Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2004
Ангел из кинопленок
— Мы к вам шли, а почки прямо на глазах трескались и высовывали свои зеленые носы. Какая же была длинная зима нынче!
— Вот такая же была, когда мне было тринадцать лет, — сказал стоящий тут же французский актер (то есть, нет, а просто похож).
Хозяин представил его нам:
— Нина, Слава, знакомьтесь: мой школьный друг Олег.
Олег мягко отжал речь хозяина: тогда, в его тринадцатилетие, снег выпал в апреле, и пацанва расстреливала снежками афишу фильма “Крылатый юнга”.
— Помню, помню афишу! — вскричал хозяин. — Там лицо Ербезинской — тонко испаряющееся!
— Я встал, чтобы лицо ее закрыть. — продолжал Олег. — И полетели в меня комья снега! Потом надо мной смеялись в школе, особенно одноклассницы.
Вдруг он резко сменил тему:
— Селедка, селедка! — И уютными движениями достал из огромной клетчатой сумки тщательно завязанную салатницу. Побежал распаковывать на кухню! А хозяин шепнул нам:
— Ребята, он такой романтик. Но не бойтесь, он нам ничего не испортит. Потому что у меня сегодня текила! День Победы! Это же такой день! — он захватил нас в могучую охапку и поволок к столу. — Когда от столкновения двух тоталитарных систем вдруг родилось больше свободы!
— Вот так же считает моя любимая женщина, — сказал Олег, садясь напротив нас.
Хозяин продемонстрировал бутылку текилы: внутри настоящая гусеница — если она не растворилась, то точно сорок градусов.
— Мой дед дошел до Берлина, — сказала хозяйка. — За Победу!
Соль, текила, лимон, и мы не заметили, как Олег сел на своего конька.
— У меня тут случайно с собой романс, — он достает из глубин сумки кассету (хозяин успокаивающе подмигивает), — посвященный любимой женщине Алле Ербезинской. Если хотите, я включу.
Не надо, не надо, закричали мы, понимая, что бездонность клетчатой сумки сейчас обрушится на нас.
— Не надо скромничать! — Олег воткнул кассету в магнитолу.
Ну что мы можем сказать? Этот романс оказался намного лучше, чем “Зайка моя”, но все же он начал разъедать компанию: хозяйка уносит тарелки из-под салатов, пробормотав, что жаркое зовет, пора полить его вином, хозяин убежал в комнату сына и страстно принялся наблюдать, как отпрыск хочет нарыть в интернете что-нибудь к юбилею Дали.
— А знаешь, сын: у испанского шилоуса всегда такой низкий горизонт. Вроде это воцаряет вечность и монументальность. Но! Обыщи все его миры — и не найдешь там любви. Это то же, что падшие ангелы: любили, любили Бога, и вдруг захотели быть такими же главными.
Сын поцокал по клавишам и сказал, что у Дали плод граната — смотри, как клево, каждая грань зерна блестит.
Под жаркое капитально разошелся Олег! Сумка его извергла тщательно проработанные чертежи. Эти большие листы ватмана вздымались и опадали, как опахала страсти.
— Вот здесь система тросов, она будет поднимать из-под сцены звездолет, помните, эпизод, где Странница стучит в обшивку корабля.
— Помним, помним, с Косталевским она там была! Еще у них поцелуй над звездной бездной.
— Какой поцелуй? — насторожился Олег.
— Да мы ошиблись, это совсем в другом фильме и вовсе не она.
Эх, текила, текила, выдумали тебя индейцы на голову европейцев!
— А тут, в сцене, будут прорези, через которые оболочка корабля поднимется и растянется, как дирижабль.
— А что это за такая пьеса? — повис в благовонном от жареного мяса воздухе вопрос хозяйки.
Рядом с ним тут же повис ответ Олега:
— Как, я не сказал? Это все пришло ко мне для юбилея моей Аллы.
— Чем мы можем помочь?
