Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2005
Надежда Васильевна Смирнова — родилась в 1960 году в Свердловске. Стихи печатались в журналах “Уральский следопыт”, “Урал” и др. Автор сборника стихов “Раскинуть руки — и лететь” (2001 г.). Живет в Екатеринбурге.
Стекляшки
Повесть
Все, от камушка этого
с каймой фиолетовой
до стеклышка матово-
зеленоватого…
В. Набоков
Ксюшка прибегает с улицы, не может дотянуться до звонка и отчаянно барабанит в дверь.
— Мама! Мама! Девочки делают в песке секретики! Я тоже хочу!
Вопросительно смотрю на нее.
— Мама! У них там такие красивые стеклышки, красные, синие! А у меня ничего нет!..
Такая мольба таится в ее распахнутых зеленых глазах, такая надежда на мое всемогущество, такое ожидание чуда, что я не выдерживаю, открываю сервант и задумчиво смотрю на любимую фарфоровую масленку в форме круглой рыбы с золотыми и синими завитками. Больше ничего подходящего нет. Осторожно снимаю с масленки крышку, заворачиваю на кухне в полотенце и, зажмурив глаза, ударяю по ней молотком. Большие Ксюшкины глаза становятся огромными, и она восторженно шепчет:
— Ух, ты! Спасибо, мамочка!
Складывает осколки в карманы платья, и вот уже подошвы ее сандалий торопливо щелкают по ступенькам лестницы, по асфальту, по моей тоскующей об ушедшем детстве душе…
Часть первая
Мама несет меня в ватном одеяле в поликлинику. Я не сплю. Уголок пеленки отогнут, и я вижу небо, солнце и облака. Слышу, как снег хрустит под мамиными ногами. Вижу, как белый пар вырывается из маминого рта. Сверток одеяла медленно сползает вниз, и тогда мама делает усилие и приподнимает его кверху. Я ощущаю, как ей тяжело нести меня.
Мы идем по улице Колмогорова. Потом мама сворачивает в проулок и поднимается в горку.
Поликлиника — деревянный дом с резными наличниками и голубыми ставнями. Внутри пахнет жидкостью: детям ставят реакцию Пирке.
Меня разворачивают на белом столе, огороженном с трех сторон невысокими перилами, раздевают и кладут вместе с пеленкой на весы. Весы холодные, голова моя находится ниже попы, и мне неприятно от этого. Что-то делают еще, возможно, прививку. Я сильно кричу. Меня одевают, сюсюкают, агукают, заворачивают туго в одеяло и завязывают красными лентами крест-накрест. В одеяле тесно и душно. Оказавшись на улице, я проваливаюсь в сон.
Печка истоплена, вьюшка закрыта. Я лежу поперек кровати с вытаращенными глазами и широко открытым ртом. Дышать нечем. Кровь тяжело шумит в голове, в глазах темнеет.
Подходит бабушка, испуганно кричит: “Ухайдакали девчошку!”, хватает меня на руки и быстро выносит на воздух.
Дышать сразу легче. Приятное ощущение прохлады.
Мне больше года. Довольно уверенно иду по длинному барачному коридору мимо вонючих ведер с помоями, умывальников, прибитых к стенам на длинные ржавые гвозди, керосинок, керогазов и примусов и реву во весь голос. Штаны мокрые, отвисают вниз и противно прилипают к ногам, поэтому ставлю их широко.
Тускло горят лампочки. По обеим сторонам коридора двери, двери. Последняя — в дальнем углу — наша.
Дверь открывает отец. У него черные глаза, высокий лоб и большие залысины на голове. Роста он совсем невысокого, даже ниже матери.
Отец садится на табурет, кладет меня на колени лицом вниз, снимает штаны и все убирает.
С мамой и папкой живем в доме на кладбище по ул. Шефской. Рядом гудит высоковольтная линия, стоят огромные железные вышки-столбы с какими-то коричневыми бусинами наверху.
Почему-то мама с бабушкой почти бегут по дороге. Меня несут на руках. Очень пыльно. Мимо едут разные машины. Вдалеке появляется отец.
Мама в коротком синем платье с белым верхом и пришитым к нему синим цветочком-колокольчиком. Она поднимает руку, останавливает грузовую машину, садится в кабину и уезжает, оставив меня с бабушкой. На бабушке длинная ситцевая юбка и кофта темно-вишневого цвета в мелкий желтый цветочек. Бабушка тоже пытается остановить машину, но никто не останавливается.
Отец подбегает к нам, машет руками, что-то кричит, снимает с ноги тапочек и бросает его в бабушку. Он в трико, колени у которого вытянуты и отвисают. После недолгой борьбы отнимает меня у бабушки и уносит обратно в дом.
Я плачу, мне страшно и жалко бабушку. Он успокаивает меня. Спать мы ложимся почему-то на полу. Отец заворачивает меня в тулуп, мне тепло, уютно, только мех щекочет. Отец не то говорит что-то, не то поет. Я засыпаю.
Мама и папка сидят на диване в нашей барачной комнате. Диван старый, пружинный, обтянут выгоревшей тканью. В руках у отца газетный кулек с орехами. Знаю, что это фундук. Они украдкой достают орехи, щелкают и едят, а мне не дают. Я страшно злюсь на их жадность, тяну руки, кричу: “Дай! Дай!” Но мне все равно не дают. Я плачу, а они смеются надо мной.
Мама истошно визжит, держит меня за подмышки и пытается мной загородиться от отца. В руках у отца нож. Нож приставлен к маминому горлу. Я тоже визжу, и ору, и пытаюсь вырваться. Мне страшно.
В дверь сильно стучат, дергают. Крючок соскакивает. Входят двое людей в темно-сером, с длинными резиновыми дубинками в руках. У них за спиной моя бабушка. Они бьют отца дубинками, выворачивают ему руки и уводят из комнаты.
На улице хлопают дверцы машины, и желтые фары проезжают вдоль всего барака.
На втором этаже нашего барака живут люди по фамилии Мандеевы. Про них говорят, что они татары. Я однажды видела, как дядя Федя Мандеев бегал за своей женой с топором и кричал: “Секир башка!”
Я смутно помню, что мой отец тоже бегал за мамой с топором и изрубил мебель… Может, мы тоже татары? Или все дяденьки так делают?
У этих людей есть девочка моего возраста. Мы играли у них в комнате на втором этаже пластмассовыми игрушками, и одну из них я затащила в рот. Помню, что, когда спускалась по лестнице вниз, уже почувствовала себя плохо. Заболело горло, заломило тело.
Утром врач Елизарова сказала, что у меня скарлатина.
Когда я заболеваю или нахожусь на грани болезни, мне снится один и тот же страшный сон. Прямо от меня высоко в небо тянется туго натянутая нитка. По нитке ко мне медленно летит остроносый серебристый самолет. Я знаю, что он должен долететь до меня и взорваться. Нитка оборвется, и я умру. Но, к счастью, я всегда успеваю вовремя проснуться.
Папка подарил заводную машинку. Машинка металлическая, с открытым сиденьем, пластмассовым рулем, вкусно пахнет какой-то особенной краской. Играла я ей совсем недолго, час или два, не больше. Зубами отогнула все зажимы и разобрала на кусочки. Даже обиделась, что внутри ничего нет, кроме пружины, которая резко раскрутилась и больше никак не скручивалась обратно.
Меня нашлепали и поставили в угол. Показалось, что стояла долго. Мама не могла заставить просить прощения ни в этот раз, ни когда-либо позже. В горле стоял огромный шерстяной комок, который я не могла проглотить. Он мешал не только говорить, но и дышать. Поэтому из меня вырывались лишь судорожные всхлипы и какое-то кудахтанье да ручьем текли слезы.
Зимний вечер. Мама катает меня на санках. Я лежу на них лицом вниз. Вижу быстрые мамины ноги в валенках и убегающую дорогу. Слышу скрип шагов и чувствую холодный запах снега. На мне коричневая кроличья шубка и кроличья шапка, под воротником завязан мягкий полосатый шарфик.
Около дома сугробы выше маминого роста. На деревянном столбе ярко горит фонарь. Свет от него падает конусом на сугроб и заставляет снег переливаться разноцветными искорками. За границей конуса на сугробах лежат густые синие тени. Дорога тоже искрится голубыми искрами. Красиво! А если долго ехать лицом вниз, то начинает кружиться голова.
Наверное, мне года два с половиной. Лето. Мы опять живем в том же доме около кладбища. Я уже знаю, что мама и отец здесь работают — копают могилы.
Сильно пахнет сосновой смолой, теплой землей и противной краской, которой красят листья на венках. Я играю на пригорке около дома. У меня белая пластмассовая мебель: круглый столик, стульчики, диванчик. Куклу не помню, но, верно, была.
Меня зовут домой обедать. Ухожу и забываю забрать игрушки. Когда вернулась, то ничего уже не было.
На кладбище, возле ворот, сидят какие-то люди. Другие люди дают им то деньги, то конфеты.
Одна тетенька нагнулась ко мне и стала говорить:
— А ты, маленькая, поди встань у ворот и протяни ручку, тебе и подадут, кто яблочко, кто конфетку.
Я и встала, и руку протянула. Вскоре у меня были и конфеты, и печенье, и яблоко. Не знаю, один я раз это проделала или много, но увидел меня отец, заругал, отвел к бабушке. Помню, что было стыдно, и больше у ворот я никогда не стояла.
Бабушка ведет меня по Шефской на Эльмаш к своей старшей дочери Вале. Это моя тетя. Еще там есть тети Валин муж — дядя Коля — всегда веселый и пьяный, и их дети: Юрка, Колька и Иринка.
Мимо проносятся машины и поднимают пыль.
Мне жарко. Я иду и хнычу, потому что очень хочу пить. Мы идем мимо зеленых корпусов завода, мимо переезда со шлагбаумом, мимо двухэтажных шлакоблочных домов с круглыми чердачными окошечками… Дороге нет конца. Я просто умираю от жажды и все время ною, что хочу пить.
Бабушка не знает, что делать, и сердится: “Перестань хныкать!”
От нашего дома прямая дорога на Шарташ. Мы идем купаться. Очень жарко. Много солнца, сосен, сосновых шишек под ногами. Лес весь какой-то полосатый (на земле длинные тени от сосен). Пахнет летом, земляникой и сосновой смолой.
Недалеко от дома папка сделал для меня качели. Какие-то длинные ремни привязал к соснам, приладил сиденье. (Теперь-то я знаю: ремни — те самые, на которых гроб в могилу опускают). Я качаюсь, взлетаю высоко. Совсем не страшно, и хочется еще выше!
Папка везет меня на двухколесной тележке с длинной ручкой. Я сижу на свежем сене. Рядом бежит Полкан.
С Колькой и Иринкой строим балаган. В землю вбили колышки, натянули голубое покрывало. Получился навес. Залезли под него. Там темно и страшно.
Колька и Иринка кажутся мне большими. (Иринке — семь лет, Кольке — девять). Я самая маленькая, мне только два года. Меня все любят и зовут Надюшкой.
Зимой на кладбище совершенно необычно. Строгие ряды могилок, оградки и памятники, высокие деревья в голубом инее. И день, весь какой-то синий и туманный. Очень красиво и очень тихо. Забоялась этой тишины и убежала домой.
Принесли из дровяника квашеную капусту. Капуста красного цвета с зернышками укропа, со льдом. Неописуемый вкус капустного сока и хруст ледышек и капусты на зубах!
Наша комната в бараке разделена деревянной перегородкой. За ней живет Дарья Терентьевна.
Мама рассказывала, что давным-давно, в войну, когда меня еще не было и когда моя мама была маленькой, в городе появилось много эвакуированных. Их подселяли в комнаты к другим людям. В нашей комнате жили целых шесть семей. Спали все на полу, как придется. Тогда и появилась у нас Дарья Терентьевна.
Постепенно людям давали какое-то другое жилье, и они уходили. Осталась только Дарья Терентьевна. Другого жилья у нее не было, вот нашу комнату и перегородили деревянной заборкой. Там она и стала жить вместе с появившейся откуда-то Марией Яковлевной.
Я хорошо помню обеих. Дарья Терентьевна была высокая и плотная, волосы короткие, зачесанные гребенкой назад. Вдоль лба — волнистые морщины. Лицо некрасивое, но доброе. Она всегда ходила в стеганых ватных брюках типа галифе, даже летом, и была молчалива. Моя бабушка называла ее то Даша, то Паша.
Мария Яковлевна была толстенькая, маленького роста, носила платье. Разговаривала она тихо и как-то вкрадчиво. Волосы у Марии Яковлевны были длинные, собранные сзади в узел.
За перегородкой у них стояла узкая кровать с панцирной сеткой, возле окна был сундук, за кроватью — помойное ведро. Почему-то за перегородкой всегда неприятно пахло.
Впрочем, эти тетеньки появлялись довольно редко. Чаще они жили в военном городке у Марии Яковлевны. Подрастая, я слышала о них всякое, чего и не понимала тогда.
Очень боюсь одной тетеньки, рыжей, толстой, шумной, по фамилии Крутикова. Взрослые говорят, что она — управляющая. Чем она управляющая, не знаю.
Крутикова приходит к кому-то в барак в гости. Но мне-то кажется, что она приходит за моей бабушкой! Тем более что она всегда говорит мне:
— Будешь капризничать, заберу твою бабушку!
С тех пор, когда вижу ее, всегда прячусь или бегу домой, поближе к бабушке.
Мне три года. Меня привезли на Эльмаш в гости к тете Вале. Дом у нее двухэтажный, с кухней, туалетом, двумя комнатами и балконом. Большая черная печка на кухне занимает много места.
У нас в бараке печка узкая, белая, никому не мешает. Зато у них есть кран с холодной водой, а под ним чугунная раковина.
У детей — своя комната, которая называется “маленькая”. В ней темно. В углу, возле балконной двери, стоит елка. На елке тихонечко дрожат разноцветные огоньки. От елки пахнет хвоей и лаком — от лампочек. Огоньки кажутся мне яркими, они всего-то двух цветов — красные и зеленые, но я вижу такое чудо в первый раз, и мне это кажется верхом совершенства. Еще на елке висят картонные игрушки и поблескивают фольгой в свете лампочек.
В гостях на Эльмаше Юрка с Иринкой напугали меня Букой. Я стала бояться темноты. Бука представлялась мне большой лохматой щеткой, черной и страшной.
Проснулась, а никого нет. В комнате тускло горит лампа без абажура, за окном темно, и страшные тени из палисадника мечутся по стене.
Я заревела, стала звать бабушку и маму, стучать в дверь. Боялась, что Бука вылезет из-под кровати и схватит меня. Боялась, что бабушка никогда не вернется.
Её и не было долго. Но все же она пришла с дровами в охапке, и я успокоилась. Правда, с тех пор нигде одна не оставалась.
В нашем бараке сломали одну комнату, поставили там высокий каменный прилавок и сделали магазин. В магазине продают хлеб, масло, сахар и что-то еще по каким-то карточкам. Очень вкусно пахнет свежим хлебом и сливочным маслом. Огромные желтоватые куски масла лежат на прилавке. За маслом и хлебом длинная очередь.
Двоюродный брат Юрка катает меня на санках. Он большой, ему одиннадцать лет, и он быстро бегает. Мне нравится, что он завозит меня в сугробы, резко останавливает санки и переворачивает их в снег. У меня бывают полные валенки снега. Штаны намокают и покрываются ледышками.
Ночью я просыпаюсь и плачу, потому что очень сильно ноют ноги. Ломит кости внутри ног. Бабушка долго растирает мне ноги руками. Становится легче, и я кое-как засыпаю.
Обожаю лимоны и апельсины. Их убирают от меня подальше в шифоньер. Но я все равно нахожу.
Однажды хватились попить чаю с лимоном, а лимонов-то и нет.
— Опять Надюшка все вытаскала, — смеется мама.
А бабушка покачивает головой и произносит непонятную фразу:
— Ох, и эгоист…
Что это еще за эгоист такой? У меня есть резиновый аист с пикулькой. Он стоит, опустив голову и прижав клюв к телу, — вылитый эгоист. А я на него нисколько не похожа!
Мама купила мармелад в красивой коробке. На коробке нарисована Москва. Коробка наискосок перевязана голубой блестящей тесемкой.
Мармелад съели, а в коробке теперь живут мои карандаши.
Мне снится страшный сон. По длинному и темному барачному коридору, медленно переваливаясь с боку на бок и высоко подняв лапы, идет домовой. Он огромный, лохматый и страшный. Я пытаюсь убежать, но ватные ноги еле двигаются. А домовой все приближается и ревет: “Я тебя съем!”
Утром я заболела корью. Все вокруг беспокоятся, говорят, что надо накрыть красной тряпкой. Красной тряпки нет. Укрывают ватным одеялом темно-бордового цвета. Духота и темнота наваливаются на меня. Я сплю.
В песочницу около нашего барака привезли песок. Он мокрый и приятно холодит руки. В песочнице много детей.
Мы с Нелькой Французовой строим домик, а потом быстро копаем руками проход. Руки встречаются в глубине прохода, и мы весело смеемся.
Нелька старше меня на три года. У нее широкое лицо, нос уточкой и веселая улыбка. Моя мама почему-то не любит ее и не позволяет мне с ней играть. Она боится, что Нелька научит меня чему-нибудь плохому. Она так и говорит, что Нелька сбивает меня с панталыку. Но я-то люблю Нельку всей душой и все равно играю с ней тайком.
Нельке исполнилось семь лет. Она в коричневом платье с белым фартуком, волосы заплетены в косы с белыми бантами, на ногах белые гольфы с бомбошками.
Больше всего мне нравятся бомбошки. Они такие кругленькие и пушистые, и мне хочется ими поиграть.
Вокруг Нельки суетятся её мама — тётя Рая и мамин брат — дядя Вена. Нелька стоит на горке, и её снимают каким-то аппаратом. Потом, через несколько лет, я видела в альбоме эти снимки.
Песок уже весь высох, и его куда-то растаскали. Осталось совсем мало. Бабушка ругает меня за то, что я кувыркаюсь в песке и у меня его полная голова.
Старый сосед на лавочке спрашивает меня:
— Надя, у тебя почему такие черные глазки? Ты не умывалась сегодня?
Я удивляюсь и отвечаю ему, что умывалась. Тогда он смеется и советует:
— А ты песочком их тереть не пробовала?
Я тру глаза песком и горько плачу. А бабушка ругает этого дядьку за то, что он такой большой и глупый.
Бабушка пожаловалась на меня маме, что я не слушалась ее, убегала и “уросила”. Мы покупали в магазине “малированную селедку”, и я стала просить конфетки. А бабушка их не покупала. Тогда я стала вырываться, кричать и падать на пол. Тут появилась мама, выдрала меня и строго-настрого запретила мне устраивать такие “концерты”.
Я — худенькая и слабая, хотя и не меньше всех во дворе. Почему-то очень боязливая и тихая. Кроме Нельки я еще играю с Надькой Трифоновой со второго этажа и с Алкой Азаренко из бокового пристроя.
Надька старше меня на год. Она бойкая, смелая. У нее всегда рот до ушей, во рту крупные неровные зубы, полный нос зеленых соплей, а из ушей течет гной. Алка тоже старше меня на год. Она толстая и не любит бегать, все сидит на лавочке и через соску пьет молоко из бутылки. Ребята часто ее дразнят:
— Жиро-мясо-комбинат, пром-сосиска-лимонад.
С Алкой мы иногда смотрим диафильмы. У нее есть такой маленький ручной фильмоскоп. Бывает, что мы ссоримся, и тогда у Алки рот кривится от злости, и она быстро-быстро сверху вниз бьет меня руками по лицу. Я закрываюсь, реву и убегаю домой.
Иногда Нелька защищает меня от обидчиков, и тогда я не отхожу от нее ни на шаг.
Барачные дети дразнят меня Лушей. Кто-то большой и злой придумал такую пытку для меня. Обзывают меня так потому, что я всегда с бабушкой, которую зовут Лукия Николаевна или просто Луша. От этого прозвища я чувствую такое унижение, словно я хуже всех. Когда я ссорюсь с подружками, то даже они обзывают меня. Бабушку Надьки Трифоновой зовут Груша, однако никто не обзывает ее так. Иногда я, когда Надька кричит мне обидное “Луша!”, отвечаю ей:
— А ты — Груша!
И она теряется и не находит, что ответить. Одна только Нелька не дразнит меня и всегда зовет Надей.
Мы качаемся с Нелькой на низкой железной лодочке-качели. Возле нас топчутся Алька и Любка Катаевы и просят пустить их покачаться.
Вдруг появляется дядя Толя, их отец. Девчонки жалуются ему, что мы их не пускаем. Лицо у него становится злым и красным. Он хочет выгнать нас, даже пытается перевернуть качели. Я испугалась и хотела уйти, но смелая Нелька велит мне сидеть и не вставать. Мы вцепились руками в железки, и дядя Толя не смог нас оторвать.
