Китч в формате ретро
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2005
В ОЖИДАНИИ ЗВЕРЯ
Полунепорочную тишину тайги нарушил тяжелый взрыв — и поднялась огненная завеса. Темные тучи пали на воды Туманного понта. В непроходимых дебрях на сфанговых болотах очнулись от должностной спячки ядовитые гады и лицемерные рептилии. Ржавая жижа зачавкала, точно приглашая очередную жертву на сабантуй, — навсегда спланировать на зыбкое дно и насладиться сапропелевыми пейзажами. Из черных чащоб выплывали степенные напевы поминального хора: свирепое кваканье земноводных, щипавших коллективным ртом растительность пучины, додекафонические звоны и пульсации цикад и кузнечиков, прочие сумеречные вопли, от которых у случайного путника дыбился волосяной покров тела.
Бесшумно снялся с сука перепончатый гад с зажатым в яйцекладе щитом: “Отстрел и отлов фауны без путевок запрещен”. Случайный буревестник, пугая мещанские колонии кедровок, горько кричал, предсказывая разгул стихии и шторма. Одним словом, все вокруг предвещало.
Савелий Маг добрался до берега, упал на грунт и огляделся. Окрест насупилась непроходимая тайга, сильно суживали горизонт кровососущие, мгновенно облепившие мокрого сладкого человека. Отдышавшись, Савелий выжал рубашку и суровые к кручению джинсовые штаны. Надо было продолжать движение.
— Люди, помогите! — закричал Савелий. — Сориентируйте, благодетели!
И тотчас послышался дробный перестук звериных копыт. Подхватив тяжелую корягу, Савелий осадил в энцефалитные заросли.
Озеро глухо и тревожно шумело рядом.
ВЫКИДЫШ ЧУВАКИША
— Срослось ведь, срослось! И так неожиданно легко и просто!
Савелий Маг, насвистывая палестино-кабацкую песню “Ах, Одесса!”, вырулил на сельскую улицу, направляясь к пристани. За минувшую ночь душевный настрой у него выстоялся задорный, боевитый, все, что по меркам человеческой анатомии должно было ликовать, торжествовало.
И все оттого, что отыскал его накануне руководитель овощебазы товарищ Даблдятлов и вручил розовый невинный конверт.
“Конверт взяточный, свето-, влагонепроницаемый, ОБЭПоустойчивый”, — сразу определил Савелий, впрочем, это его никак не касалось.
— Привет неугомонному снабженцу района! — приветствовал его Савелий.
— Уж очень стихи ваши понравились областному овощеводческому начальству, — пояснил Даблдятлов, раздвигая в улыбке мощные щеки свекольного колера. — Велели поблагодарить от чистого сердца, преисполненного заботами о пищевом довольствии вверенного ему региона.
— Благодарю, — суховато ответил Маг, ощупывая купюры. — Не корысть владела мною, но желание опоэтизировать вашу скромную, но такую нужную людям деятельность.
— Вот просто, кажется, сказано, — восхитился хранитель маринадов, мармеладов, суррогатного и марочного зелья, — а пронзает до самой печени, еще не зацелованной гепатитом и циррозом. Ведь забываем мы в суете своей языка нашего великодержавного вежливую обходительность. Заглушили живую народную речь проклятые канцеляризмы и жаргон палестинский. Кстати, любезный вы наш человек, нет ли и для нашей супербазы каких стихов? Плачу наличными и не сходя со стези.
— Отказать такому человеку — словно еще двух хороших обидеть, — согласился Савелий, раскрывая поэтическую суму. — Присаживайтесь, товарищ, выбирайте по вкусу.
После быстрой и наваристой для Мага сделки директор доставил утомленного Савелия в гостиницу. Не лишнее это мероприятие — подкатить на машине начальника к подведомственному объекту. Только когда очутился культуртрегер-любитель не в суматошном Доме отдохновения, а в уютном флигельке напротив, только тогда сполна оценил сладость отраслевого гостеприимства. Вставал ведь ночью, видел: полусумеречными нетопырями бежали люди из того Дома отдохновения в отдаленный неосвещенный сортир и теснились обратно, поедаемые всегда бодрствующим гнусом.
Вложенные в разные карманы (на случай кражи) сотенные дензнаки, точно крылья мощного селезня, придавали утреннему шагу Савелия бодрость и синергичность, удвоение то есть (см. Энциклопедию экономиста).
Но прежде чем приблизиться к причалу, Савелий зорко проследил, куда тянет утренний мужик. Мужик тянул к лавке. Отоварившись менделеевской дурью, Савелий запрыгал по трапу единственного судна и откозырял задумчивому бородатому мужику:
— Здравия, как говорится, желаю! На этом, извиняюсь, противолодочном крейсере служите?
— Угадал, парень. Дослуживаю вот помаленьку.
— Форма-то полуморская где? А обувка казенная? — незло полюбопытствовал Савелий. — Волной с палубы смыло, небось? Ну, дядя, не горюй. Сейчас вылечу.
— В диспансере наркологическом бодрствуешь, парень? — оживился угрюмый, бородатый и босой мужик.
— Нет, геоастроном я, — сдержанно и с достоинством слукавил Савл. — Однако, как шутят у нас в обсерватории, время, в отличие от пространства, не ждет. Слетай-ка, борода, за судоводителем.
— Даже без разбега, — открылся мужик. — Я — капитан по фамилии Пазан.
Лилии-кувшинки закачались по воде, вышелестили недоброе прибрежные камыши и рогозы, чайки прокаркали нехорошее — дал Савл маху, сгорел на пустяке. Но выручила городская накипь.
— Вы уж меня, хама, извиняйте! — повинился юноша. — С этой, будь она неладна, некоммуникабельностью, отчуждением квартальным иной раз и забудешься, и нахамишь, и набедокуришь…
— Лады, — прервал капитан. — Какое до меня дело, парень?
— Слух прошел по территории, что в рейс целите, — сымитировал голосом робость телесную Савл. — Возьмите с собой, тятя. На что-нибудь да пригожусь в вашем кругосветном каботаже.
Дрогнул суровый речник озерного толка перед вежливым манером младого путешественника. И не положено — а позволил. Мигом взлетел Маг на судно, укрепился твердо на носу его. И уже грезились ему понты необыкновенные.
НАД ТУМАННЫМ ПОНТОМ — ЛЁГКИЙ БРИЗ
Моторист Егорша Шуйский гневался. Неблизкое предстояло плавание. Приказано было море Пелымское, Туманный понт тож, пройти за сутки с заходом в порты местного значения, провиант населению подкинуть, рыбакам — новые сети, бакены обозреть.
Шуйский задумчиво осмотрел приборный щиток, с которого неизвестные мастера — предтечи похитителей цветного металла России начала ХХI века — выкорчевали добрую половину деталей и приборов, довел до упора неупертое, открыл горюченосные сосуды и запустил дизель производства завода РАО АЭС имени товарища Чупачубайса. Дизель трудно закашлял, зачихал.
“Не сердце корабля, а товар массовой катастрофы! — галдело у Егора в ангельской душе под чистым тельником. — Ведь вот три месяца движок на профремонте зависал, а гайки улетучиваются, ржа не отошла. У левой форсунки впрыск неровный, а на распредвале подшипник пьяный!”
Ворчал моторист, гневался.
…Серафим Джипов, краевед и пенсионер союзного накала, человек с редкой для Рифейского заселения автомобильной фамилией, провел ночь отвратно: шум Дома отдохновения достал дедушку. Зато его спутница Пашенька, студентка филфака педвуза, почивала без сновидений, раскинув под прохладной, по виду подсиненной и накрахмаленной, простыней очень длинные канкановские ноги, хотя рядом мостился, пуская слюни от такой сладкой витрины, Джипов, а белая материя так была комарьем отсёррабрована кровью, точно под ней метался в бреду израненный вайнахский боевик в обнимку с таджикским десантником-агрохимиком по выращиванию мака.
Чуть, бедные, не опоздали к отходу озерного дредноута. Бежали дедушка с девушкой, держась за руки, словно олицетворяя наяву древнекамчадалскую картину “Старость и юность — эстафета”, картину, хранившуюся в самых потайных запасниках Эрмитажа, которую, божился директор его Пиотровский Иван Иванович, он не явит русскому легкомысленному народу до своей кончины. Бежали нервно, задохлись совсем.
Оба путешественника несколько дней назад пустились в путь-дорогу, преследуя единую цель: освоение культуры глубинных селений загадочной Рифеи, откудова, говаривали бабки на приподъездных, похожих на тюремные, скамьях, вылупились как на грех самые древние цивилизованные людишки — арии, арийцы тож. От них, добавляли самые отэрудированные телеведущими телевизионных каналов старухи, отчленился весь славянский многород. Отчленился и зачленился, закрепился по равнинам и болотам Руси.
Ненамакияженная еще ни разу в жизни Пашенька только-только приступала к сериальному розыску старинных напевов, притч, завываний на один или несколько голосов, сказаний и, чего лукавить, частушек, потому как самый любимый народом жанр, особенно под желтый самогон и соленый огурец, — частушка. Дедушка Серафим знал почти все окрестные были, предания и байки, включая антисоветские, однако надеялся набрести на неожиданную легенду, на сокровище.
Милая веснушчатая Пашенька с очень длинными ногами отправилась в неблизкий путь, маневрируя стипендией, Джипов предпринял хождение, ориентируясь на скромную пенсию и полпуда ржаных сухарей и шанежек, которые испекла ему жалостливая его половина. Был, правда, у него заработок по линии общества “Знание” — читал лекции на тему охраны флоры и фауны (в то время видный писатель А.Г. Битов еще не сколотил общество по охране героев), но ему, не остепененному, платили негусто.
Заметим кстати, что товарищ Джипов не был чудаком-иноходцем. Не роились, правда, свалочно и напоказ подобные старики по скверам, но в городах и поселках городского типа тогда они были не в диковину. Пенсия для таких людей — не лицензия на благодушие и покой. Эти, пожившие долго и натощак, парни пылко уклонялись от заслуженного отдыха: не частили на рыбалку, не сражались с молочаем и сурепкой на личных земельных клиньях (кодовое название — “термитники”), бежали советских общинных игр типа домино, карт и лото.
Часть таких ветеранов тыла и передовой врывалась в общества по охране всего того, что еще можно было защитить на закате коммунистического режима, другие, подобно почти святому Серафиму, становились волонтерами обществ “Знание”, “Полузнание” и “Незнание”.
— Дядя Серафим, — прощупывала соседа Пашенька, — не громоздко ли на пенсии пребывать, и лекции олухам читать, и личное время на фольклоры растрачивать?
