Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2005
Захаров Олег Владимирович — родился в 1966 г. в Свердловске. После службы в армии работал поваром, плотником, экспедитором. Учился в Свердловском юридическом институте. В “Урале” публиковалась его проза и публицистика. Живет в Екатеринбурге.
Два рассказа
Двое
На следующий день после того, как брат не пришёл домой ночевать, мне позвонил отец и сказал, что Костик находится в травматологии. В ста километрах от города произошла дорожная авария. На машине, перевозившей арматуру, сломалось крепление, и прутья посыпались из кузова, завалив мотоцикл с братом. Отец дежурит в палате с обеда, но хотел, чтобы и я поскорей пришел. Он сказал, что мое присутствие будет внушать ему уверенность, что Костик скоро поправится. Милиция тоже ждет, когда брат придет в сознание, чтобы порасспросить об найденном при нем обрезе. Конечно, я не мог не прийти.
Брат лежал с закрытыми глазами, забинтованный с головы до ног. Непривычно было видеть Костика обездвиженным. Казалось, сейчас он откроет глаза, обматерит всех и вся и умчится навстречу новым подвигам. Телевидение пропагандировало его тип людей, выдавая их за героев новой России. И брат, как мог, поддерживал имидж, но я-то знал, как ему сейчас было страшно и неприкаянно.
Нас всегда было двое: я и мой брат. После родов наша мама сильно раздалась в ширину и уже такой и осталась. В дом приходили люди, качали головами и говорили: “Что вы хотите, женщина двойню родила”. И я смотрел на свою толстую маму и понимал, что двое это слишком. Кто-то из нас с братом оказался виноват в том, что мама получилась толстухой. Только кто? Меня родители назвали Александром, а брата — Константином, и у нас одно лицо на двоих. Мы родились однояйцовыми близнецами.
Наше с братом детство прошло в детской, на втором этаже приемистого особнячка с колоннами, плебейской выходке некогда разбогатевшего купчишки. Там мы делили в придачу к толстой маме нашего отца — оракула и одну жизнь на двоих. “Вон те дома, — любил говаривать в подпитии отец, указывая папироской на панельные новостройки, — дома исключительно социалистические, и людей туда будут запускать, как декоративных рыбок в аквариумы. Мы же, — тут он имел в виду нас и наших соседей, что расположились возле него на лавочке во дворе, — есть революционный гегемон, потому что занимаем чужую собственность на правах победившего класса. И если бы объявился наш купчишка и сказал нам: “Убирайтесь вон, собачьи дети, из моего дома. Не для того я его строил, чтобы вы тут, бездельники, штаны протирали на моем дворе”, то мы бы никуда не пошли, а продолжали сидеть, как сидели, и пить пиво. А знаете почему? Только потому, что мы этого купчика еще в семнадцатом году убили, и больше нипочему. Ну, хорошо, хорошо, мать, не мы — деды наши, подумаешь, разница. Будто бы у нас хуже получилось. Наш отец: высокий, узкоплечий, жилистый, в табачном дыму делающий грозный замах костяшкой домино. Зевс-громовержец, получающий по шестому разряду.
Нет нужды объяснять, что мы с братом ходили в один детский сад, а до этого в одни ясли, болели одними болезнями, сидели в школе за одной партой, выходили во двор в одинаковой одежде, словом, неслись по жизни в одной упряжке, едва ли замечая ее, пока однажды со мной не произошел один не случай даже — так, полуслучай. Как-то раз я проснулся ночью и уже не смог заснуть. Мне было лет одиннадцать, и я хорошо помню свои ощущения и ту ночь, когда я в первый раз оказался предоставленным самому себе: без брата и вообще без никого. В ту ночь все было по-особенному. Будто весь привычный мне мир обернулся автобусом, что, не дождавшись меня, захлопнул двери и скрылся за поворотом. И вот я остался один и обостренным чувством новичка ощущаю свою отдельность от всего. Эта отдельность обернулась моей собственной жизнью, которую я в ту минуту, кажется, мог потрогать руками — от края до края.
Итак, мне не спалось, и я решил немного пострелять из рогатки по строительным прожекторам на доме напротив. В нашей одной на двоих тумбочке мы с братом всегда хранили камешки на случай, если нам вздумается устроить турнир на меткость и дальность попадания. Окна нашей детской выходили на величественный фасад дворца, некогда источник архитектурного вдохновения для нашего купчишки. Не помню, чтобы на моей памяти в нем кто-нибудь проживал. Он всегда безглазо возвышался над нами, чернея к ночи пустотой оконных проемов. Казалось, он существовал только для того, чтобы остатками благородного великолепия напоминать нам и нашим соседям по дому, в какой безвкусной подделке выпало нам проживать.
Город объявил дворец памятником архитектуры и не оставил потуг привести его в божеский вид. Но тот продолжал пустовать, одинаково настырно сопротивляясь разрушающему воздействию времени и стараниям строителей. И только разбитые лампы в прожекторах исправно обновлялись к нашей общей с братом радости.
Тумбочка находилась возле кровати, на которой спал Костик.
Я подошел, увидел Костика и подумал, как забавно видеть себя самого спящим. Или мертвым. Ведь Костик лежал неподвижно, да еще с какой-то трагической миной, будто нашего отца опять вызывают в школу
Я подошел к открытому окну и почти не целясь выстрелил в прожектор, чтобы за привычным занятием немного справиться с собой. Раздался на редкость громкий удар, но свет не потух. Наверное, решил я, камень попал в защитную решетку. И тут я увидел, как из расположенного наискось освещенного окна высунулась темная фигура и погрозила мне кулаком. Вполне возможно, что мне показалось, но перепугался я не на шутку.
Я нырнул под одеяло и, пока не заснул, все время думал о подземном ходе, который, по рассказам старших пацанов, существует между нашим домом и дворцом напротив. Показав мне кулак, та темная фигура установила со мной контакт, проложила мостик ко мне, заявила на меня свои права, словно набросила лассо на шею. Теперь я принадлежу ей. Перебирая по веревке своими темными пальцами, она пойдет за мной подземным ходом вершить свое темное правосудие.
А на следующий день после школы на меня во дворе набросился наш сосед, милиционер Часовских, и принялся выкручивать мне ухо. Причину этому он пояснять не стал, словно мне она самому хорошо известна. Потом- то, конечно выяснилось, что в то время, когда я выносил мусор, кто-то из нашей детской пытался вбить гвоздь на сто пятьдесят в фанерную перегородку между квартирами. Когда гвоздь вышел наружу, то сбил с полки алюминиевый кубок за второе место по стрельбе, который попал Часовских точно в лоб, когда он отдыхал после суточного дежурства. Он видел, как подлец сбегал по лестнице. А теперь стоит тут и с помощью помойного ведра пытается состряпать себе железное алиби.
Я знал, кого ищет Часовских. Этот самый кто-то появился во дворе под вечер, крепко держа отца за руку и трусливо озираясь по сторонам. С любопытством отнюдь не стороннего наблюдателя Костик стал исподтишка искать на мне следы расправы. Я показал ему распухшее ухо, и Костик изобразил трагическую мину.
Помню, что поздним вечером того же дня я, потирая свое опухшее ухо, тайком срезал этикетку с заднего кармана своих джинсов. Клеенчатый прямоугольник с Волком, догоняющим Зайца, из “Ну, погоди!”. И впредь на своей доле из общего с братом гардероба я ставил всякого рода отметины, делая возможным наше различие для окружающих, чем заслужил в глазах родителей репутацию платяного диверсанта и не однажды испытал на себе тяжелую отцовскую руку.