Тут выскочила Нелькина мать и стала кричать, чтобы он оставил нас в покое. Пришлось дяде Толе отступить и увести своих девчонок. Скоро мы накачались и тоже ушли.
Мы с бабушкой пришли на визовский рынок за молоком и клубникой. В длинном павильоне стоят мраморные прилавки. На них продают мясо, молоко, творог, овощи и прочее. В павильоне прохладно и немного сумрачно, хотя день и солнечный. Коровьи туши висят на крюках. Дядька в фартуке рубит мясо большим топором на плоской деревянной колоде. Мясо ярко-красное, свежее и пахнет домашними пельменями.
Все продавцы молока и творога в белых фартуках, нарукавниках и шапочках. На улице тоже стоят прилавки — деревянные. На них семечки, ягоды и всякая всячина.
Бабушка купила молока и ягод и стала мне рассказывать, что в войну здесь продавали серу и колоб — такой спрессованный жмых, который остается от переработки семечек. Она покупала его для моей маленькой мамы, чтобы та не “хынькала” от голода. Колоб этот твердый, и грызть его надо долго. Бабушка говорила, что так пытались обмануть голод. Я ее с интересом слушаю. Голод представляется мне чудовищем. Его нужно обманывать и грызть колоб, чтобы голод сам тебя не съел.
Мы пошли домой, но я вдруг потерялась. Оказалась на углу улиц около трамвайных рельсов совершенно одна и заплакала. Люди подходили и спрашивали, почему реву. Я отвечала, что у меня потерялась бабушка. Меня спросили:
— А где ты живешь?
И я бойко отбарабанила:
— Улица Толедова, дом 18, корпус 2, квартира 15.
Они засмеялись:
— Ну, так беги домой, если знаешь дорогу, а бабушка сама придет.
В том месте, где мы живем, много разных бараков: двухэтажных, одноэтажных, длинных и коротких. Бараки располагаются островками среди частных домов. Частные дома кажутся богатыми и важными. Они все загорожены высокими заборами, из-за которых кое-где высовываются ягодки малины. За каждым забором сады и огороды.
А у нас возле барака ничего нет. Только старые дровяники да белённые извёсткой помойки. И далеко от дома колонка с водой, на которую мы ходим все к тем же частным домам.
Колонка — любимое наше место. На колонку мы бегаем за водой — я с бидоном, Нелька с ведром. А взрослые тетеньки носят воду с колонки на коромыслах. Зимой на колонке мы обливаем водой наши фанерки, чтобы они лучше скользили и увозили нас с горы дальше всех. А летом около колонки большая зеленая поляна, на ней коротенькая травка, розовый и белый клевер, кусты крыжовника. Чуть дальше — акации с желтыми “собачками”. За ними сплошные поля солнечных одуванчиков, из которых мы плетем венки, а цветов никак не становится меньше.
В жаркие дни тетеньки приносят на колонку ванночки и корыта, набирают в них воду. Вода быстро прогревается, и малыши купаются. Из колонки мы пьем, когда жарко и неохота идти домой, потому что обязательно “загонят”. Там мы брызгаемся и набираем воду в туфли, когда они жмут. У колонки мы едим крыжовник, который кажется вкусным, хотя еще совсем зеленый и мелкий. Из акации мастерим пикульки, поющие на все голоса. Здесь с Нелькой прячем наши тайночки и ищем под камнями жуков, чтобы устроить зоопарк.
Тайночки мы делаем так. В земле выкапывается небольшая ямка, в нее укладывается мятая фольга, сверху простое или цветное стеклышко. Все это засыпается землей, а потом осторожно делается небольшое отверстие, из которого вдруг тебе навстречу начинает светиться звездочка.
Сделать зоопарк было ничуть не сложнее. Надо было только жуков наловить. Они попадались разные — от огромных усатых стригунов, которых девчонки боялись (считалось, что если посадить такого жука на волосы, то он их обстрижет), до зеленовато-голубых маленьких жучков, которых мы считали светлячками.
Чаще всего попадались жуки-пожарники в продолговатых красных фраках, этакие черноусые франты. Их было много на некоторых растениях. Мы наивно верили, что если жука-пожарника принести домой, то обязательно будет пожар. Испытать правдивость этого утверждения так никто и не осмелился.
На акации было много красных, в черную крапинку, божьих коровок, которые поедали маленьких зеленых тлей. Опять же, наш ребячий народ свято верил, что мучить и давить божьих коровок нельзя — будет горе. Их всегда отпускали, приговаривая:
Божья коровка, улети на небко,
Там твои детки кушают котлетки,
Всем по одной,
А тебе ни одной!
После этих слов божья коровка начинала торопиться, влезала на самый кончик пальца, поднимала жесткие красные крылья, расправляла спрятанные под ними другие, тонкие и прозрачные, и улетала в неизвестном направлении.
Кроме пожарников и божьих коровок под камнями в огромном количестве всегда находились бронзово-коричневые жуки без названия. А иногда попадались оранжево-желтые длинные многоножки, которые всегда вызывали у меня чувство омерзения и страха. Меня просто передергивало от их вида. Б-р-р! Кроме того, сама не знаю почему, я считала их ядовитыми. Пауков я тоже до смерти боялась, даже простых косеножек.
Пойманные жуки сажались по одному в нижнюю часть спичечного коробка. Коробок опускался в ямку, сверху закрывался прозрачным стеклышком, которое присыпали со всех сторон землей. Зоопарк готов. Можно было долго смотреть, как возится под стеклом какой-нибудь жук, и представлять себе, что это настоящий хищник.
Иногда в мусоре попадаются осколки от пивных бутылок. Они бывают или зеленые, или коричневые. Сквозь них здорово смотреть на небо и солнце, на траву и деревья. Все неузнаваемо меняется и становится необычным: солнце — зеленым, небо — красным, трава и деревья коричневыми. Кажется, что попадаешь в сказку.
Мы играем с Нелькой и другими девчонками у колонки. День жаркий, солнечный. Вдруг небо заволоклось тучами, и пошел дождь. Девчонки завизжали и разбежались. Кто-то спрятался под акацию, кто-то побежал домой. Струи дождя пляшут по асфальту около колонки, а под струями пляшем мы с Нелькой — обе босые, в прилипших к телу платьях, и припеваем:
Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе гущи,
Хлеба каравай,
Весь день поливай!
Дождик теплый и не страшный, прятаться от него совсем не хочется. Да и асфальт под ногами все еще теплый и приятно греет ноги. Но дождик словно слышит нашу песенку, припускает изо всех сил и становится не таким уж теплым. Приходится и нам с Нелькой удирать домой.
Место, где мы живем, называется Китай-угор. Почему Китай, я не знаю. Может, какие-нибудь китайцы жили здесь?.. А вот угором, по моему представлению, его назвали из-за того, что дома здесь как бы взбегали в гору, да и земля была каменистая. Сараи стояли на возвышении, а наш барак внизу.
Я любила сбегать с горки вниз, но часто запиналась о камни и падала, поэтому локти и коленки мои были в коростах.
Зимой по всему Китай-угору взрослые и дети строили горки. Горки получались длинными, с поворотами и высокими бортами. С самой высокой уехать можно почти до колонки. А с той, что поменьше, — почти до трамвайной остановки.
У Нельки тоже все руки и ноги разбиты в кровь. Нелька сидит в коридоре на табуретке и крепко держится руками за края. Тетя Рая мажет Нелькины раны зеленкой, а Нелька во весь голос вопит.
Мои ссадины заживали как-то сами. Оторву подорожник, поплюю на него и приклею к ранке. Вскоре ранка покрывалась коростой, потом постепенно короста отпадала, и на ее месте образовывалась розовая нежная кожица.
Опять я чем-то болею, и мама балует меня сгущенкой и компотом из маринованных слив. Компот привезли из Болгарии. А пирамидами из сгущенки заполнены витрины всех наших магазинов. А еще многие витрины выложены горками шоколадных плиток. Вот я вырасту и куплю себе целую витрину шоколада!
Мама взяла меня с собой “в город”. Это все у нас так говорят: “в город”. А моя мама сердится и спрашивает:
— А мы что, в деревне, что ли, живем?
И тут же добавляет:
— Надо говорить — в центр.
Ну вот, мы и поехали с ней “в центр”.
Доехали на трамвае до остановки “Площадь 1905 года”, где стоит огромный памятник Ленину. Памятник этот стоит высоко-высоко надо всеми, одна рука у него поднята к небу, а другая спрятана под пиджак.
Нелька как-то спела мне про Ленина:
Когда был Ленин маленький,
с кудрявой головой,
он тоже бегал в валенках
по горке ледяной.
Камень на камень,
кирпич на кирпич,
умер наш Ленин
Владимир Ильич.
Еще я заметила, что “в центре” вся площадь сделана из камней. Мама сказала, что называется она мостовая. А все другие дороги в городе заасфальтированы.
Кроме этого “в центре” находится большое серое здание горсовета, на крыше которого стоят различные статуи. В самой середине крыши находится башня с часами, над башней высокий золоченый шпиль, на конце шпиля — звезда и еще что-то, что я не могу разглядеть. Однажды мама взяла меня в кино, мы смотрели “Кремлевские куранты”, и теперь эта башня с часами кажется мне теми самыми курантами, хотя здесь и не Москва.
Через площадь, напротив здания горсовета, стоит пятиэтажный дом с зеленой крышей. Вверху написано: “Миру — мир!” И еще там на фоне земного шара летит голубь с веточкой в клюве. Вечером эта надпись, голубь и земной шар светятся голубым и розовым. Она то загорается, то снова гаснет. Красиво!
Мама ведет меня мимо всего этого великолепия по улице Вайнера в большой гастроном. Я очень сильно подозреваю, что любая ее поездка “в центр” заканчивалась именно этим гастрономом. Гастроном огромный. На нем так и написано: “Гастроном”. И эта надпись тоже светится зеленым светом. Такого большого магазина я никогда не видела.
А сколько же всякой вкуснятины продают здесь! Но и народу в магазине огромные толпы. Люди толкутся в длинных очередях то в отдел, то в кассу. Касс в магазине — штук десять, не меньше. Отделов разных тоже много.
Мама ставит меня в одну очередь, сама встает в другую, занимает очередь в третью, все время мелькает то здесь, то там, отбивает в кассах чеки, покупает какие-то продукты.
От долгого стояния в разных очередях, от толкотни, от духоты и шума толпы я устаю и начинаю хныкать. Тогда мама усаживает меня на подоконник у выхода, ставит рядом со мной сумку с продуктами и опять исчезает. Время от времени она появляется, приносит то большие зеленые яблоки, то четвертинку сырной головки, то сардельки, то шоколадные конфеты, то пряники… Я успеваю за это время и подремать, и рассмотреть окружающих меня людей, и поскучать. Мама страшно довольна собой и почти что мурлычет от удовольствия. А мне бы — скорее домой, к ребятам!
Тетя Валя работает в столовой поваром. Как-то она взяла меня на работу. Я похожа на нее больше, чем ее собственные дети. У меня такие же темные волосы, курносый нос и черные глаза, как и у тети Вали. И все ее спрашивали:
— Валя, это твоя дочка?
Она смеялась и отвечала:
— Нет, племянница.
Слово “племянница” у меня перекликается со словом “пельменница”. Мне кажется странным, почему это тетя Валя называет меня той штукой с дырками, которой вытаскивают пельмени? Еще она, шутя, называла меня “жопа с ручкой”. Это уж совсем непонятно. В голове возникал образ мясорубки. “Разве я похожа?” — думалось мне.
На Эльмаше, через дорогу от тети Валиного дома, есть парк “Калининец”. Колька повёл меня туда и показал детские горки.
Горки эти были в виде ракет — две небольших и одна посередине огромная, четырехэтажная. Была и еще одна горка — избушка на курьих ножках. Около горок шумно и весело. Чтобы прокатиться, нужно залезть в отверстие сбоку горки, подняться по ступенькам, а потом съехать вниз по железному желобу.
Колька потащил меня на самую большую ракету. Сначала мы поднялись на три ступеньки, но потом от страха высоты я вцепилась в ступеньки и заорала во весь голос. Сколько ни уговаривал меня брат, пришлось ему спускаться обратно. И на других ракетах я отказалась кататься наотрез. А уж в избушку — тем более! Мне было страшно лезть в эту сомнительную темноту, где неизвестно кто тебя может схватить.
Разочарованный моей трусостью, Колька показал мне большой белый пароход, мы походили по нему, посмотрели, и я перестала всего бояться. Ещё Колька показал мне железную паутину. Ребята лазили по ней и играли в ляпки. Он хотел меня оставить поиграть, но я не захотела отпускаться от его руки. Так мы и ушли домой, где братец рассказал всем, что я страшная трусиха.
Юрка с Иринкой из-за чего-то разодрались с Колькой. Колька лежит на раскладушке, голова его спрятана под подушку. Иринка шепчет мне, что Колька — дурак, и подговаривает меня взять толстенную книжку и стукнуть его по башке.
Я беру книгу, подхожу к Кольке и зову его:
— Коль, а Коль?
Колька высовывает из-под подушки зареванное лицо и вопросительно смотрит на меня:
— Чего тебе, Надюшка?
Мне становится жалко брата и стыдно, что я хотела его стукнуть. Я собираюсь сказать ему, что Иринка и Юрка подговаривали меня. Но тяжелая книга выскальзывает у меня из рук прямо Кольке на голову. Ни слова не говоря, он опять зарывается в подушку и весь сотрясается от плача.
Я не выговариваю “р” и “л”. Мы идем с Юркой и Колькой с остановки домой, и я говорю:
— Юла, дай луку!
Юрка хохочет, а Колька говорит мне:
— Надюшка, скажи “рыба”, скажи “ложка”.
Я стараюсь изо всех сил, но у меня все равно получается “лыба” и “вошка”.
Мне около четырех лет. На этот раз я болею свинкой. Правая щека опухла. Смотрю на себя в прямоугольное зеркало и вижу толстые щеки и надутые губы. Одна щека даже толще другой и отвисает вниз. Всё лицо какое-то унылое, недовольное.
На улице опять зима. Все окошки замерзли, и ничего не видно. Бабушка топит печку.
С улицы приходит мама, веселая, морозная. Приносит большие зеленые яблоки с толстой кожурой. Одно дает мне. Я откусываю кусочек яблока и начинаю жевать… Как больно за ухом! Взвыв, я швыряю яблоко прямо в мамку.
Мама рассказала мне, что родилась перед самой войной. В войну ей было столько же лет, сколько мне сейчас. Моя бабушка уходила на работу на завод “Уралкабель” и оставляла её дома одну без еды и в холоде, потому что печку топить было нечем.
Хлеб тогда получали по карточкам, и его было очень мало. Но и тот, который был, моя глупая мама умудрялась скормить подружкам, которых приводила, чтобы не было скучно. Бабушка ругала её. Хорошо ещё, что старшая сестра Валя (моя тетя Валя!) работала костюмером в театре музыкальной комедии и приносила домой иногда белый хлеб и селёдку, который выдавали артистам и работникам театра. Хлеб был такой вкусный, и резали его не ножом, а ниткой, чтобы крошек было меньше.
Чаще всего моей маленькой маме приходилось добывать еду самой. Но какой ужасной была эта еда! Картофельные очистки с помойки, которые кое-как мылись и варились, на какое-то время притупляли чувство голода. Но потом после них тошнило… А ещё после них в животе заводились огромные глисты…
Мама рассказывала, что на втором этаже барака жила еврейская семья, в которой был мальчик Боря маминого возраста. Его мама кричала ему в окошко, растягивая слова: “Бо-о-ра, иди ка-ашку ку-ушать!” И этот Боря капризно отвечал своей маме: “Не хочу-у!” А из окна доносился запах каши. О, как моя маленькая мама завидовала этому мальчику! Как мечтала она хотя бы раз оказаться на его месте и попробовать этой вкусной манной каши на молоке!
У нас нет своего телевизора, и мы с бабушкой ходим к Медведевым. Медведевы, дядя Володя и тетя Нюра, живут одни без детей. Они уже старые и толстые. У дяди Володи очки с выпуклыми линзами, в них он читает газету и смотрит телевизор. Телевизор называется “Харькiв” и показывает две программы, да и то не очень хорошо.
Однажды я пришла смотреть телевизор одна. Дядя Володя убрал с телевизора салфетку, закрывающую экран, и включил его. Я стала смотреть.
Вскоре тетя Нюра ушла в коридор готовить еду, и мы остались в комнате одни. Тогда дядя Володя подошел ко мне сзади и шумно задышал. Он прижимался ко мне, противно сопел и трогал меня руками. Мне стало щекотно, я вырвалась и убежала.
Про дядю Володю рассказала Нельке. Она засмеялась и сказала, что он так делает со всеми. Из этого я поняла, что и с ней это было.
Больше я смотреть телевизор не ходила, хотя дядя Володя приглашал меня и предлагал конфеты.
К Медведевым приехали гости. Тетя Нюра то и дело снует из коридора в комнату и обратно. На примусе у нее что-то готовится, и вкусно пахнет. Гостей приехало трое: тети Нюрин сын, его жена и дочка.
Больше всего меня и Нельку интересует девочка. Светловолосая, с живыми умными глазами. Звать ее Наташа. Мы быстро знакомимся и уже вскоре играем в коридоре все вместе, словно были знакомы всю жизнь.
Мы спрашиваем Наташу, откуда они приехали. Оказывается, она живет далеко на юге в городе Грозный. Какое странное название…
Почему он грозный? И вдруг этот город представляется мне старым, седым стариком с нахмуренными бровями, со строгим выражением лица, над которым клубятся огромные черно-синие грозовые тучи.
Я катаюсь на маленькой горке с моим другом Вадиком. Вадик уже съехал вниз, а я сижу наверху горки и жду, когда он бросит мне фанерку. Фанерка одна на двоих, и мы катаемся по очереди.
Вадик размахивается, и… фанерка врезается мне прямо в лицо, рассекает щеку и выбивает зуб. Я громко реву и, роняя на снег капли крови, ухожу домой. Испуганный Вадик убегает к себе.
На улице холодно. Я гуляю одна у подъезда. Кто-то пронес на коромысле воду с колонки и расплескал. Образовались маленькие ледяные каточки, и я пытаюсь кататься на них.
Из подъезда выходит с ведром дядя Володя Медведев и, усмехаясь, спрашивает меня:
— Ты пробовала, какая ручка у двери сладкая?
На мой отрицательный ответ он смеется:
— Ну, так попробуй!
Я подхожу к двери и пытаюсь лизнуть ручку. Мгновенно язык и губы пристают к морозному железу. Я понимаю, что отцепиться просто так не удастся, дергаюсь и до крови обрываю кожу. Иду домой и громко реву не столько от боли, сколько от обиды на противного соседа.
У меня очередная ангина. На этот раз с гнойными пробками. Мне жарко, губы обметаны белым налетом. Я все время проваливаюсь куда-то и вижу перед собой то доктора в белом халате, то маму с закушенной губой и со слезами на глазах, то непрерывную круговерть из разноцветных пятен. Словно сквозь вату, доносится встревоженный бабушкин голос. Бабушка что-то делает у печки и ворчит на меня, ругается, что я ела снег и сосульки.
Ночью мне снится большая военная машина с огромными колесами. Машина гоняется за мной и хочет раздавить, а я на непослушных ногах пытаюсь убегать.
Мой папка больше не живет с нами, он сидит в тюрьме. Мама приводит всяких тётек и дядек и пьет с ними вино. (Однажды, когда взрослые ушли, я слила все капельки вина в одну бутылку и попробовала.)
Бабушка ругается на маму, и мама бьет ее, а заодно и меня. Мне кажется, что она меня совсем не любит… Я ее боюсь. Забиваюсь в угол и сижу тихонько, чтобы не сердить ее.
Однажды, пьяная, она бросила в бабушку вилку. Вилка воткнулась в спину, и бабушка страшно кричала. Помню острое чувство ненависти и свой крик: “Не смей бить бабушку!” Помню, как бабушка обхватила меня руками и прижала к себе. А мама удивилась: “Ишь ты, защитница какая выискалась!”
Я все еще сплю с бабушкой. Сверху на кровать положен высокий пружинный матрас, обтянутый старым бараканом. Кровать стоит у входной двери. К спинке кровати прикручены блестящие никелированные шарики. Мое лицо в этих шариках растянуто, как груша, и нос кажется картофелиной. Иногда я откручиваю шарики и катаю их по полу.
Напротив кровати находится печка, где зимой готовят еду, а наискосок — кухонный стол с продуктами. В изголовье кровати поставлен шифоньер, который разделяет комнату пополам. В шифоньере высокое прямоугольное зеркало, и меня в нем видно с головы до ног. У окна — круглый стол и старый диванчик, на нем спит мама.
