Пьеса
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2005
Персонажи
Александр Николаевич Киевский, артист. Ему под 70, он в конце земного пути.
Надя, лет 18, работница.
Все происходящее в пьесе является вымыслом. Впрочем, какая-то подобная история имела место, и можно было бы “раскопать” ее и описать. Как-то мне предлагали приобрести письма великого певца-артиста (именно так определялась его профессия в служебном удостоверении Москонцерта) к одной девушке, написанные в преклонном возрасте… Но вряд ли театр нуждается в такой фактографии…
1
Москва. 1957 год. Весна.
Бедно обставленная комната в коммунальной квартире. На подоконнике швейная машинка и герань. Комод, на нем будильник, да еще слоники из белого камня, один другого меньше. Комод покрыт старенькой тюлевой накидкой. На кухонном столике — электроплитка, чайник, горка убогой посуды. Возле койки стоит обшарпанная тумбочка, на ней патефон и пластинки. Спинки койки служат еще и вешалками для одежды.
Надя, миловидная девушка с косой, сидит на койке и заводит патефон. Она ставит пластинку, долго крутит ручку. Раздается шипение, треск, звучит “Попугай Флобер”. Когда песня подходит к концу, девушка вскакивает, закрывает лицо руками, плачет. Из соседней комнаты доносятся пьяные голоса, звон стаканов. Кто-то стучит в стенку и пытается дурным голосом запеть “Когда б имел златые горы и реки, полные вина”, но его перебивают другие голоса, орущие “Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!” Надя закрывает ладонями уши, пережидает, снова крутит ручку, переворачивает пластинку и слушает “Ты успокой меня”. Она пытается голосом копировать певца. Кто-то снова стучит в стенку и бранится. Иглу заедает, и она рукой подталкивает головку патефона. Когда голос певца снова умолкает, она поет “Ты спокой меня”, заламывая руки и порой фальшивя. Она впадает в состояние экзальтации.
Надя. Любимый, любимый, любимый Александр Николаевич!! Вы для меня… вы для меня… как Александр Сергеевич Пушкин! Только ведь Пушкина давно нет на свете, а вы… вы живете где-то совсем рядом, и вам можно рассказать о себе все-все! Вы единственный все поймете, вы все чувствуете так душевно и остро, как никто на целом свете. Я проживаю на Пресне, в переулке Павлика Морозова, а вы на улице Горького, дом двенадцать, возле Елисеевского, и я уже узнала, в каком подъезде. Я не знаю номера вашей квартиры, но это и не важно. Подъезд все равно закрыт, а внутри, конечно, швейцар. Так просто к вам не войдешь… Любимый, что же мне делать, как рассказать вам о своих чувствах? Я же вся трепещу и горю, когда слушаю ваши песни! Меня заворожил ваш талант. Но кто я для вас? Вы — лауреат Сталинской премии, а я — просто девчонка, каких миллионы. Меня даже не приняли учиться на актрису. Правда, может, примут в следующем году… А может, я так и буду всю жизнь работать в театре швеей… Но это не важно! Это все равно. Главное, что вы — мой любимый навсегда, на всю жизнь!! Честное комсомольское!.. Вот что! Я напишу вам письмо. Жаль, у меня кончились конверты… Ничего, я сложу письмо треугольничком, как делала мама, когда писала папе на фронт. (Присаживается к столу, вырывает листок из школьной тетрадки, пишет.) “Любимый Александр Николаевич!” Нет. Наверное, так нельзя. (Комкает листок, вырывает новый.) Но как же, как начать? “Товарищ Киевский…” Да, так лучше… Как бы он не подумал обо мне чего плохого… “Товарищ Киевский, а еще лучше — просто “товарищ”… вам пишет почитательница вашего таланта. Меня зовут Надя. Я в прошлом году закончила школу, теперь самостоятельно живу в коммунальной квартире и работаю в театре имени Александра Сергеевича Пушкина…” Ой! Зачем я все это пишу? “Но вы не думайте, я не дурочка! Я член ВЛКСМ, в школе была хорошисткой… только по математике у меня была тройка… Еще я ходила в драмкружок, мы репетировали спектакль о Павлике Морозове, и одна девочка принесла однажды вашу пластинку… то есть не настоящую, а их еще называют “на ребрах” или просто “ребрами”. В общем, это рентгеновская пленка с записью музыки. Я в первый раз такую видела… На одной стороне была ваша песня “Палестинское танго”. И только сердце знает, мечтает, и ждет, и вдаль еще куда-то зовет… Я влюбилась в нее и в ваш голос! А после вы пели в нашем театре, и я вас увидела живого. Я вас увидела и подумала, что вы — мой дедушка… то есть я мечтала о том, чтобы мой дедушка был бы таким, как вы… А еще я хочу рассказать вам о том, как мне в жизни повезло… я увидела на толкучем рынке вашу настоящую пластинку! Ее продавал бывший солдат, безногий инвалид. Он когда-то привез ее из Румынии, где воевал. Он про нее позабыл, затерял в кладовке. Он совсем мало ее крутил, почему она и сохранилась неплохо. Теперь я вспоминаю эту толкучку на Пресне и этого инвалида с большой благодарностью. Только вот беда! Пластинка быстро изнашивается, и уже сильно хрипит, и даже иногда заедает, так что головку патефона приходится подталкивать рукой… В общем, я мечтаю о дружбе с вами. Я хочу поделиться с вами самыми дорогими мыслями и чувствами. С комсомольским приветом и горячим поцелуем. Надя Петрова”. (Складывает листок “треугольником”. Такие своеобразные конверты бытовали в СССР несколько десятилетий. Их разрешалось посылать без почтовых марок в армию и из армии. Свернув “конверт”, пишет адрес.)