Кстати, к вопросу о внешности. Выглядели мы с братом всегда выше среднего, в чем бы мать ни отправила нас в школу. Это вообще свойственно всем близнецам, если они не последние уроды. Дело в том, что мы почти всегда видели себя со стороны, постоянно что-то шлифуя в своих манерах, походке, в выражениях и в тех гримасах, которыми эти выражения сопровождались. Мало кто имеет такую возможность, а мы с братом имели и к классу седьмому, по общему мнению, стали классными пацанами. Константин с годами становился более жестким, словно, вглядываясь в меня, как в себя, он приходил к выводу, что для полного шика этому парню (под “парнем” понимайте кого хотите) следовало стать несколько круче. Я же, наверное, глядя на брата, думал, что этот “парень” и так довольно крут.
И как следствие, мы оба были первыми в нашем классе, у кого появились свои подружки. И хотя каждая имела дело только с одним из нас, было видно, что наша с братом “парность” здорово возбуждает их, будто иметь дело с близнецами сродни какому-нибудь маленькому извращеньицу.
Учились мы оба неважно и после восьмого класса продолжили свое образование в ГПТУ. Во дворах это расшифровывалось, как Господи, Помоги Тупому Устроиться. Но детям из пролетарских семей излишняя ученость и тяга к знаниям всегда видятся как неясный путь в страну туманов, а какой-нибудь рано полысевший чудак очкарик — типичным обитателем тех туманных земель, и ничего тут не поделаешь. И хотя все знают вольную расшифровку ГПТУ, мало кто догадывается, что, собираясь подавать документы в училище, дети в рабочих семьях получают родительское благословение, как получили его мы с братом от нашего громогласного отца и седой толстой мамы.
Стали появляться собственные деньги, а с ними возможность покупать собственную одежду. С ее помощью я словно обретал самого себя, а в семье мое стремление отличаться от брата рассматривали как склонность к побегу из родительского лона. Бывало, на семейных праздниках хорошо подвыпивший отец клал руку на плечо Костика и начинал строить планы насчет его будущих детей. “Моих внуков”, — с пафосом говорил отец. При этом будто само собой разумелось, что к тому времени, когда я обзаведусь семьей, я буду жить по меньшей мере на другом конце страны. И никакой затаенной злобы в этом не было, просто отец не видел меня рядом с собой уже сейчас, что уж говорить про потом. А я за все эти годы так и не поменял адрес; я остался в той удивительной ночи, встревожено вглядываясь в своего двойника и ощущая свою отдельность — от края до края.
Костик же мою нелюбовь к нашей с ним похожести воспринимал как соперничество и дополнительную возможность проявить свою крутизну. На его джинсах всегда должно было быть больше замочков и клепок, чем на моих. Повсюду хвастливые лейблы. Даже собираясь на завод, под телогрейкой он носил расчесанный до предела мохеровый шарф, смотревшийся на нем львиной гривой. И подруг, кстати, подбирал под стать себе. Будто на них, начесанных матрешек, возлагалась та же миссия утереть мне, выскочке, нос.
А потом в армии мы с братом вновь стали однояйцовыми близнецами, где я уже не имел права на бунт. И в этом противоестественном для человека месте оба лысые, одинаковые и одинаково одетые, будто из пробирки в секретной военной лаборатории, мы посреди огромного количества посторонних людей вновь начали сближаться друг с другом. Вспомнили наш дом и наших родителей, историю с Часовских и тысячу других историй — и, конечно, наших подружек. Особенно Костик убивался по какой-то там Тане, которая, кстати, его не дождалась. Зато у меня на много лет вперед выработалось твердое убеждение, что полное сексуальное удовлетворение мужчине может дать только девушка с именем “Ж-ж-а-а-н-на!”
Перестройку, о которой так много говорил наш замполит, мы поначалу восприняли как очередное поветрие со стороны Политбюро, и только оказавшись после демобилизации в родном городе, поняли, о чем шла речь на политзанятиях. Парни с прическами “Взрыв на макаронной фабрике”, в широких клоунских штанах в крупную клетку, синтетически пощелкивающая музычка, девицы с крашеными челками, яркое мелькание в экране телевизора, подростки в клепаной коже — это был совсем другой мир, и мы с братом, едва сошедшие с поезда, в джинсах в обтяжку, с “дембельскими” альбомами в дипломатах, были в этом мире ископаемыми.
Мы вернулись на наш завод, но скорее сделали это по инерции, понимая, что нам еще предстоит найти себя в новой жизни. И когда развернулось кооперативное движение, мы ринулись туда, опять же не без родительского благословления. “Всю жизнь на заводе отпахал, — говорил отец, закусывая соленым огурцом из банки. — Вы хоть дураками не будьте”. И мы с Костей обливали соевым шоколадом вафельки, купленные в булочной напротив, жарили картофель фри, торговали спортивными штанами, держали видеосалон, а затем кабельную сеть на микрорайон, а потом Костик связался с блатными и все профукал.
После нашего с братом окончательного финансового краха я устроился экспедитором в ресторан морепродуктов, рассудив, что вместе с бизнесом накрылась медным тазом и моя роль бессменного компаньона. Чему я был несказанно рад. Давно хотел уйти от брата, еще со времен соевых вафелек. Не мог видеть Костика в грязном белом халате, роняющего пепел в бурлящую коричневую жижу. Считалось, что мы занимаемся делом. Но, наблюдая в кухонном смраде суетливые движения Кости и его нахмуренную физию, я вспоминал его несколькими годами раньше, когда, возвращаясь от очередной девахи, он точно с таким же видом прятался в ванной с баночкой марганцовки. Что-то порочное было в наших способах зашибать деньгу. Я еще помнил нашего отца в дни получки, его торжественность и непременный бисквитный торт, поджидавший нас на кухне. Я хотел честных денег, а не тех, после которых хотелось помыть руки, как после рукопожатия с сифилитиком.
Итак, я стал работать в ресторане “Марко Поло”, а Костя превратился в небритого типа, появляющегося на горизонте, чтобы занять денег на неопределенный срок и снова раствориться в предзакатных сумерках.
К тому времени нас уже можно было различать; люди, знавшие нас всего немного, делали это с легкостью. У Костика черты лица сделались острее, подбородок дал мужественный очерк, и, как ни странно, он стал выглядеть моложе своих двадцати восьми. Я же округлился в щеках, обзавелся вторым подбородком и стал больше походить на свою толстую маму. Мы с братом перестали быть людьми с одним лицом.
Но все же поженились мы в лучших кичевых традициях на тему близняшек — обе пары в один день. К тому же наши жены были сестрами — Жанна и Алиса. Жанна досталась мне, она была младше Алисы, с которой Костик спал задолго до нашего с Жанной знакомства. Жениться на Жанне меня уговорила мать, потому что надеялась, что Костик последует моему примеру и наконец остепенится. Свадьбы играли разом в новой квартире в панельной девятиэтажке, и отец все сокрушался, что не пришлось погулять в прежнем доме, во дворе особнячка убиенного купчика, среди акации и сирени.
А потом пошли дети — у меня и у Костика. Очень странные дети, будто живое подтверждение тому, что брак между близнецами и сестрами есть до конца не изученный подвид кровосмесительного акта. Костин старший, Виталик, плевал мне на свитер, когда я поворачивался к нему спиной, и молотком крошил панцирь у живой черепахи. Моя Танечка по утрам забиралась к нам в постель и, громко хохоча, мочилась на простыни. Юлечка мыла с мылом все продукты — морковь, кусок колбасы, кусок хлеба… При этом Жанна полагала, что нам необходимо разъехаться с семьей Костика и дела с детьми пойдут на лад. Во всяком случае, с нашими детьми.
