Записки из онкологической больницы
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2005
Грустная интермедия
Новенькая, даже имени которой еще никто не знал, говорила словно ее, Надежды, собственными словами…
Береженого бог бережет. Надо что-то “придумать” для того, чтобы защитить своих близких. Тех, кто с тобой в “энергетическом контакте”, постоянном, самом-самом тесном. Тех, кто открыт для тебя. Поберечь. Но как?
Разве есть на свете такая сила, которая заставит мать не думать о своем ребенке? В случае с Надеждой то же самое должно было бы на все сто, даже с лишком, процентов отнесено и к отцу.
Отец у Надежды был особенным — хотя и по-настоящему мужественным, но с тонкой, даже в каком-то смысле женской организацией души. Переживал и переживает за близких, все время хочет собой оградить их от всего неладного, что может случиться. Для Надежды он всегда был той самой “вдали обещанной силой”.
Всю свою жизнь, даже во вполне зрелые годы, Надежда неизменно слышала от отца по отношению к себе: “Умница-красавица”. С этими словами встреча, с ними же и провожал. Эдакий “знак качества”, выданный в какой-то счастливый детский день и выданный на-веч-но. “И если многое в жизни получалось, — не раз думала она, — то именно потому, что эта отцовская фраза-формула сопровождала меня повсюду”.
Мама хвалила реже, а, приучая к женскому труду, частенько и порицала Надежду за неаккуратность. Вот и выросла она, если не врут зеркала и эксперты разного рода, почти красавицей и умницей, да еще чуть-чуть… неряхой. И домоводство, кстати, несмотря на все усилия хорошей хозяйки мамы, так и не полюбила, скорее, совсем наоборот.
Вот такая стихийно получилась притча для юных родителей. Да твердите вы своему дитя почаще, что он… Прирожденный физик! Математик! Биолог! “Мастер-золотые руки”! “Добрая душа”! И так далее по выбору. То и получите в итоге, только повторять не уставайте, да будьте рядом и подмечайте, когда что-то у дитя получается.
Надежда вспомнила, как рвались к ней родители после операции. Рвались, а она не пускала — нужно было хотя бы чуть-чуть в себя прийти, “облагообразиться”. Прорвались на какой-то энный день.
“Мама-папа” были слиты для нее воедино. И не столько потому, что Родители, но потому что жили так — в непреходящей радости друг от друга, какой она больше, пожалуй, и не встречала никогда. Выплеснул на них Господь щедро из “сосуда любви”, заметив что-то, когда они впервые взялись за руки.
Папа. Седой, с давно и заметно поредевшими волосами, но все еще очень статный, красивый, с неизгладимой военной выправкой. Улыбка на лице. Для нее, Надежды, улыбка. Взгляд подчеркнуто спокойный, но… Поселилось что-то в родных глазах. Тревога и почти неведомая раньше растерянность.
Мама. С неизменными сумками упакованных в баночки-скляночки кулинарных даров, светлая и прихорошившаяся (для дочери, конечно, надела этот новый джемпер), бодрая, но… Словно испуганная.
Именно растерянность и испуг чуть исказили выражение лиц родителей, чуть пригнули их спины и замедлили походку. Замедлили… да нет, если бы кто-то сейчас объяснил маме-папе, что и как нужно сделать, чтобы кончился в одночасье весь этот кошмар с больницами, побежали бы быстрее самых быстрых. Помчались бы! Да не знают куда.
Почему-то вспомнилось детство. Дошкольная его часть — в виде нескончаемых элегических прогулок по ограниченному пространству военных городков. В одном из них пятилетняя Надежда, на целый день предоставленная самой себе, “подружилась” с пожилым дивизионным старшиной. Как это он всегда толковал с ней при встрече? “О, це ж дивична! О, це ж Надюша! Счастливая будешь! Ни ж, Боже мой! Точно тебе говорю! За всех нас счастливая!”
Да, она должна, должна была стать счастливой, обязана, а c ней такое случилось! И родителям, прежде всего, должна она. Как же их уберечь? Как?
Как уберечь сынулю, дабы и тень от всего не легла на него? И лет-то ему едва четырнадцать. Душевная организация у него — ее, Надежды, хоть и прячется это за ярким “букетом” подростковых отрицаний.
Вытянулся — длинноног и длиннорук. Огромные глаза на похудевшем от экзаменов, да и от всего свалившегося на семью, лице. Изменился весь уклад жизни. Все или почти все теперь — сам. Минимум опеки и контроля. Папа и до, и после работы “летит” в больницу. Дедушкины дежурные (дежурство по внуку) звонки. Бабушкины непривычные обеды. Настойчивые приглашения на чай от прежде не очень “практиковавшей” такое соседки. Разговоры по телефону с мамиными подружками. Их вроде бы без повода визиты. Встревоженные лица. Многозначащие вздохи. Шепот. Шепот вместо прежнего смеха. А на “дворе” — время, кем-то точно названное “подростковым кошмаром”, когда так сложно найти надежную, не раскачиваемую собственными сомнениями опору.
Множество “событий”, о которых, вроде как, и некому особо рассказывать. И… море нежности, которую раньше выплескивал, конечно, на маму — с ней чаще бывал дома в часы отдыха после школы, когда так вольготно (пока не начался новый жизненный цикл — подготовки уроков и занятия с репетиторами) разговаривается. Куда податься с этой еще не иссякшей и ни во что не преобразившейся детской нежностью? Перед чьими добрыми, все понимающими глазами можно не прикидываться, что все “о’кей”? Где обрести теплоту привычных прикосновений?
За него, сынулю, конечно, больше всего болела душа у Надежды. Она, наверное, виновата перед ним, потому что слишком все брала на себя. Он вырос в непоколебимой уверенности, что мама всегда рядом и всегда поможет. Вырос с этим ощущением даже не хранимости, а охраняемости. Оказалось, что это вовсе не благо.
Чуть-чуть бы попозже громыхнула беда. Ведь наступает же такой возраст, когда мамы становятся словно бы и не нужны совсем. Когда? C настоящим взрослением, с появлением “женщины другого знака” — возлюбленной. “Но до этого, — вздохнула Надежда, — еще далеко. Далеко, и потому надо держаться”.
Подбитый длинноногий жеребенок. Мамку подбили, а в него срикошетило.
Он тянулся к ней всей своей невнятно (как пробивающийся ручей) журчащей жизнью. Надежда по-особому все это сейчас чувствовала. И те самые прикосновения, их поэтику (а для нее, если угодно, музыку) надо в свете всего, что узнала она об энергетике онкологии, как-то… со—, а возможно, и прекратить? Видимо, да. И пусть, быть может, все, что она себе тут нагородила, — полная чемпуха (маленький Вадька так говорил когда-то) — береженого Бог бережет. Да, и такими наивными саморекомендациями она тоже сейчас пренебречь не может.
Сынуля, конечно, не все еще понимает. А понимает и знает Вадим Старший.
И именно его нужно, прежде всего, поберечь. Здесь тоже своя музыка и поэтика прикосновений. Двух тел и двух душ. Двух душ и двух тел. По-разному случается, но в последнее время чаще именно “душ и тел”. Просто души стало больше. И у нее, и у него. Оказывается, души вырастают.
Надежда вспомнила их первый разговор о надвинувшейся на нее беде. Привезя из Москвы свой страшный диагноз, она почти целые сутки не могла решиться сказать о нем. Наконец выбрала момент, когда сын ушел в бассейн. Супруги возились с чем-то на кухне после запоздалого субботнего обеда.
— Вадим, мне надо тебе сказать что-то очень важное, — вот она, начальная дежурная фраза, за которой может скрываться и что-нибудь совершенно спокойное — бытовое, например, что прежде и могло показаться “важным”, а может, и…
Он развернулся к ней, глянул и замер в неестественной позе с мокрыми руками, поднятыми над раковиной, как будто что-то почувствовав.
— У меня обнаружили рак. Это точно, — быстро, предвосхищая его вопросы, скороговоркой выпалила она. — Никаких сомнений. Диагностика, направление в больницу и все прочее. Вот бумажки, которые я привезла из Москвы.
— Как же так, солнышко? — только-то и смог произнести. Вадим присел на кухонный диванчик, лицо его изменила какая-то ранее не виденная ею гримаса.
— Вот так. Что поделать. Давай поплачем сейчас вместе. Один раз поплачем. И больше не станем, ладно?
Она обняла его, по привычке удобно положив голову на плечо. Слезы лились тихо и плавно, как из наклоненного фонтанного кувшина со специальной для слива ложбинкой. Не всхлипывала, не издавала ни звука. А у него, она слышала, внутри что-то клокотало, намереваясь вырваться.
Мягко отстранил ее, отвернулся к окну, видимо, пытаясь переварить известие и совладать с собой. Действительно, плачет? Пусть побудет немного с Этим наедине.
— Побудь один. Я-то с этой бедой уже не одну ночь переспала. Пойду немного погуляю. Да и в парикмахерскую мне нужно, — сказала и сама себе удивилась. (“Мне? В парикмахерскую?”) — Ты не думай, мы еще повоюем.
Чем могла его еще утешить?
Кивнул, лишь чуть повернувшись к ней.
Ушла. А когда вернулась, он был уже в “порядке”, и все тем вечером было как всегда. Действительно, поплакали один раз вдвоем и больше не стали. Теперь порознь?
Вся эта эпопея с поездками на консультации и больницами далась ему нелегко. Как он изменился за последние горячие месяцы! Похудел, осунулся, стал как будто меньше ростом. Несет на себе дом так, как когда-то это делала она. Совсем уже не задерживается на своей затягивающей по природе работе программистом. Бежит к ней через магазины, обрастая пакетами. Заваривает каждое утро травяные сборы. Ругает нещадно, когда она забывает их за день выпить. Каждый вечер делает предписанный массаж руки с прооперированной стороны. Укладывает в выходные среди бела дня на сон и отдых. Мечтает вывезти ее на дачу, преодолев ее сопротивление. Учит не бояться отражения в зеркале ее нового лица и форм. Пытается “вытолкать в свет”, а то хотя бы к близким друзьям или на прогулки. Это ему достаются все ее нечаянные истерики, все страхи, все слезы — утренние и почти обязательные вечерние.
Всякое в их жизни было. Пятнадцать лет. “На что мы “делили” года? Что доказать друг другу хотели? Жизнь прожить, кто этого не знает, — не поле перейти, и не с милыми одуванчиками поле переходили. Но то, что делает Вадим сейчас…”
Это издали любить легко, а вблизи…
Между тем слезы ее понемногу становились легче и прозрачнее, “сеансы” — не столь продолжительными и драматичными. Совсем-совсем недавно все было по-другому. Она, еще слабенькая после операции, рано засыпала, а Вадим долго сидел рядом с диваном на кресле и держал ее за руку. Держал, как будто удерживал. На этом свете вообще и от разрушительного ухода в ощущения болезни в частности.
“Да ведь сам он тоже, пусть и отраженно, но варился в этих ощущениях”, — снова вернулась к своим мыслям об “опасной энергетике” Надежда. Совсем недавно она узнала, что привычный символ любви — сердце — в толковании разных духовных практик обозначает не что иное, как перекрытие аур — яйцеобразных энергетических полей двух людей. В таком слиянии знакомая всем форма сердца, оказывается, и получается. Вот именно, в слиянии…
Ведь Надежда-то знала, что уж от ее Иринки ничего, ни ка-пель-ки плохого прийти не могло. Вот и получается, что все случившееся — штука энергетическая — от настроенности Надежды на боль и проблемы Ирины. Как сказала бы увлеченная эзотерикой знакомая: “Вибрации совпали”. Может быть, совпали. Может быть, вибрации. Или что-то иное.
Так вот, о Вадиме.
“Не надо, — накручивала себя Надежда, — проецировать на него свой время от времени прорывающийся страх, и, главное, не следует как-то отражать его страх и жалость. Не давать ему в них увязать. Научиться! Надо сделать так, чтобы не вздрагивал бесконечно, вглядываясь в меня. Не ловил гримасы боли. Не переносил их на себя. Не думал бы даже заглядывать в безрадостные перспективы “времени без”. Внушить, что я едва ли не вечна. А если начнется “иное”, и так все поймет. Поймет и успеет подготовиться. Как же, как всему этому научиться? Как справиться с той бедой, что нависла? Где взять силы?”
Сердце сжалось так, что, казалось, начало издавать тонкий-тонкий писк, готовый вот-вот или прерваться, или разразиться оглушительным воем.
“Да что это я, — встрепенулась вдруг Надежда. — Нельзя же так. Перелистни немедленно! Никаких акцентов на болячке, которая затягивает, как воронка. Разве позволю? И себя ей не отдам”“.
Муж, сын, родители… А Надежда — как начальное звено цепочки, которая может немедленно с треском порваться, но может и быть продолженной. Продолженной в радостных звенящих извивах. Вот она, та самая восславленная женская мудрость.
“Смерть устала косить. Ей надоело играть в поддавки, она ищет сильных и готова отпустить”, — так, кажется, говорил ей “философ от медицины” Александр Васильевич.
Его белые одежды тут же возникли перед ней. И не виртуально, а в самом что ни на есть реальном виде. Стоит, большой, заградив собой дверной прием. Выразительно качает головой, косясь на запрещенный ноутбук,лежащий на ее коленях. Вошел.
Страсти по печенке
— Ой, извините, я только что вас “помянула” — писала о вас, то есть, — неуклюже завершила фразу Надежда.
— А я как некто из табакерки?
— Нет, скорее, как джинн из бутылки.
— Сегодня, пожалуй, да, как джинн. Ваш очередной курс химиотерапии откладывается. Если, конечно, это могло быть вашим желанием.
Пауза.
— Почему откладывается?
— Кровь. Новый препарат, на который мы уповали, вам, видимо, не подошел. Биохимия показала — печень не в порядке.
Надежда поняла теперь, почему что-то насторожило ее в выражении лица доктора, когда он явился к ней сегодня. Печень — это в ее положении серьезно. Ведь в принципе ей все равно, от чего болеть-умирать — от неполадок печени после химиотерапии или от основного диагноза. Она знала также, видела сама, как трепетно следили за своей кровью хронические раковые больные.
Тошнотная химиотерапия, вот ведь парадокс, становилась для них отрадой. Даже когда ты дома, и самочувствие вполне нормальное, но близится срок — заветное число на бланке справки о выписке. Утром этого дня ты должна явиться в больницу и, сдав кровь, быть готовым к ядовитым вливаниям — системам и уколам. Ядовитым для тебя, но и для раковых клеток тоже. В этом — смысл. Плановый курс химиотерапии означал продолжение лечения. А значит, продолжение борьбы за жизнь. Саму жизнь означал!
