Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2004
Вячеслав Моисеев. Теплые руки / Кольцо в стене. — Оренбург: Редакционно-издательский комплекс ОГУ, 2003.
Книга издана затейливо. Если взять ее в руки так, как мы обычно привыкли это делать, то прочитаем на обложке: “Вячеслав Моисеев. Теплые руки”, а на титульном листе еще и жанровое обозначение: “Рассказы и повесть”. Но, повернув ее тыльной стороной, прочитаем уже другое: “Вячеслав Моисеев. Кольцо в стене”. Открыв обложку с этой стороны, мы обнаружим и здесь титул, но уже другой, на нем, кроме заглавия, значится: “Повесть и рассказы”. Перелистывая дальше — слева направо, — заметим, что и оглавление тут есть свое, и нумерация страниц отсюда начинается — только уже справа налево. Автор в небольшом вступлении якобы простодушно поясняет, что это не типографский брак: просто книга “сверстана “по-арабски”, и читать ее надо справа налево”. Будто бы прием предопределила случайность: начал писать повесть с последних страниц рабочего блокнота, потому что на первых страницах уже что-то было записано, и только потом понял, что так ее и печатать следует, потому что действие в повести происходит в основном в мусульманских странах — в Сенегале, Марокко; да и в Оренбургской области много мусульман, а священная книга мусульман — Коран — так вот, справа налево, на языке оригинала и печатается.
Но это не единственный сюрприз издания. Когда начинаешь читать эту “по-арабски” сверстанную повесть, то очень скоро обнаруживаешь и необычный композиционный прием. Повествование разбито на небольшие фрагменты (главами, даже главками их никак не назовешь), и всякий раз последнее слово предыдущего фрагмента становится первым словом следующего, действие в котором происходит чаще всего в другое время и в другом месте. Это выглядит, например, так: “Да, посылка в самом деле пришла от Фарида и предназначалась мне, теперь сомнений не
было
еще жарко, когда ранние южные сумерки сползли с разошедшихся по швам зеленых бескозырок-восьмиклинок финиковых пальм…” Вынесенное в отдельную строку и выделенное жирным шрифтом общее слово — это, конечно же, не заголовок, но ясно различимый и глазом, и по интонации рубеж. Это разделение, но также и сцепление, вызывающее ассоциацию с вязью арабского письма (хотя, конечно, я совсем не уверен, что арабы пользуются подобным приемом хоть в повествовании, хоть в письме).
Резонный вопрос: а если бы действие повести происходило где-нибудь в Китае или Японии, автор — что: потребовал бы от издателей набирать текст строчками, которые читались бы сверху вниз? Иными словами, не слишком ли наивен такой прием создания национального колорита? А ну как взяли бы издатели да и напечатали текст повести, как принято по нашей традиции, слева направо — что-то в ее восприятии изменилось бы?
Готов допустить, что не изменилось бы ничего. Особенно для читателя, который под влиянием детективов привык воспринимать в литературе прежде всего событийную сторону. Но тогда скажите: а почему некоторые литераторы пишут стихами? Казалось бы, куда проще — без рифм, без всех этих ямбов-хореев и прочих затей. Кстати, вопрос этот не уводит от темы, а, напротив, проясняет ситуацию: Вячеслав Моисеев по первой своей литературной специальности — поэт. Прежде чем появилась эта книга прозы, у него выходили книги стихов и стихотворных переводов. Да и сейчас он продолжает писать и публиковать стихи, наряду с прозой.
Вообще-то на вопрос о том, почему люди пишут стихами, в короткой заметке, да еще мимоходом, ответить не получится, но, может, и не стоит над ним особо ломать голову: просто попробуйте пересказать “своими словами” любое стихотворение, которое вы помните и которое вам нравится. События (если они там есть) останутся теми же, а вот взгляд на них будет совсем другой: померкнут детали, развеется эмоциональный настрой, исчезнет связь события, запечатленного поэтом в слове, с глубинной сутью бытия. Высокое будет поглощено обыденным.