— Обижаешь, Пашенька, цветок ясный, — сердечно гудел Джипов. — Горше не работником — гостем в люди забредать.
Подбежали они спаркой к пристани. Запыхались.
— Еще парочка набежала, — доложил моторист Шуйский, осматривая тинные берега в сильный артиллерийский бинокль. — Один навроде Серафим. Второй — паренек, худой, как мартовский заяц.
— То не юноша, господин главный механик, — тут же встрял Савелий — ощущенец второго Вердловского микрорайона, прилипала женская, — потеряв бдительность полупассажира. — То — девушка юная и совершенная по женским формам. Вот теперь нас собралось столько, сколько нужно для нормальной работы симпозиума.
Скрипнул феррумными зубами моторист выдержанный, дернулась у него мышца бицепсная, накаченная до пяти атмосфер — так возжелалось ему отпыжить моль городскую за слово чужеродное, языковую нескромность. Но сдержался матрос технического уклона, не выставил смешно характера, только спросил глухо:
— Симпозий — какое понятие означает на сегодня и означает ли?
— Совещания, — охотно пояснил Савл. — Философские бдения с добрым вином и неплохими женщинами на лоне природы, чаще — в кустах.
— Пикник, стало быть, по-нашему, — по-военному точно определил Егорий, поглядывая на ширь озерную, поросшую кое-где куртинами камышовыми, аиром болотным. — Междусобойчик — если нелживо назвать мероприятие.
— Доброе утро, аргонавты! — окликнул команду Джипов, опуская рюкзак на прохладный настил причала. — Примете на борт? Места мы много не займем, под ногами путаться не станем.
— Вам, товарищ Джипов, всегда рады! — с несмываемой приязнью ответствовал Егор Шуйский. — Сейчас капитан коффэ допьет, из райпо горючку доставят, и отчалим, помолясь. Что, отец, опять по избам частушки отлавливать?
— Не один я нынче в старину подался, — поделился дедушка Серафим приятностью. — Практикантка со мной, Паша из педвуза.
— Тогда грузись по одному, — скомандовал моторист, подхватывая девушку и прижимая поближе к своему чуткому торсу и повыше.
Тут в клубах пыли показался грузовик с солярой. Два рыбака — Архой и Архей — соскочили с него, вмиг развалили борты машины, вкатили на судно трехсотлитровые бочки.
— Все в ажуре, товарищ капитан! — доложил Пазану моторист, прикладывая мазутную ладонь к бескозырке. — Можно, поопасаясь, двигаться.
— Свистать всех наверх! — по-домашнему распорядился капитан, и силуэт его в свете летнего солнца приобрел законченные черты державного кормчего.
В те времена многие начальники этим метаморфозом баловались — мода была такая — походить на державного кормчего.
Верх у судна был чисто символический, потому народ сгуртовался вокруг Пазана.
— Плавать кто неспособен напрочь? — допросил Пазан, источая из ротовой полости бразильский кофейный аромат. — Вода — она случайностей не терпит.
— Ой, ё-моё! — чуть не выдала себя Паша междометием на чисто тюркском наречии.
— Помалу все плещемся! — перебил студентку басовитый Джипов.
— Имею заслуженный знак моряка-спортсмена. Выполняю норму первого разряда по морскому многоборью! — длинно доложил Егор Шуйский, заслоняя девушку мощным полосатым торсом. — Владею стилями “кроль”, “баттерфляй”, “саженки русские”. На днях влился в отважные центурионы ОСВОДа!
— Что ж, сынок, тебе и верховодить с пассажирами! — одобрил капитан Пазан, закуривая трубку величиной с карликовую березу. — Будешь ответственным за поведение людей на водах и под оными.
— Под оными — зачем? — нахохлился помрачневший Савелий.
— Может, и сгодится в пути, — обрадовал его моторист.
Егор Шуйский тронул тумблер. Транспорт прощально загудел, и триста лошадей понесли его в даль туманную.
ПОЯСНЕНИЯ К ЗАКАЗНЫМ ТЕКСТАМ
Угнездившись в мини-кубрике, Савелий Вампирахманович Маг принялся за дело. Делу этому он посвятил часть своей молодой азартной жизни.
Из большого портфеля вывалено было на столик целое собрание стихов, маршей, куплетов для лесоповалов, сценариев к праздничным датам, репортажей из передовых предприятий, хозяйств таёжных районов Рифеи.
Савл нашел нужный текст и еще раз прочел его. “Турьи — районный центр и эпицентр лесного и охотничьего края. Здесь сильно развито лесозаготовительное дело, переработка, промысел зверя. Население выращивает на фермах серебристо-черненую лису, голубого песца для лиц с нетрадиционной ориентацией, коричневую норку и невонючего послушного хорька советской породы. Крупнейшее хозяйство — совхоз “Турьинский” — возглавляет Леонид Мартиросович Лобио, крайне умелый, расторопный, поспевающий первым на всяческие торги и ярмарки администратор. Л.М. Лобио — участник художественной самодеятельности со своим оригинальным номером — имитация долбёжки дятла, самая медленная в мире игра на гобое. Он — ревнитель окружающей среды”.
— Маловато информации, — пробормотал Маг. — Придется строгать начальника на свой страх и риск.
Риска Савл не избегал. Но стоянка в поселке намечалась краткая. Надо было поспеть в срок с задумкой. Отыскать начальника-мужика. Понравиться ему. Сбыть продукцию за наличман. А ведь всякий мужик, особенно таёжный, таил в себе загадку.
То ли место тут было заколдованное, то ли охота древняя манила, то ли легко по шапке тут можно было получить по ондатровой, но журналисты езживали в хозяйство часто.
О Лобио сложилось в газетах два очерка. В одном документе Леонид Мартиросович подавался высоким, подтянутым, суровым и мудрым. В другом же тексте являлся кряжистым, с широким крестьянским лицом и с ленинской доброй лукавинкой во всегда веселых, игривых глазах. Оба материала дала одна газета, и портретная нестыковка лишь подчёркивала нестандартный подбег авторов к герою, подбег-предвестник информационного демократического беспредела конца XX — начала ХХI веков. Поминая недобрым глаголом размытую ориентировку, а заодно и ее авторов, Савелий Маг перебирал тексты, разложенные подобием пасьянса. Если бы чья-нибудь любознательная голова глянула ему через плечо, она прочла бы с отвращением оды, торжественные и будничные песни, посвящения, написанные парадным гекзаметром, ведомственным хореем и служебным ямбом. Для товарища Лобио была заготовлена “Турьинская эпическая песня”.
Плодотворен труд совхоза. И деревни богатеют.
Жирным молоком цистерны, наполняясь, тяжелеют.
Золотятся луны репы. Зёрна в закромах желтеют.
Молока благоуханьем из ворот открытых веет.
Мы прославили делами первый в области совхоз.
Это нашими трудами всё весомей общий воз. (3 раза)
По труду и честь героям. И не зря в газетах пишут,
Что рачительный хозяин на погоды час не спишет.
Ловко, быстро, смело, дерзко побиваем мы рекорды,
И все чаще нам оркестры шлют победные аккорды.
(e.t.s)
Эти жестяные строки Савелий Маг склепал не сам. Инстинкт вывел его на мысль простую, как формула вина: ищи поэтов. Много времени Савелий провел в общежитиях культурно-просветительских заведений, на занятиях многочисленных литературных эпидемий. Честолюбивые начинающие поэты стали ему на долгое время близкими приятелями, они за малое вознаграждение, а чаще — бескорыстно писали заказанные Магом стихи на заданную тему. Случались и издержки. С огорчением узнал позднее Савелий, что начальные строфы и размер “Турьинской эпической” всегда пьяный поэт Исаак Ктырь бессовестно выкроил из замечательного вайнахского панегирика 1939 года, посвященного Иосифу Джугашвилли (кстати, в шеренгу посвященцев встали тогда мертвый Маяковский, живые Исаковский, Матусовский, Луговской, Твардовский, целые народы и племена).
Понадобилась же Савелию Магу эта великая прорва стихов для продажи. Поиски быстрых способов заработать привели его в лагерь лжепросветителей, игравших на тщеславии и честолюбии отдельных администраторов и начальников. В те достопамятные времена государственного отстоя и застоя валом шли заказы издательствам, редакциям, публицистам на описание родных начальникам, незаметных в прошлом и настоящем предприятий, хозяйств, городов и поселений. На киностудиях снимали боевики и фильмы-балеты о достижениях скотобоен, автобаз, фабрик, мыловаренных и калошных заводов.
Маститые художники множили парсуны должностных лиц со свинооткормочных комплексов, торговых организаций. Савелий, читавший судебные очерки о растратах казенных денег на подобное баловство, почуял свой фарт и решил податься со своими стихами в самые глухие края области, высоко подняв флаг ведомственной, межведомственной и вневедомственной поэзии.
— Да это ж какими бабками пахнет! — в который раз вскричал Савелий, но тут же, застыдившись, окоротил себя на старославянском, кажется, языке: — Чужд прельщения лестью чрева и плотского веселья! Чужд! Чужд!
А на поляне меж тем вдруг объявились друзья Савелия: референт Сашка Клевин, буфетные производные Мальвина с Гарольдом, Авессалом, личность загадочная из Курдистана, и прочие безымянные, но пьющие персонажи. Сели и тотчас раскинули картишки. Играли в жмен, американку тож.
— Бакфоры, — услыхал Савл кодовое картежное. — Моя первая, ваша седьмая.
— Левую сваливаешь? — уличил Гарольд Клевина, сдававшего карты (за тем глаз да глаз требовался, а шулерская кличка его была “Тихий”).
— Мои две первых, ваше произведение, — сказал Савелий Клевину и зажмурился.
— С вас десяточка, — сообщил Сашок, быстро подсчитав итог. — Заряжаю на сотню.
— Мои первая и последняя, — объявил азартный Гарольд, махнув тысячным билетом, — ваша — сумма остальных.
— С вас — “катя”, — сообщил Клевин, еще быстрее подытожив результат.
— Ставлю пять сотен, — отважился Савелий. — Моя — вторая, ваши — сумма всех остальных.
— С вас — пятьсот, — мгновенно вылущил корень Клевин, пока Савл тяжело пересчитывал клевинские цифры.
— Я соскакиваю, — сказал Маг. — Вот как угорел. Нахлобучил ты меня, Саша, хотя я не верю в твою честную игру. Может, “Агдамом” благоухающим возьмешь?