— И что же теперь?
— Я перевожу вас пока на дневной стационар. Нужно пройти УЗИ, то есть ультразвуковое обследование печени. Потом, — доктор немного замялся, — отправиться на анализ крови в неприятную больницу.
— Неприятную? Венерическую, что ли?
— Инфекционную, — даже не улыбнулся ее реплике. Да и, действительно, не смешно. — Только там берут анализ на вирусный гепатит. И аппаратура у них самая лучшая.
— Откуда он возьмется, вирусный?
— Так положено.
“Магическое слово! Если уж “так положено”, комментарии, как говорится, излишни. Хотя и трех месяцев не прошло, — думала Надежда, — как я после операции. Операции, предполагавшей кучу всяких предварительных анализов крови, в том числе, что очевидно, и на вирусный гепатит во всех его буквенных разновидностях. Ан, нет. Поезжай, Надюша, отдай во славу турецкого султана по имени “Так положено” еще одну пробирку своей охлажденной болезнью крови.
Впрочем, — осекла она себя, — чего это ты распыхтелась? Не врач ведь, имеются, видимо, у специалистов на эту экзекуцию свои резоны. А “белый доктор” заметно огорчен всей этой неожиданной коллизией…”
— Все это довольно неожиданно для меня, — признался тот, словно услышав ее мысли.
Доктор сидел напротив и мял в пальцах кипу каких-то небольших листков бумаги, похожих на рецепты.
“Ой, мамочки, да он просто боится, что это уже метастазы, — вдруг “прочла” со всей ясностью ситуацию Надежда. — А метастазы, говорят, всегда возникают неожиданно. Сегодня — нет, а завтра — целый лабиринт. И вот уж из этого-то лабиринта, точно, нет выхода”.
Стало страшно. Страшно, пожалуй, как никогда.
— Когда ехать?
— Лучше сегодня. И после — позвоните мне обязательно.
Они уже давно записали в памяти своих мобильных номера телефонов друг друга. То был для доктора еще один дополнительный канал связи с больными. Еще одна ниточка, за которую можно “дернуть”. И все-таки он — умница. Да, дернуть, хотя бы для того, чтобы услышать в ответ вполне бодрое: “Да, Александр Васильевич, я в порядке. Срок явки? Да, помню. Это еще через неделю. Самочувствие? Нормально. Только слабость по утрам, а так ничего, к вечеру “разгуливаюсь”. Спасибо”.
А больных-то, ох, как много. Сегодня, когда она стояла у поста медсестер отделения, нечаянно взглянула на список. Два листа, на одном — лежащих в отделении, на другом — тех, кто лечился на дневном стационаре, то есть приходил утром на лечение и возвращался домой. Список о-о-очень внушительный.
Все-таки не отпускают никак черные мысли. Бродят, проклятые, где-то рядом. Вот ведь только что, за секунду до того, как вошел доктор, набирала что-то позитивное — готовила для себя оптимизирующие “рецепты” поведения. Еще змеятся на дисплее строки из тех самых бодрых слов, и вот…
Зажмурилась. Дыхание затаилось, и как будто холодок пробежал по позвоночнику. Она уже знала это ощущение, трактовала его по-своему — так к ней, кажется, приближалась смерть (приближалась, как только ее поминали?). Где-то Надежда слышала: “Умереть не страшно, страшно умирать”. Неправда! Страшно и то, и другое. От нахлынувших мыслей отвлекло горячее прикосновение к руке. Это доктор.
— Извините, “улетела” куда-то, задумалась, — Надежда проморгалась, помассировала кончиками пальцев виски.
— Сейчас в диагностический центр отправитесь или завтра?
— А я успею? Он довольно далеко.
— Прогуляетесь. Вам сейчас как можно больше нужно гулять. Все будет хорошо. Но мне нужна точная картина того, что с вашим организмом сейчас происходит. Химия — довольно тонкая штука.
Тонкая? Эта порция ядов, которая глушит все подряд, — тонкая? В другой раз Надежда непременно бы зацепилась за это слово и попросила пояснить. В другой раз, но не сегодня.
Это была их третья с “белым доктором” встреча. Встреча, не превратившаяся в разговор. Ни слова о “Записках из больницы”, ни просто о жизни. Все — по делу.
Дело было, по всей очевидности, серьезным, не терпящим отлагательства.
“Прости”
Хотя… Это самое ультразвуковое обследование уже подвело Надежду однажды. Когда она пожаловалась по телефону своей однокласснице, врачу-гинекологу, на необычную боль в груди, та, честь ей и хвала, призвала, точнее, даже затребовала Надежду к себе назавтра же. Призвала на “аппарат”, то бишь на УЗИ.
Надежда пришла. Надо было развеять свои смутные подозрения. Подозрения эти как-то тревожно сопрягались с Иркой, в день памяти которой, буквально накануне визита в гинекологию, они с друзьями собрались на кладбище, и там грудь заныла как-то особенно внятно.
Отлежала положенные минуты на кушетке, чувствуя каждой клеточкой, как елозит по ней противная, смазанная каким-то липким гелем, пластмассовая штуковина.
Ни-че-го! Ничего там Алена не увидела. Выписала мазь, которая должна была что-то там “с железками нормализовать”, и, поговорив о том, что “и нам пришла пора стареть”, а все, что с Надеждой, — “не что иное, как возрастные изменения”, отправила ее восвояси.
Она побежала счастливая в аптеку, весело додумывая: “Что это там Аленка говорила про “cтареем”? Глупости какие!” Прибежала, словно очищенная, домой и на некоторое время и думать обо всем этом забыла. Но ненадолго. Боли не проходили.
Снова отправилась к Алене.
К кому, как не к ней? За четверть века (уже?) после окончания школы она стала внештатным гинекологом всех одноклассниц, к ней же протоптали дорожку уже и их повзрослевшие дочери. Принимала всех по-свойски. Наставляла, лечила.
Во второй раз Надежда пришла к ней очень встревоженная. И снова ничего не показал хваленый аппарат. Ничегошеньки! А Алена, отправляя ее домой, на этот раз другой “диагноз” ей поставила: “Ты такая впечатлительная, такая эмоциональная. Поэтесса ты наша. Не придумывай себе ничего, Надюша. “Новопассит” на ночь принимать не пробовала? Тебе, впрочем, можно и с утра”.
Да, впечатлительная. Да, эмоциональная. Может быть, поэтесса. Но ведь не зря, как оказалось, дергалась.
Алена потом, когда узнала о ее болезни, очень переживала. Искренне переживала и однажды, приехав к ней в больницу, проговорила то, что, видимо, ее мучило: “Прости! Мне надо было послушать тебя, просто прислушаться. Следовало сразу направить на маммографию или к онкологам. Направить, да еще и проследить, чтобы ты оставила свою вечную круговерть и сходила. Но… Знаешь, это общеизвестный факт, что серьезные диагнозы близким людям ставить вообще трудно. Как будто подсознание вмешивается и не дает согласиться с самым страшным. Прости меня. Прости!”
Конечно, простила. Да и за что прощать, если аппарат ничего не видел? Теперь Аленка, наверное, всех — кого надо и не надо — на маммографию посылает. Вот и здорово. Нас будет меньше.
Надежда шла по направлению к центру диагностики и глазела по сторонам. Вот малышка во всем сиреневом щебечет, важно вышагивая с мамой за ручку. Старик какой симпатичный дорогу переходит, борода — как у старообрядца деды Мити из нашей дачной деревеньки. Машины всех цветов радуги радостно несутся по сверкающим лужам.
А девчонок сколько красивых. Загляденье! Как со страниц глянцевых журналов — модные, подтянутые, тоненькие и гибкие.
А вот и почитатель женской красоты. Ждет кого-то? Стоит обалдевший и провожает девчонок одну за одной глазами. Весна! Но парень, оказывается, ждал не подружку, но маму. Ринулся к ней, окликая, подбежал, чмокнул в щеку и отобрал тяжелые сумки.
“Вадька, миленький мой, — тут же вспомнила Надежда сына, — он тоже уже давненько (папино воспитание) не дает мне носить ничего тяжелее дамской сумочки”.
Мама с сыном чуть обогнали Надежду, о чем-то напряженно, но не агрессивно переговариваясь. Звучали названия учебных предметов — физика, химия, биология. Понятно, мама расспрашивала о школьных делах, а сын отчитывался.
“Я тоже хочу вот так идти с Вадькой и слушать его истории. Школьные, потом институтские, потом разные другие. Хочу посмотреть, кто у Вадьки когда-нибудь родится, лучше бы девчонка, я бы с ней так много разного интересного напридумывала… Язык, конечно, английский, а для нее специально еще и французский подучила бы…”
Надеждины мечтания прервал резкий, совсем рядом, звук. Это большой рыжий милиционер свистел и жезлом показывал ей на подземный переход. Новый, раньше его тут точно не было. Все-таки родной город ею совсем не обжит. Много новых зданий, а в них разнообразнейших заведений. Фасады домов разважничались витринами магазинов всех мастей и офисов. Предлагают, зазывают, предупреждают, информируют.
Удивительно, но Надежда была почти спокойна. Улица отвлекала. Одиночество в толпе, воистину, целительно. Будто обволакивает — и в суете искупаешься, и “сухим” из нее выйдешь. Ан, нет! Не выйдешь. В толпе Надежда вдруг выделила женщину. Что ее насторожило? Просто парик. И она — тоже? Вгляделась. Женщина как-то по-особому “несла” свою голову, видимо, не привыкнув еще к “заменителю волос”. Не модница, решившая щегольнуть. Она — одна из нас, подсказывало лицо, растерянное и совершенно замкнутое.
“Где же этот, такой-разэтакий, диагностический центр?” — вспомнила тут же Надежда о цели своей прогулки.
Пойдешь налево — коня потеряешь, направо пойдешь — лишишься копья, ну а прямо…
Сito!
Прямо пойдешь — в центр диагностики попадешь — извещал указатель со стрелочкой на торце ближайшего дома. Потопала по стрелочке. Женщина уверенно шла в том же направлении чуть впереди.
Ноги вдруг в один миг стали тяжелыми. Что если?..
Вот и дверь. Окошечко регистратуры. Направление с пометкой в углу красным Cito!, что по латыни вроде бы означает “Срочно!”, возымело свое действие. Ее быстро приняли. Да еще и словно поторапливали напряженным молчанием, когда она замешкалась, освобождаясь за куцей ширмой от своего, ставшего неудобным после операции, комбинезона.
— Что у нас?
— Печень.
— Брюшная полость, — поправила Надежду сестричка и добавила, обращаясь к доктору: — Направление из онкологии. Cito!
— Ясно, — отрезал он.
“Вот бы понять, что ему ясно”, — мелькнуло у Надежды. Помалкивает, лишь изредка отрывисто проговаривая какие-то числительные, которые сестричка, откликаясь, нащелкивает на клавиатуре компьютера. Молчит, как будто кроме цифр ни слова не знает. Кто бы объяснил ему, пока еще молод, что уж с кем-кем, а с онкобольными не надо бы в молчанку играть. Надежда послушно поворачивалась с боку на бок, по команде задерживала дыхание, надувала и сдувала живот и ждала от этого угрюмого доктора заключения.
— Одевайтесь, — оказывается, говорить он умеет.
Подошел к компьютеру. То ли хмыкнул, то ли хихикнул. Вздохнул. “И что это он вздыхает?” — прислушивалась из-за ширмы Надежда. Ей никак не удавалось влезть в комбез обратно. Рука не двигалась еще так, как надо. Ну вот, получилось, наконец!
Она тут же, еще дотягивая молнию комбинезона, выглянула из-за ширмы.
— Что там, доктор?
— Нормально.
— Печень?
Он, наконец-то, взглянул на нее. Взглянул и увидел. Увидел вопрос во всем ее облике. Большо-о-ой вопрос. Увидел проблему сиюминутной ситуации и… разразился более или менее пространной фразой.
— Печень и остальное. Все в порядке, не волнуйтесь.
В порядке. В порядке. В по-ряд-ке! Нет никаких метастаз. Нет! Будем жить! Будем! Она стояла около стола с компьютером и только что не била копытом-каблучком, торопясь убежать с этой радостной новостью.
— Описание обследования будет готово через пару минут. Подождите, пожалуйста, там, — показал на дверь, — я сейчас вынесу.
Настроение моментально переменилось. Почему ее выгоняют за дверь? Неужели доктор темнит? Темнит, и с внутренностями у нее вовсе не все в порядке? Надо будет обязательно попытаться прочесть то, что написано в заключении. Но тут же вспомнилась история с Аленой, с ее ничего не разглядевшим аппаратом.
Ну что ж…
И тут Надежда поняла, что это-то и есть — свобода. Она — безосновна, не выводима из бытия. Выходит, прямо пойдешь — свободу обретешь?
Да, свободу. Ад запрятан посреди рая для того, чтобы те, кто в раю, были настороже. А рай, запрятанный среди ада? Для того, чтобы те, кто в аду… расслабились!
Главное для нее сейчас то, что развязка, какой бы она ни была, наступит еще, видимо, не скоро.
Вышел врач и протянул ей листок с заключением.
— Спасибо, — глянув мимо его лица, словно опасаясь каких-то комментариев, Надежда развернулась и быстро зашагала по длинному коридору прямо к выходу. Читать заключение она не стала. Она была от него свободна.
Выход всегда там же, где вход. Все, что есть у человека, он получает из рук времени. И потому — Cito!, срочно то есть. Все срочно, ведь ее часы “идут теперь иначе”.
Надежда с удовольствием вспомнила свои планы на ближайший месяц. Там был пункт “Одежки для мальчиков”. Без нее они с этим не справляются. Не научились, да и не видят особой необходимости — по-мужски носят то, что есть. Она зашла в первый попавшийся на пути магазинчик с твердым намерением купить спортивные костюмы, почти не требующие примерки, прямо сегодня.
Сегодня. Ведь если Александра Васильевича устроит заключение УЗИ (об анализе крови она совершенно не беспокоилась), то ее на днях возвратят в больницу на очередной курс химиотерапии.
“Легкая” химия
Так оно и вышло. И дня не прошло, она снова в больнице. В который уже раз!
Идешь по коридору и не успеваешь кивать-здороваться, столько знакомых у тебя в этом заведении. И персонал, и больные. Циклы химиотерапии для многих примерно одинаковы (двадцать-двадцать пять дней), поэтому от курса к курсу — почти одни и те же лица, тот же круг общения.
