Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2004
Вадим Константинович Рябицев — доктор биологических наук. По окончании кафедры зоологии УрГУ работает в Институте экологии растений и животных УрО РАН. Автор книг “Птицы Ямала”, “Природа Тюменского Севера”, иллюстрированного определителя “Птицы тундры”. Живет в Екатеринбурге.
Седьмого мая в ботаническом саду института, прямо напротив нашего окна, запел соловей. В последние годы нам доводится слушать соловья только с пластинки, потому что весной, когда мы обычно уезжаем на север, соловьи еще не прилетают с юга, а когда мы возвращаемся, они уже не поют. И вот надо же — живой соловей.
Если спешить некуда, слушать соловья можно очень долго. Однако нам как-то не до этого. Соловей еще добавил нам спешки. Ведь неспроста он прилетел так рано — верная примета, что весна нынче очень торопится. Мы можем опоздать, пеночки окажутся на месте раньше нас, и тогда что-то важное в их жизни мы не увидим. Надо и нам торопиться.
Нам эта работа представляется нужной, но какое представление о ней имеют наши сограждане? Знают ли они, ради чего работают зоологи, чем руководствуются, когда выбирают объект изучения?
Начнем с простейшего случая, когда сам объект является целью исследования. Изучать комаров или клещей — переносчиков энцефалита надо для того, чтобы от них защищаться, бороться с ними, не вредя остальной природе и здоровью людей. Глухарей, уток, куропаток, а еще лосей, зайцев, соболей… изучают для того, чтобы уметь использовать эти природные ресурсы мяса и меха, но в то же время не подорвать численность животных и не лишиться ресурсов совсем. Вспомним зубра, белого медведя, гренландского кита, краснозобую казарку, белого журавля — стерха. Этих животных, на которых люди раньше охотились, а теперь занесли в Красную книгу, изучают ради их же спасения. Возможно, некоторые из них еще смогут быть людям полезными. Для очень уж практичных людей такой аргумент, если речь идет о спасении каких-то видов животных, очень важен, а бывает даже единственным. Но этот взгляд на животных очень несимпатичен своей убогой утилитарностью. Каждый вид животных и растений имеет право на существование ничуть не меньшее, чем наш вид Homo sapiens.
Есть реальная польза от изучения птиц, истребляющих насекомых, вредных для сельского хозяйства. По той же причине охраняют и изучают хищных птиц и сов, которые спасают посевы от грызунов и еще играют роль санитаров в популяциях своих жертв. Если говорить честно, польза птиц для сельского хозяйства чаще всего весьма призрачна, и о ней больше просто по инерции пишут в школьных учебниках и популярных книжках. Так было принято во времена полувековой давности, когда люди не хотели “ждать милости от природы”, когда всех-всех животных было положено с безжалостной и примитивной определенностью делить на полезных и вредных и в соответствии с этим — охранять или уничтожать. Очень хорошо, что это глупое время прошло, хотя и вовсе не бесследно.
Но зачем нужно исследовать образ жизни и поведение каких-то пеночек? Или других мелких птиц, которые из-за мизерных размеров не подходят под категорию дичи и живут где-то в глухой тайге, где ожидать от них пользы по уничтожению вредителей бессмысленно? Зачем изучать птиц, если они — не глухари? Если их нельзя съесть? Зачем изучать другие живые существа, от которых человеку и человечеству, как говорится, не тепло и не холодно?
Опять вспомним про маленькую мушку-дрозофилу. Кстати, вы с ней не знакомы? А она очень даже обыкновенна у нас в квартирах, где хотя бы нерегулярно бывают фрукты. Она не жужжит противно, как большие мухи, не кусается, не переносит инфекцию. Она вообще не очень заметна. Сколько издевательств, насмешек от коллег и даже преследования со стороны властей испытали те, кто изучал этих невзрачных, практически бесполезных и безвредных насекомых! И только спустя годы и десятилетия люди поняли, что дрозофила помогла понять принципы селекции культурных растений и животных, дала ключи к разгадке наследственных болезней человека. Дрозофила давно стала лучшим объектом для исследования генетических законов, и это важно для практики.
Но изучать надо все живые существа, существующие в нашем мире. Любое из них вдруг может оказаться практически важным. Научный багаж человечества можно сравнить с книгой, этаким невообразимо огромным справочником, в котором можно найти ответ на вопрос, который почему-то возник. Этот “справочник” пухнет все больше и больше, что-то в нем исправляют, что-то добавляют, переносят из раздела в раздел… И это будет продолжаться бесконечно. Это надо не только из практических соображений, а и просто затем чтобы понять, как устроен мир.
…Сквозь стук колес в открытое окно до нас долетают ночные голоса — скрип коростелей, уйканье погонышей. И опять щелкают и издевательски улюлюкают нам вдогонку соловьи. То томные, то дерзкие весенние запахи перебивают даже стойкий дух далеко не благовонного тамбура. Не спится. Обсуждаем подробности предстоящей работы, с беспокойством поглядывая на слишком уж буйную и жизнерадостную листву за окном. И здесь, к западу от Урала, весна ранняя.
Потом мы едем на другом поезде, что идет в Воркуту. За окном иногда видно птиц — то чибиса на лугу, то овсянку на придорожных проводах. А чаще — просто нераспознаваемых “птичек”. В такие моменты хочется, чтобы поезд из-за какой-нибудь маленькой неисправности ненадолго остановился, а мы бы достали из рюкзаков бинокли и немножко поглазели, открыв окно, а лучше выйдя на насыпь у вагона.
Но совершенно неожиданно “орнитофауна” явилась к нам сама. По нашему вагону степенно шел невысокого роста мужчина с пышными белыми усами и бакенбардами, с несколько поредевшей седой шевелюрой над высоким лбом с залысинами. Раньше он был, видимо, очень черноволосым, возможно — цыган. На плече у него сидел… ворон!
Мужчина медленно продвигался по проходу, спокойно и с достоинством оглядывая пассажиров. В соседнем с нашим купе он сел, поздоровался. На его приветствие сдержанно ответили. Там ехали трое, судя по разговорам — шахтеры, возвращавшиеся из отпусков. Они беседовали, сидя за бутылкой. Некоторое время они ошарашено, так же, как и мы, смотрели на необычного человека и на его птицу, потом о чем-то заговорили. Вскоре стало очень оживленно. В соседнее купе пришел еще кто-то, все пили, закусывали, давали кусочки ворону. Тот деликатно принимал из рук угощение, ерошил перья и заинтересованно поглядывал умным черным глазом по сторонам, временами издавая короткие картавые выкрики.
В этих северных поездах особая атмосфера. И странный человек с большой черной птицей, похожий на колдуна, был тут не так уж и странен. Из соседнего купе неслись громкие разговоры “за жизнь”, цыган уверенно врал про ворона, будто ему ровно двести сорок лет и будто он умеет говорить, но при людях стесняется. Потом пели песни про поезд Воркута — Ленинград и про то, как заметала пурга паровоз.
