Журнальная полка Сергея Белякова
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2004
Журналу “Октябрь” — восемьдесят. Свой юбилейный номер один из лучших современных литературных журналов построил так: опубликовал вновь тексты классиков, некогда впервые на его страницах напечатанных, рядом с ними разместил тексты своих нынешних авторов, по сегодняшним литературным меркам “молодых”. Мол, читайте и сравнивайте. Сравнивать мы, пожалуй, не будем. Это было бы просто некорректно, ведь классики, в журнале напечатанные, не мейнстрим двадцатых представляют. Это сборная звезд, уже давно всеми признанных, заключенных в золотые рамы, в пухлые, официальные тома собраний сочинений. Впрочем, идея-то получилась хорошая, и для классиков, и для современников полезная. Увидеть текст, скажем, “Тихого Дона” в современном литературном журнале, в ряду других повестей, рассказов, подборок стихотворений — приятная неожиданность. Пройденное повторять всегда полезно, к тому же напечатанное в литературном журнале всегда воспринимаешь не так, как в академическом собрании сочинений. Но классик, в конце концов, классиком и останется, а вот для современных своих авторов “Октябрь” и впрямь дорогой подарок сделал. Оказаться под одной обложкой с Маяковским, Пришвиным, Шолоховым, Платоновым, Олешей, Багрицким, Светловым — да лучшего пиара и представить нельзя. Авторам в пору выплатить “Октябрю” изрядную сумму за рекламу.
Что до качества современных текстов, то судить, конечно, читателю. На мой взгляд, рассказы Романа Перельштейна и Дениса Гуцко и, отчасти, Лемяшинский триптих Ольги Елагиной даже между Шолоховым и Пришвиным смотрятся совсем неплохо.
Есть, правда, вещи явно беспомощные. В статье Юлии Качалкиной “Купание красного быка” много от плохого журналистского отчета, штампов там больше, чем изюма в хорошем кексе: писатели “со всех концов России” приезжают на известный “форум” в Липках, чтобы “послушать мэтров и смело поговорить с ними о главном”. Бывает, несладко этим писателям приходится, ибо “очень часто дискуссии переходят рамки, указанные тактичными формалистами, и личность трогают за больные места биографии”. А уж закончится такой семинар и вовсе “может чем угодно. Запоем обсуждаемого (да спасет всемилостивый и милосердный Аллах его печень — С.Б.) или, наоборот, — бурным и стремительным творческим ростом”. И все-таки, резюмирует автор, “Когда критику делают критики — она конструктивна”. Мудрое замечание, особенно если масло получается масляным, добавим мы.
Рассказ Арсения Данилова — пародия на лекцию. Нельзя сказать, что пародия получилась смешная, от ее чтения клонит в сон, как от конспектирования пусть даже неглупой и по-своему оригинальной, но скучной лекции. Рассказ Анастасии Чеховской о деревенской девушке, уехавшей в Москву и вышедшей замуж за немца по имени Гюнтер (хорошо еще не Алоиз) Шикльгрубер и родившей затем мальчика по имени Адольф, по-своему забавен, но не более того.
Открывает же номер повесть Алексея Лукьянова “Спаситель Петрограда”. О ней следует сказать особо.
МЕЖДУ КРОКОДИЛОМ И КЕНТАВРОМ
Алексей Лукьянов. Спаситель Петрограда. Повесть. // “Октябрь” 2004, № 5
Действие повести происходит вроде бы в наше время, но в совершенно иных исторических условиях. Дело в том, что в 1911 году, в киевском театре, во время представления “Сказки о золотом петушке” пистолет террориста Богрова дал осечку. Столыпин остался жив. В результате, революция 1917 года провалилась: в России “накануне февральского путча” была раскрыта вся агентурная сеть Германии, которая, по мнению автора, и готовила революцию; царь все-таки не удержался на престоле и погиб со всей семьей в 1918 году. Но политическая карьера Ленина закончилась еще раньше: в ночь с 25 на 26 (не сказано, правда, — какого месяца) его задержал казачий патруль… Российские монархисты, очевидно, во главе со Столыпиным, победили. Они довершили разгром Германии, превратив ее в Берлинскую губернию, гибель царской семьи успешно скрыли, представив дело так, что чудом спасенный царь с триумфом вернулся в Петербург. С тех пор Россия превратилась в конституционную монархию с виртуальным монархом: его роль играли многочисленные двойники. Виртуальные монархи для пущей достоверности даже сменяли друг друга на престоле: Николай II, затем Петр Невеликий, затем Николай III. Валерий Чкалов слетал в космос за двадцать лет до Юрия Гагарина, а Сергей Миронович Киров вместо того чтобы заниматься политикой, доработал на Путиловском заводе до пенсии, после чего стал астрономом-любителем. В сороковые годы в стране вместо войны случился грандиозный экономический бум… Словом, Россия процветает, производит на экспорт папиросы “Беломор”, набитые анашой, не находящей, как и другие наркотики, спроса на внутреннем рынке, по улицам столицы (Петрограда, естественно) разъезжают автомобили “руссобалт-3132” и т.д., и т.п.