Здесь Галина. Встретились в приемном покое и кинулись друг другу на шею, будто родные. В больницу — как на свидание друг с другом, с приветами от близких и подарками. Галина привезла Надежде маленькую именную иконку и даже попыталась просветить ее рассказом о мучениях Веры, Надежды и Любови. Подарок Надежды был светским. Вспомнив о том, что Галина когда-то, как она выразилась, “шоферила”, приготовила для нее подставку для мобильного телефона в виде авто (искала в виде трактора, которым Гале тоже в свое время довелось покомандовать, да, увы, не нашла).
Поговорили. Галина была немного не в себе.
— Как дома? Да вроде все в порядке. Но вот на люди выйти не могу. Кажется, что все все знают, меня исподтишка рассматривают. И еще, ерунда, конечно, но… Знаешь, в этом сезоне цвет модный — такой тошнотно-розовый, как цвет нашей “химии” (цвет называется, кажется, “цикломен”, а нас “циклофосфаном” травят), так вот — стала на него внимание обращать. А девчонки — все сплошь в “цикломене”: то футболки, то сумочки, то обувь, а то и все в комплекте. И когда только эта мода пройдет? Напоминает. Аж зубы сводит.
Но это было вчера, сегодня настроение у Галины — вполне боевое, от хандры не осталось и следа. Вон она стоит у входа в отделение, и вокруг, как всегда, целая компания. Прошел мимо врач из хирургии. Высокий, статный и крепкий, и Галина в духе своих анекдотов тут же шепотом ему вслед: “Эх, вот с таким доктором я бы поработала!” Смеются.
Людмила. Немного обросшая, похорошевшая, в новой яркой пижаме. Стоит у приоткрытого окошка, провожая “братца” или “сестренку” из своего детдомовского семейства. Кивает, улыбается, рожицы корчит. Отошла и ищет кого-то глазами. Женечку!
Та сидит перед процедурным кабинетом. Конечно, с книгой. Наверное, стихи. Выглядит как будто чуть лучше, только вот глаза по-прежнему больные, она их все время прячет, cловно в чем-то виновата.
Кажется, Людмила взяла над Женечкой шефство. Вот молодец. Душа! Не утерпела рядом такого явного сиротства. Не может не поддержать. А ведь и двух недель не прошло, как она во время их ночного разговора, кажется, сильнее всех испугалась пагубной энергетики человека, больного раком.
“Зараза к заразе”? Да, конечно, но… Хоть и связаны все они одной бедой, но болячки у всех разные. А значит, и судьбы в итоге. Раковых клеток, говорят, существует великое множество, что-то около сотни разновидностей.
Надежда как-то попыталась вызнать название своей разновидности.
— И зачем тебе? — вопросом на вопрос ответила приятельница-врач, работавшая когда-то в онкологии.
— Ну, надобно врага знать если не в лицо, то хотя бы по имени, — ответила она вполне искренне.
— Зарифмовать, что ли, хочешь? От скуки? — так, нарочито грубовато, Надежде давали отпор.
— Может, и зарифмовать.
— Ни к чему все это. Да и не помню я, забыла.
Схитрила. Так и не сказала. Не захотела. Убоялась, как бы Надежда, мастерица на разные фантазии, чего-нибудь вокруг названия собственной клетки не “выстроила”. Или же не начала бы искать дополнительную информацию. А вдруг название у клетки “прозрачное”, то есть какое-нибудь страшноватенькое.
Да, у всех своя клетка. В смысле той самой, раковой. Да и в другом, как бы философском. Каждая в “клетке” своих проблем.
Надежда заглянула в соседнюю палату поискать своих “преждебывших”. На кровати у окна сидела в окружении незнакомых женщин Оксана. Нелепая в своем ослепительно блондинистом, с претензией парике, она, привычно переходя с русского языка на украинский и обратно, с увлечением рассказывала о “чудесных исцелениях” от народных средств. Фигурировали в рецептах керосин, чистотел, редька и даже, извините, куриный помет и моча молодого бычка. Все, кроме последнего, — для приема внутрь, а то, что от молодого бычка, слава тебе, Господи — для компрессов. Слушая Оксану, кто качал головой, кто, отвернувшись, хихикал, а кто и внимал со всей серьезностью.
Новенькая девушка рассказывала о своей далекой поездке к старику-травнику, который вылечил одну ее хорошую знакомую от нашей болячки. Его настои надо было принимать как минимум три месяца ежедневно по пять капель через час (ну и график!). Но мама девушки, сама врач, ждать не стала. “Твой дедуля-травник, — увещевала она дочь, — маммографию не делает, пункцию не берет, как же он мастопатию от раковой опухоли отличает? Может, у твоей знакомой просто мастопатия была?”
Отправила мама дочь, как та ни сопротивлялась, в больницу на операцию. И кто тут прав, кто виноват, не разберешь. Однако Надежда знала, что многие уже прооперированные женщины искренне, иногда до слез, жалели, что не использовали всех шансов нетрадиционного лечения. Надежда, тоже об этом жалела. Хотя ее несколько остудила другая история, “героиня” которой, доверившись какой-то то народной целительнице, устрашающе скоропалительно ушла. Как растаяла.
В другом углу палаты Вера и Лена мирно беседовали совсем о другом. Верочка призывала Лену-Елочку “заняться собой”, рассказывала о том, как “вытаскивает себя за шиворот” из дома и отправляется во всяческие приятные женской натуре заведения — парикмахерские, магазины, навещает подружек. Раньше на все это никогда не хватало времени.
“Молодчина, — отметила про себя Надежда и подумала, что ей тоже бы надо внять этим советам. — Вот разгребу дела немного и тоже, честное слово, займусь собой. Может, даже в любимый шляпный салон загляну. Почему бы нет? Ведь… чем хуже у вас идут дела, тем лучше вы должны быть одеты — английская, кажется, пословица”.
Все ее знакомые по прошлым курсам выглядели посвежевшими, были оживлены. Нормальное состояние послеоперационной и послебольничной эйфории. Побывали дома, и все теперь не кажется таким страшным и безнадежным. Это просто витало в воздухе.
Только Надежда прислушалась к тому, что говорит Верочка о “проверенных” солнцезащитных кремах (ведь солнце всем им на веки вечные теперь противопоказано), как услышала:
— А Татьяна, беленькая, длинноволосая (помните?), на этот курс не приехала. Нет ее. И не было, я специально у медсестрицы спрашивала.
Надежда уже искала Танечку вчера. Выписываясь в прошлый раз, они рассчитали по календарю, что если встретятся в больнице, то на денек — одна сюда, другая отсюда — “на волю”. Не нашла и подумала, что они тогда просто просчитались.
— Почему? — чей-то сдавленный знакомый голосок от двери — это вошла Женечка.
Обе компании в один миг притихли.
— С ней все в порядке? Жива? — наконец, озвучила за всех немой вопрос Лена.
— Она еще в прошлый раз нам говорила, что больше не приедет, — быстро-быстро, стараясь снять напряжение, выпалила большеглазая Тамара. — Я думала, она это просто так, по молодости своей болтает. “Не хочу, — говорит, — больше всего этого. Надоело. Третий курс закончу (Бог, дескать, любит троицу), да и все. Будь, что будет”.
— Да ладно, девчонки. Каждый сам решает. И зря она, — Людмила, как всегда, пыталась выправить ситуацию. — А нам не об этом надо думать. Я тут на улице встретила знакомую по прошлому курсу химии. Тезка моя, Людмила, такая маленькая шустренькая шатенка. У нее еще дочери-двойняшки, ну, помните? Так вот встретила ее и просто не узнала. Красавица! Бодрая такая, я, говорит, больницу уже просто забыла, как кошмарный сон. Вот так! И еще встретила одну старую знакомую, она про свою сестру рассказала. Та, когда выписалась, год хандрила, помирать все собиралась. А тут одна из дочерей с мужем развелась, а внучок в школу пошел. Помогать некому, начала с ним возиться — в школу проводить, встретить, в секцию отвести. Сами знаете, что такое первоклассник. Так вот, заняла себя и про болячку забыла. В порядке сейчас. А внук-то уже девятый класс заканчивает! Вот такие дела.
— Из-за волос Татьяна очень переживала, — словно не услышав Людмилиных рассказов, произнес кто-то.
— Конечно, с такой красотой и вмиг расстаться, — это к ним подошла симпатичная татарочка Зоя, сама лишившаяся копны красивых смоляных локонов и сейчас брезгливо носившая парик.
— Нет, не верю я, что с ней что-то стряслось. Не приехала и все. Да и “химия”-то у нее легкая была, не то, что у некоторых, — недоумевала Тамара.
— А помните, раньше что мы “легкой химией” называли? Просто химическую завивку несильную. Я всегда такую делала, — это, конечно, реплика Людмилы.
— Ага, только от той химии — кудри, от этой — лысина. Вся и разница, — раздалось откуда-то слева.
Помолчали.
Людмила бодрилась и пыталась подбодрить. Но этому помешало лишь одно вылетевшее у нее словечко. “Раньше”, — сказала она и опять разделила жизни всех на до и после. До диагноза и после него. До обезобразившей операции и после. До того, как каждая поняла, что такое “химия”, и после. До того, как побывала “другой” дома (тут тоже, ох, как много нюансов), и после. Словечко подметили. Каждая подумала о своем, но комментировать не стала.
Надежда вспомнила свою довольно давнюю случайную встречу с “белым доктором”. Во время предпоследних своих “каникул” она бежала по родным, ближним к дому кварталам в булочную. Прямо навстречу, тоже торопясь, шел Александр Васильевич. “Белый доктор” был в цивильном — в строгом черном костюме при черной же рубашке. Надежда очень обрадовалась нечаянной встрече и тут же пригласила его к себе на чашечку кофе, ее дом был буквально в двух шагах.
— Нет-нет, некогда совсем, — ответил он скороговоркой. — Я в вашем районе по делу. К своим “тяжелым” приехал. Совсем молодые женщины гибнут сейчас у нас, такая беда. Вот, езжу почти каждый вечер после работы.
— Молодые? — машинально переспросила Надежда,
— Одной восемнадцать, другой — двадцать семь. Три года мы их тянули, как могли. А вы где-то поблизости живете?
Надежда показала рукой на свою девятиэтажку. Александр Васильевич глянул в направлении дома и, как бы завершая разговор и отвечая еще раз на приглашение зайти, проговорил:
— Вот умрут они, я стану посвободней и обязательно зайду. Попьем кофе и поговорим. Обо всем, в том числе о вашей рукописи.
Они кивнули друг другу, попрощавшись, и доктор исчез, растворился в людском потоке, как будто и не был.
“Он зайдет ко мне, но только когда они, эти две молодые женщины, умрут. Вот такая очередь, — Надежда долго еще неподвижно, памятником самой себе, стояла посреди улицы, огибаемая суетливыми прохожими. — Как просто говорит он обо всем этом. Как обыденно. И с какой уверенностью в том, что обязательно скоро умрут. Не со мной бы ему откровенничать. Не со мной? Да нет, сама ж “вызвала огонь на себя” — влезла с рукописью, со своими исследованиями куда не надо. Сама поставила себя на эту доску, вот и получила то, что просила. Правду получила”.
Вот и сейчас, вспомнив этот диалог, Надежда замерла посреди палаты.
— Что с тобой, Надюш, — тормошила, проводя рукой перед ее отсутствующими глазами, Верочка, — ау, да очнись же! Плохо тебе? Что-то заболело? Мы чай собрались пить. Будешь с нами?
Надежда пришла в себя, оглянулась. Да, палатное “сестринство” (по аналогии с братством) начало готовить спасительное чаепитие — все доставали какие-то припасенные для такого случая вкусности и понемногу, рекламируя каждая свои, оживились. Галина, как всегда, была на высоте — она собиралась потчевать всех необычным пихтовым (“жутко полезным”) медом. Он готовился как сахарный сироп на настоянном, крепчайшем отваре хвои.
— Можно еще из хвои сосны и можжевельника. Только не из елки. В березняке веселиться, в ельнике удавиться, как говорила моя бабушка. Запомнили, как готовить? Кипятить отвар три часа, — громко комментировала Галина, приглашая мед отведать.
Надежда лизнула — действительно, очень вкусный и ароматный, — но от чая отказалась. Глянув на часы, поторопилась к себе. Вдруг ядовито-розовый укол той самой, “легкой”, химии надумают сделать ей уже сегодня?
Да и историю с не явившейся на курс Татьяной, которая так ей полюбилась, надо было переварить в тишине: “Встретиться бы, а у меня даже адреса не записано, и телефона у нее, говорила, нет. Вот ерунда какая получилась!”
В коридоре она мельком увидела Карину. Та, жестикулируя, о чем-то разговаривала с заведующим отделением.
“Как она? Надо обязательно расспросить ее о дочери. Нашлась ли в Хабаровске? — Надежда ринулась было в их направлении, но тут же остановилась. — Может, и не стоит напоминать Карине тот разговор?
Так что же, стервы раком не болеют? Надеюсь, и я чем-то в своих писаниях помогу нам и им. И совсем не скоро еще положат нас на обеденные и письменные. Вон какие мы все, ну, или почти все, жизнестойкие!”
Захотелось писать.
“Но прежде чем начну новые главы, — настраивала себя Надежда, — надо все же увидеться по-хорошему с Александром Васильевичем. Ведь начало повести он уже прочел, а мы вcе никак не поговорим”.
“Лошадиная” тематика
Буквально через пару минут следом за Надеждой в палату вошел Александр Васильевич. И в руках он держал ее рукопись.
— Готовы?
— К вашей рецензии?
Улыбнулся, но “поставил на место”:
— Да нет, я о химиотерапии.
— Если б вы прочли, то, что я там новенького, — кивнула на ноутбук, — понаписала, поняли бы, что да, готова.
Надежда подавила в себе желание спросить его о тех молодых женщинах, к которым он так спешил в их давнюю встречу, и повторила:
— Конечно, готова.
— Это хорошо. Я очень рад, что все подозрения по поводу вашей печени и вируса оказались пустыми. Я, в общем, был почти уверен, что так и будет.
“Лукавит, сам тогда очень испугался”, — отметила Надежда, усаживаясь на кровать поудобнее и настраиваясь на разговор.
— Будем лечиться. Надо собраться с силами, подготовиться.
— Как подготовиться?
— Ну, настроиться, что ли. Попадая в организм, “химия” как бы ищет дурные клетки.
