Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2005
Билет в царство Юлии
Марина Вишневецкая. Буквы. // “Знамя”, 2004, № 11.
Не скажу, что это шедевр (свой “шедевр”, то есть работу, которая доказывает, что ее автор — мастер, Марина Вишневецкая написала уже давно), но это просто чудесно! После чтения остается чувство, будто попробовал нечто изумительно изысканное, приятная сладость осталась на языке и на губах. Не удивительно, этот текст лучше всего читать вслух. Вслушайтесь: “А греки — те говорили ли, пели? Не Афины — Ат(х)энай, не Сиракузы — Сюракосай. И финикийца Кадма обожествив, двадцать две буквы, взрывных, глухих придыхательных, звонких межзубных, приняв от него как дар и как жар… И обрели целокупность тогда лишь, когда в чужие, им не понадобившиеся крючки вдохнули воздух, протяжность, гласность.
Так бык финикийцев воткнул рога в землю ахейцев. “А” — сказал бык впервые за тысячелетие. И пошел, и пошел по пахоте смыслов. И теперь голова его во главе едва ли не каждой из азбук”.
Не повествование, не шифрованный трактат по лингвистике, но игра ради игры — высший пилотаж в литературе, если, конечно, игрок не отступает от правил. А отступления у Марины Вишневецкой есть, но о них позже.
Графическая ипостась буквы для Марины Вишневецкой неотделима от звука, формы ее инобытия. Поэтому в тексте переплетены ассоциации, вызванные графическими образами, и ассоциации, связанные со звуком и смыслом, в нем заключенном. Если первые еще поддаются учету, их несложно вычислить, предугадать, то вторые вытягиваются в бесконечно-длинные ассоциативные ряды. Автору приходится брать в руки нож (ножницы?), чтобы прервать бесконечно вьющуюся веревочку — ведь объем художественного произведения нужно хоть как-то ограничить: “Ее нельзя изобразить иначе, но весьма разнообразно — можно, обнаружив все богатство жестов — танец вожделеющего Шивы. У нее и вид средоточия. Средостения? В средостении мне всегда слышалась сосредоточенность растения. Его предельная сосредоточенность — зерно. Запредельная — когда зерно уже мертво, а жив — росток. То, что тянется вниз укорениться, а вверх — жить, и есть ее чертеж”. На этот раз, впрочем, ножницы были в моих руках — объем рецензии тоже не бесконечен, пусть и приходится резать — ножом по сердцу.
А теперь об отступлениях: отступничество от литературной игры, которая по определению политически нейтральна, в тексте весьма заметно. Раз, другой, третий ассоциативный ряд приводит автора в эту область: буквы О, У, Ы почему-то вызвали в памяти Марины Вишневецкой историю о том, как она сидела “в бывшем партийном архиве” и читала материалы о болезни Ленина… Изрядно подпортила политика и главку о букве “М”. Хотя, с другой стороны, как тут обойтись без м-образных зубцов кремлевской стены, Манежа, Мавзолея и связанных с ними ассоциаций. Но отступления как будто прерывают игру: меняется не только тема, но и стиль. В игру вступают не только воспоминания, но и политические пристрастия. Зачем они здесь? Читатель как будто оказывается в другом тексте, включенном в старый текст искусственно, насильно. Чуждость этих текстов друг другу бросается в глаза.
И все-таки “Буквы” великолепны! Этот текст вводит автора в сверхэлиту русской литературы, в мир нечитаемой, но волшебной прозы, где нет сюжетов, почти нет героев, а существуют лишь драгоценные метафоры, скрепленные (но кто бы нашел эти скрепы!) бесконечными ассоциациями. “Буквы” сделали Марину Вишневецкую фрейлиной в царстве, где уже несколько лет единолично правит Юлия Кокошко. Сравните: “Весна — и только Весна, начиная с импрессионизма апреля. Переодетые друг в друга дали — и ничто не укроется от ясности: ни изворотливость деревьев, постригшихся в новое отрочество, ни ветвящиеся замыслы этих новых выпускников, обнаженных пред наплывом убийственного витийства, волокитства за облаками… ни разбросанность голубого — и захваченность им плешивых луж и взмыленных окон пролетающих мимо авто и пролетающих в выси домов…” (Юлия Кокошко. “Неоправданная наклоунность письма и знак дождя”).