— Слушать мою поэму о любимой, — долженствующим голосом произнес Олег.
У каждого из нас внутри что-то заскулило. Все с опаской посмотрели на китайскую сумку. И не зря: он достал оттуда упитанную папку.
Но у хозяйки было чем защитить нас. Она сказала:
— Ребята, какая поэма! — И воинственно метнула манник с изюмом на середину стола.
И благоуханная душа его поплыла в наши ноздри. И этот щит из нежного манника и крепкого чая ослабил удары Олеговой утонченной любви. Все любят ведь как — без разбору, кого подбросит жизнь, а он единственный, кто дарит себе любовь к еще более единственной! Так Олег сигналил глазами и улыбкой.
Хозяин одной рукой пил чай, а другая, туго набитая мышцами, лежала на плече жены. Морзянка нервов и мышечных волокон передавала внутрь ей в грудь: ты не Ербезинская, и не актриса, и вообще не какая-нибудь другая знаменитость, но моя любовь уж будет посильнее, чем “Крылатый юнга”!
Поэма Олега наконец закончилась (он читал ее стоя) сценой про снежки: мол, пусть лучше взгляд мой запорошен — слава Богу, лик твой невредим!
— Что ты, Слава, так могуче вздыхаешь?
— Котика жалко.
— Какого котика?
— Рыжего. Он вот тут ходил — по крыше книжного магазина и заглядывал в наше окно то с одной, то с другой стороны. Запах жаркого его привлек. Но никто не предложил котику ничего — он долго и робко ждал, когда закончится поэма, чтоб вклиниться со своими насущными проблемами насчет жаркого, но его терпение кончилось раньше, чем у нас…
Олег — не моргнув глазом — продолжил говорить про свою Ербезинскую.
— Виделись мы один-единственный раз — 23 апреля 1981 гола в 2 часа 34 минуты. — Олег продолжал, волшебный манник здесь был бессилен. — Я взял друга и поехал в Москву. Перед этим, чтобы справку получить — мы же были студенты, — в носах помазали канцелярским клеем — получился насморк, выпили йода с сахаром — поднялась температура. Это еще старые армейские штучки.
— Надеюсь, йод не в чистом виде? — спросила хозяйка.
— Конечно, нет. Не раньше, не позже, а именно перед Москвой, в вагоне, у меня пошла носом кровь. С трудом я, Миша Журавлев, тут еще проводница подбежала — остановили. В столице купили цветы, тогда это было трудно. Ждем ее у театра. Только она показалась с репетиции, синеглазка моя — у Журавлева как хлынет из носа юшка! Как она к нему затрепетала, бросилась! Платок свой душистый об него замарала! А я думал: почему мне не везет! Почему не у меня! Почему у меня в поезде!..
Он аж захрипел и жадно припал к чашке с горячим чаем.
— Но это ведь не все? — спросил хозяин
— Не все. Алла пригласила нас в машину и повезла на кладбище. Это был день памяти ее отца-иллюзиониста. Когда мы проходили мимо памятника Хрущеву, она сказала: “Голова Хрущева облезла, но будет время — он засияет”. И это все отложилось там…
— Там — это где?
— Там — это в душе.
— А что такое тогда здесь? — не уставали мы напирать.
— Здесь — это в теле… Но вы поняли уже, что у Аллы провидческий дар? — Олег вдруг подернулся сумраком, как цветущий пейзаж перед дождем. — Но когда мы вернулись в театр, она позвонила с вахты и сказала: “Толя, жди, соскучилась, целую”. Ножом по сердцу!
Хозяин сказал так:
— Да, любовь зла, полюбишь и Ербезинскую.
— А моя жена, — снисходительно ответил Олег, — говорит иначе: любовь зла, и некоторые козлы этим пользуются.
— Как, ты женат? — спросили мы в унисон.