Я уже большая, но все еще писаю в постель. И тогда бабушка вздыхает:
— Ну, опять уплыла…
Однажды я проснулась сухая и победно всем об этом сообщила. С той поры я больше не “плавала”.
На Эльмаше у ребят есть толстая картонная книжка-раскладушка “Под грибом”. Книжка про муравья, который в грозу нашёл в лесу грибок и спрятался под ним. Потом к нему приползла бабочка, прилетел воробей, прибежала мышка, прискакал заяц. И муравей всех пускал под гриб. Только лису, хотевшую съесть зайца, прогнали. А потом муравей удивился:
— Как это мы все поместились под грибом, когда мне и одному-то сначала было тесно?
А лягушка на грибе засмеялась:
— Эх, вы! Гриб-то вырос!
Как мне нравится эта книжка! Там такие картинки! Иринка мне читала её несколько раз, а потом я и сама её выучила наизусть. Наизусть я знаю много стихов Агнии Барто, и ещё я помню всего “Усатого-полосатого” Сергея Михалкова. Все удивляются, что у меня такая память. А Иринка говорит, что я башковитая. Как это?
Бабушка крадча от мамы ведет меня в гости к брату моего отца.
Брат с женой и двумя дочерьми живет на остановке “Техническая” в желтом шлакоблочном пятиэтажном доме на четвертом этаже. Зовут его Виктор Иванович. Взрослые про него говорят, что он немного сумасшедший. Его даже хотели посадить в тюрьму за политику, потому что он все время ругал советскую власть. Его жену я плохо помню, хотя она была ко мне очень добра и подарила шелковое белое платье с фиолетовыми цветочками и угощала нас густым горячим шоколадом в маленьких кружечках. До этого я никогда не пробовала шоколад.
Кроме тети и дяди были две девочки и маленькая собачка комнатной породы. Собачку звали Кнопка, а девочек, по-моему, Света и Наташа.
Наша соседка по комнате Дарья Терентьевна уже несколько дней живёт за своей перегородкой, как мышка, её не видно и не слышно.
Мне скучно, и я начинаю царапаться и стучать в перегородку. Дарья Терентьевна сердится и ворчит на меня. Меня это забавляет, я хихикаю, продолжаю стучать и говорю вдруг противным тоненьким голоском:
— Терентий, Терентий, а я в городе была!
И уже другим, более грубым, голосом сама себе отвечаю:
— Бу, бу, бу! Была, так была.
Немного погодя продолжаю:
— Терентий, Терентий, а я указ добыла!
И снова сама себе отвечаю:
— Бу, бу, бу! Бу, бу, бу! Указ, так указ. Добыла, так добыла.
И тут же продолжаю за лису:
— Чтобы вам — тетеревам — не сидеть по деревам…
Тут Дарья Терентьевна не выдерживает моего нахальства, возмущенно шипит что-то за стенкой, и я успеваю только разобрать слово “змеёныш”, которое явно относится ко мне. Обида и упрямство не дают мне остановиться, и я завожу свою вредную дразнилку снова. Но тут приходит бабушка, строго глядит на меня, и мне вдруг становится так стыдно…
Мама кажется мне такой взрослой и строгой, ей целых двадцать пять лет. У мамы какое-то свидание на плотинке. Мы сидим с ней на каменной скамейке, и я смотрю на городской пруд, по которому скользят лодки. Мама говорит мне, чтобы я при дяденьках не называла её мамой, а звала тётей.
Почти всё свидание я сижу молча. И вдруг совершенно неожиданно для себя восклицаю:
— Ой, мамочка, посмотри, какие тучки плывут!
Мы снова на плотинке, около приборостроительного завода. Мама почему-то сердится и называет меня “хвостом”. Жарко, хотя уже скоро вечер. Асфальт расплавился и прилипает к ногам. Воздух горячий, и видно, как он дрожит и растекается над асфальтом.
У одной моей туфельки отрывается пуговица. Туфелька начинает спадывать с ноги, хлястик громко шлепает. Я не могу идти. Мама злится на меня, дергает за руку, усаживает на скамейку и пытается булавкой пристегнуть хлястик к туфельке. После долгой возни ей наконец это удается. Но она запачкала руки расплавленным асфальтом, который пристал к моей обуви.
Ни слова не говоря, она поднимается и уходит вниз по лесенкам к воде. Ее нет долго. Я сижу и жду, смотрю на плывущий воздух, в котором забавно искажаются людские фигуры. Потом я устала ждать, и мне вдруг показалось, что мама ушла навсегда, бросила меня и никогда не вернется.
Я встала с лавочки и тихонько пошла в сторону площади 1905 года.
— Вернусь лучше к бабушке, — решила я тогда.
Я шла медленно, но меня никто не догонял. На площади я села на 13 трамвай и поехала домой. Бабушка очень удивилась, что я пришла одна. Примерно через час вернулась мама. Такой разъяренной я никогда ее не видела…
К нам в бараки приехал старьевщик! Он сидел на телеге, в которую запряжена серая лошадь. Лошадь была старая, низкорослая, с большими желтыми зубами и розовыми ноздрями. В телеге лежали старые тряпки. Ребята постарше восторженно закричали: “Ура! Тряпичник приехал!” — и побежали по домам звать своих мам и бабушек.
Некоторые из мальчишек гладили по морде лошадь. Я тоже осмелилась погладить лошадиную морду. Губы и ноздри у лошади оказались мягкими, тёплыми и какими-то ворсистыми. Вдруг она взмахнула головой, оскалила зубы и переступила передними ногами. Я испугалась и отошла.
Старьевщик принимал старые пальто, тряпки, кости в обмен на резинки для трусов, воздушные шарики с пикулькой, пистолетики и пистоны. Я стала теребить бабушку, чтобы и она что-нибудь сдала в обмен на воздушный шарик. Но бабушке вдруг срочно понадобилась резинка. Она сходила в дровяник, принесла какие-то старые вещи. Старьевщик взвесил их на весах и дал бабушке моток резинки и воздушный шарик для меня!
По телевизору показывают 26-серийный фильм “Сага о Форсайтах”. В нём красивая музыка. И ещё мне очень нравится Ирэн, нравится Джолион и совсем не нравится Сомс Форсайт.
Мама нарядила меня в белое капроновое платье с чехлом, белые гольфы и собралась повезти в какой-то “парк маяковского”. На углу рядом с трамвайной остановкой она встретила знакомую и остановилась поболтать. А я вприпрыжку выбежала за угол на остановку.
Мимо широкими шагами шла высокая крупная тетенька. Она была в темной одежде. На ногах — простые в рубчик чулки и коричневые туфли с металлическими пряжками. Тетенька, не говоря ни слова, взяла меня за руку и повела с собой. От неожиданности я молча последовала за ней. Моментально мы оказались на другом углу остановки.
Я хотела крикнуть маму, но слова вдруг застряли в горле.
Мама выскочила из-за угла очень вовремя и подняла крик. Кто-то из соседей видел, что меня уводят, и сказал ей. Женщина отпустила мою руку, завернула за угол и быстро пошла вверх по улице. Тут я вдруг увидела, что чулки у нее на пятках рваные, а туфли сильно стоптаны, и обмерла от страха.
Люди на остановке переговаривались, прозвучало слово “сектантка”. Кто-то сказал, что сектанты приносят детей в жертву и даже едят их. Я даже не могла плакать и долго-долго не отпускалась от маминой руки.
“Парк маяковского” ошеломил меня мокрой зеленой листвой и блестящим асфальтом. Только что прошла гроза, и вкусно пахло тополиной свежестью. Было около пяти-шести вечера. В небе голубые цвета перемешались с красными. Людей не было вовсе, только я и мама.
Мама взяла в каком-то киоске белую железную лошадку с резиновой гривой, хвостом и поднятыми передними ногами. Сзади лошадки была тележка с колесами и педалями. К голове были прикреплены вожжи, чтобы поворачивать вправо и влево. Мама посадила меня на сиденье и велела нажимать на педали. Я не понимала, чего она от меня требует, и у меня не получалось ехать. Мама стала сердиться, кричать на меня, подталкивать лошадку и сказала, что мне эта лошадь, как корове седло.
От обиды слезы встали у меня в горле. Но я боялась плакать и постаралась проглотить их.
Так я не залюбила “парк маяковского” и тяжелую железную лошадку. Прошло целое лето, прежде чем я научилась на ней кататься и поняла, что парк имени Маяковского — это здорово!
С бабушкой едем в трамвае на Эльмаш. Трамвай едет быстро, все время дергается и раскачивается из стороны в сторону. Он деревянный, продолговатый, похожий на карамельку, состоит из двух вагонов желто-бордового цвета, сцепленных железной гармошкой. На крыше трамвая дуга, которая всегда прицеплена к проводам. Сзади у трамвая хвостик, а спереди добродушная рожица с огромными фарами-глазами и каким-то подобием носа и рта. Двери тесные, гармошкой, закрываются вручную и то не до конца, окна тоже узкие, а внутри вдоль окон одноместные деревянные сиденья. За кабиной водителя находится большое колесо с ручкой. Это ручной тормоз. Однажды я видела, как тетенька его зачем-то крутила. В вагоне ходит кондуктор и продает билеты по три копейки. Я смотрю в окошко и тихонько радуюсь, что увижу тетю Валю.
Но странно, около дома все перекопано, дом внутри почти весь разрушен. На кухне выворочена печка. На полу валяются круглые чугунные заслонки. Мы в полной растерянности.
Бабушка узнала у кого-то из соседних домов, куда всех наших переселили. Оказывается, что в бараки на 3-й километр. Поехали туда. Всех нашли и обрадовались! Дядя Коля приехал на обед на своем тракторе “Беларусь”, увидел меня и сказал:
— Ой, Надюшка пьиехала, моя хо-о-ошая!
Вскоре тетю Валю с ребятами переселили обратно в их отремонтированный дом. В комнатах все осталось по-прежнему. А вот из кухни убрали печку. Вместо нее появилась газовая двухконфорочная плита с тяжелой чугунной решеткой. Около нее стоит высокий красный баллон с газом, на нем написано “пропан”. Газ привозной. Примерно раз в месяц приезжает машина с баллонами, заходят дяденьки, приносят новый баллон, а пустой забирают. Над раковиной появилось два крана — теперь есть и холодная вода, и горячая! Да и сама раковина стала другой — белой, эмалированной.
В туалете тоже произошли изменения. Около стены стоит чугунная ванна, покрытая сверкающей белой эмалью. Над ванной тоже два крана — с горячей и холодной водой. Еще над ванной есть высокая металлическая трубка, на конце которой штучка с дырками — называется душ. Если переключить рычажок около кранов, то вода начинает литься сверху прямо на голову и тело. Вот здорово!
Мы с бабушкой в гостях на Эльмаше. Юрка заводит патефон с пластинками. Музыка играет громко, и в комнату приходит бабушка.
— Юрка, сделай музыку-то потише, а то оглохнешь! — старается она перекричать патефон.
— Спасибо, бабушка, я уже поел! — кричит ей вежливый внук.
Патефон — этот черный чемоданчик, внутри которого на синем бархате находится тяжелый металлический диск для пластинок и изогнутая никелированная трубка, на кончике которой прячется острая иголка, — кажется мне доисторическим чудовищем. Стоило только положить на диск пластинку, опустить на нее иголку, вставить сбоку и повернуть ручку десять раз, как пластинка начинала крутиться и слышалась музыка или чье-нибудь пение. Если пружина была заведена до отказа, то пластинка вертелась чересчур быстро, и голос звучал как-то неестественно, по-лилипутски. Потом он выравнивался и звучал какое-то время нормально. А когда завод у патефона кончался, то этот же голос начинал звучать растянуто и басовито: “Бу, б-у, б-у-у”.
Когда пластинка полностью заканчивалась, она начинала шипеть: “П-ш, п-ш, п-ш”, — словно волны набегают на песок.
А у нас вместо патефона радиола “Сакта”. Моей маме нравится песня Майи Кристалинской “На тебе сошелся клином белый свет”. Мне тоже она нравится. А еще я люблю слушать детские передачи по радио. Утром бывает сказка или “Радионяня”. И вечером всегда сказка перед сном. Еще больше люблю включать пластинки. Пластинки чёрного цвета, большие, твёрдые, на некоторых надпись “Балатон”. Некоторые пластинки поменьше. На больших чёрных — блюзы, инструментальная музыка, где саксофон звучит так, что внутри меня все обмирает. Мне почему-то нравится сидеть одной, думать и тихонько плакать под эту щемящую музыку.
Я страшно боюсь, что умрет бабушка и оставит меня одну с мамой. Но смерть кажется мне каким-то уходом в другую комнату, откуда можно посмотреть на то, что происходит с живыми людьми.
Однажды я обиделась на маму с бабушкой и сказала:
— Вот умру, тогда узнаете! А я буду лежать в могиле и смотреть, как вы обо мне плачете.
Они мне объяснили, что могилу навсегда засыпают землей.
Мы с бабушкой такие путешественники, вот опять едем в гости. На этот раз — к тете Нюре, жене бабушкиного младшего брата, пить чай. Едем на трамвае до автовокзала. Такого шумного места я никогда еще не встречала. Людей так много, и все они куда-то торопятся.
Семья бабушкиного брата живет в переулке Еланском в деревянном двухэтажном доме за зелеными воротами. Дом этот сделан из длинных-длинных бревен, уложенных рядами. У бабушкиного брата пятеро детей, четыре дочери и сын. Самой младшей — Вере — лет тринадцать. Но мне она кажется такой безнадёжно взрослой…
Во дворе дома стоят сарайки, а напротив подъезда — скамейка. В одном сарайчике — бабушкин брат. Бабушка отпускает мою руку, подходит к сараю, низко кланяется брату и говорит:
— Здравствуйте, братец Перфилий Николаевич!
Перфилий Николаевич, высокий и худой, выходит из сарая, обнимает бабушку:
— Здравствуй, Лушенька!
Он ведет нас в дом. Квартира находится на первом этаже.
Тетя Нюра, толстая, с круглым добрым лицом, включает электрический самовар. На стол ставятся оранжевые в голубой горошек чашки и блюдца. В сахарнице сахар, наколотый щипцами. Чай пьют долго. Я устаю прижиматься к бабушке и иду в комнаты.
Комнат целых три. В одной из них на диване лежит маленькая собачка с гладкой короткой шерсткой, с длинной мордочкой и тонкими лапками. Хвоста у нее нет вовсе. Я пытаюсь с ней подружиться, но она приподнимает верхнюю губу и рычит. Тут входит Перфилий Николаевич и ругается на собачку:
— Артошка, нельзя!
Собака перестает рычать. Но когда я пытаюсь ее погладить, она пукает мне прямо в нос, соскакивает с дивана и убегает.
Мы опять у тети Нюры. Бабушка сказала мне, что умер ее папа, мой прадедушка. Помню, что удивилась. Откуда у моей старенькой бабушки взялся папа?
Кроме нас с бабушкой и мамой тут еще много всякого народу. Какие-то мои дяди и тети, сестры Наташа и Лена и брат Андрюша. Я старше всех детей на целый год.
В комнате стоит большой стол, застеленный темно-зеленым сукном. На столе стоит черный гроб. Я пододвигаю к столу табурет, залезаю на него и заглядываю внутрь. В гробу лежит дедушка. У него желтая ссохшаяся кожа, усы и длинная заостренная борода. Лицом он странно похож на мою бабушку. Руки у него сложены на груди, а в руках — зажженная свечка. В правом углу комнаты под картинкой со строгим дяденькой тоже горят свечи. По моему примеру, дети стали залезать на табуретку и заглядывать в гроб.
Тут в комнату вошла невысокая женщина в черной одежде. В руках она держала досочку темно-зеленого цвета, прямо по середине которой был золоченый крест и по краям тоже позолота. А с другой стороны нарисован все тот же строгий дяденька с бородой и приподнятой рукой со сложенными вместе пальцами. Тетенька стала спрашивать меня, люблю ли я дедушку. Я потупилась и ничего не отвечала, потому что видела этого дедушку в первый раз. Тетенька стала уговаривать меня поцеловать крестик на досочке. Но я и тут не поднимала глаз. Тогда она стала говорить, что дедушка был хорошим и добрым и любил всех нас. Я осмелилась и поцеловала крестик, следом за мной это сделали и другие дети.
В соседней комнате в это время люди в черных одеждах пели какие-то непонятные грустные песни. Часто повторялось слово “Аминь”.
Скоро гроб убрали со стола, все взрослые вышли из дома, и мы остались совсем одни. Вот тут-то я получше рассмотрела своих сестер. Наташа была кудрявая, светленькая, с голубыми глазами и длинным носом, подвижная и веселая. Лена — с темными прямыми волосами, толстенькая, круглолицая, очень тихая. От брата Андрюши я была в полном восхищении! Светловолосый, голубоглазый, с пухлыми губами, он прелестно картавил при разговоре. На нем были черные шорты, белая рубашка и черный бантик-бабочка в белый горошек. На многие, многие годы Андрюша остался моей тайной любовью.
Бабушка вкручивала лампочку и упала со стула. Я плакала от жалости и страха, что моя старенькая бабушка может из-за этого умереть.
До пяти лет я не разлучалась с бабушкой. Бабушка всегда казалась мне старенькой. У нее были седые волосы, сгорбленная спина и плохое зрение. Но очков она никогда не носила. Только жаловалась мне:
— Будто песок в глазах.
Чем старше я становилась, тем сильнее сгибалась ее спина. Бабушку я очень жалела и нежно любила. Я спала с ней в одной кровати. Грела о нее свои замерзшие ноги. Ходила с ней в баню по длинному мосту на улице Токарей. И на этом мосту глупо мечтала, что если на нас с бабушкой нападут бандиты, то я им скажу:
— Сбросьте лучше меня с моста, а бабушку не трогайте!
Мы провожаем бабушку в дом отдыха на горе Хрустальной. Ждем электричку на станции ВИЗ. На бабушке белый платочек с мелким рисунком, все тот же ситцевый темно-вишневый костюм в мелкий желтый цветочек. Пока электрички нет, я как-то креплюсь и не плачу. Но как только подходит поезд, я цепляюсь за бабушкину юбку и горько рыдаю. Мама сердится, но никак не может оторвать меня от бабушки. Мне кажется, что с бабушкой я расстаюсь навсегда и никогда больше ее не увижу.
По субботам я хожу с бабушкой в баню. Баня находится на остановке Токарей. Мы поднимаемся на второй этаж, сдаем в гардероб верхнюю одежду и получаем бирку. В другом помещении мы раздеваемся догола, вешаем в шкафчики одежду и идем мыться. Бабушка привязывает к ноге бирку, чтобы не потерять.
Внутри бани рядами стоят каменные лавки, много кранов с горячей и холодной водой, тазиков. Бабушка ополаскивает кипятком лавку, стелет на нее клеенку и усаживает меня. Я смотрю по сторонам на голых тетенек. У всех у них под мышками и внизу живота растут волосы. Даже у моей бабушки. У одной толстой тетеньки были такие смешные титьки, они свисали прямо ниже пупа. Она мыла их и по одной забрасывала на плечо. Я мыться не любила, потому что вода всегда была слишком горячей. А вот из-под душа с прохладной водой меня приходилось вытаскивать.
После бани мы пьем газированную воду с сиропом, которую покупаем в автомате за три копейки или у продавщицы — за четыре. Вода из автомата мне нравится больше. Стакан ставится в углубление вверх дном, потом на него нажимаешь, и вода брызгает внутрь стакана и ополаскивает его. Затем стакан ставишь под отверстие, из которого потечет газировка, опускаешь три копейки одной монеткой и, пожалуйста, пей себе сладкую воду с апельсиновым сиропом.
Вода, которую продает тетенька, не такая сладкая и совсем другого вкуса.
Иногда бабушка покупает мне томатный сок с солью. Соки налиты в длинные конусообразные колбы. Вверху — расширение, книзу колба сужается, а в самом низу приделан краник. Повернешь его, и сок бежит в стакан. Соки продаются разные: сливовый, абрикосовый, яблочный, гранатовый. Но я больше всего люблю томатный с солью! А еще бабушка покупает мне длинную леденцовую конфету “Буратино” в зеленой обертке с нарисованным золотым ключиком и веселым деревянным Буратино. Конфета трехслойная, кисло-сладкая и вкусная-превкусная.
Иногда после бани я уговариваю бабушку зайти в овощной магазинчик под мостом. Он очень маленький, именно — магазинчик, а не магазин. Внутри продаются фрукты-овощи. Связками висят бананы, вызывающе сияют на прилавке рыжие апельсины, на лотке россыпь сладких фиников с тонкой и продолговатой косточкой внутри. Чаще всего бабушка покупает мне двести граммов фиников, и я этим очень довольна. Почему-то никогда она не покупает мне бананы. Наверное, и сама не знает, что это такое. А я знаю, что финики и бананы растут в Африке на пальмах.