— Картинки рисуете? Один знакомый химиотерапевт, консультируя по телефону, предлагал мне, например, представлять то ли воинов, то ли рыцарей, которые убивают разных монстров. Я смотрю, среди врачей много романтиков, и тем их больше, чем ближе они по своей специализации к наиболее жестоким болезням. Кажется, есть такая зависимость.
— Пожалуй. Только себя я к романтикам вряд ли могу причислить. Приходится порой быть очень и очень реалистичным. Часто примитивным. А порой просто суровым. Когда однажды среди моих пациенток оказалась истеричная особа, постоянно твердившая: “Все равно все умрем”, и настраивавшая таким образом всю палату, я тут же перевел ее на дневной стационар. Позже от нее отказался — отдал другому врачу. Такой “обмен” у нас иногда случается. В крайних случаях. А это был именно такой.
Лицо доктора стало жестким, и Надежда, поежившись, укуталась в шаль, словно защищаясь. “Сейчас что-нибудь выдаст, а то и меня, вместе с рукописью, “обменяет” на кого-нибудь поспокойней из непишущих, невыделывающихся”.
— Работа очень трудная, — продолжал Александр Васильевич. — Вы заметили, что среди врачей нашей клиники — очень мало семейных. Пожалуй, только чета Беевых. Но они вообще особенные.
О чете этой Надежда, конечно, знала. Он — хирург, она — анестезиолог. Это он и еще совсем молодюсенький хирург дежурили, когда у Надежды началось через сутки после операции кровотечение. Мальчик-хирург, увидев во время вечернего обхода, как много крови отошло у Надежды, изменился в лице и скомандовал: “Быстрей показывайте!”
Она, неуклюжая после операции, все никак не могла расстегнуть пуговицы на плече рубашки, и тогда он в тревоге и нетерпении ее разорвал. Хрясь — и рубашка послушно разбежалась по шву. Что-то крикнул в раскрытую дверь палаты, за которой маячила медсестра, и тут же рядом с кроватью появилась каталка, Надежду погрузили и “с ветерком” перевезли в процедурную.
Перед тем как ей вкололи сильное обезболивающее, она узнала склонившегося над ней доктора Беева. И именно профессионализму его и того замечательного мальчика она, наверное, обязана тем, что все обошлось только “перезашивкой”, а не повторным восшествием на операционный стол.
Надежде страшно было даже представить, что в ту ночь дежурила бы, например, маленькая, с остренькими глазками хирургесса, которая, говорят, давно забыла дорогу в операционную. Вела лишь первичный прием. Видела Надежда и растерянность хирургессы у дверей палат “тяжелых”. Вот вам, пожалуйста, и “серый” доктор.
Ей что-то “капали” всю ночь. Перед глазами смутно мелькали лица врачей и медсестер. А когда через несколько дней Надежда на обходе увидела доктора Беева, тот, всегда немногословный, осматривая ее, пошутил: “Ну что, больше не хулиганим?” Нет, больше после операции Надежда не “хулиганила”. Все обошлось. А еще Надежда почему-то гордилась тем, что, рассказывая жене о том ночном происшествии, доктор Беев сказал: “Неженка? А даже и не пикнула, когда ее зашивали”.
Ну а она, Беева Татьяна Михайловна, — действительно, особенная. Просто Солнышко. Во-первых, потому что признанная “звезда” по части анестезиологии (все хирурги хотят оперировать только с ней). И еще — потому что теплом от нее настоящим веет. Это, она, жалея, о Надежде как о “неженке” думала.
Проникшись к Надежде сочувствием, Татьяна Михайловна периодически добавляла что-то свое в ее лист назначений. Не на шутку испугалась, когда Надежда чуть было не загрипповала после операции, и насморк у нее вывела, фактически, собственноручно.
Танечка, так называли ее больные и коллеги, даже заглядывала иногда к Надежде вечером во время своих суточных дежурств в реанимации. Они болтали о разном, совсем не больничном. Потом во время почти двухмесячного лежания Надежды в больнице, они cтали обмениваться книгами. И, ей-Богу, знала Танечка, чувствовала, что именно этой больной нужно было почитать. Чувствовала, но … это уже совсем иная история. Она — о другом.
Промелькнувшие у Надежды воспоминания о врачах Беевых согрели. Она даже успокоилась и как-то по-особенному взглянула на Александра Васильевича. Беевы обитают на последних этажах хирургии и реанимации, он же “живет” здесь, на втором — в химиотерапии.
Хирурги оперируют и отпускают на долечивание к химиотерапевтам. Те “ведут” больных долго. Их лечение, а следовательно, контакт с больным длится, порой, годами. Сколько получится. Они, химиотерапевты, наблюдают так называемые стойкие ремиссии, когда их бывший пациент долго (порой до самой старости) живет нормальной жизнью. Но и они же видят, как больные уходят и прощаются с ними, если больше ничем не могут им помочь.
Да, все-таки верно она выбрала себе консультанта для повести. Верно!
В роли “ненаучного” консультанта
Надежда, наконец, осмелела и задала вопрос, который давно вертелся на языке:
— Александр Васильевич, не мучьте, скажите мне, наконец, что вы думаете о написанном? Как вам?
— Мне было интересно.
— Интересно как врачу или как человеку?
Пауза.
— Вы поймите, я не кокетничаю, и нет в этом ни капельки амбиций. Мне действительно важно ваше мнение. Я ведь вас в научные консультанты выбрала. И потом, по-честному, если бы не тот ваш посыл, не та реплика о “стервах”…
— Вы бы писали о чем-нибудь другом, — перебил, завершая ее фразу, доктор.
— Да, писать — это, наверное, единственное, что я люблю и немного умею делать. Но все-таки, если бы не та ваша фраза о не болеющих раком стервах, вряд ли я пустилась бы во все тяжкие.
— Ну вот, вы говорите “во все тяжкие”. Теперь именно как врач я должен с пристрастием спросить: вам все это тяжело дается? Если да, то я буду настаивать на прекращении таких и подобных им занятий. Вам треволнения категорически противопоказаны. Хотя…
— Вот именно “хотя”, доктор. Разве любой на моем месте не волнуется? Разве можно просто волноваться, если жизнь твоя, к чему лукавить, висит на волоске? Да и кто мне, любому на моем месте думать запретит? Изустно иль письменно. Какая разница в принципе?
— Да, конечно, я все понимаю.
— Давайте так. Вы меня, как положено, предупредили. Я услышала. И все! А по существу рукописи, доктор?
— А по существу… Как врач, могу сказать, что все описанные вами истории, действительно, могли породить онкологию. Какие-то душевные травмы, явные, а, может, и незаметные со стороны. Могли… А могли и не породить (из бед надо уметь выбираться). В этом смысле ваш рабочий термин точен — это именно “гуманитарные” истории болезни. И коль скоро я выбран в консультанты научные, должен еще вам сказать, что вокруг онкологии много… как бы это точнее выразиться… мифологии. Так вот, и ваша повесть — льет воду на ту же мельницу.
— Но ведь мифология — это не только совокупность мифов, Александр Васильевич, но и наука, изучающая мифы…
— Ох, не путайте меня, я и сам запутаюсь, не гуманитарий. Я имел в виду мифы как что-то выдуманное и недостоверное.
— Недостоверное? Но ведь все фактически списано, что называется, с натуры — от характеров до интерьеров. Я совершенно ничего не выдумывала!
— Совсем не это я подразумевал, — доктор, кажется, даже горячился. — Миф — это, в вашем случае, прежде всего поиски одной-разъединственной причины болезни. И потом, мифология для меня — это всегда схематизация и приукрашивание. Приукрашивание и героизация. А нет ее — этой самой героической стороны. Все на самом деле и проще, и приземленней.
— Я вас поняла. Хотя не могу согласиться. Ваша больница — место особенное. Эдакое “чистилище”. Место, где принимаются важные решения.
— И это тоже мифы. Многие совсем не задумываются о том, что надо что-то в своей жизни менять. Никаких решений. Только тупое ожидание или суетливое доделывание каких-то рутинных, совсем не важных вещей. Женщины многие, буквально через одну, выходят после курсов химиотерапии и начинают делать ремонты в квартирах. Просто поветрие какое-то! Отдыхать надо, собой заниматься, а они — ремонты. Как не понимают?
Надежда улыбнулась и вспомнила, что и в ее планах на “после выхода” едва ли не на первом месте стояло слово “ремонтец”. Уменьшительно-ласкательный суффикс указывал на небольшой, не глобальный ремонт, но все-таки…
— Что, и вы? — заметив ее улыбку, спросил Александр Васильевич. — И вы — ремонт? Совсем не смешно. Запрещаю, слышите, запрещаю.
— Не стану, не стану. Да и не сама я… Ну да не будем же об этом! Мы, может, и рады бы “решать”, да не знаем как. В нас клетки (в смысле “раковые”), и мы — в клетках. Клетках своих проблем, — повторила Надежда ранее найденный, как ей казалось, точный образ.
Доктор посмотрел на нее.
— Пишите, конечно, — вдруг устало проговорил он, — что с вами поделаешь.
— Разрешаете? — не переключившись еще на новый поворот разговора, дурачась, спросила Надежда.
— Каждый находит в этом новом для себя состоянии что-то свое. У вас все вылилось в “Записки из больницы”. И это, наверное, неплохо. Так вот, как консультант совсем не научный, скажу, что читается легко, что-то по-настоящему пронимает. Меня, во всяком случае. Я, знаете, когда только-только начинал работать, тоже мучился всеми этими женскими историями.
— Поэтому вы в один пронзительный момент и решили, что хотите лечить именно женщин? А расскажите, как это было? Как родилось это ваше решение?
— Не было определенного “момента истины”. Просто накопилась, я буду с вами по-прежнему откровенен, какая-то критическая масса смертей. Смертей нелепых, в том смысле, что уходили женщины, которым бы жить да жить. Жаль всех — и бабулек совсем стареньких, но когда уходят в самом расцвете или молодые… Нелепых и потому, что, узнавая в той или иной степени каждую, кого лечил, понимал, что передо мной, как это говорят, люди красивые. Для меня, во всяком случае. Не самовлюбленные, порядочные. И, главное, не озлобившиеся в этой ситуации. Привязывался, конечно. К некоторым особенно.
Он вздохнул и на мгновение сник, но тут же, словно вспомнив, кто он и с кем, и где, распрямился.
“Не врет и не рисуется”, — подумала Надежда.
Истории от доктора
— Расскажите о ком-нибудь из женщин, чьи истории запомнились. Пожалуйста! Не из праздного любопытства. Это важно. Очень боюсь своей собственной зашоренности. Шоры — это, знаете ведь, такие специальные загородочки у глаз лошади, чтобы она налево-направо не смотрела, а прямо бежала по колее. Не хочу быть такой лошадкой. Расскажите!
— Рассказать? Да, честное слово, не знаю и что. Вы в своем тексте пытаетесь какие-то “типы” представить. И истории ваши, в общем, не повторяют друг друга, а мои… Мои почему-то почти все похожи. Особенно если следовать вашей художественной логике поиска первопричин. Много измен, много мужского эгоизма. Все это очень бросалось в глаза, особенно когда только-только начинал работать. Была одна женщина, которая, как мне тогда показалось, просто сгорела от обиды. Сама надорвалась, когда мужа после инфаркта вытаскивала. Он на ноги встал, окреп и пошел, что называется, вразнос “по бабам”.
— Постоял у последней черты немного, вспомнил, что не догулял, и…
— Может быть. Дело-то не в этом. Уж очень демонстративны и наплевательски были все его похождения. В итоге где-то осел, ушел из дома. Она слегла. Измены — это матка.
“Ого! А ведь я это угадала. Точнее, правильно поняла, основываясь просто на своих наблюдениях. Поражение женщин в матку как-то связано с мужскими изменами. У Александра Васильевича, оказывается, тоже есть своя “топография онкологии”.
— Все протекало очень стремительно, — продолжал доктор. — Жила та женщина в маленьком городке, где все друг друга знают. А история была кристально прозрачна. Все истоки, все причины — как на ладони. Муж ее на похороны не явился, побоялся, что просто морду набьют. Правильно испугался.
“Белый доктор” нахмурился. В его взгляде читалось: “Сам бы набил”. Неожиданно он завершил:
— Вы, кстати, о мужчинах ваших героинь довольно, как бы это сказать, деликатно пишете. Слова подбираете?
— Это не деликатность. Просто не хочется опускаться до “языка кухни”. Что толку, если я ярлыков наприклеиваю. Пусть сами оценивают те, кто читать будет. Имеющий уши да услышит!
— А мне, знаете, — вдруг переключился Александр Васильевич, — одно ваше определение любви очень понравилось. Не помню имени героини. Там какая-то довольно распространенная интрига: он женат, она — замужем. Так вот, определение: “Любовь — это когда не страшно и не стыдно”. По-моему, точно. Только… — Он глянул за окно, — только куда это все потом уходит?
Вот, оказывается, что задело доктора!
— Чем же вас удивить, — продолжал он, — каких “историй” у вас нет? А вот, пожалуй…
— Что, что, что, доктор? — нетерпеливо затараторила Надежда.
— Попробую тоже без ярлыков. Если в двух словах, был такой случай, когда я лечил двух женщин, которые были женами одного мужчины.
— Как это? Заболела та, с которой он развелся когда-то, и его последующая жена?
— В том-то и дело, что нет.
— Как же тогда? — совсем растерялась Надежда.
— Сначала заболела и умерла одна, потом вторая, на которой он вскоре женился. Так совпало.
— А новая избранница ухаживала за старой? — спросила Надежда, памятуя недавний разговор о “заразной” энергетике онкологии.
— Нет, не ухаживала.
— Тогда… Ужас, — не могла не содрогнуться Надежда. — Как же так получилось?
— Я дольше общался, конечно, со второй. Мы подружились. Марина Сергеевна была человеком энергичным и очень, несмотря ни на что, жизнерадостным. Она до последнего работала. На каком-то транспортном предприятии. Главным экономистом.
— А первая?
— Первая была, кажется, актрисой кукольного театра. Почему вы спрашиваете?
— Какие разные… А он? Каким он был? Точнее, что в нем было такого?
— Какого?
— Что рядом так страшно, так бесповоротно заболели две женщины?
— Это судьба.
— Чья судьба? Его?
— Нет, их.
— Можно, конечно, спрятаться за это слово. Судьба? Да и не чаяла от вас его услышать. Может, он обижал своих жен? Помните, вы говорили что-то о “сапогом в грудь” и так далее?
— Нет, ничего такого. Я бы знал. Точно знал.