Олег, видимо, давно приучил себя не морщиться, он только повел лицом сначала вправо, потом влево:
— Я развожусь. Она только внешне походит на мою Аллу! Сколько я просил ее измениться внутренне — ни в какую! Дошло ведь до чего: не дает фильмы по тиви смотреть с участием Ербезинской!
— Скажи спасибо, что она тебе череп не проломила, — буркнул хозяин на правах старого друга.
— Но с сыном у меня отличные отношения.
Мы забросали Олега вопросами: а сколько лет сыну? Чем занимается?
— Он у меня почти гений, — просиял Олег. — Я ведь сначала поэму в честь Аллы писал шифром, чтобы жена не прочла. И что? Вдруг сын начал писать мне записки этим же шифром. А сейчас он играет меня молодого в клипе, где в него снежками пуляют.
И сына втянул сюда, безбашенный!
— Я веду переговоры с первым каналом, чтобы он купил мой клип к юбилею Аллы. — Сияние резко усилилось.
Может, он ненормальный, этот Олег? “Ужели слово найдено?” Но вспомним селедку под шубой: высший класс селедочка, и как хорошо шубка к ней подогнана! Получилась гораздо лучше поэмы.
Вдруг он убрал свое сияние поворотом невидимого выключателя и стал жаловаться на жену: она даже денег не давала, чтобы заказать скульптуру из капа. Но Олег все равно выкроил семь тысяч рублей! Однако пришлось добавлять: резчик руку поранил, когда вырезал Царевну-лягушку, и пришлось оплачивать лечение, пока он не мог зарабатывать на хлеб с водкой. Да, эту лягуху играла Лидия Владимировна, мама Аллы, в свои свежие годы. А тут ей восемьдесят лет исполнилось. Привез эти пятнадцать лягушачьих килограммов в Москву. Вахтерша, как увидела, смешалась: “Ах, ах, не знаю, как они это воспримут, звоните по домофону”…
Вручил или не вручил деревянную лягушку, в конце концов, спросили мы попросту.
— Оставил у вахтерши. — Он вообще лег на стол, вспоминая этот ужас, потом вдруг вскинулся, как ярморочный Петрушка: — Но вот что радует — соперников у меня все меньше и меньше. Я молодых спрашиваю, а они вообще не знают такую актрису — Аллу Ербезинскую.
В спокойном, решительном взгляде Олега читалось: “Еще лет двадцать — и я смогу претендовать на роль мужа”.
— Если долго сидеть на одном месте, рано или поздно мимо тебя пронесут труп твоего врага, — засмеялся хозяин.
Мы засобирались.
— Да вы куда? — всплеснула своими серебристыми руками хозяйка.
Оказывается, хозяин специально сигары подобрал как завершение текилового вечера.
— Мы не умеем, мы никогда сигары не курили…
— А я вам сейчас покажу. Надо втянуть вот так вот в рот… мц-мц….пф-пф… Ни в коем случае не затягиваться и вникать в букет дыма.
— Нет, уже поздно, мы пойдем. Спасибо за все. Классно сегодня было…
При прощании хозяин повторил свой фокус — обнял нас. И мы начали уменьшаться в его объятиях и казаться себе худенькими-худенькими. Олег выглядывал из-за его плеча и договаривал нам вслед:
— Равен ли я Алле своей великой любовью? Даже не знаю…
— А если бы был выбор между жениться на Алле или получить славу из-за своей поэмы?
После некоторого колебания он ответил:
— Я бы выбрал Аллу! Кстати, не поможете мне найти спонсоров — этот клип снять? Нужно сто пятьдесят тысяч деревянных. Я уже дал объявление в “Фигаро”:
Красавицы Аллы грядет юбилей.
Ты друг Ербезинской? Откликнись скорей!
Вышли, вечер был какой-то набекрень, потому что солнце еще больше село. Мы говорили о том, что не дай Бог, если Ербезинская когда-нибудь достанется Олегу. Он с нее взыщет за все страдания.
