Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2005
Сергей Павлович Костырко (1949) — литературный критик, эссеист, прозаик. Член редколлегии журнала “Новый мир”, редактор электронной версии “Нового мира” в Интернете. Обозреватель и редактор проекта “Журнальный зал” в “Русском журнале”. Публиковался как критик в журналах “Литературное обозрение”, “Юность”, “Октябрь”, “Новый мир”, “Знамя”, “Согласие”, а также много лет выступал с литературными обзорами в Интернете. Автор книги прозы “Шлягеры прошлого лета” (М., “Книжный сад”, 1996). Живет в Москве.
Из цикла “Спальный район”
Ночное метро
Поздно вечером, по сути, ночью (начало первого) мы с женой возвращаемся из гостей. В метро, естественно. И я вдруг обнаруживаю, что это уже как бы не мое метро, то есть вокруг не те люди, с которыми я по утрам еду на работу и вечером — с работы. Практически все, кого вижу, моложе меня лет на двадцать—тридцать. Как будто наверху только что закончилось какое-то многолюдное молодежное действо.
Это, наверное, потому так кажется, что рядом жена, думаю я. Мне, разумеется, приходилось ездить домой последним поездом, но всегда одному, и в вагоне я спокойно листал книжку или слушал сквозь дрему радиоголос, произносящий названия станций. Но сейчас я не один. С женщиной. Вокруг исключительно ночная, давно уже непонятная мне молодежь. Хотя… Вот стоят на платформе две парочки. Вид безмятежный. Неподалеку — компания угрюмых подростков. Еще компания подростков, слегка поддатых, с гитарой, совсем еще детишки… Да нет, все как бы спокойно. Похоже, я накручиваю себя.
Мимо по платформе проходит девушка. Одна. Без спутника. Она высокая, в длинном пальто, — роскошные волосы, темно-русые, мелко вьющиеся (или это так завивают специально?), потом — кукольной почти красоты лицо, которое должен был бы по идее портить чуть великоватый рот, но именно от этого сочетания вдруг чувствуешь холодок в груди. Такая вот девушка идет. Проходит сквозь, как бы никого не видя. И странно, даже угрюмые подростки не повернули вслед головы. Я понимаю, что меня завораживает не внешность девушки, то есть, разумеется, внешность, но главное — это ее способность проходить сквозь. То, что она такая спокойная, такая уверенная. Ну, а что там внутри, я не знаю. Но вполне вероятно, что — соответствует.
Тормозит перед нами поезд, разъезжаются двери, мы с женой входим и успеваем сесть рядом. Справа от меня мужичина утрированно-интеллигентного вида — черноволосый, горбоносый, в очках. С дамой. Они разговаривают, и в том, как он удерживает голову, повернутую к спутнице, мне чудится напряжение. И только после того, как я сел, расстегнул теплую куртку, достал из сумки книжку и поднял голову, я увидел напротив — не напротив себя, а чуть правее, как раз напротив своего попутчика с дамой — двух могучих парней. Один высокий, худощавый, а другой — не скажу высокий, хотя, когда они сидят, головы их вровень — он — огромный. Стриженая голова начинается из широких плеч, обтянутые джинсами коленки разведены, и ноги кажутся колодами, вбитыми в брючины. Пальто распахнуто. На груди тонкий свитер, под которым бугрится мускулами грудь. Именно — мускулами. Парни вроде как не обращают внимания на окружающих. Они заняты разговором. И тот, который высокий, то есть который похудее, вид имеет вполне добродушный — приоткрыв рот, он слушает сейчас приятеля. Взгляд ясный, живой, не сравнить с мутноватым взглядом бугая. У обоих в руках банки с пивом. Время от времени они подносят их к губам.
Я раскрываю книгу и пытаюсь читать. Нормально. Рядом слева сидит жена. Она спокойна. Едем. Через две остановки боковым зрением отмечаю, как спутница интеллигентного соседа берется за сумочку. Поезд тормозит, они встают. И я, который — как мне кажется — уже почти втянулся в чтение, чувствую вдруг прилив успокоения. Соседи мои выходят. Вместо них неподалеку от меня устраивается долговязый парень в мешковатых джинсах, в расстегнутой куртке, с бутылкой пива. Это хорошо. Но тут же между долговязым и мною опускается на сиденье девушка в огненно-красной куртке, с черными, под мальчика стриженными волосами. Я чуть подался к жене, освобождая ей место, и непроизвольно поднял глаза. Бугай смотрит прямо перед собой на девушку. Взгляд странный, непонятно, видит он ее или нет — в художественной литературе есть определение “прогибающий взгляд”, мне этот взгляд достался периферийной частью. Ударная сила пришлась на девушку. Я почувствовал, как чуть приподнялась она рядом и вжала выпрямленную спину в сиденье. Сосед бугая, продолжавший что-то говорить, толкнул приятеля. Тот повернул голову. Начал вслушиваться. Я опустил глаза в книжку. Дочитывал абзац до конца, потом начинал сначала. Почувствовав какое-то движение впереди, я глянул в окно слева от бугая. Тот снова смотрел перед собой. Или на девушку? Лицо ничего как бы не выражало. Пустое и сокрушительное, как морда надвигающегося КамАЗа. Потом он хлебнул пива, наклонил голову к приятелю, вслушиваясь, и опустил взгляд в пол. Я посмотрел на его руки, лежащие на коленях. Тюремных наколок нет. Но костяшки пальцев вздутые, припухло-розовые, похожие на мозоли.
И, еще до того, как что-то подумать, я начинаю сосредотачиваться на своем уже который месяц не отпускающем радикулитном позвоночнике.
С ума сошел? Какого хрена?!