Однажды бабушка ушла в коридор мыть пол. А я осталась в комнате одна. Я рисовала и слушала радио.
Дверь отворилась, и вошел папка. Я сразу его узнала, хотя долго не видела. У него была густая щетина на подбородке. Он целовал и колол своей бородой мои щеки. Папка усадил меня на диван и дал мне кулек с конфетами. Конфеты были шоколадные и назывались “Кофейный аромат”.
Вдруг в руках у него появилась сосиска, и он сказал:
— Посмотри, какой гусь! Хочешь погладить его?
Вскоре пришла бабушка и удивилась, что папка прошел мимо нее, а она и не заметила.
На втором этаже барака, у Надьки Трифоновой, случилась беда с отцом. То ли он поссорился с Надькиной матерью, то ли просто был сильно пьян, но он вдруг облил себя керосином и зажёг спичку. Одежда на нём вспыхнула, как факел, он страшно закричал и побежал по коридору. Соседи накрыли его одеялами и потушили огонь.
Дядю Сашу увезли в больницу. Помню расширенные от страха Надькины глаза и то, как она меня упрашивала пойти с ней поискать в церкви бабушку. От жалости я согласилась.
Мы ехали на трамвае, потом долго шли пешком мимо Центрального стадиона, перебегали через большую дорогу и наконец пришли к Ивановской церкви, у ворот которой сидело много нищих и калек.
Надька всю дорогу ревела и боялась сказать бабушке про то, что случилось с её папкой. Но Надькина бабушка увидела нас и сама поняла, что случилось что-то неладное. Когда мы рассказали ей всё, она заплакала и заторопилась домой.
Дядю Сашу так и не спасли. Через несколько дней он умер. Смутно помню его в красном гробу. Надькина бабушка сказала нам тогда:
— Потрогайте его за ботинки, тогда не будете бояться.
А я и не боялась. Я почему-то до сих пор хорошо помню его живым. И сейчас все еще вижу, как весело и широко он улыбался, когда мы с Надькой пугливо рассматривали живых мормышек, высыпанных в таз из газетного кулька, или красных червячков по имени малинка. Дядя Саша ходил на рыбалку зимой и летом и приносил в рыбацком ящике живую рыбу, которую отпускали поплавать потом в тазу нам на забаву. Надькина кошка расширенными глазами следила за плавающей рыбой и пыталась выловить ее лапой, а мы умирали от смеха.
Помню его в полушубке, ватных штанах, подшитых валенках, шапке-ушанке, с пешнёй и ящиком за спиной.
В пять лет меня отдали в садик. В садике мне понравилось, и я с удовольствием стала туда ходить. Сначала я немного походила в старшую группу, а потом пошла в подготовительную. Я уже откуда-то умела читать и хорошо рисовала.
Было лето. На кустах поспевали красные волчьи ягоды, и мы делали из них бусы и украшали ими песочные пироги. На газоне цвели разноцветные ромашки и жужжали пчелы. От пчел вкусно пахло медом. Мы ловили их панамками, чтобы как следует рассмотреть и понюхать. Пчелы нас жалили, но и это не останавливало наше любопытство.
Садик располагался в деревянном одноэтажном здании недалеко от Верх-Исетского пруда, вернее, от Электродепо. Нас водили туда купаться. Вода уже была зеленая, от нее пахло ракушками и тиной. Воспитательница Любовь Матвеевна объясняла нам, что вода цветет.
К пруду мы ходили мимо болотца. В болоте было полно лягушек. Мальчишки ловили лягушек, засовывали им в попу соломинку и изо всей силы дули. Лягушка надувалась, как шарик, и громко лопалась. Я попробовала проделать то же. У меня все получилось. И лягушка лопнула.
Из сосновой коры, которую мы принесли из лесочка, ребята стали делать кораблики. Кору обтачивали об камни, и постепенно получалась заостренная лодочка. Я тоже делала себе такую. Как вдруг подул ветер, и соринка от коры попала мне в глаз. Сразу возникла резкая боль, потекли слезы. Воспитательница велела мне открыть глаз, но он никак не открывался. Тогда она вывернула мне верхнее веко и носовым платком убрала из глаза соринку.
Из садика я принесла домой книжку “Мишка-ушастик в детском саду” и попросила маму почитать. В книжке были крупные цветные картинки, и мне хотелось поскорее узнать о Мишкиных приключениях. Но мама читала очень плохо, почти по слогам и запиналась на каждом слове. Где-то глубоко внутри себя я злилась на нее. Больше я никогда не просила маму читать мне книжки.
Все дети в садике, даже мальчики, носят чулки, которые пристегиваются спереди и сзади резинками к лифчику. Лифчик — это такая кофточка без рукавов и с пуговицами впереди. Мне тоже такой сшили!
На занятии мы рисовали красками сосну. Красками я рисую в первый раз, и у меня получается неважно. У других детей тоже не получается. Любовь Матвеевна объясняет, что шапку у сосны нужно рисовать широкими мазками. Она ходит между столиками и каждому пытается помочь. Но мы всё равно бестолковые. Она сердится и кричит, что мы всё делаем не так.
Нас везут на специально заказанном автобусе в ТЮЗ — в театр юного зрителя. До этого я никогда не была в театре. На мне новое байковое платье красного цвета, по которому гуляют голубые голуби. Платье отделано голубой тесёмкой, на карманах бантики. На ощупь оно мягкое, пушистое и очень приятное.
ТЮЗ находится в центре города, на углу улиц Карла Либкнехта и Первомайской. Это старое здание с высокими потолками, высокими окнами и светлым некрашеным полом, на котором можно рассмотреть все узоры. Кресла в театре мягкие, обитые бордовым бархатом, как мне показалось, широкие. Занавес на сцене тоже был из бордового бархата.
Заиграла громкая музыка, в неё вплетались глухие удары барабана и звон медных тарелок. Занавес раздвинулся, и начался спектакль “Кот в сапогах”.
На музыкальном занятии в детском саду мы поём песенку про скворушку:
Осень, непогодушка, тополь пожелтел.
Вдруг на ветке скворушка песенку запел.
Песенка очень грустная, от неё щемит в груди, и хочется плакать.
У нас в гостях моя сестра Иринка. Ей десять лет, а мне только пять с половиной. Мы играем. Вскоре в комнату приходит моя мама и начинает что-то искать. Вдруг она спрашивает меня, не брала ли я деньги с комода. Я говорю, что нет. Мама спрашивает о том же Иринку, но и она отказывается. Тогда мама кричит на меня и с размаху бьет по лицу. Из носа фонтаном хлещет кровь. В стороне трясется бабушка и не смеет ко мне подойти. Я захлебываюсь кровью, рыданиями и ничего не могу сказать. Иринка от страха тоже начинает плакать, отдает голубую пятирублевую бумажку и кричит:
— Тетя Лора, только не бей Надюшку!
Мы с мамой живём в летнем лагере на Балтыме. Балтым — это озеро, большое и круглое. Мама ведёт меня посмотреть на него. Мы идём по лесной тропинке между огромными соснами. Зеленая хвоя их где-то высоко в небе, а под ногами извиваются толстые корявые корни, похожие на змей. Надо смотреть под ноги, чтобы не упасть. Повсюду звучит музыка, от которой делается легко и радостно:
А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер,
весёлый ветер, весёлый ветер!
Моря и горя ты обшарил все на свете
и все на свете песенки слыхал!
Сквозь просветы в соснах я вижу впереди какое-то серебристое свечение и не сразу понимаю, что это светится вода. Мы выходим к озеру. Повсюду слышны детские голоса, смех, визг. Повсюду купаются. Я боюсь воды и особенно туда не лезу. Хожу босиком по кромке и только, да ещё трогаю руками мокрый песок. Вода пахнет водорослями и рыбой.
Тут раздаётся какой-то шум, рокот, и прямо к нам по воде едет белый катер с голубой линией по бокам. Мама загородила рукой глаза от солнца и смотрит на него. На катере какие-то мамины знакомые, и они приглашают нас прокатиться. Мама хватает меня в охапку и передаёт на катер. От неожиданности я кричу и вырываюсь. Но когда мама садится рядом, я успокаиваюсь и замолкаю. Катер включает задний ход, потом разворачивается и летит по воде вперёд и вперёд.
Сначала я сильно боюсь, но через некоторое время мне уже нравится этот полёт по воде. Нравится, что после катера сзади кипит водяная дорожка и в стороны расходятся волны. Мы летим, летим, летим и вдруг совсем неожиданно приближаемся к тому же месту, где нас взяли.
— Ну, не будешь бояться в следующий раз? — спрашивает меня дяденька за рулём и весело подмигивает.
Меня отдали в отряд, чтобы я жила вместе с другими детьми, и я совсем не вижу свою маму. Скучаю и плачу. Да ещё девчонки, с которыми я живу в комнате, старше меня. Они дразнятся и частенько меня обижают.
Тут вдруг приходит мамина подруга Маргарита и видит мои слёзы. Она сразу всё понимает, делает строгое лицо и говорит девочкам, что если они ещё хоть раз меня обидят, то она им намылит шею. Я представляю себе всё это буквально, представляю, как она берёт мыло и мылит им шею, мне становится смешно, и слёзы мои высыхают. То ли угроза эта оказалась действенной, то ли девчонки сами поняли, что маленьких обижать нельзя, но с этого времени они меня не задирали, да и другим не позволяли.
Однажды мы проснулись после тихого часа и пошли, как всегда, на полдник. Но в столовой нам сказали, что полдник наш похитили разбойники и нужно отправляться на его поиски. Наши вожатые прочитали оставленную разбойниками записку и повели нас в лес.
Мы долго ходили по лесу, успели уже проголодаться, а нас всё водили туда-сюда, заставляли заглядывать под ёлки. И вдруг под одной из ёлок кто-то нашёл наш полдник! Все обрадовались и закричали “ура!”. В мешке лежали пряники, рядом стоял большой чайник с чаем и поднос со стаканами. Полдник показался очень вкусным. Мы напились чаю с пряниками и отправились обратно в лагерь.
В лесу мне встретился жёлтый цветок. Мама сказала, что это купавка. Лепестки у неё загибаются внутрь и образуют шарик. Если его приоткрыть, то можно увидеть внутри жёлтенький язычок и торчащие вокруг него усики с пыльцой. Иногда лепестки опадают, и тогда они похожи на кукурузные хлопья.
В нашем лагере какая-то военная игра. Мы бежим по высокой луговой траве, которая почти скрывает меня. На мне надет жилет из гофрированной голубой бумаги. Вдруг впереди меня что-то с треском лопается, и над этим местом поднимается дымок горчичного цвета. Раздаётся команда надеть противогазы. И вот уже мальчишки рядом похожи на страшилищ с хоботом.
Я всё бегу, бегу, но вдруг запинаюсь и падаю. Ко мне тут же подбегают санитары с носилками, укладывают меня, бинтуют мне голову и накладывают на руку шину, будто у меня перелом. Потом меня куда-то тащат. Дорогой я, наверное, уснула, ничего больше не помню.
На завтрак сварили гречневую кашу на молоке. Запах каши разносится по всему лагерю. Меня почему-то тошнит от этого запаха. И тут, как назло, возле столовой в траве я вижу выброшенную кем-то кашу. Но мне кажется, что это кого-то вырвало. Я нехотя иду в столовую и через силу пытаюсь поесть.
После завтрака лагерная линейка. Что-то говорит начальник лагеря, что-то говорят вожатые, председатели отрядов сдают рапорт. Всё плывёт и качается у меня в глазах, и я, теряя сознание, падаю на землю.
Линейка замирает от неожиданности. Маргарита бежит ко мне, подхватывает на руки и несёт куда-то. Тошнота моя вдруг превращается в рвоту, после которой я окончательно проваливаюсь в темноту.
Очнулась я в незнакомой комнате, совершенно одна. Стала плакать и звать маму. Но мама не приходила, и никто другой тоже не приходил.
Я снова уснула, а когда проснулась, то увидела около себя Маргариту и маму. На тумбочке лежал градусник, стояли какие-то бутылочки с лекарством. У меня сильно болело горло. Взрослые сказали мне, что у меня ангина и я буду теперь жить в лазарете, пока не поправлюсь. Они посидели около меня какое-то время, пообещали прийти снова и ушли.
На следующий день я уже смогла вставать и отправилась исследовать то место, в котором очутилась. Это был деревянный дом с высокой крышей, в котором совершенно отсутствовали взрослые. Зато нескольких детей здесь удалось обнаружить. Я познакомилась с ними, и больше мне не было так одиноко.
Лагерная смена заканчивается. Вечером нас одели потеплее и повели в лес. На лесной поляне вожатые разожгли большой костёр. Огонь взметнулся высоко к небу. Ребята стали веселиться, бегать вокруг костра, кричать. Потом все уселись вокруг и стали петь песни.
Мы сидели далеко от огня, но я всё равно чувствовала его горячее дыхание. Нестрашная темнота окружала со всех сторон. Небо было чёрным и высоким, с яркими звёздами. На огонь всё время летели какие-то букашки и пропадали в его пламени. Красные искры вырывались из костра и улетали вверх. Наверное, я потом задремала, и меня унесли в корпус.
Соседские мальчишки позвали меня к себе в сарай и заперли дверь. Сквозь щелочки в досках в сарай проникали солнечные лучи, в которых толкались и ссорились друг с другом пылинки, и было не так темно.
Андрюшка — мой одногодок — горячо прошептал мне на ухо несколько слов. Это было интересно, и я согласилась. Мы встали напротив друг друга, расстояние примерно в метр разделяло нас. Не знаю, что успели разглядеть мальчишки, но я успела увидеть, что у них висят вниз маленькие сморщенные стручки.
Тут в дверь сарая сильно застучали, и чей-то сердитый голос велел немедленно открыть. На пороге стояла и ругала нас Надькина бабушка. Как я боялась, что она скажет обо всем маме или моей бабушке!
Я украла велосипед у Наташки Некрасовой из моего садика! Она жила в трех кварталах от меня в частном доме. Велосипед был новенький, блестящий, с большими колесами, два располагались сзади и одно — впереди. Между колесами была натянута цепь.
Сначала я просто покаталась около Наташкиного дома. Потом заехала за угол, а потом зачем-то вдруг быстро-быстро поехала по улице прочь. Мне что-то кричали вслед, но я только крутила педали и не оглядывалась назад.
Сама не помню, как оказалась возле своего дома. Вот тут только и подумала, что мне попадет. Тогда я спрятала велосипед за дверью подъезда и решила, что схожу попить, а потом поеду обратно и отдам велосипед Наташке.
Но расплата настигла меня быстрее, чем я успела попить воды и вернуться обратно. Зареванная Наташка вместе с дедушкой ворвались в наш дом и подняли такой шум, что никто и не стал слушать моих объяснений, что я хотела только показать велосипед ребятам во дворе, а потом вернуть обратно. И, конечно же, я получила за свою проделку вполне заслуженную взбучку от мамы.
Моя мама работает в войсковой части кладовщиком. Она меня взяла с собой на работу. Там кругом рельсы, рельсы, какие-то большие вагоны и склады. Мама открывает и закрывает эти склады, ставит на них пломбу металлической печатью.
Моя мама красивая и многим нравится. Я вижу, как ей улыбаются дяденьки. Один дяденька майор повёз её и меня на мотоцикле в столовую обедать. Меня посадили в коляску, а мама села на заднее сиденье и держалась руками за этого дяденьку.
Мама затеяла стирку, но у нее кончилось мыло. Она дала мне двадцать копеек и велела сходить в магазин за хозяйственным мылом, а на сдачу разрешила купить конфет. Магазин был за два квартала от дома, и я с удовольствием в него отправилась.
В магазине я посмотрела по сторонам, но мыла нигде не увидела. И тогда мой нос прирос к выпуклой витрине с шоколадными конфетами. Я решила, что раз нет мыла, то куплю хоть конфет. Продавщица спросила меня, чего я хочу. Я попросила конфеты “Салют”. Тетенька засмеялась, взвесила на весах и подала мне две конфетки в голубых бумажках, где были Москва и разноцветные искры салюта. Я удивилась, что конфет так мало, отдала деньги и вприпрыжку отправилась домой.
Одну конфетку я съела сразу. А вторую несла в руке, и она слегка растаяла.
Около сараев мне повстречалась Надька Трифонова, которая рисовала что-то мелом на железе. Я постояла рядом с ней, мы поболтали о том о сем, поделили растаявшую конфету и съели ее.
Но тут вдруг прибежала встревоженная Нелька и сказала, что меня ищет мама… Сердце мое мгновенно обмерло и упало в пятки.
Мама появилась из-за угла совершенно разъяренная. Она спросила меня о мыле, и я сказала, что мыла не было. Тогда она стала кричать, что этого не может быть, что я плохо смотрела и надо было спросить у продавца. Потом она сказала, что пойдет в магазин сама, и велела мне отдать двадцать копеек. Я заплакала и сказала, что купила на них конфеты, раз не было мыла. Мама спросила, какие конфеты я купила. И я показала ей фантик. Тут она опять принялась меня ругать и велела идти домой.
Я дрожала, плакала и боялась идти домой, потому что мама была такая злая и страшная. Тогда она толкнула меня в спину, я запнулась и упала лицом на асфальт. Из носа потекла кровь и быстро-быстро закапала на испачканное конфетой платье и на пыльный асфальт.
Я дежурная по столовой в детском саду. После обеда я беру щеточку и совок, сметаю со столиков крошки и подхожу к няне. Няня в это время собирается мыть посуду и наливает в таз горячую воду из ведра. Все дети уже легли на раскладушки, и я тоже должна пойти к ним.
Но тут случается непредсказуемое. Нянина рука соскальзывает, ведро с кипятком вырывается и опрокидывается мне на ноги.
Дикий визг сотрясает стены детского садика. Испуганные дети вскакивают с раскладушек. Прибегает заведующая и быстро уводит меня к себе в кабинет. Она пытается меня успокоить, снимает с ног чулки, дует мне на ноги, но боль не становится меньше, и я по-прежнему ору во все горло. Заведующая сердится, что я никак не успокаиваюсь, и сама орет на меня.
“Скорая помощь” все не едет и не едет. А когда она появляется, я уже не могу орать, только хриплю и постанываю. На ногах вздулись пузыри, под ними переливается жидкость.
Меня увозят в больницу на Московскую. В больнице пузыри разрезают, обрабатывают, накладывают бинты и везут меня домой.
Несколько месяцев я не хожу в садик. Мама постелила на стол одеяло, и я лежу на нем. Ожоги мои постепенно подживают. Мама лечит их растолченным стрептоцидом. Ходить мне не позволяют.
Все мое развлечение — радио и цветные карандаши.
Няня, которая ошпарила меня кипятком, в садике больше не работает. Я не сержусь на нее. Я понимаю, что все произошло случайно.
Мне стал сниться еще один страшный сон. По черному зимнему небу летит на метле Баба Яга. В руке у нее бидон с кипятком. Она гонится за мной и кричит:
— Вот сейчас я ошпарю тебя!
Уже зима. Мне скоро шесть. Чаще всего за мной в садик приходит бабушка и везет меня домой на санках. Почему-то мама опять стала злая, и я не люблю ее. Я еду в санках и, как заклинание, повторяю про себя:
— Хоть бы мамки дома не было! Хоть бы мамки дома не было!
Иногда это помогает, и ее дома не оказывается.
Но иногда она сама приходит за мной в садик. Она смеется, старается быть доброй. Но я-то знаю, как обманчива эта доброта. Я уже научилась подстраиваться под ее настроение. Если оно хорошее, то тогда я — киска и Надюшка, а если плохое, то у-у, лучше не баловаться и вести себя тихо, как мышка.
Однажды за мной в садик пришел отец. На нем черное пальто с большими пуговицами и старая шапка-ушанка. Отец немного пьян. Но воспитатели ему меня отдали. Он вез меня домой на санках и всю дорогу со мной шутил.
На улице было темно и холодно. Дул ветер. Иногда отец останавливался, начинал сильно кашлять. Глаза его странно и страшно блестели. Он доставал из кармана какие-то порошки в бумажках, высыпал их в рот и запивал водкой прямо из горлышка. Потом убирал бутылку в карман. И мы ехали дальше.
Он отдал меня изумленной бабушке, и больше я его много лет не видела.
Мы играли у Надьки Трифоновой наверху, и я рассказала ей свой сон про Бабу Ягу. Уже поздно, и мне надо спуститься по лестнице вниз, пробежать мимо открытой на чёрную улицу двери по маленькому коридору, открыть дверь и уже по длинному коридору бежать до нашей двери, которая в самом конце. Каждый раз мне страшно, что внизу кто-нибудь подкараулит и схватит меня. Когда я спускаюсь вниз и поворачиваюсь спиной к открытой уличной двери, коварная Надька кричит мне вслед:
— Баба Яга летит!
