинки. И здесь же — комплекс звуков (звуковое лицо): детский плач; жужжание машин на трассе; перекличка воробьев; голоса: “так, так… давай, давай” (погружение шкафа в чрево грузовика). Прелые, холодные запахи осени — сюда же, в лицо бога (твою мать!). Но самое главное, нельзя было сказать, какое у этого лица выражение: доброе или злое. Вот пьяница сделал слабую попытку встать; края рта потянулись вверх; бородавка упорхнула; ребенок утих; и на какое-то мгновение показалось, что бог добрый, преисполнен любви. Но вот, не справившись с гравитацией, пьяница со всего маху хлопается об бордюр; край шкафа начинает переваливаться через борт; мужские голоса орут: “э, ты чё… держи, держи”; и с лицом бога происходит какое-то искажение, и уже непонятно, что за эмоция одолевает его и как это скажется на мире людей.
61
7 октября 1990 года Ромео внезапно вспомнил, как он онанировал в комнате К. Это показалось настолько гнусным, что он подумал: нужно себя кастрировать Он вспомнил, как дед давно говорил: “Ромка, а ты знаешь, что наших пленных солдат фашисты кастрировали? Ты думаешь, как кастрируют, — берут и полностью яйца отрезают? Не-е-ет”, — и Ромео хотел спросить у деда, как происходит кастрация. Самое возмутительное было то, что он занимался этим там, где жил человек, который с ним так обошелся. Более того, он занимался этим на кровати, на которой этот человек спал. А когда Ромео допустил до себя воспоминание о том, как он и К. бежали через ночное окно, а до этого было вообще что-то невозможное, Ромео даже не знал, что с собой совершить.
Вечером в своей комнате при тусклом свете люстры с одной перегоревшей лампочкой Ромео шепотом читал Библию и бил себя пряжкой ремня по спине. Библию ему подарили захожие свидетели Иеговы; книга была напечатана на папиросной бумаге. А на другое утро под лопатками и под шеей были чернильные синяки в форме квадратов и буквы “с”. Ромео отломал на будильнике все стрелки, не переставал его заводить, будильник делал тик-так и звонил в неизвестное время.
62
А 8 октября 1990 года портрет умершей матери, который стоял на трюмо, улыбнулся. Ромео увидел, что губы матери улыбаются. Он удивился, испугался, потому что не знал, не помнил точно, улыбалась мать на фото или нет. Ему всегда казалось, что у матери на портрете серьезное, даже строгое выражение лица. Но 8 октября 1990 года он вдруг заметил, что мать улыбается.
63
9 октября 1990 года после долгих раздумий Ромео пришел к выводу, что единственный смысл этой жизни в том, чтобы дарить близким и друзьям минуты радости. Жизнь так скоротечна, непонятна, что нужно спешить сеять счастье. И чем слабее будут посевы, чем тверже почва, тем больше стараний нужно прилагать. Вообще-то это должен делать бог, но поскольку ему некогда или какие-то уважительные причины, нужно впрягаться самому.
Во-первых, Ромео запланировал позвонить К. и сказать ему, что он ему “всё прощает”. Он не стал для себя прояснять, что именно собирается прощать К., в чем К. провинился. Он просто решил, что К. непременно должен услышать от него это “я прощаю”. Но для начала он решил помочь деду, который лежал со сломанной ногой перед телевизором, смотрел В. Познера и тихонько, как бы с желанием вызвать сочувствие, стонал: “оххх… ооох…” Дед сломал ногу так: утром пошел за хлебом, поскользнулся на замерзшей луже и упал. Но самое обидное было в том, что ближе к полудню эта лужа совершенно растаяла, а в ближайшие дни, когда неожиданные морозы ушли, вообще даже не замерзала.
Ромео решил постирать грязные трусы деда, которые валялись на дне стиральной машины. Он налил в тазик воды, подсыпал порошка. Он особенно тщательно тер и мылил матерчатую промежность, и когда он заметил там коричневые следы среди ситцевых васильков, от отвращения к горлу поднялась слюна, он еще сильнее стал растирать трусы, говоря себе, что только так, только унизив себя, свою ненужную гордость, можно брать на себя то, что недоделано богом.