Кстати, как выяснилось, не все девушки с именем Жанна могут принести полное физическое удовлетворение. Среди них встречаются довольно тусклые создания с маленькой грудью, неумело симулирующие в постели оргазм и считающие, что с выходом замуж и рождением детей их жизненная программа полностью выполнена. Иной раз, глядя на греческий профиль Алисы, когда она с величественностью флагмана вносила свое полное тело на кухню, хотелось крикнуть ей: “Забирай назад свою сестру и ее детей, потому что мои дети были бы не такими. Забирай и сама катись, потому что Костик все равно не остепенился, и значит, все было напрасно”.
На самом деле ничего такого Алиса от меня никогда не услышала, хотя пару раз я ловил на себе ее виноватый взгляд. Как будто она извинялась за те вещи, о которых вслух не скажешь.
Алиса работала главбухом в городской мэрии, и у не было приданое — огромный ангар, спрятавшийся в лесу на краю города. И Костик, к тому времени профессиональный безработный, взялся наладить семейный бизнес. Когда-то это был овощной склад, но из-за удаленности от центра дела шли ни шатко ни валко. Под руководством брата ангар превратился в приемный пункт стеклотары. Костик сам принимал бутылки у бомжей, пока у него не появился Борисов.
Впервые я увидел этого солидного мужика с фигурой тренера по классической борьбе, когда однажды, почти случайно, заглянул к брату в ангар. Он травил анекдоты Костику и его единственному грузчику. В глазах обоих сквозь смех читалось обожание. Потом он веско бросил какое-то замечание, и Костик с грузчиком разбежались по складу исполнять. Затем он требовательно посмотрел на меня в дверях. Как потом выяснилось, это и был его первый рабочий день у Костика.
Маг и волшебник, отставной офицер, отработавший в системе исправительных учреждений, знающий всех и вся, Борисов одним мановением волшебной палочки превратил ангар в склад новой стеклотары. Их клиентами стали подпольные цеха по изготовлению “паленой” водки. И к Костику потянулись малоприятные типы с короткими стрижками. И хотя Костик среди таких как рыба в воде, я видел, что ему намного спокойнее, когда я был рядом.
Но чтобы по-настоящему развернуться, Косте недоставало “КамАЗа” с прицепом, и мне ничего не оставалось, как, поддавшись на его уговоры, продать общую квартиру и войти к нему в долю. Вначале я хотел посоветоваться с женой, но оказалось, что Жанна давно была в курсе дела и обеими руками была “за”. Из-за этого тугопереплетенного родства мы даже не существовали как отдельные семьи. Даже наши дети казались общими. Это была комунна: Костик, Алиса, Жанна, дети… Еще был я — муж Жанны, которая держалась за сестру, а та за мужа. А мужем у Алисы был очумелый парень, двигавшийся по жизни в такт несмолкаемой внутри него “дипапловской” “Дым над водой”. Именно так.
И когда месяцев через десять ангар стал приносить первые дивиденды, Костик убедил Алису перестать быть нашим бухгалтером и вести жизнь домохозяйки. И когда ему это удалось, набрал на работу кучу молодых девчонок. Бухгалтер, секретарь, кассир, кладовщицы… Будь его воля, он бы и бригаду грузчиков составил из девчонок.
Кстати, наши грузчики на все сто состояли из отменных отбросов, для которых наш ангар был последним шансом устроиться на работу. Плюс старшеклассники на время летних каникул. Ни у кого из грузчиков мы не спрашивали трудовой книжки, да и вообще каких либо документов, а те взамен не требовали от нас нормальной зарплаты.
При этом нельзя сказать, чтобы нас с братом рабочие люто ненавидели. Вовсе нет. Они видели в нас пастухов для слабых и безвольных и потому считали, что мы здесь на своем месте. Что же до девчонок, то Костя как в праздники любил брать на себя роль распорядителя застолья, точно так же и любовниц нам обоим он присматривал и распределял сам.
Так что после череды девичьих слез, увольнений, собеседований, испытательных сроков, системы штрафов у нас появились Лариса и Рита. Вчерашние школьницы, они были родом из близлежащих подворотен, откуда и добирались на работу вместе с остальными через лес по тропинке. С других наших дам сексуальную повинность никто не снимал, но они находились как бы в резерве, о чем прекрасно были осведомлены.
Рита была лощёна, ладно скроена и безличностна, как последняя модель “форда”. Пожалуй, при ее фактуре она могла бы стать телезвездочкой где-нибудь на региональном телевидении, если бы не подводила неудачная родословная и соответствующее дурное воспитание.
Лариса имела под собой пару симпатичных кривоватых ножек, и когда она щеголяла в миниюбке, то ее ноги напоминали мне плоскогубцы, в верхней трети туго обтянутые куском тряпки. Плюс не по размеру большая, несусветная кофта с начёсом, вечно сваливающаяся с одного плеча, и всегда взлохмаченная рыжая шевелюра. В свои восемнадцать она имела повадки старой потаскухи, но, скорее всего, просто старалась походить на свою мать или придумала себе взрослую женщину, хмурую и много повидавшую.
У Риты был ребенок, сын Димка, но вместе я их почти не видел. С мальчишкой любила гулять Лариса, а Рита любила разгуливать в коротких спортивных шортах и лифчике. Такие у нас были любовницы. И, приезжая с нами в ангар из офиса, наши дамы враз становились властными и деловитыми. По одну сторону были они, а по другую потрепанные жизнью грузчики, бросавшие на девчонок сальные взгляды, и перешептывающиеся подростки, вчерашние их одноклассники, — нынче между ними пролегла невидимая граница, по которой мы с братом вышагивали походками работорговцев.
Но, конечно, настоящий рабочий день для Риты с Ларисой начинался, когда мы в конце дня опечатывали офис и ехали в сауну. В такие вечера мне иногда казалось, что моя душа способна путешествовать и принадлежит совсем другому человеку. Случайно оказавшись в теле, которое с жадностью пираньи терзает Лариса, она ужаснулась увиденному и запросилась обратно домой. Спрашивать Ларису, что она думает по этому поводу, было бы бессмысленно. Она считала, что в такие минуты каждый из нас находится на своем месте и усомниться в этом означало подвергнуть сомнению весь естественный ход вещей в природе.
Борисов в наших с братом скромных праздниках души и тела участия не принимал. По слухам, он обхаживал одну одинокую и весьма неблагополучную мамашу с двумя девочками-подростками на руках.
При этом менеджер из Борисова был выше всяких похвал. Его голову распирали идеи. Так, например, чтобы не покупать за наличные деньги картонные коробки, в которые с завода отпускалась стеклотара, он договорился обменивать их на макулатуру, для чего организовал тут же в ангаре приемный пункт и даже откуда-то раздобыл пресс, который рабочие окрестили “давилкой”
Теперь наш водила вез в Башкирию бумажные тюки и возвращался оттуда с тарой. Бизнес настолько пошел в гору, что Борисов предложил взять еще один “КамАЗ”, чтобы избежать перебоев в поставках.