Мы обогнали парочку бомжеватых влюбленных. Они шли обнявшись и спорили:
— Ты, Тося, кончай пить, скоро клубника пойдет, воровать надо.
— Когда клубника-то? Еще долго.
— Да у тебя и запои по два месяца.
— Меня от этой клубники тошнит. — И запела: — А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!
Звенья
Искали двух блондинок с косами — и нашли среди выпускников. Думали: начнут кубинцы бешено русский язык учить только за то, что на нем разговаривают такие белокурочки.
Но все получилось наоборот: как увидели Люсию и Галу (Люсю и Галю) кипучие бородачи, так и перестали все славянские звуки воспринимать. В головах у кубинцев бушевал все сметающий торнадо, выучены были только два имени: Люсия и Гала, и “я тебя любить”.
Но не об этом писала Люсия своему (как она думала) Евдокиму в Пермь.
“Я сижу на столе. Прошел тропический ливень, стулья плавают вокруг, и даже одна яркая рыбка заплыла в гости! Мы обсуждаем, как спасти эту рыбу-дуру и отправить к родным берегам. У Галки вчера из носа выбежала цепочка мельчайших муравьев. А врач в посольстве сказал, что муравьи селятся только у европейцев. У местных — иммунитет. Прописал какое-то полоскание носа. Кимушка! А как твои ухо-горло-нос? Кондиционеры нам так и не выдали. От жары по восемь раз в день принимаем душ”.
Между тем подруги не скупились на подробности: “Люсия, твой Евдоким имеет смутное представление, какие женщины его, а какие — не его. Все торнадо ничто в сравнении с Евдокимом! И хотя он — преподаватель, ему даже третьекурсник Печурихин дал в морду за свою девушку”.
Прочитав такое, Люсия смахивала железную слезу и говорила:
— Галка, это они от зависти. Ведь он никогда им не достанется. Вот смотри, что Кимочка написал в первом письме: “Через пять минут после нашего расставания я уже соскучился”.
Галя вздохнула:
— Жаль, что ты не можешь написать ему, как по пути сюда наш корабль обстрелял этот подлюка американский самолет. Евдоким еще больше тобой бы дорожил.
Советский корабль шел без флага. У капитана был такой приказ. А у американца — свой приказ: он дал очередь из крупнокалиберного пулемета. Наш капитан резко почувствовал просветление в голове и приказал поднять советский флаг. После этого патрульный самолет заходил над ними буквально по головам. Разглядев флаг, строчку от очереди на палубе, убитого матроса, американец отвалил.
— А наш кок выбежал, увидел в теле матросика дыру чуть поменьше тела — и поседел.
— Все, прекращаем, — рубанула Галя. — Нам еще обратно по океану идти.
— Уже никогда в жизни! В Союз нас перебросят на самолете. Посол поклялся мне.
Когда Люсия вернулась в Пермь, она узнала, что Евдоким бросал ее четыре раз (не считая мимолетностей).
Но! Ведь она перед этим наблюдала, как несколько часов американский патрульник висел рядом с их военно-транспортным самолетом. И даже пару секунд казалось, что она видела сухое курносое лицо пилота. Неужели сын или внук русского эмигранта?
Это было как строительство научной статьи: не знаешь как, но все равно напишешь. Осталась жива — совсем неконструктивно хотеть повыдергать руки-ноги у Евдокима. Лучше нацелиться теперь на своего (как она решила) Гришу — нового коллегу по кафедре — и висеть над ним, как самолет-разведчик, давая ему разглядеть свое шоколадное лицо с плавающими по нему ярко-синими глазами. Пусть подумает-подумает, а потом, наконец, решится с треском разорвать свою случайную семейную связь и воспарить от лона этой эвенкийки, которая пусть будет благодарна, что Гриша привез ее в гущу современной цивилизации из ее стойбища.
Люсия, конечно, не была никакой расисткой. Так же бы она думала, если бы Гриша привез медсестру из уральской деревни или рыбачку из Приморья.