К оружию, граждане?
Борис Екимов. “Не надо плакать…” Рассказ. // “Новый мир”, 2004, № 11.
Сохранилась ли в наше время деревенская проза? Недавно сам Валентин Распутин признал, что таковой уже нет, как нет и деревни. Даже действие его последней повести происходит не в деревне, а в городе. Герои нынешнего Распутина, подобно многим героям Шукшина, уже не крестьяне, а горожане в первом поколении, хотя и не больно хорошо в этом городе прижившиеся. Классическая русская деревня, деревня беловского “Лада” исчезла. Исчезла, видимо, навсегда. Нынешнюю моральную деградацию деревни (не только повальное пьянство, но и распутство, и всеобщую апатию) деревенщики предвидели еще двадцать—тридцать лет назад (в “Прощании с Матерой” это угадывается). Деградации этой есть вполне научное объяснение: в XX веке в деревне происходил естественный отбор наоборот: самые активные, трудолюбивые крестьяне либо сгинули в годы коллективизации, либо перебрались в города. На деревне же остались люди инертные, пьющие, не оборотистые. Процесс деградации шел медленно, но неуклонно. Сейчас, кажется, и впрямь не о ком писать стало. Деревенская проза девяностых тоскливо-печальна: мужики пропивают собственную кровь (В. Белов. “В кровном родстве”), нищают некогда прибыльные хозяйства, последние крепкие хозяева покидают землю, которую тут же занимают чеченцы (Б. Екимов. “Последний рубеж”, “Оставленные хутора”).
Ольга Славникова еще в середине девяностых заговорила о “ледниковом периоде” для деревенской прозы. Пусть так, но ведь оледенение не вечно, периодически ледник начинает отступать, на месте тундры вырастает лес, приполярный климат сменяется умеренным, а то и субтропическим. Когда-нибудь отступит и этот ледник. Признаки его таяния уже заметны (не ошибиться бы!).
Есть у большинства героев деревенской прозы одна черта: хорошие, добрые люди почти не сопротивляются злу, которое оборачивается то жадным и бессовестным колхозным начальством (Б. Можаев. “Живой”), то нахальным родственником, подбившим Ивана Африкановича к бессмысленной поездке на Север (В. Белов. “Привычное дело”), то самим укладом современной жизни, который губит в человеке все доброе, уничтожая традиционную мораль (“Воспитание по доктору Споку”, “Все впереди”), то государством, ради строительства очередной электростанции лишившим людей родной земли (В. Распутин. “Прощание с Матерой”). Принцип соцреализма наоборот: обстоятельства почти всегда сильнее героя. Он может, в лучшем случае, лавировать, уходить из-под удара (как Федор Кузькин из повести Можаева), может остаться на затопляемой земле (как старухи в “Прощании с Матерой”), но самому атаковать, победить зло — никогда.
И вдруг все изменилось. Героиня последней повести Распутина берет в руки обрез и убивает кавказца, изнасиловавшего ее дочь. Ее сын Иван дерется на базаре с теми же кавказцами. Русский человек впервые не подставил другую щеку, но сам ударил обидчика. Одна ласточка, конечно, весны не делает, но за ней уже появилась и другая. В одиннадцатом номере “Нового мира” опубликован новый рассказ Бориса Екимова, “Не надо плакать…”. Боюсь, что название может ввести в заблуждение: имеется в виду вовсе не утешение, а призыв — не плакать, но действовать. Сюжет такой: на хуторе уже пятый год живет с матерью и маленькой дочкой беженка Надя. Чеченцы выжили их с родной земли, забрав и квартиру в Грозном, и большой дом в станице. На новом месте Надя оказалась единственной здоровой молодой женщиной и, естественно, привлекла внимание местного богача Мишки Абрека: “На седую мать и на девочку Мишка глазом не повел, детально обсматривая Надю, словно на торгу”. Стал Мишка ее сожителем. Согласия у нее он вроде бы и не спрашивал, а взял как свою собственность (правда, помог семье беженки — принес вещи, нужные в хозяйстве). Надя и не посмела возражать, сопротивляться, как не смела она сопротивляться чеченцам, захватившим ее дом, выгнавшим их семью с тысячами других русских, с родной земли.