Все сидячие места заняты, но при этом стоящих в вагоне почти нет. А центральные станции мы уже проехали — значит, новых пассажиров, которые бы заполнили пространство вагона, уже не будет. Я выгнул спину, как бы намучившись от неудобного сидения, подергал головой направо-налево и с преувеличенной осторожностью и замедленностью начал вставать. Типа спину заломило. Типа больной и старый. И так далее. Было стыдно перед женой, которая непонимающе подняла голову, и пришлось показывать жестом и гримасой: спина! Вставая и очень стараясь делать это с максимальной правдоподобностью, я выпрямился и начал грузно разворачиваться — лицом к девушке, спиной к парням. И, как бы не удержавшись на полу набирающего скорость поезда, сделал два оступающихся от боли в спине шажка влево, даже правую руку завел подержаться за поясницу, левой цепляясь за поручень. И замер. Эта минута была самой жуткой. Потому как вероятность мягкого нажима сзади, типа, отец, не загораживай мне телку, приходилась именно на этот момент. И тогда уж лучше бы сидел, а не провоцировал крепыша на действия, вероятность которых еще минуту назад была шестьдесят на сорок, а вот сейчас — из-за тебя, неврастеника, — семьдесят на тридцать, если не сто. Но — пронесло. Поезд летел в туннеле. Я стоял. И меня никто не потревожил. У колен сидела заслоненная моим широким пальто девушка. Руки лежат на коленях, глаза опущены. Лицо спокойное, только губы чуть поджаты. Жена смотрит сбоку на меня, ну как? Я показываю, да вроде полегче. Потом мимо меня к освободившемуся месту проходит пожилой мужик, и, пропуская его, я сдвинулся еще на шажок, — теперь девушка закрыта со всех сторон.
Когда поезд тормозит на “Каширской”, я вижу в стекле вырастающую за моим плечом знакомую стриженную голову, но и приятель его тоже встает. Они повернулись к двери. И пожилой мужик с моего места тоже снимается. Поезд уже стоит. Сидевшая до сих пор как бы безучастной ко всему девушка чуть склоняет голову и выглядывает из-за меня в сторону двери. Я вижу, как скользит ее зрачок, провожая спины ступающих на платформу — их отражение передо мной в стекле — парней. И тут же тело девушки чуть оседает, расслабляется. Она роется в сумочке.
Место мое опять свободно, и я чуть аккуратнее, чем надо, может быть даже переигрывая, — но кто, кроме меня, это заметит — оседаю вниз. Девушка втыкает наушники плейера. В грохоте поезда, освобождено несущегося от “Каширской” к “Кантемировской”, прорезается скрипящий шорох с ритмичным буханьем ударных.
Девушка выходит на “Домодедовской”. Мы — на “Красногвардейской”, конечной.
От метро идем пешком, нам недалеко. “Голова болит, — жалуется жена, — ну, а со спиной у тебя как?” — “Нормально”, — отвечаю я и рассказываю, что на самом деле подняло меня в поезде.
Жена слушает, я чувствую, с некоторым недоумением.
— Господи, ты-то куда лезешь? Может, девушке как раз хотелось внимания… И вообще, — спрашивает она, — тебе не причудилось все это? Я ничего такого не заметила. Не смотрела, может быть. Но если что-то было, то, наверно, почувствовала бы.
Может. Может, и померещилось. Беда в том, что это (померещилось — не померещилось) уже не имеет значения. Это, как стало модно говорить в наше время, только твои проблемы.
Про соседа Витю
1. Витина перестройка
Витя, как и я, — из старожилов нашего дома. Вселялись одновременно, я — на пятый этаж, он — на третий. Познакомились во дворе, когда выкорчевывали из земли вокруг дома железную арматуру и втыкали сиротские хлыстики саженцев. Сегодня, чтобы увидеть их кроны со своего пятого этажа, я поднимаю голову.
Витя был импозантен — высокий, спортивный; усы, светлые глаза, выпуклый лоб (очень походил на актера Филатова, тогдашний секс-символ уездной России); а также — белый пиджак, красавица жена, автомобиль “Москвич”. Работал Витя в архитектурной мастерской.
“Да, старичок, — говорил он мне, — влипли мы с тобой. В доме одни люмпены и деревенские, из белых людей — только мы”. Витя не был снобом, он был коренной москвич, выросший в старорежимном московском дворе на Страстном бульваре, и асфальтированную площадку перед нашими подъездами по инерции считал двором, а ежевечернее общение соседей — нормой. И не он один. Дом на треть заселили такие же реликтовые москвичи из центра, а на треть — деревенские из снесенной у Борисовских прудов деревни, и деревенским даже знакомиться не надо было — по выходным их совместные застолья выкатывались во двор с баяном, матерными частушками и женским визгом.
Для Вити я был одним из соседей. Но — с особым статусом: социально близкого. Со мной можно было разговаривать про Леха Валенсу, Солженицына, отбывающих за кордон друзей, ну и, разумеется, про идиотизм правящей геронтократии:
— Нам эти железные зубы не разжать, — говорил он. — У старперов хватка мертвая.
Говорилось искренне, почти выстраданно, но не выходило за рамки некоего общеинтеллигентского ритуала семидесятых. Слишком видно было, как ценил Витя свое положение — престижная работа, банкеты в Доме архитекторов, отпуск в Ялте или Юрмале, ну и так далее. Ко мне, ведущему полунищую жизнь вольного литератора, Витя относился с уважением и при этом с некоторой бессознательной снисходительностью. “Жаль, не тот диплом у тебя, — говорил он. — А то взял бы в нашу мастерскую — реальным делом бы занялся, с ребятами познакомился. Да и деньги, старик, в нашей жизни — не последнее… И вообще… “ “И вообще…” в данном случае означало: человеком бы стал.
Но мне нравились наши случайные разговоры во дворе или у него на кухне, обделанной темно-коричневыми деревянными панелями, которые Витя снял, выезжая со свой старой квартиры на Страстном. Нравилось листать архитектурные журналы, которые присылали ему друзья-эмигранты, нравилось слушать рассказы про симпозиумы на Дагомысе и про тамошних девок. Да и попытки Вити соответствовать тогдашним настроениям тоже нравились.
— Это унизительно, — говорил он, — когда главной нравственной проблемой остается: как жить, чтобы жить нормально и при этом не стыдиться себя?
— Да ладно тебе, — успокаивал я. — Закон жизни любого сообщества. Почитай про старую Россию, хотя бы “Тысячу душ”. Или Сенеку.
Про Сенеку, про нравственный стоицизм его в философии и про его двусмысленную, извилистую жизнь при дворах нескольких императоров Витя слушал внимательно и с благодарностью.
…Да нет, была, была и осталась в наших отношениях доверительность.
1988-й или 1989-й — не помню, который из этих годов, — был по восточному календарю “Годом Дракона”. Вот с них, с дракончиков, Витя и начинал.
Однажды зимним вечером во дворе я увидел, как он вытаскивает из своего Москвича этюдник. Витя, как всякий архитектор, рисовал, и неплохо, особенно хороши были акварели.
— Ты что, Витя, на масло перешел?
— Нет, не на масло. На малую пластику. Идем покажу.