На маленькой станции человек с вороном вышел. У него не было с собой никакого багажа, на спине белели противные потеки птичьего помета. Когда он открыл дверь, ворон громко и очень отчетливо голосом хозяина произнес: “Прропуск!”
А мы до нашей станции ехали еще почти целую ночь. В четыре часа утра выходим на станции Кожим. Тихо, солнечно, довольно холодно. На цветущих кустах ивы громко поет пеночка-весничка. Они уже здесь.
На совершенно пустом перроне сиротливо стоят наши ящики со снаряжением, которые мы отправляли за день до выезда. Появляется дежурная по станции, выдает нам по квитанции груз и уходит. Вокруг — полное безлюдье.
Хочется скорее ехать дальше, идти, бежать, действовать. Поселок рядом, но он еще спит. Ведь еще ночь, хотя и совсем светло. Не будоражить же незнакомых людей среди ночи! Остается сидеть и ждать.
Ну и пусть. Есть повод повременить с суетой, осмотреться, послушать, вдохнуть запахи незнакомого леса. Вот он, лес, за железнодорожным полотном. Еще по-зимнему темные ели и пихты, березы среди них ослепительно белы. Словно в зеленовато-белесом дыму ивы — они цветут. Вроде бы лес как лес. И все же он особенный, северный. Даже здесь, рядом с поселком, от него веет чем-то диким, необжитым.
Утро — самое лучшее время для пения всех дневных птиц. Хор в лесу и в самом деле знатный. И самый главный голос (для нас, а не для хора) — это пение весничек. Как нам сказала дежурная по станции, потеплело два дня назад. До этого было ветрено и холодно. И снег сошел в основном за последние два дня. Значит, видимо, и веснички прилетели вчера-позавчера.
В поселке нам надо найти Владимира Соломоновича Индюкова. Он оказывается кудрявым, невысокого роста молодым человеком, очень приветливым и очень энергичным. Знакомимся и вскоре переходим на “ты”. Володя быстро заражается нашей горячкой, когда мы излагаем ему наши цели и делимся тревогой по поводу опоздания. Он подтверждает, что весна сумасшедшая и наступила раньше обычного чуть ли не на месяц. Лед на реке прошел двадцатого апреля.
— Старожилы такого не помнят! — произносит Володя сакраментальную фразу, по поводу которой какой-то остряк когда-то съязвил, что, мол, старожилы на то и существуют, чтобы чего-нибудь не помнить. Упоминание о старожилах и сумасшедшей весне несколько оправдало наше опоздание, но положение дел от этого не изменилось.
Индюков советует нам ехать на Сывъю. Это маленькая речка, левый приток Кожима. На моторке туда ехать часа три-четыре против течения. Ну что же, Сывъю, так Сывъю. Необычное название для русского уха. И не удивительно, ведь здесь страна коми.
У Володи сегодня рабочий день, поэтому выезд планируем на ночь. Днем покупаем продукты, переупаковываем груз и переодеваемся по полевому. Когда мы отчаливаем от берега, солнце уже всходит. Ночи не было: до Полярного круга всего какая-то сотня километров.
Величественные, нависающие над водой скалы проплывают мимо нас медленно-медленно, хотя относительно текущей воды мы очень даже быстро мчимся.
На реке птиц мало — сизые чайки, несколько видов куликов да редкие утки. Чаще всего встречаются мородунки, небольшие курносые кулики. Они по одному и парами бегают по каменистым отмелям, кормятся, кричат свое весеннее “куррюууу-куррюууу…” И так громко, что слышно даже через весь этот шум. И в самом деле, хочется закурить. Когда лодка проходит близко к берегу, мородунки нервно и часто кланяются всем телом, потом срываются с резким выкриком и легко улетают вперед.
Едем долго. Начинает крапать дождь. Володя вдруг сбавляет газ, сворачивает к слабо выраженной заводи и глушит мотор. Мы с Сергеем выскакиваем на берег и, придерживая лодку, вопросительно смотрим на нашего извозчика: вроде бы не приехали.
— Перегревается, — кивает он на мотор, — остыть ему надо.
Это не так уж плохо. Пусть мотор остывает, а нам надо как раз наоборот — согреться мотор. Сергей, смешно размахивая руками, убегает вдоль берега, Володя лезет в мотор. Я наматываю веревочный трос на ближайший куст, с удовольствием дрыгаю занемевшими ногами, несколько раз приседаю. Из леса доносится птичье пение. На ближайших березах одну за другой выдает свои бодрые песенки зяблик… Стоп! Зяблик? Мы изучили всю литературу по этому району. Тут, в предгорьях Приполярного Урала, не должно быть зяблика! Видимо, это ранняя весна занесла его так далеко на север. Вот и первая орнитологическая находка! Лезу в карман за дневником.
Мотор тем временем успевает достаточно остыть. Мы едем дальше. Вот и Сывъю. Течение в ней еще стремительнее, чем в Кожиме. В узких местах вода горбится, у скалы образуется угрожающе ревущий вал. Но мотор работает хорошо, Володя хорошо знает, как следует себя вести на этих реках и в это время, мы продвигаемся вперед без приключении, хотя и медленно. Внимательнее вглядываемся в берега — пора искать место для будущего стационара. Кажется, вот. С трудом находим кусочек берега, где течение позволяет причалить. Володя терпеливо ждет, пока мы с Сергеем инспектируем окрестности.
Вот здесь мы и останемся. Несколько пеночек уже поет на краю поляны, подтверждая правильность нашего выбора. Разгрузка, костер, недолгое чаепитие. Прощаемся с нашим благодетелем. Бодро заходится ревом отдохнувший мотор. Отталкиваем облегченное судно, и оно грациозно, “на пятке”, сразу же уходит за поворот. Еще некоторое время слышен стихающий гул — то приглушенный, то усиленный эхом, отраженным от скал и увалов.
Придирчиво выбираем место для лагеря. Сергей остается ставить палатку, я же снова возвращаюсь на участок — наблюдать за пеночками. Для начала нужно совсем немного — увидеть, что у них сейчас происходит. Вот и первые записи в полевом дневнике: перечисление двух десятков названий птиц — тех, что мы слышим. Такие записи — непременный и вошедший в привычку элемент полевой работы. Он проводится везде, где бы ни находился орнитолог, и не зависит от главной цели поездки. Вытаскиваем бинокли — самые главные наши приборы, которые никогда не сдаются в багаж.
Ожидание превращается в приятную сидячую экскурсию.
Снега почти нет, только кое-где в лесу да в придорожной канаве видны его грязные пятна. Неподалеку от нас болото с кочкарником и бекасами. Самцы яростно токуют, их вибрирующее “блеяние” то и дело доносится с разных сторон. По лужам у станционных домов гуляют разноцветные турухтаны — кормятся. Откуда-то к ним подлетела еще стайка. Самцы сразу забегали, запрыгали, распушили воротники, хорохорятся. Только самки безучастно продолжают ходить среди затопленной травы, клюют что-то, или стоят с равнодушным видом. Турухтаны токовали совсем немного. Почему-то они вдруг насторожились, вспорхнули и полетели на северо-восток, прямо над железной дорогой.