Мишка Абрек — вовсе не кавказец, а русский, когда-то батрачивший у чеченцев. Но наградил его автор таким прозвищем не случайно: он, наряду с кавказцами, является воплощением зла. Зло концентрируется в кавказцах. Это в Москве правозащитники могут петь песенки о дружбе народов, рассуждать о толерантности, делать глубокомысленные заключения о неких (никому не известных) злых силах, которые будто бы стравливают “дружественные” народы. На самом деле никого и стравливать-то уже давно не нужно. В этом просто нет необходимости. Дикая межэтническая вражда правит бал. Если б наши московские интеллектуалы попробовали пожить в еще не разрушенном Грозном начала девяностых хоть пару-тройку месяцев, боюсь, они бы навеки получили отвращение к наивным речам о толерантности.
Основа благополучия Мишкиного бизнеса — торговля самогоном, то есть наживается он на спаивании людей:
— Обмывать будешь? — спрашивает Мишка, загодя зная ответ и потому протягивая руку в коляску.
— Давай.
— Сколько?
— Одну. Пока…
— С подвозом, без транспортного налогу, с таких денег… [с пенсии аж в 1400 рублей — С.Б.] — стыдит его Мишка. — И праздник на носу.
— Какой еще?
— Да масленая, калмычина!
— Ну, две давай.
А в бутыли-то полтора литра…
Вообще русская деревенская проза всегда неприязненно относилась к человеку, который умеет не только работать, но и зарабатывать. “Шальные” деньги — признак дурной, ибо сказано же было Адаму: “В поте лица будешь добывать хлеб свой”. Большие деньги выдают связь их обладателя с нечистой силой. Не случайно Бориса Березовского рисуют на карикатурах с рожками и хвостом. Мишка Абрек работает много, но труд тот нечестен: Мишка охотно пользуется “слабостью” пьющих людей, за копейку (точнее, за бутылку) скупая у них все сколько-нибудь ценное. Вспомним, что Валентин Распутин в своей последней повести остается столь же ярым противником коммерции: с неподдельной горечью он осуждает даже воробьев, которые кормятся у торговых палаток. Мол, раньше воробей пахаря подбадривал: “Паши, паши!”, а теперь торгаша: “Торгуй, торгуй!”
Но пришел конец и Мишке Абреку. Всю жизнь свою знал Мишка, что в отношениях с другими людьми нельзя проявлять слабость, силу же, напротив, следует демонстрировать, а когда надо — с помощью силы той запугивать. Вот заметил Мишка, что не равнодушен к его сожительнице местный “фермер” Володя Арчаков (кстати, тоже русский беженец, только из Средней Азии). Не любовь, нет, но лишь взаимная, еще ни к чему не обязывающая симпатия была между ним и Надей. Но ревнивый Мишка решил упредить возможное нежелательное развитие событий: пригрозил, что подожжет Володькино хозяйство, саму Надю “гокнет”, а ее дочку сделает своей сожительницей. И заплакала тут Надя, и хотела было бежать, да вспомнила слова своего деда-казака, сказанные еще в Чечне: “Не бежать надо и не ждать, когда горло перережут, а стрелять их надо”. Стрелять она не умела, но в ту же ночь подожгла “именье” нелюбимого сожителя. Сгорел Мишка Абрек, а Наде даже часть его имущества досталась. Рассказ окончен, делайте выводы сами, я не берусь.
От бегемота к гиппопотаму и обратно
Николай Ивеншев. Бегемот. Этнический роман. // “Москва”, 2004, № 10.