Уф, давайте переведем дух. Впереди еще кентавры, говорящие крокодилы-террористы, премьер-министр российской монархии по имени Борис Абрамович и жандармский офицер Максим Максимович Исаев. Нельзя сказать, чтобы сей историко-фантастический опус был чем-то новеньким. Появись он лет пятнадцать назад — фурор, может быть, и не произвел, но запомнился бы. Однако после безобразий Юрия Буйды и Валерия Роньшина в этой области вообще чем-то трудно удивить. Кентавр-танкист (главный герой этой повести)? Ну что ж, он же влезал в люк мифического Т-74 (гибрид Т-34 и Т-72?), а не реально существующей машины. Стоит слегка напрячь воображение, мы и не такое представим. А уж в кузне (гражданская специальность этого отставного танкиста — кузнец), в кабаке, на дискотеке и подавно. В эту повесть-окрошку автор накрошил много: тут вам и организация заказного убийства, и герои, носящие имена известных персонажей русской истории, литературы и фольклора (Егоров и Кантария, поручик Голицын, Распутин и т.д.), и черносотенцы (из-за придуманных автором исторических обстоятельств племя скинов в России не сложилось, и бандюги с национальным уклоном носят традиционные прически “под горшок”), и, на десерт, легенды о чудесном спасении цесаревича Алексея и о старце Федоре Кузьмиче.
Автор использует популярный в полумемуарной литературе прием: просто коверкает фамилию известной персоны и присваивает ее герою. Это не без расчета делается, ведь, не ровен час, обиженная звезда и в суд может подать, всю жизнь потом не расплатишься с обидчивой знаменитостью. И вот Юрий Шевчук стал Георгием Шепчуком, Александр Невзоров Сашей Призоровым. Использование имен людей-легенд распространено чрезвычайно среди тех, кто обычно называет себя постмодернистами. В самом деле, не надо придумывать новый образ, изобретать, ткать из воздуха будущего народного любимца. Достаточно лишь взять уже готовый продукт и включить его в сюжет, тоже откуда-нибудь заимствованный. Читательский интерес гарантирован, по крайней мере, минут на десять-пятнадцать, пока читатель не понял, что его просто дурачат. Бывают, конечно, и здесь свои шедевры, но то особая тема. Удача обычно приходит, если герой с именем, известный каждому с детства, сохраняет знакомые черты, и в то же время приобретает совершенно иной облик. Чапаев у Пелевина предстает то тем, легендарно-киношным Чапаевым, то декадентом-кокаинистом, который на плохо стилизованном крестьянском говоре проповедует благородный восьмеричный путь. У Алексея Лукьянова этого не получилось. Его Максим Максимович, Егоров и Кантария, Саша Призоров скучны и безлики. Только по фамилиям и отличаются друг от друга. Но будем справедливы, не про каждого такое скажешь. Например, Герман Лопатин, произносящий проникновенную речь о преимуществах монархии, по-моему неплох. А есть в повести образ, удавшийся необыкновенно. За эту удачу автору многое прощается. Этот образ — Крокодил, тот самый Крокодил Крокодил Крокодилович из Корнея Чуковского. Зеленый ящер успешно перешел из детской сказки в повесть для взрослых. Хотя по-турецки он не говорит, зато, как и положено Крокодилу Чуковского, курит папиросы, правда, теперь они набиты анашой (тот самый экспортный “Беломор”):
— Как же вы, житель жаркой Африки, оказались в холодной российской столице? — спросил репортер.
Попыхивая папиросой “Беломор”, крокодил ответил:
— Это такая экзотика.