Просыпаемся после пятнадцати часов беспробудного сна. Настроение столь же безоблачно, как и небо над головой. А вокруг птицы, птицы — поют, как одержимые.
Идем на участок наверстывать упущенное. Сергей ставит сети. Я же, наскоро смастерив из трех палок большую букву “А” с двухметровым шагом и приколов к планшету лист миллиметровки, начинаю картировать участок и размечать его красными бирками с номерами. Откровенно завидую Сергею: все-таки ловить птиц куда интереснее, чем шагать по лесу с застревающей в кустах “саженью”, засекать по компасу направление, считать метры. Правда, и ему не сидеть в ожидании, пока попадется птичка. Он будет обходить сети раз в полчаса, а в промежутках — дооборудовать лагерь.
Очередной азимут выводит меня прямо к сети. Сергей только что проходил мимо меня к лагерю, отрицательно мотал головой на мое “ну как?” А в сетевом кармане уже смиренно висит весничка. Вот он, первый улов сезона! Уже успела, однако, запутаться. Освобождаю, как принято, сперва крылья, потом голову, ноги. Сердце взволнованно колотится — все-таки первая. Нахожу у сетевой стойки мешочек с кольцами. Хочется пометить как-то по-особому, но порядок маркировки расписан заранее в дневниках у нас обоих. Надеваю на одну ножку стандартное алюминиевое кольцо с номером, полученное из Москвы, из Центра Кольцевания, а на другую — такое же, но уже наше, самодельное, без номера. По едва заметному, известному только орнитологам, признаку определяю пол — это самец. Выпущенная птаха быстро исчезает за ближайшими елками. Теперь его звать АА — “алюминиево-алюминиевый”. В мешочек с кольцами вкладываю записку для Сергея, чтобы не пометил так же другую птицу.
Подавляю в себе азарт (так бы и сидел у сети), беру свою сажень, возвращаюсь к ближайшей бирке, заново начинаю забытый отсчет. Прошагивая снова мимо сети, еще раз с надеждой осматриваю ее, ловлю себя на том, что ищу повод снова отвлечься. Нет, пусто. Хладнокровно удерживаюсь от того, чтобы сбегать к другим сетям, которые должны быть где-то рядом: нужно скорее картировать участок. И все-таки снова оказываюсь у сетей, кольцую новых пленников и дарю им свободу. Среди них не только пеночки, но и варакушки, юрки, овсянка-крошки. Они тоже получают индивидуальный набор колец, хотя таких серьезных намерений, как с пеночками, мы к ним не имеем. Но вот так, попутно, иногда узнаем что-нибудь интересненькое и о других видах.
Вообще-то, проверяя сети за Сергея, я браконьерничаю, присваивая себе удовольствие достать из сети пойманную добычу. Но у меня есть оправдание: птица должна находиться в сети как можно меньше времени, чтобы постороннее, то есть наше, воздействие на нее было минимальным.
Наблюдать за только что окольцованной птицей интересно. Даже среди птиц одного вида реакция на кольцо может быть очень различной. Некоторые совершенно равнодушны к своим новым кандалам — клюнут раз-другой, встряхнутся, почистятся, и тут же начинают петь. Другие же бурно негодуют, теребят кольца клювом, дрыгают ногами, срываются с места прочь от блестящей побрякушки и тут же, перес кочив на другую ветку, с удивлением обнаруживают ее снова на ноге. Но ведь не улетишь от собственных ног. И скоро к кольцам привыкают даже самые беспокойные их обладатели, и полная забот птичья жизнь идет прежним руслом.
В нашем лесу, который уже надо называть контрольным участком, с десяток весничек оживленно поют и то и дело гоняются друг за другом. Мы опоздали совсем немного. Судя по всему, они прилетели действительно недавно, еще не успели толком определить границы. Именно об этом свидетельствуют неразбериха, частые погони, драки. В высокоствольном лесу весничек нет, есть только в пойме, где лес светлее, есть поляны, опушки. Это для весничек излюбленные места гнездования.
Всю ночь и утро 29 мая слышим из мрачного низкого неба свист крыльев и своеобразные тюкающие звуки. Это клин за клином летят на северо-восток синьги — крупные иссиня-черные утки. Они напоминают нам о том, что где-то не так уж далеко, в тундре, тоже началась весна. Началась без нас.
Весна сильно продвинулась в своих свершениях. Снега уже нет даже в распадках. Сивые, с темными пятнами ельников, увалы будто подернулись легкой серо-зеленой плесенью. Это молодая листва. На лугу появились пучки свежей травы. Уверенно пробивают землю круглые и твердые, похожие на белемниты, ростки чемерицы.
Прилетел азиатский бекас. Его токование мы будем слушать теперь постоянно до середины июля. Удивительные звуки издает азиатский бекас при токовании. Помню, когда услыхал его впервые, то даже присел от неожиданности — как будто не птица, а маленький реактивный самолет низвергается прямо на голову, так и хочется прикрыть ее руками. Сама птица летает в воздухе — то постепенно поднимаясь вверх, то круто пикируя — как и обыкновенный бекас, которого за “блеющую” песню в народе зовут “небесным барашком”. У азиатского бекаса и подъемы выше, и пикирование с большим размахом, и вот звуки — совсем не птичьи, очень уж решительные, безжалостные. А птица скромная, симпатичная. В токе азиатского бекаса, кроме “реактивного” жужжания, есть и более приятные звуки, похожие на ритмичный громкий шепот. “Шептать” азиатский бекас может не только в воздухе, но и сидя на земле или на вершине дерева.
Почти постоянно слышно кукушек. Чаще всего это традиционное “ку-ку”, исполняемое самцами. Иногда залихватской булькающей трелью закатываются самки. Временами кукушки устраивают дикие концерты, в которых кроме беспрестанных кукования и “бульканья” еще слышатся то угрюмое ухание, то лешачиный утробный хохот. Монотонно и уныло дуду кают самцы глухих кукушек. Это птицы другого, близкого вида. Они и название свое получили за глухой голос.
Начало лета — 1 июня — встречаем под нудным дождем, который достался нам в наследство от весны, он идет с 29 мая почти без перерывов. Постоянно так темно, что даже вальдшнепы, сумеречные птицы, “тянут” весь день. На барабане термографа за трое суток вычертилась почти ровная линия между двумя и четырьмя градусами тепла.
Лес настолько насыщен водой, что никакие плащи не спасают. Как ни береги бинокль, он все равно забрызгивается, окуляры от теплой влаги глаз быстро запотевают, ходишь по лесу этаким полуслепым.
Из-за сырости приходится часто возвращаться в палатку, сушиться. А заодно занимаемся карточками, кальками, пришиваем пуговицы, заклеиваем на сапогах дыры от сучков. Сделали у костра крепенький столик из еловых плах, соорудили для дров навес из полиэтилена. Потом еще сделали козлы, чтобы было удобно пилить дрова. Запасы дров тоже постоянно требуется пополнять — разыскать сухостоину, спилить, разрезать на куски, которые под силу двоим, не надрываясь, дотащить до лагеря. И уже там распилить на чурки, расколоть, сложить под навес.
