Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2005
Александр Беззубцев-Кондаков — член Союза писателей России, автор романов “Светлейший князь”, “Три черных омута”. В 2002 г. стал лауреатом премии губернатора Санкт-Петербурга. Публиковался в журналах “Аврора”, “Медный всадник”, “Наш современник”, “Урал”. По профессии — историк.
Русский философ Владимир Эрн в 1914 году, после начала Первой мировой, высказал идею о “глубочайшей философичности орудий Круппа”1 . Эрн доказывал, что военная мощь современной Германии имеет философское происхождение, поскольку феноменолизм Канта породил немецкий милитаризм, а немецкий милитаризм в свою очередь создал “пушечного короля” Крупна, в чьих орудиях “глубинное самоопределение немецкой нации находит… крайнее и наиболее грозное выражение”2 . Советская индустрия и советский милитаризм (“оборонка”) были не менее философичны, в них также нетрудно увидеть “глубинное самоопределение” советского народа, и поэтому вполне обоснованными кажутся слова главного героя известного в свое время романа Якова Ильина “Большой конвейер”: “…техники вне политики не бывает”3 . В СССР технике придавался идеологический смысл, в ней находила концентрированное выражение идеология марксизма, и в “атмосфере пылкого промышленного утопизма машина стала господствующим культурным символом советского общества”4 .
Русская литература XIX—XX веков, периода развития капитализма в России, часто обращалась к теме подчинения человека машине, торжества безжалостной техники. Хрестоматийный пример обращения к этой теме — стихотворение Н. Некрасова “Плач детей”:
Бесполезно плакать и молиться,
Колесо не слышит, не щадит:
Хоть умри — проклятое вертится,
Хоть умри — гудит — гудит — гудит!
В стихотворении А. Блока фабрика обладает тотальной и мистической властью над людьми: “…Недвижный кто-то, черный кто-то людей считает в тишине”. Советская литература изобразила совершенно новую модель взаимоотношений человека и техники. Раб и хозяин поменялись в ней местами. В каноническом произведении соцреализма, романе М. Горького “Мать”, машина в условиях капиталистического производства безжалостно эксплуатирует человека, фабрика выкидывает “людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак”, “машины высосали из мускулов людей столько силы, сколько им было нужно”. Социалистическая революция порождает миф окончательного торжества человека над техникой, которая до этого угнетала, “высасывала из мускулов” силы. Управляющий соляным рудником Олейников из рассказа Михаила Слонимского “Машина Эмери” излагает свою теорию общественного прогресса, в основе которой лежат взаимоотношения человека и машины: если в “буржуазном рае” рабочий отождествлен с машиной, то при социализме “машина заменила человека везде, во всех работах… новая культура выросла не на человеческой крови, а на масляном поте машин… Человек изобрел целый ряд новых, замечательных машин. Он управляет погодой, климатом, он превратил пустыни и тундры в плодоноснейшие области”. В романе Я. Ильина “Большой конвейер”, посвященном строительству Сталинградского тракторного завода, описывается драматичный процесс борьбы человека и машины, причем парадоксальность созданной Ильиным картины взаимоотношений человека и машины заключается в том, что автор заворожен величием техники и как будто не может до конца поверить в ее подчиненность человеку. В “Большом конвейере” техника уже не враждебна человеку, она — не вампир, изображенный Горьким, но все-таки до полного контроля человека над машиной еще очень далеко. Герой “Большого конвейера” инженер Бобровников, оказавшись на практике в Америке, признается, что он “относился ко всему тому, что накоплено буржуазией в технике, в экономике, в быту, как к нашей и даже как к своей будущей собственности”. То есть он смотрит на буржуазную технику взглядом экспроприатора, взглядом завоевателя. Этот взгляд он называет “деловым подходом к действительности”.