В квартире у него стоял едкий запах каких-то химических разбавителей. Подоконники, холодильник, стол заставлены сувенирными дракончиками. Гляделись выразительно, даже — стильно. Руки у него были талантливые. Но больше удивила меня — и устыдила даже — его внутренняя мобильность: оказывается, перед Новом годом Витя оформил патент на индивидуальную трудовую деятельность и начал — это при его-то гоноре! — торговать своими сувенирами на Арбате. Дракончики улетали со свистом.
Через полгода под прикрытием Витиного патента работала уже целая бригада — кто-то ездил в Прибалтику за специальной мастикой, кто-то (две бывшие однокурсницы) лепил, кто-то красил, остальные (все из нашего двора) — торговали. Уволившийся из архитектурной мастерской Витя разрабатывал новые образцы и занимался общим руководством.
Тогда же он развелся. Бывшая жена его тут же вышла замуж за американского фотожурналиста и отбыла с дочкой за океан. Тосковал Витя не долго. Уже через полгода, когда я заходил к нему, чай мне наливала какая-нибудь очередная сексапильная деваха в халатике на голое тело.
Как-то летом — это был то ли 90-й то ли 91-й год — ближе к вечеру я шел через наш пустой, прокаленный солнцем двор, и из окна на третьем этаже меня окликнул Витя:
— Серега, посмотри налево.
Я посмотрел.
— Что видишь?
— Ничего не вижу.
— Как это, ничего! Видишь желтую семерочку?
По мне, так хоть пятерочка — хоть шестерочка… Ну да, стоит новенький “жигуленок”.
— Моя. Позавчера оформил. А заходи, что еще покажу.
Я зашел. В кухне на высоченном — зимой его здесь еще не было — холодильнике стоял телевизор “Грюндиг”, а с телевизора зелеными цифирьками светило табло видеомагнитофона.
— Видак купил сегодня. Классный видак. Приходи вечером, “Челюсти” посмотрим. Или — порнуху. У меня вон десяток кассет. Сам еще не смотрел.
Витя раскручивался.
Параллельно с сувенирным своим бизнесом начал оформлять собственное архитектурное бюро. “Скоро, очень скоро появится много богатых людей, — говорил он мне. — Ты пойми, мечта любого архитектора — вилла на приморском склоне, а не Дворец культуры кожно-венерологического диспансера. Торговля меня уже достала”.
Пересекались мы все реже. Жизнь моя тоже рванулась с места, но в другую сторону. Я уже работал в редакции, тусовался в новом литературном сообществе и в спальный свой район ездил исключительно спать. Витя иногда объявлялся: “Спустись ко мне, я фотоаппарат купил, “Никон”. Покажешь, что и как”. Потом — опробовали его видеокамеру. Потом он катал меня на своей новенькой “Волге”, но при расставании сказал: “Сбылась мечта идиота — на собственной “Волге” езжу. А машина-то, оказывается, говно — тяжелая, неудобная. “Тойоту” надо было брать”. И через какое-то (очень короткое) время он подвозил меня к метро уже на “Тойоте”
— Вспомни, Серега, — говорил он, — сколько мы с тобой ныли когда-то на кухне. И вот — судьба дала шанс. Нужно только перебить инерцию прежней жизни. А ты, как дятел, уперся в литературу. Пойми, это ведь долго не будет, лет через пять все устаканится, и уже не сунешься никуда. А сейчас еще можно. Идет смена элит. Забивай себе там место. Заводи свое издательство, или типографию, или что там у вас. Шевелись. Становись хозяином жизни. Иначе зачем это все. И вообще… перестраиваться надо изнутри.
Сам Витя перестроился как будто легко.
— Я у друзей поддал, пришлось оставить у них машину, и домой добирался на автобусе. И тут же два урода прицепились. Два бычка. Да нет, говорю, я не против, конечно, давайте выйдем, ребята, давайте поговорим. Выходим. Я делаю вид, что куртку хочу скинуть. Ну и, который напротив встал, тоже начинает снимать. И я в этот момент, пока у него руки в рукавах путаются, левым с боку укладываю его на асфальт. Ну, а со вторым уже проблем не было. Вот видишь, ты морщишься. Да? Не интеллигентно, да? Неблагородно. А ты бы чего хотел? Это в наши времена считалось, что лежачего не бьют. Сейчас наоборот — сначала валят на землю, а уж потом бить начинают. Ногами. Это им в кайф. От крови они звереют. До смерти могут забить… И вообще.. Слышал, что вчера во дворе у нас делалось?
Да, слышал.
Сначала слышал под окном неясный мужской бубнеж, потом громче и громче. Голосов много, и не похоже, что пьяные. Ну, а потом — выстрел. И еще один. И ни криков, ни беготни, только захлопали дверцы машин, зафырчали моторы, прошуршали шины и — тишина. Я подошел к окну. Сначала не увидел ничего — темно. Потом рассмотрел неподвижную фигуру стоящего мужчины, а перед ним сидящего на корточках еще одного. А уж потом — темным пятном лежащего на асфальте человека. Противоестественная неподвижность всех троих вызывала ощущение, что темное пятно на асфальте — не человек, а тело… И двор наш — как вымерший. Никого. Но ведь и я тоже — у окна стою (“Ты хотя бы свет выключи, — сказала жена, — а то выставился как на сцене” — и выключатель повернула); я-то ведь тоже со стороны наблюдаю — смотрю, как редеет под окном тьма в свете фар подъезжающей милицейской машины, отмечаю выразительность высвеченной фарами картинки: и стоящий, и на корточках стоящий, и лежащий остаются неподвижными. Финальная мизансцена античной трагедии…. Оказывается, это для тебя уже почти быт, ты привык, как, скажем, привык к напряжению, повисающему на тускло освещенных платформах метро в полночь — группки, точнее стаи и стайки оглядывающих друга угрюмо-агрессивных парней, по большей части поддатых; прячущие глаза женщины, да и мужики среднего возраста в газетки утыкаются, как бы пытаясь уменьшить степень своего присутствия; и у всех на лицах одно: домой! домой! закрыть за собой двери, задернуть окна, воткнуться в какую-нибудь “Рабыню Изауру”, и — гори оно все синим пламенем!
Кооператив Вити просуществовал года два. Потом случилось что-то. Вечером в начале лета — мои только-только в деревню отъехали — ко мне без предварительного звонка поднялся Витя.
— Можно, я у тебя оставлю кое-что?
— Давай.
— Я попозже принесу. Когда соседи заснут.