В новой жизни он киллер, взявшийся за изрядную сумму убить русского царя. А заказчиком стал лидер монархической партии, потомок Александра I (как выяснилось, старец Федор Кузьмич вел весьма легкомысленный образ жизни), стремившийся убрать всех представителей правящей ветви династии, не зная, что это лишь подставные лица. По кентавру Юрану (Юрию), исполнявшему роль царя, Крокодил открывает огонь из снайперской винтовки, но из-за своеобразной анатомии кентавра и действия мощного электромагнитного поля, изменявшего направление полета пуль, лишь ранит его. Ранение пошло на пользу Юрану — врачи, исследовав его геном, открыли родство кентавра с Романовыми. Племянник Юрана — Ваня Васильчиков, оказывается прямым потомком цесаревича Алексея. В финале эти новые Романовы при помощи Саши Призорова одерживают победу над Крокодилом и его заказчиком. Петроград прославляет победителя Крокодила и нового, на этот раз не виртуального, наследника.
ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
Денис Гуцко. Осенний человек. Рассказ. // “Октябрь”, 2004, № 5
Известно, что мастерство писателя редко можно оценить при первой встрече. В руки может попасть неудачный плод пробы пера талантливого, но незнакомого вам прежде автора. Неудачный опыт невольно рождает предубеждение, которое не сразу удается преодолеть. Случается и наоборот: в стопке рукописей, принесенных графоманом в редакцию какого-нибудь “толстяка”, случайно оказывается относительно приличный текст. Его печатают. По какой-то причине текст поглянется авторитетному критику — он сдержанно похвалит, вслед за “авторитетом” за восхваление примется стайка эпигонов этого критика… И вот уже заурядная вещь стала чуть ли не событием литературной жизни. Не так, чтобы часто это бывает, но случается. Конечно, затем наступает разочарование: графоманство автора выплывает на свет божий по мере того, как его произведения начинают печатать. И все же куда приятней, когда случается наоборот: писатель, которого ты сначала не слишком-то высоко оценил, пишет все лучше и лучше. Пусть твой прогноз не сбылся, тебе же, голубчику, на будущее урок, зато литература наша стала богаче на одного хорошего писателя.
В этом году я уже писал рецензию на повесть молодого, по меркам современной литературы, где молодость, как известно, тянется лет до сорока, писателя, Дениса Гуцко (“Дружба народов”, 2004, № 2; рецензию см.: “Урал”, 2004, № 5). Не могу сказать, что повесть мне особо понравилась. Я включил ее в журнальную полку лишь из-за яркой, актуальной национальной темы, мимо которой не мог пройти. Не то, чтобы повесть была написано дурно, нет, но и особых стилистических красот я в ней не нашел. До этого с его творчеством я знаком не был, и вряд ли стал бы включать его новую вещь в очередной выпуск журнальной полки (это могло бы выглядеть как пиар одного, не понятно на основании какого критерия избранного автора). Однако его новая повесть настолько непохожа на предыдущую и столь явно отличается от нее стилистическим мастерством, что не обойти ее вниманием было бы не справедливо.
С первых же строчек невольно хочешь взглянуть еще раз на имя автора: не однофамилиц ли? Куда исчезла прежняя публицистичность? Откуда этот слог? Писатель-журналист превратился в художника: “Есть люди летние, в жаркой пляжной печке пропекающие себя до гладкой корочки, отдельно каждую впадинку, каждую складочку. Им это потом всю зиму отщипывать как от ванильного калача, припоминать то вкус домашнего вина на вечернем пирсе, то шипучие, у самых ног умирающие волны… С сентября по ноябрь сердце раскрыто вывернутым наизнанку инжиром…Осенью душа моя разбухает и наконец заполняет меня всего. Как слизень на сырость, выползает она на запах гниющей листвы. Слизень, текущий вверх по ножке скамьи, сочно-коричневый, с золотистыми иероглифами по всей спине, с короткими антенками, на которых подрагивают шоколадные бусинки, — драгоценный слизень”. Начало повествования как бы утопает в сентябрьском тумане, в испарениях опавшей листвы: признание в любви к осени смягчает, как бы обволакивает страшное событие, послужившее завязкой сюжета: узнав о неожиданной гибели своих родителей, герой ослеп. Слизень с бусинками на антенках стал последним зрительным образом в повествовании. На его место пришел мир ощущений, звуков, запахов.