Сын Гриши и эвенкийки — Веня — вырос волевым, беспощадным и стал богатым. Ему сейчас под сорок, качок, много баб и много детей. Он от них отвязывается так. Приходит к нему один из орды сыновей и говорит: такая заморочка — на следующий семестр нужно не семьсот, а восемьсот баксов.
Веня про себя облегченно вздыхает, но говорит строго:
— Позвоню, проверю. Иди, все будет. Вот тебе еще сто долларов, сходи к косметологу, а то у тебя не прыщи, а вулканы. Деловой человек должен заботиться о вывеске. А где мышцы? Я тебе зачем оплачиваю фитнес?
Веня и своего отца не забывает: недавно подарил ему брошюру “Секс после сорока”. Гриша открывает — а там чистые листы (просто блокнот).
— Первоапрельская шутка!
А на днях Люсия встретила этого вечного спортсмена Веню на ступеньках аптеки, она выходила — он входил. Хромает, с тросточкой, стеснительно улыбается! Он даже поздоровался с намеком теплоты.
— Веня, что с тобой?
— Мениск… Словно болт ржавый там вбит в колене.
Не глядя, он достал несколько зеленых бумажек и протянул Люсие: для отца.
Некоторым физическая боль придает оттенок человечности! Раньше Веня помощь предлагал иногда, но с оттенком суперменства:
— Если вам деньги нужны — вы попросите, я всегда дам.
Ну, конечно, если беда прижмет, побежим сами искать: Веня, дай, дай! А пока потерпим, потерпим.
Значит, у Гриши от эвенкийки вырос железный Веня, а у Евдокима такой единственный сын: любое дуновение жизни его леденило. Люсия его ни разу не видела, и слава Богу, а то бы он полжизни к ней по ночам приходил.
Все-таки он долго держался, этот несчастный Сашук. Закончил мединститут, там же и женился на стоматологичке Яне. Она все терпела, потому что любила. Когда ночью вскакивала на плач новорожденного сына, Сашук говорил:
— Извини, но убаюкивать младенца — это не мое.
Потом у нее осталось одно только терпение, когда он стал произносить:
— Извини, но готовить — это не мое.
— Подрабатывать — это не мое.
Яна отдала сына в детский сад, когда ему исполнилось полтора года, и вышла на работу. В зубоврачебное кресло к ней сел Петр Петрович и открыл рот. Она сверлит зуб, нет-нет да и посмотрит в зеркальце. Крикнет: “Маша, мне подкладочку — не густую, не жидкую, а такую среднюю”, — а сама снова глядь в волшебное стекло — не изменилось ли чего в чертах. У нее на руке было обручальное кольцо, но чувствовалось, что это не мешает ей быть в поиске. Сигнал был принят, и Петр Петрович как заснует вокруг нее, блистая отремонтированными зубами!
Сверхъестественное чутье его известило: кончай с многолетними томлениями, эта твоя женщина единственная — скоро будет совсем твоя.
Подобное же чутье поразило Сашука, но там было все плохо. Это чутье не заставило его сказать жене: ремонт квартиры — это тоже мое, и понос сына — это тоже мое. Вместо него зав.реанимацией Петр Петрович все это быстренько выложил Яне и раскрыл свои объятья, которые немедленно заполнились.
Сашук повесился.
Но если бы все от несчастной любви накладывали на себя руки, земля бы сейчас была безлюдна, одни только бездушные волки бы бегали. Так сказала Люсия жене Евдокима Еве Леопольдовне по телефону. И тут же спросила: чем помочь?
Ее слова отдались где-то там, в телефонном пространстве: помочь… помочь…
— К нам все ходят ночевать, нам одним страшно очень. Вот сегодня, может, вы придете?
За напором Евы Леопольдовны клубился страх, вдруг откажут, ну не отказывайтесь же, ведь только на одну ночь.