Я обмираю и во всю прыть мчусь к двери своей квартиры.
Моя бабушка смешно говорит: “колидор”, “битон”, “транвай”, “кожилиться”, “нагишом”, “по че?”, “клящий мороз”, “шшупаться”, “шепериться”, “ково опеть?”, “полуперденчик”, “зертело”, “гли-ко”, “пелиться”, “телечье пойло”. А Иринке с Юркой, когда они дерутся, она говорит:
— Подь ты к чомору! Опеть их мировая не берет!
Лето. Огромные, толстые тополя шелестят шелковистой листвой. Я бегаю с ребятами во дворе. Компания наша очень большая и разномастная: от пятнадцатилетнего Весика до шестилетней меня. Вернее, мне уже шесть с половиной.
Всеми командует белобрысый Весик. Он придумывает игры и забавы, а мы ему во всем подчиняемся. Меня в игры берут неохотно. По-прежнему обзывают Лушей. Весик научил всех относиться ко мне брезгливо, словно я существо третьего сорта. А я и обожаю, и ненавижу его. И я все равно хочу быть вместе со всеми и, как могу, терплю насмешки.
Игры у нас разные: “войнушка”, “цепи кованые”, “вышибалы”, “двенадцать палочек”, “лапта”, “картошка”, “пуговки”, “штандер”, “чика” и другие. Иногда мы играем за столом в карты, в домино или в лото на пуговки. А иногда идем на сломанные дома и разоряем брошенные огороды.
Недалеко от нас началось строительство цеха холодного проката, и частные дома стали сносить. Мы ничего не находим в старых домах, но сами эти исследования полностью захватывают. Воображение рисует клады и приключения.
Там, где сносят дома по ул. Толедова, поставили какую-то странную машину. Спереди у машины на конце спиралевидный бур, которым она сверлит землю, а сзади подвешен тяжелый груз. Машина эта через равные промежутки времени бумкает по земле, потом вытаскивает бур, потом снова бумкает. Так продолжается не один день. От ее непрерывного “топанья” образуются дырки, размером со средний мяч. Иногда из этих дырок вытекает серая жидкая грязь.
Нас, как всегда, тянет все исследовать, и мы бесстрашно лезем в эту вязкую массу. У кого-то из мальчишек сваливается с ноги сандаль и застревает в грязи. Сколько веселья, пока его доставали!
Одна из этих дырок была без грязи. Я решила проверить, насколько она глубокая, и бросила камень. Какое-то время была тишина, а потом раздался всплеск. Вот это да! Внизу-то под нами, оказывается, вода! Другие ребята тоже стали бросать камни и слушать, как где-то глубоко-глубоко под землей всплескивает вода и разносится гулкое эхо.
Мы бегаем на речку к старому деревянному мосту. Мальчишки загоняют девчонок в репьи и заставляют отвернуться, раздеваются догола и ныряют. Девчонки на это не отваживаются. Там быстрое течение и глубина.
Зато у реки много больших желтых стрекоз. Они летают над водой, как вертолеты, зависают, взмывают высоко и стремительно падают вниз. Иногда мне удается поймать стрекозу, и тогда я рассматриваю ее составное тело, цепкие лапки, слюдяные шуршащие крылья и огромные переливчатые глаза. У стрекозы подвижная голова и крупные челюсти, она ими все время шевелит, и я боюсь, что укусит. Поэтому, подержав ее немного, с сожалением отпускаю.
Мама сняла меня со сломанного моста, где легко можно упасть в воду. Она выдрала меня ремнем и строго-настрого запретила туда ходить. Но если бы я на этот мост не полезла, то ребята не стали бы принимать меня в игры!
Мы всей нашей компанией идем через завод, чтобы искупаться в пруду. Переходим через насыпи, рельсы, перелазим через ямы и трубы. Очень жарко. Пруд в этом месте забросан старыми шинами от машин. Наскоро окунувшись, мальчишки стали шарить в шинах и под шинами руками. Кое-кто из них сумел выловить раков.
Рядом, в стене берега, небольшая металлическая труба, из которой идет горячий пар. На земле под трубой валяется алюминиевая вилка. Мальчишки подобрали вилку, одели на нее рака и сунули его в трубу. Через несколько минут рак стал красным, и его можно было есть. Это было так вкусно!
Большие парни: Борька, Весик, Сашка Алексеев — ездили на лодке на остров Баран. Помню наше потрясение, когда они прошли мимо нас с двумя ведрами, полными раков! Помню второе потрясение, когда одно ведро вареных раков принесли во двор и вытряхнули на стол! Раков делили поровну. Мне досталось четыре самых маленьких, но все равно я была рада!
— Ребя, айда купаться на Водную!
И я прошу бабушку отпустить меня вместе со всеми, хотя и знаю, что нам обеим попадет от мамы. Бабушка не отпускает, но я не слушаюсь и убегаю. Тогда она сердито кричит мне вслед:
— Утонешь, домой не приходи!
До Водной станции две остановки пешком. Пока доходим, я успеваю расплавиться от жары. На мне бирюзовый короткий халатик с короткими рукавами. Вся беда в том, что он — шерстяной.
Некоторые мальчишки бегут босиком. Глядя на них, и я снимаю сандалии. Асфальт обжигает ноги, и приходится приплясывать и смешно подпрыгивать.
У воды становится прохладнее. За вход у нас платить нечем. И мы пробираемся через какую-то дыру в заборе.
Я не умею плавать и боюсь глубины. Купаюсь там, где не очень глубоко. Зато люблю нырять. Под водой у меня получается плыть, а еще получается кувыркаться. Мы играем в “баба сеяла горох” и соревнуемся, кто дольше продержится под водой. Постепенно я перестаю бояться воды и пытаюсь плавать, как мальчишки.
Накупавшись, мы валяемся на горячем серо-желтом песке. Мальчишки зарывают друг друга полностью, оставляют снаружи только голову. Народу на пляже очень много. Люди загорают почти вплотную друг к другу.
Уже много времени. Хочется есть! У забора валяются бутылки из-под пива и газировки. Каждая бутылка стоит целых двенадцать копеек. Иногда в песке попадаются мелкие деньги. Найдешь 15 копеек и чувствуешь себя богачом! Бутылка газированной воды стоит двадцать копеек, пирожок с повидлом — пять, а кружка кваса всего три. Вода без сиропа и того дешевле — одна копейка.
Но к вечеру у меня сгорела спина, и мне пришлось набросить свой шерстяной халатик, который вскоре натер шею и спину. Больные места горят огнем, но приходится терпеливо ждать, когда вся компания соберется домой. Я иду вместе со всеми.
Весик откуда-то приволок огромную камеру от “БелАЗа”, мальчишки её надули и стали в ней кататься с горы. Делалось это так: садишься в середину камеры, поджимаешь колени, сгибаешь голову и держишься руками за торчащий ниппель. Мальчишки пускают колесо с горы. И весь мир начинает стремительно мелькать и вращаться вместе с тобой и колесом. Ты визжишь то ли от восторга, то ли от ужаса. И когда колесо наконец останавливается и падает набок, вываливаешься из него на траву или на дорогу и не можешь прийти в себя. Ноги дрожат и не держат тебя, земля и небо то и дело опрокидываются и меняются местами. Непонятная сила швыряет тебя из стороны в сторону. Тошнота подкатывает к горлу, и ты долго ещё лежишь в траве и смотришь в синее кружащееся небо.
Бабушка посылает меня за керосином. С двухлитровым бидончиком я вприпрыжку бегу к рынку. Кирпичная керосиновая будка находится в центре рынка, рядом с деревянным туалетом.
После солнечного дня внутри будки сумрачно и страшновато. Сильно пахнет керосином, и слышно, как он журчит в темноте и переливается из одной емкости в другую. Я отдаю деньги и осторожно несу керосин домой.
В соседнем с нами доме живет дяденька, у которого есть собака лайка по имени Сильва. Она живет в дровянике, где стоит зеленый блестящий мотоцикл с коляской. Дяденька этот — охотник.
Однажды я видела, как он и Сильва приехали с охоты. В коляске мотоцикла лежали большие мертвые птицы. Ребята прибежали посмотреть на них. Дяденька сказал, что это утки, разрешил подержать птиц в руках и рассмотреть их поближе. Одну из птиц он назвал селезнем. У этого селезня была красивая сине-зеленая переливающаяся шея и голова с желтым клювом. Такой красивой птицы я никогда не видела.
Сильва — моя подружка! Она все время бегает за мной и разрешает мне себя гладить. У нее серая шерсть, умная морда с острыми ушами и хвост, закрученный кольцом.
Однажды я принесла ей мозговую кость из супа. Сильва обрадовалась, завиляла хвостом и стала вертеться вокруг меня. Я положила кость на тротуар около палисадника и отошла в сторону.
Сильва улеглась рядом с костью, обхватила ее лапами и принялась грызть и облизывать языком. Я, довольная, стояла рядом и смотрела на свою любимицу.
Вдруг мне показалось, что кость как-то неудобно лежит, и я протянула к ней руку, чтобы поправить. Как же я была потрясена, когда Сильва зарычала и бросилась на меня! Я отскочила в сторону и с возмущением стала ей выговаривать, что это ведь моя кость и я принесла ее для нее. Но глупая собака ничего не хотела слушать. Она снова улеглась рядом с костью и стала ее грызть.
Больше я никогда не пыталась подходить к Сильве, когда она ест.
Новая зима. Мне около семи лет. Сараи занесены сугробами. Мы с ребятами бегаем по крышам и прыгаем в сугробы. Весик показал нам сальто-мортале. Это когда прыгаешь головой вниз, переворачиваешься в воздухе и приземляешься снова на ноги. А еще он умеет прыгать вперед спиной. Сугробы внизу мягкие, и мы с удовольствием повторяем за Весиком разные прыжки. Я хоть и боюсь, но не подаю вида и пересиливаю свой страх. Попробуй-ка показать, что ты трусишь, ни в одну игру больше не примут. Дух захватывает от страха, когда летишь, а когда приземляешься, то становится легко и радостно. Но иногда мальчишки обманывают, что сугроб мягкий. Ты доверчиво прыгаешь и отбиваешь ноги.
7 января. Мне сегодня исполнилось семь лет. Впервые для меня принесли елку. Это даже не елка, а пихта с мягкими, пушистыми лапами. Она пахнет лесом и зимой. Ее пытаются как-то поставить на столе в большую консервную банку, но и елка, и банка все время падают.
Игрушек никаких нет. Но я все равно очень рада, что у меня есть своя “елка”. Я клею для нее цепочки из газетной бумаги и делаю клоуна из яичной скорлупы.
Мама разрешила пригласить вечером моих подружек. Я пригласила Надьку Трифонову и Нельку.
На столе, в синей вазочке, лежат шоколадные конфеты. Мы пьем чай, а потом играем и танцуем под пластинки.
За Сильвой бегает много-много разных псов. Бабушка говорит:
— Гли-ко че! Со всего околотка набежали!
А мне кажется, что они собрались со всего ВИЗа. Их никак не меньше пятнадцати—двадцати. Тут есть огромные, а есть и совсем маленькие. Они не отстают от Сильвы ни на шаг, нюхают ее хвост и пытаются запрыгнуть передними лапами к ней на спину. Псы рычат друг на друга, даже дерутся.
Я выхожу во двор, и Сильва радостно бросается ко мне. Она машет мне хвостом и приветливо смотрит на меня. Я глажу ее по голове, но псы злобно рычат. Мне становится страшно, я убираю руку с собачьей головы и отхожу в сторону. Сильва бежит за мной следом и снова ласкается ко мне. Псы бегут за ней и снова злобно рычат на меня. Тогда я пытаюсь убежать от Сильвы и ее дружков, но она, как назло, бежит и бежит за мной. И весь этот собачий поезд тянется между бараков, между дровяников, пока меня не осеняет идея залезть на сараи.
По твердому сугробу я взбираюсь на крышу. Сильва привычно запрыгивает за мной, а псы остаются внизу и принимаются лаять. Я смеюсь над злыми и глупыми псами и увожу за собой Сильву в глубь сараев, где мы спокойно спускаемся с крыши. Сильва провожает меня до подъезда.
Конец апреля. На тополях распустились листочки. Ярко светит солнце. Синее-пресинее небо резко придвинулось ко мне и откачнулось обратно от звонкого мальчишеского крика:
— Комаров разбился!
И я, испуганная и ничего не понимающая, все смотрю и смотрю в это небо…
У нас в комнате побелка. Пахнет известкой и синькой. Мама белит потолок мочальной кистью на длинной палке. После этого щеткой белит стены и синькой проводит наверху ровную яркую полоску, которая называется филёнка.
Наверное, из-за побелки мама отпустила меня в гости к Марии Яковлевне. Мария Яковлевна живёт в военном городке за гостиницей “Исеть”. Сначала мы долго едем на трамвае, а потом идём по улице Ленина мимо серого каменного здания со шпилем. Газоны возле здания огорожены чёрными железными столбами. Между столбами висят тяжелые железные цепи. На каждом столбике — красная звезда. Мне очень хочется покачаться на цепи, но я не решаюсь. Потом всё же осмеливаюсь, но у меня не получается, и я падаю спиной на газон. Боюсь, что меня заругают, быстро вскакиваю и беру Марию Яковлевну за руку. Мы доходим до улицы Бажова и поворачиваем во двор большого дома.
Мария Яковлевна живёт в полуподвале, и надо опуститься по ступенькам вниз. В комнате у неё кровать с горкой подушек, комод, покрытый вязаной скатертью, на комоде стоят разные статуэтки. Помню золотисто-зелёную Хозяйку Медной горы с ящерками и белых слонов разного размера.
Мы пьём чай, а после Мария Яковлевна читает мне про мальчика, которого нашла в джунглях волчья стая. Потом она устает читать и ведёт меня во двор.
Такого огромного двора я нигде не видела! В этом дворе столько разных развлечений для детей! Но больше всего меня привлекают качели.
Забыв обо всём, я кидаюсь к ним и вдруг получаю сильный удар по голове и оказываюсь на земле. Ничего не могу понять, плачу в голос и вижу, что ко мне бежит через двор Мария Яковлевна. Удар качели пришёлся, на моё счастье, пониже виска, и, хотя лицо моё разбито до крови, я жива.
Мария Яковлевна переживает за меня и из-за того, что ей предстоит оправдываться перед моей мамой. Она боится, что мама больше никогда меня не отпустит к ней в гости. Мы идём в больницу, там рану промывают и накладывают повязку.
Вечером Мария Яковлевна ведёт меня в серое здание посмотреть спортивные соревнования.
Большие и сильные мужчины с выпуклыми мышцами одеты в купальники, руки и ноги у них перебинтованы. Вот один из них подошёл к чашке с белым порошком, опустил туда руки, захватил горсть порошка и стал натирать им ладони. Потом он примерился к лежащей на полу железяке с большими колёсами, ухватился за нее и поднял высоко над головой. Какое-то время он удерживал её, а потом резко опустил вниз. С грохотом и звоном штанга (Мария Яковлевна сказала мне, что эта железяка называется штангой) ударилась об пол, подскочила и откатилась. Следом за ним другие дяденьки по очереди проделывали то же самое. Потом к штанге добавили новые железные круги, чтобы она стала тяжелее. И снова дяденьки в купальниках стали подходить по очереди и поднимать штангу. Я видела, как напрягаются раздвинутые широко ноги, поднятые вверх руки, видела, как от натуги краснеют их лица, и понимала, что им очень тяжело поднимать эту штангу.
В помещении рядом, на возвышении, располагался ринг. Он был со всех сторон огорожен канатами. Два дяденьки в трусах и майках разного цвета дрались на ринге, а третий в полосатой рубашке метался между ними. Иногда он разнимал их и разгонял по разным углам. А потом свистел в свисток, и дяденьки снова бросались друг на друга. На руках у этих дяденек были надеты огромные кожаные перчатки. Дяденьки все время непрерывно двигались, странно подпрыгивали и норовили стукнуть друг друга по лицу, по голове, по животу. Мне было удивительно, почему никто не запрещает им драться. Мария Яковлевна и тут объяснила мне про ринг и сказала, что эта драка называется “бокс”.
Вдруг один из боксёров изловчился и ударил другого снизу в подбородок. Все люди вокруг закричали, засвистели и захлопали в ладоши. Второй дяденька упал на пол. Тогда третий дяденька стал медленно считать до десяти и на каждый счет махать рукой. Боксёр так и не смог подняться с пола. Тогда этот — в полосатой рубашке — высоко поднял руку первого и объявил его победителем. Потом после них дрались другие люди, но мы уже больше на это не смотрели.
В третьем зале тоже дрались. Вернее, не дрались, а боролись на большом пушистом ковре. Двое двигались по кругу друг против друга, выжидали удобный момент и потом бросались в бой. Они не били друг друга — только делали подножки, бросали друг друга через плечо, выворачивали руки и ноги и применяли какие-то ещё приёмы. Эта спортивная борьба называлась самбо.
Вскоре я устала от крика и шума людей, стала зевать, и мы ушли.
Самолет летит прямо ко мне по туго натянутой нитке и вот-вот взорвется и оборвет нитку! Я вскакиваю с кровати, скидываю свои игрушки с подоконника и кричу что-то бессвязное про взрыв и про самолет. Бабушка испуганно говорит маме, что я вся горячехонькая и брежу.
Приезжает “скорая”. Врач думает, что у меня отравление, и заставляет пить воду, чтобы промыть желудок. После промывания “скорая” увозит меня в детскую больницу.
Больница находится за высоким зеленым забором. Меня помещают в отдельную палату и никого ко мне не пускают.
Я лежу в постели. Очень сильно болит горло. Вдруг в окне, закрытом сеткой, появляется мама, она плачет и просовывает мне под сетку большую шоколадку “Аленка” с толстощекой девочкой в платочке.
На другой день я и сама в голос плачу. Мне скучно и одиноко. Ко мне приходит большая девочка и читает сказку про гномов, которые помогали сапожнику шить сапоги. Постепенно мне становится полегче, и я по кусочку съедаю мамину шоколадку.
В больнице я лежу долго, почти месяц. Все удивляются: откуда летом фолликулярная ангина? Меня уже отпускают погулять в больничном дворе. Я нахожу в траве за верандой белые поганки и долго рассматриваю их. Кто-то выкосил всю траву, она сохнет на солнышке и вкусно пахнет. Я с удовольствием кувыркаюсь в этой сухой траве.
Почему-то родителей совсем не пускают. Бабушка пыталась перелезть через забор и упала. Я была около забора и плакала от жалости.
Наконец-то выписали из больницы! Мама забрала меня домой. В комнате на стуле — коричневое платье, белый фартук и белые ленты. Около стула стоит зеленый портфель с замочком посередине. От него такой запах — запах клея, дерматина, новой жизни и чего-то еще. Мама сказала, что завтра 1 сентября и я пойду в школу.
Часть вторая
Тех дворов, что были только нашими
с детских лет,
где богатство мерили стекляшками,
больше нет.
Мама привезла меня на новую квартиру по ул. Народной Воли. Квартира эта только называется новой, а на самом деле она такая же старая, как и наш барак. Дом деревянный, двухэтажный. Наша комната на первом этаже. В ней уже стоят наш круглый стол, шифоньер с зеркалом, диван и кровать для меня.
В комнате мне скучно, и мама отпускает меня во двор. Там под окнами растут кусты сирени, и двор от этого тенистый и таинственный. Из открытых окон доносится задорное пение Пьехи:
Как теперь не веселиться,
Не грустить от разных бед,
В нашем доме поселился
Замечательный сосед!
Но никакой особой радости оно в меня не вселяет. Во дворе никого нет, и я возвращаюсь обратно в дом, открываю одну из незнакомых дверей и попадаю в туалет, где совершенно темно. Я хочу включить свет, рука моя натыкается на выключатель, которого почему-то нет. Ее притягивает к проводам, и я ощущаю, что нервы внутри меня совершенно оголились и быстро-быстро бегают взад-вперед. Я отдергиваю руку, она повисает вдоль тела и какое-то время ничего не чувствует.
Новая жизнь отняла у меня все, что я имела. Я скучаю по бабушке и Нельке. Мама работает уборщицей в школе, где я учусь. Но я почти не вижу ее. После уроков я остаюсь на продленку. Там всех зовут по фамилиям, а это так грустно. Кроме того, маме быстро надоело заплетать мои волосы, и в парикмахерской меня коротко подстригли. Мое круглое лицо с мальчишеской стрижкой и круглыми стеклышками очков кажется мне еще некрасивей, чем обычно.