Сталинградский тракторный завод был заложен 12 июля 1926 г. посреди голой степи севернее Сталинграда, причем решено было строить здесь современный завод массовопоточного производства, в основу проекта которого положен опыт США5 . Отметим, что дипломатические отношения между СССР и США будут установлены только в 1933 г., хотя американские специалисты оказывали Советскому Союзу значительную помощь, а Х. Купер за участие в строительстве Днепрогэса получил орден Ленина. Известный советский журналист, член ЦК ВЛКСМ Яков Наумович Ильин был не только свидетелем, но и активным участником строительства Сталинградского тракторного. Он редактировал заводскую газету, выпускал производственные “листовки-молнии”, организовывал заводские конференции, писал о тракторном материалы для “Правды”. В “Большом конвейере” Ильин подробно, порой с излишней, утомляющей читателя дотошностью описывает технологию производства, демонстрируя прекрасное знание работы завода. Подход к материалу у Ильина журналистский, но не литературный, и текст романа напоминает сведенные воедино производственные репортажи, местами дополненные литературным лиризмом… Автор фанатично влюблен в это машинное производство. Как вспоминал Б. Галин, Ильин уверял, что “завод музыкален” и “нужно только уметь различать разные мелодии голоса. Они по-своему звучат утром, в полдень, в часы вечерние”6 . Герои же “Большого конвейера” изображены порой схематично и становятся неотличимы друг от друга. Как муравьи, они мелькают перед читателем и путаются. Введя новый персонаж в повествование, Ильин неожиданно забывает про него надолго или даже навсегда. Уже по прошествии времени автор, словно спохватившись, вспоминает о ком-то из героев романа, потерянном на первых же страницах, и неловко пытается доказать необходимость этой фигуры в развитии сюжета, который уж давно пошел совсем по иному руслу в обход этой отдельной судьбы. Человек слаб, случаен, незначителен, а завод — могуч, вечен, величественен. Ценность жизни отдельного человека определяется его вкладом в великое дело стройки завода. Отдельные персонажи наделены яркими, запоминающимися характерами (Газган, директор Игнатов, Алексей Митрохин), но большинство действующих лиц “Большого конвейера” лишены индивидуальных черт, они вправду словно бы плывущие по конвейеру однотипные механизмы. Сюжет “Большого конвейера” увяз в “муравейнике” случайных и неслучайных героев. Невольно создается впечатление, что человек получил свободу от тоталитаризма машины, но не знает, как этой свободой распорядиться… Герои много философствуют, но их размышления, как правило, довольно прямолинейны, как бы запрограммированы, целиком определяются жизненным опытом и той социальной средой, в которой они находятся, философия отдельного человека абсолютно классово детерминирована.
Ранняя смерть (он ушел из жизни в двадцать семь лет) не позволила Якову Ильину завершить “Большой конвейер”, этим в значительной степени оправдываются недостатки романа, однако, на наш взгляд, схематизм в изображении героев “Большого конвейера” объясняется вовсе не тем, что автор не успел вдохнуть жизнь в их образы, а общей концепцией произведения, словом, то, что современному читателю представляется недостатком, для Якова Ильина таковым отнюдь не являлось. Как вспоминала Мариэтта Шагинян, “мы, писатели, увлеклись в ту пору вещами и техникой, машиной, проектами, даже названиями инструментов. Весь этот мир был для нас нов”7 . Действительно, литература бессчетное число раз описывала гамму человеческих чувств, говорила о душевных терзаниях, раскаянье, тоске, и все это, в конце концов, перестало казаться новым и увлекательным, и, может быть, интереснее услышать и описать “музыку” фабрик и заводов, обратиться к жизни машин — “героем нашего времени” стала техника. В 1930-е гг. был невозможен спор “физиков” и “лириков”, ставший характерной чертой “оттепели”, поскольку казалось, что техническая, инженерная мысль способна на лиризм, что она открывает широкий простор фантазии и творческой самореализации, и именно поэтому в литературе возникает такое увлечение “вещами и техникой”. На мой взгляд, совершенно правильная мысль была высказана в двухтомных “Очерках истории русской советской литературы” о том, что “авторы и “Гидроцентрали”, и “Большого конвейера”, и “Время, вперед!”, захваченные исключительными темпами, гигантскими масштабами развернувшихся во всей стране строек… менее напряженно вглядывались в человека, творца всех этих чудес на земле…”8. Произведение, воспевающее могущество техники, не может быть достаточно внимательным к внутренней жизни героя, к движениям его души и сердечным тревогам. Николай Бердяев, которому было свойственно апокалипсическое переживание проблемы взаимоотношения человека и машины, отмечал, что “единственной сильной верой современного цивилизованного человека остается вера в технику… Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета своей любви”. О самом себе человек начинает мыслить, прибегая к машинным метафорам — как Олейников из “Машины Эмери” М. Слонимского: “…хорошо бы механизировать в человеке все, кроме мысли; все чувства, ощущения, желания, — так, чтобы машина не только работала за человека, но и радовалась и страдала бы за него”.