Ослепший герой живет на иждивении у своего внезапно разбогатевшего брата. Его жизнь состоит из воспоминаний, воображения и бесед с домработницей Элей, которая служит ему и чем-то вроде поводыря. Как-то брат решил скрасить жизнь героя, подстроив знакомство с женщиной (как выяснилось потом, замужней). На время у него появилась любовница: “Она появилась, конечно, осенью. В начале этой осени, когда в аллеях, как толпа на похоронах — возбужденно и трагично, — гудят деревья и по утрам туман по-собачьи лижет твои щеки”. Со временем обман раскрылся: стимулом для этой дамы оказались то ли деньги брата, то ли желание насолить изменявшему ей мужу. Герой едет выяснять с ним отношения, взяв в качестве оруженосца все ту же Элю, но попутно знакомится с ее дочерью и маленьким внуком. Нежность к грудному младенцу вытесняет в его душе любовь к женщине. Она наполнет жизнь человека-чаши, каким считает себя герой, нет, не смыслом, а скорее чувством, эмоциями. Держа на руках грудного младенца он обретает полноту бытия: “Теперь я хожу в гости к Эле. Точнее, к Ольге. А если совсем точно — к маленькой Сонечке. В один прекрасный момент я понял — да так просто, словно какую-нибудь вещицу в карман сунул, — что в той пахнущей молоком комнате, усеянной погремушками, на самом деле и находится мой рай. Ведь каждый имеет право вернуться в рай, если знает адрес”.
В ОЖИДАНИИ КОНЦА СВЕТА
Ирина Василенко. Человек в информационном обществе. // Наш современник. № 5
Нет, речь пойдет не о Чубайсе. Поговорим о вопросе более масштабном и абстрактном, чем отключение света в операционной.
Как известно, человек не может примириться с тем, что время, в которое он живет, вполне заурядно. В тот скучный факт, что и до его появления на свет божий люди рождались, росли, женились, растили собственных детей и умирали, он еще может поверить, но он, по природе своей, не в силах примириться с тем, что и после его смерти люди продолжат заниматься своими делами так, как будто ничего не произошло. Поэтому, наверное, человек так любит считать свою эпоху исключительной, неповторимой, поворотной в мировой истории. Эпохой, которой будто бы суждено преобразить человечество, круто сменить его судьбу. Потому-то одни (оптимисты) верят, что живут на пороге “золотого века”, “конца истории”, а другие (пессимисты) убеждены, что вот-вот грядет Апокалипсис.
Ирина Василенко явно относится к последней категории. Ее статья, опубликованная в пятом номере “Нашего современника”, примечательна не оригинальностью идей, а как раз их типичностью, распространенностью, особенно в среде наших левых и антизападнически настроенных интеллектуалов. В этой среде есть мода: вместо того чтобы доказывать свою идею, опираясь на логику и факты, подкреплять каждый тезис цитатой из трудов какого-нибудь западноевропейского мыслителя. Эта схоластическая традиция привилась у нас во времена господства “единственно верного учения”. Традиция ссылки на авторитет сохранилась, только круг “авторитетов” заметно расширился: к ним теперь относятся все сколько-нибудь левые западные мыслители, а их ведь тьма тьмущая! А может, такой метод доказательства они выбрали еще и потому, что считают: мол, отечественного западника только ссылка на какого-нибудь Хабермаса или Фуко и может пронять. Так или иначе, но добрую половину статьи Ирины Василенко занимают прямые цитаты из Фридерика Бегбедера, Энтони Гидденса, Зигмунда Баумана, Жан-Франсуа Лиотара, Эриха Фромма, Ульриха Бека или пересказы их идей.
Несмотря на этот, почти постмодернистский, эклектизм концепция у Ирины Василенко получилась довольно-таки логичная. По ее мнению, мы живем в мире, где правит “Его Величество Реклама [если уж на то пошло — Ее Величество, в русском языке это словечко как-никак в женском роде стоит], а человек — такой же товар, как и все остальное”. “Главная тайна информационного общества, — продолжает автор, — проста и уродлива — производители рекламы стали тайными Повелителями Виртуального Мира: реклама везде, от нее невозможно укрыться, она запрещает скучать, она мешает думать. Она заставляет [выделено мной — С.Б.] каждого мечтать о вещах, которых у него никогда не будет: о вечно лазурных небесах, о неизменно соблазнительных красотках, об идеальном счастье, подкрашенном с помощью яркой компьютерной графики. Терроризм, именуемый “новинкой”, помогает продавать пустоту. Для того, чтобы зародить в душе человека жажду приобретательства, надо возбудить в его душе зависть, горечь, алчность — это оружие рекламы”. Производители рекламы определяют, что должен желать человек, а чего он желать не должен. Сам человек оказывается совершенно пассивным существом, покорно жующим ту жвачку, что предлагают ему “короли виртуального мира”. Более того, в наше время человек все больше времени проводит в мире виртуальном (блуждает по интернету, играет в компьютерные игры, смотрит телевизор — этого заклятого врага патриотической интеллигенции, который расколотила-таки молотком героиня последней повести Распутина). По мнению Ирины Василенко — это очень плохо, ибо человек, “выключаясь” из реальности, становится еще более пассивным и беззащитным перед теми, кто им манипулируют. В новом информационном обществе он утрачивает свою идентичность, перестает считать себя частью класса, группы, общества. Он превращается в индивида-атома, к тому же больного нарцисизмом и отправляющего “культ потребления”. Такой человек не имеет четких политических предпочтений, более того, становясь человеком-потребилелем, он перестает быть гражданином. Атомизированное общество ориентировано на предельный гедонизм, вместе с тем, жить в этом обществе плохо, поскольку индивид-атом практически беззащитен перед бесчисленными “рисками”: “Обескураживающим парадоксом современного потребительского общества… стал невиданный прежде рост рисков — социальных, экологических, экономических, политических. Риски в информационном обществе — это большой бизнес”. Словом, картина в этом русском переложении западных идей нарисована довольно-таки мрачная.