“Товарищу Александру Николаевичу Киевскому, лауреату Сталинской премии, от почитательницы его таланта”. Милое письмецо! В тебе сейчас — вся-вся моя жизнь! Не подведи меня, пожалуйста! Лети с приветом, вернись с ответом. Я дождусь Александра Николаевича у его подъезда и передам тебя прямо ему в руки. (Сидит, устало опустив плечи. Медленно крутит ручку патефона, хочет поставить головку на диск, но раздумывает.) Нет. Так я заиграю пластинку вконец. Как я тогда буду жить без этих песенок? Теперь я разрешу себе слушать их только один раз в неделю, в воскресенье, вот как сегодня…
Голоса за стенкой дружно голосят “Шумел камыш, деревья гнулись, и ночка темная была…”
2
Номер в гостинице. За окном видны башни Кремля. Убранство с претензией на роскошь: ковер на полу, сервант с посудой, платяной шкаф, на окне бархатная портьера, массивная кровать, на стене телефон и картина “Товарищ Ворошилов на охоте”. Еще повыше, под потолком, прикреплен репродуктор. На столике хрустальная ваза.
Дверь в санузел полуоткрыта. Там вполголоса что-то напевает Киевский. Вероятно, он возится перед зеркалом, одеколонится. Брякает стекло, шипит пульверизатор. Шум спускаемой воды.
Выходит высокий старик в ярком китайском халате, босиком. Он выносит черный костюм на плечиках и убирает его в шкаф. Выглядит он неважно: большие залысины, мешки под глазами, дряблая шея. Но держится прямо, осанисто, со спины его можно принять за молодого мужчину, если бы не цинковая седина.
Он включает в розетку репродуктор (такие устройства еще называли громкоговорителями, это были черные бумажные тарелки диаметром сантиметров сорок со встроенной в центре примитивной аппаратурой), в комнату врывается популярная хоровая песня о красной кавалерии: “…Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки!” Киевский качает головой, вынимает из розетки шнур, вздыхает. Поднимает глаза на портрет Ворошилова.
К. (заметно картавит). Ну, не чудеса ли, товарищ Ворошилов! Помилуйте, Польшу-то вы с Буденным со свистом профукали в двадцатом году! Забыли? Неужели навсегда все забыли? Какие жестокие иллюзии!! (Берет со стола массивные золотые часы с крышкой, нажимает кнопку. Часы играют мелодию вальса Штрауса. Артист защелкивает крышку, кладет часы на стол, берет иллюстрированный журнал и ложится на заправленную постель. Бегло пролистывает журнал.)
Пауза. Робкий стук в дверь.
К. Да. Открыто! Входите. (Ждет.) Да где же вы?
Дверь медленно приоткрывается, робко показывается Надя. На ней дешевый прорезиненный плащ синего цвета, черные боты фасона, который в шутку называли “Прощай, молодость!”.
Входите же, юное создание, не торчите в дверях, не делайте сквозняка!
Она застывает в дверях как вкопанная.
Входите, я вам категорически приказываю!
Она входит, притворяет дверь.
Я, между прочим, не кусаюсь.
Надя. Товарищ Киевский, я та самая почитательница вашего таланта, помните письмецо треугольником? И я пришла к вам рассказать…
К. Милочка моя! Про свой талант я и сам все давно знаю. Можете мне поверить. Я читал о себе тысячи рецензий, написанных знатоками сцены. Снимайте немедленно ваш уродливый плащ, ваши чудовищные боты… Где вы их только откопали, на какой помойке? (Поскольку она по-прежнему в состоянии столбняка, он встает, идет к ней, помогает ей снять плащ и боты. Она остается в светлом крепдешиновом платье, перетянутом на талии пояском. Он поворачивает ее кругом, критически оглядывает.) Что же, недурно, недурно… И платьице недурно, и не только платьице… Милочка, вы в неплохой форме. Идите в ванную, вот сюда, и все с себя снимайте. Да, да! Можете нисколько меня не стесняться. Поверьте, я все эти сокровища перевидал не одну тысячу раз на всех материках и океанах. (Подталкивает ее.) Сюда, сюда! Чего же вы стоите, я уже все вам сказал?!
Надя. Но я же… я правда не такая! Я не за этим. У меня еще и парня не было никакого… Просто ваша пластинка и…
К. Прелесть! Нет, право, ты прелесть, хотя сама этого не понимаешь! У меня, старого донжуана, от тебя дух захватывает. Ты уж мне поверь… Между прочим, по секрету, у меня может случиться сердечный приступ, так что ты уж мне не перечь. Мое сердце держится на уколах. Кстати, если со мной станет плохо, имей в виду: пилюли у меня в пиджаке в нагрудном кармане, а пиджак — вот здесь, в шифоньере. Запомнила? Так перестань же изображать статуэтку партизанки на допросе! (Развязывает на ней поясок, решительно задирает подол и стягивает платье через голову.) У нас не так уж много времени. Мне предстоит еще концерт на каком-то резиновом заводе. Там, я подозреваю, и сделали твои великолепные боты. И там, наверное, делают какие-нибудь примитивные презервативы… Они нам с тобой не понадобятся, правда, детка? В этом смысле я женщинам уже не опасен, я ведь ветеран, как это ни прискорбно… ве-те-ран!
Надя. Пожалуйста, не надо, товарищ Киевский! Ничего такого у нас с вами никогда не будет! Я ведь занималась физкультурой, я могу вас толкнуть! А потом себе этого не прощу никогда!
К. Детка, я ведь пошутил! Я устроил тебе проверку на вшивость! Я обожаю рискованные розыгрыши. Сколько мне в жизни из-за них доставалось шишек! Ура, ура, ты права! — говорит мой изношенный ветеранский организм… Давай успокоимся и просто подружимся. Ты хочешь меня успокоить? (Гладит ее по голове.)
Она смотрит ему в лицо и вдруг с бурными рыданиями бросается ему на грудь.