Без очков я ничего не вижу и сижу на первой парте. Ребята из других классов на переменках дразнят меня очкариком. А некоторые насмешливо спрашивают:
— Мальчик, мальчик, как тебя зовут?
Я боюсь их, прижимаюсь к стенке, и глаза за стеклышками очков наливаются слезами. Лица мальчишек, школьный коридор, лестница, двор за окнами — все превращается в пятна, начинает расплываться, вытягиваться и принимает самые удивительные формы. Тогда я смаргиваю слезинки, опускаю голову и ухожу в свой класс.
Никак не могу читать вслух ту страницу в букваре, где буква “Л”. Там: “Луша мала. Мама мыла Лушу. У Луши шары”.
Слезы наворачиваются на глаза и застревают шерстяным комком в горле. Мне кажется, что я такая некрасивая и плохая, что даже в букваре про меня написано.
На уроке чистописания мы пишем перьевыми ручками. Перо макается в чернильницу, а потом пишутся трудные буквы. Иногда у меня бывают кляксы. А иногда от сильного нажима перо царапает бумагу, и она застревает между его половинками. Тогда я чищу перо о перочистку. Однажды я так сильно давила на перо, что оно сломалось. Хорошо, что у меня в пенале было запасное перышко. Пальцы у меня в чернилах, особенно средний и указательный.
Мой брат Колька научил меня делать пером яблочного ежика. Берешь яблоко, втыкаешь в него перо задней частью, поворачиваешь и вытаскиваешь наружу вместе с яблочной пробкой. Пробка получается острой, и ее надо вставить обратно в яблоко, только уже другой стороной. Делаешь много-много таких иголок, и ежик готов.
Я подружилась с Эдькой и Зинкой. Зинка рыжая, вся в веснушках, с хитрыми глазами и хрипловатым голосом, Эдька — белобрысый, с голубыми глазами, картавит и говорит в нос.
На всю осень, зиму и весну улицы между зоопарком, оперным театром и парком Энгельса становятся нашими, мы по ним путешествуем и исследуем их. То мы находим кусок медного колчедана и делим его на троих. То идем в зоопарк, где притаившаяся черная пантера вдруг бросается на ячейки сетки, когда подойдешь слишком близко. То охотимся на львов возле оперного театра и пускаем кораблики в прозрачной воде фонтана. А то просто катаемся на портфелях с горки в старом парке Энгельса.
По-майски тепло и солнечно. Город окутан зеленоватой дымкой крошечных листиков. А мама лежит в больнице. Мы с бабушкой пришли ее навестить. Мама смотрит на нас в раскрытое окно первого этажа, и слезы текут по ее лицу. Она совсем не может говорить, а на шее у нее багрово-сине-черная полоса…
Вот и снова лето. Иринка повела меня в лес за ягодами. Лес недалеко, сразу за парком. У Иринки в руках стакан, у меня — кружка. Иринка показывает мне кустики земляники и красные ягодки на них. Я пытаюсь искать сама. Вдруг вижу крупную спелую ягодку и хочу протянуть к ней руку, но вовремя замечаю, что между ягодкой и мной растянута липкая паутина. В центре паутины сидит огромный паук с крестом на спине. От ужаса я громко визжу и убегаю подальше.
За гаражами возле Иринкиного дома есть болотце. Мне нравится ловить там лягушек, рассматривать фиолетово-черных головастиков. Всё никак не верится, что из них потом вырастут лягушата. Ещё в болотце живут в ракушках улитки, плавают полосатые жуки-плавунцы, пятнистые тритоны, скользят по воде водомерки. Над водой летают голубые стрекозы. И я вдруг понимаю, что это целый мир, и провожу у болотца долгие часы, стараясь заглянуть в эту чужую, интересную мне жизнь.
Ура! Я снова живу в бараке вместе с мамой и бабушкой! И я так соскучилась по моей Нельке!
Мы играем всей оравой в “казаки-разбойники”. Делимся на две команды, одни становятся разбойниками и убегают, а другие — казаками и догоняют.
Я попадаю в разбойники. Мы должны всё время бежать вперёд и рисовать время от времени позади себя стрелки. Мы бегаем по всему Китай-угору между бараками, пробегаем некоторые из них насквозь, рисуем на асфальте мелом стрелки, направленные в ту сторону, куда мы побежали. Иногда рисуем стрелки, направленные на все четыре стороны, чтобы сбить погоню со следа.
Помню это постоянное ощущение погони: прятаться нигде нельзя и ты всё бежишь и бежишь вперёд. Сердце бьётся высоко в горле, кровь пульсирует в висках. В изнеможении ты иногда останавливаешься, жадно глотаешь воду из колонки и снова летишь неведомо куда. Туда, куда несут ноги.
Когда вечером я ложусь спать, то долго не могу заснуть, прерывисто вздыхаю, ворочаюсь, смотрю в потолок и всё вспоминаю свои дневные ощущения. Как здорово прошёл этот день! А завтра будет другой день, такой же хороший и интересный, может быть, ещё лучше и интереснее, чем этот! Мальчишки что-нибудь обязательно придумают! Какое хорошее лето в этом году, и как долго оно не кончается! Вот бы случилось так, чтобы оно вообще никогда не кончалось и продолжалось, продолжалось вместе с шелестом тополей, криком и смехом детворы, стуком костяшек домино по столу и синими сумерками по вечерам…
В нашем бараке свадьба. Женится дядя Гена Поляков — наш сосед. Невесту его звать Галиной. Я раньше никогда не видела ни свадьбы, ни невесты. У Поляковых полно гостей, играет музыка, все веселятся, танцуют. Дверь квартиры открыта, и нам — ребятишкам — хорошо всё видно. Невеста красивая-красивая, в белом пышном платье до пола. Такого платья я тоже ещё никогда не видела. У Галины высокая причёска, к которой прикреплена прозрачная длинная фата с белыми цветочками и листиками. Лицо у неё весёлое и улыбчивое.
Свадьба продолжается весь день до самого позднего вечера. Только к ночи гости расходятся. И тут вдруг случается странное.
Невеста выбегает из комнаты в коридор. Мы с Нелькой играем в это время в коридоре и всё видим. Галина кидается к Нелькиной матери, вся дрожит и плачет. Она явно чего-то боится, оглядывается на дверь и просит Нелькину маму защитить её.
Из поляковской квартиры выходят какие-то тётеньки и уговаривают Галину успокоиться и вернуться обратно. Но невеста всё дрожит и плачет. Тогда тётя Рая уводит её к себе и закрывает дверь.
Тут появляется жених и начинает стучать в дверь. Сначала он стучит сильно и требовательно кричит, а потом стихает, плачет сам и уговаривает свою невесту выйти. Дверь квартиры открывается, и тётя Рая, стоя в дверях, что-то выговаривает ему. Жених опускает голову, слушает и согласно кивает. Потом выходит Галина. Дядя Гена хватает её на руки и несёт к себе. Тётя Рая тяжело вздыхает и загоняет Нельку домой.
Нелька дала мне почитать книги “Приключения Незнайки” и “Приключения Незнайки в Солнечном городе”. Книги такие большие и тяжелые. Буквы напечатаны крупно, и я с головой погружаюсь в волшебную жизнь коротышек. Мне так нравится этот смешной и глупый Незнайка, что я представляю себя рядом с ним то Синеглазкой, то Кнопочкой. Жаль только, что картинки в книгах не цветные и их мало.
Дома совсем нет книг. Вдруг вверху на шифоньере я нахожу томик стихов Сергея Есенина и рассказы и повести Алексея Толстого. Стихи Есенина я оставляю “на потом”, а от рассказов Толстого не могу оторваться. Эти, совсем не детские, рассказы будоражат меня. Я живо представляю себе, как Мишука Налымов пытается поцеловать Верочку, как Сережа тайком от всех запрыгивает в комнату через окно и торопливо расстегивает крючочки на платье девушки, и кровь приливает к моему лицу, а сердце бешено пульсирует внизу живота.
У моей мамы есть кума. Я не знала, кто такая эта “кума”, и считала, что это какая-то родня. Мамину куму зовут Анна Савельевна, для меня — тётя Нюра. Когда-то давно, в войну, она со своей семьей жила в нашей комнате вместе с остальными пятью семьями. Теперь они живут в других бараках, на Бебеля. У тёти Нюры много детей: сын Толя и дочь Наташа возраста моей мамы, Серёга и Вовка — близнецы, им лет по пятнадцать, и Женька, примерно двенадцати-тринадцати лет. Самая младшая — Танюшка, которая старше меня на год. Тётя Нюра кажется мне такой старой, примерно как моя бабушка. А отец всех этих детей — Валентин Иванович — и того старше. Он маленького роста, с лицом землистого цвета, сгорбленный, усато-бородатый, что-то всё время мастерит в сарае и усмехается в усы.
Из них изо всех я, конечно же, дружу с Танькой. Я считаю её своей кумой (да и она меня тоже). Для нас что кума, что сестра — всё едино. Танюшка умная, бойкая и веселая. Она растет среди мальчишек, и поэтому игры у неё по-мальчишески грубоваты.
Я хоть и маленькая, но вижу, что Танюшкина семья живёт даже хуже нашей. Хотя у них в бараке две комнаты, но, кроме кроватей и стола, ничего больше нет. Игрушки все сделаны Валентином Ивановичем. У Таньки есть самодельная кукла, а у парней — самокаты на подшипниках. Самокаты эти сделаны из ящиков и страшно гремят подшипниками по асфальту, но мальчишки, да и Танька тоже, с удовольствием катаются на них. Но зато у тёти Нюры есть швейная машинка, на которой она всё шьёт для Танюшки и остальных.
Близнецы кажутся мне какими-то странными. Серёга ещё более-менее, он только говорит невнятно, а уж Вовка и говорит кое-как, и ходит еле-еле.
Чем живёт и кормится эта семья, я не знаю. Но вижу, что все, даже Вовка вяжут какими-то приспособлениями сетки-авоськи. Ещё Женька с Серёгой ходят на рыбалку. Валентин Иванович работает кочегаром в котельной. В общем, как-то живут.
Иногда на обед у них суп с галушками. Они едят и нахваливают, что вкусно. Я спрашиваю Таньку про галушки. Она удивляется моей неосведомленности и дает мне попробовать суп. Фу! Какая же это дрянь! Галушки эти сделаны из теста и плавают в подсоленной воде, вот и весь суп.
Но зато вся семья умеет играть на гармошке и баяне. Я пыталась тоже, но у меня ничего не получается.
Парфеновы держали в сарае свинью. Свинья была розовая, толстая, важная. Я однажды погладила эту свинью и почувствовала, что у нее жесткая щетина на спине. От моего поглаживания свинья прищурила маленькие красные глазки, захрюкала и легла на бок, чтобы я почесала живот.
А теперь эту свинью закололи. Она пыталась убежать и громко визжала. Но ее поймали, привели к сараю и воткнули нож прямо под переднюю левую ногу. Свинья несколько раз хрюкнула, подогнула коленки и ткнулась рылом в землю. Ей перерезали горло, отделили голову от туловища, разрезали живот и вытащили кишки. Глаза стали как стеклянные и смотрели прямо на меня. Мне стало страшно, и я отошла подальше. Потом зажгли паяльную лампу. Синее пламя гудело и вырывалось из конфорки. Помню запах паленой щетины и кожи.
Бабушка ходила в магазин, и ее искусала собака. Собака была небольшая, но злобная. Она выскочила из подворотни частного дома, стала лаять и рычать. Бабушка испугалась и замахала на собаку сумкой. Тогда собака вцепилась ей в ноги. От боли и страха бабушка заскочила на скамейку. Она пыталась отогнать собаку, но та никак не отставала. Выбежал хозяин и прогнал собаку.
Кое-как пришла моя бедная бабушка домой. Ноги у нее опухли и были в крови, чулки разорваны.
Пока бабушка болела, она рассказала мне, что однажды чуть не утонула в выгребной яме нашего туалета.
Туалет этот, деревянный, беленый, представлял собой несомненную опасность. Там были такие дыры, что я свободно могла упасть. Со страхом я заглядывала туда, где глубоко внизу, поблёскивая, копошились белые черви, и сердце мое замирало.
Раз в неделю приезжала машина с цистерной и длинным шлангом. Крышку ямы открывали, опускали туда шланг, и машина начинала качать содержимое.
Однажды машина уехала, а крышку закрыть позабыли. Бабушка пошла выносить помои. Со своим плохим зрением она не увидела открытой крышки и упала в яму. Хорошо, что мимо шел дядя Саша Алексеев и услышал её крики. Он позвал людей, и бабушку вытащили.
Ещё бабушка рассказывала, что раньше все женщины ходили без трусов, потому что их просто не было. Я представила себе, какой это ужас — зимой, в мороз идти в тонкой ситцевой юбке с голыми ногами и даже без трусов! Я бы никогда не смогла.
От бабушки я узнала, что когда-то давно она жила с отцом, мамой и младшим братом Перфилием в деревне Зотино Багарякского района. Большевики раскулачили их, хотя они были только “середняками”. Я не понимала тогда, кто такие “кулаки”, что значит “раскулачили”. Я представляла себе большой кулак и то, как его разжимают — раскулачивают. Бабушка растолковала мне, что у них отобрали все: корову, овечек, дом — и велели убираться из деревни вон. Так они и пришли пешком в Свердловск.
Бабушкины папа с мамой жили долгое время в маленькой избушке на ВИЗе, неподалеку от нынешнего Дворца металлургов. Избушка эта была даже не избушкой, а землянкой. Называлась она так потому, что в ней был земляной пол. Моя мама хорошо помнит эту землянку.
У бабушкиной мамы было сильно плохое зрение, называлась эта болезнь в народе “куриная слепота”. Умерла бабушкина мама молодой, и похоронили ее на Ивановском кладбище, недалеко от стены, за которой теперь ходят трамваи. Бабушка говорит, что она была очень красивая и кроткая. Наша тетя Валя — вся в нее.
В деревне у моей бабушки был муж Ефим, отец тети Вали. То ли он погиб в это смутное время, то ли пропал куда, но мама моя появилась на свет уже от другого человека по имени Сергей. Бабушкин отец любил Валю и совершенно не признавал за внучку мою маму Ларису. Он и бабушку-то мою не особенно любил. Вот и пришлось ей устраиваться в жизни самостоятельно.
Меня перевели в другую школу, и у меня появилась новая кличка “Уся”, это по фамилии. Но это как-то не обидно. Здесь у всех клички по фамилиям: Вика Банникова — Баня, Иринка Ломовцева — Ломик, Маринка Филиппова — Филя, Сашка Селиванов — Сильва или Силя, а Мишка Самарцев — конечно же, Самара. У двух девочек такие фамилии, что они вполне сходят за клички — Оля Медок и Вероника Кильки.
Маринка Филиппова — моя самая, самая лучшая подруга! Она высокого роста, с двумя косичками, сзади на шее у нее лежат завитки волос. Глаза у нее карие, как и у меня, нос курносый, рот маленький и насмешливый. Маринка очень умная, хотя младше всех в классе, потому что пошла в школу с шести лет. С ней мы говорим обо всем на свете. Она столько всего читала, чего еще не читала я. Мы обмениваемся книжками и впечатлениями от прочитанного. Она рассказывает мне свои секреты, а я ей свои. Частенько после школы мы заходим к Маринке домой, играем, делаем уроки, а потом она меня провожает. На следующий день мы встречаемся, и все начинается сначала.
Нас учат английскому языку! Это так интересно! Я уже кое-какие слова знала еще в прошлом году, Иринка меня научила, она ведь была в пятом классе.
Учительницу английского языка мы просто обожаем, и на уроках у нее тихо. Минут за пятнадцать до звонка она всегда читает нам книги. Её страсть — собаки. Дома у нее живет собака породы доберман-пинчер. Светлана Евгеньевна рассказывала нам, какой он умный и забавный. Читает она нам тоже о собаках, сначала рассказы Бориса Рябинина, а потом и повести “Мои друзья” и “Друзья, которые всегда со мной”.
Зима кончается. Днем пригревает солнце и по обочинам тротуара бежит веселый ручей. Сверху над ним нависает ажурная ледяная крыша, которая легко обламывается под моими ногами в резиновых сапогах.
Мы с Нелькой пускаем кораблики наперегонки. Моя спичка то медленно ползет, то пропадает под ледяной крышей, то стремительно несется вперед и обгоняет Нелькину спичку, то вдруг они обе крутятся в водовороте ручейка и неизвестно куда пропадают.
На вытаявшем тротуаре можно мелом начертить классики. Нелька чертит первый класс, второй, третий, вместо четвертого ресторан, потом пятый, а над ним в дуге пишет слово “огонь”. Она достает из кармана баночку из-под обувного крема, наполняет ее землей, и “плиточка” готова. Ее надо пинать и прыгать на одной ножке. А если она вдруг попадет в огонь, то все очки сгорают.
Всю весну мы с ребятами ходим в резиновых сапогах и меряем глубину канавы вдоль тротуара. Лед под сапогом ломается, нога проваливается в воду. Иногда мелко, а иногда и воды в сапоги начерпаешь. Вот уж бабушка ругается тогда!
В нашем молочном магазине продается эскимо на палочке. Оно похоже на маленькое перевернутое ведерко продолговатой формы. Эскимо очень твердое, покрыто шоколадом и завернуто в тонкую серебристую фольгу. Когда его достают из ящика со льдом, то от него идет пар. Стоит эскимо одиннадцать копеек. И еще: оно такое вкусное, такое вкусное, только очень маленькое и быстро кончается…
Я иду в магазин и мечтаю об этом маленьком чуде, а в сетке у меня переговариваются пустые молочные бутылки.
Осень. За окном темно и идет дождь. Уже очень поздно, мы спим, но вдруг просыпаемся. Мимо наших окон кто-то быстро пробежал. Было слышно, как этот кто-то тяжело и прерывисто дышит. Следом за этим человеком прогромыхали тяжелые сапоги, и раздался отчаянный крик:
— Караул! Убивают!
Потом все стихло.
Мама приподнялась на своей постели. Я испуганно спряталась под одеяло. Долго не могла уснуть, в ушах звенел крик того человека.
Утром у нас на Китай-угоре нашли зарезанного ножом дяденьку.
У моей мамы появился муж! Он высокий, красивый и кудрявый. Правда, хромает. Мама моя в свои 28 лет выглядит девчонкой, а он в свои 19 лет кажется взрослым дяденькой. Мне велели называть его дядей Витей. Я уже потихоньку начинаю любить его. Он такой умный и много читает. Вместе с ним в нашем доме появились книги, он покупает их сам, да и мне дает деньги на детские книжки. А еще он подарил мне лыжный костюм и банку шоколада. Я бы могла звать его папой, да он почему-то не хочет…
Дядя Витя купил гоночный велосипед с изогнутым рулем, ножными и ручными тормозами. Вот он и предложил прокатить меня на раме с горки по Колмогорова. Я не хотела, упиралась изо всех сил, какое-то недоброе предчувствие сжимало сердце страхом, но он так уговаривал, что пришлось согласиться.
И только мы поехали с горы, как я вдруг увидела, что навстречу нам ползет и загораживает всю дорогу огромный “БелАЗ”. Все во мне задрожало от страха, нога непроизвольно дернулась и оказалась в колесе. Дядя Витя жал на все тормоза, ручные и ножные, велосипед перевернулся через голову, и мы оказались лежащими на дороге прямо под колесами “БелАЗа”.
Откуда-то прибежали мальчишки, подняли разбитые дяди Витины очки. Он высвободил мою ногу из колеса, но идти я не могла. Мальчишки катили злосчастный велик, дядя Витя нес меня на руках, а из разбитой брови у него капала кровь.
У маминого дяди Вити папиросы в картонной коробке. Папиросы приятно пахнут и называются “Герцеговина Флор”. Он говорит, что такие курил сам Сталин.
А бабушка рассказала мне, что, когда моей маме было четырнадцать лет и умер Сталин, она отправилась в Москву на его похороны. Правда, далеко не уехала: сняли с поезда и вернули домой.
Все соседи смеялись над ней:
— Лорка, расскажи, как ездила Сталина хоронить!
Люблю смотреть на огонь в печи. Бабушка открывает дверцу и подбрасывает полено-другое березовых дров, становится нестерпимо жарко, и я отодвигаюсь. Огонь в печке гудит, и я представляю, что он поёт свою огненную песню о том, что он вечно голодный и ему дают мало дров.
Бабушка иногда кладёт на чугунные кружочки сверху картошку, порезанную пластиками, делает печёнки. Минута-другая, и печёнки готовы. Какие же они вкусные, хрустящие!
Когда дрова прогорают и от печки идёт ровный жар, можно открыть дверцу и смотреть на угли, которые переливаются то оранжевыми, то розовыми, то синими волшебными огнями. Когда же угли становятся совсем красными, бабушка закрывает вьюшку, чтобы тепло не уходило из комнаты.