Все эти дни в конце мая — начале июня мы еще и ждем. Нет, не только хорошей погоды. Мы ждем таловок. Знаем, что прилетают они поздно, и все-таки кажется, что уж слишком опаздывают. Уже прилетели все, кто должен прилететь. И даже те, кого мы не ожидали встретить, кого, видимо, занесло сюда слишком ранней весной — зяблики, обыкновенные овсянки, чижи, садовые камышевки. А таловок нет.
В одну из дождливых ночей в начале июня отправляемся погулять по окрестностям, искать гнезда. У нас это называется “вольная охота” — побродить не по участку, а где вздумается — что-то вроде выходного дня. Сырость — не такая уж неприятность, когда знаешь, что есть палатка с жаркой печкой. У холода есть и своя прелесть — нет комаров. Обязательный сегодня у нас только один пункт: Сергей покажет мне гнездо оляпки, которое он нашел недавно. В том гнезде была какая-то загадка, а какая — он не говорил, приберегая ее в качестве сюрприза.
Когда мы пришли к скале и Сергей сказал, что гнездо в десяти метрах от меня, я стал осматривать каменную стенку над водой. Это было нетрудно, потому что к реке здесь был вполне сносный спуск, из воды торчали камни, стоя на которых можно было видеть весь обрыв, похожий на небольшую городскую набережную. Стенка передо мной была совсем голая, только местами ее покрывали лишайники и небольшие подушечки мхов, кое-где торчали травинки, а над самой водой и в воде — водоросли, похожие на волосы русалки, как они представляются, наверное, не мне одному. Выше, на самом краю стенки, росли из щелей кусты, а дальше начинался сплошной лес из больших берез и густого молодого ельника.
Поняв, что на стенке гнезду спрятаться просто негде, я стал осматривать скалу, нависавшую над черным омутом. В скале было много небольших ниш, где, по моим соображениям, вполне могло бы поместиться гнездо оляпки. Но его не видно — пасмурно и темновато — все-таки ночь, хотя и белая. Точнее все-таки — серая.
— Ну, я же сказал, что не дальше, чем в десяти метрах, — остановил мои поиски Сергей, с усмешкой взиравший на меня сверху, — а ты смотришь вон куда.
Снова принимаюсь осматривать камни, начиная от самых ног. Даже оглядываюсь назад, вызывая смех у Сергея — там только вода. А на стенке только те же водоросли, травинки, мох, лишайники, сверху — кусты. Потом обращаю внимание уже не на стенку, а на то, что осталось. Это небольшой участок голого, поросшего только травой, берега. Поднимаюсь туда — никаких кочек или дыр. Сергей опять смеется. Но когда я подхожу к елкам, то по его глазам вижу, что “горячо”. Тут из хитросплетения хвои и ветвей выныривает оляпка и, прошмыгнув почти у меня под мышкой, камнем падает к самой воде, потом быстро и молча улетает за скалу.
Гнездо не так уж и замаскировано. Оно помещается среди тонких веток стоящей у обрыва елочки и имеет вид шара размером с баскетбольный мяч. Сделано оно в основном из мха, леток — небольшая дырка сбоку. Внутри белеют пять яиц.
— Я ведь тоже так искал, — говорит Сергей, — вылетела откуда-то, все камни чуть не обнюхал, потом отошел, спрятался — она в елки и залетела.
Вот так ломаются стереотипы. Почему-то отложилось в памяти, что гнездо оляпки непременно должно быть на скале, над самой водой, желательно чтобы рядом с водопадом или с брызгами. И только сейчас вспоминается читанное когда-то, что бывают гнезда, устроенные иначе, в том числе и на деревьях, так же, как и у многих других птиц. Но это забылось, а осталось в памяти только то, что наиболее ярко. Впрочем, и кормятся оляпки не только под водой, но и просто бегая по берегу. Но это тоже вроде не интересно, а вот что она, такая непохожая на всех нырцов, ныряет, — это запоминается.
Еще и еще осматриваем гнездо. Можно сказать, смакуем. Очень уж оно красивое, новое и редкое. Такие находки запоминаются навсегда. Собственно, запоминаются и многие другие гнезда, чуть ли не все, что ты нашел, даже если их сотни и тысячи. В нашей работе каждая находка гнезда вызывает эмоциональный всплеск. А вот такое гнездо — и вовсе не рядовое событие.
Мы договариваемся, когда встретимся в лагере, и Сергей уходит в лес, в гору. Я пошел бродить вниз по берегу, где ни разу не был. Очень хотелось найти еще какое-нибудь гнездо, причем какое-нибудь такое-разэдакое. На тропе я нашел хорошо знакомые по тундре черные “орешки” северного оленя, а потом — следы от могучих медвежьих когтей на стволе огромной ели у тропы.
Из небольшой пихточки у самой тропы вылетел с испуганным цаканьем певчий дрозд, и я увидел гнездо. Оно располагалось невысоко и выглядело очень живописно, особенно изнутри: ярко-голубые яйца с черными пятнышками лежали в ярко-желтой чаше. Мне даже показалось, что выглянуло солнце и осветило внутренность гнезда. Я непроизвольно оглянулся на небо — оно было по-прежнему непроглядно мутным. Певчие дрозды не выстилают гнездо травой, как другие дрозды. Они штукатурят его изнутри гнилой древесиной, скрепляя ее собственной слюной. Получается что-то похожее на рыхлый картон или папье-маше. Гнездо, которое мне попалось, было вымазано какой-то очень уж желтой гнилушкой.
Процедура поиска гнезд приобретает для нас все больший интерес. Мы и до сих пор отдавали этому много сил — и в специально для этого отведенное время, и попутно. Были среди наших находок гнезда юрков, уютно устроенные в развилках берез или на ветвях елей, красиво облицованные лишайниками и тончайшими полосками бересты. Нашли на деревьях несколько сплетенных из прошлогодней травы и промазанных для прочности грязью гнезд дроздов — рябинников и белобровиков.
А темнозобые дрозды построили свое гнездо, оплетенное дремучим лишайником-бородачем, почти над нашей палаткой. Мы забирались на дерево посмотреть на это гнездо хотя бы раз в день. Самое интересное было в том, что на стадии вымазывания его грязью в нем появилась маленькая еловая шишка. Она тоже вся была вымазана грязью, и было такое впечатление, что самка, когда производит свои хитрые гончарные работы, катает по гнезду эту самую шишку. Потом шишка исчезла, грязевая чаша несколько дней сохла, затем была выстлана мелкой сухой травкой. Вскоре в гнезде появились яйца серовато-голубой окраски с красноватыми крапинами. И дроздиха уселась насиживать, а самец продолжил свои сольные концерты, которые стали несколько реже, когда самка таскала траву и комочки грязи с реки, а самец только летал вслед за ней, и выглядел совершенным лодырем.
На каждое найденное гнездо, какой бы птице оно ни принадлежало, мы заводим карточку, где подробно его описываем, рисуем схему его устройства и расположения на земле или на дереве, проставляем размеры. После каждого последующего осмотра гнезда в карточку заносятся новые записи. С каждым днем стопка гнездовых карточек становится все толще.