Во втором часу ночи он перетащил ко мне свой видеомагнитофон, пару чемоданов и кейс.
— Как твой бизнес?
— А никак. Сворачиваюсь, — сказал он. — Улетаю в Турцию на лето. Отдохну по-человечески.
Витины вещи стояли у меня до конца осени. После Турции он жил у друзей в Питере, пока, как сказал он, “меня не достали. Пришлось возвращаться”. — “Ну и что теперь?”
— Теперь новая жизнь. Теперь у меня два магазина, — сказал он как-то без энтузиазма.
— А вещи забираешь?
— Да-да, конечно. Теперь уже все. Теперь — порядок.
Ну, а где-нибудь через полгода мы столкнулись у ним лифта:
— Посмотри рекламу на нашем кабельном. Может, и заинтересует что. Что-нибудь из греческой жизни, например.
Греческая жизнь в плывущей на экране рекламной строчке представлена была словом “Эллада”: массажный салон — “1. Массаж классический. 2. Массаж точечный. 3. Иглоукалывание…” И где-то на седьмой-восьмой позиции, так же бесстрастно — “Массаж эротический”, а в конце списка: “Массажистки выезжают по вызову. Наши телефоны…”
Я не поленился, спустился к Вите
— Я правильно понял? Ты теперь публичный дом содержишь?
— Правильно. А что, ебля, в сущности, тот же массаж. Нормальный бизнес.
— С ума сойти! Давай, колись. Рассказывай, как это все устроено?
— Нормально устроено. У меня — нормально. У девок очень даже приличный заработок. Полная безопасность — шофер, охранник. И никаких субботников. Ну, это день, когда они должны бесплатно обслуживать всех — от своих шоферов и охранников до братков и ментов.
— Да нет, Вить, я не про это спрашиваю. Кто у тебя работает? Где ты их берешь? Как ты вообще с ними находишь общий язык?
— Сам удивляюсь. Мы ведь с тобой, Серега, старые уже. Своих девок еще помним, а вот новые, которые за это время наросли, — хрен их знает, какие они. Оказалось, все очень просто. И все не просто. Ты представляешь — отбоя нет от претенденток. И от каких?! Приходит такая вот девочка-игрушечка — чистенькая, аккуратненькая, интеллигентненькая. Хочу, говорит, попробовать. Про деньги даже и не спрашивает. Или другая — медсестрой в больнице работала. Уволилась. Замужем, и муж до сих пор думает, что у нее ночные дежурства. Тут поневоле психологией займешься. Оказалось, чтобы заниматься этим ремеслом, нужно, чтобы самой девке это было в кайф. Нравственность тут ни при чем. Тут — природа. У меня девки постепенно — не все, конечно, — постоянными клиентами обзаводятся. И я вижу, каких они себе мужиков выбирают, и тащусь от этого. Нам кажется, что если, скажем, молодая, классная девка, то ей бы красавца молодого, остроумного. А она на каком-то борове подсела, — видел бы, какую истерику закатила, когда к нему не ее, а другую девку повезли. И у той, которая ездила, спрашиваем, ну, а тебе как он? А та: нет, я теперь Юльку понимаю. Мы еще спрашиваем: что, подарки хорошие? А она на нас как на дурачков смотрит, при чем тут подарки, говорит… У них, у девок, какой-то еще мозг есть, недоступный нам. Они своего мужика, или своих мужиков, чутьем каким-то определяют. Причем точно. Тут почти инстинкт, звериное что-то, и одновременно — человеческое. Нет, тут не только блядство. Тут еще что-то. И перед этим чувствуешь себя пацаном зеленым. Вот, Серега, что жизнь настоящую обнажает — секс и деньги. Вот где момент истины. Понимаешь?
— Не очень
— Да и я, честно говорю, понимаю только наполовину. Но вот что я теперь точно знаю — не ту жизнь мы с тобой жили. Неправильную. Сами себя морочили.
Вот это — не только салон, но и все, что происходило с Витей в те годы, — и было, как сам он называл, “моментом истины”. Дальнейшее уже было скучным — салон закрыли во время первой кампании властей по борьбе с легальной проституцией, магазины Витины вообще исчезли как морок. Словно и не было их. Витины кураторы, братва наша ореховская, за два года чуть ли не в полном составе перебралась на центральные аллеи московских кладбищ. Но это уже была середина девяностых, а Витя рассчитал все точно, как раз в это время он реанимировал свое архитектурное бюро, и сейчас он процветающий архитектор, работающий по индивидуальным заказами. Строит виллы. Ездит на дорогой “шкоде”, живет в той же квартире. Но во дворе появляется редко, теперь он — житель спального района.
2. Витина стрелка (1994 год)
…Витя угощал меня на своей кухне чешским баночным пивом. Хорошее пиво. Потом он выложил на стол плоский деревянный ящик:
— Хочешь глянуть? — и двинул ящичек ко мне через стол. — Открой.
Я открыл — в деревянной коробке, тускло отсвечивая синеватым металлом, лежал пистолет. Я взял пистолет в руки. Тяжесть этой железяки вполне соответствовала угрюмой ее элегантности. Сбоку надпись: “магнум”.
— Газовый?
— Если хочешь, думай, что газовый, — усмехнулся Витя. — Сейчас в Москве можно купить все… Все — это буквально. Вряд ли ты даже представляешь себе, что это значит. Слушай, а может, прокатимся сейчас за окружную дорогу. Опробуем его в лесу, а? Я же вижу, тебе хочется?
Хотелось, я видел, Вите. Мне — нет.
— Ну да, эффектная игрушка. Но не для нашей с тобой жизни.
— Почему это?
— Ты хочешь сказать, что намерен воспользоваться им?
— Уже воспользовался. Нет, не стрелял, конечно, но свое дело пушка эта сделала. Я тебе не рассказывал?.. У меня тут месяц назад история была. Я на южный авторынок ездил. Припарковался на стоянке, мотор заглушил. И тут что-то сзади по багажнику бухнуло. Я выскакиваю — мужик какой-то стоит. Извини, говорит, командир, поскользнулся, за машину твою зацепился. Не волнуйся, говорит, никакого тебе урона. Я смотрю, действительно, ни царапин, ни вмятин. Только странно как-то, тротуар-то сухой, и мужик не пьяный, — с чего это он поскользнулся? Ну, и ладно. Я поворачиваюсь к дверце, машину закрыть и барсетку взять с сиденья. Нет барсетки. Я на пол глянул, может, смахнул, когда вылезал? Нету. Только что была — и нету. И мужика этого тоже нет. Испарился. А у меня там все документы: паспорта, гражданский и заграничный, права, техталон, членский билет Союза, клубные карточки. И деньги. 200 баксов, ну и рублей долларов на пятьдесят.