При этих словах точно мертвый штиль придушил лесную живую поляну. На то была тут причина веская. Вторую цистерну вина этого, завезенного в область через бурный Керченский пролив на паромах согласных, ни капли не пролив, допивали Гарольд с Мальвиной подручной и подножной, Савелий Маг, загадочный Авессалом, Сашок Клевин и другие безымянные, но крепко пьющие персоны. На поляне и окрест ее стояли полные и валялись пустые бутылки с как бы целебным портвейном. У всех картёжников уже мозги огрузли от вторичного брожения напитка близапшеронского. Всех одышка замучила. Всех агдамило каждые десять минут прямо на шелковые травы, однако бригада держалась.
Савелий мог поклясться, что за неделю загородного отдыха между партнёрами сложились добрые агдамные отношения, отладилось ровнее агдамно-лирическое настроение. Но всему хорошему бывают предел и кончина. Упоминание о приторной бормотухе вывело Гарольда из равновесия, и он пал на планету. Вместе с ним исчезли белотелая Мальвина, Сашка Клевин, стойкий Авессалом с игроками внештатными и сама поляна лесная духовитая.
Остался Савелий на нелюдимом озерном бреге, содрогаясь от неясного предчувствия, один-одинёшенек. И как в воду глядел. Внезапно разверзлась теснина таёжная, небо опустилось и помрачнело еще пуще. И вдруг выскочил на простор — едрит твою дивизию! — кентавр субтропический масти агдамной, подминая копытами безобразными кочки луговые. Заржал победно, руками волосатыми в кронах пихтовых и сосновых зашарил — и на Савелия кинулся. Маг вскочил на ноги свои дрожащие и бросился наутек.
— Не уйдешь, Савелий! — дико ржал полуконь мифический. — Затопчу, подлец, за просветительство лживое, за стихи низкопробные, скотские!
Всё ближе башка шерстистая и дыхание зверя адового, все громче ёканье селезёнки конской. Савелий выбежал на отмель, а катера и след простыл, только рябь насмешливая по зеркалу вод снует. А чудище невиданное все ближе, все громче храп его карающий. Не выдержал юноша военнообязанный — метнулся в лоно понта Туманного.
И — пробудился.
— Фу, блин, виденьице! — еле отдышался мокрый Савл. — Помрачение, видно, агдамное достало. Такой мираж привиделся — и живым остался. Щастлива, значит, звезда Чувакиша, под которой родился и вызрел.
И потянулся Савелий Маг из потного кубрика на палубу — отойти от кошмара. А на палубе тем временем назревала прелюдия любви, которую закон жанра и жизни требовал от молодых. Пашенька нежилась на чистой палубе, загорала неспешно, зато Шуйский суетился: завис над сироткой с инструкциями и правилами.
— Начнем занятия, — ласково жужжал моторист. — Заучим простые телодвижения стиля “брасс”? А брасс — это цивилизованный способ спортивного плавания, отмеченный одновременными симметричными, малосексуальными движениями конечностей в горизонтальном, извиняюсь, разрезе.
— А можно короче, ближе к условиям среды и телодвижениям в натуре, — поинтересовалась девушка Паша, скупясь на улыбку. — Палуба широкая, вот и покажите эти движения, а то на словах мне не понять.
Егор Шуйский быстро разделся и лег бронзовым мускулистым чревом на горячие доски, делая удивительные пассы руками и ногами. Завистливый к чужому и рельефному телу Савл мрачно глядел на эту картину.
— Товарищ Шуйский! — прервал балет капитан Пазан. — Ваша очередь! Займите место у руля!
Егор привычно захватил старый штурвал и покрикивал, играя на публику:
— Лево руля! Право руля! Так держать!
Сказывалась давняя морская привычка — надобности в поправке курса и перекладывании руля не было. Транспорт пёр себе, как цирковая лошадь на кругу, параллельно правому высокому берегу Туманного понта. Еще Егорша усугублял свой авторитет перед Археем и Архоем, рыбарями, но те, не обращая внимания на главного механика-моториста, зарядили в шашки на свежем бризе. Оба в желтых японских сапожках и нанайских камуфляжных куртках были так похожи и молчаливы, что Шуйский подосадовал вслух:
— Вы, робя, как сиамские двойняшки…
С берега донеслись дикие крики — пели в несколько женских голосов.
— Когда баба выпьет — стерня не её! — выдал в сердцах стыдливый моторист. — И все остальное, чем на данный момент располагает.
— Грубовато, матрос, судно ведешь, — тут же осадил подчиненного деликатный не по возрасту Пазан. — Ты рулем-то нежнее, ласковее верти. А насчет баб — зря. Это не они поют — душа словами и мотивами исходит.
— Знавал я одного песенника, — вспомнил вслух моторист, когда, впрочем, капитан отошел на безопасное для слуха расстояние. — Любовь к песням привела его на тёплую скамью подсудимых.
— Песня песне — рознь, — посвятил матроса в таинство спевки чуткий Серафим Джипов. — Которая к старости предназначена, другая — к юности. Плохо, когда не душой — телом поют. Подопьют, к примеру, мужики и начинают хрюкать. Песенная специализация пьяни, как и пищевая — лягушек, ничтожна. Поют, как те земноводные едят, всё то, что подвернется. А в хорошем народе, заметь, ангел, певали тогда, когда уже нельзя было не петь. Песню зазря не тревожили.
— А я только строевые и походные мотивы помню, — загрустил Шуйский. — И ни одной былины не знаю.
— Полно, моряк, не печалься, — успокоил моториста дедушко отзывчивый. — Возьмем как-нибудь мы с Пашенькой и тебя в нашу экспедицию. Научим петь и песни слушать.
— А русскому грамота вредна! — опять не по делу встрял Савелий Маг.
— Глохни, катаракта арамильская! — гневно осадил его моторист, приняв лозунг на свой счет. — Еще одно слово — и немедля ссажу на воду. Сгинь куда подальше, чтобы мы тебя долго-долго искали и найти не смогли б.
— Кажется, все собрались! — подсчитал моторист, неодобрительно покосившись на Савла взъерошенного. — Можно разговор заводить про природы!
— Тогда, ангелы, слушайте, — загудел Серафим, облокотившись понурым плечом о рубку. — Случилось это, можно сказать, рядом. Жило-было озеро — чистое, гулевое, косяковое. Топтались на берегах его лоси трехметровые, косули нетронутые, глотали гальку косяки тетеревиные. Гусь серый наведывался к корму. Но главное дело, ангелы мои, рыбец обитал там золоточешуйчатый: окунь плотный, карась широкий, линь, щука с чебаком. Долго ли, коротко ли было, но наскочила однажды на озеро рыбацкая артель. Понятно, что и раньше туда езживали с удочками посидеть. Кое-кто бродил помалу, дорожили местом.
— Динамитом бы дно поднять, — вслух помечтал Савелий Маг. — На целый год, наверное, хватило бы рыбы.
— Молчи, гунявый! — приказал Шуйский. — За такие дела до пяти лет впаивать надо прохвостам.
— Наскочила, значит, бригада ловчая, — привычно выслушав стороны, продолжал Джипов, — с баркасов забросили в девственные глубины сети нейлоновые. Сами рыбаки на бережок — с костерком и чаем. Не успели по полкружки осилить — качнулись воды. Обогатились сети рыбой — жирной, запашистой, серьезной. Снова раскинули невода заморские и богатым уловом баркасы навершили. Таскали живность неделю без выходных. Прет карась с линем в сети — хоть тресни! Минул месяц — годовой план выполнила бригада. Второй месяц — за весь рыбколхоз рассчитались. Тут бы артельщикам отдышаться от ликования, осмотреться в думах. Нет — еще горячее принялись рыбу тягать из недр.
Года два тянули без устали. И вдруг — нейдет рыба: пропала щука, окунь слинял, карась не выкорчевывается из донных отложений. Сети вытягивали пару-другую ершей да рака красного.
— Ах, ты, хитрован-рыба! — воскликнули мужики, зорко кружа опустевшим водоемом. — Ты хитрая, а мы — сметливее, потому как — цари природы.
Связали парни ячеи сетевые наполовину уже — опять живности рыбной навалом. Правда, не прежнее плещется. В третий раз ужали ячейки, перегородили вдоль и поперек пространство водное. На пустом заходе попался моллюск невнятный. Постояли озабоченно добытчики вкруг него. И проговорил старшой с тоской: “Все, ребятишки! Айда дальше счастье рыбацкое изменчивое искать!”
— Читали и похлеще этого в газетах! — нарушил тревожную тишину Маг.
— Такого, братцы, мало в жизни! — философски округлил Шуйский, ибо каждый моторист более или менее Туманного понта становится философом по регламенту. — А что пишут, так то — преувеличение факта, направленное на искоренение зла в корне,
— Хищники, — с девичьим гневом молвила Пашенька. — Никогда не поверю, что учились ловцы те в советских гуманных школах.
— План-то! — закричал из командирской рубки Егор. — Он, поди, на ребятах тех камнем висел!
— Товарищ рулевой! — негромко напомнил капитан Пазан. — Тем ли курсом следуем? Не отнесло ли нас подводным течением к норд-норд-осту?
— Я себе с некоторых пор крепко доверяю! — мрачно отвечал моторист, покоробленный от гласного унижения собственного достоинства. — На нашем понте пока не гольфстримит.
— Вы-то что думаете по поводу? — задела наивная Пашенька рыбарей, невозмутимо переставлявших шашки.
— Дак что? — степенно ответствовал Архой (а может быть, Архей), двигая фигуру с A3 на Б4. — Сотворяют иногда между промеж себя такое некоторые по и без повода.
— А что и дак, если по правде говорить! — согласился с товарищем Архей (а может быть, Архой), ткнув пластиковый кругляк с С5 на Д6. — Иной раз случается несоответствие.
— Ха! — выкрикнул из рубки механик возбужденный. — То надо ж додуматься до предела оригинальничания в системе традиционного лова рыбы.
И моторист, перегнувшись через рулевое колесо, булькнул сиплым смешком, филином загугукал.
— С Пустого-то брода мужик, Пашка Теменев, что надумал? — отдышавшись, пояснил Егор. — У него к черной баньке проводки были подтянуты. Люди поначалу посмеивались. Либо, говорили, Пашка вечный двигатель мастырит, либо ночами в бане парится.
А Пашка тот снасть изладил научно-техническую из чистых амперов и ваттов, не к ночи будет помянуто! Как стемнеет, а то и в раннее утро, мужик из избы — и в баню. А там забрасывал двухсотдвадцативольтовую пелерину в воды. Рыбку, понятное дело, мгновенно встряхивало — она птицей взлетала и ложилась на водах белым брюхом вверх. И что подкупает — не брал мужик мелочь, брезговал, стервец. Захватывал крупную рыбу на продажу, на семейные обеды.
— И об этом затрагивалось в нашей местной и очень оперативной печати, — поддержал Егора малодогадливый Савелий. — Кажется, припаяли мужику полтора года с вычетом процентов. Словно бы для восстановления стада рыбного, словно бы алименты рыбные выплачивать! Ох, держите меня, кореша!
