Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2005
Петр Чугуй — 18 лет, студент 2 курса философского факультета УРГУ. Публикуется впервые.
Журнальный вариант
Ненормальный. Не соответствующий стандарту. В области мышления и поведения быть независимым значит быть ненормальным, быть же ненормальным значит быть ненавистным. Поэтому составитель словаря советует добиваться большего сходства со Стандартным Человеком, чем то, которым он сам обладает. Достигший полного сходства обретет душевный покой, гарантию от бессмертия и надежду на место в аду.
А. Бирс
Паралитик
Я никогда не верил в существование демонов, потому что демоны не верили в существование фей.
Мы с рыжей прижимались спинами друг к другу и, взявшись за руки, кружились в душной полутемной комнате, а эти уроды щелкали зелеными пальцами, выбивая ток из костяшек. Коридор мерцал красным и фиолетовым светом, из кухни доносились хлопанье крыльев и звон посуды.
Я хотел рассказать вам о мальчике, пение которого слышал за окном по ночам, но демоны твердили свое:
— Фей не существует!
— Меня зовут Невада… — обжигающе шептала рыжая, покачиваясь в такт музыке.
Я завожу пальцы в ее прозрачное лоно и ничего не ощущаю, кроме холодной пустоты…
— Фей не существует!
Рядом с моим ухом снова раздавался шепот млеющей рыжей:
— Не я прозрачна, а ваши пальцы. А ваши пальцы…
Проснувшись прошлой ночью, я увидел только половину комнаты и спустя несколько секунд понял, что произошло: мой левый глаз висел в углу под потолком, им я видел вторую половину, но уже по-иному.
В комнату с подносом входит уставшая мать, помогает мне сесть и кормит с ложки.
— Тихо… — рыжая подносит палец к красным губам. — Это я — Невада…
. . .
От: peresmeshnik
Кому: blodovedd
Привет, фантазерка. Видишь, я сделал это.
Имя твое — тяжелый случай, общаться с тобой — опарышей жевать.
Хочешь знать, что произошло на днях?
Квант на моих глазах впечаталась в асфальт, и когда вы ее окружили, я стоял за твоей спиной, еле сдерживаясь, чтоб не схватить тебя за эту вечно обтянутую черным оттопыренную попку.
Я чувствую твой страх, блядовед, ты дрожишь и плачешь, когда читаешь мои письма, проклинаешь меня и постоянно просишь оставить тебя в покое. И это в благодарность за все, что я сделал?
Ты, наверно, думаешь, что я кайф получал, когда в течение года почти каждый вечер вникал в твое сопливое нытье про любовь, заблеванные берега и возлюбленных с пидорскими именами? Ошибаешься, блядовед. Я ненавижу тебя. Всегда ненавидел, как и все остальные: твои родители, брат, Одноклассники. И я буду рядом с тобой до тех пор, пока ты не сдохнешь, забитая и забытая всеми, растоптанная и без права на воскрешение.
Ты никогда не имела подруг и, как крыса, сидела, нимфетка зачуханенная, в своей конуре, по ночам в подушку плакала, вспоминая, как тебя днем одноклассники в унитаз башкой совали, слушала, как за стеной отец и мать орут друг на друга, и шептала, слезами давясь: “Господи, я не могу уже…” Брат озабоченный таскал домой баб и вместе с ними над тобой посмеивался… А по вечерам заставлял играть с ним в “Заблудившуюся девочку”.
От такой жизни кто хочешь ласты склеит. От всей жизни желаю тебе этого, блядовед.
. . .
Директор опустился на стул и воскликнул:
— Господи, мой бинокль! Вы его трогали?!
— А зачем он вам здесь, в школе? — спросил Панаев, инспектор по делам несовершеннолетних.
Директор взял бинокль, подышал на линзы и протер их платком.
— Его мне подарил ученик.
— Он родился 29-го февраля? — открыл записную книжку следователь Скабичевский.
— Да, 29-го… что за…
— Мы бы хотели с ним поговорить.
— Только после занятий, — ответил директор. — А сейчас он мешает вырезать маску.
— Вырезать маску? — переспросил Панаев.
— Ну да, маску… У нас ведь так… Что за платок! — директор снова принялся тереть линзы бинокля.
— Возьмите мой, — Скабичевский сунул руку в карман.
“Какой странный сон” — подумал Панаев.
— Спасибо, не надо… — директор направил бинокль в сторону окна.
— Мы к вам по делу… — начал Скабичевский.
— Ах, что делают, паразиты, что делают! — воскликнул директор. — Курят ведь за гаражами!
— А, это мне снится! — вдруг сказал Скабичевский. — Допрос какой-то!
— ВАМ снится?! — удивился Панаев. — Нет, это МНЕ снится!
Директор посмотрел на них:
— Как? — спросил он. — А я думал, что это мне снится!
— Нет, — твердо сказал Панаев. — Вас нет. Я сплю.
— Да как же! — заволновался Скабичевский. — Я вижу… понимаю…
— Я тоже вижу… — директор потрогал стол. — Чувствую…
— Это ничего не значит. Сплю я. Рядом жена, чтоб ее…
— Но, Панаев! — воскликнул Скабичевский.
— Откуда вы знаете мое имя? — Панаев снова удивился.
— Подождите, я щас… — директор закатал рукав и оттянул кожу на локте. — А-а-а!
— Моя очередь… — Скабичевский, уверенный, что спит именно он, тоже ущипнул себя. — А…
— Хватит, все ясно, — Панаев ногтями сдавил кожу на тыльной стороне ладони.
Но ничего не произошло. Некоторое время все трое таращились друг на друга.
— Не пугайте меня, — сказал Панаев Скабичевскому, который стал похож на павиана — красный, глаза огромные.
— Что это такое? Может, мы не спим?
— Нет, все как поволокой подернуто теперь. Я слышу эхо вашего голоса.
— Такое бывает в снах.
— Подождите, я щас штаны сниму и от стыда проснусь.
Смех.
— Ничего? Надо выйти в коридор.
— Сохраните остатки репутации. Лучше выброситесь из окна.
— Хрен тебе. Ну, давай же просыпайся! — шлепок по щекам.
— У вас за этим шкафом дверь? — спросил Скабичевский.
— С чего вы взяли? — директор продолжал хлопать себя по лицу.
— Давайте-ка, откроем ее…
Директор натянул штаны и помог им отодвинуть шкаф.
— Дверь! — воскликнул Скабичевский. — У кого ключи?
— Вот… — Панаев, порывшись в карманах, достал старинный ключ, вставил в замок и со скрежетом повернул.
Перед ними открылся вход в темное помещение. Слышно было, как в глубине стучал по стеклу дождь. Несло сыростью.
— Вы знали об этом проходе? — спросил Скабичевский у директора.
— Помилуйте, — испуганно пробормотал тот. — Летом ремонт делали, шкаф передвигали — ничего не было.
Скабичевский протянул руку в темноту, исследовал косяк и нащупал выключатель. В проходе под потолком вспыхнула лампочка и осветила небольшую квадратную комнату без окон. Посередине на четвереньках стоял темноволосый белобровый паренек. Лицо его было покрыто зелеными коростами. Где-то ударил гром, и дождь, бьющий в неведомое окно, усилился.
Скабичевский увидел разложенные перед пареньком на полу позолоченные медальоны.
— Скажи, что это? — спросил он.
— Мои подарки… — пролаял белобровый. — Они будут на твоих детях.
— А кто такая Аделина?
Панаев открыл рот и проснулся. Рядом свернулась жена.
— Кто такая Аделина? — повторил вопрос Скабичевский.
Белобровый тяжело задышал:
— Дворовая девка… Может быть, вы найдете ее… Здесь поселится первая, кого вы увидите…
Где-то далеко раздался звонок.
— Это мой будильник, — понял Скабичевский. — Я проснусь и никого, никого не увижу.
— Я увижу, — успокоил его директор. Скабичевский проснулся и потянулся за будильником.
Директор повернулся к белобровому:
— Сегодня я умру… — лаял тот. — …И про меня скажут… “маленький барин умер”…
В кабинет вбежал мальчик в маске.
— Саша! — крикнул директор. — Зачем ты… с тобой поговорить хотят…
— Михал Иваныч! — крикнул мальчик. — Это миг…
Коридор наполнился топотом множества ног. Мальчик же сорвал с лица маску — картонное белое женское лицо с темными вьющимися волосами — и бросил в открытое окно. Перевернувшись, маска зацепилась за ветку.
— Саша! — схватился за голову директор. — Неужели это ты?!.
. . .
По обгаженным улицам бухой Витя Алмаз колобродит, старух пугает, по лужам пляшет. И на остановке среди немногочисленного люда без труда различает Толстого, стоящего за киоском, и Тонкого, спрятавшегося за телеграфным столбом, и подзывает их к себе.
Оба неохотно покидают свои укрытия и подходят к нему.
— Вы, пацаны, меня не уважаете, — дружелюбно говорит Виктор.
— Да мы помним, Алмаз, помним… — тараторит Тонкий. — Пятьсот рублей… Мы тебе их в среду вернем, отвечаю.
— Нуууу… Пятьсот-то вы должны были мне месяц назад. Теперь за вами десять штук.
— Скока?! — орет Тонкий.
— Десять штук.
— Да ты че, Алмаз… — бормочет Толстый, но Тонкий, вдруг преобразившись, прерывает его:
— Да он прикалывается, чего ты греешься? Приколист хренов!..
— А! — истерично хохочет Толстый. — А я-то, блин, подумал!
— Вот осел! — хватается за живот Тонкий. — Ха-ха-ха!
Некоторое время оба ржут перед молчащим Алмазом.
— Кхе… — Толстый вытирает лоб рукой.
— Все? — спрашивает Алмаз.
— Ну да, — переводит дух Тонкий.
Виктор подцепляет его левым указательным пальцем, а Толстого правым и поднимает их над землей:
— Если вы… уроды… козлы… к среде не принесете, я вам оторву яйца, настрогаю их, сделаю бусы и подарю вашим матерям! — шипит он, красивые слова употребляя и слюну разбрызгивая. — В общем, поняли меня?!
— Даа… — хрипит Тонкий.
Алмаз ставит их на землю и идет на таран, расшвыривая обоих в разные стороны.
— Ну, сука, ты попал… — скрипит Тонкий зубами ему вслед. — У меня крыша есть… у меня кастет есть…
— Только мозгов нет, — пытается встать Толстый.
— А ты че еще ржешь надо мной, боров жирный, я ж и тебя могу…
— Да все, харэ уже… — Толстый переворачивается на живот, встает на колени и, зацепившись рукой за угол киоска, с трудом поднимается.
Тонкий подпрыгивает, матерится, орет на всю улицу, что он с Алмазом состоял в интимной связи, прохожие шарахаются, у виска пальцем крутят.