Евдоким встретил Люсию на остановке. Этого ребенка никогда не волновало, что, когда-то спикировав на нее, он вспорхнул и погнался за прекрасной полячкой. Ну, догнал, и каков результат?
Но Люсия ему этого не сказала, а только поцеловала во все еще красивую гладкую щеку. Она не видела Евдокима лет пять, с тех пор, как он перестал преподавать. “Бедный, у тебя две кисточки седых волос выглядывают из ноздрей”.
— Я сам его снимал, — сказал Евдоким, потом заплакал, затем сдержался. — Спасибо, что пришла.
Впервые Люсия подумала: хорошо, может, что нет у меня детей…
Вечер изо всех старался им помочь: прихотливо раскинул над Камой закат, зажег с другой стороны пару звезд — будьте, как я, работайте, загорайтесь, а вот этого не надо — строевым шагом рубить куда-то по снегу, выпуча глаза.
Руки оказались мудрее хозяев: они беспрерывно резали овощи, хлеб, солили, перчили для Люсии. В то же время Евдоким и Ева Леопольдовна восклицали:
— Красный перец повышает иммунитет!
— Лук чистит сосуды!
— Кукуруза содержит золото!
В общем, черные мысли не могли втиснуться в это мельтешение.
Но когда все полегли спать… Люсия увидела в проеме окна черный элегантный костюм на плечиках с сияющей рубашкой, просунутой в рукава. Вверху была приделана черная шляпа, и от нее падала густая тень, не смотри туда, Люсия, вдруг что-нибудь разглядишь. Костюм слегка покачивался, но не от ветра, и она поняла, что это не костюм, а это… это… Люсия срочно проснулась и увидела целое поле костюмов, которые равнодушно покачивались. Она опять проснулась. Как же всю цепь прервать, Боже мой, Боже мой, Боже мой! Люсия чувствовала, что этого недостаточно. Что я такого сделала, ну да, я Гришу увела от эвенкийки, неужели это все еще записано там, у Тебя?
Думала, что после Кубы не боится ни моргов, ни кладбищ, потому что Он не оставляет человека в самых окончательных местах. Но сон перешиб бесстрашие.
Прошло восемь лет.
Зав.реанимацией Петр Петрович распивает коньяк с зав.урологией — под Новый год. Коньяк подарен летчиком — у него камень в почке, а справка нужна позарез, что разрешено летать. Петр Петрович проглотил напиток и, чувствуя подступающее веселье, додумывал мрачную мысль: “А что, если в полете у летчика камень тронется с места?” “А, — ответил коньяк, — в Перми у всех камни, если просветить, но, что теперь — жизнь остановить, никому не работать?”
Петр Петрович поставил мензурку приклеивающим движением (к поверхности стола) и спросил:
— Ну как Италия, Юрик?
— Венеция, оказывается, вся стоит на наших лиственницах. От воды смолистые стволы не гниют, а только каменеют. Вечные!
— Ну, за нас! Где бы была Венеция без наших лиственниц? — Петр Петрович выцедил новую порцию. — Второй случай у меня за неделю. Поступил неизвестный — сочетание глубокого ушиба мозга с обморожением.
— Сколько лет твоему случаю?
— Да примерно двадцать. Поступил в одних плавках.
— Но, наверное, процентов на шестьдесят жизнь-то ему светит?
Вошла Татьяна Алексеевна и сказала:
— Петр Петрович, такие тарелки тяжелые, будто из всего дерева, из всей глины! Руки к концу смены отваливаются. Надо бы заменить хоть на какую-то пластмассу.
— Сейчас мы ваши руки полечим, — сказал Петр Петрович с воодушевлением. — За наших героических нянечек!
Нянечка отказалась, выпила, затем уж твердо отказалась, ушла. Издалека раздался приглушенный звонок. Медсестра вскоре заглянула:
— Петр Петрович, тут родители нашлись этого неизвестного.
— Хо-ро-шо!