Теперь мы могли себе это позволить. Город у нас отнюдь не маленький, и выпивох в нем водилось предостаточно, так что можно сказать, что мы процветали. Правда, с периодичностью в несколько недель какие-то люди возобновляли попытки получить по поддельным накладным огромные партии нашей стеклотары. Но кладовщицы вовремя распознавали подделку, а люди, выдававшие себя за экспедиторов, вовремя убирались восвояси. На память оставались наши поддельные подписи и добросовестно выполненный, хоть и не вполне точно, оттиск нашей печати. Но это были неизбежные издержки нашего на две трети нелегального бизнеса. Так же как и те несчастные бедолаги, травившиеся насмерть суррогатом, разлитым в нашу тару, что появляется на витринах коммерческих палаток с наступлением темноты.
Наконец нам с братом удалось разъехаться по собственным углам и обзавестись автомобилями. Я взял себе “восьмерку”, а Костик, всегда мечтавший о джипе, забавную зверушку о четырех колесах, чей экстерьер указывал на имевшую место греховную связь с джипом, но, к сожалению, не в этом десятилетии.
И вот на фоне такой вполне благопристойной картины я дал себе слово, что уйду от брата, чтобы начать строить свою собственную жизнь. Это было не так-то просто сделать, Костик, родители, жены-сестры, дети, Рита с Ларисой, водители, знакомые жулики, грузчики, Борисов и снова Костик, вокруг меня плясал целый хоровод, не давая вырваться наружу. Но когда решение принято, оставалось найти слабое звено в такой цепи и действовать через него. Таким звеном мог оказаться Колюня.
Колюня, один из наших грузчиков. Он сразу заявил, что проработает у нас, пока не накопит на билет до Владивостока. Там у него тетка. Завербуется на рыболовецкий трейлер. Его, дескать, давно приглашают. И он обязательно уедет — вот только денег накопит.
Не успевший после очередной отсидки обзавестись шевелюрой, в уродливых роговых очах, он собирал вокруг себя весь ангар, чтобы продемонстрировать, как ребром синей от татуировок ладони будет разбивать необрезную доску. Приготовления занимали у него минут десять— пятнадцать, потом Колюня издавал душераздирающий вопль, и всякий раз доска оставалась невредимой. Тогда он переключался на кирпичи, объясняя свои неудачи тем, что доска досталась ему отсыревшей. С кирпичами у него получалось, как прежде с доской. И тогда он начинал громко петь малоизвестные песни своей молодости, которые, похоже, только он один сумел сохранить в своей памяти.
Пел он безголосо, но старательно, и, слушая его, я почти видел его запевалой в пионерском отряде, потому что все остальные отказывались, а Колюне очень хотелось. Вдобавок Колюня любил быть возмутителем всеобщего спокойствия, обязательно высказывая что-нибудь прямо перпендикулярное протекающей в раздевалке пьяной беседе. Стоял насмерть за только что придуманные доктрины. И когда, как водится, спор переходил на личности, Колюня неизменно выкладывал свой главных аргумент: “Мои пальчики хранятся в Московском уголовном розыске!” Но среди наших сидельцев, из которых на пять шестых состояла бригада, подобный аргумент производил мало впечатления.
В тот день я специально заехал в ангар раньше обычного, чтобы переговорить с Колюней.
Я увидел посреди ангара роящийся улей из складских. Верный признак, что Колюня вновь дает бенефис.
Так и есть, нынче он воскрешал из мертвых муху, прежде утопленную в специально приготовленной банке с водой. Не знаю, сколько она там пробыла, но когда я подошел, муха уже трагически колыхалась на поверхности лапками вверх. Муха была мертвее мертвого, и дождавшийся согласия бригады на продолжение эксперимента Колюня извлек ее на стол.
— Сигарету, — скомандовал Колюня, будто вылитый хирург во время операции.
Кто-то из грузчиков предал ему короткий окурок. Окурок выпал у Колюни из пальцев и упал на пол. Не теряя и доли заявленного пафоса, Колюня поднял пыльный окурок, несколько раз затянулся и с видом доброго волшебника стал стряхивать пепел на неподвижное тельце. Скоро пепел закончился вместе с сигаретой, а погребенная под ним муха не подавала никаких признаков жизни. И тогда уже все складские, кто курил в этот момент, отстранив Колюню, стали с издевательским усердием сыпать свой пепел на образовавшийся холмик.
— Долго еще машина стоять будет? — это меня заметила кладовщица.
— Надо подождать, — цеплялся за грузчиков Колюня. — Хоть один останьтесь.
Никто не остался, и тогда Колюня в безысходной тоске посмотрел на меня.
— Значит, говоришь, тетка у тебя во Владике? — начал я в той манере, которую Костик рекомендовал как универсальную для работы с отсидевшим персоналом.
— Виолетта Вольдемаровна, бухгалтером в порту, — ласково промурлыкал Колюня, будто извлек из тряпицы драгоценную шкатулку перед потенциальными покупателями.
— И сколько стоит билет… туда?
Он назвал сумму, и эта сумма жирным утконосом вывалилась перед нами на заплеванный пол и, трусливо повизгивая, скрылась в дверном проеме. Нет, Колюня не сможет собрать и половины этих денег, потому что пропьет.
— Билеты я куплю, — сказал я. — Готовься на начало месяца. Вместе поедем.
Я увидел на его лице замешательство. В поисках ответа его сущность, грязная маленькая мышка, нырнула на последнее дно своей норки, но тут произошло вот что… Пепел над мертвой мухой стал двигаться. Муха отчаянно боролась — не с пеплом, с самой смертью, должно быть, не желавшей отпускать ее. Она дико трепыхалась, пока не разворошила всю кучу и не показалась сама, серая, почти белая от пепла, только что вернувшаяся с того света.
— Сюда идите, — гаркнул грузчикам Колюня, и я живо представил, какой из него мог бы получиться работодатель.
Окончательно вернувшаяся к жизни муха стала ползать по столу, все далее удаляясь от кучки пепла.
— Идите смотреть, мать вашу! — закричал Колюня и побежал к грузчикам. И потому как он к ним бросился, я понял, что тут не обошлось без денежных ставок.
Что же касается мухи, то стоило лишь Колюне отойти от стола, как она почти сразу и улетела.
Я поехал на вокзал и купил два билета на седьмое число. В незнакомом городе помощь Колюни могла быть очень кстати. К тому же хотелось начать новую жизнь с хорошего поступка. Правда, Колюня сильно переврал с ценой на билет, но меня это как-то не удивляло. Отдавать билет Колюне на руки я не собирался. Получит уже не перроне. Я ему так прямо и сказал, когда вернулся в ангар. Колюня спорить не стал, он согласно кивнул, пряча глаза, и суетливо засеменил по тропинке в лес. Был конец рабочего дня.
Я зашел в ангар и поднялся по деревянной лестнице в недавно сколоченный сарай, державшийся под потолком на высоких сваях. Костик планировал его под дополнительный офис; из его тонированных окон открывался превосходный обзор на весь склад.
Когда я вошел, в комнате витал радостный дух новоселья. Из мебели лишь прозрачный журнальный столик возле черного кожаного дивана и, подмигивающий голубым и красным, музыкальный центр на грифельном паласе. Костик курил, самозабвенно пуская кольца, Рита в углу махала кисточкой над батареей.
— Думаю, сюда папку нашего посадить, — изрек Костик.
Я представил нашего отца, всю жизнь прособачившегося с мастером и начальником цеха, в роли надсмотрщика за нашими работягами. В лучшем случае от нас все разбегутся. Для папки в лучшем. Вслух я этого не сказал. Хотя Рита с Ларисой и хранили нам некую корпоративную верность и не болтали лишнего при рабочих, я не хотел говорить о своем отце при посторонних.
А с братом мне давно хотелось о многом поговорить, а эта полупустая комната, как обещание новой жизни, неудержимо подталкивала меня к этому.