Тема схожести человека с механизмом возникает на носящих ярчайший отпечаток сервильности страницах “Большого конвейера”, которые посвящены речи И.В. Сталина. Описывая выступление вождя, Ильин останавливает внимание на слушателях, на Баркове, Панченко, Игнатове, отмечая, какое воздействие оказывают на них его слова. Подобно искусному костоправу, вождь вправляет вывихнутые суставы, его прикосновения болезненны, но они врачуют. Автор показывает, как меняются люди, как они начинают анализировать давние и недавние свои поступки, терзаются муками совести, в течение кратких мгновений пересматривают казавшиеся стойкими взгляды и убеждения. “Барков краснел так, словно Сталин… говорил о нем и перед всеми его отчитывал”. Слушатели переживают состояние катарсиса. Очищение приходит через осознание собственных ошибок, недальновидности, затем через раскаяние и муку совести и завершается всплеском энтузиазма. Игнатов думает, слушая Сталина: “Да, да, я не вник глубоко в дело, не знал толком ни техники поточного производства, ни экономики его…” До выступления Сталина Игнатов, тяжело переживая свою неудачу на тракторном заводе, был растерян, сторонился знакомых и ожидал упреков в свой адрес, а после сталинской речи он вдруг начинает просить, чтобы ему вновь было доверено ответственное дело. Нет такого вопроса, на который Сталин не дал бы ответа, нет сомнения, которое он не сумел бы разрешить — он обращался ко всем и к каждому в отдельности, учитывая индивидуальный опыт каждого и совокупный опыт всего коллектива. “Сталин видел и не мог не видеть, что аудитория, весь зал, все сидящие в нем люди захвачены ходом его мыслей, и он понимал, что все, что он говорит, проникает в самые глубины сознания”. Дух сервилизма, раболепного отношения к партии и ее вождю делает “Большой конвейер” документом эпохи сталинизма. Американская славистка Катерина Кларк отмечает, что в советском обществе “индивидуум воспринимается как часть целого механизма, а отношения между ним и обществом рассматриваются как механические и подлежащие регулировке”9 . В “Большом конвейере” после сталинской речи “людям казалось, что их раскрыли, очистили, дали новый запас крови, мозга, энергии, бодрости и пустили их в ход”. Этот процесс преображения описан Ильиным в чрезвычайно примечательных выражениях — “открыли”, “очистили” и т.д. Очищение напоминает некую операцию, проделанную над разладившимся механизмом, который был “открыт”, то есть разобран на отдельные детали, затем изучен изнутри, “очищен” и исправлен, собран вновь и пущен в ход. Кроме того, каждому человеку был дан новый “запас крови, мозга”, то есть имплантировано нечто, меняющее человека коренным образом, имплантированы “мозг” и “кровь”, сознание, память: в биологического робота вложена программа поведения. Так, Игнатов был “открыт”, изучен, обнаружено в нем было чувство стыда за проваленный пуск завода, — чувство это молниеносно удалили, вложив на освободившееся место необходимую деталь, которая позволила устремиться к новым свершениям. Человеко-машинные метафоры, занявшие весьма прочное место в официальной идеологии и советском общественном сознании, опирались на базис советской физиологической науки, которая, по замечанию В.А. Геровича, в своем развитии “устойчиво продвигалась от одной человеко-машинной метафоры к другой”10 . Официально принятое учение И.В. Павлова об условных рефлексах с философской точки зрения было возвратом к воззрениям механициста Жюльена Офре де Ламетри, утверждавшего, что “человеческое тело — это заводящая сама себя машина, живое олицетворение беспрерывного движения” и “все зависит от того, как заведена эта машина”11 . Павловская теория согласовывалась как с процессом автоматизации советской промышленности, так и с утверждением человеко-машинных метафор в общественном сознании. Теория Павлова о человеке как о сложной биологической машине обосновывала и легитимизировала представление о человеке как контролируемом, управляемом механизме, который являет собой часть целого большого государственного механизма.
