Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2004
“И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площади исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет. В Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, н хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом вселит и пугает стрелка и собаку”, — так писал в 1847 году в рассказе “Хорь и Калиныч” Иван Сергеевич Тургенев.
Не хотелось бы здесь ничего добавлять и убавлять. Сто пятьдесят лет назад, когда Россия еще жила крепостным правом и когда стояли ещё по ней великие, а по Уралу, Сибири и нерубленые леса, когда текли полноводные, а главное, чистые реки, уже и тогда сокрушался великий писатель и охотник, что в иных губерниях скоро нечего будет стрелять.
Слова эти я постоянно вспоминаю, коль доводится слышать отвратительный (для меня) бухающий звук ружейного выстрела, и непременно думается: кто это там попал на мушку примитивного чаще всего, не мыслящего дальше своей “страсти” человека с ружьем? Человека? И особенно больно бывает, когда слышится этот звук весной, когда все кругом жаждет радоваться и любить, размножаться и пестовать своих звериных, птичьих и всяких других детенышей и детишек. И вот на это-то живое и поднимается ствол. Стволы!
Ну-ка, задумайтесь, люди, чем это провинился какой-нибудь гусь, журавль или утка? Чем? И за что? Вот если б представить фантастическую, обратную ситуацию? Но нет, не представляется она! И продолжается она, эта неравная омерзительная война вооруженных и самодовольных против недоумевающих и мирных, охота.
А почему? А потому, что разрешили эту самую охоту дяденьки, не ведающие, что сегодня творится в лесах и полях, на природе, ибо некогда им бывать на ней и вся эта природа видится им чаще всего из окошка мчащегося на дачу “мерса” или “Волги”.
Да что это я тревожу такие величины? Человеку, далекому от природы, живущему телевизором в своей благоустроенной квартире, владеющему участочком в этом самом “коллективном” и озабоченному, не замерзли ли огурцы-помидоры, не съели ли драгоценные яблочки-ягодки “плодожорка” или, допустим, долгоносик или дрозды, теперь уже вроде бы тысячу раз наплевать, водится ли в окрестных лесах-полях благородная птица тетерев и есть ли вообще этот добродушный дупель — последнего дупеля, явно подстреленного, автор этих строк нашел на лесном болоте лет сорок, если не пятьдесят, назад и с тех пор более не видел. А хлопотунья куропатка те же полсотни лет еще “веселила и пугала стрелка и собаку” неподалеку от деревни Елизавет и Горного Щита. И твердо знаю: нет теперь ее нигде. И благородного тетерева не сыщешь.
И вообще тихо и чисто в борах и ельниках, а на болотах и реках даже в пролет редко увидишь кого и то знаешь: из тундры или в тундру летят, куда-нибудь к Таймыру. Встречаются, правда, по ельникам и глухим местам еще глухари, но и их теперь ждет не дробовая атака, а пуля из нарезного дальнобойного карабина. Тихо в борах и ельниках.
Зато в изумление приходишь, коль заведут ноги в магазин, где стены от пола до потолка увешаны самым совершенным оружием, ружьями-автоматами и чуть ли не пулеметами… И опять горько думаешь: “Господи! Для кого-чего это все наготовлено? Для войны, что ли? Так против кого?” Ну, допустим, глухарь ходил бы с ружьем и охотился на охотников? Уверяю вас, никто бы и шагу не ступил в лес. И понимаю: война человека с природой давно кончилась уже полной и пакостной победой вооруженного над беззащитным. Только человек неразумный повинен в исчезновении прекрасного животного мира. И в первую очередь это — охотник.
В 1943 году автору, тринадцатилетнему тогда подростку, отец подарил одноствольное ружье, “ижевку” 20-го калибра. Отец мой был завзятый охотник, хотел и из сына сделать такого же “заядлого”. И — не сделал… Едва кончилась война и отступил самый подлый голод, я повесил ружье на стену и ходил с ним в лес очень редко, беря с собой скорее для ощущения защищенности — ходишь в лесах один. Чаще всего возвращался я с такой охоты без выстрела, а лет тридцать назад и вообще поставил зачехленное ружье в угол, чтобы не то в 96-м, не то в 95-м торжественно снести его в райотдел милиции и сдать — надоело продлевать разрешение и собирать справки, что не алкоголик, не псих, не “состоял” и т.д. Справки к тому же теперь дороже ружья. Так я навсегда покончил с “благородной страстью”.
Кстати, с чего бы это она благородная? Вот к глухарю слово это весьма подходит, ну а к охотнику?