Как только начал хохотать Савелий Маг, огневался, ссутулился в тесном служебном помещении моторист слабодогадливый. Понял: не то, не так и не к месту сболтнул историю, раз колдырь этот хиппоподобный торжествует словно. Да с окаянной досады врубил сирену на всю машинную моготу — Савл чуть в воды Туманного понта не нырнул.
И не миновать рулевому назидания капитанского строгого, да тут вдруг Джипов Серафим наблюдательный закричал:
— Человек за бортом!
Люди бросились к борту. В чистых волнах Туманного водовместилища явилась очередная загадка.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВИДА
Зоркий дедушко ошибался. Кеша Квач никогда не оказывался за бортом. Особенно — торговой меняльной прохиндейской жизни. В этом ему везло постоянно: и в комиссионных баталиях, и в рыночных рейдах, и в спекулянтских барражированиях. В старину сказали бы, перекрестясь, что помогает человеку нечистая сила. Теперь же из учебников начальной и высшей школ известно, что таковой в материальной природе не существует, и современнику Квача оставалось только развести руки и постоять недолго памятником недоумения, глядя вослед шустрому соотечественнику (у шустрых чувакишских и плехановских все началось с 90-х годов — с внедрения в экономику страны саркомических реформ). Предполагали даже, что успех в делах — следствие крутого образования. И здесь не угадали добрые люди. Не было у чувакишского чейнджера образования, даже обязательного в то время.
Иннокентий Квач отверг робкие потуги наставников обучить его грамоте еще в юные свои лета. “Грамотность, — твердо заявил он оторопевшему словеснику, — в наш век сплошного каскадного обучения — без надобности. Это все равно что тратить деньги в городе на ручные часы, когда кругом — уличные, вокзальные, градоначальниковские, заводские. Вот эта масса обязательно образованных бамбуков и поможет мне продержаться до первого накопления и приумножить его. А там я чихал на грамотность”.
И, курносо сопя, навсегда вышел из восьмого “Б” класса 92-й образцовой школы с математическим уклоном, на прощанье пушечно хлопнув дверью.
Термин “накопление” был назван юношей не для красного словца. С раннего детства самым любимым для него словом изо всего богатого русского словаря было отглагольное существительное среднего рода — “накопление”. За давностью лет никто из близких не мог припомнить, почему и как, но вторым, после “мама”, словом, которое Кеша писал без единой орфографической ошибки, было оно самое. Заподозрили родителей, но у тех совершенно не оставалось времени на воспитание и обучение сына. Хватало забот с большим каменным домом, с еще большей дачей, сдаваемой в наём, десятью теплицами и оранжереями, сильно похожими на государственные по масштабом урожая и продажей, с рынками, с перекупщиками и с вишневым садом, купленным у соседей Лопахиных, говорят, тех самых — чеховских наследников, героев.
Родители, первый раз услыхав эти слова от любимого отпрыска-спиногрыза, сразу подумали, что тот, при известном старании, мог бы стать товароведом в подпольном цехе, директором комиссионки или базарным ветеринаром: “По крайней мере, всегда при мясе будет”, — определила самую суть ветеринарной деятельности мама.
Торгашеский дух,, меновые отношения, рыночные ходы и клюки, с пеленок окружавшие чадо, дали четкое направление формированию вида, параллельного советскому, внедряемому в юные души с детских садов и начальных классов.
Кеша был хорошо выполнен природой к торговле.
Кеша произрастал близ парных груд сада и огорода и чуть ли не с ползунковой поры знал сезонную цену каждого овоща, а в школе повторил путь господина Чичикова. Он ежедневно, кроме матюгов батяни, слышал в доме только простые нераспространенные предложения, в которых подлежащим выступал рубль (баксов тогда не трогали, запрещалось). Мальчик рос, и скоро его запросы запредельно перешагнули возможности личного поместья родителей. В мыслях пацан был еще круче и забежистей.
Набегавшись откормленным фавном по округе, он затаивался в травах и мечтал о прекрасной жизни, которую представлял, пока еще смутно, в форме неизвестного имущества. “Ну почему это — не мое имущество?” — тосковал Квачонок, рассматривая облака, плывущие в синеве поднебесья, рощи и долины, окрестности родного города.
Зачатое в семье ученое слово накоплениес годами конкретизировалось, перерастало в физическую потребность обладать, обладать, обладать всяким имуществом. Властный внутренний срыг-призыв “Даешь имущество!” стал главным движителем жизни недоросля.
Не ведая о философских категориях и социальных бандформированиях и слоях, отрок самостоятельно расчленил мир на имущих и неимущих, на мое имуществе и не моё имущество. Конечной целью жизненного перехода Квач избрал превращение земных предметов в свое личное имущество и захват максимального количества оного.
Даже шаткую привязанность к родителям, гаснувшую по мере прорастания инфантильных усов, даже капиталистически-крепостной каторжный труд предков он рассматривал как вполне определенную вещь, воспроизводящую другую вещь. В чёткий реестр имущества Квач заносил даже отвлеченные понятия и забавы: пейзажи, счастливые взоры и обоюдные сладострастные поглаживания влюбленных, большие дожди и снега и другое, сожалея, что не знает пока секрета преображения всего этого в простое и конкретное имущество, имеющее строгую рыночную цену, вес и габариты. Однако малый не терял надежды все это разгадать, как верил средневековый и среднерусский алхимик в успех последнего опыта по превращению терпкого среднеуральского гуано в чистое золото.
Иннокентий Квач так телом и его субпродуктами спарился с наживой, прибылью и вещами, что не по делу не гуторил с людьми, даже о погоде или атмосфере загробного мира, измерял свое время в часо-имуществах и перманентно, по т. Троцкому, пребывал в человеко-имущественном отстое к реальному миру.
В городе его так и прозвали — “человеко-имущество”.
Нынешним жарким летом, напитавшись чувакишскими историями о сокровищах дальних северных деревень, он и подался к берегам Туманного понта, Севильского моря тож. Прикидывал гнусоед добыть у старух неразумных книг старинных, крюкового знака песнопений, икон дониконовского письма, сплошь в позолоченных и серебряных окладах со вставками гранатовыми, изумрудными да стразовыми, изящного литья чугунных поделок, изделий из кости моржовой, капа, сундуков и подносов жестяных расписных, представляя все эти деревни и всех их насельников как одну огромную антикварную лавку — типа палестинской.
Запутешествовал.
Сокатерники увидели сначала баркас типа шлюпа, в центре которого высилась русская горка выделанных звериных меховых шкур, на них, точно сытый, отчлененный снизу евнух из багдадских баек, восседал хозяин в черном пластиковом костюме, в лиловых подтяжках и цветных носках под китайскими сандалетами.
— Туловище-то какое громоздкое! — сплюнул Егор в злобе. — Кто это такое, товарищи, и что оно у нас делает в заду?
— Этот лодочник намертво к нам пришвартован, — сказал капитан Пазан с большим административным неудовольствием. — Он вкруг нас еще на пристани крутился.
— Прощения прошу, — Савелий разглядел хозяина шлюпа. — Парень из нашего города с бунтарской фамилией Квач, и я бы с радостью добавил сейчас в его лодку тонны три песка.
— Да он же, нехристь, горючку экономит за наш счет! — догадался помудревший от праведного гнева Егор Шуйский, кстати, прямой потомок бояр Шуйских, но от благородного родства Егор, как ни уговаривали его парижские родственники, уклонился. — Примкнул, скотина, к корме и жирует!
— Эй, на баркасе, поднимайтесь к нам! — пригласила Паша. — Вместе же и веселее!
— Вот и балаганьте без меня, — очень грубо отвечал Квач. — Мне мое добро стеречь надо.
— Да кто ж его возьмет? — девушка вспыхнула от огорчения. — На море и нет никого, кроме нас.
— А этого больше чем достаточно! — опять обудировал команду мастер вещевого сыска. — Стоит расслабиться на миг — тут же сопрут из хозяйства что-нибудь ценное.
Глядя на наглый персонаж, Егор с отвращением засёк, что щедрая природа не поскупилась и на этот раз для демонстрации своих антитворческих причуд: проткнув Квачу смотровые ежовые глазки, наградила в утешение, видимо, огромными ушами. Но эта мысль только мелькнула, не получив продолжения. Её место заняли другие, служебные. Слева по борту транспорта, на желтом отлогом берегу, нехотя разворачивалось большое село — Турьи.
Пришвартовались к добротной пристани. Взошли на косогор. Людей и живности на улицах не проглядывалось. Только на ступенях покосившейся пожарной каланчи сидела на солнцепеке старуха с магнитофоном.
— Бабунь-голуба, где население? — поинтересовался Егор подъемным голосом. — Фиестят, верно?
— Дак где ж ему быть летом, — доложила — эх! — старая. — На страдованиях. И директор там, и ихняя контора.
— Но ведь кто-нибудь из умных или ленивых остался дома в такую жарынь? — разведывал Савл, ибо нужен ему был человек, способный дать живую ориентировку на местного начальника.
Старуха вдруг сунула в щербатый рот четыре с половиной пальца, и по улице вольно раскатился свист. Археи рты от удивления распахнули. Из верхнего оконца вышки высунулся рыжий, в женской шляпке, мальчишка.
— Что ты, Ефросинья Матвеевна, звуковую волну гонишь! — закричал полугайдаровец бденным голосом, подражая, верно, старшим товарищам, огнеборцам. — Предупреждал: свисти только по большой нужде!
— Колян! Петрович, бригадир, где ночевал седни?
Дозорный махнул рукой, показывая приблизительное направление ночного бригадирского рыска.
— Отсель — десятая изба, — подсчитала старая голуба. — Дома, стало быть. А то ошивается кажную темь где ни попало, странник. Седни у Тереховой Нинки, завтра у Натки Золотарёвой, потом у Лийки Таракановой желуди шшупает. Словно сезонник какой! Словно подрядился по чужим углам век коротать! Словно…
Праведная бабка запричитала не на шутку.
Бригадир по утилизации фекалий Флориан Ельников и впрямь оказался почему-то дома, отдыхал, верно, от ночного разнузданного. Прямой потомок безымянных, но буйных людей, населивших здешние места в смутное еще время, которые, походя, в шутку, пока другие пахали, сеяли, валили лес, голыми руками вырывали березовые пни из земли, забавы для катали, даже по постным дням, от села к селу краденые мельничные жернова, словом, те, которые маялись дурью во все века, пока вотчину не навещала мировая революция или заваруха попроще, Флориан в разгар сенокосной страды тосковал.