— Так что же? Каким он был?
— Из породы настоящих мужиков, — выдал, словно что-то само собой разумеющееся, Александр Васильевич.
— То есть? Что за формула такая?
— Ну, все, что под этим обычно подразумевается. Сильный. Принимающий решения. Немногословный. Мало эмоциональный. “Рулил”. Много работал.
— Представляю, каково было рядом с таким актрисе, хоть и кукольного театра…
— Насчет актрисы ничего не знаю. А вот с Мариной Сергеевной они жили, по-моему, хорошо. И держался он во время ее долгой болезни очень достойно.
— А сейчас?
— Что сейчас?
— Вдруг он женился в третий раз? Ведь только жена после смерти мужа — вдова, а муж после смерти жены — снова жених.
— Знаю я эту поговорку, но не думаю, что она верна. И что значит ваше “вдруг”? О чем это вы, Надежда Вадимовна? — голос Александра Васильевича напрягся.
— Вы знаете о чем. Что-то в этой истории есть. Какая-то разгадка. Или мистика?
— Вот и попробуйте пофантазировать. Но мужчина тот, учтите, никаким монстром не был. Не “синяя борода”. Нормальный мужик.
— Значит, ОЧЕНЬ нормальный. А рядом — совсем иные. Не “синяя борода”, не синяя, а… фиолетовая. Или зеленая. Эти цвета вам больше нравятся? Не в этом ведь суть! И, кстати, совесть, как борода, со временем не вырастает…
Доктор молчал, и Надежда проговорила, наконец, то, что хотела:
— Мне почему-то совсем не кажется, что все в этой повторяемости — случайность. Случайность, говорят, — “псевдоним Бога”… Вот вы, например, Александр Васильевич, если бы у вас была горячо любимая сестра или, тем более, дочь, и она захотела б выйти замуж за человека, у которого от рака умерли две жены подряд, вы что, не были бы против?
— Не знаю, не знаю, — проговорил после небольшой паузы тот растерянно. — Честно, не знаю.
— Вы противоречите сами себе, Александр Васильевич. В принципе. И, конечно, памятуя ваше врачебное кредо — лечить только женщин. Вот я бы, например, крепко подумала, если б дочь моя собралась замуж за такого человека. Подумала бы. Все, что происходит в семье, — это всегда вина двоих. Ее и его. Болезнь, в данном случае, как развод. Разве не так?
— Нет, не так. Или не совсем так. Главное — не падать в свои личные проблемы, как в пропасть. Уметь из них выкарабкиваться. Держать себя в руках…
— Тысячу раз правы и тысячу же — нет, — перебила его Надежда. — Ибо все мы разные. Разные! А в этом вашем “двойном” случае такое совпадение! Впрочем, — сдалась, выходя из трудного разговора, Надежда, — это уже такие дебри, которые и меня пугают.
— Пугают?
“А вот сейчас доктор “пойдет на попятную”, то есть свернет свою откровенность, вспомнив о том, с кем говорит”, — отчетливо увидела Надежда дальнейшее развитие сценария их встречи.
— Вот и хорошо. А знаете, — и впрямь переменил он тему, — о чем вот уж точно, надо писать? О тех, кто выкарабкался! Выкарабкался всерьез…
— И надолго?
— Да, надолго, — строго проговорил Александр Васильевич, глядя Надежде прямо в лицо. — Надолго и всерьез. Почему о таких вот “историях” вы меня не спрашиваете?
— Спрашиваю.
— Да уж! “Спрашиваю…” — с кислейшей миной проговорила она”, — передразнил ее доктор.
— Вовсе не с кислейшей. Я и сама таких историй знаю предостаточно. Их мне все рассказывают. Как заведенные, — уточнила Надежда. — А подобные вашим — мало кто может. Вот последняя, например…
— Да, конечно, мы еще поговорим. А сейчас — отдыхайте, выспитесь. Завтра с утра начнем, — доктор поднялся, заполнив собой маленькое пространство палаты, и развернулся к выходу.
— А завтра “это” будет опять с гормонами? — задала Надежда вновь вставший перед ней во весь рост, очень мучивший ее вопрос. — А можно их, гормонов этих проклятых, поменьше?
Резко остановился уже в дверях, посмотрел на нее, как дедушка на несмышленую внучку.
— Да, с гормонами. И их, — снова металл в голосе, — ровно столько, сколько необходимо, чтобы ваш организм нормально перенес сеанс химиотерапии.
— Но… Я от них так меняюсь, — невольно жалобно произнесла Надежда. Ужаснулась этой жалобности, но фразу завершила: — Глянула на себя в прошлый раз наутро в зеркало — не я! Лицо другое. Не мое. И пополнела очень после последнего курса. Тоже — не я.
— Это проходит. Со временем. Не беспокойтесь, все рассчитано. Вот, кстати, и об этом, то есть об ощущениях женщины во время “химии” и гормонотерапии, напишите. Напишите обязательно. Это интересно.
Сказав, вдруг широко улыбнулся, попрощался и вышел.
Эх, доктор-доктор…
Его последняя реплика показалась Надежде почти циничной. Да и не почти.
Эх, доктор-доктор… И вы, по-своему вставший на защиту женщин тем, что лечите исключительно их? Только их! И косвенно как бы обвиняя тем самым за что-то (вам, верно, ведомое?) мужчин. Такое вот, кому-то кажущееся странным, врачебное кредо.
И вы, доктор, и вы? Мимоходом и с улыбкой о таком! “Все рассчитано”, говорите?
Да кто же рассчитал допустимую (совместимую с жизнью) меру горечи молодой женщины, ставшей в одночасье калекой (инвалидом по документам и часто — по ощущениям)? Пытающуюся разглядеть в жизни и в зеркале себя прежнюю и никак ее, прежнюю, не обнаруживающую. Эта разрушающая асимметрия. Асимметрия тела и духа. Распавшаяся мозаика или картинка-пазл с затерявшимися неведомо где частичками. Не складывается! Голова без волос, оголенные, без ресниц, глаза. Вот уж, воистину, как оголенные провода под напряжением.
Кто рассчитал предел возможного (не выворачивающего наизнанку) страха этой женщины перед новой жизнью? Да, страха, потому что постоянно чувствуешь, как жизнь пытается вытеснять тебя сантиметр за сантиметром из всего, что раньше было твоим. Из “твоего” вытесняет!
Страх. Выйти из дома. Перешагнуть за многие пороги. Встретиться с коллегами и знакомыми. Посмотреть в глаза любимому человеку. Увидеть себя взором своего ребенка. А взорами своих отца и матери?
Надежде вспомнился рассказ Верочки о ее попытках выйти из дома. Именно попытках или подходах, как в спорте. Она, муж и сын собрались, как обычно бывало раньше, воскресным днем в кафе. Наметили еще в начале недели, план утвердили. И вот настало время. Мужчины уже — при параде. Ждут. Она за закрытыми наглухо дверями готовится. Примеряет.
Примерки теперь осложнены. Парик — наряд. Протез — наряд. Парик — взгляд. Протез — походка. По отдельности и в комплекте. В разных сочетаниях. Ищет и ищет себя новую. Ее терпеливо ждут. Ждут, проникшись состоянием. Вышла с твердым намерением, не глядя в зеркала, пройти быстро и сесть в машину за затемненные стекла. А там уж как-нибудь. Ну не портить же выходной своим мальчишкам? Но… В общем, не смогла. Да еще и разревелась. Ничего не получилось у Веры, как ни старалась. Первая попытка не удалась. И вторая, и третья, и не знаю какая по счету. Описать вам, Александр Васильевич, горечь этих слез?
Описать едва ли не отвращение, которое испытываешь, глядя на себя в зеркало? Воевать всю жизнь за каждые “минус полкило” и вдруг чудесным (не зависящим от тебя) образом нарастить лишний десяток килограммов. Какие несусветные глупости, скажете вы. Подумаешь, вес! Да, чуть не забыла, вы обязательно посоветуете просто “сменить образ” (или, как сейчас говорят, “имидж”). Вот именно, надо стать “живой”.
Как описать вам оторопь (крайнее недоумение, испуг, замешательство в “одном флаконе”) женщины, которая в течение нескольких месяцев меняется так, что знакомые на улице с трудом ее узнают?
Надежде, например, в один из состоявшихся (тоже после нескольких попыток) ее выходов на улицу пришлось выслушать поздравления с… беременностью! Именно так были истолкованы ее заметно округлившиеся формы. Да и понятно. Она, не снимавшая обтягивающих брюк и мини, вдруг в платье-балахоне.
Ну, и лицо… Лицо, конечно, очень изменилось.
Странно, какая-то введенная в тебя смесь ядов и гормонов так меняет лицо и глаза, которые “зеркало души”. Что же там с ней, душой? Скакала длинноногой девчонкой, скакала, куда хотела, отражаясь в глазах, стеклах витрин и очков, в лужах и даже, может быть, в рядом проходящих циферблатах. А теперь? Сидит привязанная, в углу странной комнаты, стены, потолок и пол которой из зеркал, сидит с “привязанным” взглядом, смотрит в себя да еще в ма-а-аленькое окошко в потолке, где время от времени показываются краешки облаков.
А ведь жила с вечным раздражением на то, как много “тела” в ее жизни, чувствовала, что оно мешает, отвлекая от нее самой. Мнила себя Психеей, досадовала, когда принимали за Еву. Почти при этом не кокетничала. И вот надо же — такой “плач по туловищу” на больничной крепостной стене.
Да понимаю я, понимаю, что, потерявши голову, о волосах не плачут. Да и не о волосах был плач, не о волосах, поймите, Александр Васильевич. О голове, если по пословице. Каждой из нас предстояло сейчас понять что-то такое, чтобы можно было жить дальше. В новом ли качестве, в старом ли.
Чему вы, уходя, так улыбались, доктор? Что предлагали описать? Может быть, ощущения вернувшихся после страшных операций женщин? Не берусь. Не могу. Не хватает мужества.
И еще… Возвращаясь к сцене с “мнимой беременностью”. Представьте, милый доктор, ту пропасть, которая отделяет женщину, которая еще могла бы по возрасту родить и которая ТЕПЕРЬ этого ни при каких чудесах сделать не сможет. И подумать не сможет.
Эх, доктор-доктор…
Новый день
Впечатление ото сна осталось светлое и ясное. Что-то хорошее она сделала там, в своем ночном видении. Вспомнить сразу не удалось, а потом Надежду закружил новый больничный день.
Сегодня ее снова “отравят”. Ну, что ж, Александр Васильевич сказал, что это завершающий сеанс ее курса химиотерапии. Надежда попросила, чтобы “укололи” пораньше, и сестра еще до обхода пригласила ее в процедурный кабинет. Почти пустой — только кушетка и столик с биксами да штативы для капельниц, сгрудившиеся в углу. Стены в серо-голубом кафеле. От пустоты, кафеля и металла все движения в этой комнате отдавались слабым эхом. Стараясь не слышать его, Надежда разложила свои подушку и простынь и легла. Скоро придет медсестра.
“На прививку, первый класс! Вы слыхали? Это нас”, — напела про себя она. Да, “химия” — почти прививка. Прививка против распространения, продолжения болезни. И препараты новых поколений, она слышала это не раз, — “не то, что давече”. Хочется верить. Последняя тошнотворная неделя, а затем — вся жизнь. “Двадцать минут позора, зато потом всю жизнь кандидат наук”, — есть такая шутка о процедуре защиты диссертаций, вспомнившаяся, пожалуй, и некстати.
Вспомнила, как взращивала в себе мечту о чудесном исцелении. Вот есть опухоль — и вот ее нет. Нет! Исчезла!
Когда поставили диагноз, Надежда была на тот момент “неоперабельна”. “Нужно пройти сначала два-три химиотерапевтических курса”, — сурово сказала ей врач и недоуменно на нее посмотрела, когда Надежда просто засияла при этих словах. Да потому, что это была ее, Надежды, пе-ре-дыш-ка. Не немедленно под нож, а есть еще время. Время, чтобы призвать Вселенную, использовать все возможные технологии исцеления. Их было много.
Ей внушали, что она, во-первых, должна всех простить. Простить? Да пожалуйста. Она, кажется, никогда обид в сердце подолгу не держала. А большую часть своего жизненного марафона просто и обижаться-то не умела. Не умела, но научилась? Да, простить и еще… Мечтать, мечтать, мечтать! Визуализируя, то есть представляя подробно и в свете-цвете себя здоровой. Уж представляла!
Столько книг-руководств было прочитано, сколько всего наспех испробовано! Сергеев и Авдеев, Коновалов и Джанишев, Синельников и Семижильнов, Ошо и Касундзо Ниси, Луиза Хей и Пальмира Стенсон, Полетаев и Сытин. Всех и не упомнить. Различия в деталях, но главная мысль одна — человек может все, он сам продуцирует и несчастье свое, и счастье.
Дабы обрести не просто винегрет из различных техник, а одну, но “систему”, Надежда пошла на курсы. Друзья специально для нее срочно организовали буквально из самих себя группу (выложив каждый при этом немалую сумму).
Чувствовала себя в тот последний перед операцией месяц просто великолепно. В Старый Новый год отплясывала на вечере в каком-то Дворце культуры — до искр из глаз. Или, как говорят на ее исторической родине Украине, “перетанцувала” всех — менявшиеся кавалеры уставали, а она нет. А в конце вечера она поднялась на эстраду подпеть бардовскому ансамблю.
Совсем скоро после того вечера наступил день, когда врачи должны были вынести свой вердикт об операции. Надежда уже предвосхищала свою победу. Но, как показало обследование, опухоль за эти два с половиной месяца не только не сократилась, но, даже, немного видоизменившись, подросла. Что-то она, Надежда, делала не так. Или сама была “не той”? Врачи пугали и строжили сроками, родные умоляли соглашаться на операцию, и она сдалась. И вот позади — операция, шесть курсов химиотерапии…
Точнее, пока пять. Сегодня шестой.
Вошла медсестра. Вкатила штатив с бутылями препаратов. В другой руке поднос с наполненными шприцами. Сколько их? Ого! Целых пять. Держись, Надюша.
“Держусь”, — ответила самой себе, и… все получилось наоборот. Слезы предательски просочились, и в глазах помутнело. Или это от первого укола?