Для начала я отправил Риту вниз немного перекурить, но тут Костик сказал:
— Давай сегодня всех пораньше выгоним. У меня в багажнике мясо на шашлыки. Девок этих… и тех, что на ночь остаются на макулатуре… тоже к чертовой матери. Здесь и заночуем. Кстати, от Борисова ничего не слышно?
Борисова мы еще неделю назад отправили с деньгами в Набережные Челны за новеньким “КамАЗом”, он позвонил по приезду, и больше вестей от Борисова не было.
— Объявится, куда денется, — сам же на свой вопрос ответил Костик.
Я хотел напомнить брату, что официально Борисов не числится у нас в штате, что никто и в глаза не видел документов, подтверждающих его личность, но в последний момент передумал это делать.
Мы замолчали, впервые за многие годы оставшись наедине. Мы смущенно посмотрели друг на друга, потому что оба явственно услышали звенящую паузу наших отношений, длящуюся едва ли не с самого детства.
Потом, совсем вечером, когда мы с Костиком сидели напротив друг и ели шашлыки, я спросил его:
— Костик, ты можешь представить нас торгующими сотовыми телефонами? Или компьютерами?
— Компьютерами нужно торговать в Америке, а в России — водкой. — Он принял вызов и жаждал поединка.
— Но ведь в Америке мы бы тоже торговали водкой, брат.
— Значит, скажи спасибо, что мы живем в России, — отрезал брат.
Ох уж этот вечно правый братишка.
И тут вдруг вокруг нас закружили темные тени, очень стремительно обозначившиеся дюжими молодцами в масках и милицейской форме.
— ОМОН! Всем лечь на пол!
Нам с братом выкрутили руки и затащили в ангар.
Скрученный в три погибели, я мог видеть только пыльный бетонный пол, раскачивающийся непривычно близко от моего носа. Потом я несколько раз получил удары по корпусу и брат, наверное, тоже. Нас бросили на пол и связали руки за спиной. Через тридцать с лишним лет мы с братом вновь лежали рядом, туго спеленатые, беспомощные, как уже однажды было в роддоме при нашем появлении на свет.
Остальное мы могли только слышать: как заехала грузовая машина в ангар, и как за ней гулко закрылись ворота, как коробки с нашим товаром аккуратно загружают в кузов.
— Это не менты, — шепнул мне Костик.
Я согласно моргнул глазами.
Если вы спросите меня, каково это лежать связанным на холодном бетоне, то я отвечу, ничего страшного в этом нет. Беспокойство, главным образом, доставляли комары. Если вы считаете, что после прогулки по лесу в тоненькой маечке знаете, что такое атаки комаров, то я с авторитетом человека, неподвижно пролежавшего на полу два часа с лишним, заявляю вам, что вы и понятия не имеете, на что способны комары.
Костика, видать, комары тоже совсем зажрали, и он капризно крикнул налетчикам: “Долго мне еще здесь валяться?” За что получил молчаливый пинок под ребра носком сапога.
Затем кто-то шустро взобрался в наш новоиспеченный офис и после тяжелой походкой груженого человека осторожно спустился вниз.
Потом завелась машина, груженная нашей тарой, и люди стали выходить из ангара. Ворота вновь открылись и закрылись, и скоро все смолкло.
Мы сумели сами развязаться и сделали это довольно быстро. Первым развязался я и помог Костику, которому скрутили руки телефонным проводом.
— Если бы меня связали шнуром от электрочайника, я бы тоже быстрей развязался, — сказал Костик, как только я помог ему встать на ноги.
В тот вечер мы с братом потеряли большую часть товара, свои личные машины и разную мелочевку из офиса. Машин нам, конечно, не хватало, а в остальном, как оказалось, этот удар был вовсе не смертельным. Выходило, что мы с братом были вполне обеспеченными людьми. Мы ждали Борисова как бога, чтобы он нашим новеньким “КамАЗом” компенсировал наше чувство утраты, во многом психологического порядка.
Забегая вперед, скажу, что Борисова мы так и не дождались. Мы не стали обращаться в милицию ни по поводу нападения на ангар, ни по поводу Борисова. К чему лишний раз светиться? Костик нанял одного из стриженых типов, что вечно толкались в нашей конторе, чтобы тот разыскал Борисова или как там его на самом деле.
— Что ты хочешь с ним сделать, когда найдешь? — спросил я Костика. Мы сидели в достроенном офисе, пили пиво и бросали дротики дартс в мишень. А потом в плакат Ирины Аллегровой на двери. Аллегрова нравилась нашему отцу, и он откуда-то притащил плакат в офис, когда мы его взяли на должность управляющего. Самого его в ангаре не было. Он рыскал в ближайших зарослях репейника, искал тару, которую наши работяги повадились таскать со склада.
Костик пожал плечами.
— Взял бы в соучредители, чтобы у себя не воровал.
— Если станешь устраивать банкет по случаю его возвращения, то меня можешь не приглашать, — съязвил я.
Костик с безразличным видом снова пожал плечами. Дескать, если бы Борисова удалось вернуть в лоно нашего бизнеса, то кто о тебе вообще вспоминать станет.
После нападения на нас пришлось на время завязать с сауной. Мы привыкли выглядеть в глазах девочек орлами, да и машин не было. Костик настойчиво предлагал взять на первое время “что-нибудь приличное” в складчину, что отнюдь не вязалось с моими ближайшими планами на будущее. И пока я тянул с ответом, нам обоим ничего другого не оставалось, как коротать вечера по своим углам.
Именно в эти дни я переставил кресло в спальню. Я поставил его возле бара, выполненного в виде старинного глобуса, чтобы с максимальными для себя удобствами тянуться за бутылкой и при этом пялиться в небольшой переносной телевизор. Жанна, ждавшая от меня объяснений, но так и не дождавшаяся, перестала заходить ко мне, засыпая с девочками на диване в большой комнате.
Хорошо набравшись, я следил за диким мустангом, скачущим по североамериканской прерии, потом переводил бессмысленный взгляд с мелькающего экрана на глобус и водил пальцами по диковинным названиям на нем. Целый мир под ладонями. И несущийся мустанг — он на экране, и он здесь, в моих влажных руках. И сам я — Бог и микроб одновременно.
А потом, будто спохватившись о каком-то безотлагательном деле, я уходил под ночь из дома, бесцельно шатаясь по вымоченному дождем городу. В пьяном угаре мне однажды представилось, что мне, как и Костику, снова одиннадцать лет, и более того, на дворе — зима. И будто бы возвращаясь из булочной, я увидел глубокую трещину на льду нашего озера, и теперь я бежал со всех ног в наш старый дом, чтобы предупредить брата. Как будто нам сегодня со второй смены и брат обязательно срежет путь через озеро. Я надеялся успеть застать брата дома. “Пожалуйста, Костик, оставайся дома”, — молил я, черпая ботинками из луж.
В некогда наших окнах было темно, дом спал. Я хотел было бросить камушек в окно, но по своей пьяной логике побоялся, что разбужу отца. И почему-то решил, что если я хочу подать знак брату, то лучше всего это сделать из полуразрушенного особняка напротив. Наш старый сосед, кирпичный соглядатай наших с братом детских забав. Насколько я мог судить, он нисколько не изменился ни внешне, ни изнутри со времен моего детства. Изменился лишь я, пьяный великовозрастный обалдуй. Впрочем, войдя внутрь, я начал быстро приходить в себя, потому что дом напомнил мне мои детские страхи. Мое тело до сих пор помнило внутренние хитросплетения дома, и я довольно быстро, не особо раздумывая как, оказался на третьем этаже у зияющего пустотой окна.