Петр Петрович еще не знает, что, как только он придет домой, жена ему скажет:
— Звонила Люсия. Говорит, что к тебе привезли неизвестного, но он уже известный: тоже Петя, как ты. Это сын ее соседа по подъезду.
Он заморгает устало белесыми короткими добрыми ресницами, а Яна замрет и подумает: значит, все сделает — как хорошо!
Забодала эта Люсия, скажет про себя устало врач, своими просьбами. Откуда берутся такие Люсии? То будет одна мысль. А другая такая: Люсия — неутомимый общественный диспетчер, сидит на телефоне день и ночь, направляет потоки просьб и молений строго по адресам…
На лестнице курили два санитара из “скорой”. Петр Петрович так понял, что они фильм обсуждают, где тело побрызгали живой водой, и части его побежали, ожив:
— Понятно, как руки бегут, а вот как пенис?
— Он как кобра: встал, пополз…
— А вульва?
— Какие ты вопросы задаешь!
Люсию разбудили крики васьковызывателя. Он кричал на улице: “Васька! Васька! Васька!” А вчера ее разбудил костевызыватель.
Вспомнила сон. Она была близнецом еще трех себя. Идет война, двух убили, третью Люсию тяжело ранили, зато сама Люсия-четвертая жива. Проснулась в прекрасном настроении! Проглотила кофе и полетела на электричку!
Напротив сидела старушка и читала книжку “Убей меня завтра”.
Люсия сошла на станции Голованово. Быстро по списку купила две сумки продуктов и, через силу выпрямившись, косо потянула в сторону дома однокурсницы Р. (внезапно два года назад она просила так ее называть). Протащилась мимо служебного хода кафе. На сахарной белизне бумаги чернел рубленый шрифт: “Машины не ставить. Штраф — лопатой по стеклу”. Сколько агрессии! Зачем же так? Ведь дети это читают.
В подъезде сияющий подросток кинулся к ней:
— Давайте я вам помогу, бабушка!
Ах, если бы он произнес “сударыня”” или, скажем, “госпожа”! Налетев на пылающий взгляд Люсии, он потух и отпал. “Какая я тебе бабушка, щенок!” — вопили ее глаза.
Р., как всегда, забыла, что Люсия покупает продукты не на свои деньги: по очереди раз в месяц их дают однокурсники.
— Ой, спасибо, ты одна меня помнишь! Там тебя вознаградят! — Р. показала исхудалой рукой на потолок, потом пошуршала свертками и сказала горько: — Я же просила сельдь в горчице не покупать, а только в масле!
— Учту, учту.
Р. все же пожевала рыбье звенышко (с наслаждением) и вновь затянула боевую песнь подозрений:
— Пришли тут ко мне! Говорят — для переписи населения. А у меня ведь чо — высшее образование…
— Ты мне рассказывала про перепись, — пыталась остановить ее Люсия.
— Я им прямо говорю: “ Знаю я вашу перепись! Вы хотите подсчитать, сколько нас вымерло, чтобы ловчее оставшихся выморить? Со мной не выйдет! У меня ведь чо — высшее образование”.
Без перехода Р. попросила называть ее Т. Надо сбить их со следа!
Люсия опять поняла, что здесь кончаются силы человеческие помощи. Там найдешь врача-реаниматора, тут предложишь репетитора-гения, а потом еще приткнешь две одинокие души друг к другу… А вот Р., она же Т., все продолжает прятаться от шпионов. “Ну погодите же!” — на всякий случай вскричала про себя Люсия.
А в этот момент два экспроприатора шли по улице имени экспроприатора Ленина. Они уже толкнули свой ночной урожай перекупщику: сотовый телефон, дубленку, ботинки. “Дипломат”, правда, выбросили: в нем всего-то было несколько учебников. Вот если кассеты хотя бы с “Бригадой”!
— Откинулся я и работал у одного авторитета в Мотовилихе…
— Помню, ты говорил: сторожем.
— К нему приходили такие: шея — во, а золотая цепь толщиной с шею! А потом прихожу — все опечатано.