В новых, экстремальных условиях техника порой отказывается работать или работает не так, как ожидается, и подобным же образом человек в изменившихся социальных условиях живет иногда совершенно не по тем программам, которые разрабатывались конструкторами нового быта. Газган, идя по улицам поселка, видит изумляющие его картины — спящих прямо на улице людей, музыканта со скрипкой, поющую похабные частушки молодежь, женщину, которая мылась совершенно голая на виду у прохожих. “Вся жизнь выходила наружу. От этой обнаженности и потрясающей неприхотливости Газгану стало не по себе”. Словом, вся окружающая действительность слишком мало напоминает картину создания нового быта, напротив, здесь обнажена изнанка жизни, ее самые низменные, отсталые стороны. Этот человеческий материал, казалось, был совершенно негоден для новой жизни. Директору завода Игнатьеву приходилось неоднократно слышать “рассказы о безобразиях, о хулиганстве, о пьяных потасовках, картежной игре в бараках, о насилиях и проституции”.
Тема вредительства стала одной из сквозных тем романа “Большой конвейер”. Яков Ильин постоянно дает читателю понять, что “внутренний враг” находится где-то рядом, что необходимо сомневаться во всех и каждом, пытаясь распознать “вредителя”. Несколько инженеров завода высказывают недовольство тем, что, по их мнению, русских инженеров оттеснили американцы, пользующиеся незаслуженно высоким доверием у руководства. Секретарь партколлектива Маркус, узнав о таких настроениях на заводе, решает, что “все это сильно смахивало на раскрытие крупного и важного заговора”. Недовольство — это уже повод для того, чтобы задуматься о заговоре и о “внутреннем враге”. Прораб механосборочного цеха написал донос, где сообщал, что один из руководящих инженеров строительства, Кост, “собрал недавно у себя на квартире десять русских инженеров. Разговор шел главным образом о том, что русских инженеров “оттирают от руководства”. Директор завода Игнатов, как и Маркус, связывает эти возникшие на предприятия настроения с тем, что “в разных концах страны пытались объединиться и поднимали голову люди старых убеждений, вредящие тому большому делу, которое сейчас занимало страну”. Игнатов приходит к заключению, что “планы Коста были шире, нежели борьба против американских методов работы”. И, хотя в тексте нет разъяснения, насколько “шире” были планы, становится ясно, что недовольству Коста американцами придается политический оттенок. Директор решает “вытравить антиамериканские… настроения у той части молодых инженеров, к которой подлаживался… Кост”. Однако “вытравить” недоверие к американцам Игнатову не удается, поскольку не один Кост, но и многие другие инженеры говорят директору на совещании, что “приказания американцев неисполнимы, американцы не могут ориентироваться в наших условиях”. Получается, что “вредительские” настроения разделает добрая половина русских инженеров тракторного завода. Со случаями вредительства сталкиваются все руководители производств, описанные в “Большом конвейере”. Так директор одного из южных металлургических заводов Панченко, слушая выступление Сталина, тревожно размышляет о том, почему он вовремя не выявил “вредителей” на своем заводе, в числе которых оказался даже главный инженер: “Он долго не верил в их виновность, пока они сами не сознались…” Примечательно, что позднее именно американские специалисты будут обвиняться в том, что они умышленно тормозили строительство Тракторного завода — как утверждал в 1950-х гг. советский исследователь: “В истории строительства Сталинградского тракторного завода нельзя не отметить позорную роль американской буржуазии. По ее заданию американские консультанты внесли в проект завода ряд вредительских “поправок”12 . Но Яков Ильин ничего не знал об этой “позорной роли”, и его симпатии были на стороне тех героев “Большого конвейера”, что были сторонниками привлечения американского опыта, “фордизма” и “тэйлоризма”.