Так вот, “заморочки” прозы Вячеслава Моисеева имеют, мне кажется, ту же природу, что и стихотворная форма речи. Прав, я думаю, рецензент одной из оренбургских газет, усмотревший в повести Моисеева стремление “выйти за пределы обыденного”, свойственное обычно поэзии. Правда, продолжение этой фразы выглядит в той рецензии очень уж цветисто: “…улететь голубым мерцающим шаром в непознанное пространство”. Я бы сказал проще: писатель стремится сломать стереотипы обыденности, чтобы выявить и подчеркнуть существенные связи. Это создает очень необычный эффект. С одной стороны, даже в повести, где действие происходит в экзотических странах, но тем более в рассказах, произрастающих из отечественной почвы, повествование выдержано в канонах реалистической прозы. В частности, картинки из жизни Сенегала и Марокко выписаны так подробно и достоверно, что у меня, читателя, не возникает сомнений: автор там бывал. Но, с другой стороны, в сцеплении этих “картинок” возникают коллизии, которые порой кажутся просто фантастическими, хотя, если вникнуть глубже, они отражают вполне реальные связи и закономерности.
К примеру, бармен Муса в Дакаре, так похожий на Фарида, давнего партнера и противника главного героя по какой-то запредельной по смыслу вселенской игре, вдруг и на самом деле превращается в Фарида. Да при этом так эффектно: “…схватил с полки бутылку молочно-белого кокосового ликера, плеснул себе в ладонь и быстро-быстро втер в лицо и руки, словно жидкий крем. В довершение он с размаха ударил себе бутылкой по переносице, и на ней мгновенно образовалась горбинка”. А все дело в том, что Фарид, появляющийся в повествовании в самых разных обстоятельствах и обличьях, олицетворяет собой некое вселенское зло, способствующее проявлению второго закона термодинамики — нарастанию энтропии. Он вездесущ, многолик и лукав, как сам дьявол. Да, пожалуй, дьявол он и есть. И логика появления его в столице Сенегала не житейская, а мировоззренческая, и, чтоб выявить ее, надо выйти за пределы обыденности.
В мозаике событий, разбросанных в пространстве и во времени на тысячи километров и на многие десятилетия, просматриваются контуры авторского миропонимания. Оказывается, все в этом мире взаимосвязано — и наша неладная история, с гражданской войной, коллективизацией, войной Отечественной, и пробуждающаяся Африка, и нынешняя Чечня. Глубинная суть единого потока событий — борьба порядка с хаосом (энтропией), “хранителей” с “разрушителями”. С этой общей картиной мироздания с готовностью соглашаешься, потому что особой новизны в ней, честно говоря, и нет, но при этом остается ощущение, что она не столько выношена в глубинах художественного сознания автора, сколько придумана, сконструирована. Автор не столько с помощью творческой интуиции докапывается до скрытых глубин мироздания, сколько пробует технические возможности своей прозы. Но все-таки чувствуется, что эта умозрительная “конструкция” создана человеком умным и талантливым; рассматривать ее, как замысловатое изделие набирающего силу мастерства, по крайней мере, не скучно и поучительно.
А рассказы, включенные в книгу, построены проще, в них заданности меньше, но поэтическое заострение ситуации (тот самый “выход за пределы обыденного”) позволяет автору так же, как и в повести, раскрывать драматизм бытия, обычно скрытый от непосредственного наблюдения. Возьмите хотя бы рассказ “Теплые руки”, давший название “русской” версии книги: событий там — на три строчки в газетной хронике. Не очень молодого, но и не старого еще инженера городских тепловых сетей, отправившегося через дорогу в булочную, сбивает — и сразу насмерть — тяжелый КамАЗ. Но Вячеслав Моисеев пишет не хронику, а жизнь, где, оказывается, все предопределено, но никогда ничего заранее предугадать невозможно… А рассказ (фантасмагория!) “Президент” (на мой взгляд, самая удачная вещь в книге) начинается с болезни “профессионального демократа” Федора Лукова: после неудачной рыбалки он загрипповал, “ночью он температурил и плавился от жара, словно свеча, а под утро его навестил сам Борис Николаевич в сопровождении Бурбулиса”. С такой делегацией ему “пришлось говорить о судьбах нарождающейся российской демократии”. Но “Президент”, который назван в заголовке рассказа, — это не Борис Николаевич, а беспородный пес Лукова, который после смерти хозяина возглавил стаю бездомных и оголодавших собак, и они разбоем стали добывать себе пищу… Впрочем, комментировать этот рассказ, упрощая его неизбежными аналогиями и аллюзиями, непродуктивно, лучше просто прочитать.
В общем, это весьма неординарная книга. Думаю, каждый, кому случится ее прочитать, станет по возможности (если отыщет где-нибудь в Екатеринбурге или Перми книгу, изданную в Оренбурге!) следить за новыми публикациями автора.
Николай СТРУЗДЮМОВ