В давно минувшем девятнадцатом веке, когда охотник, а чаще всего то был помещик, в особом костюме, в тирольской охотничьей шляпе с перышком, в нарядных сапогах, которые ныне носят женщины-модницы, и непременно с кожаной сумкой через плечо (никто не носил тогда эти пошлые рюкзаки), а к сумке-ягдташу полагалась еще сетка на позолоченных кольцах для лишней добычи — охота была чем-то вроде моды. Охотник слыл импозантной фигурой. Не говорю уж про конную охоту с гончими, с борзыми! Да под музыкальный звук охотничьего рога! Куда как престижно было выехать, да еще тебе с дамой, бочком сидящей в специальном женском седле… “И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы”. Пушкин. Тургенев. Толстой. Некрасов. Бунин. И даже некий забытый ныне Терпигорев-Атава…
Так и пусть бы все это осталось в том далёком, как бы задетом позолотой прошлого времени. Пусть остается в старых журналах “Псовая и ружейная охота”, бережно хранимых, пусть. А вот зачем же сегодня-то, при ином понимании жизни России и даже планеты в целом, заниматься истреблением того, что практически невосстановимо.
Ничего я не хочу описывать и доказывать — идите в любой пригородный и даже относительно дальний лес, и в поле, и на болота. И вы убедитесь — пусто! Ни лисьего нарыска, ни заячьего следочка, ни птицы какой-нибудь прекрасной, ладно еще, коль снегиря повидаете — считайте, что повезло. И на пролете теперь, год от года уменьшающемся, не видишь того, что было еще полсотни лет назад — шеренги казарок и гусей, косяки уток. И привела к такому безмолвию истинно варварская весенняя охота.
Так и хочется воскликнуть: да опомнитесь вы, господа! Опомнитесь и те, кто до сих пор разрешает эту охоту на боровую и водоплавающую дичь, глухарей на току и на тех же селезней.
Есть и у меня рассказ об охоте на тяге. Называется “Подснежики”, где один из героев его (в войну был снайпером) вовсю стреляет, а возвращается на привал пустым, без добычи. Потому что… стрелял мимо… Сознаюсь, такого героя я выдумал. Но на тягу, а она еще есть, к счастью, вблизи моей дачи, хожу каждую весну. И стою, и чаруюсь весенним сырым и наполненным птичьим пением лесом, и жду, жду, пролетит ли вальдшнеп. Редко, но пролетают еще один, два, но и тому рад и в потемках возвращаюсь, почти счастливый: постоял на тяге, ощутил всю прелесть ее и без порохового дыма, без ружья. И не призываю я охотиться с фото-, с видеокамерой, оно интересно, конечно, да хлопотно, и камера дорога, а вот возвыситься душой, проводив взглядом вольно летящую птицу, может каждый. И каждый может почувствовать себя человеком третьего тысячелетия на все еще прекрасной, но стремительно пустеющей земле.
Третье тысячелетие — это уже праздник для каждого, кто получил счастье, именно счастье, вступить в него! Тысячу лет надо ждать теперь этой удивительной возможности. И вот, думается, не надо ли именно теперь возвыситься над своими страстями, над дурными, если не преступными, привычками прошлого, над всем этим убийством и надругательством, столь возвышенно именуемым словам охота?
Автор заранее приносит извинения всем членам общества охотников и рыболовов и тем заслуженным людям, что стоят во главе его. Автор, однако, надеется, что статья будет воспринята не со скрежетом зубовным, а заставит глубоко задуматься: не пора ли в новом тысячелетии по-новому рассмотреть такие понятия, как охота, спорт, промысел? И автор, кстати, за то, чтобы сохранить такое общество, найти в нем новые силы и направления деятельности. Мне кажется, это возможно.
Ну, а любящим бывать в лесу по старинке никто не возбраняет выехать на природу, чтоб, подобно перовским “Охотникам на привале”, попить чайку, посидеть у костерка, иметь право на разрешенное ружье и позабавить друг друга рассказами, и даже водочки выпить в меру для утешения души. Да с тем и вернуться, гордясь собой и с легкой совестью, что не загублена ни одна живая душа. И пусть бы с десятилетие хотя бы не слышалось выстрелов в наших лесах (так ведь и браконьеров ловить было бы легко).
Ну а если уж невмоготу хочется стрелять? Надеюсь, вы помните, читали “Тартарена из Тараскона”?
Автору этой статьи повезло. Он в Тарасконе был. Городок этот на юге Франции расположен, на высоком берегу полноводной и чистой реки Роны. Вход в городок открывает большая, сложенная из дикого камня башня — остаток не то римских, не то средневековых времен. А сам Тараскон, ярко раскрашенный, одноэтажный, залитый солнцем, напомнил мне чем-то декорации театра музкомедии. Весь он какой-то комедийный и опереточный. И недаром здесь жил великий охотник Тартарен (где-то, видимо, недалеко от башни), и, помнится, возглавлял он тамошнее общество охотников.
А так как никакой дичи в окрестностях Тараскона уже и тогда не было, охотники-тарасконцы, возглавляемые Тартареном, каждое воскресенье отправлялись (запасясь закуской и выпивкой) в окрестные поля стрелять по фуражкам. И к вечеру, веселые и довольные, торжественно возвращались домой с изрешеченными дробью картузами на дулах ружей. И главой охотников признавался тот, кто более всех издырявил свой картуз. Не стоит ли и нам перенять этот странный обычай охотников из Тараскона, коли нет сил отказаться от стрельбы вовсе?