В этом произведении замечательнее всего подзаголовок: “этнический роман”. Что это, новый жанр? Что ж, ко времени: в России межэтнические конфликты тлеют (кое-где и вспыхивают) всю славную посткоммунистическую эпоху (да и в достославные советские времена тлели они незаметно, но губительно). Русская литература, несмотря на все усилия поклонников чистого искусства, так-таки не отказалась от своей социальной функции. Роман на сверхактуальную национальную тему не мог не появиться, другое дело — что это за роман?
Герой “этнического” романа, майор милиции Олег Беглов, прозванный почему-то Бегемотом, человек честный (и такое бывает), вступает на нечестный путь. Все началось с вроде бы ни к чему не обязывающих двухсот долларов, данных “в долг” армянином, владельцем кафе (кстати, оно тоже называется “Бегемот”), а закончилось крупными взятками, которые Беглов и его подельщик, экс-милиционер Семенов, получили за помощь в оформлении российских паспортов для состоятельных армян-мигрантов. Бегемот получил помимо денежных взяток “Фольксваген”, который ему, со временем, обещали поменять на “BMW”. Все это были шаги “на пути к Гиппопотаму”, который, в глазах Беглова, был как бы иной, более высокой формой Бегемота: “Но если в слове “бегемот” есть что-то простецкое, от народа, плебейское, то гиппопотам — это голубая дворянская кровь. Если бы у гиппопотамов была человечья цивилизация, то они непременно бы жили в современных замках и ездили бы на длинных “понтиаках”. Но в деле этот Бегемот-Гиппопотам проявил присущую ему нерасторопность: ни одного из порученных ему заданий не исполнил, армяне паспортов так и не получили, зато в тюрьму со своим подельщиком Бегемот попасть умудрился. Впрочем, это только одна из нитей повествования, на самом деле нитей этих в романе г-на Ивеншева немало, только добрая часть из них как бы обрывается, или, вернее, запутывается в клубке, — не найти. Говоря словами Набокова (сказанными о творчестве другого, куда более известного писателя): “Ружья висят и не стреляют”. Вот появляется редактор районной газеты Александр Дмитриевич Сухопаров, фигура для “этнического романа” вроде бы перспективная: борется он, по мере сил, за права русского коренного населения, защищая его от чужаков-кавказцев. Но нет, предпоследний раз видит его читатель в объятиях молоденькой черкешенки, и линия обрывается (еще раз или другой упомянет его автор так, между прочим). Таких оборванных ниточек в романе много.
Большую часть романа занимают пространные фельетоны: ими начинается добрая половина глав “Бегемота”. Фельетоны весьма разнообразны: о бессмысленной вырубке деревьев в станице Харьковской, о нелегальной миграции, об армянах и т.д. Иногда они остроумны, даже нестандартны: в главе “Демократизаторы”, наверное лучшей в романе, явно пародируется “История одного города”. Все это было бы неплохо, но в этих фельетонах буквально растворяется и без того не слишком-то хорошо построенное повествование. Сюжет буксует в бесконечных отступлениях, как машина на размокшем от дождя российском проселке. Тщетно силится читатель сосредоточиться: фельетоны, каждый из которых сам по себе неплох (неплох в газете, но отнюдь не на страницах толстого журнала), только отвлекают внимание от самого повествованя, которое в занимательности явно им проигрывает.
Хуже того, фельетонного журнализма у автора столько, что невольно возникают сомнения по поводу жанровой принадлежности произведения. Герои автору вообще не удались. Трудно понять, почему майор Беглов получил столь колоритное прозвище: никакой “бегемотистости” в нем нет. Не ясно даже, грузен ли Беглов-Бегемот или сухощав — описаниями внешности автор себя не утруждает (правда, однажды автор упоминает, что милиционер получил свое прозвище от кожаного плаща, но, простите, от плаща до бегемота все-таки далеко). Любовница Беглова, вольно или невольно сбившая его “с верного путя”, удалась больше: пылкие объяснения в любви перемежаются у нее с еще более пылким восхищением дорогими шмотками (во время суда над возлюбленным она то и дело любуется своими новыми сапожками). Журналист местной газеты “Правдивый слух” Вова Ивнев, видимо авторское alter ego, тоже запоминается. Неплохи “градоначальники” (из перечня глав администрации, сменявших друг друга в постперестроечную эпоху), зато почти все остальные герои отличаются друг от друга лишь фамилиями.