Мы приехали сюда ради пеночек, и потому именно их гнезда у нас наиболее популярны. С гнездами работает в основном Сергей — наблюдает, устанавливает приборы, терпеливо выслеживает “тихих” пеночек. Если удается заметить самку с травинкой или с пером в клюве, можно считать, что гнездо уже наполовину найдено, нужно только быть особенно деликатным, чтобы не спугнуть. Даже осторожная слежка бывает чревата неприятными последствиями — самка легко бросает начатое гнездо и ищет место для нового. Конечно, это очень полезная особенность поведения: если хищник обнаружил гнездо, то может потом вернуться и съесть яйца или птенцов. Лучше уж оставить гнездо, пока оно еще пустое.
Большинство птиц относят нас, людей, к категории хищников. И это вполне понятно: все наши далекие предки не упускали случая полакомиться яйцами или птенцами. И сейчас разорителей гнезд среди людей не так уж мало. Видимо, силен инстинкт предков. У птиц же инстинкт — это механизм защиты. Они не знают, с каким намерением осматривает человек гнездо, что им руководит — любознательность, научные цели или желание насытиться.
А скорее всего, они просто относятся к нам, как к любому большому животному. Так или иначе, но нам приходится быть с гнездами очень аккуратными. Хотя у всех характеры разные. Вот дрозды нам абсолютно доверяли. Да и веснички не так уж капризны, часто нам прощают не очень тактичные поступки.
Пеночка, строящая гнездо, ведет себя очень своеобразно. Она, порхая легкой бабочкой над самой землей, придирчиво выбирает строительный материал, который должен соответствовать ее инженерным замыслам. Казалось бы, уж травы-то всякой достаточно где угодно, в том числе и около строящегося гнезда. Но иной раз самка летает за сотню метров, копается, дергает какую-то одну травинку, потом бросает, перелетает на новое место, выбирает другую.
Часто во время таких поисков самку сопровождает самец. Не утруждая себя ни заготовкой материала, ни постройкой гнезда, он бестолково суетится рядом, да еще временами настойчиво требует внимания к собственной персоне от супруги, занятой таким важным делом.
Занятые ухаживаниями и созерцанием гнездостроительства, самцы поют меньше прежнего. И все же лес постоянно наполнен нежными песенками весничек. Только ночью — перерыв часа на три. С началом гнездового периода характер песни у весничек меняется. Кроме обычных, “стандартных” песен, самцы временами переходят на исполнение, как мы их называем, “ломаных” песен. Они исполняются тише, отчего звучат еще нежнее. После одной такой песни сразу же, без обычной в этом месте паузы, следует вторая песня, еще тише, а может быть и третья — еще тише. Эти добавочные песни бывают неполными, отдельные их колена как-то странно растягиваются или, наоборот, оказываются “проглоченными”. И вообще все пение какое-то ленивое, меланхоличное. Наиболее бодро, совсем по-весеннему, пеночки поют по утрам.
Часто приходится видеть конфликты — хозяева выгоняют пронырливых соседей. Это чаще всего беззлобные погони: и уличенный вторженец, и преследователь знают свои права и выполняют свои обязанности как привычную работу — один удирает, другой следит, сопровождая сзади.
Бывают и драки. В них участвуют, причем с непременным поражением, неокольцованные самцы. Это те, что до сих пор надеются отвоевать себе место под солнцем, то есть заиметь собственную территорию.
На следующий день сразу бросается в глаза (а точнее — в уши), что весничек стало больше. Они поют не только в пойме, но и в высокоствольном лесу, где еще вчера их не было. Из окольцованных вчера восемнадцати самцов нахожу на участке десятерых, причем всех в пойме. Остальные, видимо, были пролетными и на участке не остановились. В припойменном высокоствольнике поют только неокольцованные. Что ж, очень неплохо. Ясно, что пошла новая волна прилета. Вновь прибывшие самцы уже не нашли себе места в желанной пойме и расположились там, где похуже.
И еще интересная деталь. Сети стояли на пятачке в полгектара, где сейчас поют только двое, а окольцованы даже те, чьи территории находятся в полукилометре от сетей. Значит за вчерашний день все они, видимо, много раз облетели наш участок в разных направлениях. Мир пеночки-самца не ограничен его собственной территорией, а простирается гораздо шире. Может быть, это их стремление обследовать окрестности собственных владений — особенность поведения именно в этот, начальный период оседлой жизни? Это вполне объяснимо: надо с самого начала получше изучить обстановку в той местности, где предстоит жить все лето. Очевидно, что именно этому стремлению самцов везде побывать мы обязаны успехом вчерашней ловли.
Меня опять охватывает досада: столько птиц уже помечено, вполне можно работать с ними как с отдельными персонами, можно посмотреть, как они ведут себя друг у друга в гостях, как встречают новичков, да мало ли! Надо бы посидеть и понаблюдать, но еще участок не готов к серьезной работе. Уже в который раз проклинаю раннюю весну и наше опоздание, хватаю сажень и мотаюсь полубегом по участку, лихорадочно нанося на план кусты и поляны, вешаю новые бирки с номерами. Хочется как можно скорее закончить с этим землеустройством. Картирование продвигается гораздо медленнее, чем вчера, потому что краем глаза и краем уха приходится постоянно следить за пеночками и обращать внимание на все сколько-нибудь необычное, чтобы чего-то важного не пропустить. Ведь повторения “на бис” не будет.
Временами слышно характерное “чажжж-чажжж…” Таким звуком самцы весничек сопровождают демонстрацию угрозы, адресованную сопернику. Поза угрозы тоже довольно характерна: голова, обращенная в сторону противника, втянута в плечи, крылья полураскрыты и приподняты, нервно подергиваются, птичка постоянно поворачивается на ветке то чуть вправо, то чуть влево. Когда я слышу это самое “чажжж-чажжж”, бросаю все и, держа бинокль наготове, устремляюсь к источнику звука. Нужно рассмотреть, какие у птиц кольца (если есть), как разворачиваются события и чем они заканчиваются. Чаще всего кольца рассмотреть не удается — либо конфликт быстро исчерпывается, либо угроза переходит в погоню, когда птички носятся среди растительности друг за другом, либо садятся на ветках неудобно, не видно ног. Да и кольца на их маленьких ножках очень уж малы, издалека не видно. Но не цеплять же им флаги на ноги или банты, как любимым кошечкам! Приходится соблюдать принцип минимального вмешательства и в то же время самим страдать от этого принципа.
Но все-таки раз за разом накапливаются вполне информативные наблюдения, когда известны оба, или хотя бы одно из действующих лиц. Чаще всего повторяется одна и та же ситуация — окольцованный самец прогоняет неокольцованного претендента на территорию.
Все-таки пеночки — приятные объекты. Они почти не боятся нас, особенно когда выясняют отношения между собой. Даже окольцованные птицы не держат на нас зла и не шарахаются прочь, хотя побывали у нас в руках, пережили наверняка не самые приятные минуты в жизни, когда мы их выпутывали и кольцевали.