Когда он стал развешивать трусы на батарее в комнате, где лежал дед, дед сначала не понял, а потом, когда понял, разозлился так, что кинул в Ромео тростью, попал в цветочный горшок и сам же расплакался. Он плакал оттого, что беспомощный, оттого, что в старости легко сломать ногу, и оттого, что Ромка, можно сказать, заглянул ему в трусы. Последнее еще сильнее доказывало, что он докатился до состояния младенца, которому меняют подгузники, и от этого было тревожно, жаль себя.
Ромео ушел. Сначала он обиделся. Но потом подумал, что все просят от бога именно этого — милости без всяких условий, но бога всё это зае…ло, а все, кто хотя бы два раза попросил у него что-то и ничего не получил, стали говорить, что бог — это хрен знает что, и вообще его нет, он умер, но никто не пытался хотя бы раз влезть в его шкуру, довести до конца хотя бы одно мало-мальски божественное дело. И вот он, Ромео, хочет сделать так, чтобы бог увидел, что он понимает, насколько ему было тяжело, когда он возился с таким неблагодарным и капризным существом, как человек, причем понимает не просто теоретически, а испробовал это на деле. Ромео подумал, что, возможно, если бог есть, если он заметит его старания, возможно, он снова придет сюда и будет делать то, что должен делать.
Ромео решил, что именно сейчас он может позвонить К. и сказать ему, что прощает. Но он тут же подумал, что это еще рано делать, так как он не вполне справился с человеческими эмоциями — отвращение, обида… — и нужно постирать еще не одни чужие трусы, чтобы вполне созреть для разговоров с К.
А в это же время, утирая слезы посудным полотенцем, которое было брошено на спинку дивана, дед пытался досмотреть: кем окажется “Человек в железной маске”. И тут, впервые за историю телепередачи, Человек в железной маске показал свое настоящее лицо, но на экране мелькнул только спутанный затылок и борода сзади, а В. Познер вежливо сказал, что, мол, гости студии всё, что надо, увидели, а уважаемые телезрители, извините, отсосите: таковы правила.
64
А 10 октября 1990 года, читая книгу с библиотечными штампами, Ромео нашел опечатку. Там было написано: “…время и пространство, независимо он своего содержания…” Доверяя книгам безоглядно, Ромео долго пытался понять фразу так, как она была напечатана. И только потом дошло, что “он” нужно читать как “от”. Вот так из-за одной перепутанной буквы рушился смысл всей фразы. Неправильно понятая фраза могла подточить смысл абзаца, главы, всей книги. Ромео подумал: если опечатки могут быть в книге, почему они не могут быть в жизни? Он подумал и решил, что его хвост — это и есть опечатка.
65
В. Мухоедов и К. назначили встречу с Абдрахмановым на воскресенье на городском рынке. Пока ждали Абдрахманова, Мухоедов сказал, что кто-то продает видеокассету с “Кама-Сутрой”, к которой прилагаются голографические очки, благодаря которым позы “Кама-Сутры” смотрятся выпукло: хорошо бы купить. К. сухо ответил, что у него сейчас нет денег (предложение Мухоедова он расценил как ростки измены гомосексуализму); да и вообще, добавил он, его не интересует “Кама-Сутра”, — он решил откладывать маме на челюстные протезы, в которых та нуждается. Сказав это и представив, как он, который привык думать только о себе, оплачивает и преподносит маме новые челюстные протезы, К. почувствовал, что увлажнились глаза, и он, чтобы был повод отвернуться, с беспокойством спросил: где этот Абдрахманов?
Абдрахманов оказался блондином с широкими передними зубами. Они отличались от остальных, боковых зубов какой-то неживой белизной, и было понятно, что это коронки (для К. это было лишним намеком на сыновний долг). Абдрахманов оказался повышенно общительным, что, конечно же, было обыкновенной болтливостью. От него пахло ядреным одеколоном, подбородок выбрит до красноты, и он неустанно крутил на пальце брелок с громыхающей гроздью ключей.