Я — к ментам. Они так кисло глянули на меня, да нет, говорят, вряд ли чем поможем. Тут у нас профессионалы работают: один отвлекает, другой выгребает. Документы, может, еще и подберем где, ну а про баксы свои забудь, мужик. Не трать себе нервы.
На следующее утро я позвонил кой-кому насчет возобновления паспортов. Нет проблем, говорят. Но ты подожди дня два-три. Не дергайся. В пятидесяти процентах возвращают через подставные лица.
И буквально через час звонок — мужской голос, Толиком представляется, говорит, что совершенно случайно нашел, с земли поднял чужую барсетку с документами, по справочной узнал номер и готов вручить найденное владельцу. Ну, и, естественно, рассчитывает на вознаграждение.
— Нет базара, — говорю, — 50 баксов устроит?
— Маловато, конечно, но ладно.
Договорились встретиться через два часа у метро “Проспект Мира”.
Я Коляна с собой взял из первого подъезда. Приехали точно, не опоздали. Стоим, ждем. Никого. Десять минут проходит, двадцать. Нет барсеточника. И тут до меня доходит, в чем фишка. По документам и по деньгам в барсетке видно, что человек состоятельный, так? И, назначив время и место встречи, они теперь точно знают, что именно в это время меня дома не будет. Времени — три часа дня. Народ на работе. Двор пустой. Самое время.
Мы тут же зарулили в местное отделение милиции: помощь нужна, ребята. Они — без вопросов лишних — сразу же с нашими ореховскими ментами связались, патрульная машина пошла к нам во двор, а я позвонил Катьке с восьмого этажа, чтобы она с ключами вышла на улицу. Ну, Катьку ты знаешь, которая желтого колли выводит, у нас с ней, так сказать, добрососедский секс… Минут через двадцать ореховские менты связываются с этим отделением, звонят уже из моей квартиры: дверь цела, все вроде на месте. Нормально. Я тамошнюю ментуру, естественно, отблагодарил, Катьке по телефону говорю: сиди в квартире и никому, кроме меня, не открывай, еду.
Приезжаю домой, меня уже от злобы трясет. Телефон мой видишь, “Панасоник” — умная машинка. Вывожу на табло последние звонки. И там только один номер незнакомый, Бауманской АТС. Набираю. Баба отвечает. Я говорю: “Толика давай”. — “Какого такого Толика? Нет здесь таких”, — и трубку бросает. Я на всякий случай перепроверил набор, да нет, все правильно — телефон тот. Набираю снова: “Значит, так, — говорю, — трубку ты уже не бросаешь, потому что телефон твой у меня есть, значит, и адрес будет. Трубку сейчас бросишь — будешь завтра разговаривать с солнцевскими. А я тебе этого не советую. Лучше слушай меня. Мне нужен Толик. Если его нет рядом, передай, чтоб позвонил Виктору насчет документов. Он знает. Буду ждать до вечера; если не будет звонка, я тебе не завидую. Все поняла?”
Трубку она, естественно, не бросает: “Вы сошли с ума! Какой Толик! Я действительно ничего не знаю”.
— Я все сказал, — говорю и кладу трубку.
— Вить, а про солнцевских ты, чтобы пугануть?
Витя хмыкнул:
— Да ты просто не представляешь суммы, которые я им за четыре года переплатил. А уж сейчас-то. Тот же массажный салон…
Тут Витя споткнулся, — лишнее выскочило.
— А что дальше было?
— Через полчаса звонит Толик, чего, говорит, пургу гонишь? Ну, задержался, ну, не смог приехать. Я бы тебе и сам позвонил. Давай завтра в то же время на том же месте.
А я ему:
— Ты что, мужик, еще не понял? Теперь все на моих условиях — в половине седьмого у метро “Красногвардейская”. Иначе раком станешь под солнцевскими.
— Ладно, — говорит он, — не заходись. Привезу сегодня.
Договорились, короче. И я начал народ собирать. Тех, кто дома оказался.
Набралось на три машины. Колян с первого подъезда, естественно. Братья Арсаковы с седьмого этажа. Мой приятель Вадик со своими. Потом Борьке рассказал, ему тоже интересно стало, он с соседом напросился, а сосед еще кого-то позвал.
В шесть подъезжаем к метро. Я вылезаю наружу, показываю, кому где стоять. А тут киоски вдоль тротуара. Народ на нас смотрит. Ежу понятно, стрелка будет. А тут еще братаны Арсаковы посреди тротуара на корточки сели, представь картинку, сигаретки закурили, бошки у обоих стриженные, сидят, щурятся, типа — только вчера с зоны. Тетки начинают цветы в ведрах уносить, а они ржут: “Куда цветы прячете? Цветы-то как раз скоро и понадобятся”. Тут уже и ларешники начали сворачиваться. И их местная охрана за ларьки заходят, потому как серьезные люди приехали. Мало ли что.
В общем, шороху мы там навели.
Ну, сидим. Смеркается. Договаривались на 18.30, а уже без пятнадцати семь. Смотрю, вроде нарисовалась белая четверочка. И точно — притормаживать начинает. Но — мимо. Метров в пятидесяти сзади от нас встала. Я в зеркальце смотрю. Никто не выходит. Но ведь больше некому — она должна быть. Я говорю: “Вадик, сходи посмотри, кто в той машине. И пушку возьми. — “Магнум” этот ему отдаю. — Он не заряжен. Если что, просто покажешь”.
И только Вадим отошел, с другой стороны к окну наклоняется человек.
— Алло, это ты, что ли, Витек?
Гляжу — курточка джинсовая, обтрепанная, морда курносенькая, припухлая, но, блин, — под крутого косит.
— Виктор Константинович, с вашего позволения, — говорю и дверцу справа открываю, — залезай.
Он обходит капот, в сторону Арсаковых братанов косится. А те с корточек поднимаются, сигаретки тушат. Чувствую, заиграло у мужика очко. Но — сел.
— Давай, — говорю.
Он вынимает из сумки мою барсетку
— Вот, — говорит, — как договаривались, в полной сохранности.
Я проверяю. И паспорта, и членские билеты, и права, и талон, пропуск на корты, членский билет — все на месте. Денег, естественно, нет. Ну, я уже посчитал, что паспорта и права влетели бы мне чуть ли не в штуку, так что хрен с ними, с двумя сотнями.
