Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2005
Зачем Парижу русские слова…
Ренэ Герра. Они унесли с собой Россию… Русские эмигранты — писатели и художники во Франции (1920—1970). — СПб.: “Русско-Балтийский центр “Блиц”, 2004.
Ныне, когда литература русского зарубежья обстоятельно представлена на родине не только поэзией и прозой, но и мемуарно-эпистолярными источниками, во многих воспоминаниях и письмах тех, кто был “изъят” (слово Иоанна Шаховского) из отечества, можно встретить имя автора этой книги. Причем почти всегда упоминанию сопутствует восхищенное удивление. “Коренной француз, а по-русски говорит лучше иного русского” (Д. Кленовский). “Он познакомился с Терапиано, и они очаровались друг другом” (И. Одоевцева). “Ренэ Герра — исключительное и трогательное явление… Он собирает и сохраняет все, что как-то связано с русской духовной культурой в эмиграции. Не жалея ни сил, ни средств, он помогал и помогает русским художникам и писателям” (О. Цингер). И выписки столь пафосных аттестаций можно длить и длить.
В 1970 году, говоря о молодом тогда своем изучателе, Борис Зайцев характеризовал его как будущего профессора русской литературы. Прогноз патриарха отечественной словесности давно сбылся. Впрочем, профессоров русской литературы немало — в том числе и за границей. А Ренэ Герра — не просто авторитетный специалист, как и надлежит быть профессору: он — величина штучная. И эта его феноменальность засвидетельствована, насколько позволяет книга, в недавнем издании, посвященном “французской России”.
Волею исторических обстоятельств Серебряный век русской культуры завершался там же, где, в общем-то, и начинался. Во Франции в 1920-е годы оказались многие из тех, кем восхищались читатели и зрители предоктябрьской России. Зарубежная прописка поначалу воспринималась временной. А когда выяснилось, что реставрации не будет, тогда обнаружилось, что строительство социализма загипнотизировало многих и на Западе. Так русские эмигранты очутились в двойной изоляции: лишние в “стране с телеграфно-кодовым названием” (как окрестил СССР Евг. Замятин), они и в приютивших их странах воспринимались “уходящей натурой”, обреченной на естественное исчезновение со сцены. И если в начальную послереволюционную пору литературная эмиграция еще могла удовлетворяться самодостаточностью, то во второй половине ХХ столетия не способные “говорить по-советски” все острее ощущали собственную отчужденность. “Поэтам-эмигрантам остается, — сетует в одном из писем 1970 года Д. Кленовский, — только самиздат”.
И тут возникает прирожденный француз, до чрезвычайности увлеченный культурой русского зарубежья и поражающий не только редкостной для тогдашних его юных лет осведомленностью, но и дивной способностью помочь, поддержать, сохранить. Вот чем покорил питомец Сорбонны Бориса Зайцева и Дмитрия Кленовского, Ирину Одоевцеву и Юрия Терапиано, Георгия Адамовича и Гайто Газданова (обрываю перечень, поскольку здесь надлежало бы назвать едва не всех персонажей книги).
Тогда, на рубеже 1960—1970-х годов, многим не только в Советском Союзе, но и во Франции казалось, что Герра, подобно старьевщику, “собирает какое-то барахло, роясь в эмигрантских пожитках, которые никому не нужны”. Сегодня нельзя не восхищаться рачительной прозорливостью французского студента, почти полвека назад уже отчетливо понимавшего то, что в самой России уразумеется в полной мере куда позднее.
Энтузиазм неофита обернулся служением, профессиональный интерес стал миссией. Делом жизни. Один из его собеседников афористически выразился, что Ренэ Герра — имя собирательное. И впрямь, не слишком преувеличивая, можно сказать, что так или иначе русская Франция ХХ столетия нашла в его лице удивительно ревностного историографа, хранителя и пропагандиста. Благодаря его подвижническим усилиям, каковыми гордились бы целые научные, издательские и музейные службы, возникла крупнейшая в мире частная коллекция искусства русского зарубежья.
В ней тысячи книг и журналов (многие с писательскими автографами), сотни полотен и графических листов, десятки архивных фондов. Плюс к тому обширнейший свод писем литераторов и художников, уникальные магнитные записи, собрание альбомов, называемое “медонской Герркоккалой” (эмигрантский аналог знаменитой “Чукоккалы”).
А еще — каталоги со вступительными статьями к им же устроенным выставкам и им же выпущенные сборники как известных, так и не открытых еще отечественным читателем авторов (а издавать книги на русском в Париже 1970—1990-х годов было, по признанию самого издателя, чистым безумием). А еще — его инициативой организованная ассоциация по сохранению русской культуры во Франции и открытый под Ниццей Франко-Русский Дом (да и апартаменты самого Герра в парижском пригороде превращены, по сути, в музей культуры русской эмиграции). А еще — оригинальные и точные филологические штудии (сошлюсь хотя бы на помещенное в обозреваемый труд исследование драматургии В. Набокова).
Книга, по поводу которой пишутся эти строки, итожится мелованным блоком, где представлена в репродукциях малая толика изобразительного собрания автора. А открывается она портретом самого собирателя, выполненным Юрием Анненковым. Да, тем самым, кто дал графический аналог поэмы А. Блока “Двенадцать” и кто так выразительно запечатлел классиков Серебряного века. Место в ряду, начатом портретами А. Ахматовой и
Б. Пастернака, В. Ходасевича и Г. Иванова, Ренэ Герра, согласитесь, заслужил. И сегодня, когда покорившая его Россия становится и нашей Россией, Ренэ Юлианович (“Вы же обрусели!” — заметил один из его героев и друзей) вправе счастливо сказать о себе: “Я свое дело сделал”.
Леонид Быков