К. Милая Надюша! Ну же. Утихомирься… Что за чрезмерная экзальтация? Это у тебя возрастное. Ты, я вижу, совсем еще подросток… Давай вернем на тебя это замечательное платьице… Сама шила?
Она кивает, надевает платье.
Я расскажу тебе одну историю. Можешь себе представить, на месте этой советской гостиницы, где мы с тобой только что чуть не устроили самое настоящее безобразие, до революции тоже была гостиница с хорошим трактиром, и я вот сейчас вспомнил, как летом семнадцатого года приводил в номера одну девушку, профессиональную балерину. Это было сорок лет назад… Я звал ее Туськой. Как балерина она была весьма одаренная, но злая, капризная и жадная невероятно! С большими усилиями, благодаря своему имени и гонорарам, я доставал ей все, что было тогда возможно достать: духи, мыло, пудру, шоколад, конфеты, пирожные. Я покупал для нее золотые побрякушки, отрезы на платья…(Видимо, забывает про Надю, идет к окну и говорит больше самому себе.) шелка, шифон, бархат, кисею… Все это она принимала как должное, и всего ей было мало. Ничтожество!
Надя. Где же она теперь? Вы переписываетесь?
К. Упаси, Боже! Не знаю. Мы уехали в Крым, там я ее потерял. Наверное, живет себе припеваючи где-нибудь в Аргентине или в Америке… Эти дряни обычно живучие.
Надя. Зачем вы позволяли какой-то Муське себя унижать? Она вас, поди, и не любила ни капельки, только деньги вытягивала.
К. Пойми, для меня всегда было важно мое отношение к женщине, моя любовь. А какой она человек и как ко мне относится, — это было неважно, даже неинтересно. Я — поэт, этим все сказано. Я должен петь о своих чувствах, зачем мне чужие? (Берет со стола толстую тетрадь, листает, задумывается.) Детка, видишь эту тетрадь? Я купил ее по случаю в Германии… лет тридцать назад и потом записывал в нее свои стихи, рассказы, мемуары. В Советском Союзе это никому не нужно… Но это же мое, заветное… Я прожил интересную жизнь, и почти вся она здесь, в тетради. Теперь ее хоть выбрасывай. И показать-то некому, дожил!
Надя. Что вы такое говорите!? Как это вы здесь не нужны? Ваши песни нельзя не любить!
Киевский включает репродуктор, раздается голос диктора: “Товарищи радиослушатели! Через несколько минут мы будем передавать речь товарища Хрущева на внеочередном Пленуме Коммунистической партии Советского Союза, в которой товарищ Хрущев дает решительный отпор проискам империалистических держав против миролюбивых стран победившего социализма. Речь будет передаваться в прямой трансляции из Колонного зала Дома Союзов”. После короткой паузы гремит бравурная песня о Москве: “Утро красит нежным цветом…” Он выключает репродуктор.
К. Детка, им нужно вот это. Я на радио не пою. Не приглашают, представь себе. Моя поэзия им тоже ни к чему. Стихи из этой тетради никогда не будут напечатаны. Мои песни нигде нельзя купить. Тебе они нравятся, они что-то затронули в твоем сердечке, но ты не смеешь даже мечтать о том, чтобы приобрести собрание моих песен… Когда-то меня записывали лучшие фирмы мира! В Польше на фирме “Сирена-электро” записали тридцать моих песен в сопровождении самого Ежи Петерсбурского! На фирме “Парлофон” в Германии — почти пятьдесят. А в Америке на “Коламбии” — больше двадцати! Ты только представь себе, я мог бродить по Парижу и слышать свой голос почти в каждом дворе, отовсюду, где были распахнуты окна! Здесь, после моего приезда из Шанхая, меня разрешили записать только один раз в сорок четвертом году на Апрелевском заводе, и этих пластинок давно нет, о них уже мало кто помнит. Мои записи могут, видите ли, “доставать” высшие партийные товарищи! Доставать! Слово какое противное! Ведь когда достают, то ловчат, обманывают, воруют! Все эти годы мне организуют концерты в каких-то забегаловках!! В каком-нибудь Кемерово, в богом забытом Каменске-Уральском в клубе имени товарища Хохрякова, который прославился тем, что мучил и убивал беззащитных священников! В залах почти не бывает интеллигентных лиц, все какие-то красные пьяные рожи!! (Задыхается, ищет в пиджаке пилюли, глотает.)
Надя (бросается к нему, гладит его по плечам, целует, закрывает рот ладонью). Саша, любимый Саша! Не стоит вам так убиваться. Вас могут услышать, и тогда…
К. А я хочу, чтобы меня услышали! Я хочу! Я стар, я могу позволить себе послать их ко всем чертям!.. Когда-то в двадцатом году генерал Яков Слащов, командовавший обороной белого Крыма, сказал мне после концерта в его штабном вагоне: вы, мол, Саша, принадлежите к парии “И. И.”, к партии Испуганной Интеллигенции. Он был прав. Я всю жизнь боялся крови, войны, кокаина, ЧК, НКВД, ОГПУ, черт сломает язык от этих аббревиатур!! Я хочу наконец выйти из партии Испуганной Интеллигенции. В конце концов, мне есть что вспомнить и есть кому вспомнить обо мне, Александре Киевском. Я пел в тысячных залах, и они набивались битком! Обо мне тысячу раз писали газеты на всех европейских языках!.. А они, эти совработники, начальники отделов культуры, замминистры, они-то кто такие? Они спят и видят меня арестованным и распятым. Ничего у них не выйдет! Меня лично знает Молотов! Мы учились с ним в одном классе в киевской гимназии! Да что Молотов! Я дружил с самим Шаляпиным, меня обожал великий Вася Качалов, моей подругой была сама Марлен Дитрих!! (Плачет.) Ромен Гари, писатель, министр культуры Франции, личный друг Шарля де Голля — мой восторженный почитатель и коллекционер моих записей!! Сам Ромен Гари!! Хотя кто его здесь читал?!