Абдрахманов сказал, что ему нравится идея “американского портрета”. Возможно, он сфоткается с ними третьим лицом, точнее, жопой. Для этого они возьмут с собой еще одного знакомого, профессионального фотографа: большого юмориста и западника. Абдрахманов говорил и говорил. Даже когда, казалось, не о чем было говорить, он всё равно нес какую-нибудь чушь. Он, как девушка из таежного поселка, одновременно затрагивал все темы подряд: то вдруг оповещал, что позавчера у его троюродной сестры был выкидыш; то, показывая себе на ноги, говорил, что купил кроссовки “Найк” — дешево, всего за 120 руб. (К. подумал: ничего себе, дешево!); потом он говорил, что в Салехарде уже вовсю валит снег, он слышал это в прогнозе погоды по ТВ, а потом он тут же переходил на то, что, несмотря на то, что он блондин, на жопе у него растут густые смуглые волосы, потом он смеялся. Он смеялся как-то странно, беззвучно, будто икал. После этого он снова начинал говорить на свои любимые темы.
К. не мог налюбоваться этим человеком. Он говорил себе, что с таким экземпляром точно не соскучишься. Если еще учесть, что у него машина, да еще, по слухам, длинная фигня между ног!.. К. решил, что нужно познакомиться с Абдрахмановым поближе.
Всё это время они шли по рынку, вдоль продуктовых рядов. Это был крытый павильон. Вверху под железными балками перелетали воробьи; голоса дополнялись эхом. Абдрахманов остановился у прилавка с дынями. Он стал торговаться с каким-то черножопым в кожанке. Скоро они (покупатель и продавец) ругались. В конце концов Абдрахманов стал обвинять кавказца в том, что он “не мужчина”. Кавказец доказывал обратное. Абдрахманов стал пинать дыни. Брызнула свежая мякоть, стрельнули мокрые продолговатые косточки. Подлетела стая черножопых, все в кожанках, угрожающе закурлыкали. Абдрахманов побежал. К. и Мухоедов бежали за ним. К. уже сомневался в том, что нужно сходиться с этим психом.
Но когда они уезжали в уютном автосалоне, без напряга что-то говорил (это он так пел) Тото Кутуньо, а Абдрахманов, как ни в чем не бывало, снова нес чушь, К. одолело какое-то восхищение: надо же, вот так Абдрахманов!.. Он решил, что Абдрахманов — настоящий мужик. Близкое знакомство с ним могло бы добавить К. то, с чем у него был дефицит: тестостерон.
66
Вечером дома К. никак не мог отделаться от мысли: сколько это, двадцать пять см? Он нашел деревянную линейку со стертой шкалой в четырнадцать сантиметров; начал искать вторую линейку, чтобы подсоединить к первой и посмотреть на двадцать пять сантиметров. Второй линейки не было. К. решил, что не судьба. Но тут же он решил, что ведь можно начертить на бумаге сначала 14 см, а потом добавить недостающее и посмотреть на линию в 25 см (сраный геометр!). Он нашел альбом, начертил четырнадцать сантиметров, стал добавлять, но линия, еще не дойдя до двадцати пяти, оборвалась: не хватило листа. Тогда К. раскрыл альбом в середине и стал чертить на развороте, — так, чтобы, сорвавшись с одного листа, линия продолжилась на другом.
Он смотрел на линию в двадцать пять см, пробуя представить, что это не линия. Потом он стал обрисовывать линию плавными штрихами. Он нарисовал что-то такое, похожее на торпеду. Изначальная линия протыкала это, как вязальная спица под рентгеном. К. застыдился того, что делает, покраснел, хотя этого никто не видел, измельчил альбомные листы (даже тот, на котором не вместилась вся длина) и закопал их в мусорном ведре, под изодранной упаковкой йогурта и под луковой кожицей.
67
12 октября 1990 года ранним утром Ромео пришел в гараж. Это был гараж деда, здесь стоял “Запорожец” без колес. Сложенные стопками кирпичи поддерживали кургузое, пыльное тело автомобиля. Раньше, когда “Запорожец” был на ходу, когда дед приезжал за внуком в школу, чтобы вместе ехать на дачу, пока спеют помидоры, Ромео стеснялся и деда, и машины. Однокласссники говорили, что дед Ромео ездит на “Жопорожце”. Здесь же, в гараже, был верстак с встроенной циркулярной пилой.