— Я тебя сейчас удивлю. Один раз молодой я шел пьяный, как врезался лбом об столб! Утром синяки под глазами!
— — А помнишь, как мы летом прикольно ели арбуз!
— Во дворе гастронома рядом с Башней смерти? Помню. Доели и сказали пожилому очкарику, выкатили такую примочку: “Угощайтесь”. Ха-ха-ха-ха-ха! Обмыв как обычно?
— Спрашиваешь! А то не повезет в следующий раз!
Они ворвались в алкогольный супермаркет “Норман”, все, что надо, купили, пришли в квартиру и стали изготовлять везение для следующего раза — заливать в ядреные глотки джин с тоником и зажевывать. Все шло мирно, и ничто не предвещало ничего.
— Я в пятом классе уже поступил в художественную школу, — похвалился молодой.
— Чего? Ты же с голода мало не умер, когда мать заквасила.
— Она начала квасить, когда ушла к другому, а он от нее — еще к одной. Так вот, я там нарисовал учительницу в голом виде. Меня сразу исключили за это. Ведь какой, значит, был талант, если все нашу училку узнали!
— Талант-фуянт! Да ты просто хотел подрочить на рисунок!
Спор еще можно было потушить парой стаканов. Но стаканы обладали странным свойством: тушили спор и тут же разжигали следующий. В общем, когда закончились все слова, молодой резко мотнул головой и ударил ею старого в нос, а тот отбил у бутылки донышко и “расписал” молодого. В конце этого процесса оба лежали без сознания, и если придет в ближайший день хозяйка квартиры, она и будет самым большим их везением. А если нет — так нет.
Петя открыл глаза: за окном медленно опускались перышки с крыла ангела.
Вечером, под старый Новый год, стало известно, что Петю перевели из реанимации в хирургию. Надо опрокинуть за это наперсток того-другого, сказал Гриша. Он позвонил соседям, за дверью послышалась беготня, родители Пети оба бросились открывать дверь.
Они замерли за порогом и стали вбирать Гришу глазами. А ведь еще две недели назад они оба были такие — Голливуд отдыхал.
— Пойдемте к нам, — сказал Гриша, — немного расслабимся за Петю… У него все пойдет в гору.
Наперстки были изрядные, и Люсия еще раз воспроизвела слова Петра Петровича:
— Настройтесь, что процесс выздоровления будет очень длительным.
Гриша сказал:
— Да к лету выздоровеет.
Родители Петеньки стали наперебой рассказывать, как Петенька в то утро сказал: “Уже приснился коэффициент турбулентности с голосом. Буквы так и говорят: я коэффициент турбулентности”. И ведь сдал экзамен на пять! Это мы потом в деканате узнали, когда искали Петеньку. Сутки!
Гриша сказал:
— А я шесть лет искал отца, без вести пропавшего… Только летом я не чувствую себя безотцовщиной. Цвели липы в июле, когда отец уходил на фронт. Мы сидели на скамье возле липы. Я этот сладкий запах помню. Они долго цветут, весь июль. Каждый июль отец со мной.
Соседи слегка вскрикнули и убежали к себе. Гриша с Люсией посидели, потом вышли на площадку, нажали звонок:
— У вас все в порядке?
Из-за двери отвечали сырым голосом:
— Да-да.
Вернемся к Гале. Она после Кубы вскоре уехала в аспирантуру в Москву, с тех пор живет в столице, давно уже доктор наук, профессор.
Июль наступил с таким выражением лица: я как пришел, так могу и уйти… И приехала Галя в гости. Бросилась вспоминать Кубу, молодость, но первым делом закричала:
— Цветы! Люсия, как у тебя цветут цветы!
— Я молюсь за них.
Галя сделала что-то неуловимо светское с лицом и сказала:
— У них нет души. Как ты можешь за цветы молиться?
— Нет души?! Как бы они цвели, без души-то?