Надя берет шнур от репродуктора и втыкает в розетку. Транслируется речь Хрущева. Киевский что-то еще кричит и машет руками, но слов уже почти не слышно. Наконец он немного успокаивается, умолкает, Надя поднимает его с пола и укладывает на постель.
К. Выключи, выключи эту черную дыру! Сейчас я возьму себя в руки. Мне сегодня еще предстоит спеть двенадцать песен…
Надя. Вы споете. Вы только не думайте, я вас не выдам. Я за вас теперь… свою кровь отдам по капле…
К. Постой… погоди… Что за зверский энтузиазм? Почему вам всем чудятся кровавые жертвы? Надеюсь, твоя юная кровь мне не пригодится… а ты часом не из этих, не из тимуровцев, или как их там? Не из породы стукача Павлика Морозова? Говорят, они гениально маскируются под добрых людей… А… Все равно.
Надя. Саша, вы меня еще совсем не поняли. Мне с вами до ужаса хорошо. Мне еще ни с кем не было хорошо, разве иногда с мамой. Я знаете какая?! У меня в голове, вот здесь, иногда что-то как щелкнет! В голове и перед глазами возникает будто розовое облако… и в груди, вот тут, словно заболит и сожмется… У меня это было в последний раз во время свидания с мамой. У меня ведь только мама и больше никого… да теперь еще вы. Маму иногда забирают в больницу, где нервы лечат, и держат там, бывает, подолгу. Вот я приехала ее навестить, и ее отпустили со мной погулять там у них в лесопарке, на территории, и такая случилась хорошая погода, и я так по ней наскучалась, а она по мне, и я ее по руке вот так погладила, и у меня — щелк! И все вокруг озарилось розовым светом, и я потом, что было, даже не все помнила… Словно кто-то прошелся стирательной резинкой по листу, и все исчезло… Мне кажется, сейчас это снова со мной произойдет…
К. И ты забудешь про нашу встречу и полюбишь Петьку-фрезеровщика.
Надя. Саша, какой же вы дурачок! Какого такого Петьку?
К. С кучерявым чубчиком, с ножичком за голенищем, с комсомольским билетом и водочным перегаром. Полюбишь и не придешь на мои похороны. А я буду в гробу вспоминать вот эту твою конопушку. И вот эту тоже.
Надя. Они только весной у меня выскакивают. А почему у вас за ухом этот белый шрамик? Ой! И еще вот тут такой же!
К. Любопытной Варваре на базаре нос оборвали. Следы от бандитских пуль.
Надя. Александр Николаевич! Вы теперь ничего не должны от меня скрывать. Вы такой беспомощный и несчастный дедушка, и ваша внучка Надя станет вами командовать. Я вас буду переводить через улицу Горького, чтобы вас не сбила машина!
К. (решительно встает). Детка, запомни: меня возят в иностранном автомобиле. И я вовсе не такой несчастный. Ты весьма странная особа, и мне это даже нравится. Ну, мне пора вспомнить о моей профессии!
Надя. Я поеду с вами. Я еще ни разу не ездила в автомобиле, а только на грузовиках, когда на Сходне картошку убирали…
К. Детка, тебе со мной невозможно. Мне необходимо настроиться. Быстренько одевайся и выметывайся, не мешай мне, а то я рассержусь. Наш лимит ис-чер-пан!
Надя. Я хочу посмотреть, как вы одеваетесь.
К. Мне некогда с тобой пререкаться! (Смотрит на часы.) После увидимся. (Пытается надеть на нее плащ.) Пойми, я в цейтноте. Шагом марш! Во всем, что касается моих концертов, я не терплю беспорядка.
Надя. Ах, вы со мной так? Еще артист называется! А я вот назло вам и не уйду! Я вам истерику сделаю, я вас поцарапаю! Представляю вас на сцене с поцарапанным носом!
Киевский с костюмом в руках запирается в санузле. Она барабанит в дверь, пытается ее открыть, но сил не хватает. Она одевается и застывает с диким выражением лица, потом подбегает к столику, берет вазу, вдребезги разбивает ее и убегает, сильно хлопнув дверью. Пауза. Киевский выходит, качает головой, опускается на пол и собирает осколки.
3
Тот же номер в гостинице. Киевский стоит у настенного телефона. Он одет в элегантный костюм из ткани “Бостон” в серую клетку. На манжетах черной шелковой рубашки — платиновые запонки. Ворот рубашки стянут атласной “бабочкой”, белой или перламутровой.