Молоденькая медсестра Наташа, увидев “это безобразие”, заговорила с ней, как с маленькой:
— Да что это с нами? А мы укольчик сейчас поставим от тошноты, и все будет хорошо. И венка у нас сегодня “послушная”. Не больно ведь совсем, да? Вы так хорошо держитесь всегда, просто посмотреть приятно. Что, не ваш день сегодня? Ну вот, поплакали немножко, и хватит. Немножко-то всегда можно, так ведь? Но больше не надо. А то глазки опухнут, станут красными, некрасивыми. Зачем нам это, ведь правда?
Ее тихий милый щебет устыдил Надежду. Что это она себя распустила? Ясно ведь, слезами горю не поможешь. Да и с горем этим вон сколько ночей уже она провела. Пора привыкнуть и не лить слез без “дополнительного” повода. К тому же отрава эта химическая — последняя. Последняя! И тошнить начнет только завтра.
Последние капли были, как всегда, самыми затяжными, никак не хотели кончаться. Ну, вот и все. Докапали. Наташа вытащила иглу, освободила Надежду от пут и стремглав выбежала. Да, медсестры этого отделения буквально бегают, особенно в первой половине дня, когда делаются все системы. За день ставят иногда пятнадцать-двадцать разной степени сложности. Очень умелые руки, и славные они все — как на подбор. Почти у каждой к тому же — свои слова для уставших и отчаявшихся.
Вот и все. Надежда сворачивала простынь, когда в процедурную вошла новенькая. Да, точно, новенькая, прежде она ее не видела в отделении.
— Которая “химия” у вас? — задала, приветливо улыбнувшись, стандартный вопрос Надежда?
— Да я уж и со счета сбилась…
Надежда удивилась, еще раз глянув на волосы новенькой. Волосы — как индикатор. Но на новенькой не парик. А химий — “со счета сбилась…” Как же так?
— Я повторно, — объяснила новенькая тихо.
Надежда, собравшаяся было уже выйти, помедлила.
Вот оно, то самое. Повторно!
Повторно?
Надежда посмотрела на собеседницу. Примерно тех же лет, чуть за сорок, наверное, а может, и помоложе. Болячка искажает, не поймешь. Миловидное, худенькое лицо, затемненные стекла очков, медленные, как будто осторожные движения.
— А когда первый раз? — выдавила наконец застрявший в горле вопрос Надежда.
— Чуть больше года назад была операция.
— Года?
Переспрошено было чересчур громко. Удивление и, впрочем, все остальное, что за ним, — не скрыто. Год. И только-то? Так мало! Она, Надежда, рассчитывает как минимум на пять. Неужели так скоро появляются метастазы?
Новенькая, тут же отвечая на все немые вопросы Надежды, заговорила:
— Мне кости лечат. Что-то там с ними произошло, жуткий дефицит кальция. От химиотерапии, что ли? Врачи говорят, что это не метастазы. Но боли были жуткие. Сейчас их уже сняли. Ничего, дышу!
В процедурную зашла все та же медсестричка Наташа с капельницей и начала ее настраивать.
Надежда все не уходила.
— Да многие, очень многие возвращаются сюда, — обратилась к ней новенькая.
Сказала так, словно хотела обрадовать. Не обрадовать, конечно, но объяснить, может быть, предупредить.
Ничего, в общем, нового. Отчего ж Надежда стоит как громом пораженная? Ведь она прекрасно знала все, о чем услышала только что. Знала. Но почему только год? Почему так мало? Ведь ничего, ничего нельзя успеть. Особенно если минусом из того года — мотание на курсы химиотерапии. Хотя для кого-то, может быть, и… подаренное время жизни. Подаренное или отвоеванное? Вымоленное? Или, может, выменянное? На что выменянное? Уж не на боль ли? Впрочем, вполне нормальная, во всяком случае, “рыночная” цена, если, конечно, у боли есть перерывы на “неболь”.
Уже лежавшая на кушетке новенькая привстала и, видимо, желая что-то добавить, повернулась к Надежде.
Но речь ее прервала медсестра. Наташа заговорила на этот раз сердито, чеканя фразы:
— Ну, все. Хватит, хватит. Нашли тоже место для разговора. Да и тема у вас… Сказано все, пересказано тысячи раз. У каждого — свое! Болезнь у всех по-разному протекает. Кто возвращается, а кто и дорогу к нам насовсем забывает — слава тебе, Господи! И вы, Надежда Петровна, — обратилась она к “старенькой новенькой”, — тоже все это прекрасно знаете. Ведь так? Зачем тень на плетень наводить? А вы, — это относилось уже к самой Надежде, — оделись? В палату, пожалуйста, отправляйтесь, полежать надо обязательно. Затошнит если, перед отбоем на укол придете. Можете раньше.
Медсестра почти выпроводила Надю. Взяв под руку, вывела за дверь.
“А “старенькая” — тезка мне, — всплыло в памяти у Надежды. — Теpка. Тоже “надеется Надежда”! И тоже, если исходить из происхождения нашего общего имени, возьмет в итоге то, что “надеет”, то есть поставит, выставит против болезни. А я повторно в эту больницу не хочу”.
Желание это было таким сильным, что стало как будто осязаемым, а потом Надежда увидела его парящим рядом в виде неявного светового пятна. Надежда топала к своей палате, а оно перемещалось рядом. Галлюцинации? Пусть, если это помогает. Она “вооружается”. Ей пригодятся все “военные” и прочие хитрости, ведь она снова “в строю”. Почти в строю. Еще всего-то неделька в больнице. А потом — ни шагу назад. Ни шагу к тому самому “повторно”, что так страшило.
Это совсем непросто — развернуться от болезни на сто восемьдесят градусов. Не во сне ведь, а в осязаемой каждой клеточкой реальности. Но не она первая, не она последняя.
В палату Надежда возвратилась почти “в тонусе”. Достала ноутбук и набрала название новой главы своей, никак не желавшей завершаться, повести.
Валерия
Надежда ее никогда воочию не видела. Запас нахлынувших эмоций питали только два телефонных разговора. Но и этого было достаточно.
Номер телефона Валерии дала Надежде врач-химиотерапевт Лидия Николаевна. Дала в один тяжелый час, когда Надежда только начинала “вживаться” в болезнь. Вживаться в болезнь? Несочетаемо по сути: вживаться связано с жизнью, болезнь — совсем с иным. Несочетаемо. Но то состояние свое Надежда не могла назвать иначе. Именно так — она вживалась в “иное”.
— Позвоните ей, обязательно позвоните, — настаивала Лидия Николаевна. — Валерия, не помню ее отчества, она из моих бывших пациенток — удивительный человек. Когда я впервые заглянула в ее историю болезни — просто ахнула. Надежды не было, казалось, никакой, но она выкарабкалась. Нет, я бы сказала, просто “выскочила” из болезни. И было это уже лет семь назад. Позвоните. Я ее уже предупредила”.
Позвонила. Веселый звонкий голос. Слова благодарности Лидии Николаевне. И Надежде, как ее знакомой, перепало тепла.
— Грудь? “Орган-то”, можно сказать, внешний. Не все так просто, конечно, но это считается почти самым легким случаем, — так начала Валерия.
А далее надавала массу советов. От сугубо практических — что да почему взять с собой на операцию до почти философских. Болезнь свою нужно было, по мнению Валерии, едва ли не “возлюбить”. Потому, что она знак — что-то в твоей жизни не так. И только в переменах — путь к выздоровлению. Нельзя съезжать в старую колею. Она — к болезни. “Нельзя!” — это лейтмотивом.
— Я все в своей жизни переменила. Работу оставила (хотя могла, вполне могла еще работать). Нелюбимую, чего греха таить, работу. Может, нелюбимая — это слишком сильно сказано, но явно недостаточно любимая. Я художественно-графический факультет пединститута окончила. “Худграф” его сокращенно называют. Но никакого “худ” (художественного) в моей жизни не случилось. Был только “граф” — всю жизнь черчение в школе, а потом в техникуме преподавала.
Не хочу больше. Достала свой мольберт, закупила красок. Начала, как когда-то студенткой, с натюрмортов. А вот пейзажи — уже мое. Пишу. Даже выставку маленькую сделала. Одарила всех друзей и знакомых. Иногда у меня пейзажи даже покупают, когда надо сделать кому-то подарок.
Что еще переменила? С дочерью разъехалась. Теперь с внуками — а их у меня трое — в удовольствие издалека занимаюсь. Дочери некогда, а я с ними гуляю. Вчера в бассейне вместе бесились. С младшенькой музыкой занимаюсь, со средней — рисунком. Со старшим, куда денешься, черчу. И дочь, кстати, свою жизнь устроила после нашего разъезда.
Еще занимаюсь распространением биодобавок. Но не просто так и не для денег. Биодобавки предлагаю только те, что мне в свое время очень помогли (и помогают!), которые на себе, на собственной шкуре проверив. Вообще, что я только на себе не проверила! От трав до камней с лечебным эффектом.
И Валерия засыпала тогда Надежду названиями, которых та и не слыхивала. Увлеклась, но вовремя спохватилась:
— Вы потом, когда “химии” ваши закончатся, мне обязательно позвоните. Все сами для себя решите. Камнями я очень увлеклась. Один — на шее висит, другой — под подушкой поселился, третий, извините, под копчик кладу. Отец у меня геологом был, все его книги пригодились, которые мертвым грузом раньше лежали (выбросить рука не поднималась). Новых книг накупила, камней в дом понатащила, шлифовальный станок даже завела. Шлифую медальоны в свое удовольствие и раздариваю. Внучки да и дочь меня теперь иначе, как “Хозяйка Медной горы”, не называют.
Вот такие кардинальные, я считаю, перемены. “Постоянство — самый верный способ сделаться дураком”, — говорил какой-то древний философ. А что есть болезнь, как не собственная дурость?
В завершение Валерия вспомнила своих сопалатниц — всех тех, с кем лежала в больнице во время операции и с кем проходила курсы радио— и химиотерапии:
— Нас семеро особо сблизившихся было. “Семеро смелых” нас называли. Делились всем, что читали. Встречались часто. И встречаемся! Слышите, до сих пор! Только одна из нас “ушла”. Марина. Коллега моя, тоже учителем ИЗО и черчения работала. Но, знаете, она, если честно, сама виновата. Нашла себе какого-то экстрасенса “c психологическим образованием”, та ей голову задурила, уговорила от химиотерапии отказаться, и вот… Под суд бы ее, эту экстрасенсшу, кто бы только занялся! Еще кого-нибудь обязательно угробит. Ну, да ладно, это, как говорится, отдельная история.
Самонастрой и все прочее нужно, конечно, очень нужно. Без этого — никуда, но и медициной пренебрегать не советую. Предложений вам со всех сторон будет много. Только держись. И от распространителей биодобавок, и от экстрасенсов, и от травников, и от “народных целителей”. В общем, как говорила нам в свое время Лидия Николаевна, да хоть птичий помет ешьте, только на следующий курс “химии” — без опоздания являйтесь и с хорошей кровью!
Вот такой услышала Надежда тогда монолог. Энергия так и исходила плотным ярким потоком от ее собеседницы. Не почувствовать этого было невозможно. Телефонная трубка едва не засветилась. А радиотелефон Надежды, разряжаясь, начал жалобно попискивать.
Второй телефонный разговор с Валерией состоялся много позже. Уже когда, возвратившись ненадолго из больницы домой, Надежда села за свою повесть.
Вспомнив Валерию в связи со своим “собранием гуманитарных историй болезней”, Надежда захотела узнать, от чего в своей старой (до болезни) жизни та столь планомерно и осознанно уходила. Что так старательно меняла? Многое было понятно — не очень любимая работа, отягощенный большой семьей быт, неустроенная личная жизнь дочери. Но чего-то не хватало, и Надежда осмелилась задать свой вопрос.
— Неудачный и, несмотря на это, затянувшийся брак, — таков был краткий ответ. — Пыталась брак сохранить. Делала все что надо, хотя давно хотела отряхнуть с себя всю эту муть, иначе не назовешь. Не сохранила, конечно. Знаете, как говорят: “Тот, кто слизывает мед c крапивы, слишком дорого за него платит”. Да и “мед” ли то был? А вообще, я совсем не хочу об этом говорить. Столько переговорено, столько в обход хожено, а выход-то был рядом. Теперь я все это забыла. Прочно и навсегда. И вспоминать не хочу. Не хочу! — повторила она решительно.
Снова интермедия
Хочу — не хочу. Два простых, обыденных, едва ли не наиболее часто произносимых словечек. Но, с другой стороны, — два полюса, две, если угодно, жизненных программы. Кто-то живет, повинуясь, прежде всего, своим желаниям. Кто-то всю жизнь делает то, что “надо”, лишь в последнюю очередь следуя собственному “хочу”.
А пока все для многих в жизни, как по Чехову: “Люди просто пьют чай, а в это время рушатся их жизни”. Рушатся, так что ж вы чай-то пьете? “Потом” может и не быть. Бросайте свой донельзя испитой чай немедленно. Зачехляйте рояли и включайте компьютеры, если для того рождены. Бегите от тех, кто дома вас, как поется в одной бардовской песне, “не ждет, а поджидает”. Доставайте с пыльных антресолей скрипки. Бегите к своим любимым. Или, если уж “не случилось” (так бывает) или просто не умеете (и так, увы, тоже) — к любящим, они отогреют, если не совсем замерзли. Доставайте заброшенные черновики. Уезжайте, куда душа попросит, подскажет. Отправляйтесь в экспедиции — за фольклором, глиняными черепками, впечатлениями. Скорее! Счастливым, точно, “жизнь должна”! Она — вам, а не вы — ей. Это понятно? Вспомните, пожалуйста, свои “хочу”. Самый большой в жизни грех — не реализовать свои способности и таланты.
Вспомните! В самых сложных случаях никогда, даже в экстраординарных обстоятельствах, внутреннее “хочу” так и не пробивается, остается под спудом шелухи обыденности, подобные люди так и умирают — мрачно и сдержанно, не снимая своих присохших масок.
Так вспомните же! А у кого сразу не получится, можно (пусть простят меня за невольный цинизм) недельку— другую… ноотропил попринимать.
И не пытайтесь громко (и при свидетелях, конечно) высказывать ненастоящие свои “хочу”, чтобы обмануть судьбу, и лишь иногда произносить истинные, чтобы она, судьба, окончательно запуталась. Словом, за себя боритесь, а не за судьбу. А она пусть отойдет поодаль и посмотрит.
Ольга
“Трудно упрекнуть меня в том, — вернулась к истокам своего монолога Надежда, — что я “не хотела” или “не знала, чего хочу” тогда, перед операцией. В жизни вообще, может быть, и не знала, но тогда… Выздороветь! Выбраться. Только это, это одно. Разве можно хоть на минутку усомниться? Но не вышло ничего”.