— Харэ, сказал… — Толстый начинает рыться в карманах, вытряхивает разные фантики, пакетики из-под орешков, обертки шоколадок, огрызки, семечки, крошки чипсов, гвозди какие-то и наконец находит то, что искал: несколько скомканных бумажек, по цвету похожих на деньги. — Жрать охота…
— Ты, я вижу, богатый, — зло говорит Тонкий. — Может, у тебя и десять штук найдется?
— Ты че будешь делать, если узнаешь, что завтра — конец света? То есть — в среду? Гулять! — пошатываясь и потирая ушибленные места, Толстый подходит к киоску и протягивает в окошечко мятые десятки. — Дайте…
— А Алмаз сказал, вам ничего не продавать, — перебивает его продавщица и сочувственно, как лоху, улыбается.
. . .
Это последние записи в дневнике Светы Квант:
“Я уже устала это писать. Почти на каждой странице одно и то же, одни и те же слова. Словно я больше ничего не знаю. А я ведь столько могу рассказать! Господи, просто барьер какой-то! Черт с ним, все равно меня все уже достало. Недавно на уроке мысль пришла, что я человек пропащий. Как быть дальше? Я знаю, что Паше я уже не интересна. Не понимаю, зачем он вообще продолжает ходить ко мне. Ждет чего-то. Я не представляю, что будет, когда я останусь одна. Мне бывает порой так стыдно, так стыдно… Ведь еще полгода назад все так замечательно было. А теперь меня как будто выгнали из прекрасного сада, и я оказалась в грязном, отвратительном мирке. Зимой чуть с ума не сошла после этого. Впрочем, я и сейчас не уверена, что нормальная. Конечно, ненормальная. Во всем Паша виноват. Он сам так говорил: “Хочу снять с тебя розовые очки!” А какое ты право имел? Кто ты вообще такой?!
О, звонят. Приперся. Вспомнишь говно — вот и оно…”
“Он сказал, что завтра возьмет меня на вечеринку, на которой не каждый может побывать. Я говорю: “Предки не разрешат”, а он: “Никто и не узнает”
Это были последние записи в дневнике Светы Квант.
Наташка позвонила Максу:
— Привет… Ты щас где? Можешь ко мне зайти? Потом скажу. Ну давай, я жду, пока…
. . .
Вечерело. В воздухе колыхалось что-то завораживающее и необычное.
Странная девочка — невысокая, очень бледная, с темными вьющимися волосами и в черном платье — пересекла трамвайную линию, отделяющую новую часть города от старой, и углубилась в частный сектор.
Она быстро шла между почерневшими домами, вдоль заборов, на которые ложились вечерние тени, задумчиво смотрела вперед и, казалось, ничего вокруг не замечала. Возле обвалившего домишки с выбитыми окнами ее встретила лаем рыжая дворняга. Она прыгала и вертелась у ног девочки. Та потрепала ее за ухом и стала обходить дом. Оказавшись во внутреннем дворе, она прислонилась спиной к стене, сползла вниз и сидела так некоторое время. Неподалеку стояла и виляла хвостом рыжая дворняга. Воцарилась тишина, исчезли посторонние звуки, лишь шумели начинающие зеленеть березы.
. . .
В одиннадцать вечера дома у Наташки Метелкиной сидели участковый, следователь Скабичевский, Наташкины родители и отец Макса.
— Как дневник Квант попал к тебе? — спрашивал Скабичевский.
— Она отдала мне его дня за два до того, как… ну… — отвечала Наташка. — И сказала прочитать, когда о ней все заговорят. Я ничего не поняла. Только вчера начала читать его.
— Света чем-нибудь свой поступок объяснила?
— Там столько всего было… — Наташка многозначительно подняла брови. — Я даже связать не могу. Но она постоянно упоминала Пашу какого-то…
Скабичевский напрягся, прошептал что-то про себя и спросил:
— Каким она его описывала? Внешность, характер?
— Про внешность не знаю… Они долго встречались, с осени… Светка его обожала… судя по всему… Но я раньше никогда не слышала о нем.
— Послушай, — сказал Скабичевский. — Света была твоей подругой, и ты не хочешь, наверно, нас посвящать в ее тайны. Но я хочу разобраться в ее смерти. Так что ты поступишь правильно, если расскажешь нам о ее жизни поподробнее. В частности — о ее отношениях с этим Пашей. Все, что ты узнала из дневника. Хорошо?
Наташка пожала плечами и кивнула.
— У них ссоры были?
— Были, особенно в последнее время… Ей казалось, что Паша ей изменяет. Она очень переживала.
— Все это печально, — вмешался отец Макса. — Но я не понимаю, какое отношение это имеет к исчезновению моего сына?
— Самое непосредственное, — ответил Скабичевский. — Возможно, из дневника мы узнаем, где его искать. Продолжай.
Наташка с сомнением покачала головой:
— Ну… в общем, Светка писала, что Паша ее очень изменил, что она уже как-то по-другому начала на мир смотреть. Помню такую фразу: “Я понимаю сущность некоторых людей”. Что-то вроде этого.
— Света его в своей смерти обвиняла?
— Она часто писала, что он ее “ в могилу загонит”.
— Сексуальные отношения между ними были?
Наташка посмотрела на Скабичевского:
— Да.
— Последняя запись ее, я полагаю, была посвящена описанию сна?
— Нет, — удивилась Наташка. — Там про какую-то вечеринку было.
— А ей ни разу не снилось, будто она летает над городом?
Присутствующие шевельнулись.
— Нет. Но Светка однажды сказала мне, что видела себя рядом с собой.
— Видела себя со стороны? — подсказал Скабичевский.
— Нет. Рядом с собой, — ответила Наташка.
— Ладно, подробней я тебя с глазу на глаз расспрошу, — вздохнул следователь. — Что случилось с Максом?
— Сегодня утром мне позвонили. Мужской голос. Потребовали, чтобы я отнесла дневник к гаражам на М-ской. А если не отнесу, то меня… закопают.
— Почему же ты нам не сказала?! — обалдел ее отец.
— Мне угрожали, — пожала плечами Наташка. — Я позвонила Максу, попросила его прийти. Он согласился сам отнести дневник, но сначала говорил, что мне лучше все рассказать. Мы решили так: Макс передаст дневник, а я буду рядом и, если что-то случится, позову на помощь.
— Тьфу! — сказал отец Макса и хлопнул себя по колену.
— Мы пришли. — продолжала Наташка. — Долго никого не было. Потом подъехала иномарка… номер я не помню… Из нее вышли двое, схватили Макса и затащили в машину. Потом уехали.
— От гаражей налево… А я в милицию позвонила.
Отец Макса вздохнул. Скабичевский записал вкратце все Наташкины показания.
— А может, это были вообще какие-то посторонние? — спросила мать Наташки.
— Вряд ли, — ответил Скабичевский. — Мы всю округу прочесываем. А ты, Наташа, вот что: если знакомства у тебя начнутся какие-то необычные, кто-то расспрашивать будет о Свете, ты сразу родителям говори. По вечерам одна не гуляй, если звонки будут странные…
Подал голос Наташкин мобильник.
— Извините, я сейчас, — Наташка включила его. — Да?.. Макс?! — вскрикнула она.
— Господи! — все, кроме Скабичевского, вскочили.
— Макс! Макс! Але… — кричала Наташка, прижимая телефон к уху. — Где ты?!
В трубке раздалось шипение и голоса.
— Что он говорит?
— Пусть скажет!
— Ш-ш-ш-ш-ш…
— Макс!..
— У меня тут шерсть! — донеслось из трубки. — Прикиньте!
Над Наташкой нависли ее родители, отец Макса. Она вскочила и отбежала в сторону:
— Да тихо вы, ничего не слышно!
— Але! — шипел телефон. — Але!
— Где он?!
Ш-ш-ш-ш-ш…
Я видел девушку с золотой головой своей я ответил за слабость… Девушку всю… из нашего хлеба требовал черно-белый мальчик… Иначе бы стал зеленым дымом окутал он ее…
— Что он говорит? — крикнул отец Макса.
— Это не он!
Наташка прижимала мобильник к уху все сильнее.
— Успокойтесь! — сказал Скабичевский.
— Я видел эти больные глаза вынул свои и прозрел… Это было… это было в заброшенном интернате… хлеба просил черно-белый мальчик… Саша меня зовут его Паша… Але, Саня?.. Саня, ты слышишь меня?!.
Трубка заглохла.
. . .
Ты слышишь, этот дождь оставит трещины на твоем окне
— Вика, — материнская ладонь легла ей на плечо.
— Угу…
Через десять минут она выбирается из-под одеяла. В зеркале ванной отражаются зеленые глаза, длинные темные завитые волосы.
Вика умывается, одевается, вертит в руках косметичку, ставит ее на место и идет на кухню. Садится с мамой за стол, берет кружку чая.
— Как спалось? — спрашивает мать. Слышно, как в соседней комнате гремит гантелями брат.
— Сон приснился.
— Про что?
— Какой-то коридор… слева двери, справа окна. На больницу похоже, только темно… и дождь еще….
— А куда вел этот коридор?
— Не знаю…
Обе замолчали. Брат прошел в ванную…
— Мам, а это правда, что вы Витю хотели Люцифером назвать?
— С чего ты взяла?
— Он мне сказал.
— Пошутил.
Опять воцаряется тишина.
. . .
Вика открыла дверь и вошла в квартиру. В кухне послышался шорох.
— Вика, это ты?
Брат. Ладно, хотя бы он. И то хорошо.
Она захлопнула дверь, переоделась и заглянула на кухню: Виктор боком сидел к столу и курил.
— Че так рано? — спросил он.
— Уроков мало. А ты?
— Как вообще в школе?
— Нормально, — Вика помолчала. — Мама же говорила тебе не курить здесь.
— Сядь-ка, — сказал брат. Голос его был жестким и требовательным.
Вика села напротив.
— У вас в классе многие влюбляются?
— Э, — она подняла брови. — Да так…
— А ты?
— Что я? — ей показалось — Виктор смотрит на нее с каким-то ожесточением вперемежку с презрением.
— У тебя есть парень?
Вика замерла, вспоминая что-то…
Недавно у нее был разговор с матерью о любви, о мальчиках, о сексе — после него Вика проплакала всю ночь, зарывшись лицом в подушку.
Брат бросил окурок в пепельницу и громко повторил:
— Я спрашиваю, у тебя есть парень?
Она покачала головой, глядя на него. Виктор хлопнул рукой по столу и сказал женским голосом:
— Звонит час назад какой-то Вася и говорит, что ты должна была с ним сегодня утром встретиться.
— Встретиться?
— Угу.
— И мое имя назвал?
— Да, назвал.
— Ты серьезно?