Когда наступает новая светлая ночь, пеночки замолкают, всякие междоусобицы прекращаются, и моя работа по картированию участка идет наиболее спокойно и быстро.
Под утро у палаток появляется новая птица— темнозобый дрозд. Мы слушаем его своеобразную песню. Не просто слушаем, а с удовольствием и не спеша укладываем ее в свою фонотеку памяти. Это для нас совсем новая песня, и похожая и непохожая на песни других дроздов, и для того чтобы она стала “своей”, привычной для слуха и легко узнаваемой, нужно определенное время, вернее, определенное число повторений — на заучивание. Другие звуки в эти часы для нас звучат как аккомпанемент к сольному пению темнозобого дрозда.
Вдруг раздается тонкий прерывистый свист рябчика — тоже новая для нас песня в этих местах. Сергей откуда-то извлекает манок и отвечает рябчику похожей трелькой. Раздается тугое “пррр” небольших сильных крыльев. И вот рябчик уже расхаживает у палаток, заглядывает за кусты, валежины. Горло у него черное, значит, самец. Ясно, что ищет он другого рябчика, самку. Сергей его просто обманул — очень грубо, цинично. Ведь нет тут самки, а Сергей пропищал так, как поет самка, вот он и ищет. Нас для рябчика просто не существует — так, что-то вроде пеньков. Сидим у костра, переговариваемся вполголоса. А он походит, походит, вспрыгнет на валежину, остановится как бы в задумчивости, нахохлится, запрокинет голову на спину, широко раскроет рот, будто собирается очень громко закричать, но произнесет опять свою тонюсенькую трельку — и снова ходит.
У рябчиков пары формируются осенью или ранней весной, и живут они оседло. Видимо, наш рябчик остался холостым, потому и бродяжничает до сих пор. Мало тут рябчиков, найти невесту совсем не просто. Так он и ушел пешком куда-то в гору, такой одинокий и разочарованный. Мы надеялись, что еще встретим его, но больше не встретили. Это был единственный рябчик у нашего стационара за все лето.
В лесу часто попадаются дуплистые деревья. Дупла бывают | разные, и в них гнездятся очень многие птицы. Но в диком лесу, откуда не убирают старые деревья, большинство дупел пустует. В эту экскурсию мне тоже попадались дупла. Но те, до которых я мог добраться, были пустые, и, как ни пытался я увидеть в них что-нибудь интересное с помощью специального маленького зеркальца на ручке, ничего не видел. И жалел, что среди нашего снаряжения не было специальных когтей. Ведь пеночки, ради которых мы сюда приехали, гнездятся на земле, нам не надо влезать за их гнездами на деревья.
А один огромный березовый пень, во все стороны глядевший дырками дупел, был очень интересен. Возле него при моем приближении засуетились две сероголовых гаички. Это такие пухленькие маленькие синицы, жительницы северной тайги, родственники пухляков, или буроголовых гаичек, что любят посещать кормушки в наших пригородных лесопарках и безбоязненно садятся на руки людям, когда их кормят семечками. Наверняка одно из дупел в березовом остолопе принадлежало сероголовым гаичкам. Но в нижних дуплах было пусто, а выше я все равно бы не полез, даже с когтями: пень был сильно трухлявым, он весь загудел и угрожающе зашатался, когда я стукнул по нему кулаком.
Вскоре я нашел еще гнездо. Как и дроздовое, оно тоже было на пихте, и тоже с ярко-голубыми яйцами, только маленькими и без пятнышек. Цвет лотка, на дне которого лежали яйца, был, пожалуй, еще неожиданнее — он был медно-красным. Это было гнездо сибирской завирушки, сделанное в виде глубокого толстостенного бокальчика из зеленого мха. На дне лежал слой каких-то растительных стебельков, в которых я, приглядевшись, узнал плодовые ножки того же зеленого мха — кукушкина льна. Они обычно торчат над плотными моховыми подушками невысокой красноватой щеточкой, а на вершинке каждого стебелька — маленькая коробочка со спорами — спорангий. Сам стебелек называется спорангионосцем. Так вот, завирушка нащипала этих спорангионосцев и выстлала ими дно гнезда, предварительно оборвав с них коробочки спорангиев.
Ну зачем, скажите на милость, маленькой птичке украшать дно гнезда? Или в этих премудростях есть какой-то другой смысл? Может быть, спорангионосцы обладают антисептическим действием, а их красный цвет— случайное совпадение? А зачем яйца ярко-голубые? Ведь этот цвет совсем не маскирует.
Я брел по тропинке и не мог отвязаться от мыслей, которые мне приходили уже не впервые. Откуда и зачем природе красота? Почему появились красивые цветы, бабочки? Зачем птицам такие красивые песни? Вот хотя бы у того же певчего дрозда, в желтом гнезде которого лежат голубые с черными крапинами яйца. Почему у оляпки такая ярко-белая грудка? А у варакушки голубая. А у тетеревов хвосты в виде лиры. Да мало ли еще!.. Конечно, есть сигнальные функции у песен птиц и у их окраски для опознавания, для поисков брачного партнера и так далее. Есть защитная окраска, предупреждающая, пугающая, И каждая из них по-своему красива. Известно много примеров, когда какая-то красивость на поверку оказывается лишь побочным эффектом какой-то целесообразности. Но все же зачем им такие яркие краски, такие совершенные узоры? Зачем ярко-голубые яйца?
Нет, я никогда не поверю во всеобщий диктат полезности и целесообразности. Что-то наверняка появилось случайно, ни зачем. Вот появилось, и все. Но ведь может и сама красота быть целью совершенствования и свидетельством совершенства. Глубоко убежден, что эстетизм, чувство красоты и стремление к ней это — достояние не только людей, человеческих цивилизаций. Это свойство если не всего живого, то очень и очень многого. Наверняка чувство прекрасного появилось в мире задолго до появления людей, обезьян, да и других высших животных.
Я повернул к лагерю и решил идти новыми местами, подальше от реки. Выбирал поляны, потому что уже порядочно промок. Но полян было мало, да и на них тоже были кусты, густо усыпанные капельками. Как ни старайся уберечься, все равно сколько-то их попадет под плащ.
Нашел два гнезда, оба на земле. Одно принадлежало овсянке-крошке, другое — луговому коньку. Находки довольно знакомые, особых восторгов не вызывали, но тоже неплохо. Еще видел на березе гнездо юрка, но осматривать не полез — высоко и голо, на дереве ухватиться не за что. Это было самое обычное гнездо, каких немало и на нашем участке.
Но вот недалеко от того места заметил подозрительное сгущение у вершины не очень высокой ели. Была видна какая-то трава. Может быть, чечетка? А может быть, клест, свиристель, да мало ли… Бинокль уже сильно забрызган, и чем дольше смотришь вверх, тем больше мороси осаждается на больших стеклах объективов, а окуляры запотевают. Надо лезть.