А у кого-то вышло — получилось. Может быть, даже лучше сказать, свершилось. И наука потом когда-нибудь объяснит почему.
Получилось у Ольги — ее давней, еще со школьных и дворовых времен, доброй приятельницы. Особо близки они не были, но, разъехавшись далеко и основательно видясь очень редко, обрели так называемый “эффект поезда” — встречи двух случайных попутчиков, которые завтра выйдут из породнившего их купе и предельно откровенного разговора и больше никогда не встретятся.
Ольга задолго до того, как Надежда окунулась в свою болезнь, “ходила под диагнозом”. Тоже грудь. Были сделаны все анализы, в том числе, пункция, и врачи предложили (и срок назначили) операцию. Но на операцию она не пошла.
— Не то что бы твердо решила, нет, колебалась, конечно, — объясняла она Надежде позднее, — просто я в какой-то момент, когда устала от бесполезных слез, решила, что сама смогу со всем этим справиться. Сама, надо просто серьезно с собой работать.
“С собой работать”. Для Ольги то была особая и очень реальная категория. Дело в том, что она знала толк во всевозможных медитативных практиках, издавна увлекалась восточными философиями. Доверяла интуиции — вечно разгадывала какие-то знаки и совпадения на своем жизненном пути. Знакомые часто снисходительно говорили об ее, мягко говоря, странностях.
Жила Ольга большим домом с тремя детьми, которых, как иногда казалось, растила просто шутя, двумя мужьями (бывший был в доме частым гостем), мамой и престаренькой бабушкой. Но никакой (если вдруг кому-то увиделось) особой идиллии! Многоглавый и распахнуто гостеприимный дом требовал титанических усилий, и Ольга, что называется, пахала. Пахала часто “целину”, ограждая домашних от лишних усилий. В общем, все как у многих женщин — взяла и понесла.
В монологах Оли о себе часто прорывались горькие слезы. И нередко — раздраженность, порой доходящая до желания “все немедленно переменить-перекроить”, а то и “бросить”. Было! И, перемежаясь с горячо проповедуемыми практиками “омоложения”, “оздоровления”, “гармонизации”, “самоконтроля” и т. д., и т. п., эти ее горькие речи не раз вызывали у Надежды, очень любившей Ольгу, вполне оправданную досаду. Одни и те же проблемы Ольгиной жизни обсуждались от встречи к встрече и от года к году.
Оба брака Ольги едва ли были удачными. Первый муж, славный в прошлом парень, вдруг стал выпивать. Расставались они очень долго и трудно. Второй муж привел в ее открытый всем ветрам дом сына от первого брака. Он был вдовцом и, как признавала Оленька, был все еще влюблен в свою первую жену. Дети, подрастая, тоже преподносили проблему за проблемой. Младшая дочь вдруг выдала непростой, связанный с почками диагноз, очень надолго настроив и без того непростое расписание мамы на больничные мытарства. Трудными стали отношения с подросшим приемным сыном.
Но она, получив очередной удар, “разрулив” новую проблему, снова чистила перышки и… “взлетала”. Летала все-таки. Как не признать? Казалось, ничто не может истребить ее влюбленность в жизнь. Но беда пришла, поставив на кон ее саму — жизнь.
Онкология — не шутка. Она, если можно так выразиться, кризис “системный”, то есть поражающий основы основ.
Что же сделала Ольга тогда, в своем собственном марафоне, дистанция которого проходила вокруг онкологической клиники? Что-то основательное, позволившее, явившись на маммографию через год, услышать от врача: “Все чисто, наверное, диагноз был ошибочным”. Иначе объяснить выздоровление он не мог.
А состоялась основательная внутренняя работа. Наверное, “рецепты от Ольги” подойдут не каждой. Вряд ли кому-то они покажутся и некоей системой — много сугубо личного. И все-таки! Если этот опыт так взволновал и обнадежил Надежду, значит, пригодится и кому-нибудь еще.
Итак, внутренняя работа началась с немаловажной, но сугубо внешней (организационной) акции. Разбросав детей по оздоровительным загородным лагерям и решительно оставив мужа у “разбитого корыта” прежде налаженного быта, Ольга сбежала к своей седьмая вода на киселе тетке в дальнюю деревеньку.
— Там я восстановила все, что раньше знала из йоги, — разъясняла Надежде Ольга.
Поселившись на сеновале, стала заниматься йогой. Просто заниматься, без каких-либо мистических перекосов. От книжек по экстрасенсорике вмиг почему-то тогда отказалась. Ни на кого не хотелось перелагать (доверять?) свое спасение. Все сама!
— Я тогда точно осознала, что по жизни — просто “теоретик хренов”. Пардон, конечно, но именно так говорят о людях, у кого знание теории с практикой прочно и основательно разбежались. Знать-то знала многое, — продолжала Ольга, — а вот времени для себя находилось всегда лишь чуть. Клинически, во всех, как оказалось, смыслах, мало.
Надежда “вызвала” Ольгу на разговор, пригласив к себе в гости. Они сидели на родной кухне, болтали и пытались выдавить из капризничавшей соковыжималки “травяной сок”. Охапку лекарственной зелени принесла для Надежды Ольга. Она честно пыталась вспомнить все, что делала для своего выздоровления, и очень старалась.
— А, вот еще что! Захотелось вернуться к тем именно упражнениям и медитациям, которые в юности получались. Получались и радовали, вот что важно. Я тем саамы как будто в то свое веселое, беспроблемное время вернулась. Ведь, знаешь, говорят, рак — это болезнь старости или старения. А жила-то я в последнее время, что называется, на износ. Впрочем, так, наверное, все русские бабы живут.
Вот и я — то в “горящую избу”, то “коня на скаку”. Как вспомню свои бытовые записные книжки, оторопь берет. Сто двадцать восемь дел (пунктов) на день. Как тебе такое? Состарилась, наверное, вот и стукнуло. Состарилась всего-то в сорок один. А медиками доказано, что до пятидесяти шести примерно в космос можно отправлять. В космос, понимаешь? Научный факт. Эту проблему специально исследовали.
— А йога все-таки великая сила, — переключилась Ольга. — Занималась три-четыре раза в день. Концентрации, медитации. Основательно! Гнула себя во все стороны. Гнула — как выгоняла недоброе. Дышала — как выдыхала из себя болезнь. В перерывах много думала. О любви думала, о том, где от нее, как основы основ всего, отступила. Все свои поступки “фильтровала”.
— А, вот еще что, — разливая по бокальчикам “выдавившийся” наконец травяной сок, вспомнила Ольга. — Пила так называемый “партизанский” чай. Это чай из хвои — жутко витаминизированный. Ела килограммами свой любимый сапропель — лечебную грязь со знаменитого Молтаевского озера (сначала противно было, потом ничего — привыкла). И, знаешь, грудь скоро начала болеть сильнее, но я не испугалась, чувствовала, что все верно делаю. Как будто это был знак, что я на правильном пути. Раз она, грудь, “отвечала”, значит, я менялась. А на какой-то энный день пришло ко мне просветление — иначе назвать не могу. Я вдруг поняла, от чего именно это все со мной случилось.
— Ну и от чего же?
— Только ты не смейся! Поняла отчетливо, что просто всех собой перекармливала! — Ольга пристально посмотрела на Надежду — поняла ли? Споcобна ли вообще понять? — Перекармливала — оттого и грудь! Это свя-за-но. На всех уровнях! На физическом, на духовном, на ментальном.
— Знаешь ведь, — продолжала она, — как я всех своих опекала, жить учила. Кормила всех собой, своими идеями. И, вот что важно, кормила насильно. Я в какой-то момент там, на сеновале, будто воочию увидела, как я от себя кусочки отрываю и в своих детей и мужа просто впихиваю. Жуть! Изнасиловала всех. А когда не “брали” или “выплевывали” — огорчалась. Добро бы это было кому-нибудь нужно, но, как оказывалось, нет. А я все равно “впихивала”.
Вот такое просветление. Как “просветлилась”, почти сразу домой поехала, да и пора уж было. Вернулась тридцатого августа — в горячие, перед началом нового учебного года деньки. Думала: завал там — полный. А ничего подобного! Дети веселые, почти все, что нужно, к школе куплено. Мама с бабушкой погостить уехали к родственникам в пригород. Муж по дому хлопочет, песни напевает. Даже цветы комнатные — все как один живые. В общем, как только я приняла отношения с близкими такими, какие они есть, как только отказалась перед ними от кучи обязанностей, все стало естественным. Нормальными стали отношения, а во мне как будто уйма сил проснулась. — Поняла. А еще?
— Что “еще”?
— Еще что делала? Какие есть другие “рецепты от Ольги”?
— Рецепты? Ну ты сказанешь! Хотя, знаешь, есть один, пожалуй. Есть. Только он не “от Ольги”. Он от йоги. Ты про тантрический секс слышала?
— Что-то когда-то.
— То-то и оно. Там масса всевозможных специфических упражнений и практик, которые многих и отвращают. Но дело-то не только, а точнее, не столько в них! Все они — дело десятое. Главный принцип — никогда, ни при каких обстоятельствах не заниматься сексом без любви. Без любви и когда не хочешь. Ибо это — очень вредно. Вредно! Да и не в восточных философиях здесь дело. Это истина в последней инстанции, так мне думается. Многие, правда, о том забывают.
Разговор все не кончался. На столе лежала пока не востребованная, принесенная Ольгой книга с “убийственным” названием “Как принимать удары судьбы”.
Ольга, как говорят боксеры, удар держала.
— Ты не думай, что все у меня одномоментно свершилось: раз — и как не было опухоли. Во-первых, я систематически, как минимум раз в день, занималась. Много литературы перечитала по общей психологии болезни. К новому своему образу жизни я не сразу, ох, как не сразу на все сто повернулась. Нет! Всякое бывало, но понемногу стало что-то происходить. И дома, и везде. И еще. Я так люблю прощать!
“Люблю прощать? — замерла Надежда, — вот оно, наверное, главное”.
Ольга же продолжала, словно, набирая скорость:
— Всегда любила, но тут просто особый кайф стала испытывать. Голова становится ясная, во рту — удивительно приятные вкусовые ощущения, и сил прибавляется, — она сглотнула слюну, как будто снова почувствовав тот самый вкус, и смешно закатила глаза. Помедлила и спросила: — Надюш, а ты как? Чем занимаешься, как себя поддерживаешь?
— Я? Я только пишу… Тоже “метод”, как тебе кажется? — неуверенно спросила Надя.
— Это точно, у всех свой путь.
Виктория Владимировна
Своим путем шла и Виктория Владимировна — заведующая институтской библиотекой, в которой работала Надежда. Потрясающая женщина. По-настоящему интеллигентный человек. Душа! С ее приходом в институт библиотека стала его своеобразной Меккой, Римом, куда “вели все дороги”. На библиотечных посиделках обсуждались все самые животрепещущие институтские проблемы. Привычно застегнутые на все пуговицы сотрудники здесь позволяли себе обмолвиться и о личном.
Виктория Владимировна завела традицию кофе— и чаепития в библиотеке. Под свежую прессу — как в “лучших домах”! В годы перестроечной неразберихи, когда зарплаты научных сотрудников, и без того скудные, выдавались через раз — она сама сушила для трапез превкусные соленые сухарики. Они (трапезы) были стихийными, одна компания сменяла другую, чайник не уставал закипать и тут же опустошался.
Сколько себя Надежда в родном институте помнила (а это ни много ни мало — почти полтора десятка лет), Виктория Владимировна была “под диагнозом”. Тем самым, их теперь уже общим — онкологическим.
Узнала об этом Надежда в свое время нечаянно — просто в их разговоре такой “стих нашел” на Викторию Владимировну. В ее “истории болезни” однозначно прослеживался исходный стресс — смерть мужа. Любимого, уважаемого, обожаемого. В ней словно что-то сломалось. Тоска заела. Она постоянно сквозила в глазах Виктории Владимировны, хотя они, по природе своей, были смешливыми.
— Я с ним часто мысленно советуюсь, разговариваю, — призналась она как-то.
Надежде стало даже чуть жутковато. Она долго что-то мысленно прокручивала, возвращаясь к тем словам, а ближе к вечеру решилась обратиться к Виктории Владимировне:
— Так нельзя, не надо постоянно держать вашего мужа около себя. Это вас разрушает. Понимаете?
— Понимаю. Но не могу и, главное, не хочу его отпустить. Не хочу!
— Потому и онкология.
— И это понимаю.
Так и жила. И любимого человека не “отпускала”, и жизнь под уздцы старалась держать. У Виктории Владимировны было двое взрослых уже детей, чьи проблемы, однако, постоянно требовали деятельного участия матери.
Еще Виктория Владимировна заботилась и о живших с ней старушках — своей тетке и свекрови. Обе были в прошлом “дамами с претензиями”, а претензии эти в преклонном возрасте обернулись поистине гремучей смесью. Но все их причуды Виктория Владимировна переносила стоически и с неиссякаемым юмором.
Надежда заканчивала очерк о Виктории Владимировне. Сидела, задумавшись, перед компьютером — не упустила ли чего? Подошел Вадим, заглянул через плечо — узнать, о чем пишется (так частенько бывало), и вдруг радостно выпалил:
— Ну, слава Богу, хоть какой-то позитив в твоих больничных записках наметился.
А Виктория Владимировна, выбегая по утрам на работу (работать она практически не прекращала), напевает: “А я темные дни отправляю судьбе, а я светлые дни оставляю себе”. Вот уже лет семь-восемь ее болячка грозит ей метастазами, а светлые дни все не кончаются. Она им и счет уже потеряла. Над больничными проблемами своими хихикает и однажды развеселила Надежду, сообщив: “А знаете, был такой в восемнадцатом веке итальянский поэт и драматург по фамилии Метастазио. Пьетро Матастизио. На его либретто оперы писали и Моцарт, и Гайдн, и Глюк. Ничего себе фамилия? Не вздрагивай. В основе ее, как и у того, чего я сейчас так опасаюсь, простое греческое слово, переводимое как “перемещение”. Так вот, я эти самые метастазы, как только они заводятся, из себя перемещаю “вон”. И помогает! И слова этого страшного бояться перестала.
Вот такая силища в этом хрупком библиотечно-книжном создании! Дай ей, убежденной атеистке, Бог еще много светлых дней. Не оставляй ее!
Ей и, конечно, всем-всем, кого Надежда узнала за четыре бурных месяца своей больничной жизни. Всем, кто за стенами больницы. Как это поется у Окуджавы? “Дай же ты всем понемногу и… не забудь про меня”.