Американский инженер Стевенсон, наблюдая, как самоотверженно и исступленно трудятся русские рабочие и инженеры, говорит своим советским коллегам: “…рост производства в мае не мог не быть временным. Рост производства зависел не от рассчитанной мощности машин, а от искусственно вызванного подъема человеческой энергии. Такая энергия… тем быстрее истощается, чем сильнее напряжение”. Выпустив пятитысячный трактор, завод внезапно стал сбавлять обороты, месячный план сорвался, “на заводе не прекращались прорывы, брак и аварии”. Директор Барков, подобно его предшественнику Игнатову, уставший, с измотанными нервами, осознав свою неудачу, подает заявление об уходе. Хотя советские инженеры и обвинили американца Стевенсона в узости кругозора, развитие событий на заводе доказало его правоту — “искусственно вызванный подъем” непременно сменяется спадом, кризисом, вслед за штурмовщиной и работой на износ наступает время бессилия. По мнению Стевенсона, Советский Союз — это “злостный растратчик людского времени и материала”, здесь невысоко ценятся людские силы и время. Американского инженера удивляет, что в СССР “каждый квалифицированный рабочий мечтает стать изобретателем” и что “повсюду висят плакаты, призывающие к изобретениям”. Он не может взять в толк, зачем делать из изобретательства культ, зачем экспериментировать там, где давно уже все придумано, ведь разумнее учесть чужой опыт и идти дальше, чем тратить силы на изобретение известного. По замечанию Сюзанне Шаттенберг, “характерным признаком действий молодых советских инженеров стал способ проб и ошибок на месте… Честь инженера основывалась не на бесперебойной, слаженной эксплуатации, а на том, что им удавалось даже при неблагоприятных и враждебных обстоятельствах обеспечить производство. Следовательно, они видели себя ликвидаторами кризисов и художниками-импровизаторами”13 . Есть все основания быть уверенным в том, что изложенные Яковом Ильиным мысли американца — отнюдь не плод фантазии автора “Большого конвейера”, а точка зрения, действительно имевшая распространение среди работавших на советских стройках иностранных специалистов. Например, видный советский инженер Н.А. Филимонов в своих мемуарах описал разговор с американским инженером Пулсом, который работал на Днепрострое. Пулс говорил ему: “…русские — хорошие инженеры, хорошие специалисты. Только у них есть очень крупный недостаток — они постоянно ищут что-то новое, тратят на это много времени, волнуются, хотя есть уже апробированные практикой и надежные решения”14 . Слова Стевенсона из “Большого конвейера” перекликаются с теми суждениями по поводу советской индустрии, которые высказывает путешествующий по СССР немецкий писатель в “Гидроцентрали” Мариэтты Шагинян: “Я видель много-много мест, много-много людей. Но я мало видель уважения к человеку… Много хозяин — нет хозяин. Один бедный работник работает, — у него восемь, девять, десять командир: инженер командир, директор командир, рабочий комитет командир, рабочий инспекция командир…”15
От каждого человека требуется не только трудиться на пределе возможностей, но и верить в то, что невозможное возможно. Усомнившийся объявляется паникером и признается политически неблагонадежным. Когда на собрании инженерно-технической секции Саламатин говорит, что одиннадцатитысячный трактор скорее всего не будет выпущен к Международному юношескому дню (как призывал лозунг), его подвергают обструкции и исключают из партии. Карается всякий усомнившийся, не проявивший оптимизма. Пессимизм жестоко наказуем. Саламаткну немедленно припомнили его “троцкистское прошлое”, и от исключения его спасает лишь заступничество директора завода Селиверстова, которому жаль было терять хорошего специалиста. Бюро горкома заменяет исключение строгим выговором.