— Издеваешься, что ли? Не смотри на меня так! — он встал. Вика втянула голову в плечи. Брат постоянно находил повод для ссор. Один раз даже ее ударил.
— Я не…
— Ты, сука… — Виктор подошел к ней и грубо схватил за подбородок, стянув кожу на щеках. — С кем ты шляешься вместо уроков?!
— Да не ко мне это! Отпусти меня!..
— Я тебя спрашиваю, что это за урод звонил?!
— Не знаю…
Она попыталась вырваться, но этим причинила себе еще большую боль — так крепко Виктор держал ее. Вика всхлипнула и посмотрела на него.
— Если я еще хоть раз услышу, что ты с кем-то… — брат приблизил к ней свое лицо. — Если этот мудень снова позвонит, я… — он с силой запрокинул Викину голову назад. Из ее рта вылетел гортанный звук. Она уперлась руками ему в живот и затряслась от плача. Виктор стоял над ней, не отпуская и тяжело дыша. Вика не выдержала и со всей силы пнула его под голень. Брат выругался, сделал шаг назад и с размаху ударил ее по лицу. Вика вскрикнула, опрокинув стул, упала на пол и замерла. Через секунду, содрогаясь, подтянула колени к подбородку, уткнула лицо в ладони и снова заплакала.
Виктор смотрел некоторое время, потом снова выругался и, перешагнув через нее, вышел.
. . .
Вика села на полу, прислонилась спиной к плите и так провела несколько минут, шмыгая носом. Чувство боли и обиды постепенно ушло. “КТО ЭТО ЗВОНИЛ?”
— Пересмешник… — прошептала Вика. — Точно… Только он знает про это…
Она встала и осторожно прошла в комнату родителей. Там на телефонном аппарате, нажала кнопку — номера звонивших сегодня не высветились.
— Стер, что ли?
В ванной она умылась, осмотрела в зеркале пылающую щеку, пробормотала “урод” и отправилась к себе.
— Господи!
На диванчике лежала толстая тетрадка в темной обложке. Вика схватила ее и бросилась в комнату брата.
Тот сидел на кровати.
— Ты читал мой дневник?! — крикнула Вика, снова впадая в истерику.
— Что? — Виктор посмотрел на нее с такой ненавистью, что она попятилась.
— Мой дневник…
— Твой дневник?! — прошептал брат.
— Ддда… — Вика стояла, прижав к груди тетрадку, и дрожала от бессилия.
— Это ты МНЕ говоришь?! — заорал он. Вика даже присела. — Я не роюсь в чужих вещах! Ты слышишь, дура тупая?! Не роюсь!
— Кккогда я уххходила… — простонала она. — Он нне лежжал…
— Че не лежал?! Да мне плевать на твой дневник!
Виктор, сжимая кулаки, встал. Она кинулась обратно в свою комнату, упала на диванчик и уткнулась в подушку:
— Он читал его, читал…
. . .
Вечером, когда пришла мать, Вика решила: если брат снова начнет выступать, то она пойдет и расскажет маме обо всем: и о галлюцинациях, и о Пересмешнике, и об этом, и о других проблемах — и будь что будет. Но брат молчал. Вика, надеялась, что сегодня ее мучениям наступит конец, и весь вечер провела за столом в своей комнате, уткнувшись в учебники и иногда вытирая глаза.
Мать заглянула к Вике только перед сном.
— Вик, — сказала она, садясь к дочери на постель. — Вы с Витей опять поссорились?
— Он тебе что-нибудь говорил?!
— А что он должен был сказать?
— Да нет, ничего, — Вика вздохнула и стала ерзать под одеялом, устраиваясь удобней.
— Ты плакала? Глаза красные… — мать прикоснулась ладонью к ее лбу. — Ты не заболела?
— Мам, я просто устала…
Та подоткнула ей одеяло.
— Вика, если у тебя какие-то проблемы со школой или с чем-то еще, скажи нам. Ты же знаешь, мы с папой всегда поможем тебе…
“Может, в самом деле, все рассказать?”
— М?.. — спросила мать. — Вик?
— Нет, мама, у меня все в порядке.
Наступило молчание. Вика подняла голову и почесала ноготками за левым ухом.
— Папа послезавтра приедет?
— Да.
— Знаешь… Иногда кажется, что все против тебя…
— Знаю… Но это только так кажется. Мы всегда рядом и всегда поможем. Чувство одиночества у подростков часто бывает, но вскоре проходит.
“Оно у меня всю жизнь длится…”
— Витя… он, конечно… своеобразный, но сама посуди — у него сессия скоро. Вот и нервничает. Да и у тебя экзамены тоже. Ты хоть готовишься?..
Зуд за ухом усилился.
— А Витя — он тебе добра желает…
Вика уставилась на мать: Виктор с добром у нее никак не ассоциировался. Правда вспоминались время от времени давние прогулки, праздники, подарки, купания в озере, когда брат учил ее, совсем маленькую, плавать, помогал решать задачи, но теперь всего этого уже не было.
Вика села на постели и уткнулась матери в плечо. Та гладила ее по волосам и думала: “Господи, скорей бы все прошло… она так одинока… ей надо с кем-то познакомиться, но с кем? ”
Вика упала на подушку и накрылась с головой одеялом.
— Что случилось?!
Вбежал Виктор:
— Че такое?!
Дрожа, Вика выглянула из-под одеяла и посмотрела куда-то в сторону шкафов. Мать обернулась и посмотрела туда же.
— Че происходит? — повторил Виктор.
Вика закрыла глаза и долго лежала, тяжело дыша и не шевелясь.
. . .
— Нет, я не понимаю! — орала Татьяна Петровна. — Откуда он взялся? Объясните мне?
— Опять вы, Татьяна Петровна, сами с собой разговариваете, — заметила, входя в учительскую, завуч Людмила Ивановна.
— Нет, нет, нет! Я просто хочу разобраться, кто это? — учительница ткнула пальцем в лежавшую на столе фотографию.
Людмила Ивановна склонилась над снимком и увидела среди ребят белобрового.
— Ой, какая физиономия! Как он злобно уставился на нас! Кто же это?
— А я про что? — Татьяна Петровна нервничала все сильнее и сильнее. — Влез, понимаете ли, в объектив какой-то… не знаю кто!
. . .
Когда Татьяна Петровна пришла на урок, выяснилось, что исчез журнал. Обшарили все кабинеты, туалеты — нигде нет.
Карл Коллодович пошел на улицу искать в мусорных баках. И нашел. Только другой журнал. Из другого класса.
— Пятый раз за год! — кричала Татьяна Петровна. — Совсем рас… рас… распустились!
Те, кто не отправился на поиски, сидели в кабинете за партами и молчали. Татьяна Петровна стояла перед ними вся красная и злая.
— Это… это черт знает, что такое! Вы меня уже достали, понимаете?! Если вы… Купрум! — взвизгнула она. — Хватит спать! Еще семь уроков впереди, успеешь выспаться!
Купрум не спал. Он мечтал о Берте Напалкиной. Пробудились в нем недавно такие чувства.
— Перестань гггрызть эти свои сссухарри! — орала Татьяна Петровна на Толстого. — Видеть тебя больше не могу!
— Так надо же мне как-то успокоиться… — бубнит Толстый, “кириешки” за обе щеки запихивая.
— Не могу! Не могу! Не мо-гу! — крикнула учительница. Наконец он взяла себя в руки и сказал уже более спокойно: — Значит, так, если Быков сейчас войдет и скажет…
— Мы его не нашли! — бодро сказал Бык, входя в класс.
— …то готовьте свои сумки и рюкзаки! — снова закричала Татьяна Петровна. — Мы с… с Людмилой Ивановной проверять будем! Каждого!
Появилась Людмила Ивановна.
— Ребята, ну как же так… — сказала она. — Смотрите, что мы вынуждены теперь делать.
Толстый затрясся. Тонкий вздохнул. Наташка поправила блузку. Купрум поморщился. Бык сел за свою парту и шепотом обматерил сидевшего впереди Заучкина.
— Да-да, что вы сказали? — Заучкин обернулся к Быку и поглядел на него поверх очков.
— Отвернись, бля… — ответил тот.
Проверили все сумки, кроме Заучкина и Алмазовой. Они — вне подозрений.
— Чего ты трясешься? — спросила Татьяна Петровна у Толстого. — Открывай рюкзак.
— У меня пакет.
— Ну, пакет!
Толстый открыл. Учительница заглянула и отпрянула в ужасе, заткнув нос.
— Блин, у тебя там че это… — прогнусавил Тонкий, тоже нос зажимая. — Кошка насрала?
— Это что за разговоры?!
— Нет, — ответил Толстый. — Моя кошка уже месяц как сдохла. Правда, я с того времени в этот пакет не заглядывал.
— Ну, ребятушки, вот что… — сказала, отдышавшись, Татьяна Петровна. — Я вижу, выход один: писать докладную на весь класс! И каждый, каждый будет разговаривать с директором!
. . .
— Кстати, — заметила в учительской Татьяна Петровна. — В журнале этом лежала вторая фотография с тем парнем белобровым. Их всего две.
— А где вторая? — спросила Людмила Ивановна.
— Там, где мы ее оставили, — Татьяна Петровна показала на пустой стол.
. . .
Дневник Вики Алмазовой
Мой милый Айдахо, похоже, ты единственный, кто может меня спокойно выслушать. Объясни мне, Бога ради, что происходит? Я плачу почти каждую ночь, а если засыпаю, то вижу кошмары.
Когда у нас провели опрос письменный (кто кем хочет стать), я написала — дриадой. Смеешься? Смейся, тебе можно. Именно — дриадой, и — пошли все подальше…
Пересмешник продолжает посылать мне письма. Господи, да когда же он оставит меня в покое. Неужели он не понимает, что уже добился, чего хотел?
А вчера мне приснился сон. Я не могу найти названия тому чувству, которое охватило меня после пробуждения. Я так любила всех вокруг, маму, папу, брата, школу, наш город. И жалела этих… Одноклассников.
Передо мной был коридор. Все тот же: слева — двери, справа — окна. И пахло сыростью.
Я плыла по нему, не чувствуя своего тела. Из-за дверей доносились детские крики, плач. И мне казалось, что не физическая боль была причиной этих звуков. Я же ощущала себя одинокой. Отгороженной от всего мира, от больших красивых городов, от наполненных людьми улиц.
За грязными окнами шумели деревья. Я услышала голос в глубине коридора — там, в темноте, кто-то двигался и звал меня. Я подплыла к двери, и во мне прозвучало:
— Мы… тебя… ждем…
. . .
Вика стояла в дверях, а в глубине квартиры шипела телефонная трубка.
На лестнице послышались шаги. Вика обернулась и увидела мать.
. . .
От: peresmeshnik
Кому: blodovedd
Ты не пишешь.
Все еще хочешь от меня избавиться.