Рядом стояла большая береза с удобными и надежными сучьями. Вот по ней я и полез, временами останавливаясь и посматривая на гнездо. Когда оно оказалось на уровне моей головы, понял, что немного просчитался: елка была далековато, рука не доставала. Видно было по-прежнему одну траву, а само гнездо было закрыто маленькой густой веткой. Не оставалось ничего иного, как раскачать березу, благо она была здесь уже достаточно тонкой.
У меня это неплохо получилось, и я, держась одной рукой за березу, смог другой ухватить тонкий стволик елки, подтянуть ее и заглянуть в гнездо, отодвинув мешавшую колючую и сырую ветку лицом, потому что третьей руки у меня не было. В этот момент я увидел шарик из травы с боковой дыркой. Из дырки высунулась маленькая стройная птичка. Тоненько произнеся прямо мне в нос “фииить”, она упорхнула. Ну, этого я никак не ожидал — пеночка-теньковка!
От неожиданности я чуть не отпустил руку, которой держался за березу, но вовремя успел сжать пальцы. Чуть было не грохнулся вниз вместе с вершинкой елки и с гнездом. От испуга меня прошиб пот. Едва хватило сил, чтобы еще раз подтянуться, опять отодвинуть носом ветку и одним глазом увидеть внутренность гнезда, заполненную большими белыми перьями, и три яйца — розовато-белых, с мелкими черными крапинками.
Все-таки жаль, что я не обезьяна и не гимнаст. Спускался я долго, осторожно переставляя начавшие вдруг дрожать ноги с сучка на сучок. Потом сидел на той же валежине, успокаивался, чтобы сделать в дневнике нужные записи и рисунок.
Но каков сюрприз! Теньковки строят гнезда на земле или невысоко над землей на кустах. На юге Ямала, где по поймам рек растет лес, я находил гнезда теньковок на елках, но не выше полутора метров. А здесь, — я прикидываю высоту ели, — метров одиннадцать-двенадцать. Это высота четвертого, ну пусть третьего этажа. И как это я не свалился? Как это у Горького… “ломая крылья, теряя перья…” Ломая сучья… Ломая ребра, теряя перья… — перья из гнезда теньковки. Кстати, чьи это были перья? Конечно же, белых куропаток. В гнездах юрков и весничек тоже в основном они. Куропатки прилетают сюда зимой, когда они откочевывают на юг из тундры. Их ловят тут всякие хищники, а перья остаются и идут на утепление гнезд. Кстати, сами куропатки перья для гнезд никогда не используют.
Холодная морось. Сергей пошел продолжать поиски гнезд пеночек на участке. А я вытащил из баула резиновую лодку, накачал ее и отправился на ту сторону реки. Это было не просто желание погулять, продолжить “вольную охоту” в тех местах, где мы еще не были.
Проклиная сырость, которая опять мешала смотреть, я обследовал весь берег напротив участка. Поймы тут почти не было, от самой воды шел не очень крутой подъем. И лес был другой — мало елей, больше берез, по берегу — ольха и ивы. Были и полянки, но тоже не такие, как на нашем берегу, а с каменистыми проплешинами.
Мне удалось довольно быстро разглядеть всех весничек, которые пели в это утро в прибрежной полосе леса. С кольцами оказался только один — КА. Значит, река представляет для весничек ощутимую преграду, и они летают на наш берег редко. Следовательно, и взаимоотношения этих заречных весничек с нашими весничками не играют существенной роли в жизни тех или других. В конце дневника у меня “досье” на всех окольцованных пеночек. КА был окольцован в первые же дни нашей работы и с тех пор не попадался.
Здесь очень красиво пел дрозд. Его было слышно и на участке, но мешало расстояние и шум реки. Теперь у меня была возможность специально послушать этого солиста — как на концерте, не между делом, не на ходу и без помех. Как и чаще всего при перекурах, отыскал подходящую валежину. Местечко очень уютное — можно удобно сидеть, привалившись спиной к стволу березы.
Валежины в лесу заросли мхом, они всегда влажны, а в дождь насквозь пропитаны водой. Но сидеть на них и не ощущать сырого дискомфорта нам позволяют куски оленьей шкуры, которые мы носим сзади на поясе. Такое своеобразное кресло я придумал давно, работая в тундре, коллеги мою находку по достоинству оценили. Вот и сюда каждый из нас не забыл взять такую шкурку, которая у нас называется совсем по-театральному — задник.
Сначала я только сидел, курил и слушал. Дрозд пел чисто, размеренно, с выразительными паузами. В песне совсем не было неприятных шепелявых звуков, тресков, верещаний.
Я хотел уже было встать, но увидел вверху двух летящих чернышей. Один из них протоковал свое изящное “тьююлли-тьюлли…”, затем они, летя крыло к крылу, выполнили красивый разворот между елями и сели прямо к тому гнезду, которое я только что высмотрел из своей засидки.Ага! Значит, это их гнездо! Нам еще не приходилось находить здесь гнезда чернышей: они обитают возле лесных речек и ручьев, а гнезда свои любят устраивать не на земле, как другие кулики, а на деревьях, выбирая для этого чаще всего старые гнезда дроздов.
Наблюдая за чернышами, я ждал, когда один из них сядет на гнездо и начнет очень характерно покачивать телом, расправляя наседное пятно. Наконец один из них подошел к гнезду, но только постоял на его краю, зашел в него и снова вышел. А потом они оба улетели. Послышались одна за другой несколько токовых фраз — все тише и тише.
Внезапно у меня возникло неприятное ощущение, что на меня кто-то смотрит. Повинуясь внутреннему требованию, я осмотрелся, но никого не увидел. Под взглядами птиц у меня подобных ощущений не возникает. Кто бы это мог быть? Вообще такое бывает очень редко, и только раз в подобной ситуации я, обернувшись, увидел собаку — то ли бродячую, то ли просто гулявшую по лесу. Сейчас все было тихо, никаких подозрительных звуков, теней, движения. Только временами слышались легкие шорохи и вздрагивали листья от падающих капель — как всегда в сырую погоду.
Замолк мой дрозд, недалеко начал беспокойно кричать юрок — явно не на меня. К нему присоединились веснички, крики стали удаляться и вскоре прекратились. Я прошел в том направлении и пытался найти чьи-нибудь следы. Но на редкой непримятой траве висели капли, никаких следов не было. Юрок прилетел и кричал уже в мой адрес, в остальном все было спокойно. Некто неизвестный так и остался неразгаданным, как одно из свидетельств отчужденности этого дикого таежного мира.
Ужинаем под аккомпанемент песен дроздов. Ночь ясная, тихая, холодная. Как это ни странно, громкие песни дроздов и редкие фразы других птиц не нарушают ощущения глубокой тишины. Лес гасит шум реки, едва доносящийся снизу. Слушаем шорох углей в догорающем костре, курим, беседуем о чем-то отвлеченном. Тут и запела таловка. Всего одна песня продолжительностью в секунду или чуть больше, монотонное и не очень громкое: “дзер-дзер-дзер-дзер-дзер”. Для меня она прозвучала как автоматная очередь — короткая и резкая.
— Вот она! — вскрикнул я.
— Кто — она? — Сергей от неожиданности даже отшатнулся.