Напротив были окна квартиры, где когда-то жила наша семья, а теперь там спали чужие люди. Я уже начал понимать, зачем я здесь. Я пришел попрощаться. Вот на кухне зажегся свет, и мужчина в майке, чем-то похожий на нашего отца, сел за стол и закурил. Мне тоже захотелось курить, и я стал хлопать себя по карманам, пока не вспомнил, что бросил курить на прошлой неделе. И вдруг у меня над головой раздался оглушительный щелчок, настолько резкий и неожиданный, что я подумал, что в меня стреляли. Закачался прожектор на стене, теребя лучом кусок стены, и из темного окна детской показалась мальчишеская голова. Ничего не меняется, подумал я и погрозил мальчишке кулаком. И, будто сбросив груз выполненной миссии, я выбрался из старого особняка и пошел не куда-нибудь, а к озеру нашего детства. Будто и впрямь удостовериться, что в июле месяце его не покрыл предательски тонкий лед.
Тем временем все меньше времени оставалось до седьмого числа, и утром следующего дня я решил окончательно объясниться с братом. Квартиру я решил оставить своей семье и рассчитывал, что брат будет присылать причитавшиеся мне дивиденды, пока я не обзаведусь собственной крышей над головой. Конечно, разговор предстоял не из легких, весь день мы будем с братом на ножах, но потом он поймет, и к вечеру мы пойдем к нашим родителям и вместе объявим о моем отъезде.
В конторе Костика не оказалось, наши дамы, не отрываясь от компьютера, лишь пожимали плечами. Его сотовый не отвечал. В ангаре, куда я сразу отправился, брата тоже не было.
— Ему позвонили, предложили выкупить машину, — хмуро проинформировал отец и, прихватив кладовщицу, скрылся в дальнем углу ангара.
И тут ко мне подошел Колюня и на глазах всей бригады развязно попросил сигаретку.
— Ты готов? — спросил я, когда тот, устроившись поудобней возле меня, с блаженством выпустил дым.
— Нищему собраться — только подпоясаться, — ответствовал Колюня тем тоном, каким иногда взрослые отвечают на детские вопросы.
На кой черт он мне сдался, подумал я, представив, сколько мне предстоит трястись с Колюней в одном купе.
И вдруг кто-то хлопнул Колюню по плечу.
— За тобой должок, оживитель мух.
Это был наш грузчик Завьялов. Когда пропал наш складской щенок Жулик, все почему-то подумали, что это он забил щенка на мясо. Слишком уж слюну глотал, когда щенок крутился под ногами. Такой может.
Перепуганный Колюня инстинктивно посмотрел на меня, ища защиты.
— Ладно, не опаздывай, — сказал я и пошел искать отца.
Костик позвонил ближе к вечеру, просил, чтобы я дождался его. Я сказал отцу, и у него сразу отлегло от сердца. Без Костика срывалась сауна. Как-то совершенно в обход меня мой отец пристрастился к походам в сауну. Меня они с Костиком не приглашали. Теперь, когда Костик позвонил, отец подпрыгивал на месте от нетерпения.
И мне тоже было необходимо повидаться с Костиком. Кажется, весь мир начинал крутиться вокруг него, а его все не было.
Но вскоре он появился; вначале мы услышали нарастающий мотоциклетный рев со стороны леса, а затем из-за угла пыльно вырулил Костик на стареньком отцовском “Урале” с коляской.
Не глуша мотор, он слез с мотоцикла, прихватив что-то продолговатое, завернутое в мешковину.
— Как дела, батя? — спросил он у отца и уже мне: — Собирайся, поедем.
— Все путем, — отрапортовал отец.
— Борисов не звонил? — спросил он в свою очередь у Костика, будто всерьез рассчитывал, что тот сам объявится.
— Нет, не звонил, — ответил Костик как-то невпопад, ибо сегодня его мишенью был не Борисов. — Я знаю, кто нам устроил похохотать в ангаре, — сказал он мне, — знаю, где наши машины, где весь товар.
Он ждал моей ответной реакции, а я стоял и молчал, потому что уже давно перестал делить с братом одну жизнь на двоих и не знал, как ему сказать об этом.
— Что это у тебя? — спросил я, указывая на его сверток под мышкой.
— Ружье батино. Ствол я немного срезал, чтобы покороче было, — ответил Костик, глядя в мои глаза так, будто его слова об оружии не имели никакого отношения к нашему внутреннему диалогу, негласно развернувшемуся между нами.
— Я уезжаю, Костик, — сказал я и добавил: — Наверное, навсегда.
Испытывающее глядя мне в глаза, Костик сказал:
— Ты же понимаешь, что отца я взять с собой не могу. Взял бы, будь он помоложе, а сейчас уже нет.
— Я пришел попрощаться.
— Когда ты уезжаешь? — спросил Костик.
— На днях.
— Стало быть, сегодня тебе ничто не мешает провести вечер в моем обществе.
— Костик, я всегда ненавидел этот ангар, ты знаешь.
— А меня?
— Я всегда считал ангар твоей затеей и помогал тебе, сколько мог. Теперь у меня будет своя жизнь. Своя, понимаешь?
Костик немного подумал.
— Разве я тебя держу? Давай вернем себе наши машины, а затем поступай, как знаешь.
— Нет, брат. Я больше в эти игры не играю.
Костик не стал меня больше уговаривать.
Вернулся к мотоциклу, бросил в коляску завернутый в тряпку обрез. Лихо дал круг по двору, а затем остановился возле меня.
— Это было твое место, — сказал он, указывая на пустовавшую коляску. — Оно не должно быть пустым, потому что я не один. У меня есть ты. Как теперь быть, братуха?
В этот момент он искренне считал меня вероотступником. И, будто заглядывая в пропасть моего нравственного падения, он пытался прочесть, как ему с этим смириться и жить дальше.
— Этот мотоцикл никогда не был нашим, — сказал я. — Его отец купил, чтобы нашу беременную мать возить на работу.
— Думаешь, отмазался? — спросил Костик почти горестно. На нем был звездно-полосатый шлем, еще помнящий наш общий мопед.
С Костиком всегда так. Когда его задевали за живое, а дать в морду не получалось, он становился не в меру пафосным, но затем быстро сдувался до трагического персонажа. Но и пафосная героика, и трагизм порядком отдавали у него чесночным душком.
Он уехал, ошалелый ездок. Бросил в пустовавшую люльку, к припрятанному обрезу, всю разыгравшуюся обиду. Куда-то умчался защищать свою собственность, свой образ жизни, который я только что отказался назвать своим.
Во время нашего разговора с братом отец все время находился рядом, но будто его не было здесь вовсе. Потрясенный расколом между детьми, он в великой печали вознесся на гору Олимп, наш престарелый Зевс-громовержец. И тотчас возвратился королем Лиром, раздавленным печалью старцем. Кажется, его больше не волновал сорвавшийся выезд в сауну.
Он что-то хотел спросить у меня, но я только махнул рукой и, не оглядываясь, пошел прочь.
Потом, когда Костика, всего окровавленного, подобрали на трассе, я каждый день дежурил у его больничной койки, опасаясь, что до моего отъезда брат так и не успеет прийти в сознание.
И вот наступило седьмое число. Я заехал к брату в больницу, оставив чемоданы в такси, и застал Костика, послушно открывающего рот, перед медсестрой с тарелкой супа на коленях.