Ромео решил отрезать хвост.
Он не знал, как это у него получится и хватит ли смелости, но он все-таки решил, что нужно прийти в гараж, завести пилу, а там — что будет, то будет. Он закрыл гараж изнутри. Снял штаны. Приладил к концу копчика веревочную петлю, которую изготовил накануне, и, потянув за веревку, которая въелась в куртку на плече, убедился, что копчик оттопыривается, приподнимается. Сейчас нужно было только аккуратно сесть на верстак, аккуратно приблизить задницу к раскручивающейся пиле и… Что будет дальше, неизвестно.
Ромео долго сидел на корточках со спущенными штанами. В углу из-под куска брезента тускло блестели банки с прошлогодними маринованными овощами. На стене над верстаком были укреплены страницы журнала “За рулем” с железными фотомоделями. Под ногтями чувствовалась пыль. Копчик стягивала веревка. Попка зябла.
Ромео завел пилу. Диск пилы завертелся с нечеловеческой скоростью, но казалось, что он стоит на месте и что зубьев там нет. Ромео сел на верстак; выложил рядом заготовленные йод, вату; и сначала по дереву, затем по металлической обивке стал приближаться голой задницей к диску. Он подтянул веревкой копчик, поднял до отказа, до боли. Насколько можно было, напрягая шею, он стал следить за тем, что делается там, сзади. Пила вращалась и иногда, задевая об что-то под столом, тонко взвизгивала. Ромео нацелился, чуть-чуть приподнялся и сразу же попал основанием копчика на невидимые зубцы.
От боли он растерялся — его как будто ударили по темени шпалой.
В голове пошло черт знает что, мысли были какие-то непонятные, лишенные слов, но Ромео видел, что эти мысли были как бы нарисованы цветными карандашами, как рисуют дети, мысли-линии, мысли-кружева идут, переплетаясь всеми цветами, по одному листу, не умещаются и, перепрыгнув через бумажный стык, переходят на другой лист, а потом в течение одной секунды в полной темноте они стали прорастать молодыми побегами, набухли почки, и ветки мыслей стали густо расцветать, взрываться, как цветы, отдельными, круговыми радугами.
Пила захрипела, захлебнулась, начала путаться в костях и сухожилиях и, пробуксовав, совершенно заглохла. Слышалось только гневное, бессильное гудение стиснутого мотора. Ромео понял, что ему отрезало жопу. Это была последняя мысль.
68
12 октября 1990 года, ранним утром, по глинистым проплешинам в траве машина въехала в лес. В машине сидели четверо: В. Мухоедов и К. (на заднем сиденье), Абдрахманов и его друг (на передних сиденьях), профессиональный фотограф, у которого были сплошные, сросшиеся над переносицей брови.
К. смущало то, что при фотографе не было фотоаппаратуры. Но он успокаивал себя тем, что аппаратура в багажнике или еще где-нибудь. И еще: было заявлено, что фотограф наделен большим чувством юмора, но при этом, когда К. и В. Мухоедов, дождавшись в условленном месте, садились в салон и К. сказал “всем привет!”, фотограф даже не обернулся и ничего не сказал; и вообще, в течение того времени, пока ехали через город и т.д., этот заявленный юморист не сказал ни слова. К. утешал себя тем, что юмор — это дело такое, специфическое. Впрочем, один раз тот, кто сидел рядом с Абдрахмановым, почти шепотом спросил: когда переводят часы на зимнее время? Он спрашивал Абдрахманова, но Мухоедов услужливо ответил: 1 ноября.