К. Это костюмерный цех? Меня интересует одна молодая швея по имени Надежда. Кто спрашивает? Допустим, ее дедушка. Вы где-то слышали мой голос? Что ж, я когда-то подвизался спортивным комментатором, но это было очень давно… Не похоже? Милейшая, и не надо, оставим это. Будьте так любезны, пригласите Надю! Ах, вот оно что? Почему же сразу и безобразие? А вдруг с ней несчастье? Будьте так добры, дайте и мне номер этой ее коммуналки… да… сначала коммутатор, добавочный девять пятьдесят… Премного благодарен. (Записывает номер. Снова крутит диск. Никто не отвечает. Он кладет трубку, вздыхает, прохаживается по комнате, смотрит в окно, опять подходит к телефону, набирает номер.) Ресторан? Это Киевский. У меня заказ. Подайте в пятьсот седьмой… да… бутылку шампанского, лучше “Абрау-Дюрсо”, зелень, осетринку, шоколад… Запишите за мной… Благодарю. Жду. (Не делая паузы, он набирает номер. Отвечают сразу.) Да, это папа. Уроки уже сделали? Так, так… Вы сегодня хотя бы дышали чистым воздухом? Бедняжки… крепитесь, скоро лето, уедем с мамой на дачу. Передай трубочку маме. На киносъемках в Звенигороде? Конечно, ну, как же я мог забыть?! А нянечка близко? Передай ей трубочку… Здравствуйте, наша славная!.. Занят и не смогу. Нет. Деньги, как всегда, возьмите в моем кабинете, под настольной лампой с абажуром. Там в конверте ваше жалованье, остальное — на жизнь… Ну, пока, пока… Еще раз передай трубочку деткам… Детонька моя родная, как же редко я бываю с вами!.. Ну, что же… У меня вечером, как всегда, выступление в каком-то красном уголке производственного объединения, после чего мы с Мишей ужинаем и едем в Питер, там завтра выступим в Доме ветеранов сцены… Крошка моя, не так-то просто выступать перед ветеранами сцены… Они помнят меня молодым и цветущим, они сохранили хороший вкус. Его уж не отменишь декретом советской власти, да… Так что вечерним поездом в Питер, а там вернусь с подарками и устрою себе маленький отпуск… Занимайтесь… Делайте, как внушают учителя… Целую.
Стук в дверь. Кто-то невидимый вкатывает тележку с вином и закусками. Шампанское красуется в серебряном ведерке.
Спасибо, милейший, прими за услуги… (Протягивает бумажку за дверь.) Не стоит, милейший… я все сделаю сам… Только оставь мне салфетку. Вот так, дорогой, все в порядке!
Дверь закрывается. Он одиноко горбится у окна, идет к телефону, смотрит на него, снимает трубку.
Это коммутатор? Девушка, мне добавочный девять пятьдесят… Добрый день. Меня интересует девушка Надя, проживающая в этой квартире… Могу я с ней побеседовать? Нет? Но и на работе ее нет… Ну, зачем вы так выражаетесь?! Вы не смеете так! Она не потаскуха! Кто я?.. Да какая вам разница, рожа вы пьяная! Сами-то вы кто в этой жизни?.. О! Черт вас побери совсем с вашей коммунальной кухней и уборной!! (Раздраженно вешает трубку, переводит дух. Говорит тихо, про себя.) Саша, чем ты занимаешься? Да, что-то в ней есть настоящее, но какое тебе дело? Она тебя чем-то задела. И пусть, не впервой. Зачем ты разыскиваешь эту убогую девочку? Ты бродишь неприкаянно и разыскиваешь приметы своей утраченной юности, но она уже никогда не вернется. Как не вернется и эта убогая девочка. Она такая наивная, каким и я был когда-то. Я в ее возрасте тоже погибал от восторга перед кумирами… Через пять с половиной часов у тебя поезд на Питер… И так далее, и тому подобное… гастроли, гастроли до самого последнего конца… Черные лебеди. Сегодня черные лебеди перед глазами… Пара чутких черных лебедей при свете луны растворяется в океане тьмы над невидимым ночным морем… Да, я их увидел тогда в полночь на пляже… где-то под Ригой, на Балтике… Как же называлось то место? Нужно обязательно вспомнить!
В дверь тихо стучат.
Да, войдите.
Тишина, никто не входит.
Что же, у меня галлюцинации? Кто там? (Резко отворяет входную дверь. В коридоре стоит Надя.) Надя! Девочка моя! Входи же! Я как раз думаю о тебе. Я хочу сообщить тебе что-то важное, но… не знаю, что… Старческий маразм! (Помогает ей снять плащ, приседает и снимает боты.) Ты слышишь, как хрустят мои суставы?
Надя. Меня не пускали в гостиницу… Вчера не пускали, сегодня не пускали… Такие противные швейцары, наверное, бывшие милиционеры. Ты, говорят, иностранцев ходишь клеить, ты, наверно, фарцуешь… Что такое “клеить” я догадалась, а что такое “фарцевать”? Изменить Родине?
К. Тебя потеряли на работе. Тебя могут уволить по статье за прогулы. Ты не ночевала в своей комнате, не вымыла общую кухню и отхожее место.
Надя. Разве? Значит, я потерялась. Я тогда, как вазу здесь разбила, пошла искать резиновый завод, дом культуры, куда вас пригласили выступать… Мне объяснили, где он находится, я поехала на троллейбусе, ждала вас у служебного входа, а дом культуры оказался не тот… Завод резиновый, но другой…
К. Но ведь трое суток! Где ты обреталась все это время? Что ела? (Обнимает ее.) Ты вся — только кожа да косточки!
Надя. Какой вы красивый! Как вкусно от вас пахнет! Мне все в вас нравится… Только не устраивайте больше проверок на вшивость. Вы меня тогда напугали. С меня ведь еще никто одежду не снимал.
К. За старое прошу простить. Виноват. Виноват. Я по инерции. Как правило, мои поклонницы этого хотят, сознательно или бессознательно. Они говорят, чтобы было что вспомнить. Да и потом, они обычно полные дуры. Чем еще с ними заниматься, скажи на милость? Беседовать за искусство? Уволь… Садись сюда. Поешь осетринки.
Надя. Осетрина — это рыба такая? А это что за травка такая кудрявая? Ее тоже едят?
К. Это киндза. А это — листья салата. Надеюсь, их сбрызнули винным уксусом и оливковым маслом, как я люблю. Здесь осведомлены о моих вкусах.
Надя. А зелененькие ягодки? Это такой виноград?
К. Это просто оливки. Пробуй. Я откупорю шампанское.
Надя. Я бродила потом возле вашего дома на улице Горького. Я почему-то не могла заставить себя пойти домой. Один раз под утро я все же пришла, потому что на улице совсем продрогла. Я вошла в комнату, посмотрела в окно, а там было пустынно и страшно. Лунный свет и совершенно пустая улица… Мне захотелось броситься из окна на мостовую. Я убежала на Киевский вокзал, туда, где людно… Я только пить все хотела… Там в одном магазине бьет питьевой фонтанчик… И я все время хотела быть рядом с вами! У меня никогда не будет другого любимого мужчины, честное ленинское!