Мне нравится приклеиваться носом к сверкающему морозному окну и, опираясь о спинку высокого дивана с круглыми валиками, рассматривать в проталинку зимнюю улицу.
Между рамами лежит вата, посыпанная серебристой фольгой. Это бабушка золотинки от чая нарезала. Иногда окна плачут от печного тепла, и бабушка подкладывает на подоконники полотенца, чтобы вода не текла на пол, а текла по полотенцам в бутылки.
Пружины дивана то сжимаются, то разжимаются под моими ногами и заставляют напрягаться некрасивый баракан. Я кувыркаюсь на этом старом диване, а потом иду босиком по крашеным половицам к шифоньеру с большим зеркалом, где всё моё существо отражается в полный рост.
Вот она я, третьеклашка, худенькая и невысокая, с тонкими длинными ногами, мосластыми коленками, длинными руками и пальцами. У меня прямые рассыпчатые волосы, круглое лицо, толстые щеки, курносый нос и пухлые губы. Передние зубы крупные, некрасивые, вверху между ними широкая щель, через которую удобно плеваться. Лицо выражает полнейшее недовольство собой и окружающим миром. Единственное, что мне нравится в себе — широко расставленные чёрные глаза с пушистыми длинными ресницами за стеклами очков. Больше смотреть не на что…
Мамина подруга подарила мне диадему из чешского стекла. Она вся сверкает и переливается разноцветными искрами, словно внутри не стекло, а драгоценные камни. О, как же я люблю, как обожаю это сокровище! Все во мне обмирает от счастья обладания этой вещью. Я никак не могу на нее налюбоваться! Никогда, никогда у меня ничего подобного не было. А теперь есть! Я надеваю диадему на голову и становлюсь принцессой, хотя из зеркала на меня смотрит все та же толстогубая и толстощекая пигалица с тонкими руками и ногами.
Малюсенький мышонок, чуть больше вишенки, сидит на крышке голбца возле ножки изогнутого венского стула. Тень от стула падает на него, и мышонок чувствует себя в безопасности.
— Ой, како-о-й! — восторженно шепчу я и подбираюсь к этому маленькому живому комочку.
Я впервые вижу живого мышонка, и мне неудержимо хочется поймать и ощутить его в своих ладонях. Я опускаюсь на корточки и протягиваю к мышонку дрожащую руку. Мышонок пытается убежать, но мои пальцы ловко поймали его и сжались в кулачок. Потихоньку я разжимаю пальцы и подношу руку поближе к лицу. На ладони сидит малыш с прозрачными ушками, подвижными усиками и чёрными бусинками глаз. Его бархатистая шкурка с фиолетовым отливом мягкая и приятная на ощупь. Указательным пальцем я провожу по круглой спинке мышонка, и сердце моё быстро-быстро стучит. Робко глядя на маму снизу вверх, я произношу:
— Погляди, какой, мамочка! Пусть он живёт у нас на подоконнике?! Я сделаю для него домик и буду с ним играть! Посмотри, какой он милый, не кусается и не убегает! Посмотри, ну посмотри же!
Наверное, впервые в жизни я прошу о чем-то маму с такой надеждой и настойчивостью. Но она испуганно ахает, выхватывает у меня мышонка и решительно бросает его в помойное ведро. Я взвизгиваю и бросаюсь к ведру. Мне хочется выловить малыша, но крепкие мамины руки цепко держат меня. Мышонок плавает по ведру кругами. Он пытается выбраться, царапает лапками стенки ведра, но всё время соскальзывает и падает обратно.
— Не надо! Не надо! Что ты делаешь?! — кричу я и оглядываюсь на мать. — Пусти меня! Пусти! Я не люблю тебя!
Бабушка достала из кухонного стола длинные макароны и мелко ломает их узловатыми пальцами с выпуклыми жёлтыми ногтями. Макароны с хрустом падают в голубую эмалированную миску и постепенно заполняют её до самого верха. Бабушка сильно горбит спину и тихонько кряхтит:
— Охти мнеченьки! Спину-то чё ломит, моченьки нету… Снег, ли чё ли, будет?
Вместе с дядей Витей в нашем доме появилось много разных радиодеталей, он из них что-то мастерит. Говорит, что радиостанцию. Он даже меня научил, как сделать в спичечном коробке детекторный радиоприемник. А еще у нас появился телевизор с названием КВН. У этого телевизора маленький экран, а перед экраном большая круглая линза с водой. Когда сквозь нее смотришь на экран, то изображение на нем увеличивается в несколько раз. Без линзы все маленькое-маленькое, а с линзой все такое большое-большое!
Тетя Рая запретила Нельке играть со мной и пускать меня в гости, потому что я сломала ее брошку. На трюмо у тети Раи лежала золотистая пчелка с прозрачными пластмассовыми крылышками. Сначала я смотрела на нее, а потом зачем-то оборвала крылышки…
У Нельки в доме поставили ёлку до самого потолка. Она стоит посередине комнаты в ведре с водой. Ведро закреплено в перевернутой табуретке деревянной крестовиной. Ёлка пушистая и занимает почти всю комнату. Остаются только узенькие проходы. На ней много разноцветных стеклянных игрушек и блестящих шариков.
Я впервые такие вижу и никак не могу насмотреться. Если приблизить лицо к шарику, то в нем, как в зеркале, отражается мое лицо, только очень толстое и смешное. Нос похож на сливу.
А еще на елке горят разноцветные огоньки, много-много. И не просто горят, а еще и мигают. Загораются то одни, то другие. Внизу под елкой гудит “динама”, и от нее тянутся провода. Нелька рассказывает, что гирлянду сделал ее дядя Вена.
Слова “динама” и “Вена” мне непонятны. Я знаю, что вены бывают на руках, например, у моей бабушки на руках выпуклые синие вены. А имени такого не бывает. Но я не спорю с Нелькой, она старше и умнее меня. Кроме того, она пустила меня к себе тайком от наших мам. Тетя Рая ушла на работу в ночь. И мы играем в интересную игру: Нелька загадывает на елке одинаковые игрушки, а я должна их найти. Потом мы меняемся местами. Играем, пока бабушка не позвала меня домой.
Мне подарили калейдоскоп! Когда потихоньку поворачиваешь его, то видишь в глазок, как расцветают удивительные цветы и листья, складываются драгоценные узоры. Не могу насмотреться, все кручу и кручу трубочку. Узоры и цветы получаются каждый раз разные. А дядя Витя говорит, что там всего-то и делов, что три зеркала и щепотка разноцветных стекляшек.
Уже которую зиму бабушка провожает меня в школу, носит мой тяжелый портфель. Мне жалко ее, ведь она старенькая, и ей тяжело. Я пытаюсь забирать портфель, но она никак не отдает. И каждое утро с тревогой спрашивает:
— Уроки-те все выучила?
Я отвечаю утвердительно. Тогда она опять переживает:
— А кетрадки-те не забыла, все положила?
Дядя Витя поймал для меня мышку. Он поставил монету ребром, а на нее установил банку. Мышка пошла доставать приманку и попалась! Но это была совсем другая мышка, большая и толстая, совсем не похожая на моего маленького мышонка… Вот и стала она жить на подоконнике в банке. К вечеру мышка тяжело дышала, шерстка у нее слиплась и торчала, как у ежа колючки. Мне стало жалко, что она умрет, и я потихоньку, будто нечаянно, опрокинула банку.
Нелька с Танькой Болотовой подговорили меня крикнуть на английском языке “Косолапов дурак!”, и я, как дура, согласилась.
Мальчишки катаются с горки на больших санях. И тут вдруг выбегаю из-за угла я и во весь голос ору:
— Косолапов, ай лав ту ю!
И вдруг с ужасом вспоминаю, что означают эти слова на самом деле, и бросаюсь обратно за угол, попадаю в руки взрослого парня, который со смехом спрашивает меня:
— Ну, скажи, скажи еще раз, кого ты любишь?
Вечерами после школы мы с Нелькой переиграли во все игры, какие знали. Не на один раз сыграли по ролям сказку “Волк и лиса”,
особенно нравилось нам виснуть друг на друге и приговаривать:
— Битый небитого везет, битый небитого везет.
И вдруг Нелька предложила сделать стенную газету, да еще и сатирическую! Вот мы с ней и нарисовали какие-то смешные карикатуры на ребят, живущих в другой половине барака, а под каждой картинкой я еще и стишки ехидные насочиняла.
Повесили газету на стенку и стали через загородку дразнить братьев Нужиных и Наташку Парфенову. “Гости” вскоре явились и сами, все внимательно прочитали, попытались сорвать наше “творчество”, да не смогли достать. Надавали нам с Нелькой по шее и ушли восвояси.
Столько лет мы с Нелькой дружим, и все время нам запрещают дружить то Нелькина мама, то моя. Мы притворяемся, что нам до друг друга нет никакого дела, а сами каждый день играем вместе. Однажды мы с Нелькой чуть-чуть не попались!
Тетя Рая ушла на работу в ночную смену, и мы с Нелькой играем у нее дома в карты. Уже довольно поздно, и я собираюсь идти домой, но Нелькина мама вдруг неожиданно возвращается. Деваться мне некуда и приходится спрятаться под кровать. Кровать у них высокая, с периной, и почти до пола свисает белый, вязанный крючком подзор, сквозь который, надеюсь, меня не видно.
Тетя Рая заболела, она раздевается и ложится на кровать, под которой я лежу ни жива ни мертва. Она велит Нельке тоже ложиться спать, но той вдруг срочно приспичило выучить отрывок из поэмы “Руслан и Людмила”.
Нелька садится за стол, открывает учебник и начинает вслух учить:
У Лукоморья дуб зеленый,
златая цепь на дубе том…
Я лежу и слушаю эту удивительную сказку про то, как тридцать три богатыря “чредой из вод выходят ясных, а с ними дядька их морской”. Нелька мучает свой отрывок, без конца возвращается к забытому, упорно долбит и долбит одно и то же. Мне кажется, что прошел целый час, уже я выучила весь отрывок от начала до конца, а Нелька все повторяет и повторяет.
Чего уж я только не передумала за это время! Мне стало казаться, что теперь я всегда так и буду жить под кроватью до самой старости. Потом я вдруг подумала, что бабушка может пойти искать меня и выдаст нас Нелькиной маме. Потом мне стало казаться, что тетя Рая заметила меня под кроватью, но специально не сказала Нельке ничего, чтобы наказать нас. “Она потому и не спит, — думалось мне, — что хочет посмотреть, как мы выкрутимся”.
Наконец тетя Рая устала ждать Нельку, отвернулась к стене, прикрыла голову от света и почти уснула.
Тогда Нелька, не переставая учить, показала мне рукой, чтобы я тихонько вылезала из-под кровати. Я стараюсь сделать это почти бесшумно. На цыпочках мы крадемся к двери, Нелька открывает замок и выпускает меня в коридор.
Тетя Рая неожиданно поворачивается и спрашивает:
— Куда пошла?
Нелька испуганно отвечает, что выбросила в ведро бумажку.
Перегородку в нашей комнате убрали, потому что умерла тетя Даша. Комната стала светлее и просторнее, но так грустно думать, что Дарья Терентьевна никогда больше уже не придет сюда…
Хоронили ее из военного городка от Марии Яковлевны. Мы с бабушкой изо всех сил торопились на похороны, но опоздали. Машина с Марией Яковлевной, гробом и памятником выезжала со двора, когда мы подходили к дому. За машиной ехал желтый автобус с людьми.
— Маруся! Маруся, возьмите нас, — крикнула бабушка и замахала руками.
Но Мария Яковлевна поглядела полными слез глазами поверх нас, и процессия, не останавливаясь, проехала мимо.
После написанных для стенгазеты четверостиший у меня стали появляться и другие стишки. Иногда проходит несколько недель или месяцев, и мне начинает казаться, что я ничего уже больше не сочиню, но вдруг приходит слово или целая строка, которая постепенно разматывается в стихотворение.
Маринка, оказывается, тоже стихи пишет. Она мне свои показывала, а я ей — свои. Что-то вроде соревнования у нас образовалось, у кого лучше. Маринкины стихи, конечно же, нравятся мне больше. Но одно свое я тоже люблю:
Хорошо зимой на лыжах,
обжигая ветром щеки,
мчаться с гор все ниже, ниже
по лыжне-стреле глубокой
и, вдыхая воздух чистый,
снег сбивать с пушистых елей,
слушать первый серебристый
предвесенний звон капели!
Весик опять повел нас кататься со скал на улице Колмогорова. Скалы высотой метров десять—пятнадцать, а внизу под ними — рельсы, и по ним ходит паровоз с вагонами. Вагоны бывают заполнены углем и лесом. Все это возят в завод. А из завода потом увозят шлак.
Мы много раз катались на скалах, но в этот раз не заметили поезда. Когда я услышала, как страшно он гудит, то тормозить уже было поздно.
Руками хваталась я за огромные камни, чтобы хоть немного задержаться и не попасть под лязгающие колеса. Я свалилась вниз, и подножка вагона пронеслась возле моей головы. Я боялась пошевельнуться и лежала в снегу, пока мимо не пронеслись все вагоны.
Ребята были испуганы не меньше моего. Больше мы никогда не ходили кататься со скал.
Весной у нас в школе проводился конкурс выразительного чтения. Я решила, что буду читать стихотворение, написанное Маринкой. Мне казалось, что я обязательно стану победительницей.
Чтецов было много, и читали все хорошо. Подошла и моя очередь. Я вышла и объявила:
— Стихотворение Марины Филипповой “Пытали девушку”.
И начала читать:
Пытали девушку в застенке,
Над ней глумились палачи.
Она молчала и у стенки
Рассветы вспомнила с степи.
Еще бы раз на берег Дона
Ей выйти рано поутру,
Еще бы раз зарю увидеть,
Сорвать росистую траву,
Но смотрят дула автоматов:
Не вздрогнет ли, не выдаст ли?
Сейчас нажмут курки солдаты,
И эхо прогремит вдали.
Окрасив алой кровью камень,
Упала в жухлую траву.
…Теперь над этим камнем знамя
Полощет, бьется на ветру.
Никто даже и внимания не обратил, что стихотворение-то это сама Маринка написала, а не какой-нибудь там известный поэт. “Легко побеждать со стихами известных авторов, а вот попробуйте-ка сами сочините!” — думалось мне. Но победила в конкурсе хриплоголосая Ленка из восьмого класса, которая после меня читала “Трусиху” Эдуарда Асадова. Как же она читала! Около десятка раз я умерла от зависти во время этого ее чтения.
Дядя Витя отвез меня на недельку в село к своим родителям.
Я вижу их впервые. Оба уже старые. Бабушка Мария Викторовна полная, с круглым добрым лицом, ходит, переваливаясь. Дедушка Варфоломей Зиновьевич худой и маленький, остроносый и остроглазый, очень подвижный, он сам доит корову и все делает по хозяйству. Коровы я до смерти боюсь, а вот к лайке Туману отчаянно лезу, хотя дедушка не велит.
Село стоит на скалах по обе стороны реки Чусовой и соединено подвесным мостом, по которому ходят люди и гоняют мотоциклисты. На мосту сидят мальчишки и удят рыбу. Мы идем с бабушкой на другой берег, мост качается и дрожит под ногами, особенно под тяжелыми бабушкиными шагами. До воды метров пять, и душа у меня внутри тихонько ноет и обмирает от страха. Скалы, поросшие лесом, небо, облака, сама деревня — все отражаются в реке. Самая высокая скала называется Шайтан. На ней растет одинокая береза.
Когда мы идем с бабушкой по селу, встречные люди уважительно здороваются с ней. Оба они с дедушкой — заслуженные учителя РСФСР. Бабушка показывает мне музей, который сама же и собирала и хранительницей которого она служит. Музей двухэтажный, в нем есть и картины, и предметы старины, и даже клады. Особенно интересной мне показалась родословная бабушкиной и дедушкиной семьи.
Бабушка и сама пишет картины. Это виды села, дети, природа. Она еще сочиняет рассказы, которые даже печатают в газете “Уральский рабочий” и в журнале “Уральский следопыт”. Она показывает мне письма художника Семенова и писателя Бориса Рябинина. Вот здорово! Я не выдерживаю и рассказываю бабушке о том, что тоже пишу стихи.
Лето, а мы катаемся на коньках! На заводе есть огромный корт со льдом. Он заполнен льдом снизу доверху. Я не знаю, для чего сделан этот лед, но поверхность его ровная, и можно кататься. Мы приходим сюда с коньками и катаемся, сколько влезет, никто нас не прогоняет и не ругает.
С Танькой нас отправили в лагерь “Горные ключи”. Мы вместе в одном отряде, все-таки не так скучно. Днем нам разрешают купаться в лягушатнике, правда, мальчишки все пугают каким-то конским волосом. Никто не знает, что это такое, но все добросовестно боятся и визжат.
После ужина почти каждый день бывают танцы. Один из мальчишек постоянно приглашает меня. Звать его Игорь. У него кудрявые черные волосы, черные глаза, на голове всегда пионерская пилотка. И еще у него удивительная манера все время облизывать нижнюю губу, а иногда засасывать ее в рот и какое-то время там удерживать. Мне эта привычка так нравится! Однажды я попробовала перед зеркалом сделать так же, но была разочарована своим глупым видом и попытки эти оставила.
Мы шли с девчонками с завода домой, и я нашла на насыпи прозрачные камни с зелено-фиолетовыми разводами, их там довольно много. Принесла несколько штук с собой. Дядя Витя сказал, что это флюорит. Я засомневалась в его знаниях, тогда он показал мне “Минералогию” академика Ферсмана, где на цветных картинках я и нашла изображение этого самого флюорита.
Сосед-геолог со второго этажа, увидев наши камешки, хмыкнул, открыл свой сарай и вдруг подарил нам целый ящик сокровищ! Чего там только не было! Сверху лежали огромные друзы хрусталей, их в первую очередь и расхватали. Нелька себе целых две ухватила, а мне не досталось ни одной. Они теперь стоят у Нельки на комоде и переливаются холодными длинными кристаллами, похожими на граненые карандаши.
Из-за хрусталей этих все чуть с ума не сошли. Но и кроме них было много чего интересного в этом ящике. Я набрала каких-то других кристаллов, не таких красивых, как хрусталь, но тоже прозрачных. Еще досталось мне много разноцветных непрозрачных камней.
Вот когда пригодилась мне книжка по минералогии! По ней я и определила, что достались мне топаз, берилл, несколько видов яшмы, лазурит, амазонит и родонит.
В букинистическом магазине мне попалась книжка “Мишин самоцвет”. Она о мальчике, который случайно нашел в отвале горный хрусталь, подружился с сыном геолога и стал собирать коллекцию камней. А еще в этой книжке говорится о месторождении самоцветов в деревне Мурзинка и о том, как настоящие самоцветы растут внутри наших уральских гор.
Дядя Витя прочитал “Мишин самоцвет” и вместе со мной “заболел” вдруг этой каменной болезнью. Каким-то чудом он уговорил маму пойти в поход за камнями. Собирались недолго, запасли продукты, кое-какие химикаты, палатку, теплые вещи, уточнили, о какой Мурзинке идет речь (их на Урале несколько), и однажды вечером отправились в поход.
Поезд шел до Нижнего Тагила всю ночь. Ехали мы в общем вагоне, народу было ужасно много. Я оказалась на третьей полке и вскоре задремала.
Утро встретило нас в Нижнем Тагиле. Оказалось, что мы ехали как-то не так: надо было ехать на северо-восток, а мы ехали на северо-запад, и теперь дальше нам придется добираться на попутках в сторону Алапаевска. Часть пути мы ехали на машине, а потом долго-долго шли пешком по лесу.
Мама очень сильно устала, ей ведь пришлось нести рюкзак наравне с дядей Витей. Помню, она упала на берегу реки, уронила красное заплаканное лицо на руки и сказала, что никуда отсюда больше с места не сдвинется.
Палатку поставили прямо у воды, и дядя Витя пошел узнать, как называется река и деревня. Оказалось, что деревня и есть та самая Мурзинка, а река называется Нейва.
На следующий день кто-то из местного населения показал нам заброшенный карьер и шахту бывшей горы Тальян, где много лет добывали самоцветы. В карьере я нашла щеточки горного хрусталя, но перед глазами все стояли и стояли большие Нелькины дымчатые друзы. Как хотелось добыть такую же!
Дядя Витя решил спуститься в заброшенную шахту по трубе, торчащей наружу. И ему, и мне казалось, что там обязательно он отыщет занорыши, а в них драгоценные камни. Недолго думая, он и спустился.
— Ну, что там? — спрашивали мы с мамой.
— Вниз ведет еще какая-то лестница, попробую-ка спуститься пониже, — отвечал дядя Витя.