ОК.
Но зачем тогда это письмо читаешь? Выключай комп и топай к своему братцу.
Нет, не выключаешь. Я же знаю, тебя влечет ко мне, к самой главной и страшной загадке твоей жизни. Ведь я абсолютно все о тебе знаю. Я наблюдал за тобой с самого твоего рождения. Я знаю, о чем ты думаешь, знаю, что у тебя родинка на правой груди, знаю, где ты хранишь свой дневник, знаю все твои тайные желания и эротические фантазии, все твои кошмары. Я знаю, кто такой бе… Блядовед! Представляю, как ты сейчас затряслась. Какое наслаждение управлять тобой. Послезавтра ты проснешься с неплохим настроением и, как всегда, полезешь проверять почту. Но кто тебе пишет, кроме меня? И ты прочитаешь мое следующее письмо, не удержишься и прочитаешь. И я испорчу тебе настроение, так испорчу, что полночи будешь реветь в подушку, потом, тайком от предков, к тебе придет брат и станет слизывать твои слезы и целовать твою шею.
. . .
Во время перемены Вика, как всегда, выходит в коридор и сидится на подоконник. Завитые волосы падают ей на лицо, она их не убирает и, вся в черном, становится похожа на сектантку или неформалку. Так и проводит перемены, глядя исподлобья на проходящих мимо парней из старших классов.
По коридору трусцой бежит Толстый. Под глазом у него фингал. Толстый нервно осматривается, замечает Вику и вздрагивает: жутковатое зрелище…
— Слышь, — говорит он, облизывая разбитые губы. — Ты че понимаешь? Если фотки не отдашь, нам ведь п…ц, да и тебе тоже.
Вика от такой неожиданной откровенности тоже вздрагивает и смотрит на Толстого. И тот вдруг замечает, что Вика, в черном облегающем платье, очень сексуальна. “Твою мать, — думает он, глядя ей в глаза. — Че это?!”
— Понимаешь?
— У меня нет фотографий, — отвечает Вика.
— Да как! — злится Толстый. Ему становится жарко. — Тонкий их тебе в сумку вчера засунул! Ну, давай их сюда!
“Он меня сейчас убьет”, — подумала Вика, соскочила с подоконника и пошла в класс.
Толстый засуетился и даже назвал ее по имени, чему сам удивился:
— Вика, отдай!
“Точно, они в сговоре с ним! — решила та про себя, поспешно удаляясь от него.
Толстому очень хотелось пить. Он пошел в столовую и стал пить противную, теплую, желтоватую воду из цинкового бачка.
. . .
Когда Толстый и Тонкий вошли в чужую квартиру, они не сказали “Это мы удачно зашли!”
— Никккого нет… Где ее комната? — шепотом спросил Тонкий. Приятели стояли на пороге, прижавшись друг к другу и дрожа, как бедные родственники из Зажопинска.
— Я че, знаю, что ли? Я у нее не был ни разу…
— А кто был?! Но ты же сказал, что в ясли…
— Ну и че из этого, блин?.. Это когда было?!
На цыпочках они начинают красться по квартире, заглядывая в комнаты.
— Че же это за белобровый, а?
— Да заткнись ты! Сука, не могла сама отдать, тварь, теперь жопу свою подставлять приходится.
— Вот, похоже… — Толстый указал на ближайшую комнату. — Всего три: в одной она спит, в другой — родители, а кто в третьей?
— Третья — гостиная, блин. Хватит!
— Смотри! — Толстый показал на фотографию на стене: на ней были изображены Вика, мужчина с женщиной и Алмаз.
— П…ц! — сказал Тонкий, и тут щелкнул дверной замок.
Оба присели, а потом, округлив глаза, бросились в разные стороны.
У Вики, конечно, не хоромы, запутаться невозможно. Толстый ринулся в “комнату родителей” и с трудом втиснулся в шкаф. Тоже самое сделал и Тонкий, но в “гостиной”.
Дверь в коридоре открылась и захлопнулась. Кто-то прошел в квартиру и долго шебуршал в одной из комнат. “Не повезло! — думал Тонкий в отчаянии. — Опять! Хорошо, что на улице поссал!.. Щас придет и сядет смотреть телек! Хоть бы это уж Алмаз был — лучше все же…”
Послышались шаги, словно шли босиком, и кто-то остановился в дверях.
“Все, бля…” — решил Тонкий. В дверную щелку он увидел абсолютно голую Вику.
— ?! Твою мать!!
Вика постояла на пороге. Тонкий отметил, что фигура у нее очень даже ничего: в школе он не обращал на это внимания. И сейчас, не забывая о своем положении, облизывал сухие губы и шептал чуть слышно “Ни хрена себе, ни хрена себе…”
Вика вошла в комнату и села на диван прямо напротив Тонкого. Тот мигом вспотел в душном шкафу, сглотнул слюну и задержал дыхание. В штанах у него, что называется, болезнь утренняя началась, лысый проснулся. “Это же Алмазова, лохушка! — билась в башке мысль. — Я ж ее под жопу всю жизнь пинал! Под эту самую…”
Вика тем временем легла на диван и стала гладить себя по груди и между ног.
— Во, бля! Че делает!! — ошалевший Тонкий едва не потерял сознание…
Она подержала во рту кончики пальцев и начала касаться ими своих сосков. Дыхание ее участилось. Тонкий, вытаращив шары, припал к чуть открытой дверце шкафа.
— Ох, — выдохнула она, глядя вниз. Тонкий, стараясь не шуметь, вытер пот со лба. Вика запрокинула голову и тяжело задышала. Согнутые ноги срывались с края дивана, она ставила их обратно и продолжала, постанывая, гладить себя.
В соседней комнате Толстый с изумлением вслушивался в эти звуки, не веря своим ушам. Он отворил дверцу шкафа и высунул голову наружу.
Вика извивалась на диване и стонала:
— Ох! Ах! Ой, б…дь!
Тонкий окончательно обалдел: “Да уж, че будет, когда я всем расскажу…” Но тут же понял, что никому никогда ничего не расскажет. Вика выгнулась, закричала и завертелась из стороны в сторону.
— Зашибись, — прошептал Тонкий, которому все начало казаться сном.
Толстый уже почти вылез из своего шкафа, возбужденный стонами. “Че они там делают?!” — думал он.
— Ох! Ох! Ох! — донеслось из соседней комнаты и все смолкло.
Тонкому было ужасно жарко в шкафу.
Вика, тяжело дыша, полежала некоторое время с закрытыми глазами, потом поднялась и, растрепанная, вышла. Где-то захлопнулась дверь и зашумела вода. Через минуту Тонкий выбрался из своего убежища, осторожно выглянул в коридор и чуть не помер с испугу, увидев там Толстого:
— Где она?
— А кто это?!
— ОНА.
— Так мы ж у нее ключи забрали!
— Ну и?! — зашипел Тонкий. — Ты че, щас собираешься подождать, когда она выйдет, и спросить, откуда у нее ключи?! Мотаем отсюда!
. . .
В кабинете директора сидели Панаев, Скабичевский, Татьяна Петровна и Людмила Ивановна. Из коридора доносились топот, крики и матюги. Директор безмятежно улыбался. На шее у него висел бинокль.
— Простите, — сказал Панаев. — Откуда у вас этот бинокль?
— О, — усмехнулся директор. — Мне подарил его один ученик.
— Его зовут Александр? — спросил Скабичевский.
— Да, — удивился директор. — Он принес мне его два года назад. Я спросил: “Зачем?”, а Саша: “Чтобы вы наконец увидели, что происходит в вашей школе”. Просто у нас в тот день с одной ученицей на уроке физкультуры… — тут директор осекся. — В общем, была одна неприятность. Больше ничего подобного не происходило.
— За исключением самоубийства Светы Квант, — заметил Панаев.
— Это, конечно, ужасно, — вздохнул директор. — Такая замечательная девочка была, я не представляю, что ее подтолкнуло…
— Света вела дневник, — сказал Скабичевский. — В нем она постоянно упоминала об одном молодом человеке по имени Паша. Она встречалась с ним с осени. Но никто из ее близких — даже подруги — не знали о нем. Когда мы приходили к вам в прошлый раз…
— В прошлый раз? — удивился директор.
— Извините, — махнул рукой Скабичевский. — Я, видимо, что-то перепутал. Во всяком случае, мы опросили всех ее друзей, родственников и… учителей. Все утверждали, что Света в последнее время отдалилась от них. Из дневника мы поняли: она просто помешалась на этом Паше.
— Кто он?
— Вот здесь самое странное, — сказал Скабичевский. — Полгода назад в одной из школ нашего города покончила с собой девятиклассница. Она тоже вела дневник, который был полностью посвящен некоему Паше. Девочка описывала его как невысокого, темноволосого и с белыми бровями.
Татьяна Петровна вздрогнула.
— Девочка была влюблена в него, но Паша не обращал на нее внимания, порой издевался над ней. Она долго терпела, а потом выбросилась с балкона седьмого этажа.
— Темноволосый с белыми бровями? — переспросил директор. — Хм… Может, крашеный?
— Мы не знаем, — ответил Скабичевский. — Но это еще не все. Три месяца назад совершила попытку самоубийства еще одна девушка, ровесница первой. Ее удалось спасти. Она две недели пролежала в коме, а когда пришла в себя, рассказала родителям о своем парне по имени Паша, который, видимо, и довел ее до такого состояния. А те передали все нам. Оказывается, этот Паша в ее глазах был каким-то монстром, получеловеком, но от него исходило какое-то жуткое обаяние, которое и притягивало ее. Они встретились год назад в одном лагере. Девочка так и не смогла толком рассказать, при каких обстоятельствах это произошло: ей было трудно говорить. Все, что мы поняли: вечером Паша вышел из леса, и на нем была чудная одежда. Сам невысокий, худощавый, темноволосый и белобровый. Мы решили зайти к ней и допросить более подробно в следующий раз, когда ей станет лучше. Но в ту же ночь она покончила с собой — выбросилась из окна палаты на третьем этаже.
— Господи… — шепнула Людмила Ивановна.
— Насколько нам известно, из дневника Светы, Паша был очень жестоким и никого не боялся, за исключением одного своего знакомого — школьника по имени Александр, который родился 29 февраля, — Скабичевский перевел дух.
— Мы проанализировали все эти факты, — сказал Панаев. — и пришли к выводу, что этот Паша сознательно добивался самоубийства каждой девочки.
— Но зачем?!
— Об этом лучше у него спросить. Мы ничего больше о нем не знаем: ни места жительства, ни места учебы или работы.
— И чем мы вам можем помочь? — спросил директор.
— В вашей школе учится один парень — Саша Мессинг. Он родился 29 февраля. Мы хотим с ним поговорить.
— Мы сейчас позовем его.