К. Выпьем за странности любви. Я чуть-чуть. Мне скоро работать концерт.
Надя. А я выпью до дна. Вот так! Пить хочется.
К. Шампань — штука коварная. На голодный желудок охмелеешь.
Надя. Напьюсь и начну к вам приставать. Кажется, во мне заговорило женское. Раньше мне девчонки говорили, что так бывает, а я не верила, думала, все врут, насмотрелись фильмов про любовь. Я чувствую это где-то тут… и еще тут.
К. Ах, оставь. Тебе известно, что эти игры опасны? Ничего-то тебе не известно.
Надя. Я рожу от вас ребеночка. Я после вас ни на какого Петьку-фрезеровщика и смотреть не захочу.
К. От меня не родишь. Оставь это. Пройдут годы, ты станешь другая.
Надя. Рожу. Вы не знаете. Я его уже люблю. А вы женаты? (Садится к нему на колени.)
К. Официально я женился дважды. Первый раз — еще в Берлине, лет в тридцать пять… Тогда я придумал “Песенку о моей жене”, слышала?
Надя. Нет. Она счастливая, вы ей песню посвятили. Я тоже так хочу.
К. “Чтоб терпеть мои актерские наклонности, нужно ангельским терпеньем обладать… А прощать мои дежурные влюбленности — это тоже надо что-то понимать…” С Рахилью мы разошлись… Потом я женился в пятьдесят четыре уже в Шанхае… на одной юной кавказской принцессе. Она работала секретаршей в офисе. Знаешь, в Шанхае находили убежище достойные грузинские семьи: Циргвава, Хаиндрава, Ашкенази… Последние, впрочем, скорей евреи… нда…
Надя. Она вас любит?
К. Надеюсь. Она красавица, притом хорошо воспитанная. Она для меня — словно якорь для парусника. Без якоря первый же порыв ветра вдребезги разобьет корабль о скалу… Только я… я… все капризничаю. Актеры говорят, что тенор — это не просто голос, это еще и диагноз. Все тенора капризные и неверные. В сущности, я в этой жизни всегда был одиноким. Одиноким бродягой. Неважно, был я при жене или не был. И в одиночестве заключалось и горе мое и счастье. Я страстно домогался молодых женщин и сразу охладевал к ним…
Она ласкается к нему.
Поосторожнее, я тебя прошу. Ты помнешь мой новый бостоновый костюм… Ну, как ты можешь целовать мои морщины?
Надя. Шампанское так покалывает язык! Я выпью еще.
К. У меня в груди образовалась какая-то пустота. Я тоже почему-то боюсь зайти в свою квартиру… Я — как та кошка, которая перед смертью уходит из дому и забивается в какую-нибудь щель или дыру. Я представляю, что захожу домой и прямо при детках падаю без сознания, и как сильно я могу их этим перепугать… Нет, лучше им этого не видеть, лучше все узнать как-нибудь по телефону. Я все торчу здесь в гостинице… Послушай, меня ужасно томит и беспокоит одно воспоминание. Казалось бы, пустяк… Когда-то давно, году в двадцать четвертом, я пел в Риге и потом снимал дачу на взморье, за Юрмалой. Место называлось Рагациемс. В переводе это значит “поселок на мысу”. Я гулял по пляжу, совсем уже за полночь… с одной милой дамой… она меня тогда, правду сказать, просто ухайдакала… за целую неделю бурной связи…
Надя. Она вас била? Говорят, бывают такие женщины, которые от любви лезут драться. Моя соседка тетя Клава тоже, когда напивается, все грозится ухайдакать дядю Колю. Что вы на меня так смотрите?
К. Святая простота! Ты прервала самое задушевное мое воспоминание, но на тебя невозможно сердиться! Нет, она меня не била, я просто порядком от нее устал. Так вот, в тот вечер она много выпила шампани, потащила меня на море, разделась и полезла нагишом купаться. Взошла яркая луна. Я слышал с моря ее смех. У меня кольнуло в спине, а в груди, у левого соска, разлилось что-то горячее. И на песок, совсем близко от меня, опустились два черных лебедя с красными клювами… Я замер. Я видел их очень отчетливо на фоне заката. Они застыли на кромке прибоя… От боли в груди я не мог пошевелиться. Потом моя дама пошла к берегу, что-то мне прокричала, и лебеди беззвучно снялись и исчезли во мгле над заливом.
Надя. Вы побледнели. У вас дрожит лицо. Какой вы старый! У вас даже нос как-то сразу заострился.
К. (глотает пилюлю, запивает вином). Последние трое суток ко мне, что ни час, прилетают эти черные лебеди с красными клювами. Сегодня под утро мне привиделось, что это ты выходишь нагая из моря и спугиваешь их… и в груди разливается горячее! И какой-то противный страх…Такой липкий страх, совершенно беспричинный… (Вынимает часы, нажимает кнопку.) Будь добра, посмотри, который теперь час? Я плохо различаю стрелки.
Надя. Сейчас около пяти часов.
К. Как всегда, цейтнот. Возьми эти часы на память обо мне. Я купил их в Малибу, когда работал в Голливуде. Тогда они стоили сто девяносто девять долларов. По курсу тридцатых годов это солидная сумма.
Надя. Не нужно. Что я буду с ними делать? Мне скажут, что я их у кого-то украла! Я сроду не видела никаких долларов. За них могут посадить, уберите!
К. Возьми, положи в карман плаща. Почему у тебя нет ридикюля? Я сейчас же подарю тебе ридикюль. Их продают в фойе гостиницы. И еще… возьми вот бумажку… на случай, если тебя прогонят со службы… Сейчас мы расстанемся, и…
Надя. Вы останетесь без денег. Мне не нужно.