В романе г-на Ивеншева много иронии, причем довольно ядовитой. Да только пользуется автор этой иронией просто неумеренно: что хорошо, скажем, при описании “семинара” в ресторане гостиницы Интурист, совсем не к месту в рассказе о временах коллективизации и массового голода. Хороши станичные начальники, во дни достославного августовского “путча” сидевшие по своим кабинетам с молотками и гвоздиками в руках (надо же прибить на стенку нужный портрет), неплохо о русско-украинских отношениях: “в воздухе Керченского пролива, вместо планируемого когда-то моста “Дружбы славянских народов”, парили, если хорошо приглядеться, два кукиша — украинский и русский”.
О стиле г-на Ивеншева много не скажешь: что хорошо в фельетоне на какой-нибудь предпоследней полосе местной газеты, вряд ли уместно на страницах журнала, некогда напечатавшего “Защиту Лужина”. Стиль явно газетный, к тому же изрядно украшенный “перлами”, которые упустили-таки редакторы, готовившие текст к печати: “Наконец Вадим Петрович оторвал свои влажные, эбонитовые… глаза от рук”. Бедный Вадим Петрович! Или вот еще: “а на столике вдруг чудесным образом появился настоящий, с фруктовым запахом, коньяк, большое блюдо румяного мяса [это что-то из Рубенса. — С.Б.] с луком, пучки разной резной зелени”. Что ж, резьба по зелени — это в самом деле ново. И уж совсем обидно за ни в чем не повинное животное: “Бегемот — мощное существо и доброе. Стоит себе по уши в воде, наблюдает за тем, как на берегу барахтаются люди и разные прочие травоядные антилопы”. Простите, но по уши стоят не в воде, а в несколько иной субстанции…
Наконец, к любимым реалистами теме и идее. Вроде бы в романе есть и заявленная в подзаголовке национальная тема, и тема коррупции, и даже — маленького человека, попытавшегося (увы, как и следовало ожидать, безуспешно) выбиться в круг хозяев жизни. Но все сколько-нибудь перспективные идейные ростки погубила неудачно выбранная форма. Простите, но нельзя назвать сборник фельетонов, кое-как склеенных историей подъема и падения Беглова-Бегемота, “этническим романом”. К стыду своему, я прежде не был знаком с творчеством Николая Алексеевича (так зовут автора “Бегемота”). Он, говорят, поэт и прозаик, постоянный автор “Москвы”. Впечатление же от романа такое, будто хороший журналист просто взялся не за свое дело. Впрочем, у меня есть версия, которая, может быть, откроет тайну “Бегемота”. Ключ к “Бегемоту” находится в самом конце романа, в эпилоге. Там рассказывается история о том, как журналист газеты “Правдивый слух” Вова Ивнев решил написать правду о судебном процессе над несчастным милиционером, впервые в жизни взявшим взятку, и о тех безобразиях, которые творились в станице да и во всем Красногвардейском районе, а так как правду ему писать не разрешили и с работы уволили, решил он описать всю эту историю в романе… Если так, то перед нами умелая стилизация: талантливый писатель только пародирует стиль журналиста. Правильность моей догадки легко проверить: надо лишь наконец-то ознакомиться и с другими произведениями Николая Ивеншева. Вот я просматриваю сайт журнала “Москва”, надеясь найти имя автора “Бегемота”, вот открываю файл с его прошлым шедевром… Но это уже выходит за рамки нашей журнальной полки. Так что в тайны творчества Н.А. Ивеншева читателю предстоит погрузиться самому, разумеется, если он того пожелает.