— Подождите, — заговорила взволнованно Татьяна Петровна. — Белобрового этого я видела.
. . .
Саша Мессинг личность довольно странная. Со всеми находит общий язык: и с Быком пива выпить в подъезде соглашается, и с тюленем Заучкиным об аморфном строении полимеров побазарить не брезгует. И все к нему тянутся.
Видели его пару раз с какой-то девушкой симпатичной. На вопрос: “Кто такая?” — отвечал: “В Питере познакомились”.
. . .
Когда Мессинг вошел в кабинет директора, зазвонил телефон. Директор снял трубку, и Скабичевский вдруг впал в отключку, которая длилась, как он потом понял, секунду.
Кабинет директора вытянулся, и оказавшийся далеко-далеко Мессинг надел женскую маску.
— Она побывает на одном из тех сборищ, в которые ты не веришь. Это будет первая, кого вы увидите.
— Ш-ш-ш-ш-ш
Скабичевский опомнился. Все было на своих местах.
— Позвоните мне попозже, — сказал директор и положил трубку.
— У вас за этим шкафом дверь? — спросил Скабичевский.
— С чего вы взяли? — удивился директор.
Выяснилось, что у Мессинга в самом деле был приятель — Паша Чалдон, но тот уже несколько лет живет за границей, и он не темноволосый с белыми бровями.
Саня замечал что-то странное в поведении Светы в последние дни, но причину этого не знал.
Он понятия не имеет, кто мог взять журнал, а про фотографии с белобровым слышит впервые.
Дневник Вики Алмазовой
Сегодня приехал папа. Пообедал и снова куда-то по делам.
Мессинг разбил мое зеркальце. И, мне так кажется, нарочно.
А по пути домой я его сестру встретила (даже не знала, что у него есть сестра). Ее зовут Аделина. Я бы хотела, чтоб на Сонном береге у меня примерно такое имя было. Легкое и красивое. Так вот. Она узнала, что Санька мое зеркальце разбил, и свое мне предложила! Чудная. Я, конечно, отказалась. А зеркальце ее обычное такое, только на обратной стороне лотос, кажется, нарисован. Сейчас посмотрю. Да, лотос. В общем, уговорила она меня, и я взяла. Странно, конечно. Но Санька-то сам по себе неплохой. Все-таки я не верю, что он это нарочно сделал.
А Аделина — она вообще славная такая. И очень красивая. У нее и парень свой наверняка есть. В кино мне предложила вместе сходить. А я сразу как-то перепугалась, говорю: нет. Так и разошлись.
. . .
Вика в ужасе вскочила с кровати и подбежала к столу. Она увидела свой дневник и запись там: “В клубах зеленого дыма он придет с игуменьей сквозь золотую каемку из Дома Печали”.
Вика подбежала к окну, чтобы выбросить зеркальце, но замерла. На фоне одинокого бледного, как ее лицо, лунного диска появились точки, которые по мере приближения к земле росли все больше и больше.
На груди у Вики задрожал медальончик. Она открыла его и взглянула на вставленную маленькую фотографию.
На улице, среди домов летали на огромных совах и козах, на рамах и классических метлах женщины. Они проносились между натянутыми проводами, касались ногами верхушек растущих по краям тротуара тополей, и крика их никто не слышал.
. . .
На крыльце курили Наташка и Берта.
Берта затягивается. Наташка, поглядывая на ее счастливую мордочку, снова о Купруме задумывается. Он в последнее время все с Бертой по городу шляется. Иногда Наташка к ним присоединяется. Тогда Купрум острит, что для него несвойственно, выпендривается по-всякому… Берта на него с блаженной улыбкой смотрит, а Наташка видит: не для Берты Купрум так старается: “Наверняка, как только я ухожу, его сразу плющить начинает…” — думает Наташка.
— И че, как тебе с ним? — спрашивает она.
— Мы с ним завтра на дискотеку пойдем, — весело отвечает Берта.
— Куда?
— В “Медею”
— А, — зевает Наташка. — Встретишь там Алмаза, скажи, чтоб мне позвонил.
Берта кивает. Алмаз, конечно, Купрума покруче будет.
Она выпускает дым и смотрит на смазливую подругу. И чувствует некое отчуждение, холод в ее взгляде.
. . .
А уроки — это круто. На уроках подумать можно. Или в картишки перекинуться. Или помастурбировать на задней парте.
Татьяна Петровна что-нибудь барагозит возле доски о вкладе Тютчева в историю развития русской литературы, а ее никто не слушает. И правильно! Нечего тут. Дома пусть барагозит.
Почти пришедший в себя Заучкин вновь в свою стихию погружается — слушает да записывает. Только с шеи прилетающие бумажные комочки стряхивает. А когда в спину прилетают, он притворяется, будто не замечает.
Вика тоже машинально записывает. Ей уже давно не интересно, что там на уроках пропихивают. Она из тех, кто предпочитает поразмышлять в перерывах между переменами.
Тонкий тоже сидит, в себя погруженный. И дышать ему трудно. “Мы же просто прикалывались! — думает он. — Неужели… мне у нее надо просить прощения?..”
Купрум в карты проиграл. По правилу, ему сейчас надо встать и сказать Татьяне Петровне: “Я — голубой”, да боится, что не поймет она.
. . .
— Ну как, нашли фотографии? — спросил Панаев.
— Вот — две, — Скабичевский протянул ему снимки. — Посмотри на нашего красавца. Сегодня отдам на экспертизу, а завтра пойдем в школу и выясним, знает ли кто его.
— Смотри, — вдруг сказал Панаев, взглянув на снимки. — Видишь эту девочку: здесь у нее есть медальон на шее, а на втором снимке — нет.
— И что? Сняла она его.
— Медальоны… — будто вспоминая что-то, пробормотал Панаев.
— Медальоны… — встрепенулся и Скабичевский. — Тебе это о чем-то говорит?
— Медальоны… — шептал Панаев. — Они будут на твоих детях…
— Что? Где ты это слышал?.. — вдруг взволновался Скабичевский.
— Он мне это сказал…
— Кто?
— Я не помню… — вздохнул Панаев. — Мне кажется, это было так давно… Когда я был еще совсем ребенком…
— Черт… — заработался я. В отпуск пора… Ладно, — вздохнул Скабичевский. — Давай-ка, подведем итог. Итак, этот Паша довел до самоубийства трех девушек. В дневнике одной из них я нашел запись — описание дома, где он живет. С его слов.
— И что за дом?
— Очень старый, обширный, одноэтажный, с множеством коридоров и комнат. По одну сторону коридоров окна, по другую — двери.
— Больница? — предположил Панаев, поглядывая на белобрового.
— Слушай дальше. В этом доме всегда царит злоба, зависть, жестокость, боль и слезы. Ну? Много комнат?
— Колония? Интернат? Интернат!.. — осенило Панаева. — Так вот почему он никогда не приводил этих девочек к себе домой!
— Ты гений, — заметил Скабичевский.
. . .
Вика переодевалась, когда в комнату без стука заглянул брат.
— Куда… — сказала Вика. Но Алмаз вошел и сел на кровать.
— Ну, давай, че ты… — бросил он.
Вика презрительно фыркнула и сняла лифчик.
— Слушай, сестренка… — начал Алмаз. — Тебе же “Медея” нравится?..
— Да, — замерла Вика. Она стояла в одних трусиках посередине комнаты.
— В пятницу у них в “Нептуне” презентация нового диска будет. Можно пойти туда. Я-то по-любому пойду.
— Презентация?
— Ну. Да не бойся, никто там тебя не тронет, кому ты нужна. Там поприличнее есть.
— А я смогу у Динамита кое-что спросить? — Вика пропустила его слова мимо ушей.
— Сможешь, я договорюсь.
— А что мне нужно будет надеть?
Алмаз с усмешкой посмотрел на нее.
— Ладно, — сказала Вика и отвернулась, чтобы открыть ящик.
— А ноги у тебя ничего, — вдруг сказал Алмаз, подошел к ней и опустился на колени. Она смотрела на него сверху вниз.
Виктор медленно провел ладонями по ее коленям, погладил ступни.
— Оформились, — с интересом подвел он итог, будто в этом была и его заслуга.
— Ты думаешь, что после “Девочки” тебе дозволено все? — спросила Вика.
— “Девочки”? Мы с тобой в “Доктора” давно не играли…
— Иди со своими… девками играй.
— Не дерзи…. А с ним ты во что играешь?
— С кем?
— А с тем козлом, который тебе звонил тогда. Он тебя проткнул уж, наверно, — Алмаз оттянул резинку ее трусов.
— Кретин, — поморщилась Вика. Он стянул с нее трусики.
— Ложитесь, девушка. Медосмотр.
— А кому я нужна, — пространно спросила Вика. — Теперь ты свалишь?
— Такому же неформалу, как ты, — ответил брат.
— Придурок, — с ненавистью сказала Вика. — Так и скажи, что просто трахнуть меня хочешь, — и хотела встать, но он толкнул ее обратно.
— Что?! — Алмаз поднялся.
— Что слышал! — крикнула Вика. — Ты… на это способен.
В коридоре послышались шаги матери.
— Опять вы кричите? Снова ссоритесь?.. — она стояла теперь за закрытой дверью, что-то перебирая.
Виктор и Вика замолчали и пристально посмотрели друг на друга. У Вики затряслись поджилки, но она не сделала попытки даже встать с дивана. Брат тоже не двигался. По его широко открытым глазам Вика поняла, что он напуган не меньше.
— А? — окликнула их мать.
Они смотрели друг на друга, ожидая, у кого первым сдадут нервы. Было ясно, что мать сейчас зайдет и в запасе оставалось несколько секунд, но отчаяние собственной беззащитности перед братом, накопленное за годы, заставило Вику сидеть в той же позе и с ужасом наблюдать за Виктором. Она видела, как дергается его веко, и думала, что он сдастся и знаком попросит ее одеться. Но ошиблась. Пытаясь справиться со страхом, Алмаз изобразил некое подобие улыбки и довольно сильно, но неслышно ударил Вику ладонью по лицу. Она закусила губу и вжалась в диван.
Скрип половиц в коридоре подтверждал, что мать собирается заглянуть в комнату.
— Мама, — сказал Виктор.
— Что? — донеслось из-за двери. Вика в ужасе вскочила, оттолкнув брата, и схватила висящий на спинке стула халатик. Раздался звонок. Пришел отец.
Вика, запахивая халатик, посмотрела на Алмаза. Он поднял с пола ее трусики и швырнул ей:
— В пятницу, в восемь тридцать.
. . .
От: peresmeshnik
Кому: blodovedd
Я хочу тебя.
Но как?
Конечно, я не милый, нежный, ласковый, сильный, умный, высокодуховный, поэтический Айдахо. Ты бы не смогла свернуться возле меня калачиком на широкой, украшенной розами постели.
