Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2005
Тамара Чунина
(1946—1975)
В десятом номере “Урала” за этот год опубликована рецензия Наталии Ивовой на сборник стихов “Я начинаю сказку говорить”. Публикуем несколько стихотворений из этого сборника.
В издательстве “Банк культурной информации” вышла книга стихов Тамары Чуниной, уральской поэтессы, рано ушедшей из жизни. Редактор-составитель сборника Андрей Комлев включил в это издание также и, как он называет, “поведания” о ее творчестве.
Алексей Решетов: “Жизнь Тамары Чуниной была горестно-краткой, но прекрасных, не подлежащих забвению строк у нее немало. В них пульсируют все человеческие чувства — “и боль, и страсть, и торжество, и смута”. Самые сокровенные движения души, самые тончайшие, “перламутровые” переливы настроения доступны “обнаженной гусельной струне” лирики Чуниной”.
Яков Андреев: “Быть не стихописателем, быть свечой — дар особый. Не случайно этот свет был замечен такими большими поэтами, как Борис Слуцкий и Леонид Мартынов. Борис Слуцкий, откликнувшись на этот свет, напечатал ее стихи в Москве и прислал письмо, в котором прекрасные слова о ее поэзии: “В каждом стихотворении виден талант, искренность…”
Анатолий Азовский: “Одним словом, пела она (а стихи-то иногда песнями называют) действительно, как птица, — неповторимо и самобытно. И она, ее песня, без всяких споров признавалась всеми — и одними, и другими, и третьими…”
***
Планета тихая, как пепел.
Сухой земли сжимаю горсть.
О, если б кто-нибудь ответил,
что с нею без меня стряслось.
Хотя бы птица пролетела!
Хотя б единый звук в тиши!
Как мне согреть больное тело
теплом вернувшейся души?
А над планетой опаленной,
каким-то чудом спасена,
глядит светло и удивленно
нагая девочка — Луна.
Ее движение бездумно
в навеки замкнутом кольце.
Но все отчетливей безумье
мне видится в ее лице.
***
Седою станет лебеда.
И дождик, листья у рябины,
как будто пальцы у любимой, перебирая, лепетать
начнет о чем-то до рассвета.
И я доверюсь сентябрю.
Полузабытые заветы
на всякий случай повторю.
Мой старый друг ко мне придет.
Он скажет мне слова простые.
От них в груди моей остынет душа. И форму обретет.
И снова будет снят запрет
с моей тетради и камина,
с бессонницы, с аллеи длинной,
с признаний поздних в сентябре.
Садовник
Мне написал, что яблони в цвету.
Назначил встречу в утреннем саду.
Вокруг, писал, такая благодать,
ты приезжай, тебя я буду ждать.
Приехала. Вокруг и впрямь бело.
Всю землю белым цветом замело.
Но пусто так. Я обошла весь сад.
Седой садовник бродит вдоль оград.
Я подошла, спросила, где же тот,
другой, что молод, что невесту ждет.
Он мне писал, что яблони в цвету,
он обещал, что станет ждать в саду.
Старик ответил, что всю жизнь один,
в своем саду он дожил до седин.
Но помнит он, как много лет назад
отцвел однажды яблоневый сад.
С тех пошел уже двадцатый год,
но сад его, как прежде, не цветет.
…Постой, садовник! Иль не видишь ты:
вокруг белы на яблонях цветы.
Расцвел твой сад. Иль я сошла с ума…
— Какая нынче снежная зима.
***
Радость моя вчерашняя
— не завтрашняя ль беда?
Пока ни о чем не спрашивая,
молча идут года.
Склоняюсь с утра над клавишами,
пятерки ставлю в дневник.
Пока ни о чем не спрашивая,
прилежен мой ученик.
Границы уже очерчены.
Для них — хоть шаги отмерь.
Но все еще так доверчиво
мне открывают дверь.
И совесть меня не мучает.
И люди со мной добры,
откладывая до случая,
до времени, до поры.
Уж вызвали бы скорей меня.
Устала таить ответ.
Но, видно, в списке у времени
моей фамилии нет.
Века надо мной проносятся,
и молча идут года…
А что, если так и не спросится
до самого до суда?
***
Ни радости нет, ни печали.
Такая настала пора,
что кто-то глухими ночами
спасает меня до утра.
А утром губами сухими
я снова продлю бытие,
лишь выдохну странное имя,
далекое имя твое.
Ну вот. А казалось, что нечем
себя оправдать наяву.
Но, видно, судьбе не переча,
свое на земле доживу.
Лишь душу больную не трогай.
Непрочно ее бытие,
коль вместо ребенка и бога —
далекое имя твое.