Своих рабочих и шефов из города он расставил по местам еще с вечера. Сына снарядил утром на сенокосилку, строго наказав, чтобы тот часа два отдохнул на общественном поле, а потом за свое принялся с усердием. “Наше сенцо пропасть может, жалко же, — наставлял он наследника. — Перестоит трава… дожди хлынут. Понял, сынку?” — “Обижаешь, батя, — успокоил сын. — Со своим-то сеном управлюсь до хлябей”. — “Хозяином растет” — ласково определил Ельников, любуясь чрезвычайно широкой спиной отрока.
Жена спозаранку укатила на городской рынок Чувакиша с зеленью-ягодой. “Агрессивно расхватывают, — рассказывала она всякий раз по возвращению с торгов. — Очередя за клубникой, очередя”.
Флориан и сам с удовольствием вспоминал, как ближе к морозам, умертвив кабанчика, снаряжался в город на огромный Чувакишский рынок, как бойко сочилась торговля, как оживленно дискутировал с покупателями о внешней и внутренней торговле державы.
— Дороговато ломишь, пахан! — заводилась какая-нибудь скаредная личность из очкастой прослойки. — Двести рублей кило — не волюнтаризм ли? В Чуркестане и то дешевле!
— А сумневаешься — геть из очереди! — легко парировал бригадир. — Это же не мясо, а дар природы, а природа нынче не дешева!
Прилавочные брифинги и дискуссии бодрили его, и лицо Ельникова, особенно с перепоя, приобретало свежий здоровый цвет филейной или тазобедренной части кабанчика.
В общем, народ рабочий разъехался, и можно было привычно погружаться в сонную одурь. Правда, с утра Ельников принялся было читать районную СМИ, но его тут же настигла головная боль и сильно зачесался пуп. Отбрасывал газету прочь — боль и щекота отступали. “Да, — напрягал мысль Флориан. — А ведь есть еще чудаки, отрицающие спиритизм и полтергейщину. Пуп от читки зудит — ну, не парапсихология ли?”
Потом он долго промышлял по комнатам мух, потом протирал пианино, на котором в усадьбе никто не играл.
Вдруг он заметил через окно незнакомого сосредоточенного молодого человека с большим портфелем. “Не иначе — из районного начальства пришелец! — высвербило в голове бригадира. — А у меня брага не спрятана!” И он кинулся разматывать охранную марлю на молочном бидоне, в котором вскипала почти готовая брага.
Когда незнакомец появился в горнице, Флориан допивал последний, сороковой, литр самодельного нектара. Лицо у бригадира посинело, по груди стекали белесые, везувийские струйки, но держался он молодцом и на своих двоих. В хоромах стоял удушливый, как перед окаянной среднерусской грозой, запах.
— Скрытно пошли на посрамление мирового рекорда? — с порога учтиво поинтересовался человек с большим портфелем. — В отстойник Гиннесса не заявляли? Заворотом кишок не страдали? За сколько секунд осушили цистерну? Какой заглот вкуснее — первый или финишный? Что выгоднее для вас — трудодень или гарантированное подаяние, пардон, зарплата?
Фекалийный руководитель среднего звена не отвечал — ухал брюхом и хватал ртом спертый воздух.
— В человеке разумном — двадцать метров кишок разного диаметра, а в человеке-бражнике — много больше, — успокоил Флориана незнакомец. — Соображаете, какой змеевик смастерила вам природа, и к вечеру из вас истечет чистейший первач. Гостей звать будете к празднику?
— Вы кто такой! — наконец отдышавшись, очнулся Ельников. — Из комиссии какой, от шефов?
— Да ну вас, — сказал молодой человек. — Мне ваш начальник нужен.
Леонид Мартиросович Лобио был человеком космической работоспособности. Нынче, восстав вместе с утренней зарей ото сна, он полдня мотался по сенокосным и прочим угодьям. Завернув на полчаса домой и наскоро поев позапрошлогоднего фабричного украинского свекольника, он стал упражняться в иностранном языке. С телеэкрана, вытягивая выкрашенные губы и как бы обворожительно улыбаясь, вещала диктор на студийно-испанском наречии. Какое-то время, застыв в дверях, Савелий внимательно изучал начальника в домашней среде.
— Испанским овладеваю в сердцах, то есть упорно, — не удивился директор, обнаружив в своих покоях постороннего, — к нему люди приходили запросто, как к президентам в Московский Кремль, например, в Грановитую палату или в Георгиевский зал. — Шут его ведает, на кой мне язык Сервантеса в тайге, но чую: настанут времена, когда испанцы сюда зачастят по древесину. Буэнос диэс, товарищ. Откуда, зачем?
— Добрый день, — учтиво, по ситуации, отозвался Савелий. — Поэт-песенник из Вердловска Савелий Гурьевич Маг. Член Союза писателей Сысертско-Арамильского региона. Дело до вас не праздное, а времени в обрез. Катер наш часа через три отчаливает. Поговорим?
— Вы, верно, насчет организации творческого вечера или праздничного концерта? — сразу же встрепенулся Лобио, приглашая гостя за стол. — Два года уже зазываем бригаду из филармонии Вердловска на День сельского труженика — полный облом, как говорят нынешние юные полугайдаровцы. По барабану наши юбилеи профессионалам, уже извините за жалобу и прямоту.
— Я не от филармонии — от Союза межрайонных писателей. — Савелий отважно брал быка за рога, рвал кряж из земли. — У нас все свое творческое, литературное, песенное. Мы предлагаем песни, марши, стихи ко Дням животновода, полевода, зверовода, механизатора. Большой выбор — низкие цены, как говорят на Западе, а через два десятка потаенных лет, чую, будут говорить так и у нас на каждом углу.
— Интересный почин, Савелий Гурьевич, — оживился Лобио, давно мечтавший поиметь что-нибудь свое, оригинальное для хозяйства. — Если хорошие, добрые, возьмем и песни, и марши, и даже частушки слегка матерные.
— Нет, у нас жанр — высокий, — уточнил Маг. — Вот на выбор и ваш, думаю, неплохой литературный вкус: “Марш механизаторов”, “Совхозная эпическая”, “Турьинские напевы”, “Ой, туманы мои, понтийские, ой, родные поля и луга…” Или вот: “На дожинки кличут жинки…”
Нет, Савелий Гурьевич Маг не пританцовывал перед начальником, точно торговец каменным урюком на среднерусском рынке или как потомок янычар перед “челноками” из России. Нет, пасынок Вердловского главного рынка — Чувакиша — вел себя достойно, сдержанно. Он ливером своим чувствовал, что главное в его предприятии заинтриговать богатого клиента, расшевелить в администраторе дремавшую в нем из-за многоделья мысль о необходимости культурного досуга, литературе о родном хозяйстве. Ведь люди, даже в самой глухой глубинке, ждут праздника, а праздники, как всегда, задерживались.
— Последняя вещь из цикла сельских и лесных стихов моих, предназначенных для клубной сцены, опубликована в журнале “Клубная самодеятельность”, — скромно сознался Савелий. — “Куплеты для лесоповала”. Каждая строка, это мне в областном центре профессионалы подсказали, на музыку напрашивается, на народную. Кстати, музыку к стихам сами подберете или бандеролью выслать?
— Ну, не чудак ли ты, Савелий Гурьевич, — обиделся Лобио, сам имитирующий на деревянных ложках долб дятла и сверхмедленно дудевший на гобое. — Да у нас на селе каждый второй композитор — почище Родыгина, Губайдуллиной, Шнитке или, не к грозе будет помянуто, — Кшиштофа Пендерецкого и Лёшки Ноно — итальянца, додекафонистов чумовых.
Сразил музыкально продвинутый директор Савелия наповал. Ведь из новых музыкальных технологических систем, из авангарда то есть, он знал только Джона Кейджа, его “Двенадцать побед (песен) для (сумасшедшего) короля Артура”, музыка его в СССР тогда была не въездной.
— Значит, слова мои, музыка — народная, — подытожил Савелий.
— Беру опрометчиво, может быть, но с надеждой на счастливую судьбу песен. Конец сенокоса как-никак, порадуем людей, — сказал Лобио. — Айда, товарищ поэт, в контору. А то бухгалтер заявит вдруг, что цена — две тысячи рублей — это введение в расточительство.
“Какое тут расточительство”, — мысленно отвечал юноша, вспомнив недавно прочитанный крупный фельетон в самом правдивом органе ЦК партии и Союза — газете “Правда”. Клеймились два члена творческих Союзов, которые всего за один месяц нащипали в Горьковской области 60 тысяч рублей таким же способом.
— Все по творческому прейскуранту, — успокоил начальника Савелий. — Два рубля — строка, плюс деньги на поезд в оба конца, суточные, гостиница.
Через час в конторе был подписан договор, получены деньги, выпили на прощанье по кружке ледяного кваса.
А ведь набрал Савелий за неделю вояжа месячную зарплату доброго студенческого стройотряда. Это значило, что кроме отдыха на Южном берегу Крыма (уже отданного сегодня незалежним ребятишкам-салоедам насовсем) он на пару лет вперед будет заджинсован, обондатрен шапочно и одубленен.
Приятные мысли вернули Савелию утренний бодрый настрой. Захотелось ему в понте поплескаться, отмыться от дорожной пыли. Воровато оглянувшись, он разулся и рванул к воде. Этот бег и выдал с головой легкомысленного, но, в принципе, доброго, не испорченного еще малого. Внезапно Савелий замер.
Прямо перед ним, на репейном угоре, точно древнее изваяние, каменел кентавр масти агдамной. Савелий заробел, попятился, но полуконь-получеловек гнаться не стал, только заворчал укоризненно на эгейском диалекте, погрозил перстом и — как сквозь землю провалился.
За крутым, уже кентаврическим, бугром открылась перед Савелием новая деревенька. Так себе селение: четыре дома, два колодца и полсобаки в кустах, одно из тех, кому правительство мощной державы объявило тогда, сгоряча и по дури, жестокую экономическую войну.
Испугавшись, Савелий вернулся в контору. Но не успел он прийти в себя от очередного фарта, как с улицы послышались голливудские крики и русская подцензура. Под окнами пронеслись несколько человек со скоростью, близкой к сверхъестественной. Лобио с Савлом выскочили на крыльцо. В центре толпового циклона маячило багровое лицо шлюпочника Квача.
— Шум — прекратить! — скомандовал Лобио, окидывая взглядом лохоратный электорат. — В чем дело, граждане?
— Иксрамиста повязали! — крикнула баба с чудовищным тылом.
— Куда хватила, застрахованная! — перебил ее мужик в футболке с Чебурашкой. — Начиталась, дура, зарубежной мозаики. Это ж просто мелкий обныкновенный похититель!