А Толику этому неуютно как-то — Колян сзади сидит. Этот хмырь спиной его чувствует. И тут как раз Вадим возвращается, сзади в машину влезает:
— Ну что, — говорит, — посмотрел. Никого. Только лох какой-то на заднем сиденье. Говорит, что ничего не знает. Так что не понадобилась твоя пушка, — и “магнум” мне сзади передает.
Толик этот рядом, чувствую, уже не дышит.
— Ты что, — говорю Вадиму, — вот же он, рядом со мной сидит.
А Вадим, видимо, решил, что это кто-то из наших подсел ко мне на переднее сиденье..
— Кто, — переспрашивает, — вот этот? — и вроде как назад пистолет хочет взять. Это у него как-то непроизвольно получилось.
Толик аж голову пригнул, но гоношится еще:
— Давай, — говорит, — хозяин, рассчитываться.
— В смысле?
— Ну, пятьдесят баксов, как договаривались
И тут Колян сзади:
— Фильтруй базар, пацан. Пятьдесят баксов мы на “Проспект Мира” привозили. Ты не захотел. А сейчас мы у себя, в Орехово. Какие еще баксы?!
Толик этот поворачивается к Коляну вроде как возразить, а Колян, — я в зеркальце смотрю, — моим кольтом за ухом чешет. Колян весь сентябрь по Крыму шастал — морда черная, кожа шелушится, зубы блестят, вид, вообще, звероватый.
— А где, — спрашиваю я, — 200 баксов, что в барсетке были?
И вот тут Толик этот лажанулся — не переспросил даже. Видно, что ждал вопроса. В крик сразу:
— Не было! Не было никаких баксов. Может, ты сам куда их переложил. В барсетке только документы лежали.
Падло, думаю, ты-то откуда знаешь, что там было, а чего не было, если с земли подобрал. И еще думаю: ну, все — сейчас он мне сиденье обоссыт.
— Вали отсюда, — говорю, — и бога моли, чтобы я никогда больше про тебя не вспомнил. Телефончик у меня твой есть. Если нужно, достанем.
Видел бы ты, как он на полусогнутых из машины моей ковылял к своей четверке. И как потом рванул на своей машине — Шумахер отдыхает!
Ну, а мы с ребятами в универсам заскочили, отоварились, девок вызвонили наших, ну и оттянулись, как могли. Ржачки было на полночи.
Я слушал, вертя в руках тяжелую железяку,
— Вить, а ты не боялся, что, увидев такую игрушку, он вообще на месте кончится?
— Впечатляет, да? Это тебе не “Стечкин”. Помнишь “Стечкина”, мой первый пистолет? — спросил Витя.
— Помню.
(…Года три назад где-то около десяти вечера вдруг позвонил Витя, ему срочно, к утру, нужна была фотография для загранпаспорта — устроили по знакомству за хорошие бабки. — Двадцать баксов плачу. А? Соглашайся. Ну хоть попробуй! Ты ж фотограф. Если завтра паспорт к обеду не обменяю, ждать два месяца, и Италия моя медным тазом накрывается.
— Давай. Под пиджак что-нибудь темное надень.
Минут через пять Витя уже звонил в мою дверь. Пока я заряжал пленку, ставил свет, фон подбирал глухой, Витя развлекал наставническими разговорами моего сына, лежавшего на диване. Сын отложил в сторону номер “Невы” с недочитанным “Замком” Кафки и терпеливо слушал такой примерно текст:
— Мужчине, особенно сегодня, необходимо иметь пистолет. Необязательно из него стрелять. Нужно, чтобы он был. Чтобы ты подержал его в руках. Чтобы энергетику его в себе ощутил. Понял? Для мужчины это что-то вроде инициации.
— Где ж его взять-то, пистолет? — спросил сын.
— Да какие проблемы, — сказал Витя и достал из кармана пистолет.
Карман, правда, тесноватый был, и пока Витя вытаскивал его, весь карман вывернул наизнанку, мелочь просыпал на пол, собирал потом. Но мне уже не до того было. Я еще не видел в своей квартире пистолета. Кадр из заграничного боевика. Даже жена пришла с кухни посмотреть.
— Ни хрена себе! Откуда, Витя?
— Так… Приобрел по случаю, — сказал Витя и протянул пистолет сыну. — Хочешь выстрелить?
Сын послушно взял пистолет, выслушал краткий инструктаж, подошел к балконной двери, приоткрыл ее, высунул руку с пистолетом наружу — в лоджии уже намело снега — направил дуло в небо и нажал спусковой крючок. Грохнуло. Стоявшая в дверях комнаты жена вздрогнула. Соседи, чьи окна справа и слева от моего балкона, думаю, тоже. Сын закрыл дверь, протянул пистолет Вите и сказал:
— Спасибо, дядя Витя.
— Ну что, Вить, пошли сниматься?)
— … помню я твоего “Стечкина”. Слушай, Вить, а сколько у тебя их вообще?
— Этот шестой.
— И куда тебе столько?
— Страсть коллекционера. А что? Могу себе позволить. Ну и… я когда-то братву попросил устроить, вот они и тащат мне разное… попробуй теперь откажись…
Ореховские
Про такое совпадение напишешь — не поверят, скажут, придумал.
В будний зимний день, разбитый радикулитом, я сидел, вернее, лежал дома; с утра читал и редактировал рукописи, а после обеда, устроив себе лежбище на полу, включил телевизор. Телевремя пенсионерское, ну и, соответственно, документальное кино — “Бандитское десятилетие”. Я не стал переключать, потому как фильм был про историю ОПГ, организованной преступной группировки Орехово-Борисова, которое погружалось в сумерки как раз за моим окном.
И вот — я смотрел кино про ореховских бандитов, а в это время грабили Борину квартиру на нашей лестничной площадке.
Кино завораживало не криминальной экзотикой, а тональностью повествования. “Всмотритесь в кадры этой любительской видеосъемки, — говорил диктор. — Загородный ресторан под Тамбовом. День рождения местного авторитета. На праздник приглашены и ореховские. Вот они, на ваших экранах. Еще молодые, еще только-только начинающие. 1990 год — обратите внимание, на каких машинах съезжаются гости”.
На экране сплошь — “Жигули” первых выпусков. Бедные!