К. Вечером мне выдадут гонорар в конверте. И я уеду с коцертмейстером Мишей в Питер.
Надя. Куда?
К. Ну, в Ленинград.
Надя. А-а. Вы счастливый. Я мечтаю побывать в Ленинграде. Напишите мне письмо.
К. Зачем? Мы увидимся через пару дней.
Надя. Я хочу, чтобы вы мне написали. Как Пушкин Анне Керн.
К. Хорошо. Это даже забавно. (Вынимает из внутреннего кармана пиджака записную книжечку, вырывает листок, достает из футляра очки, вынимает ручку, пишет.) Милая детка! Увидимся через пару дней. Слушайся деда. Саша. (Убирает очки, ручку, дает ей листок.) Я снова увижу милый Питер, которым я грезил все те страшные и прекрасные годы эмиграции… Я повторяю про себя множество стихов о Питере и путаю свои с чужими. Это вот, кажется, из Гумилева, послушай:
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
А это — из Володи Набокова, тоже эмигранта первой волны:
Мы
Блуждаем по миру бессонно
И знаем: город погребенный
Воскреснет вновь: все будет в нем
Прекрасно, радостно и ново, —
И только прежнего, родного
Мы никогда уж не найдем.
Володя мечтал умереть в Петербурге. Да и кто из нас, русских эмигрантов-странников, не мечтал? Но это счастье никого еще не сподобило… (Задумывается.) Я в Питере всегда останавливаюсь в “Астории”. Это возле Исаакия. Слава богу, большевики их не взорвали. (Дает ей ручку.) Запиши номер телефона администратора. Позвонишь — тебе скажут номер апартаментов.
Надя. Я сейчас пойду с вами на концерт. Я вас не отпущу.
К. (устало, еле слышно). Я прошу… из уважения ко мне… я умоляю тебя не ходить. Ведь на пластинках я пою лучше… Я совсем не в форме, сама видишь. Былого Александра Киевского больше нет, осталась одна оболочка. Манекен в бостоновом костюме… Я эти дни пытался придумать песню о черном лебеде… не придумалось. Не ходи, заклинаю всем святым, дай мне отмучиться в одиночестве!
Надя. Не волнуйтесь так. У вас опять задрожало лицо.
К. Успокой меня. Уходи.
Надя. Но когда…
К. Идем. Нам пора. Выходи на службу в театр. Дай я одену тебе ботики (Стоя на коленях, обувает ее.) Ох, ох, мои старые кости…
Надя. Прощайте. Я умру без вас. Я буду все время смотреть на ваши часы… Я буду считать минуты…
Они уходят. Дверь захлопывается. Тишина.
4
Вечер.
Он в номере гостиницы “Астория”, сидит в глубоком кресле. Возле него на столике охапка роз.
Надя звонит из кабинета врача. В кабинете стол и кушетка, покрытая простыней. На столе горит дешевая лампа. На окне кабинета решетка. Руки Нади скованы наручниками. Она одета в серый больничный халат. Она с трудом крутит диск телефона. В номере певца раздается звонок.
Надя (почти шепотом). Александр Николаевич, это вы?
К. Надюша? Да, это определенно я. Как ты поживаешь, друг мой?
Надя. Хорошо. Я поживаю хорошо.
К. Я почти тебя не слышу. Говори погромче. Почему ты шепчешь?
Надя. Здесь телефон такой. Я говорю громко. Лучше я буду слушать, а вы говорите.
К. Откуда ты звонишь?
Надя. Из дома, из коммуналки.
К. Вот и славно. Опиши мне свою комнату. Она уютная?
Надя (голос ее дрожит). Моя комнатка! Здесь у меня… мои слоники на комоде… я люблю их гладить… еще патефон, пластинки… и главное мое богатство: швейная машинка на подоконнике!
К. Да ты настоящая богатая невеста! Ты дома, это славно. Я опасался, как бы ты снова не потерялась. Москва такая огромная и опасная, а ты такая беззащитная!
Надя. Да что все про меня! Как ваше здоровье?
К. Здоровье? Не знаю. Я только что плюхнулся в кресло и немного задремал. Впрочем, нет. Мои глаза были открыты. Я просто смотрел в потолок, а здесь на потолке какие-то квадраты. Представь себе, в одном квадрате образовался круг, и в нем голова седовласого старца. Точнее, голова то ли в клубах дыма или пара, то ли в волнистых седых волосах… Ты слушаешь?
Надя. Да. Только я никогда ничего такого не видела.
К. Аналогично. Этот старик меня спросил: кого ты хочешь повидать из ушедших? Я говорю: маму, папу, сестренку Надю. У меня была сестра Надя. Она умерла молодой от кокаина. Старик отвечает: нет, нет, их нет нигде. Можно только Пушкина, графа Толстого, Шаляпина, Николая Второго… он еще кого-то называл, я не запомнил. Чудеса! Такой странный, колеблющийся в клубах дыма старик… И я спросил его: а от меня в вечности что-то останется? Он как будто кивнул мне… и тут твой звонок, и все исчезло…
Надя. Вот это да! А вы не сочиняете на ходу? Вы и приврете — дорого не возьмете!
К. Безусловно. Я профессиональный врун. Но здесь иной случай.
Надя. Когда же ваш концерт у ветеранов?
К. Он только что закончился. Я пришел в номер бесконечно усталый, и случилось это видение на потолке. Я даже еще не снял свою концертную спецовку.
Надя. Спецовку! Вы выступали в спецовке!
К. Ну да, мою старую фирменную спецодежду. Я надевал ее специально для артистов-ветеранов. Это черный фрак, белая манишка, перламутровая жилетка и бабочка. Все простенько, без претензий… пудра, грим, сплошной обман зрения!