Я бы избил тебя так, чтобы ревела во все горло, рожа покраснела, тело синяками покрылось, включил бы “Ленинград” и отымел бы тебя, а потом сдавил пальцами твою шею до хруста, и на этом бы наше любовное приключение и закончилось.
. . .
Заперевшись в ванной и открыв кран, Вика внимательно разглядывала свое отражение в зеркале над раковиной; заворожено глядя в свои зеленые широко открытые детские глаза, она, как в первый раз, пальцами дотрагивалась до подбородка, щек, касалась лба, потом, закусив губу, положила ладонь на грудь, слушая биение сердца.
“Зачем же я живу, зачем все это нужно? — мозолили измученный разум одни и те же вопросы. — Ведь скоро что-то произойдет… Так не может больше продолжаться… О, Боже, как я хочу…”
Вика дотронулась до своих зеркальных губ и осторожно закрыла ладонью половину зеркального лица.
Сквозь шум набирающейся в раковину воды были слышны шаги брата, вышедшего из кухни.
“Мама, прочитай мой дневник, помоги мне… — прошептала Вика и, еще больше закусив губу, с повлажневшими глазами, прижалась лбом к зеркалу. — Почему за все годы вы ни разу толком не поинтересовались, с кем я переписываюсь?.. Я ведь теперь даже дома не чувствую себя защищенной!.. Что же со мной будет?! Укройте меня, ради Бога, укройте меня, я же скоро с собой покончу, сколько можно?!” — плечи ее содрогались от беззвучных рыданий.
Наконец она оторвалась от зеркала и еще раз посмотрела на свое отражение: “И завтра опять в эту школу, а потом домой, и ночью кошмары, а утром… Нет, я не могу больше, но я боюсь, боюсь ЭТО сделать!..”
. . .
В кабинете директора стояла напряженная тишина. За столом между Панаевым и Скабичевским сидел Мессинг и рассматривал фотку с белобровым. Директор изучал второй снимок. Татьяна Петровна и Людмила Ивановна стояли возле стола.
— Это не Чалдон, конечно, — сказал Саня.
— А ты вообще этого парня видел когда-нибудь? — спросил Скабичевский. — Например, в этой школе? Или вместе с Квант?
— Нет.
— И никто в вашем классе не знал, что у нее есть парень?
— Может, кто-то знал, — неохотно ответил Мессинг.
— Кто эта девочка? — спросил Панаев, ткнув пальцем в изображение Вики.
— А, это из ихнего класса, Алмазова, — сказала Татьяна Петровна.
— Что это у нее за медальончик на шее? На этом снимке он есть, а на втором нет?
— Она его под одеждой обычно носит, — пожала плечами учительница. — Странно… Видимо, достала…
— У Квант тоже был медальончик, — заметил Панаев.
— Да при чем тут эти медальончики, — отмахнулся Скабичевский.
— А давно эта Алмазова носит медальон? — спросил Панаев.
— Класса с… пятого-шестого…- снова пожала плечами Татьяна Петровна.
— Значит, Света написала в своем дневнике, что я его знаю? — спросил Мессинг, указав на белобрового.
— Она написала, что его знает молодой человек по имени Саша, родившийся 29 февраля.
— А как фотограф объяснил его появление на снимке? — спросила Татьяна Петровна.
— Мы вам пока этого сказать не можем, — ответил Скабичевский.
Когда Татьяна Петровна, Людмила Ивановна и Мессинг ушли, директор сказал:
— Очень необычная история.
— Я не хотел говорить при них, — Скабичевский кивнул в сторону двери. — В классе, где училась Квант — тридцать человек. Фотограф сделал тридцать три снимка: еще один — для учительницы и два неудачных. Хотя на самом деле, неизвестно, сколько неудачных было, но я нашел только два. Из всех фотографий только на четырех изображен белобровый. Это два снимка, пропавшие у вас в школе, и те неудавшиеся. Результаты экспертизы показали, что фотограф сам вклеил белобрового. Непонятно только, для чего.
— А вы его об этом не спрашивали?
— Вот поэтому я и не хотел говорить при всех. Дело в том, что этого фотографа вчера вечером убили, когда он шел на встречу со мной.
Директор напрягся.
— Он должен был захватить снимки с белобровым. При осмотре его трупа мы этих фотографий не нашли. А все ценные вещи остались не тронутыми.
— Вы что, хотите сказать, что его убили из-за этих… — директор поднял брови.
— Мне это тоже кажется невероятным, — вяло усмехнулся Скабичевский. — Но если учесть, что другие два снимка в вашей школе тоже таинственным образом исчезли, то, по-видимому, кому-то не хотелось, чтобы он попадались кому-либо на глаза. И этот “кто-то”, похоже, белобровый.
— Ему ведь лет четырнадцать-пятнадцать, — директор указал на фотку.
Скабичевский пожал плечами.
— Если он действительно нарочно добивался самоубийства каждой своей девушки, то от него можно чего угодно ожидать. У этого фотографа были довольно подозрительные связи. Не мешало бы поискать белобрового среди его знакомых.
— Вы, кажется, еще упоминали интернат?..
— Да. Завтра утром мне сообщат, живет ли в каком-нибудь из интернатов нашего города этот парень. Но, по-видимому, скоро у меня это дело отберут.
— Почему?
— Дело уже дошло до убийства. К тому же парень той девушки, Наташи, которая знала Квант, до сих пор не нашелся. Так что, дело оказалось гораздо серьезней, и им займутся другие люди.
Панаев, который во время разговора молчал, в знак согласия кивнул головой:
— Да, оно теперь и меня уже не касается.
— Я надеюсь, что его найдут. — сказал директор. — Но я все же не верю, чтобы четырнадцатилетний мальчик мог… — тут он замолчал.
В дверь постучали. Директор крикнул “войдите”, и в кабинет вошел Карл Коллодович.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я тут вам ведомости экзаменационные принес.
— Давайте-давайте, Карл Коллодович, — отозвался директор. Старый учитель подошел к столу и положил перед директором папку. Взгляд его упал на фотографию.
— Вы не будете возражать, если я сейчас быстренько тут кое-что просмотрю?.. — спросил директор у Скабичевского и Панаева.
— Пожалуйста, — ответил Скабичевский.
— Так… — директор зашелестел вложенными в папку бумагами.
— Я его знаю!.. — вдруг воскликнул Карл Коллодович, склонившись над столом.
— Кого? — поднял голову директор.
— Его, — учитель ткнул пальцем в белобрового.
В кабинете повисла пауза.
— Откуда вы его знаете? — наконец спросил Скабичевский, сглотнув.
— Ну как же… — сказал Карл Коллодович. — Я ведь родом из деревни Кукуевки. Это на Неве. Я там все свое детство провел. Тяжелое было детство. Отец с братьями воевали, а я все в партизаны порывался уйти. И когда немцы к Ленинграду подошли…
— Извините, Карл Коллодович, — на всякий случай спросил директор. — Это имеет какое-то отношение к мальчику, о котором вы говорили?
— Ах, да! — спохватился старый учитель. — Это уж после войны было. В сорок шестом. Он жил в доме напротив.
— Кто?
— Ну этот, — Карл Коллодович снова указал на белобрового. — Я его ясно помню. Он с партизанами пришел, сказал, что родителей поубивало, и у нас жить остался — его бабка одна приютила. Мне он сразу не понравился — жестокий какой-то был. И вот, понравилась ему там одна девица. И, кстати, брату моему тоже. Они как бы соперники были…
— Послушайте, — сказал директор.
— Ну, этот парень-то как-то раз взял и избил моего брата до полусмерти, а потом стал с этой девицей везде ходить…
— Карл Коллодович, — громко произнес директор, и учитель недовольно замолчал. — Здесь на снимке изображен мальчик четырнадцатилетний, а вы рассказываете нам про своего ровесника.
— Точно… — помолчав, согласился Карл Коллодович и смущенно рассмеялся. —Извините, заработался сегодня что-то…
— Бывает, — глубокомысленно заметил Скабичевский и посмотрел на Панаева.
— Ладно, я тогда домой пойду, поздно уже… — заспешил Карл Коллодович и, пожав всем руки, пошел к двери.
У самого входа он обернулся:
— Эта девица, кстати, с которой он гулял, потом с собой покончила.
. . .
Неподалеку в малом спортзале толпились девятиклассницы в топиках и коротких шортиках.
Вика сидела на скамейке, мучительно дожидаясь возвращения училки.
— Алмазова, — подходит к ней с расческой в руке Юлька. — Слышь, девки интересуются: у тебя мужик есть?
Вика качает головой и смотрит Юльке в глаза.
— Че?
— Нет, — тихо отвечает Вика. Ее окружают остальные.
— А чего так? — продолжает Юлька. — Ты же ТАКАЯ телка!
— О тебе все наши парни мечтают, — подхватывает кто-то. — И из других классов тоже.
— Да, Алмазова — секс-бомба! — смеются все.
Юлька ставит ногу на скамейку рядом с Викой.
— Слышь, а ты целка? — спрашивает она. — А то мы уже скока… восемь лет учимся, а по душам ни разу не говорили…- опять раздался общий смех. — Или ты защеканка?..
— Ты че, она в прошлом году себя карандашом проткнула!
— Какая она защеканка! — одна из девочек схватила Вику за тугую обтянутую черным топиком грудь. — Гляньте, какие у нее сиськи! С такими тебе целку кто хочешь сломает…
Юлька опустилась напротив Вики на корточки и с силой, резко провела расческой по ее голому колену. Вика вскрикнула и вскочила, но ее толкнули обратно.
— Юлька, ты че… — сказала Берта.
— Да пошла она на… х…ка, я ей щас всю рожу… — Юлька исподлобья глядела на заливающуюся слезами Вику. — Чё ты ревешь тут, коза, б…?!
Та, держась за моментально взбухшую ранку, вжалась в подоконник, возле которого стояла скамейками, и с животным страхом посмотрела Юльке в глаза, беззвучно плача.
— Я тебя спрашиваю, кто целку сломал?!
— Ей братан сломал… — бросает Наташка, посасывая чупа-чупс.
Вику затрясло.
— О, Таха! В самую точку! — захохотали в толпе.
— Ща проверим!
Вике вцепились в волосы, схватили за плечи и бросили на пол рядом со скамейкой. За этим наблюдали две-три девочки, не принимавших участия в происходящем с самого начала.
Отзывались гулким эхом пустые коридоры старой школы. В кабинетах рокотали учителя, в гардеробе шуршала шваброй техничка, бродил охранник, гремели в столовой посудой повара.
На первом этаже в спортзале толпа как с цепи сорвавшихся девчонок схватили за руки и за ноги извивающуюся, бьющуюся в истерике и кричащую одноклассницу и, заткнув ей ладонью рот, поволокли в коридор.