Один из ореховских произносит тост. Он как будто чуть робеет перед избранной публикой. Отроческий почти трепет. Слова подбирает. Хочет произвести впечатление… Чокаются. Танцуют под живую музыку. Сидя за столом, подпевают певице. Гримасничают в камеру. Обнимают подружек.
“Им неведомо их будущее. Их странная и страшная слава. Они так ничего и не узнают про те могилы, про те надгробия, на которых скоро, уже очень скоро напишут их имена”.
Ну да, типа, отгорели их жизни, яркими кометами прочертили небо тех роковых девяностых…
Досмотревши кино, я перевернулся набок и начал подтягивать колени, чтобы встать на карачки. Потом, сквозь прострелы боли в позвоночнике, встал на колени и, держась за край стола, выпрямил спину. В вертикальном положении боль почти терпимая. Теперь можно встать на ноги и, соблюдая осторожность, передвигаться по квартире, и даже — что собираюсь я сделать сейчас — выйти за молоком и хлебом в наш магазинчик.
Всунул ноги в туфли. Не замерзну, идти недалеко. Влез в куртку, взял два пакета, чтобы равномерно потом тяжесть распределить, и начал свое путешествие: путь до лифта, потом — шесть ступенек по лестнице на первом этаже и две, но высокие ступеньки крыльца, потом — по подмерзшему и, будем надеяться, нескользкому тротуарчику до угла нашего дома, ну, а в торце дома уже — и магазин. Там сейчас должно быть малолюдно, думал я, перетаскивая тело через порожек и закрывая дверь.
На лестничной площадке я увидел соседа Мишку с первого этажа. Он стоял у приоткрытой в Борину квартиру двери.
— Привет, Миша, — сказал я.
— Привет-привет, — сказал он. — Не хочешь заглянуть сюда?
— Чего там?
— А ты глянь.
Я глянул — пол коридора и просматриваемой с площадки части комнаты устлан бумагами и тряпками. Дубленка с распахнутыми полами и растопыренными рукавами. Мужской костюм с подвернутыми ногами. Белой, розовой, голубой пеной — женские платья и белье. Сверху, как осколки разбитого стекла, ложки, рюмки, фужеры. Дверцы коридорных шкафов раскрыты, ящики стола в комнате выдвинуты. На расстеленном в коридорчике одеяле составлены какие-то радиоблоки. Под ногами у нас с Мишкой бетонная крошка, и теперь я вижу, что металлическая рама и косяк двери в Борину квартиру как будто выгнуты.
— Это чего такое?!
— Это? — Миша сделал паузу. — Это, Палыч, попытка ограбления. Сейчас менты приедут… Мне пацаны позвонили в дверь, этот рыженький с восьмого этажа лифта до сих пор боится, они с приятелем по лестнице спускались, видят, дверь приоткрыта, заглянули туда и — ко мне. Хорошо еще, что в квартиру не сунулись… И тут уже я сам слышу, как сверху по лестнице топают. Я пацанов к себе затащил и дверь прикрыл. Успел только посчитать в глазок, сколько их было. Трое.
— Лихо, — сказал я
— А ты что, опять?.. Когда ж в бассейн-то начнешь ходить?
— Да надо. Все не соберусь никак.
Мы стояли у двери и смотрели на разоренную квартиру. Когда-то Боря был мальчиком, осиротевшим в пятнадцать лет и решившим жить самостоятельно. И жил — с переменным успехом. Женился, разводился. После армии в автосервис пошел, забогател, на “Москвиче”, хоть и стареньком, начал ездить. Потом бухгалтером стал, у Виктора с третьего этажа в массажном салоне (то бишь — в публичном доме) работал — выгнали. К тому времени он уже на “Тойоте” ездил. Потом обувью торговал — с “Тойоты” на “Жигули” пересел. Потом и “Жигули” продал. Риэлтером был — кончилось больницей, череп ему проломили. Ну и так далее. И все эти годы в однокомнатной квартирке его гудела перманентная пьянка — на площадке у нас появлялись то какие-то мутные бомжеватые хари мужиков, то юные совсем лица обкуренных парней и девушек. При этом как сосед Боря был хорош — он вообще-то парень добрый, отзывчивый, так сказать, “добрососедский”. Года три, а может, уже и пять лет назад, когда в очередной раз я выбивал ему дверь, а перебравший Боря стоял рядом, прислонившись к стене и с трудом удерживая тело вертикально, я увидел внутренности его квартиры. Голые стены с обтертыми обоями, матрас на полу, пустые бутылки. На гвозде в коридоре висят брезентовые брюки, заляпанные известкой. Но в последнее время Борю потянуло на респектабельность — жену новую привел, “Волгу” черную купил. Ну, а в распахнутой сейчас квартире я вижу новенькую белую мебель, ковры, радиоаппаратуру и проч.
— Закурим? — предложил Мишка.
— Не, я — в магазин. Загляну попозже, — сказал я.
Ну, а что? — дело житейское. Меня тоже грабили.
Когда я выволакивался на крыльцо, напротив нашего подъезда притормозил милицейский джип, и из него выпрыгнул паренек в штатском с папочкой. Взбегая мимо меня на крыльцо, он оглянулся и крикнул шоферу: “Посмотри, какая там квартира?”.
— Шестьдесят шестая, — сказал я. — Пятый этаж.
Парень как будто споткнулся, повернул ко мне голову, всматриваясь — на улице уже почти темно было. Декабрь. Впритык к газику тормозила еще одна милицейская машина, из нее вылезали двое, но уже в форме. Я ковылял вдоль дома к магазину, и меня никто не окликал. Думаю, походка моя и хозяйская сумочка в руках успокоили.
Минут через двадцать, когда наконец я, отоварившись, дотащился обратно до крыльца, до лифта, поднялся на свой этаж и вставил ключ в дверь, меня окликнули:
— Гражданин, пройдите на минутку сюда!
Из Бориной квартиры высовывались милиционер и штатский. За спинами их маячил Миша.
— Сейчас, только сумки поставлю.
Милиционер в форме вышел на площадку и бдительно наблюдал, как я открывал свою дверь, входил в квартиру и устраивал сумки на стуле в коридоре.
В Бориной квартире на кухонном столе были разложены бумаги. За столом расположился для беседы со мной следователь, не такой уж, кстати, молодой, лет сорока — это его молодцеватость сбила с толку. В углу на стульчике, по-свойски — Миша. Милиционеры расслаблялись в комнате, сидя на диване и с философским хладнокровием оглядывая разложенные перед ними внутренности чужой жизни.