Примечательной особенностью сюжета “Большого конвейера” является отсутствие темы жертвенности, игравшей столь важную роль в советской мифологии. По замечанию Катерины Кларк, “героическая смерть оказывается показателем героического статуса, в редкий социалистический роман не включается смерть или опасность смерти для героев”16 . В этом отношении “Большой конвейер” можно назвать нетипичным социалистическим романом, ведь никто из его героев не приносит себя в жертву, не погибает, а единственная описанная Ильиным смерть — директора Селиверстова — это смерть от недуга, не представляющая собой ничего возвышенного. Единственный вид страдания, который испытывают герои “Большого конвейера”, — это бытовые неудобства, отсутствие нормального жилья, плохое питание, перенапряжение на работе. И хотя в романе постоянно звучит тема “внутреннего врага” и вредительства, драматического столкновения здоровых сил социализма с этими темными силами “контрреволюции” так и не происходит. Напротив, герои “Большого конвейера” стремятся к личному счастью, бытовому благополучию, уюту, даже, как инженер Бобровников, оказываются жизнелюбами-эпикурейцами. Многие из героев проходили стажировку в Америке и там приобрели вполне “буржуазные” привычки, которые, однако, в изображении Якова Ильина отнюдь не вступают в конфликт с пролетарской нравственностью. Автор подводит читателя к мысли о том, что описываемое в “Большом конвейере” время требует не жертв, не кровопролитных боев, а слаженной, единодушной, четкой работы, которая приведет к благополучию всех и каждого. Да, еще живы противоречия, оставшиеся от уходящего в прошлое классового общества, но общественно полезный труд эти противоречия искореняет, и бывшие “враги народа” тоже могут оказаться нужными в этом великом строительстве. Так инженер Ставровский, “организатор вредительства в авиационной и автомобильной промышленности, старый инженер, опытный и властный, признавший свою вину перед рабочей властью”, по инициативе С. Орджоникидзе направляется на Сталинградский тракторный завод и даже оказывается там более востребованным, чем член партии с безупречной биографией, секретарь парторганизации Маркус.
В дневнике Яков Ильин зафиксировал такие впечатления от строительства завода: “Непрерывный поток жизни, если хочешь, конвейер истории, закономерность ее развития…”17 Конвейер, массовое производство — это метафоры, относящиеся не только и не столько к промышленности, сколько к человеческому обществу. Как говорит Арно Арэвьян в “Гидроцентрали” М. Шагинян, “мы делаем плановую вещь… На каждой фабрике, на каждом строительстве, в каждом производстве… выделывается, или обрабатывается, или строится вещь плюс наше новое общество, плюс профсоюз….” Таким образом, заводской конвейер выпускает новый трактор плюс новое отношение к труду, плюс новое отношение к собственности и т.д. Человек — это, в конечном счете, тоже “плановая вещь”, сходящая с конвейера (с “конвейера истории”). Человек сошел с исторического конвейера эволюции. Советский Союз произведен “конвейером” всемирном истории.