Мы долго и неловко молчали. А потом Костик сказал:
— Мне еще повезло. А вот коляску всю в клочья разнесло. И муха бы не выжила, окажись она там, ты понимаешь, что это значит?
— Только то, что я должен уехать.
— Тебе надо было еще в армии на прапорщика остаться, — пошутил брат.
— Я что-нибудь придумаю, — успокоил я его.
Мы расстались друзьями.
Я появился на перроне перед самым отбытием поезда, но Колюни там не было. Почему-то я знал, что так и будет. Не мог представить себя в одном купе с Колюней. И все же я позвонил отцу с мобильного.
— Как, ты разве нечего не знаешь? — удивился отец. — Несколько дней тому назад оставили твоего Колюню на ночь прессовать макулатуру, а утром его в этой “давилке” и нашли всего всмятку. Он вроде денег был кому-то должен. Ты же знаешь наших обормотов, за копейку удавят….
Я сел в поезд и уехал.
О том, что внутри нас
Если вы не практикующий психотерапевт, то вам, может быть, и незнаком творческий зуд, заставляющий засесть за мемуары. Особенно сейчас, когда затюканные жизнью люди обрушивают на нашего брата психолога целые лавины своих бед, не утаивая ни единой постыдной подробности, словно только силой своих откровений образуют они покой и новую жизнь.
Допустим, вы недавняя выпускница факультета психологии, в октябре будет год, как вы практикуете, но у вас историй из практики уже наберется на целый том. Вам двадцать четыре, и вы не замужем, если это кому-то интересно. Боже правый, говорите вы едва ли не после каждого нового посетителя, если бы люди знали о своих ближних хотя бы толику того, что знаю я, они бы залезли на деревья и бросались камнями в любого, кто рискнул бы к ним приблизиться.
А потом в какой-то момент вы ловите себя на мысли, что практикуете так, словно пишете книгу и в каждом клиенте видите будущего персонажа для нее. Внутри вас появляется такое рвение и чувство ответственности, будто вы пишете даже не книгу, а служебную записку, которую в виду особой важности собираетесь в самое ближайшее время вручить господу богу.
Для случая, о котором я хочу рассказать, я приготовила рабочее название “Человек и кошка”. Да, так бы и называлась эта глава в книге, которую я больше не хочу написать.
Утро того дня выдалось просто кошмарным. С ночи тучи заволокли всё небо. И словно этого оказалось недостаточно, первым мой кабинет посетил один дедулька весьма экстравагантного вида. Он долго рассказывал мне о подвиге юродства в истории православия и ждал от меня диагноза, как благословения на сей подвиг. Я с чистой душой признала его полным психом — поверьте, там было за что, — и он радостно ускакал от меня, оседлав свою тросточку.
Я подошла к окну, чтобы взглянуть, как он станет передвигаться по многолюдному тротуару, а когда обернулась, то увидела в дверях, ни много, ни мало, мужчину своей мечты. Крепко сбитый, но не толстый, высокий, но не верзила, красивый, но не до приторности, мужественный, но не мужиковатый и, кажется, не хам, судя по его манере проникать в кабинет. Что-то около тридцати двух. Одетый, как обычно одеваются состоявшиеся мужчины, которым приходится много времени проводить за рулём.
Он представился — Анатолий.
Он выглядел слегка утомлённым, словно после бессонной ночи. Почти все, кто ко мне обращались за помощью, выглядели именно так.
Его история не могла меня не взволновать.
— Дело в том, — начал он, — что я живу не один, а я живу, как бы глупо это ни прозвучало, с кошкой, и я её ненавижу. Нет, не подумайте, что она гадит по всему дому или что-то там ещё, как раз нет. Я ненавижу её просто за то, что она есть. Когда-то у меня была семья, а теперь кошка — это всё, что осталось от семьи. Мне одинаково невыносимо как расстаться с ней, так и изо дня в день смотреть, как она нежится на подоконнике или вальяжно бредет к своей миске. Это после всего того, что с нами произошло.
А ведь когда-то, в другой жизни, я даже любил её. Когда я познакомился с Вероникой, своей будущей женой, у неё уже была эта кошка. Так что приходилось ухаживать сразу за двумя дамами. “Вискас” для Тины и три розочки для её очаровательной хозяйки. Обе делили комнату в общежитии с ещё парой девах на выданье. Кажется, их звали Гуля и Фая. Девах мы оставили в общежитии, а сами переехали ко мне в шестнадцатиэтажку в районе новостроек. Там и сыграли свадьбу. Собственно, Тина и была для Вероники и её основным приданым, и единственным любимым членом семьи. Говорю это не потому, что когда-либо жалел, что женился на безотцовщине с никчемной мамашей, замаливавшей грехи в какой-то тьмутаракани, а чтобы вы поняли, насколько Вероника дорожила своей кошкой. Обе держались молодцом: у Вероники было блестящее экономическое образование, а у её трёхшёрстной бестии белый воротничок и длинный пушистый хвост. И, наверное, много девичьих тайн на двоих. А я был ничтожеством с двухкомнатной квартирой, доставшейся мне от родителей. На дворе была первая половина девяностых. Ну, вы помните эти годы малиновых пиджаков, вишнёвых “девяносто девятых” и кооперативного кино с Кокшеновым или Панкратовым-Чёрным в главных ролях. Закладывались состояния, и нужно было торопиться урвать собственный кусок.
Тут он поднял очки на лоб, будто забрало на рыцарском шлеме, отчего мужественный очерк его лица стал смотреться ещё выигрышней. И он стал подробно рассказывать про то, как одноклассник уговорил его взять в долг денег под залог квартиры у одного типа. Паша, так, кажется, звали одноклассника, тоже что-то заложил, что-то продал, и вскладчину они купили трёхкомнатную квартиру на первом этаже под будущий продуктовый магазин. Идея не казалась такой уж трудновыполнимой. Вероника, его жена, работала ведущим специалистом в новоиспечённой корпорации с каким-то длинным, просто трёхэтажным названием с латинским окончанием. Корпорация, кстати, благополучно накрылась медным тазом ещё до того, как обоим приятелям удалось зарегистрировать своё предприятие. Анатолию с женой грозило остаться без средств к существованию. Куда-либо устроиться на приличную должность у Вероники уже не получалось. С такими вакансиями вообще всё стало глухо с тех пор, как директора предприятий с главными бухгалтерами стали образовывать крепкие любящие пары. У них закончились все сбережения, когда Анатолий с компаньоном бились над тем, чтобы перевести купленную квартиру в нежилой фонд. Анатолий устроился водителем, а когда в магазине пошли первые строительные работы, перешел работать туда, наравне с нанятыми для ремонта пропойцами. Но денег всё равно не было, потому что пришло время первых долговых выплат. Анатолий пытался взять денег с общего счёта, но одноклассник был резко против, ситуация становилась все более критичной. И тут выяснилось, что жена Анатолия находится на втором месяце беременности. От ребенка решили не отказываться, надеясь, что открытие магазина уже не за горами. Стало настолько трудно, что Анатолий предложил отказаться от кошки. Вероника заявила, что никогда не отказывается от своих друзей. Она успокаивала мужа, уверяя, что будет кормить Тину из своей пайки, но именно этого он больше всего боялся. Он бился с магазином как рыба об лёд и вынужден был наблюдать, как его жена таяла у него на глазах. Как темнело у неё под глазами, как иной раз, весело хохоча, она вдруг, покачнувшись, хваталась рукой за косяк. Особенно тягостно было видеть Анатолию, как их кошка с весьма цветущим и несколько скучающим видом любила потереться о худые ноги его жены, требуя для себя ласки. Тогда Анатолий пошел на хитрость, он стал покупать в дом те из продуктов, какие кошка не станет есть ни за что. Но после серии ссор, увещеваний, примирений и обещаний ему вновь пришлось приносить в дом молоко и колбасу. Тем временем дела с построенным магазином шли ни шатко ни валко. Бюрократические проволочки затягивали его открытие. В пору хождения по инстанциям наступил сезон больших взяток. За каждую подпись приходилось выкладывать кругленькую сумму.