— Присаживайтесь, — сказал следователь.
— Я уж лучше постою. Радикулит.
— В момент ограбления вы находились дома. Что вы слышали?
— Ничего не слышал.
— Но ведь тут дверь выбивали.
— А может, и не выбивали, — подал голос Миша, — может, просто отжали.
— Я действительно ничего не слышал. А может, и слышал, но не обратил внимания. У нас тут лифт гудит и бухает, или кто-нибудь молотком сверху стучит, или там алкаш к жене, запершейся от него, ломится. Привыкаешь к звукам…
— Да, — сказал следователь, держа ручку наготове, но ничего не записывая. — А может, голоса какие?
— Голосов не было. Я ведь вот здесь, в пяти метрах, за стенкой лежал. Чужие голоса услышал бы точно. Нет, тихо было… А что, много вынесли?
— Это хозяин нам скажет… А так, на глазок… не похоже, чтобы много. Разве по мелочам что в карман сунули.
— Сейчас Боря подъедет, — сказал Миша, — только что с мобильника звонил. Он уже на Шипиловской.
— Как же так, — спросил я, — дверь-то у Бори железная. Гарантия от воров.
— А толку, что железная, — сказал следователь. — Сами видите. Замок нужен хороший, вот что. А лучше — два.
— Послушайте, а может, глянете мои замки? — предложил я. — Месяца два назад я и вот сосед напротив меня обнаружили, что вроде как ковырялся кто-то в наших замках.
— Давайте посмотрим, — сказал следователь.
Мы вышли на площадку.
— Верхний ваш замок — фигня. Ноу проблем, как говорится. Ну, а нижний, похоже, серьезный. Можно, конечно, и его открыть, но возни потребует много. Это уж если очень захотеть… А вы, кстати, что делали в это время?
— Телевизор смотрел… Смешно, но как раз показывали кино про ореховскую группировку.
— “Бандитское десятилетие”? — вскинулся следователь.
— Да.
— Жаль, я не знал. Жаль. Его редко показывают. Там в самом начале мой сослуживец появляется. Который во дворе 16 дома стоит и показывает, где Седого пытались убить. Помните?
— Ну, конечно, я ж на него только что смотрел… И на все эти наши дворы, на улицу, на пруды. Странно все это. Вроде как окрестности эти — твое прошлое, твоя жизнь. И вдруг выясняется, что у дворов этих была еще и своя жизнь, о которой ты и понятия не имел… Нет, я слышал, конечно, про ореховских, но вот так, в картинках, в лицах, увидел впервые. Вам понятно, о чем я?
— А чего тут не понять. Вы кем работаете?
— Редактором в журнале.
— Ну вот видите. У вас вообще другая жизнь. А вот я, например… — следователь сунул в рот сигарету, протянул мне пачку, и в этот момент раскрылся лифт — на площадку выходил Боря. Высокий, в кожаном пальто, с мужской маленькой сумочкой. Вид энергичный, целеустремленный, почти вдохновенный. Он молча пожал мне руку, я сочувственно кивнул ему головой, и он тоже покачал головой — типа, да-а! Увидев незажженные сигареты в наших руках, достал свою. Следователь щелкнул зажигалкой, мы прикурили.
— Ведь и дверь недавно поставил, — сказал Боря, затянувшись. Он как будто и не торопился в свою квартиру.
— Про двери мы сейчас как раз и говорили, — отозвался следователь.
Помолчали, как бы совместно переживая Борино потрясение.
— Ну что, пойду смотреть, — сказал он.
— И, пожалуйста, повнимательней. У нас бывает, что неделями составляем список украденного.
Боря развернулся и решительно шагнул к своей развороченной двери.
— Ну вот, — продолжил я. — Посмотрел на свое, родное, можно сказать, Орехово в телевизоре, и оно как будто чужим стало.
— А вы что же, — удивился следователь, — вы что же, не знали, что Димон жил в соседнем с вашим доме. Вон в том.
— Что, вот в этом?!
— Да-да! А Фрол вообще в вашем доме, только во втором корпусе. Он ведь и через ваш двор мог проходить. Как же это вы?
— Да, может, и сталкивался, но откуда знать, с кем сталкиваешься.
— Хоть машину-то его помните? Темно-малиновая, навороченная такая, с двумя желтыми фарами. Он любил пофорсить.
Я пожал плечами.
— Ну, маму-то его вы точно знаете. Она сколько лет в нашей поликлинике в регистратуре работала. Худая такая, с короткими волосами, в окошечке сидела. Не помните ее?
— Да нет, — мне даже как будто стыдно стало, в поликлинику эту я уж лет двадцать хожу.
— Ну-у… — с сочувствием протянул следователь. — Фильм, конечно, интересный, но что можно в фильме показать. Всего не покажешь… Вот, скажем, Дрон — он вон в том доме за ТЦП жил. Любил вечером с пацанами в футбол погонять. Но не в своем дворе, а на школьном, это где они потом того хачика замочили. Я ведь Дрона своими глазами видел. Вот как вас. При обыске присутствовал. Его на Химкинском похоронили. Прописан был в Химках, у сестры… А тетку из фильма помните, это которая по-тихому на видео их снимала у себя в магазине? Не помогло ей это. А магазинчик ее — это тот самый, что возле парикмахерской. Сейчас его азербайджане перекупили… Да… Ну, а стрелку они обычно у нас на прудах забивали, возле Горки. Там и народу мало толчется, и подъезд хороший с двух сторон. Действительно, удобно. Это их фирменное место было… Они ведь не только по ресторанам шастали. Они и пруды наши любили. На шашлыки собирались. По-семейному. Костерочек разводили, винцо потягивали. На солнышке грелись. Как все… Ну, а Гришаков, это которого они в карьере проволокой связанного утопили, так вообще жил в соседнем со мной подъезде. Представляете?
— Что-то я не пойму, — сказал выходящий на площадку Боря. — Похоже, что вообще ничего не взяли. Я супруге в прошлом месяце шубу за полторы тысячи купил, так шуба на месте… Надо вещи по местам разложить, может, что обнаружится, — сейчас было заметно, что Борю наконец-то проняло. — Ну что, пойдем бумагу составлять?
— Надо работать, — вздохнул следователь и повернулся ко мне. — Счастливо вам. Лечитесь… Да, — оглянулся он уже из Бориной двери, — есть ведь еще один фильм про наших. В серии “Криминальная Россия”. Про то, как они уже в Греции прятались. Не пропустите. Классное кино. Историческое.