Они остановились на незнакомой лужайке. Неподалеку под раскидистым деревом были следы пикника: пепелище, пустые бутылки, истлевшие женские трусы. К. вышел, стал разминать ноги присядкой. Он был недоволен, что приехали сюда, а не в грушевую рощу. Если точнее, он был недоволен тем, что его предложение проигнорировали. Его внутреннее существо, его “любовь”, — всё это еще не осознавало себя, металось, было озабочено сохранением тела, я. Он спросил у Абдрахманова: ну и где же фотоаппарат? Абдрахманов (который тоже, кстати, сегодня меньше сыпал словами), стоя плечом к плечу с фотографом, со странной ухмылкой сказал: снимайте штаны. К. еще раз спросил: а фотоаппарат? Абдрахманов сказал, чтобы К. и Мухоедов отошли чуть подальше, сняли штаны и нагнулись, тогда и будет фотоаппарат. К. заметил ему, что это что-то странное, ему не кажется? Абдрахманов сказал, что ничего странного: как они не уверены в том, что фотограф достанет фотоаппарат, так и фотограф еще до конца не знает, будут они снимать штаны для “американского портрета” или они просто дурачатся. К. насторожило, что фотограф стоит и молчит; в его лице не было ни грамма юмора; даже, скорее, наоборот. Но он решил, что, раз уж приехали, нужно показать этим двум, что такое юмор и что такое западный тип мышления. Он позвал Мухоедова; они отошли на два метра, расстегнули ремни и дружно нагнулись. Они замерли так на секунду или на пять. Когда они повернулись, Абдрахманов с фотографом стояли, как стояли. Фотоаппарата не было. Но на этот раз “фотограф” улыбался. Улыбался неприятной, вызывающей дрожь улыбкой.
Натягивая штаны, стараясь, чтобы на лице сохранялась холодная непреклонность, К. заговорил: всё, едем назад, пошутили, и достаточно. При этом он твердо пошел к машине, которую загородили два юмориста. По опыту К. знал: если сохранять в уме полную убежденность, окружающие на какое-то время теряются и, изменяя своим первоначальным планам, начинают делать то, что им предлагаешь ты. Здесь всё решали первые секунды. Именно за эти секунды нужно было разбить чужую картинку мира и поставить на ее место свою. К. даже показалось, что, благодаря “внутреннему стержню” (он считал, что такой у него есть), ему все-таки удалось несколько смутить фотографа и Абдрахманова, и сейчас все без лишних слов усядутся и поедут обратно, и внутри салона повиснет неловкое молчание.
Но К. ошибся. Сила Абдрахманова и его товарища была в том, что у них вообще не было никакой картинки мира. Пустота, как пылесос, втягивала чужой нарисованный мир, сводила его на нет.
Фотограф достал из кармана руку. На пальцы был натянут зубастый кастет. К. еще не успел притормозить шаг, когда кастет снизу разбил ему челюсть. Он упал и в каком-то солнечном, искристом тумане, сквозь болевую тошноту, увидел, как Абдрахманов гоняется по лесу за Мухоедовым. Мухоедов что-то кричал, жужжал крылышками, но это тоже доходило, как сквозь туман, и казалось, что это такая игра типа пятнашек или еще чего-то: игра отнюдь не веселая, сомнительная. Фотограф поднял К. за волосы и ударом раскроил кожу на скуле. Потом он поволок К. к дереву, как какой-нибудь торшер. К. увидел свои туфли, которые каблуками прочертили в подсыхающей луже две неровные черты; эти туфли и каблуки были как будто чужие, будто принадлежащие персонажу какого-то некоммерческого (французская “новая волна” или ранний М. Скорцезе) фильма, и странно было видеть, как за ногами тянутся параллельные линии, доходят до травы, теряются, исчезают.
Фотограф прислонил К. к стволу дерева. К. стал падать. Фотограф попросил его (на удивление спокойным, даже миролюбивым тоном): стой, не качайся. К. сделал усилие, чтобы устоять, и подумал: зная, что тебя сейчас будут убивать, ты проявляешь вежливость: если тебя просят стоять и не падать (потому что так неудобно убивать), ты стоишь и не падаешь. К. не ошибся, фотограф начал методично убивать его: ломать одно за другим ребра, дробить нос и т.п. Когда К. не выдерживал и начинал заваливаться, фотографу достаточно было негромко (было впечатление, что он стеснялся того, чем занят) попросить “не качайся”, и К., как мог, вжимался в широкий ствол (там было два бугра и удобная выемка, в которую хорошо втискивалась спина) и покорно сносил очередной удар. К. успел между ударами понять — почему он стоит и не падает, хотя хочется. Он увидел в себе какую-то крупицу надежды — что его не убьют до конца, оставят жить; и чем послушнее он будет, тем больше вероятности, что это произойдет, что к нему проявят снисхождение.