Последняя больничная неделя
“Как долго тянется эта последняя “химическая” неделя…”
Надежда стояла у окна, разгадывая очередной сон и радуясь прохладе. Хорошо еще, что облагодетельствовали дожди, остудившие землю. Что было бы с ней, Надеждой, и ее подружками по несчастью в жару, что держалась в городе до этого, и представить себе страшно.
Позади уже три самых противных дня, когда небо с овчинку. А порой кажется — с коварную шагреневую кожу. Только та, в романе Бальзака, стремительно уменьшалась от исполнения желаний, эта же — от неисполнения.
“Мудрому дай голову, трусливому дай коня…” А нам всем — дорогу. Просто дорогу. Так мало и так много.
Вчера к ней, словно завершая некий круг, зашла Светлана Дождикова, первая больничная знакомая Надежды. На вопрос о том, понравились ли подаренные ей книги (те самые американские, обучающие любви к себе), Светлана проговорила что-то вежливо-нейтральное. Но по тому, как она прятала при этом глаза, Надежда поняла, что “пособия” ее не тронули совершенно. Разве могло быть в этом случае иначе? Да и слава Богу!
Они поговорили совсем чуть-чуть, Светлана торопилась — искала своего химиотерапевта. Ей как можно быстрее нужны были какие-то справки для оформления инвалидности.
— Слово, конечно, противное, и хлопот много, но я никак не могу пренебречь ни малой денежной суммой, ни, тем более, льготами, — Светлана как будто оправдывалась. — Видимо, финансовая проблема для меня вечная. Не хватает! Дочь этим летом даже на работу пошла, чтобы себя немного к школе приодеть.
Умница доченька! А вот сыновья Жанны, вспомнилось Надежде, снова ее расстроили. Отложили на неопределенные сроки приезд домой — остались за океаном, предпочтя участие в организованной колледжем археологической практике. Экспедиция — это, безусловно, сказочно интересно, но не понимать, как нужны они матери… Не маленькие уже. Так необходим Жанне сейчас праздник души! Праздник, который без них по определению состояться не может.
Зато с мужем отношения Жанны потеплели. Это видно невооруженным взглядом. Договорившись с врачом (или со всеми сразу медсестрами отделения?), он каждый день, после того как затихала больничная жизнь, увозил ее на ночь домой, а утром бережно, как особую музейную редкость, возвращал.
“Сбежала” один раз, несмотря ни на что, и Людмила. Не могла не сбежать, потому что совсем недавно, буквально недели две-три тому назад, она стала бабушкой. Волновалась: “Как они там?”, хотя заботы о внуке приняло на себя все ее детдомовское семейство. Дочь Людмилы Анютка родила, что называется, “без мужа, по Большой Любви”, потому такая помощь была вдвойне необходима. Что ж, Людмила может быть спокойна, друзья ее точно не подкачают.
Да и вообще, фактически вокруг каждой здесь крутится так много народа! Давно, в какой-то эзотерической книжке Надежда читала, что “высший смысл” таких страшных болезней, как рак и СПИД, как раз состоит в том, чтобы лучше стали люди, терпимей, поняли, что все мы связаны между собой. От заболевших, от окружающих их близких кругами по воде расходятся тепло и сострадание. Что ж, может быть…
Вон сколько посетителей. Иные сваливаются, как снег на голову, порой совершенно нежданные, почти забытые, иногда просто “бывшие”. По их отделению прошла прямо таки “эпидемия” визитов бывших мужей.
Вот и Галину, узнав о беде, навестил на днях ее первый муж. Тот самый, что в какой-то смутный миг обратился “за лаской” к ее подруге. Зачем явился? Видимо, осталось что-то невысказанное.
— Прощения просил, — рассказывала Галина, — а я ему: “Грехов пока не отпускаю. Приходите позже, еще пожить собираюсь”.
Как будто она отбивалась от его просьбы о прощении, да и от самого визита, но видно было, как все это дорого ей.
Вечером они сидели в палате компанией и обсуждали случившееся с Галиной.
Разговор прервала Тамара из соседней палаты. Она вбежала и зловеще тихо выпалила:
— Лене плохо!
Лена-Елочка, действительно, с трудом оправлялась после очередной химиотерапии. А последние дни была еще слабее и бледней, чем обычно. Началось? В коридор выглянула Людмила.
— Ее в другую палату увозят, — сообщила она, обернувшись.
Тут же вошла медсестра и позвала всех на уколы. Компания быстро разошлась.
— Так и не дождалась она своего Володю, — сказала, проходя мимо Надежды, Верочка.
Каждая несла тяжесть своего несостоявшегося.
Сама Верочка тоже ждала. Очень ждала “золотого Рыбкина”. Не шел. Даже, как сказала Вера, не позвонил ей ни разу. Почему? Неужели испугался? Получалось, что их любовь умирала во второй раз.
А рядом была совсем другая история.
О ней Надежде рассказала именно Вера. Так случилось, что разворачивалась она на ее глазах. Соседкой Веры по двухместной палате в послеоперационном периоде была славная большеглазая брюнетка Инна. Узнав о беде, в ее жизни “воскрес” мужчина, которого она когда-то любила. И он ее любил. Соединиться в свое время, лет пятнадцать назад, у них не получилось. Он был женат. Расстались, не совладав каждый со своим прошлым.
Инна вышла замуж, родила сына. У каждого своя жизнь. Иногда (действительно иногда — с интервалом в несколько лет) позволяли себе видеться. Просто видеться, вне того, что могло бы назваться романом или связью. Но связь, а точнее какая-то настроенность друг на друга, была всегда. И даже в таком искаженном виде — согревала.
Тривиальный, в общем, сюжет, с вполне, казалось, предсказуемым финалом. Но Иван явился и забрал Инну. Именно забрал, едва ли не выкрал ее после операции и увез к себе, в их новый дом. “Никто из твоих мужчин не любил тебя так, как я. Всегда любил. У меня сейчас просто появился шанс доказать тебе это. Исправить все, что не сбылось. Я нужен тебе. Ты вернешься в свою прежнюю жизнь, и все может повториться, только уже с другим, более страшным исходом. Именно это дает мне право”, — так говорил он. Был в своей правоте уверен, а потому решителен и изобретателен.
Инне предстояло оставить семью, пережить трагедию. Но все каким-то почти чудесным образом решилось. Состоялся разговор двух мужчин. Двух любящих мужчин, один из которых перед вероятностью самого страшного отступил. А потом был разговор Инны с мужем. Их брачный союз основывался скорее на дружбе. Они поговорили и договорились.
Мужчины (не двое, а даже трое) стали союзниками, спасая эту маленькую, ослабленную и испуганную женщину, в которой было так много света. Семнадцатилетний сын оставался пока с отцом, но с мамой они должны были видеться постоянно.
Сказка? Так может сказать лишь тот, кто не видел Инны. Если и сказка, то очень грустная.
Где-то пропускаем все мы развилку жизненных сюжетов, когда сказка вообще, и тем более сказка веселая, возможна. Наверное, можно Инну за все случившееся осудить, вероятно, можно и “стервой” назвать. Ведь решение принимала и она. Но свидетель всего Верочка помнила проговоренное Инной однажды вечером: “Мне так хорошо с Иваном. Просто, когда я знаю, что он рядом и думает обо мне. Знаешь, эта “больничная весна”, несмотря ни на что — прекраснейшее время года. Самое хорошее время в моей жизни. Я знаю, зачем заболела — чтобы он пришел!”
— В общем, если кто сможет бросить в нее камень, пусть бросает, а я нет… — завершила свой рассказ Вера. — Скоро домой, а я так и не знаю, как жить и как умирать, — добавила Верочка чуть погодя и отвернулась к стене, дав понять, что разговор для нее закончен.
А я?
“А я-то знаю, как жить и… как умирать? Мне ведь тоже скоро домой”, — думала Надежда, топая по длинному коридору в направлении своей палаты.
Навстречу ей стремительно шел главврач. Он все еще здесь, хотя рабочий день давным-давно закончен, за окнами непроглядная темень. Бежит куда-то в накинутом наспех на плечи халате. Белоснежные полы его широко развеваются, и оттого он кажется чем-то похожим на… ангела с перевернутыми крыльями. “Пролетевший” доктор словно утишил все, происходившее в этот поздний час в отделении, — медсестра на посту перестала говорить по телефону и замерла, примолкли и рассредоточились компании у зазывных летних окон, у дверей палат.
И Надежда приостановилась на минуту, что-то заставило ее это сделать. Но не смутное видение ангела, нет.
Так много новых лиц! Вот что бросилось в глаза. Все никак не сломается этот зловещий калейдоскоп, перетряхивающий старых и новых, выписавшихся и вернувшихся, возвратившихся и навсегда ушедших. Новеньких — много, и за каждой своя история со своей уникальной правдой.
“Возвращаюсь к себе, — встряхнулась Надежда, — “к себе” во всех смыслах: в свою палату и в свою… судьбу. Поняла ли что-либо в своей собственной “истории болезни”? Определилась ли с “историей выздоровления?”
Надежда подумала о своем незаконченном тексте, его смутной структуре. На каком-то этапе ему (тексту) стало как будто все равно, примется ли за него Надежда следующим днем или же пренебрежет им. Он мнил себя состоявшимся, ибо уже содержал в себе нечто, а именно — искренность и силу первого порыва. Текст словно отстранился от автора и был прав, ибо она, Надежда, была уже не той, что повесть “зачинала”.
Она училась быть честной перед собой. Стремилась обязательно перевернуть “За что?” в “Для чего?”. Именно так, и тогда не догонит то самое “повторно”, о котором столь страшно было думать.
“Итак, как умирать?” — вернулась Надежда к вовремя заданному вопросу.
Давненько, когда она еще была здорова, Надежда оказалась в одном междугороднем автобусе с врачом Лидией Николаевной. И посреди обычной дорожной беседы Лидия Николаевна неожиданно стала рассказывать (видно, нее наболело) о том, как по-разному умирают люди. С прочувствованной, из самого нутра идущей досадой она сказала, что умирающие часто впадают в “синдром поиска виноватых”. И “вершат суд”.
Но бывает и наоборот, когда умирающий успокаивает и умиротворяет тех, кто остается. Так было с горячо любимой Лидией Николаевной Танечкой, которая до самых последних минут жизни утешала свою маму и выглядела почти… счастливой.
Еще тогда, в автобусе, Надежда, услышав это, в данном контексте странное определение, тут же восстановила в памяти первые строчки своего собственного стихотворения, написанного сразу после смерти Ирки и ей посвященные: “Умереть счастливой — вот задача, Умереть красивой? Может быть…” Вот так! Счастливой и, может быть, красивой.
“Я всегда как-нибудь да буду рядом с теми, кто меня любил. Буду, и все тут. Может быть, стану одним из тех самых ангелов, что разъезжают на крышах машин “скорой помощи”, — так полушутя-полусерьезно думала Надежда, собирая свои вещи вечером накануне выписки из больницы.
Ничего нельзя забывать, чтобы (по той самой примете) не вернуться сюда никогда. Она оглядела свою палату. Книги. Много и таких разных. Надежда сама любила быть разной, а самым любимым тостом своим считала совсем, кажется, незатейливый, но, по сути, глубокомысленный: “За то, что, слава Богу, все мы — разные!”
Воистину. Что еще? Не забыть телефон. Ее палочку-выручалочку. Голос всех тех, кто вдалеке.
Иконка. Она привезена из дальнего “чистого” монастыря, куда направила ее перед операцией мама. В том монастыре мама подвела Надежду к старенькому священнику. Тот, узнав о диагнозе, посмотрел внимательно Надежде в глаза и вдруг выдал: “Ох, и любит тебя Господь, ох, как любит…” “Любит? Меня? — она даже оглянулась, нет ли кого за ее спиной, но на церковном крыльце не было ни души. — Ме-ня-я-я любит? Но тогда зачем все это?” И услышала такое разъяснение: “Сколько людей на свете молят Его о том, чтобы послал им такую болезнь. Молят, чтобы ни жизнь, ни смерть врасплох не застали…”
В голове все это, конечно, не укладывалось, но слово “любовь” — главное в жизни слово, произнесенное пусть и в страшном контексте, согрело.
Да есть еще время ко всему подготовиться, за что священник ратовал. И так много дел еще!
А вот и рукопись. Надежда прижала ее к груди, а потом бережно уложила растрепанную рукопись в сумку. Почти закончена. Не хватает только одной, может, двух итоговых главок. Сегодня она почти уверена, что у этой повести должна быть вторая часть. И будет это продолжение гораздо сложнее и жестче. В “мирной”, небольничной жизни героиням повести предстоит найти себя. Кто-то станет это делать, кто-то откажется — уйдет в тихую домашнюю заводь. Может быть, и не “заводь”? А кто-то (зачем себя обманывать?) не успеет ни того, ни другого.
Уже сейчас, когда они только-только заканчивают цикл лечения, до нее доходят очень разные вести. В порядке Светлана. Набирает силы Женечка, готовится в новом учебном году в своем гуманитарном лицее, где ее ждут, попытаться выйти на работу. Но пропала Таня, она почему-то сменила квартиру, переехала, и Надежда не знает, что с ней и как, и с чем ее переезд связан. Слегла Карина, и ухаживает за ней вернувшаяся из своего побега дочь.
А Виктория Владимировна — умерла. Умерла так, как, наверное, только ей было по силам. Во вторник еще была на работе (приняла новые поступления периодики в библиотеку), в ночь со среды на четверг — ушла. Ушла, никого из домашних и на день не обременив. Это еще один достойный ответ на вопрос о том, как жить и как умирать.
Ну, вот она почти и собралась домой. И последнее, чего забыть никак нельзя, — записная книжка с адресами и телефонами новых больничных подружек. Все они, конечно, будут “на связи”. Разве сможет она теперь без них? И она, Надежда, думается, им тоже немного нужна. Нужна вместе со всем, что знает и передумала, о чем отважилась написать. И еще нужна — как надежда с маленькой буквы. То есть, если следовать толковым словарям, как вера в возможность осуществления чего-нибудь радостного, благоприятного.
И есть в ее имени еще один нюанс. Ведь надежда была единственным, что осталось в знаменитом “ящике Пандоры”, после того как эта любопытная гречанка выпустила из него на волю все земные бедствия.
Надежда — это то, что остается. Остается, а к ней прикрепляется, “нанизывается” на нее много чего замечательного. Именно надежда помогает вернуть ощущение будущего, заблудившегося в больничных коридорах.