— Братцы, помилосердствуйте! — прорвало Квача классикой. — Не хитил — сама отдала! Помилосердствуйте, братцы!
— Говорите не очередью — по очереди, — Лобио вносил стройность и гармонию в уличный галдеж.
— Боров этот у бабы Наты в страхе икону стащил! — крикнула женщина с несоизмеримым пока в швейных мастерских тылом — лекала не было. — Вырвал, аспид, и наутек. Даже изгородь по ходу свалил!
— Сама дала, сама дала! Не просил я! — ярился Квач, вращая туловище, точно племенной бык в расколе при виде охочей коровы. — А за клевету нынче привлекают.
— Наталья Ульяновна, что случилось по правде? — рука Лобио в движении, как конечность римского проконсула, завораживала толпу.
— Да завернул в избу, Мартосыч, прохожий человек энтот самый. Квасу спросил. Верно, потом углядел образа и — продай да сменяй. Грех это большой, не продаю, говорю. А энтот всё соблазняет, как молоденькую, на себя грехи твои возьму, для коллекции.
— Древнерусский шедевр просил для коллекции! — возопил в истоме раскаяния Квач. — Зачем ты мне, тётка, свои грехи пристёгиваешь?
— Дело для нас новое, но ясное, — подвел следственные умозаключения директор. — Фёдор Иванович, сгоняй за участковым, пусть оформит.
— Какой протокол, начальник? — взмолился Квач, чувствуя уголовную беду битым носом. — Продажа мелкого собственного имущества в стране еще не под запретом!
В сердце Савелия Гурьевича Мага шевельнулось чувство, похожее на милосердие и жалость. Сказать по правде, он ощущал себя человеком много честнее и благороднее растерянного Квача. Однако тайные, масонские вязы Чувакиша, роднившие его с глупым Кешой, толкали, просили заступиться за него.
— Товарищи земляки, рабочие ферм и полей! — неожиданно обратился к смутной толпе Савелий, точно какая-то троцковщинка попала ему в кровь и лимфу. — Можно сказать, что обе стороны не поняли друг друга. Может быть, гражданин прохожий мало денег предложил хозяйке? Пущай тетенька сама выразит прилюдно, сколько надо за древнерусское: триста рублей, пятьсот или, может, тысячу?
— Да не продажное это! — воскликнула растревоженная тетя.
— Решаем по справедливости! — заявил Савелий, пользуясь тем, что стоял рядом с директором и был как бы из его команды, помогая Квачу более или менее достойно выбраться из предпротокольной ситуации. — Возьмите, гражданин придержанный, свои деньги и получите, тетя Наталия, предмет культа! Возражений нет? Воздержавшиеся?
Толпа нехотя разошлась. Савелий сердечно распрощался с Лобио и мигом вернулся к пленнику.
— Заруби на носу, охотник до чужой древности! — отчеканил Савелий. — Дело заварилось почти уголовное, и свидетелей — тьма.
— Она сама, сама! — захлебнулся в жалобе косноязычный Кеша, в жизни не сказавший связно более трех предложений кряду, если, конечно, дело не касалось имущества.
— Са-ма! — передразнил Маг. — Уточнять будешь в следственном изоляторе. А пока шагай на барк и сиди тихо.
АНАТОМИЯ ХАРАКТЕРА МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА
И Савелий отправился осматривать поселок. Сказать по правде, чудесный приозерный денек не очень радовал. В юности иногда трудно объяснить свои чувства и порывы, иногда не позавтракаешь как следует или рацион не тот подадут — настроение сразу меняется. Впрочем, объяснялось. Его как юношу, выросшего и возмужавшего на Капитанской дочке (в фигуральном, конечно, смысле), совсем уж некстати и не по погоде начинало мучить раскаяние от всей этой затеи. Его уже не тешила мысль, что выработанная им система не подкачала и на голимый крючок клюнула очередная жертва культуры, хотя деньги — грели.
Кстати, о системе. К операции “Творчество — в массы”, подготовленной им с особым тщанием, классические определения характера человека, его поведения подходили мало.
Скажем, что означают школьные ориентировки-характеристики “способный — не способный”, “корректный — развязный”, “ленивый, но способный”, “инициативный — пассивный”, “не ленивый, но и не способный”. Да ничего, догадался как-то Савелий, кроме инерции казенного мышления. Анатомия человеческого норова куда сложнее и подвижнее. Сказать проще, юноша использовал в работе с клиентами черты характера человека, мало изученные психологами, гипнологами и педагогами, но которые умело применяют для массового нахлобучивания населения многоопытные гадалы-волонтеры и подвижники сферы услуг.
Чувство самовкушения — первое и, заметим для патента, оригинальное открытие Савелия Мага во время массированного изучения им человека власти, полувласти и массовки. Чувство это было сродни автоканнибализму. Это чувство было такой же реальностью, как старинный бальный танец с нескромными телодвижениями — канкан или сто семь колец Сатурна.
Самовкушение есть поначалу эпизодическое, а со временем и постоянное любовное обращение человека к личной персоне. Исключения редки и подозрительны.
Случалось вам видеть главу семьи, поучавшего понурых соседей, прохожих, домочадцев очередной житейской штуке и не дававшего родственникам клюва разинуть? Остановитесь и пристально вглядитесь в его вдохновенное тупое лицо, уверенные трибунные жесты, послушайте железобетонные суждения о патриотическом долге, о чести, о нравственности и почитании старших.
Перед вами самовкушенец раннего — семейного — периода.
Чувство самовкушения сопровождает все виды человеческой деятельности, кроме филантропической.
Иной руководитель банно-прачечного объединения, выдвинутый на более высокий коммунальный пост, немедленно тащит все свое старье по руководству массами, забывая, что нужна иная мера компетентности и хватки. Практические рекомендации и советы, которые щедро раздает бывший мелкий руководитель, основаны на прошлом опыте и энтузиазме. В нем развивается стойкое пустословие.
Внешний портрет героя сильно изменился. До своего повышения он пел мелкой фистулой, больше слушал, чем говорил. Теперь же в директивных беседах по телефону, на открытых парт- и профсобраниях и закрытых пирушках он изъясняется солидным мычащим басом, значительно покашливая, считая, видимо, что кряхтенье, точно цезура в поэтической строке, придает выступлению легкость, изящество и простоту. Попутно скажем, что он полюбил выступления с трибуны, а не в толпе, где акустика намного слабее, а вопросы — ближе к житейской теме.
Это — самовкушенец хозяйственный.
Да какой же самовкушенец, предполагал Савелий Маг, бездумно откажется от прославления в стихах, музыке или в граните себя, родного производства, вытащенного, по его мнению, в передовые им лично и навечно? Да ни в жизнь. Буде так, он перестанет уважать себя. Стало быть, лишится главной своей жизненной опоры, внутреннего самовкушенного достоинства. Тьфу! Чур меня, чур меня!
ПОСТСКРИПТУМ К ШКОЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКЕ
Под навесом пакгауза Архой с Археем перебирали сети, полученные на складе месяц назад. Перетряхивали на всякий случай, ибо были рыбарями совестливыми и тщательными.
— Гляди, парень, чтоб в ячеях брак производственный не затаился. Нас же народ стыдить за это станет, — предупредил Архой товарища, с сильным сомнением и в сильной подозрительности рассматривая знакомый пятиугольник Знака качества (по стране тогда гремел лозунг-призыв “Советское — значит, отличное!”).
— Капрон, братишка, нарушить трудно, — не согласился Архей. — Тут особый талант нужен, вредительский.
Сказать по правде, рыбаки далеко отстояли от своего настоящего дела. Случалось, приглашали их на контрольные уловы. Но большей частью им приходилось развозить по береговым селеньям ржавую сельдь, долгоиграющие конфеты — “подушечки”, пуленепробиваемые пряники, керосин и солярку, добывать малинку для городских зоомагазинов, осматривать и починять бакены. А ежели настоящий рыбак без дела мается, то какое у него может быть настроение?
Поэтому, когда Савелий Маг приперся к ним со своими шуточками и бодростью, они замолчали, предварительно, правда, послав его зачем-то в Египет.
— День в помочь, учителя! — приветствовал их Савелий. — А известно ли вам, ловцы рыбьих душ, сколько надо потратить сил для просвещения люда, особенно таёжного, нетронутого? Ах да, известно! Однако с тех пор прошло уже две тысячи лет, впрочем, в человеке ничего и не изменилось.
— Не курлычь, милый, — понятливо отозвался Apxoй. — И на человеков не клевещи. Человек тот поменялся, а вот ты — верится с натугом.
Не успел Савелий прикинуть, далеко ли это — в Египет, если пешком, как рядом с ними, окутав складские постройки сладким дымом отработанного бензина, тормознул тяжелый мотоцикл “Урал” — продукт Ирбитского мотозавода.
— Распишитесь, Савелий Гурьевич, привез оговоренную сумму, — сказал мотоциклист, протягивая Савелию ведомость и конверт окаянный. — Месячная зарплата конторских…
Это был директор леспромхоза “Маяк” Павел Григорьевич Сазонов, которому Савелий, представившись поэтом-песенником из насквозь поэтического Вердловска, впарил за хорошие деньги пять стихотворных текстов.
— Конторских техничек! — перехватил инициативу диалога Савелий, засовывая конверт в карман, но почему-то уже не так непринужденно и радостно, как брал у щекастого и льстивого Даблдятлова. — И чего вы хмуритесь, будто в учреждении печали или на погосте? Ведь я помог вам без особых затрат и хлопот заполнить одну из постоянно пустующих расходных граф бюджета на культурно-массовые мероприятия. Или это не вписывается в расходные ордера лесопредприятия с миллионными прибылями? Жалко пару тысяч на песни потратить?
Савелий наезжал на Сазонова недаром. Его не покидала тревога, что директор похвастает приобретением своим перед Лобио. А ведь среди тех пяти песен была и проданная уже Лобио “Турьинская эпическая”. Раскроется это — отыщут, осрамят, деньги отнимут, не видать тогда ему Южного берега Крыма, шапки ондатровой.
Лишь только мотоцикл скрылся из вида, Савелий сорвался с теплых смолистых бревен, намереваясь немедля, хоть на чем, бежать из поселка. В спешке юноша влетел в сети, беспечно развешанные рыбаками среди деревьев. Невода мягко накрыли человека, который судорожно забился в суровых ячейках. Ловцы рыбы попытались помочь, но все больше запутывали тенёты. Савелий посылал рыбакам страшные, неслыханные в этих местах проклятия.
— Покричи, покричи, — уговаривал ласково Архой. — Чуток и полегчает.
— Погневайся, мил-человек, — вторил Архей. — Возмущение, подобно снадобью целебному, дюже хорошо на организм влияет.