Потом, по мере того, как он его убивал, фотограф стал просить К., чтобы тот не смотрел на него. К. понял, что иногда буквально впивается глазами в лицо мучителя; а в его глазах, наверное, такая собачья просьба о жизни, что это, вполне возможно, трудно сносить. К. постарался убрать взгляд; но после каждого удара, когда была невыразимая боль, он, забывая обо всем, вскрикивал и опять обращался к лицу напротив, посылая немые просьбы: жить, жить; и тут же, чтобы не нервировать убийцу, кротко опускал глаза (это уже были не глаза, это были разбитые, надувшиеся синевой смотровые щели).
Где-то на расстоянии нескольких метров, на освещенной солнцем траве, появились Абдрахманов и Мухоедов. Абдрахманов (еще за кадром) отрезал Мухоедову член и теперь, поднося его к своим застегнутым штанам, заставлял Мухоедова сосать. У Мухоедова были стянуты до колен штаны, в паху было месиво из волос и кусков загустевшей крови, весь живот и ляжки были в красных отпечатках ладоней. По небу за невидимым самолетом тянулся белый шрам. Мухоедов громко плакал, сосал бывший свой член и в перерывах пытался Абдрахманова в чем-то убедить. К. слышал, что Мухоедов сквозь рыдания и истерику, заикаясь, говорит что-то в этом роде: “ведь я говорю тебе правду, правду!..” На что Абдрахманов громко кричал в измазанное землей, распухшее лицо Мухоедова: “как ты можешь говорить правду?! ты же обосрался, у тебя понос! правда не может выходить оттуда, откуда выходит понос!.. я говорю тебе: ты не мужчина, не мужчина!..” К. понял, что Мухоедов, его бывший друг, наложил в штаны.
К. почему-то захотелось крикнуть, что он отказывается от знакомства с Мухоедовым. К. не смутило, что это пахнет предательством. Он даже подумал о том, что предательство — это акт безнравственный, и в среде безнравственных, испорченных людей это могло бы вызвать какое-то одобрение, и К. опять же могли бы подарить жизнь. Он попытался двигать разорванными губами, но фотограф подобрал с земли женские трусы и натянул их на лицо К. Вспомнив, что его рекомендовали как юмориста, К. подумал, что в этом, наверное, и кроется своеобразный юмор этого молчаливого человека. Он попытался представить себя с трусами на голове, попытался найти здесь смешное, но у него ничего не вышло. Трусы пахли болотом и насекомыми. К. подумал, что будет стоять с трусами на лице, если так надо. Он подумал, что всегда, с самого младенчества в общем-то ходил в “послушных мальчиках”; единственным его протестом был гомосексуализм. Вот и сейчас он стоит с трусами на голове, прислоняется, чтобы не упасть, к дереву и только сотрясается, вскрикивает под ударами. Он — послушный мальчик. Он хочет жить.
Но здесь последовал удар кастетом в пах. К. понял, что больше не может быть вежливым, не хочет этого. Он стал падать; упал. Его начали топтать. Он понял, что умирает.
Последняя мысль, которая его посетила, была такая. Он вдруг ясно почувствовал, что всё, что с ним происходило, всё, что в течение жизни его наполняло, — было на самом деле “любовью”; это была какая-то энергетическая эссенция, которая изначально была дана в его распоряжение, которая разливалась всюду, приобретала разные формы, по-разному проявлялась (это даже была не любовь, которая, так или иначе, в человеческом понимании касается гениталий, детородного аспекта, а это было что-то такое, — что-то крайне приятное, дальше которого ничего нет, и поэтому единственное слово, которое для этого подходило: любовь); “отвращение”, “ненависть”, “боль”, “страх” — всё это тоже было любовью, и нужно было подойти к самому краю жизни, когда теряешь все пути к отступлению, когда приходится отбросить все ужимки, которые до этих пор спасали, чтобы понять, что, кроме любви, в этом мире ничего нет… На этом всё, что касалось мысли, операций со словами, — всё это угасло.