— Гляньте, там есть кто?..
— Нет!..
— Давайте в толчок ее! В мужской!
С ужасом Вика поняла, что сейчас ее будут окунать в унитаз. Она завертела головой, замычала, отбрыкиваясь от царапавших ей кожу рук, но тут кто-то больно оттянул ей волосы. Обессилев, Вика беззвучно заплакала: “Господи, где ты?!”
. . .
Дневник Вики Алмазовой
Им, похоже, на меня наплевать! Почему они не спрашивают? С кем я переписываюсь?! Я осталась один на один с Пересмешником.
Я получила его первое письмо около года назад. Господи, да он знает обо мне абсолютно все! Все мои мысли, фантазии! Это невероятно! Первое время я просто места себе не находила, забрасывала его письмами. Умоляла рассказать о себе, но он только издевался надо мной. Иногда мне казалось, что я переписываюсь с дьяволом. Так на меня все это действовало…
Айдахо, это же Пересмешник велел мне во всем повиноваться Вите. Якобы только этим я могу облегчить себе жизнь. Теперь я понимаю, что это ложь. Но Витьку уже не остановить. Мы начали с ним играть в такие игры… Например, “Заблудившаяся девочка”. Я полностью раздеваюсь и завязываю себе глаза. Витя стоит посреди комнаты, а я ощупываю его везде, трусь всем телом. И прямо чувствую, как у него там, в штанах, набухает… Господи, неужели он получает от этого такое удовольствие?! Я же его родная сестра! Не знаю, кто страшнее — Витька или Пересмешник.. Потом меняемся, и он начинает меня ощупывать. Вот так мы и играем. Есть и похуже игры. Ужасно, я знаю, но ничего уже нельзя сделать. Иногда хочу все рассказать родителям, но сразу понимаю — это же будет таким ударом! Ужасно, ужасно…
Они давят меня, зажимают в угол, душат, издеваются, но не убивают. Зачем им все это надо?! Я молюсь каждую ночь, но меня, похоже, никто не слышит. Пересмешник в Бога не верит. Он ни во что не верит.
Айдахо! Любимый мой! Я ведь даже не знаю, существуешь ли ты на самом деле, но ты единственный, кто у меня остался! Ты ведь ждешь меня там, на Сонном береге, я уверена, но почему же ты не пытаешься мне как-то помочь?! Прости, пожалуйста, за такие слова… Просто… я уже не знаю, что делать. Я в любую минуту готова покончить со всем, но белобровый… Он как напоминание — после смерти мне по-прежнему не будет покоя. Что же я сделала, что?! Бумага мокрая, я плачу опять, плачу, хоть кто-нибудь, откликнитесь, пожалуйста, откликнитесь, помогите, помогите, я не могу… Я так хочу к тебе, на закат, на берег… О, Боже, как прекрасны сны, в которых я вижу тебя и эти берега на закате, деревья, ветер, слышу крики чаек… Я сумасшедшая.
. . .
Дело о самоубийстве у Скабичевского забрали, но, тем не менее, он продолжал заниматься им параллельно текущей работе.
Выяснилось, что ни в одном интернате области никогда не было белобровых брюнетов. Директор одного из детдомов сказал, что вроде бы когда-то давно он видел это необычное лицо, но не помнит, где. Кажется, в какой-то газете. “У меня дома куча газет прошлогодних и журналов, — заявил он. — Вроде бы именно там я его и видел. Если вам нужно, я могу поискать…”
Кроме того, ни в одном интернате не было длинных коридоров с окнами по одну сторону и дверями по другую.
— Был тут такой детдом давным-давно… — шепелявил старик, бывший сторож, показывая Скабичевскому исколотую, потрескавшуюся площадку среди развалин на краю города. Посреди площадки возвышались несколько деревянных истуканов. — Коридоры длиннющие, как в больницах… Окна, да, с одной стороны, а двери напротив. И много-много комнат. Да во время войны бомбой все разнесло.
— Дети-то хоть не пострадали? — спросил Скабичевский, закуривая.
— Не, их еще до этого давно выселили… Слышь, мужик, будь другом, займи на бутылку.
. . .
Вика готовилась к визиту в клуб “Медея” на презентацию нового альбома “Медеи”.
— Мне кажется, — несмело говорила мать, глядя, как ее дочь гладит утюгом черное платье, — в этот раз можно одеться… посовременнее. Насколько мне известно…
— А ты вспомни, — не оборачиваясь, ответила Вика, — как я в седьмом хотела одеться “посовременнее”.
— Но ты оделась просто безвкусно и вульгарно.
— Мама, это был единственный шанс. Раз в год я могу не надевать это платье. В седьмом я хотела использовать этот шанс, но вы запретили.
— Я тебя не понимаю.
— И не надо, — Вика выключила утюг и ушла в свою комнату.
— Я похож на Динамита? — спросил Виктор, глядя на свое отражение.
— Я бы сказала, на кого ты похож, — Вика ткнула его пальцем в бок. — У Динамита шесть пальцев на левой руке. После выхода каждого альбома он отрубает себе один палец. Сколько продлится презентация?
— Она закончится с уходом последнего. Но ты уйдешь сразу после посещения первой комнаты.
— Почему?
— Так надо.
— И давно ты в этом клубе?
— С пятнадцати лет, — ответил Алмаз.
— Три года… — протянула Вика.
— Одевайся, пора уже.
. . .
Вместо четвертого урока образовалось окно — заболел Карл Коллодович. Приперлась математичка, написала на доске задания, велела сидеть тихо и ушла.
Заданий, понятно, кроме Заучкина, никто не выполнял. Все расселись на партах, кроме зажавшихся в уголке Купрума и Берты. Толстый от волнения жрал яблоко, которое спер в столовой.
— Алмазова, — начала Юлька.- Где ты журнал нашла?
— Я не находила, — тихо ответила Баффи. “Началось!”
— Слышь, ты че так тихо все время говоришь, мы вслушиваться должны?
— Да вы меня достали уже!
Как будто тявкнул зажатый в угол щенок. Все расхохотались:
— Ого!..
— П…ц!..
— А еще че мы сделали? — спросила Юлька.
— Оставьте меня в покое! — она тряслась, глотала ком за комом.
— Ой, ты поплачь тут еще…
Она расплакалась снова, громко, на весь класс. Шептавшиеся Берта и Купрум подняли головы. Толстый постучал ладонью по столу и встал, но ничего не сказал.
— Что вам от меня надо… — она плакала и в ужасе думала: “Что же я делаю, что говорю, ведь еще хуже будет…”
Все молча смотрели на нее.
— Че ты орешь тут на нас? — наконец спросил Юлька.
— П-п-пожа-жа… — она сидела, вцепившись в волосы.
— Ты че, е…я, что ли? Мы с тобой просто поговорить хотим. Где ты нашла журнал, че тут устраиваешь?..
Она уже не могла выговорить ни слова. Некоторых этот плач обезоружил, а некоторых только разозлил.
— Хватит, блин… — Юлька ударила ее по голове ладонью.
Она съежилась и вжалась в стул, глядя на кольцо одноклассников вокруг. Выхода не было. “Сколько это продлится? Сегодня же, сегодня же с собой покончу… Но там о-о-о-он…”
— Оставь ее, — сказала Наташка.
— Юлька, ты че?.. — удивилась Берта.
— Х-хватит… — несмело пробормотал из угла Толстый.
— Чего-о-о?.. — оглянулась Юлька. Остальные усмехнулись.
— Иди сюда! — позвал Грин.
— Зачем? — перепугался Толстый.
— Иди, сказал!
Толстый подошел.
— Ну-ка, давай, тресни ее по спине, — приказал Грин.
— Как?
— А вот так!
И Грин, размахнувшись, ударил Баффи кулаком по спине. Та даже поперхнулась и закашляла.
— Ты че, идиот, что ли? — вытаращила на него глаза Наташка.
Толстый побледнел, недоеденное яблоко выпало из рук.
Но тут Баффи с плачем вскочила и бросилась на Грина. Он, опешив, попытался отцепиться, но не смог и попятился, волоча ее за собой. Некоторое время боролся с этим кричащим, плачущим, бьющим его тельцем, наконец, схватив за руки, с силой и злобой оттолкнул от себя. Баффи упала и стукнулась головой об пол. Этот мягкий звук — спрыгнувшего с кресла котенка — услышали все.
— Ты идиот! — заорала Наташка и кинулась к Грину. Ей не дали приблизиться к нему — Бык загородил дорогу.
— Тихо ты, дура, учителя щас набегут!
Дверная ручка повернулась, все замерли. Но это был Мессинг.
— Закрой дверь! — крикнули ему. — Тихо!..
Баффи тем временем поднялась, держась за стену, и кинулась к выходу, налетев на Саню. Растрепанные волосы закрывали ее лицо.
— Уйди! — она сильно толкнула его. От неожиданности Мессинг отступил, освободив проход.
— Не отпускай ее! — крикнула Юлька, представляя примерно, чем все это может кончиться: вызов к директору, становление на учет и т.д.
Баффи выбежала в коридор.
— Стой!.. — перепугано крикнул Мессинг и попытался ее поймать.
— Пошел в жопу! — Баффи ударила его по руке и побежала к лестнице. Уже на ступеньках она обернулась и крикнула:
— Идите все в жопу, слышите, сволочи, слышите!..
— Что здесь происходит? — из соседнего кабинета вынырнула учительницы. Каблучки Алмазовой стучали по ступенькам.
. . .
Скабичевский сидел в кабинете директора одного из интернатов.
— Так что же именно вы нашли?
— Вряд ли вам это поможет… — директор положил на стол шершавый пыльный лист бумаги. — Это нарисовала жившая у нас девочка.
Скабичевский оцепенел: рядом с изображением желтокожего мальчика с грязно-белыми, толстыми полосками над глазами на столиках стояли бюсты с масками на лицах. Среди них Скабичевский узнал Квант, собственную дочь и еще одну девочку — бледную и темноволосую.
— Кто это?! — страшным голосом спросил он, ткнув пальцем в рисунок.
— Бюсты, — ответил директор.
— Я про маски!
— Понятия не имею. А человечка этого она из журнала одного срисовала. Там рубрика была “Живопись первой половины девятнадцатого века”.
— Из журнала… — прошептал Скабичевский. — Как звали эту девочку? Где она?
— Аделина… Там же, где и все, — директор махнул в сторону окна. — В училище поступила, замуж вышла. Ее можно найти.
— Что это? — следователь указал на слова в нижнем углу: кверенс квем деворет.
— Название по-латыни. Означает “ищущий, кого бы сожрать”.
— Ее обязательно нужно найти. А фотография с ней есть?
Директор подошел к шкафу, порывшись, вынул один альбом, полистал и раскрытым положил на стол:
— Вот.