Не случайно уже на первых страницах “Большого конвейера” герои (Бобровников и Газган) обсуждают роман Ильи Эренбурга “Десять лошадиных сил”. Якову Ильину важно продемонстрировать свое несогласие с идеей Эренбурга, своим романом он возвеличивал то, что вызывало неприятие Эренбурга. В романе “Десять лошадиных сил” Эренбург описывает труд рабочего на конвейере как притупляющее, уничтожающее интеллект занятие. “Рабочий не знает, что такое автомобиль. Он не знает, что такое мотор. Он берет болт и приставляет гайку… Он делает это сотни, тысячи раз. Он делает это восемь часов сряду. Он делает это всю жизнь. Он делает только это”. Двадцать пять тысяч рабочих завода Ситроена “когда-то говорили… на разных языках. Теперь они молчат”, “поляк когда-то пахал землю, итальянец пас баранов, а донской казак верой-правдой служил царю. Теперь все они у одной ленты. Они не разговаривают друг с другом. Постепенно забывают они человеческие слова…” Всех уравнял конвейер, машинное производство не знает национальных различий, и “от рева машин глохнут провансальцы и китайцы”. Человек превращается в производственную функцию. Герой романа Пьер Шарден, пролетарий с гаснущим сознанием, в советской критике был объявлен нетипичным героем: “Пьер Шарден мог быть и был типичен только для некоторой части французского рабочего класса, для той его части, за влияние на которую компартии еще предстояло бороться”18 . Яков Ильин в “Большом конвейере” стремился изобразить героев-антиподов Пьера Шардена, людей, которые хотя и трудятся у ленты конвейера, но подходят к своей работе и жизни творчески, по-изобретательски, они не исполнители, а творцы. Ильин хочет подчеркнуть неприятие позиции Эренбурга, начинает с ним полемику и устами своего героя Бобровникова говорит по поводу “Десяти лошадиных сил”: “Те, кто так пишет, просто не знают или не видели других видов физического труда. Разве работа на ткацком станке не однообразна?… Это же нелепость — осуждать конвейер за монотонность. Только кустари-ремесленники могут этого бояться”. Газган рассуждает о тех, кто, подобно Эренбургу, испытывают страх перед возросшей властью техники: “Их захлестнула капиталистическая рационализация, и они не могут дать правильной оценки технике, машинам, конвейеру… Желая избежать порабощения человека машиной, они фактически выступают против машины, против техники, не понимая, что дело не в машинах и не в конвейере, а в их капиталистическом применении”. Инженер Петр Пальчинский, впоследствии осужденный по “делу Промпартии”, также высказывал опасения, что рабочий, стоящий у сборочного конвейера, перестанет восприниматься как личность, окажется лишь винтиком в машине, и в противовес модным в сталинском СССР методам Форда и Тэйлора Пальчинский выдвигал идею “гуманистической инженерии”, сущность которой состояла в подъеме интеллекта советского рабочего “до такого уровня, когда примитивные методы тэйлоризма, разработанные для неквалифицированных работников, окажутся ненужными”19 .
Из всех героев “Большого конвейера”, судя по всему, наибольшей симпатией автора пользуется Газган. Газган по-юношески порывист, нетерпелив, в повседневной жизни бывает рассеянным и непрактичным, но в вопросах, относящихся к жизни партии, он тверд как кремень. И именно ему он доверяет высказывать те мысли, которые имеют фундаментальное для романа значение. Газган говорит об исключительной роли техники, машинного производства, “большого конвейера” в жизни социалистического общества — именно эта идея положена автором в основу романа, прославляющего “большой конвейер”: “…дающий перебои конвейер на Тракторном нас более волнует, чем все девушки мира, утром — смущенно и неловко, или искусно и смело — входящие в воду, хотя и девушки нам очень по душе”. Та же самая техника, что в условиях капитализма отупляет человека, в социалистической промышленности развивает его интеллект: такой вывод должен сделать читатель из критики Яковом Ильиным романа Эренбурга.
В романе “Большой конвейер” техника не способна заменить человека, но происходит это, прежде всего, по той причине, что производство еще не налажено, что техника дает сбои, и поэтому человек должен вмешиваться, и там, где машина не справляется, человек вынужден экспериментировать, действовать методом проб и ошибок, то есть рабочий на заводе является и в какой-то мере ученым-конструктором, проектировщиком.