69
После обеда мертвых В. Мухоедова и К. обнаружили грибники. Кто-то из них раздвинул густую траву и с затаенным дыханием потянулся раскладным ножиком к молодому подберезовику. Но это оказался не гриб, это был отрезанный половой член.
70
А теперь — пример того, как действует, распространяется моральная педерастия: сверху вниз.
12 октября 1990 года, ближе к концу рабочего дня, узнав об очередном зверстве в лесу, прокурор области связался с городскими “силовиками”. Что у вас там в самом деле за бардак; серийный убийца среди дня режет и насилует, а вы сидите?! — примерно так происходил разговор. Из города ответили: да мы чё, мы ищем. — Так ищите быстрее; меня уже из Москвы дергали! — сказал прокурор и добавил: — Мне вас учить, как это делается? — и положил трубку.
Было дано распоряжение среднему составу; от среднего состава было дано распоряжение младшему составу; и по городу поехала машина, наполненная сержантами.
С трудом передвигаясь, из гаража домой шел недопиленный Ромео. Рядом остановилась коробочка на колесах; выскочила милиция. Увидели, что Ромео весь в крови, запихали его внутрь и увезли.
Ночью в освещенной камере Ромео долго допрашивали, били, чтобы без синяков, ладошками по щекам, по затылку и подсовывали лист с “чистосердечным признанием”. Ромео говорил, что хочет пить, что больше не может терпеть, что ничего не знает; но ему говорили: у тебя же вся одежда в крови. В крови, кстати, были только штаны; да и то сзади. Несмотря на то, что Ромео отпирался, ему, будто это были люди без ушей, твердили: зачем ты убил королеву красоты и киноведа; ты что, не любишь красоту и кино? Ромео отвечал: почему, люблю.
В конце концов он подписал то, что от него требовали. Ему обещали, что после этого он пойдет домой и ему дадут пить: целую кружку холодной воды. Но, когда он оставил автограф, на него накинулись, стали пинать по животу, повалили на каменный пол, пинали в истерзанную жопу. В общем, забили насмерть.
На следующий день в газетах появилось фото Ромео Тищенко, а рядом — широкие заголовки: “Маньяк пойман!”, или еще: “Он не любил красоту”. В статьях сообщалось, что маньяк повесился в КПЗ на лоскуте разорванной простыни, милиция не успела спасти его для справедливого суда; и там же, как бы между прочим, было добавлено, что у маньяка был хвост, и, зацепившись за этот хвост, журналистская мысль начинала приплетать сатану и животный мир, противопоставляя этому светлый мир людей.
А что касается Абдрахманова, то скоро он уехал из города и вообще из страны. Он перебрался в Америку. У него всё хорошо. У Америки, в которой поселился Абдрахманов, тоже всё хорошо. Кстати, Абдрахманов открыл в Сиэтле “русскую пельменную”, в которой подают самые настоящие пельмени, с самым настоящим мясом. Фотограф (он на самом деле оказался фотографом) открыл в родном городе небольшую фотостудию, в которой желающие могли сфоткаться на паспорт. Желающие приходили, садились на ободранный стул под луч прожектора, фотограф говорил им “не улыбаемся” и смотрел на них таким взглядом, что на их лицах, а потом и на паспортах РФ навсегда отпечатывалось выражение, будто они собираются кого-то убить.
Серийные убийства в лесу с этих пор прекратились, и все так и стали считать, что Ромео убил киноведа и королеву красоты. Единственный, кто в это не поверил, был дед Ромео. Дед умер во время просмотра передачи “Моя семья”, в которой, исполнив стриптиз души, “Маска Откровение” вот-вот должна была устроить стриптиз физиономии.
71
И вполне возможно, что счастье, или что-то похожее, было бы на самом деле; оно длилось бы не часы и минуты, а месяцы и даже, возможно, годы. Но всё дело в моральных педерастах, которые и сами не знают, что значит быть счастливыми (ведь их счастье пропущено через жопу), и другим в полной мере не дают этого пережить.