Начнем с излюбленного левыми интеллектуалами утверждения о том, что современное общество, или, точнее, те, кто им будто бы управляют, манипулируют, навязывают человеку образ жизни потребителя: сказано человеку: “Ешь гамбургер, пей кока-колу, отдыхай в Египте”, — и покорным кроликом спешит он сначала в супермаркет или в киоск, за гамбургером и колой, а потом в турфирму за путевкой. Неважно, что гамбургер безвкусный, что кола не утоляет жажду, а после “отдыха” в Египте несчастный потребитель обратится к врачу. Так-то оно так, только потребности человека зависят от его природы, а не от воли рекламодателя. Пусть исчезнет реклама, но останутся голод, жажда и желание отдохнуть. Купит тогда человек пирожок, запьет его квасом и поедет отдыхать в Подмосковье (что для здоровья куда полезней). Выходит, не потребности навязывает реклама, а только производителя товаров.
Левые полагают, что поразительное разнообразие товаров в мире рыночной экономики противоестественно, что человек, якобы, может довольствоваться и малым; роскошь же не только аморальна, но и противоестественна, а значит, чужда человеку, навязана ему ловким продавцом через надоедливую, но эффективную рекламу. Увы, это миф. Человек так устроен, что, достигнув сытости, стремится к роскоши, к богатству. Это закон, сродни биологическому. Задолго до нашей эры купцы везли шелк из Китая на Ближний Восток и в Средиземноморье, с юга Аравийского полуострова везли благовония, из Ирана косметику: тысячи километров на медлительных ослах или верблюдах ехали купцы. Они выплачивали пошлины встречным кочевникам, как в наше время оплачивают “крышу”, и отбивались от тех кочевников, что оказались “не в доле”. Их товар стоил дорого (накладные расходы при тогдашнем уровне развития транспортных средств были чудовищны), но его покупали те, кто мог позволить себе роскошь. С тех пор изменилось многое, но природа человека осталась неизменной: человек “информационного” общества также хочет есть, пить, заниматься любовью, богатеть, покупать дорогие вещи, как желал этого его далекий предок, облизывавшийся при виде тюков с дорогими тряпками, привезенных рахдонитами из Поднебесной. Не информационное общество, не капитализм сделали человека потребителем, он был им всегда.
Теперь о виртуальном мире. В большей или меньшей степени, но почти все люди немалую часть жизни проводят в мире придуманном, в мире воображения, игры. Но что считать “нормальным” существованием в “реальном” мире? Если следовать логике Ирины Василенко, то “нормальную” жизнь ведут лишь немногие бизнесмены, не терпящие всего, что отвлекает их от дела. Их жизнь — сплошная работа, у них нет хобби, нет отдыха, они не думают о посторонних вещах и не мечтают. Таких людей, слава Богу, немного. Если бы их было чуть больше — представляете, какая скука могла воцариться на Земле! Подобный узкий, прагматический взгляд на мир характерен также для некоторых чересчур религиозных людей, из тех, что считают всякую деятельность, не направленную на возвеличивание Бога и спасение души, бессмысленной потерей времени. К счастью, даже среди верующих людей такие мракобесы находятся в меньшинстве.