Яков Ильин ничего не говорит о том, что произойдет, когда “большой конвейер” начнет работать без сбоев и срывов. Разве в условиях налаженного производства не будет советский рабочий выполнять такую же притупляющую и однообразную работу, как его французский коллега с завода Ситроена? Об этом Ильин не задумывается, поскольку описываемому предприятию еще далеко до той степени налаженности производства, которая сделает его сравнимым с заводами Ситроена и Форда. Гигантомания и промышленный утопизм великих советских строек были несовместимы с “гуманистической инженерией” Петра Пальчинского, и “социалистическое” применение техники, в конечном счете, оказалось столь же безжалостным к человеку, как и “капиталистическое”.
“Большой конвейер” принадлежит к числу таких книг, которые, не оставив заметного следа в истории литературы, тем не менее, по выражению М. Геллера, “отражают идеи и мысли типичные для времени, расхожие мысли и лозунги”20 . Очевидно, что роман “Большой конвейер” представляет интерес, прежде всего, как ценный исторический источник, как документ, сообщающий любопытные сведенья об одной из грандиозных советских строек. Однако, по нашему мнению, было бы несправедливо говорить об этом романе как о заурядном образчике партийной литературы, а о его авторе как о человеке бесталанном. О чем бы ни писал в своем романе Яков Ильин, он эмоционально открыт и абсолютно искренен перед читателем, ему чужды рисовка, угодничество, красивая поза, он искренен в своем преклонении перед Сталиным, он беззаветно предан партии, а в целом роман “Большой конвейер” — это литературное и политическое кредо Якова Ильина, рукописи романа он доверил самое сокровенное из того, что его волновало и тревожило, и, как выразился С. Третьяков, “книга для него была продолжением самого себя на бумаге”21 . Словом, “Большой конвейер” — это автопортрет писателя на фоне эпохи. В “Большом конвейере” есть немало авторских удач, многие сцены написаны динамично, в остром столкновении характеров Ильину нередко удается найти яркий, запоминающийся образ, но в общем, конечно, “Большой конвейер” представляет собой разросшийся до масштабов романа газетный репортаж. Тем не менее, увиденный Яковом Ильиным образ “большого конвейера” как метафоры общественно-политических процессов оказался чрезвычайно характерным для советской литературы 1930-х годов.
1 Эрн В.Ф. От Канта к Круппу. // Эрн В.Ф. Сочинения. — М, 1991. С.313
2 Там же. С. 315
3 Ильин Я. Большой конвейер. — М., 1936. С. 270. Далее в тексте роман Я. Ильина цитируется по этому изданию.
4 Кларк К. Советский роман: история как ритуал. — Екатеринбург, 2002. С. 85
5 См. Водолагин М. Первый тракторный. — М., 1968. С. 8
6 Яков Ильин. Воспоминания современников. — М., 1967. С. 262
7 Яков Ильин. Воспоминания современников… С. 208
8 Очерки истории русской советской литературы. Ч. 2. — М., 1955. С. 41
9 Кларк К. Указ. соч. С. 85
10 Герович В.А. Человеко-машинные метафоры в советской физиологии. // “Вопросы истории естествознания и техники”, 2002, № 3.
11 Ламетри Ж. Сочинения. — М., 1983. С. 183-184.
12 Бромберг М.Я. Партия Ленина—Сталина в борьбе за создание и освоение Сталинградского тракторного завода(1928—1932 гг.). — М, 1952. С. 8
13 Шатгенберг С. Техника — политична. // Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа жизни, 1920-30-е годы. / Под общ. ред. Т.Виховайнена. — СПб, 2000. С. 205-208
14 Филимонов Н.А. По новому руслу. — Л, 1967. С. 132
15 Шагинян М. Соб. соч. в 9 томах. Т.3. — М, 1972. С. 67—68
16 Кларк К. Указ. соч. С.156—157
17 Яков Ильин. Воспоминания современников… С. 235
18 Трифонова Т. Илья Эренбург. Критико-биографический очерк. — М, 1952. С. 46
19 Грэхэм Л. Призрак казненного инженера. Технология и падение Советского Союза. — СПб, 2000. С. 68
20 Геллер М. Концентрационный мир и советская литератра. — М., 1996. С. 163
21 Яков Ильин. Воспоминания современников… С. 356