Анатолий продолжал рассказывать и вскоре подошёл к трагическому финалу. Его жена родила на месяц раньше срока и умерла при родах. Не справился организм, ослабленный длительным недоеданием. Через два дня в роддоме умер их сын, которому не успели дать имя. А через полтора месяца заработал магазин.
Я представляю, сколько сил понадобилось Анатолию, чтобы проговаривать вслух трагедию своей жизни перед абсолютно посторонним человеком. Слой за слоем подбираться к оголенному проводу. В такие моменты даже у мужчин глаза становятся влажными, а голос начинает дрожать, но у Анатолия предложения складывались ровными рядами, будто строки на надгробье. Он уже давно всё выплакал. Сколько же лет прошло?
— А сколько сейчас вашей кошке? — брякнула я, не подумав
Он посмотрел на меня с недоумением, будто впервые осознал, что у его кошки есть возраст. Оказалось, около двенадцати лет.
Он сидел и ждал моего вердикта, отрешённо взирая, как я постукиваю карандашом по столешнице. Я тянула с ответом не потому, что не знала, что ему посоветовать. Меня влекло к этому страшному мужчине. Попробую объяснить, почему страшному. Видите ли, каждая женщина, думая о понравившемся мужчине, инстинктивно представляет себя на месте его жены. Наверное, каждый мужик надоедает своей новой пассии разговорами о своей бывшей, а с этим всегда будешь чувствовать, будто он всё время катает тебя на гробе умершей жены. Вот откуда страхи. Но с другой стороны, это был настоящий вызов с профессиональной точки зрения. В конце концов, именно этот пресловутый гробик, а если точнее, то целых два, позволял такому шикарному мужику до сих пор оставаться свободным. Этаким мужским эквивалентом спящей принцессы, которую с помощью поцелуя психоанализа можно было вернуть к жизни, что называется, на радость людям. Я открыто напросилась к нему в гости, недвусмысленно дав понять, что только от него будет зависеть, станет ли мой поход сугубо профессиональным или плавно перейдет в романтическое свидание. Поняв, что, пусть походя, пусть невзначай, он одержал надо мной маленькую мужскую победу, Анатолий никак на это не отреагировал. В думах о своем он растерянно спросил, когда я собираюсь к нему зайти, затем согласно кивнул и вышел из кабинета.
Он дал мне свой адрес, и мы собирались встретиться в субботу вечером у него дома. В мою обязательную программу–минимум входило посмотреть на кошку, дать Анатолию пару советов, а дальше как пойдет. Пока я ехала в автобусе на свидание, я больше всего переживала, что не успею отыскать нужный дом, до того как зарядит дождь. Совсем вылетело из головы прихватить с собой зонт. Дом, где жил Анатолий, высился светящейся белой глыбой на фоне предгрозовых сумерек. Я нажала кнопку домофона. Анатолий почти сразу снял трубку, но долго не мог взять в толк, кто пытается пробиться к нему в гости. Он напрочь забыл о встрече, и оттого я заделалась вдруг непрошеным гостем. Наконец мягко завибрировал дверной замок, милостиво разрешая войти.
Уж не знаю благодаря какому катаклизму в подъезде стояла жуткая темень. Этот тип домов мне был совершенно незнаком, и пока я тыкалась в поисках кнопки лифта, я ощутила себя замурованной в гробнице фараона. Добавьте к этому мысли о смерти в лифтовой кабинке, навеваемые скрипом плохо смазанных механизмов, после того, как эта злополучная кнопка всё же отыскалась.
Анатолий встретил меня в наряде ковбоя, каким его на сегодня представляет себе фирма “Wrangler”. Я-то, когда звонила ему в дверь, больше всего боялась, что он откроет мне в каком-нибудь жутком трико с вытянутыми коленками. Похоже, Анатолий уделял большое значение стилю и не только в одежде. Уже из прихожей чувствовалось, что в квартире везде порядок. Причём не та имитация порядка, которая лихорадочно наводится за полминуты, пока гости поднимаются в лифте, а тот скрупулезный, вылизанный, тошнотворный порядок, который нам, психологам, есть первый сигнал о проблемах психологического характера у хозяина. Из прихожей была видна кухня и то, как за окном с клетчатыми занавесками льет дождь, льет так буднично и затяжно, словно здесь, за окном вылизанной квартиры на шестнадцатом этаже, своя собственная погода и градом падающий дождь — одна из её примет.
Оказалось, своим визитом я оторвала Анатолия от ужина. На столе, на кухне, стояла тарелка с пельменями и недопитый стакан водки. Он вернулся к ужину, предложив мне самой “соорудить” чашечку кофе. Дав понять, что его дом не кабинет психотерапевта и здесь нет ни доктора, ни пациента. А я уже пожалела, что пришла.
Я спросила, где его кошка Тина.
— Тина? — переспросил он, и пельмень на вилке замер на полпути. — Где-то здесь, должно быть.
Я попросила, чтобы он налил мне водки. Моя помощь опоздала. Он слишком поздно обратился. Знаете, это как приправа к пирогу, который давно собираешься испечь, если бы была приправа. А купив ее, вдруг вспоминаешь, что ещё вчера потратила всё тесто на булочки. Я решила честно выложить ему всё, о чём не сказала в среду в своём кабинете, после чего тихо отчалить с чувством выполненного долга.
— По поводу вашей непростой ситуации, Анатолий… — начала я, наблюдая, как при еде у него шевелятся уши. — Несомненно, для вас эта кошка продолжение вашей жены, которую вы, не сомневаюсь, очень любили. Перестаньте же ненавидеть её, лучше полюбите, как любила её ваша жена. Отдайте ей всю свою любовь и нежность, мысленно проецируя её на вашу семью. Заботьтесь о ней так, словно продолжаете заботиться о вашей жене. В конце концов, эта кошка — последнее звено, связывающее вас с вашей дорогой женой. Наконец, — тут я наколола столовым ножом один пельмень, чтобы отвлечь его внимание от тарелки, — сведите её с котиком, пусть у них появится потомство. Это укрепит вашу веру в жизнь. — И, словно иллюстрируя эту самую веру в жизнь, я с аппетитом съела пельмень с кончика ножа.
Наконец он поднял на меня глаза и сказал с набитым ртом:
— Тина слишком старая. Она уже никого родить не сможет.
— Могу я взглянуть на вашу кошку?
— Зачем вам это?
— Я хочу её видеть, — сказала я с нажимом. — Я вижу почему-то в раковине её миску, чисто помытой, а самой кошки я не вижу.
Он вытер салфеткой рот.
— Боюсь, уже ничем не смогу помочь, — сказал он.
Я кинулась вон из кухни и как следует проблевалась в его туалете.
Когда я вышла, входная дверь была услужливо открыта, а его самого нигде не было видно.
— Псих ненормальный, — крикнула я, зная, что он меня слышит.
Затем хлопнула дверью и торопливо застучала каблучками по коридору. В лифтовой кабинке я слышала раскаты грома, доносящиеся с улицы. Мне не терпелось поскорей выбраться наружу.