Савелий Маг безумными глазами следил за избавителями. Откинулся юноша из сетей, освободился только через час и тотчас бежал к спасительному шлюпу товарища Квача.
На таёжной делянке, на лесосеке тем беспокойным днем кипела активная работа. Рабочие леспромхоза валили сосны и ели, чокеровали их, увозили на тракторах смолистые хлысты к новой, уже не лесной, жизни. Тут же шведский пилостанок тонко разверстывал бревна на шпалы.
— Забирай пятьсот кубов, как договаривались, — сказал директор Сазонов приятелю своему, председателю Лобио. — Только лесовозов у меня сейчас нет свободных. Ищи транспорт. А за лес зимой молоком и маслом рассчитаешься.
— И где ты мастеров своих находишь? — поинтересовался с неброской завистью Лобио. — Мне скотину обряжать в хозяйстве некому, а у тебя народу с избытком.
— Это обрусевшие и осевшие по селам мужики, — признался не без административной гордости Сазонов. — Это у которых жизнеуклад в городах обрушился, осел, они в деревню кинулись, а там работы тяжелые, да скользкие, да совсем малооплачиваемые. Вот я их и призываю на лесосеки.
— Слушай, Павел, — вспомнил вдруг Лобио о госте из областного города. — Утром ко мне явился молодой поэт, член Союза. Словом, я приобрел для наших совместных концертов кое-что. Вот тут в папке рукописи его. Прочти, сделай милость, на досуге.
Сазонов протер ветошью руки, взял товар. Сначала на его лице появилось выражение удивления, потом — как бы веселья.
— Да у меня такие же в коляске лежат, — сказал он. — Если не мерещится и память мне не изменяет, то слово в слово и “Турьинская эпическая”, и “Марш лесорубов”, только у тебя это — “Марш звероводов”.
Оба администратора обменялись текстами, почитали, а потом вдруг засмеялись и довольно азартно.
— Поэт… Член… Такой высокий малый. Вежливый, — от души смеялся Сазонов. — В голубом весь.
— Ага, в голубом, — подтвердил, вытирая слезы, Лобио. — В голубом, невинном. Но все — чин-чином — типовые издательские договоры при себе имел, деньги взял сразу и не жеманясь. Я с ним еще по-испански, помню, поздоровался.
— Представляю кино, — помрачнел Сазонов. — На Дне района твои скотоводы и звероводы читают со сцены стихи, следом выбегают мои лесовики и — прокручивают то же! Поехали, надо отловить этого полупросвещенца или халтурщика, не знаю, как и назвать мошенника. Хотя, возможно, парень просто ошибся.
— Да ищи его теперь в наших дебрях, — сказал в ответ практичный Лобио. — Оставим пока песни или в музей спрячем на память о нашей дури.
А все-таки кем же был Савелий Маг на этот период времени, под какую статью административного или уголовного кодекса республики попадала его лжедеятельность? Был ли он мелким мошенником или вымогателем не используемых по назначению денег? Трудно однозначно ответить на этот вопрос.
Покинув школьный двор, Савелий уже всерьёз задумался о дальнейшей жизни. Темперамент, по-русски — норов, свободный, живой, подвижный, как русское ударение, мешал ему стать столпником какой-нибудь канцелярии или трудиться по второму разряду и вечно у токарного станка или кульмана. Тут еще ранняя торговая школа Чувакиша заметно повлияла на формирование его карликового образа поведения, хотя лабазники о себе ого как мнят.
Вот тут, в нужное время и в нужном месте, и проявился другой вид подвижничества — ловля советского самовкушенца на живца, на самого себя то есть.
К моменту личной зрелости, а это пораньше, чем получение паспорта, Савелий Маг решил стать пионером доставки литературно-песенного шабаша в труднодоступные точки страны, самой читающей и поющей на планете.
Понимал ли, бедовый, что мог лишь способствовать начальному развращению вкуса таежного контингента? Не побоимся на этот не лишенный общественного интереса вопрос ответить утвердительно.
Желание обогнать запланированный державными персонами рост материального благополучия, особенно молодых и дерзких, заглушило, правда, на время хилый голосок совести, чувство порядочности. Откроемся, что на первых порах Савелий еще пытался бороться с искушением. Он ставил железобетонные ограды вокруг центральных и прочих баз, конечно, не военных, копал, подобно шекспировским героям, могилки, возводил коровники и свинарники в бригадах лиц смуглого происхождения и смуглой национальности. Пот с парня лил в ту пору градом, а деньги за работу ходили к нему тихим крадом.
Однажды Савелий назвал все эти копки, ставки, возводки подозрительным досугом и, окунувшись в смертельные воды городской реки, отправился в кружки любителей изящной словесности и поэзии.
Только к вечеру, вернув в хозяйства деньги (ему, впрочем, оставили командировочные, гостиничные и на обратный проезд), обескровленный долгим разговором с Сазоновым и Лобио “за совесть”, Савелий отправился на пристань. Спрыгнув в торговый шлюп Квача, он одарил его одной из своих многочисленных недружелюбных улыбок. На борту плавпосудины белела философская надпись: “Случится оно — держись за дно! Авось!”
— Отплытие задерживается, — сказал Квач. — Господин моторист склоняет капитана документы у тебя проверить.
— Глохни, паромщик, — остановил его Савелий, осматривая ломбардное содержание лодки. — Показывай хозяйство, любитель художественного грабежа.
— Осторожнее, товарищ, — повысил голос Кеша. — Ноги вытри — тут ковер лежит.
— Гражданин Щ-Щуйский! — сложив ладони рупором, крикнул Квач. — Поэт наш объявился. Можно в путь!
Потеря старинной иконы, еще пары-тройки вещей, утерянных во время бега от народных масс, ввергли человеко-имущество в глубокое вещевое уныние. Квач испытывал острую физическую боль, точно накануне его крепко били. К боли примешивалась чудовищная мысль, что избавителя следовало бы отблагодарить, но на ящики с кормом не поднималась рука.
— Не мнись, шурин, — понял Савелий тревогу накопителя. — Конечно, тебе трудно угостить гостя муксуном или парой банок консервов, но что сделаешь — голоден, как дятел. Не боись — заплачу наличными.
При этом сообщении Кеша помолодел и перестал кряхтеть.
— Да-с, обстановка купеческая! — определил, как похвалил, Савелий. — Потянет на три “Волги”, коли с умом продашь.
При свете одинокой Венеры пили что-то из серебряных наперстков, что именно — не видно было из-за темноты.
Добра в лодке лежало навалом и россыпью: медвежьи и лосиные шкуры, рога и клыки секачей, два насквозь пронафталиненных бухарских ковра, куньи и ондатровые шкурки, там же просматривались соболь и кидус, щетинистая росомаха, стояли мешки, плотно набитые кедровыми прошлогодними шишками, — всего не перечесть.
— Предметы домашнего и ловчего толка, с мясом вырванные у местного жителя? — неучтиво поинтересовался Савелий, разменивая у хозяина сотенную милого Даблдятлова.
— Отстаиваю любые способы получения имущества! — забубнил Квач.
— Аморальный ты типаж, — устало сказал Савелий. — Вульгарный и очень отрицательный.
— Ах-ах! А вы, ваша светлость, положительный тип нашей действительности? — Квач в притворном изумлении всплеснул ручками. — Сам-то чем промышляешь — трудом праведным?
— Я человек другого склада, — ответил Савелий. — Мне деньги надобны для духовного обогащения. А тебе, милое зонтичное, и в ум не придет ступить от прямой линии между собой и имуществом. А знаешь ли ты, муравьед, как пахнет августовский ковыль перед заходом солнца? Чувствуешь ли ты свое великое, глядя на звезды? Плакал ли ты над бессмертными романами советских литераторов Мормышкина и Кожеедова? Плесни-ка еще в стопку.
Так они беседовали, пока на катере готовились в путь. Скоро из шлюпа послышалась дикая песня, вольно покатившаяся под звездным небом Туманного понта.
— О, голубка моя! — надрывался Савелий, чувствуя в душе неясную тоску и тревогу.
— Как тебя я лублу! — вторил ему сиплый антиголос Квача.
— На баркасе — внимание! — приструнил Шуйский. — Бросаю на звук чайник с кипятком! Дедушко Серафим засыпает, а вы орёте!
— Что за люди! — удивился Егор. — За день не устали?
— Ты, наверное, сильно притомился? — тихо спросила Паша, останавливаясь рядом и облокачиваясь на поручни. — Посмотри, Егор, какие звезды. Угадай счастливую.
Так бездонно темнели ее глаза, так ласково плескались за бортом волны, что не выдержал Егор. Окатила бывшего старшину второй статьи жаркая волна, взбунтовалась против положенного отдыха кровь. Он шагнул вперед и обнял дрогнувшие плечи девушки.
— Извини, — шепнул Егор не своим голосом. — Извини за грубость, но я человек полувоенный.
И, не договорив, поцеловал в середину нераспустившихся девичьих губ.
— Прощаю, — еще тише молвила Паша. — Можешь еще нагрубить, если хочешь.
— Савелий! — крикнул счастливый Егор. — Кидаю трап — поднимайся. Порубаем концентраты с тушенкой.
Сонно постукивали ходовые части мотора. Ворочался в жесткой каюте задумчивый капитан. А на палубе, обнявшись, стояли Егор и Паша и смотрели в светлую и всегда юную даль. Быстрые мгновения отсчитывали, быть может, начало их долгой совместной жизни. Но сейчас для влюбленных она сместилась в тесное пространство между двумя поцелуями. А это, распознавали оба, самое счастливое пространство в нашей не очень счастливой жизни.
ФИНАЛ С КЕНТАВРОМ
Отправив Савелия на транспорт, Кеша Квач чиркнул спичкой, отыскивая в залежах добра оброненную копейку. Проворный огонек проскочил по случайно облитому Егором канату, связавшему оба плавсредства, и, мгновенье помедлив, ткнулся в полупустую бензобочку.
Раздался взрыв. Огромная стальная ёмкость, легкомысленно свистнув, взлетела к нижней кромке облаков и зависла там, освещая зону бедствия.
Когда бабахнуло и взлетело, Егор Шуйский ничком пал на палубу — первая армейская реакция на ядерный или нераспознанный взрыв, но тут же вскочил и побежал на корму, на ют то есть. Там покоилась другая бочка с бензином, и коварный огонь медленно подбирался к емкости. Презирая смертельную опасность, Егор рванул, как Жаботинский штангу, бочку на себя и, натужно всхрапывая и дыша, засеменил к борту. Подоспели неразлучные Археи — втроем зашвырнули бочкотару в набежавшую откуда-то волну. Через минуту и в понте громыхнуло, поднялся белый водяной столб. На катере не запаниковали вдругорядь. Археи набрасывали на языки пламени брезент, месили его ногами, как древние греческие виноделы уминали в чанах ягоды из херсонесских клер-виноградников. Шуйский бегал за фейерверками с босяцкой курткой в руках — оба уса в одну сторону, глаза — навывороте, рот полощет аргогаммы — и накрывал их в броске своим могучим туловищем. Пазан бил в упор по разбушевавшейся огненной стихии из хилого ведомственного огнетушителя. Серафим Джипов и Пашенька вытаскивали еще тлеющие предметы и уничтожали заразу.