Надя. Ничего себе, простенько! Когда я вас видела в нашем театре, вы были в черной пиджачной паре. Вот бы вас увидеть во фраке! Я представляю!
К. Я тоже пытаюсь тебя представить. Что на тебе? Ты ведь звонишь из общего коридора?
Надя. Ага. Из коридора.
К. Погоди. Сейчас я тебя увижу. Я мысленно пойду по тебе снизу вверх… на ногах у тебя старые шлепанцы неопределенного цвета.
Надя. Угадали.
К. В Москве еще прохладно, хотя уже конец мая… На тебе еще хлопчатобумажные чулки. Серые.
Надя. Опять угадали. Вы прямо фокусник!
К. На тебе дырявые розовые трусики.
Надя. Фу! Ну вас совсем! Я купила новые, беленькие в горошек. Вы же дали мне денег, так что это от вас подарок.
К. Хорошо. У тебя их должно быть как минимум семь, чтобы менять ежедневно.
Надя. И я каждый день буду вам их показывать, а вы…
К. Я тебе и так поверю. На слово. Ты же девушка честная.
Надя. Выходит, вам со мной неинтересно?
К. Детка, я устал. Давай без этого. Тема закрыта, и ключ потерян.
Надя. Вы сейчас в постель?
К. Кролик, я не привык ложиться так рано, я же пташка вечерняя. И потом, скоро сюда придет местный фотограф-профессионал. Он высказал просьбу пофотографировать меня в спокойной обстановке. Вот-вот подойдут устанавливать специальное освещение. Позирование — часть моей профессии…
Надя. А что будете делать после фотографирования?
К. Уж не ревнуешь ли ты?
Надя. Ревную. До слез. Если вы мне измените, я вас убью и умру сама.
К. Мы с Мишей, моим персональным концертмейстером, поужинаем в славном ресторане “Астория”. Здесь ужинал Сергей Есенин, танцевала Айседора Дункан… здесь помнят Бернарда Шоу, Герберта Уэллса… ты, верно, не знаешь…
Надя. Где уж нам… лаптем щи хлебать. Нам прямая дорога к Петьке-фрезеровщику….
К. Говорят, когда Адольф Гитлер планировал захват Ленинграда в сорок первом, он хотел заказать победный банкет в “Астории”. У него не получилось, зато у меня, надеюсь, банкет получится на славу.
Надя. А потом, после банкета?! Я ведь знаю! Я спрашиваю, что будет потом?
К. А потом — суп с котом! Потом я отправлюсь к себе и позвоню жене. Это ты хотела услышать? Что ж…
Надя. Начнете ворковать ей свои лживые любезности, расписываться в своей вечной любви и верности…
К. Замолчи. Это наше личное дело, тебя это не касается. Она живет на одной планете, а ты — на другой!
Надя. Обязательно надо возбуждать ее перед сном! И чтобы она… чтобы вы!! Я больше не допущу этого, не допущу!!
К. Детка, иногда у тебя проскакивают на редкость противные интонации. Тебя могут услышать соседи по квартире.
Надя. Пусть слышат! Дайте мне слово!.. Что она вам больше не жена!
К. Ты натурально сошла с ума! Ты сумасшедшая!
Надя. Сейчас же дайте слово, иначе… иначе я повешусь! Я разобью голову о стену!
К. Хорошо. Успокойся же. Погоди… у тебя это серьезно? Ведь я совсем не хотел зацепить тебя так глубоко, я не хотел ломать твою жизнь.
Надя. А вы забыли, что вы — мой муж? Я выпишусь отсюда и докажу это через суд. Советские судьи разберутся, правда воссияет! И вы признаете это первым, если вы порядочный человек…
Стук в дверь больничного кабинета. Грубый мужской голос требует, чтобы Надя открыла дверь.
Голос санитара. Она заперлась в кабинете дежурного врача. Она там кому-то звонит. Как она могла в браслетах выскользнуть из палаты?!.. Эй ты, психичка, немедленно отопри! И зачем только тебя из петли вынули? Сука полоумная! (Сильные удары в дверь.) Открывай, открывай, говорю тебе!
К. Надя! Девочка! Что там за удары? Тебя бьют? От кого ты закрылась? К тебе пристает та пьяная рожа из коммуналки? Я…
Надя. Прощайте, милый Александр Николаевич! Ждите меня! Я больше не полезу в петлю, честное ленинское! Я все равно когда-нибудь отсюда выйду!.. Почему вы замолчали? Вы только не расстраивайтесь! Пилюли у вас в нагрудном кармане… Я выздоровлю, и мы с вами встретимся, и вы наденете вашу концертную спецовку…
Певец роняет трубку, держится за грудь. Голова его заваливается назад. Он пытается нащупать пилюли в нагрудном кармане, но рука его останавливается и бессильно падает.
К. (шепчет). Кончился… нитроглицерин… В руках пусто… Черные лебеди улетели… не смог… Тьма над морем… Господи Боже мой! Ты видишь, я никому не желал зла! Если я хотел свести кого-то с ума, то совсем не по-настоящему… Это были простые песенки… это все был красивый обман… пудра, грим, мелодии и любовь, любовь… вдохновенные иллюзии любви! Прости меня!
Дверь в кабинет врача распахивается. Надя яростно ударяет телефонной трубкой по настольной лампе. Кабинет погружается во тьму. Слышны звуки борьбы. Все затихает. Пауза. В номер певца осторожно стучат.
Голос. Товарищ Вертинский… товарищ Вертинский! Вы обещали попозировать после концерта. Вы готовы? Вы готовы? Вы здесь? Где вы? Вы ушли? Вы ушли? Вы нам обещали, помните?..
Звучит песня Вертинского на слова И. Северянина:
В те дни, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны…
Конец