Пока Скабичевский разглядывал толстую шатенку, стоящую возле шведской стенки, в дверь тихо постучали.
— Да, — сказал директор. На пороге появился мальчик в стареньком спортивном костюме.
— Михал Иваныч, вы хотели, чтоб я зашел… — мрачно произнес он.
— Я же занят, Максим, ты не видишь?
Мальчик ушел.
— А что за этим шкафом? — спросил Скабичевский, подняв голову.
— Дверь там… В старый смежный кабинет.
— Откройте-ка ее.
— Зачем?
— Для следствия нужно.
Директор некоторое время смотрел на следователя.
— Если хотите. Она вообще-то всегда была открыта — замок сломан.
Вместе они выгрузили с полок альбомы с фотографиями, папки и, поднатужившись, отодвинули шкаф.
— Смотрите… — отдуваясь, сказал директор.
Из-за приоткрытой обшарпанной двери тянуло сыростью. Скабичевский перевел дух и потянул ручку на себя. Зазвонил телефон.
Теперь они стояли перед входом в темное помещение, в глубине которого было слышно, как по стеклу бьет дождь. Скабичевский сунул голову в темноту и попытался нашарить рукой выключатель.
— Что здесь находится?
Директор молчал, а телефон продолжал завывать.
Не найдя выключатель, Скабичевский шагнул в помещение и услышал, как закрылась за спиной дверь. Затаив дыхание, следователь щелкнул зажигалкой и, держа ее перед собой, как свечу, двинулся дальше.
И больше его никто никогда не видел.
. . .
Когда ее тело накрыли простыней и на носилках затолкнули в “скорую помощь”, следователь закончил допрос свидетелей и соседей. Плачущая бабка Пелагеевна пояснила, что родители “этой бедняжки, которую она еще вот такусенькой знала”, в командировке, но брат должен быть где-то здесь. При этих словах бабка покосилась на стаю ворон, кружащих над двором.
— А друзья у нее были какие-нибудь? Другие родственники, с кем можно связаться? — спрашивал следователь.
Но Пелагеевна больше ничего не знала.
Из соседей по этажу дома оказался только пьяный в трынду дед Архимед. От него ничего нельзя было добиться.
Местные пацаны сказали, что попробуют найти Виктора. Родителям позвонили на работу и предупредили, чтобы их коллеги связались с ними — пусть немедленно возвращаются домой.
Другие соседи сообщили, что ночью слышали в квартире Алмазовых женские крики, а утром — рыдания.
— Она, похоже, пьяная была. Или под кайфом, — сказал участковый. — Люди говорят, что она переползала через подоконник. Точно — не в себе.
— Выясним, — отозвался следователь. — Мне кажется, что тут вообще какая-то массовая истерия: пару недель назад здесь еще одна девчонка из окна выбросилась. И до нее в течение нескольких месяцев две или три. И у всех вот это нашли, — он показал участковому пластиковый пакет с медальоном внутри.
— У нее было? — участковый кивнул в сторону “скорой помощи”
— Да.
. . .
Вечером этого же дня Тонкого перевезли из реанимации в терапевтическую палату. В коридоре дремали его алкаши-родители — бывшие студенты, продуктом дринча которых Тонкий и являлся.
Соседи по палате (их было трое) спали.
Тонкий тоже отрубился и очнулся только глубокой ночью. В коридоре раздавались покашливание и шаги медсестры.
— Сигу дайте… — сказал кому-то Тонкий. Но никто ему не ответил. — Толстый… — позвал он. — Слышь, чувак, мандаринки под потолком, — и тихо засмеялся. — Манда-манда-мандаринки.
“Где я? А-а… Птица там была… Я в больнице! Черт! Ээээй!!”
Ему вспоминались лица врачей и медсестер, писк аппаратуры над головой, отец с матерью. “Ни хрен, как меня отп…ли! Сколько время?”
— Эй! — позвал он и повернул голову: напротив лежал, закутавшись в одеяло, еще кто-то. — Скока время? Блин”.
И тут Тонкий вспомнил о Вике.
“Интересно, че они с ней сделали? А меня — кто, интересно?.. Птица, да, птица… Вика… Что они с ней сделают! Ну, как назло!”
— Ма-мааааа! — ему казалось, что кричит он очень громко, но на самом деле из его сухих губ вылетал еле слышный шепот.
— Иду, — раздался в другом конце палаты вкрадчивый женский голос.
Тонкий поднял голову и увидел, что к нему приближается закутавшаяся в красное одеяло высокая женщина.
— Дззз… — гудела лампа в коридоре, но звук этот становился все тише и умолк окончательно, когда женщина склонилась над Тонким. Ее озоновое дыхание залепляло ему нос и уши. Оцепенев, он рассматривал короткие рыжие волосы, некрасивое лицо, пухлые полуоткрытые губы и искрящиеся глаза.
— Ты — не мама…
— Ты уверен? — тихо засмеялась женщина и, выпрямившись, сбросила с себя одеяло.
— Кто вы?
— Вика…
Она стояла обнаженная, а Тонкий рассматривал ее тело, не в силах пошевелиться.
— Вика?
— Да… — сладко выдохнула женщина и села на него верхом, продавив койку. — Это я…
— Нет… — запаниковал Тонкий. — Ты не Вика…
Она взяла его руку и прижала к своей груди:
— Тччч…
— Ой-е!.. — задрожал он.
Женщина снова засмеялась и, наклонившись, поцеловала его взасос.
— Кто ты?.. — облизывая губы, хрипло спросил Тонкий.
— Вика, — она принялась целовать его шею.
— О, блииин…
— Тихо… — от тела ее исходил страшный жар, который, казалось, придавал Тонкому силы.
— Скажи, — женщина дышала ему в лицо. — Что во мне такого… особенного?
— Ты… ты просто…
— Вот-вот…
. . .
На урок Татьяна Петровна опоздала на двадцать минут. Класс к тому времени решил, что это очередное окно.
Доска была исписана и изрисована, набирающийся храбрости и злости Заучкин был уже обстрелян, чем только можно, некоторые девочки сидели с ногами на широких подоконниках, слушая плеер. Другие, склонившись над партами, тыкали пальцами в мобильники, кто-то дремал, положив под голову сумку или книжку. Остальные, разбившись на группы, прикалывались и обсуждали разную фигню.
Все были в сборе, кроме Алмазовой, Мессинга и Тонкого.
Дверь открылась, и вошла бледная Татьяна Петровна.
— Дети, послушайте… — сказала она дрожащим голосом, встав у доски. — Послушайте, пожалуйста.
Все замолчали и повернулись к ней.
— Ее че, кто-то вздрючил? — пробормотал Грин.
— Дети… — начала Татьяна Петровна, шмыгая носом. — Вчера утром произошло несчастье… с одной ученицей вашего класса…
Все переглянулись. Толстый похолодел.
— Это Вика Алмазова… Вччера утром она… — на учительницу напал колотун. — Добровольно… ушла из жизни… вввыбросилась из окна… своей квартиры… надежда школы, боже мой… — она сложила ладони, как будто в молитве, и в такой позе села за стол. — Самая скромная, самая тихая… такая умница… Она покончила с собой, о, Господи, я не могу больше говорить…
Некоторое время все наблюдали за плачущей Татьяной Петровной.
— Вика… Что же ты наделала… Ой-ой-ой…
— Она с собой покончила? — спросила Наташка.
— Как же это? Сначала — Света, теперь — Вика… — причитала Татьяна Петровна. — Ой-ой-ой… Страшная весна… Двух недель не прошло… Сразу два… Какой удар для… Ой-ой…
Толстый почувствовал на себе чье-то усиленное внимание. Он принялся оглядываться — но никто и не смотрел на него: все сидели с мрачным видом, не шевелясь.
— Похороны — послезавтра… — продолжала Татьяна Петровна. — У вас не будет уроков, чтобы вы смогли придти и вы-вы-выразить… Ой, я не могу…
“Может, мне вообще этот Эни-Бени приснился? — думал Толстый. Ощущение пристального внимания на себе не умолкало. Он начал паниковать. — И девка в маске…”
Грин негромко чихнул.
. . .
Бабка Пелагеевна выглядела очень расстроенной.
— Ты чего? — спросил Толстый, раздеваясь.
— Пойдем… — она повела его на кухню. Посадила за стол, поставила перед ним чашку чая и пирог на тарелке, а сама села напротив.
“Че-то будет…” — размышлял Толстый, наблюдая в бабушке странную насупленность и торжественность.
— Ешь, ешь… — сказала Пелагеевна. И тут Толстый окончательно понял, что именно ему показалось в ней странным — бабка сейчас выглядела немного моложе.
— У нас… девчонка одна из окна выбросилась… — начал Толстый, жуя пирог и запивая чаем. — Алмазова… Она над тобой живет… И прикинь, Мессинга, мы с ним еще тут у тебя играли, в классе никто не помнит. То есть — забыли, а когда забывают, то это означает, что огненные вороны, летающие над городом, ищут нового… игры целлофановы… подарите мне расческу…- Толстый уткнулся мордой в тарелку.
На пороге появились Мессинг и Аделина. Вместе с бабушкой они перенесли Толстого на кровать. Пелагеевна накрыла его одеялом.
Тяжелые грозовые тучи плыли над городом.
. . .
Поседевшая мать Алмазовой проснулась спустя пятнадцать минут после того, как ей вкололи успокоительное, и в истерике закричала, обливаясь слезами:
— Они мучают мою бедную девочку… Не трогайте ее, вы… Господи, как же они ее мучают! Кто-нибудь, помогите ей!.. Помогите! Не трогайте… пожалуйста!.. — она вырывалась из рук тоже поседевшего мужа и колотила воздух. Собравшиеся родственники пытались помочь ему.
На некоторое время мать успокоилась, но вскоре снова встрепенулась и с закрытыми глазами снова закричала:
— НЕ ТРОГАЙ ЕЕ!
. . .
Толстый вывалился из собственных глаз. Взмыл к потолку и оттуда наблюдал, как его тело несут к кровати бабушка, внешне спокойный Эни-Бени и встревоженная золотоволосая девушка.
В воздухе появился неземной озон. Эни-Бени задрал голову:
— Ты должен все заполнить! Ты просто не представляешь, какое сокровище тебе дают подержать!
Пелагеевна села на край кровати и принялась гладить лицо внука. Золотоволосая открыла входную дверь, и сквозняк вынес Толстого через окно на белую площадку, уставленную статуями в масках. Серое небо напоминало застывшие огромные клубы дыма и воронки. Время от времени оно вспыхивало и озаряло все фиолетовым.
Неожиданно потяжелев, Толстый опустился перед столиками, за которыми сидели несколько человек. Протяжный голос пел:
— Мы встретимся… в Доме Печали…
Фиолетовые молнии освещали бледное лицо Толстого.