Камень под его ногой покатился, и мы услыхали всплеск воды где-то глубоко внизу.
— О, да шахта-то водой затоплена, да и ступеньки сломаны.
— Витя! Витя! Вылезай скорей обратно, — забеспокоилась мама.
Подниматься вверх по трубе оказалось гораздо труднее, чем спускаться, и, когда измученный мамин муж оказался на поверхности, мы с мамой были рады, что с ним ничего не случилось. Лицо его было потным, и он тяжело дышал. Оказывается, внизу так мало воздуха, что почти нечем дышать. Он бы мог и вовсе никогда из этой ямы не вылезти.
На другой день мои родители познакомились с людьми, которые пообещали показать, где можно найти морионы и турмалины, и мы переехали со своей палаткой в другое место.
Глухой лес вокруг, сухие тонкие сосны тоскливо постанывают, и от этого становится как-то не по себе. Палатку поставили на берегу ручья. Потом все ушли и оставили меня совершенно одну.
Постепенно рюкзак заполнялся дымчатыми морионами, которые превосходили по размерам Нелькин хрусталь, черными турмалинами, принесенными с Ватихи аметистами.
Коллекция моих камней все росла и росла. Я уж и не помню, откуда брала образцы. Откуда-то появились кальцит и нефрит, гранат и исландский шпат, пирит и агат.
Однажды потрошили курицу и в желудке нашли крупинку золота. Засомневались, золото ли. Проверили кислотой, оказалось, что и взаправду золото.
Пришлось дяде Вите делать мне большую деревянную коробку с ячейками для образцов, чтобы не стыдно было называть мою коллекцию коллекцией.
Мама на трамвайной остановке отошла в сторону почитать на столбе объявления. Тут из магазина вышли мы с дядей Витей и не увидели ее. Мама, стоящая за спинами людей, приподнялась на цыпочки, замахала рукой и вдруг крикнула:
— Ко-от, иди сюда!
Все стали оглядываться и искать глазами кота.
Очередная осень. Мы идем с бабушкой, с тетей Нюрой и дядей Володей Медведевыми на болото за клюквой. Болото находится за электростанцией, и туда надо ехать на трамвае.
Я еще помню подлые проделки дяди Володи и, чтобы отомстить, бросаю в него шишками. Одна шишка вдруг попала ему в нос. Я весело хохочу, дядя Володя злится, бабушка и тетя Нюра ругают меня. А на красном мясистом дяди Володином носу всплывает и остается навсегда синяя шишка!
На болоте ярко-зеленый мох, мягкие кочки, качающаяся под ногами трясина. Кое-где синее небо отражается в круглых, похожих на блюдца, лужицах. На кочках на тоненьких усиках растут красные ягоды клюквы. Я беспечно бегаю по трясине, прыгаю с кочки на кочку. И еще не знаю, как опасно болото.
В болоте тонет лошадь вместе с телегой. Беспомощный мужик матерится и плачет неподалеку. Лошадь жалобно ржет, делает отчаянные рывки, пытается освободиться, но болото бурчит, булькает и не хочет отпускать тяжелую телегу.
Я видела тогда, как плакала лошадь, и плакала вместе с ней. Взрослым и то было тяжело смотреть на страдания животного, и они увели меня домой, зная, что спасения для этой лошади нет.
Юрка заканчивает техникум. Он совсем взрослый, но по-прежнему все время дерется с Иринкой. Иринка дразнит его, дразнит. Юрка не выдерживает, хватает веник и начинает гоняться за ней по квартире. Иринка падает на диван, задирает ноги и хохочет, а Юрка лупит ее по жопе веником и приговаривает:
— У, швабра! У, кикимора!
Юрку забирают в армию. На проводы собралось много Юркиных друзей и наших родственников. Юрки теперь долго не будет дома. Застолье и танцы не кончаются до позднего вечера. Все веселятся, перемещаются по квартире в разных направлениях, танцуют, фотографируются.
Бабушка выпила рюмочку вина, раскраснелась, развеселилась, вышла в круг, топнула ногой и вдруг звонко запела:
А я у Толи в колидоре
сапогами топала.
А я Толю не любила
и конфеты лопала!
Вдруг обняла Юрку, прижалась к его подмышке и заплакала:
— Хоть бы мне дождаться тебя, внуче-ек…
Удивительное дело, я уже в пятом классе! В зеркале я все такая же длинноногая, длиннорукая, нескладная. Лицо все такое же круглое, и губы надутые. Только волосы отросли и заплетены в косички. Иринка иногда удивленно спрашивает меня:
— Надюшка, ты чем опять недовольна?
А я и сама не знаю.
У меня появился друг. Это Вовка Дмитриев из “б” класса. Один толстый парень обзывал меня совой и не давал пройти, тут подошел Вовка, и мы с ним вдвоем наподдавали этому толстяку. Тогда он зловредно затянул дразнилку:
— Тили-тили-тесто, жених и невеста.
Вовку тоже худеньким не назовешь. Лицо у него улыбчивое, глаза голубые, волосы светло-русые. А еще он — боксер.
Мы стали ходить из школы домой вместе, и Вовка стал носить мой портфель.
Мама выхлопотала для бабушки отдельную от нас комнату в коридорной системе на Папанина. Я пришла к ней в гости и вдруг в коридоре наткнулась на Вовку! Оказалось, что Вовка там живет вместе с отцом и матерью. Мама у Вовки неродная, она его с двух лет растила, но любила его даже больше своей родной взрослой дочери.
Почти всю зиму из-за Вовки я прожила у бабушки. Мы вместе делали уроки, ходили в кино, на каток. Даже Новый год встречали вместе.
Утром мы с Вовкой идем в школу через пустырь, потом берегом Исети, потом через Крыловский мост и все время о чем-нибудь разговариваем. Мне не бывает с ним скучно. Иногда я пою ему песни, например, про Алешкину любовь. Вовка никогда не смеется надо мной и не говорит, что песня слишком грустная и надо бы повеселей.
От воды поднимается пар, и веточки прошлогодней полыни покрыты пушистым инеем. Пустырь у реки весь белый и сверкает. Красота! Маринка как-то сказала, что этот иней называют еще куржаком.
Я так люблю петь! Когда я дома одна, мою посуду или прибираюсь, то обязательно пою, не стесняясь, во весь голос. Пою всякие песни, детские и взрослые, но самая любимая — “Огромное небо”.
А вчера Нелька сказала мне, что, когда я пою, соседи выходят в коридор, чтобы послушать. Фу, как стыдно…
Весна! Сегодня меня приняли в пионеры! У меня белая пионерская рубашка, черная юбка в складку, а на груди отглаженный красный галстук. Я иду по улице, и мне кажется, что все смотрят на меня, на мой галстук и понимающе улыбаются. Торжественное обещание, которое я давала у Вечного огня, все еще звучит во мне:
— … вступая в ряды пионеров Советского Союза, торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза!
И школьная пионервожатая со вскинутой над головой рукой стоит перед глазами:
— Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
— Всегда готовы!
Мы с Танькой идем в душ к Валентину Ивановичу. Он работает в котельной при детском садике, поэтому иногда тетя Нюра посылает нас туда помыться.
Я такая копуша, моюсь медленно, но тщательно. Танька, наоборот, — шустра, как электровеник, моется быстро, раз-раз и готово. Я предлагаю потереть ей спину, но она отмахивается:
— И так сойдет!
Когда мы приходим к Таньке домой, тетя Нюра всплескивает руками:
— Танька! Обезьяна! Опять спина грязная!
В школе ребята не дают проходу, совсем задразнили, только и слышишь ехидное хихиканье и вечное “тили-тили-тесто, жених да невеста”. Вовка добродушно улыбается и советует мне не обращать внимания на дураков. Но меня все это бесит! Это ведь из-за него меня все дразнят! И Вовка кажется мне не таким уж и милым, и ходить с ним в школу и из школы я тоже больше не хочу!
Новая осень. Я иду из школы. Вовка неотступно следует рядом. Я злюсь, отворачиваю лицо и говорю ему:
— Отстань! Не ходи больше за мной!
Но он все идет и идет. И все время пытается рассмешить меня. Я перехожу от него на другую сторону улицы, он неотвязно тащится за мной.
— Лучше отстань, дурак!
Я разворачиваюсь и со всего размаха заезжаю портфелем в эту дурацкую смеющуюся рожу.
Улыбка медленно сползает с красного Вовкиного лица, в глазах у него такое непонимание и обида, что внутри меня все обмирает, и я непроизвольно шепчу:
— Прости, я не хотела…
Но Вовка отворачивается от меня и уходит.
Прошлой осенью мы с Маринкой записались на детскую железную дорогу в парке Маяковского. Зимой там занятия по изучению всяких двигателей и прочего хозяйства, а летом — практика.
На одном из занятий я подралась с Валеркой Могутовым. Дело было так: он толкнул меня, посмотрел презрительно, а потом еще и плюнул мне на рукав. Я подошла к нему, вытерла об него плевок и сказала:
— Извинись!
— Вот еще!
Ну, тогда я и влепила ему пощечину.
Валерка покраснел, как рак, стал гоняться за мной вокруг стола, но я все время оказывалась напротив него, и он не мог меня достать.
Тогда он с ненавистью посмотрел на меня, сел на стул, уронил голову и заревел. Маргарита Алексеевна махнула рукой и сказала ему:
— Не связывайся ты с ней. Это же визовская шпана.
9 Мая мальчишки пригласили меня пойти с ними на плотинку смотреть салют. Пришлось бессовестно врать маме, что я пойду с Маринкой и ее мамой. Мальчишек трое: один из моего класса, один из параллельного и один с детской дороги. Я чувствую, что нравлюсь по меньшей мере двоим из них.
На плотинке множество народа. Мы стоим на набережной у самой воды, здесь лучше видно, как стреляют на “Динамо” пушки, да и салют будет отражаться в воде. У воды довольно холодно, и меня пробирает дрожь. Салют все не начинают, ждут, когда совсем стемнеет. Время приближается к одиннадцати.
Мальчишки за моей спиной о чем-то перешептываются, и двое из них куда-то исчезают. Через несколько минут они появляются, взволнованные, с красными лицами, неожиданно вытаскивают из-за спины букет из трех розовых тюльпанов и бормочут:
— Вот, это тебе!..
Я уже в седьмом классе. Сижу за секретером и готовлю уроки на завтра. За окнами темно — обычный осенний вечер. Окно задернуто шторой, на секретере у меня настольная лампа, мне светло и уютно.
Вдруг за окном, в палисаднике, послышался шорох. Я отдернула штору, стала вглядываться в темноту, ничего там не увидела, опустила штору и уткнулась носом в тетрадь. Шорох за окном повторился, и что-то тихонько царапнуло по стеклу. Я испугалась, позвала маму, но и она ничего не увидела и решила, что мне почудилось.
Примерно через полчаса пришли Танюшка с братом. Женька помялся у порога, шмыгнул носом и, тяжело подбирая слова, сказал:
— Эта… Тетя Лора, там эта… дядя Вася приехал и вот… хочет Надьку посмотреть…
Мама с дядей Витей переглянулись и взглянули на меня. “Кто там еще приехал, почему вдруг хочет посмотреть на меня?” — недоумевала я. Но вдруг это царапанье за окном и этот “дядя Вася” внезапно связались в одно целое, и я обмерла от ужаса: “Отец приехал. Что же теперь будет?”
Мама немного помолчала и сказала:
— Иди, если хочешь…
Отец сидел на стуле в центре комнаты и пристально смотрел на меня. На плечах у него висела старая телогрейка, на ногах тяжелые кирзовые сапоги, в руках он мял шапку-ушанку.
— Помнишь меня, дочка?
— Помню…
— Вон ты какая выросла!
— …
— Ну давай, говори, что тебе подарить? Может, пианино?
Тут вмешалась тетя Нюра:
— Ой, да у нее есть пианино!
— Что, дядя Витя купил? Тогда, может, часы хочешь или велосипед?
Сердце бешено колотилось у меня внутри. Сквозь растущий в горле ком я выдавила:
— Мне ничего не надо…
А в голове стучала мысль: “Где ты был все эти годы? Почему присылал какие-то жалкие копейки, когда нам с мамой и бабушкой было так трудно? И как ты мог, как же ты мог мне, такой маленькой, показывать “гуся”?! Я ведь все-превсе помню!”
— Ну, ничего, так ничего. Пойдем, проводите меня…
Мы вышли на Бебеля, я держалась за Танькину руку и дрожала от невысказанной обиды. Чужой, совсем чужой человек, не оглядываясь, уходил по улице, чтобы уже никогда не появляться в моей жизни.
Детская железная дорога — вот где я чувствую себя другим человеком! Все лето пропадаю в парке с утра до самого вечера. Вчера я была проводником, сегодня диспетчером, а завтра буду главным кондуктором или даже машинистом тепловоза.
Я не ношу здесь очков. Никто не смеет хоть как-нибудь обзывать меня. Один попробовал, так до сих пор обходит стороной. А другие всякими способами показывают мне, что я им нравлюсь. К тому же наша смена избрала меня в совет дороги! И еще: сбылась моя мечта — я стала солисткой ансамбля!
И только мысли о Вовке все не дают покоя. У Вовки умерла мама. Они с отцом теперь живут в другом месте. Когда я прихожу к бабушке (приношу ей еду), Вовки там больше нет.
На перемене в школе я как-то попыталась подойти к нему и помириться, но он посмотрел сквозь меня и прошел мимо. Я просто перестала для него существовать…
Записалась сразу в две библиотеки. Читаю, читаю, только бы не думать о Вовке. Перехожу из класса в класс. Делаю уроки, болтаю с подругами, незаметно взрослею и меняюсь. Но жизнь моя без Вовки как-то вдруг опустела, стала тусклой и скучной. Все время ругаю себя, что я такая дура.
И еще одна моя боль: бабушка совсем сгорбилась и почти ничего не видит. Даже меня не видит, когда я прихожу ее проведать. Руки у нее дрожат, и ходит она еле-еле. Ухожу от нее со слезами и думаю: “Хорошая моя, ну поживи еще хоть немножечко!”
С детской дорогой в зимние каникулы съездили в Ленинград. Теперь он мне все время вспоминается и снится. То казематы Петропавловки, то Медный всадник, то Эрмитаж, то Невский в огнях. Вот я иду по Гостиному двору, вот стою перед сфинксом на набережной Невы, вот смотрю, как по Неве плывет белый пароход и мост, разломившись посередине, поднимается кверху и освобождает кораблю проход. А высоко-высоко в небе мерзнут на ветру ангел Петропавловского собора и кораблик Адмиралтейства…
Когда-нибудь, когда вырасту, обязательно вернусь туда, буду снова ходить по этим улицам, заходить во дворы, дворцы и храмы и буду смотреть, смотреть, смотреть.
Наш класс ведут на экскурсию на стеклодувный завод. Находится он, как ни странно, в самом центре города, сразу за площадью, на улице 8-е Марта. Заводик совсем небольшой, даже и не подумаешь, что это завод.
В помещении жарко и душно из-за раскаленного стекла. Дяденька, в очках, синем халате и в нарукавниках, делает вазу прямо на наших глазах. Он берет трубочку, опускает её в расплавленное цветное стекло, потом подносит ко рту и начинает дуть. Это похоже на то, как выдувают мыльные пузыри. Стекло начинает двигаться, как живое, красно-синие цвета смешиваются и как бы проникают друг в друга. От неуловимого движения руки оно вытягивается, становится похожим на большую длинную каплю, в которой дрожат и переливаются оконные стекла и наши лица. Затем он что-то делает еще, одним движением обрывает стеклянную нитку, и перед нами — готовая ваза. На некоторых вазах тетеньки-огранщицы делают на гранильном станке красивые узоры.
Вдруг мастер взял совсем тоненькую трубочку, окунул в стекло и стал колдовать над шариком на конце трубочки. Специальными приспособлениями он вытягивал горячее стекло, умело придавал ему нужную форму, что-то лепил, словно из пластилина. И вот у него на столе стоит маленький стеклянный заяц. Одно ухо у зайца согнуто, другое торчит, лапки раскинуты в стороны.
То ли я стояла ближе всех к мастеру, который делал вазу, то ли слишком восхищенно смотрела на него, то ли у меня единственной были на носу очки, как у него, но он вдруг посмотрел на меня поверх очков, взял в руки зайца и сказал:
— А это тебе, черноглазая!
Вдруг вспомнилось, как мы с Вовкой были маленькими и справляли вместе Новый год. Нас было пятеро: Вовка, Игорь, Светка с младшим братом и я. Какие мы были смешные! Все пытались изобрести водку, смешивали воду с солью и сахаром и пытались пить эту противную смесь. Полночи смотрели в Светкин полевой бинокль, как в доме напротив мигают огнями елки и веселятся люди. А Вовка тогда поднял бинокль в небо и сказал мне:
— Смотри, это Большая Медведица!
Вовка больше не учится в нашей школе. Я даже не знаю, где он. За последние несколько лет он так сильно изменился внешне. От детской пухлости не осталось и следа. Высокий рост, спортивная фигура. И он по-прежнему смотрел все эти годы на меня так, как смотрят сквозь стекло.
Я тоже изменилась. Вытянулась еще выше. Совсем худенькая. Лицо, правда, такое же круглое, волосы ниже плеч. Любимое желтое расклешенное платье стало совсем коротким, и ноги из-за этого кажутся еще длиннее.
Один дяденька на улице прищелкнул языком и, подняв палец кверху, сказал вдруг:
— Ты — девочка на все времена. Знай себе цену!
Коллекцию минералов подарила в школьный кабинет географии.
Как-то вдруг она меня перестала интересовать. Даже странно, а ведь когда-то на олимпиады по геологии меня посылали. Оставила себе на память один только “карандашик” горного хрусталя, да и то лишь потому, что его подарил мне Вовка.
Экзамены за восьмой класс позади. Я все сдала на пятерки. Впереди выпускной вечер.
С мамой купили белое платье и белые туфли в магазине на Крауля. Я довольна покупками, несу их сама.
Навстречу нам идет мужчина в светлой рубашке и черных брюках, рядом с ним высокий мальчик. Что-то смутно знакомое в его облике настораживает меня. Я мельком смотрю на мальчика и успеваю заметить заинтересованность и радость в его глазах. Пара проходит мимо, и мы по инерции продолжаем двигаться вперед. И вдруг я столбенею и мысленно кричу:
— Вовка!!!
Оборачиваюсь назад и вижу, что и мальчик оглянулся, смотрит на меня и улыбается. Тогда я тоже улыбнулась и помахала ему рукой.
Мама спросила:
— Кто это?
— Это Вовка! Вовка Дмитриев!
Я шла, смотрела по сторонам, о чем-то говорила с мамой, а внутри меня радостно билась мысль:
— Наконец-то он простил меня!..
Завод вплотную подобрался к нашим баракам. Некоторые бараки уже сломаны, людей переселили в новые дома на улице Бардина. Скоро и нас…
Мама радуется, что у нас будет новая трехкомнатная квартира с горячей и холодной водой, ванной и туалетом, где мы будем жить вместе с бабушкой, что у нас на двоих будет отдельная комната, что я пойду в новую школу. Она бегает оформляет ордер на квартиру, упаковывает вещи, готовится к переезду.
Я тоже рада, но вместе с тем мне почему-то грустно. Жалко эти старые, никому не нужные бараки. Одно хоть хорошо: бабушка будет жить с нами. Да и Нелька будет жить на втором этаже в том же подъезде, что и я.
Правое крыло нашего барака уже переселили. В той половине, где живем мы, осталось только несколько семей.
Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж и захожу по очереди во все пустующие комнаты. Пол в некоторых разобран, штукатурка на стенах ободрана до дранки. Вот здесь жили Белоглазовы, а здесь — Кичигины, в этой — Веселовы, а тут — Черепановы.
В одной из сломанных комнат нахожу на полу картинку с домиком под сосной. Беру ее на память об этом промелькнувшем так незаметно светлом кусочке жизни. Поворачиваюсь к выходу и вдруг вижу в углу разбитую синюю вазу, в осколках которой отражаются моя склоненная фигура, комната за моей спиной и окна во двор моего детства…
— Девочки! Девочки! Посмотрите, что дала мне мама! — и в голосе дочки звенит торжество.
Я подхожу к открытому окну, наваливаюсь на подоконник и смотрю, как дети обступили Ксюшку и рассматривают осколки, несколько минут назад бывшие масленкой. Мне совсем не жалко этой золотой рыбки, пусть она принесет хоть капельку счастья моей дочери.
Я все смотрю и смотрю на дочку, а перед глазами стоит совсем другая девочка, с черными глазами, с рассыпчатыми соломенными волосами, которая взяла вот и зачем-то вдруг вспомнилась.
2003 — 2005 гг.