Наверное, сама Ирина Василенко не до конца понимает, что такое воображаемый мир (мир виртуальный лишь одна из форм его бытия). Мир этот появился задолго до компьютеров. Когда люди начали на досуге слушать рапсодов, гусляров или скальдов — они уже стали посещать воображаемый мир. Если в минуту досуга человек позволял себе мечтать, размышлять — он тоже оказывался, пусть даже ненадолго, вне реальности. И сегодня враги виртуального мира, с презрением отвергающие кибернетические плоды цивилизации, разбивающие (пусть даже на страницах журнала, то есть опять-таки виртуально) телевизор, забывают, что способов ухода от реальности, погружения в воображаемый, искусственно сконструированный мир великое множество — и чтение литературных журналов — один из них, хотя и, увы, не слишком популярный. А еще есть чтение книг (разумеется, я имею в виду не бухгалтерские книги), есть спорт, есть музыка, театр — все это, как ни крути, способы ухода от реальности! Есть алкоголь и наркотики, наконец. Очевидно, стремление уйти, хоть ненадолго, из реальности в воображаемый мир тоже присуще самой природе человека, так возможно ли восставать против природы?!
Но, уходя время от времени из реальности, человек вовсе не теряет с ней связь: в конце концов, в виртуальном мире витает его дух, но тело-то остается на земле, телу надо как-то питаться… Волей-неволей надо работать и зарабатывать, содержать семью, делать карьеру и т.п. А работать ему надо, как правило, с людьми: приходится строить взаимоотношения с работодателем, с начальством, с коллегами — вот вам уже и обретение социальных связей, и обретение идентичности, об утрате которой так сокрушаются высоколобые, но оторванные от жизни философы-постмодернисты. Вообще, проблема идентичности представляется мне несколько надуманной. Она существует для социолога, который гадает об идентичности уроженца Свазиленда, получившего шведское гражданство, но не для самого новоиспеченного шведа: он над этой проблемой попросту не задумывается. Господство индивидуализма в современном обществе не означает исчезновение классов, этносов, наций. Противоречия между работодателем и работником никуда не исчезли, и что такое голодовки шахтеров и авиадиспетчеров, как ни проявление классовой борьбы? О межнациональных конфликтах я уж и не говорю: тот, кто видел хотя бы на экране телевизора лагерь курдских боевиков или толпу албанских погромщиков, вряд ли станет говорить о распаде этнической идентичности. Индивидуализированное бесклассовое общество, состоящее из индивидов-атомов — не более чем миф, или, точнее, непростительное упрощение, созданное воображением высоколобых.
Ну и, напоследок, о риске. Что наша жизнь в промежутке от колыбели до обтянутого материей деревянного или цинкового ящика связана с постоянным риском известно, наверное, каждому. Это трюизм. Но вот рискует ли современный обыватель больше, чем его пращур? Представьте, что вы живете не в мегаполисе XXI века, а в каком-нибудь городке на засечной линии веке эдак в семнадцатом. Каждое лето в городе случается по несколько пожаров. Пожарных команд, как вы понимаете, нет и в помине. Судьба вашего имущества, да и сама жизнь зависят от вашей и ваших соседей бдительности и расторопности. Больше надеяться не на кого. Раз в четыре года город все-таки выгорает дотла. Кроме того, каждый год из славного Крымского ханства наезжают вооруженные до зубов добры молодцы. Перед ними стоит вполне определенная задача: ваш город спалить опять-таки дотла, а всех молодых и здоровых жителей (о судьбе остальных можете догадаться) отправить на вечные принудительные работы в далекие басурманские страны. И придется вам под градом стрел насмерть стоять на деревянных стенах, чтобы спасти себя и своих детей от вечного рабства. А уж если вам повезло и, скажем, из стрельцов удалось выбиться в купцы, то перед каждым бизнес-туром вы будете писать завещание. Дело в том, что дорога ваша пролегает через лес, а в лесу том под каждой елкой по здоровенному мужику с топором или с кистенем — все по вашу душу да по ваши денежки. Ну, как, спокойная жизнь? Спокойней ли она современной? Честно говоря, не знаю.
Я не случайно привел столько примеров из истории. Эта наука отрезвляюще действует на тех, кто чересчур увлекается апокалипсическими прогнозами. Апокалипсис-то уж не первое тысячелетие ждут, да вот беда, все не приходит. Ужасы информационного общества, столь красочно описанные Ириной Василенко, совсем не новы. Стоит открыть хороший учебник по истории, или, лучше, просмотреть пару-тройку добросовестно написанных монографий, как станет ясно, что в этом мире если не все, то многое известно давным-давно. Меняются лишь машины, приспособления, но не человек.