Все действовали быстро, разумно, бесстрашно, согласно инструкции противопожарной безопасности.
Один только Савелий Маг кидался от борта к борту, мешая добровольной пожарной дружине выполнять гражданский долг. Вдруг юноша вспомнил, что в кубрике остался драгоценный портфель, и кубарем скатился в оный.
Когда Савелий вынырнул обратно, в узком проходе, отделявшем его от безопасного места, уже вовсю брейковали языки пламени. Юноша оказался в огненном кольце.
— На помощь! — заорал Савелий. — Я тлею, товарищи!
— Прыгай за борт! — командовал Егор, окатывая песнепродавца вонючей пеной. — Сигай в понт, идол субтропический!
— Савлушка, скачи “солдатиком” в озеро! — торопил Джипов, размахивая красным багром перед красным, как пламя, лицом Мага, — так дрессировщики загоняют взбунтовавшегося зверя в его клетку. — Ныряй, не то сгоришь вместе со своим портфелем!
Савелий медленно пятился к канатам. В его красивых бездонных глазах застыли ужас и мольба о человеческой солидарности. Он был бы рад немедленно спикировать в жуткие волны понта Туманного, но страшился. В мастерстве держаться на плаву парень шел на равных с обычным колуном, он медлил, но огонь уже ласково лизал его стопы.
В эти тревожные для людей секунды Кеша Квач отчаянно бился за спасение личного имущества — резал ножовкой злополучный канат. Тот наконец лопнул, и Квач, далеко свесившийся с лодки, полетел в воды, на время разъединившись с вещами.
— Держись, Савл! — мощно прокатилось над Понтом. — Иду на вы!
Егорий Шуйский, мысленно простившись с милой Пашенькой и командой катера, набросил на голову куртку, проскочил огненное кольцо и, очутившись пред Магом, зацепил Савелия за туловище.
— Я плавать не умею! — верещал юноша, вырываясь из цепких рук речника. — Отпусти — укушу! Ой, не щекоти! Не выбрасывайте меня — утону!
— Не утонешь! — заговаривал Шуйский, перехватывая Савла за беспокойный трепещущий корпус. — Помёты не тонут!
Жалобный вопль выброшенного вместе с портфелем Савелия пролетел над дремотным Туманным понтом и загадочными, до открытия нефти, газа и прокладки газопровода, борами. Перед его глазами мелькнул на миг испачканный круп кентавра, послышался печальный распев хора мальчиков — и все погасло.
Пуская большие, отравленные городским воздухом пузыри, Савелий плавно, как батискаф, пошел на дно, отдав себя на волю судьбы. Но брезгливая судьба тотчас вытолкала его обратно. Савелий забарахтался, засучил конечностями и уперся во что-то полутвердое.
— Держись, парень, свободнее! — крикнул из темноты Егор Шуйский. — Здесь воды — по пояс.
Савелий дрожащими ногами нащупал мягкое, в органических отложениях, дно и поднялся с пучком листьев на голове, точно в надетом набекрень чемпионском лавровом венке. Встал — и немедля бросился прочь от мерзкого плавсооружения.
— Савл, куда ты? Стой, товарищ! — напрасно надрывался Егор, наобум бросая Савлу спасательный круг. — Утопнешь, парень, провалишься в омут!
Через несколько минут на катере не осталось и следа от огненного беспокойства. Команда и пассажиры драили обгоревшие доски палубы. Чистый таежный сквозняк быстро унес запахи гари в глухие урочища, чтобы там еще некоторое время пугать диких зверей дурманом сожженной древесины.
Вдруг новый крик пронесся над гладью Тумана. То шумно протестовал Кеша Квач:
— Это насилие! Не имеете права! Не отрывай меня от людского сообщества!
Моторист Егор Шуйский, предварительно слив горючку из лодочного мотора, отбрасывал шлюп Квача к береговой далекой линии.
С вытянутыми руками и напряженными мышцами, со взбугрившейся спиной, он походил на разъяренного цейлонского или мингрелского буйвола в пору половой охоты и пастбищных забав.
— Любитель халявной горючки! — натужно мычал Егор.- Крыса. Я тебе скорректирую тариф поездки на чужом транспорте! Я тебе покажу человеческое сообщество! Погреби остальной путь руками — тут всего-то километров полста до бережка!
С последним искренним матерным теплым напутствием Егор пропал в темноте, оставив осиротевшее человеко-имущество наедине с родной природой.
Уже светало. С высоты полета лесного канюка Туманный понт выглядел пустым и нелюдимым. Только в самой его середине были заметны три точки. Катер уходил строгим нордом в родную бухту. Уютно покачивало и сносило неизвестно куда лодку, на дне которой дремал Квач, обняв личное имущество. А по мелководью к берегу, едва проступавшему светлой зольной линией, упрямо шел Савелий Маг.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИТАКУ
Они столкнулись одновременно у огромной — шишкинской — сосны, и в свете еще не растормошенного утра Савелий в который раз обложил свое, резвое на подъем, воображение.
На толстой косматой лошади гарцевал голый по пояс, не менее коня гривастый, мужик в белых кальсонах, на которых чернела печать модного в те времена лечебного антиалкогольного трудового заведения — “Турьинское ЛТП”. На Савла налетела волна, вобравшая в себя досадное кряканье конской селезенки, крепкий настой пота и парных куч.
— Где кентавр? — гневно вопросил Савелий, подняв палку и подскочив к всаднику. — Где чудище гибридное?
До спазма в горле стало ему жалко развеянного миража. Точно что-то хорошее, доброе, надежнее и незлое, хранившее его до сей поры от совсем уж никудышных поступков, от этого поэтического гепатита, пропало в густых ельниках и сосняках. Но что это было? Волшебная ли картина больного воображения, оптический ли заскок зрения, совесть, наконец, в образе мифического непарнокопытного? Кто теперь скажет.
— Кентавра тут случайно не встречали? — уже тише выпытывал культуртрегер. — До пояса человек, а потом — все лошажье.
— Да оно, может, раньше меня пробежало, — не удивился странному спозаранок вопросу всадник, тпрукая коня и потряхивая бородищей. — Тут для них сейчас климат самый подходящий после Эллады. Развелись, как тараканы!
— Вы разом лишили меня веры и надежды, — опрокинутым голосом пожаловался Савелий. — Я был так близок к спасению. Чего вы гарцуете по таёжной и, не исключено, законспирированной местности?
— А для пущего моциона, сынок, — охотно поделился мужик. — Нервы крепко успокаивает. Я тут сторожем летом прирабатываю в антиалкогольном профилактории, значит. А выпадет время, порожнее от вахты, — выездку делаю на побережье понта нашего. Только топот стоит, а душа ликует.
Мужик еще долго повествовал о себе, о своем окрепшем организме, о своей индивидуальной борьбе с хмельным, но Савелий — как оглох. Ноги у него подкосились, и он тяжело опустился на неномерной шлях.
— Да ты, парень, совсем притомился, — пожалел мужик. — Прыгай на круп. До жилья неблизко, а одному всяко померещиться может. Да и заплутаешь один-то.
Эти простые, от чистого, невоспитанного сердца слова безо всякой воспитательной подкладки показались юноше самыми праведными, но требующими немедленных решительных ответных действий.
— Не буду заниматься ложью! — вскочил Савелий, почувствовав вдруг неземное облегчение и принимая на некоторое будущее ясное и правильное решение. — И из-за этой халтуры я чуть не погиб нравственно и физически? Никогда больше не погрешу против совести! Не хочу быть Квачом!
— Ну и не будь, парень, коли решил! — поддержал всадник. — Ты вон какой сам из себя видный!
В бреду очистительного раскаяния Савелий Маг размахнулся и вдарил портфелем с макулатурой по стволу кедра. Вещь, естественно, лопнула в нескольких местах, и освобожденная поэзия разверсталась по поляне, нарушая устоявшийся вековой пейзаж. Савелий соорудил из листов небольшой костер, а пепел развеял над Туманным понтом.
— Все, поехали домой, товарищ! — выдохнул Савелий, карабкаясь на круп мерина.
— Ты, парень, как угодил в пустынь эту? — не оборачиваясь, поинтересовался мужик. — За все время, что здесь работаю, только пожарные десантировались, когда молния тайгу подожгла. Шустрые, помню, ребята. А как к огню подошли, так точно иголку заглотили.
— Деньги хотел заработать нечестным способом, — сознался Савелий, нежно держа в руках потное, пахучее туловище мужика. — Словно бы затмение нашло. А за последние дни что-то расхотелось — ну их к лешему! Скажу по секрету, и для вашего лечебно-трудового профилактория для злоупотребляющих была у меня пара песен — “Оздоровительная кадриль” и “Лирическая антисиндромная”.
Вкусно почмокав губами, мужик натянул поводья и повернул к Савелию прокопченное лицо. Конь встал.
— А я, парень, давно охочусь за тобой! — твердо выговорил седок из ЛТП, придавив побелевшего юношу бородой. — Кругами сужаюсь, а схватить не могу! Только на след твой нападу, а ты пропал!
— Не понимаю, зачем хватать, когда я сам за вас держусь? — простодушно ответил Савелий, но внутренне сжался от предчувствия нехорошего.
— Поймешь! — надоумил мужик. — Сторожем-то я на время отпуска числюсь, забавы для в ЛТП служу!
— Тогда кто же вы? — обмирая от жуткой догадки, спросил Маг.
— Инспектор милиции отдела мракобесия из Вердловска! — гаркнул мужик, оглашая окрестность. — По основной профессии.
Савелий мигом вспотел. “Так вот где настиг меня карающий меч советского правосудия! — чуть не плача, подумал Савелий. — Вот почему часто маячила перед глазами ионическая морда кентавра!”
Мужик резко резанул себя по кадыку. Лицо его выросло до размеров чудовищного привидения.
— Очень надо! — сказал мужик. — Сотвори, благодетель, милость. Утешь милицейские органы. Дай нам песню!
Лошадь, мужик-инспектор ОВД и потерявший сознание Савелий на малой рыси скрылись за вересковым поворотом. А из утренних росных кустов вышел и внимательно поглядел им вслед кентавр.