— Да таловка же!
— Не слыхал.
— Да как это не слыхал?! Она где-то здесь… Пела, как лошадь!
Не знаю, почему я приплел сюда лошадь. Я был очень возбужден и даже возмущен: как можно не заметить песню, которую мы давно ждем, такую заметную и непохожую ни на чью другую? Видимо, какая-то связь с лошадью тут все-таки была.
Мы встали с чурбаков и пошли туда, где пела таловка, долго всматривались в зеленый сумрак, слушали. Но были только дрозды, да шум реки внизу. Потом пролетел, прохоркал вальдшнеп, и опять — одни дрозды. Таловка в эту ночь больше не пела. И почему, собственно, запела она среди ночи? Конечно, здешняя ночь — явление условное: так, легкие сумерки. И все же ночью дневные птицы молчат, ночуют. Их сон очень короток — часа два-четыре. Всю ночь поют только дрозды, горихвостки, варакушки, которые в умеренных широтах более всего любят петь рано. утром и поздно вечером. Здесь их вечер и утро смыкаются. А пеночки — дневные птицы. Так почему же таловка нам пропела в самую глухую ночь? Мы посидели, порассуждали, и решили, что, поскольку таловка только прилетела с востока, то она по инерции живет еще по восточному времени, а там ночь уже прошла.
Мы старались жить в мире с существами, которые нас окружали. Такими существами были и жившие возле наших палаток красные полевки — этакие симпатичные рыженькие “мышки” с короткими хвостиками и маленькими ушами. Когда мы сидели у костра за крепким столиком из еловых плах, мы часто видели своих молчаливых скромных соседей. Их было не меньше четырех. Жили они под большой, вычурной формы, моховой кочкой, которая образовалась на месте невесть когда стоявшего тут дерева. Дерево упало, став замшелой колодой, а пень, наполовину вывернутый из земли, стал кочкой, немного похожей на сделанного изо мха спрута. Теперь у дальнего конца колоды мы регулярно сливали воду из кастрюли, в которой варили рис.
Мутный отвар, накопившийся белым киселем в небольшой ямке, пришелся по вкусу полевкам. То и дело они, сперва высунув из дыры в кочке усатую рожицу с маленькими выпуклыми черными глазками, покидали свое убежище и направлялись к отвару. Любимой дорогой для них была колода. По ней они напрямик следовали от пня-дома к ямке-столовой, где немедленно принимались за еду, отфыркиваясь и чавкая.
Вскоре во мху на колоде образовалась глубокая тропка. Потом мы обратили внимание на то, что по колоде полевки всегда следуют в одном направлении. И нашли другую тропку. Она шла этажом ниже, пронизывая трухлявую древесину и мох под ней. Это была дорога сытых. Им уже не надо было спешить, осторожность выступала на первый план, и они выбирали более безопасный путь.
…В Заполярье мы привыкли работать по несколько странному для нормальных людей режиму. Наши “сутки” в полтора раза длиннее обычных человеческих суток: спим 12 часов, не спим 24 часа. Но на нашем самочувствии и работоспособности необычность режима не отражается отрицательно, хотя врач или физиолог может упрекнуть нас в том, что мы губим свое здоровье. Да и в самом деле, двадцатичетырехчасовой ритм выработался у людей тысячелетиями! А мы ломаем его, навязываем организму какой-то аномальный. При возвращении в общество людей нам приходится снова перестраиваться — и опять на организм нагрузки.
Что возразить? Во-первых, следует сказать, что в природе много исключений из “правила 24 часов”. Одно из них — мелкие зверьки, особенно землеройки. Эти самые маленькие из млекопитающих если попытаются долго спать, то просто умрут от голода. Такова уж специфика организма маленького теплокровного животного, что приходится в течение суток ложиться спать и вставать много раз. Побегают, поедят — и спать. Проголодаются — и снова бежать на поиски пищи. Так днем и ночью, летом и зимой.
Жители морского берега, где царствуют приливы и отливы, тоже имеют особый ритм, приноравливаясь к регулярному затоплению берега (эту часть берега называют литоралью), или наоборот — к его обсыханию. Например, чайки на полярных морях наиболее активны в отлив, когда море уходит и что-то “забывает” на литорали. И не важно, день это или ночь. Периодичность приливов — около 12 часов и 25 минут.
Да, многие животные имеют суточный ритм жизни, они спят ночью и бодрствуют днем. Или наоборот, если это животные ночные. Этот ритм еще называется циркадным. Но все же большинство животных живут по 24-часовому ритму не потому, что это самый лучший ритм для организма. Просто наша матушка Земля крутится вокруг оси с таким периодом, навязывая нам, жителям своей поверхности, именно такой ритм — век за веком, поколение за поколением.
Наверняка многие замечали, что ложиться спать каждый день в одно и то же время не всегда получается. И вовсе не потому, что дела не дают или кто-то мешает. Просто спать не хочется — читаешь, валяешься, перебирая что-то в голове… Когда есть какое-то интересное занятие вечером, то засидеться и забыть про сон еще проще. А утром в нужное время с трудом встаешь.
Мы, работая в тундре при круглосуточном освещении, много раз пытались соблюдать правильный режим, но что-то всегда мешало, и сутки всегда затягивались. И вот мы попробовали: давай работать, пока работается, а потом спать, пока спится. Понравилось. Вот так, легко и стихийно, возник режим, в котором было все по потребности. Только потом мы заметили, что в наших “сутках” всегда около 36 часов — немного больше или меньше.
Позднее мы узнали, что такие длинные сутки выдумали первыми не мы. Дежурство ненца-оленевода в стаде длится 24 часа, после чего его сменяет другой пастух, а этот едет на упряжке в чум отсыпаться.
А однажды два добровольца-спелеолога спустились под землю. Им дали приборы для контроля за состоянием здоровья, снабдили необходимыми предметами быта, питанием, но лишили часов и других ориентиров времени. Общение с внешним миром было односторонним, они докладывали в молчащую телефонную трубку результаты анализов и физиологических измерений — перед сном и после сна.
Уже выйдя на поверхность, подземные участники эксперимента узнали, что через несколько дней после спуска они перешли на 36-часовые сутки. С физиологией у них было все в порядке, все время в пещере они продуктивно работали, на здоровье не жаловались. Под землей был проведен месяц, но в дневниках спелеологов значилось всего 19 дней. Позднее мы узнали, что не у всех стихийный ритм был с периодом 36 часов, а были и другие — от 24 до 48. Но меньше чем 24, кажется, ни у кого не было.
Мы работаем с птицами. Большинство их ночью подпускают к гнезду вплотную, выпархивая из-под самых ног. Именно поэтому мы ищем гнезда чаще всего ночью. В тундре, где все птицы гнездятся на земле, ночные поиски гнезд самые продуктивные.
Третьего июля у таловок появились первые птенцы — крохотные розовые тельца с синими веками еще закрытых глаз. Они лежали на травяной подстилке гнездового лотка плотной кучкой и слабо копошились. Ясно, что брать пробы корма у таких миниатюрных и нежных созданий еще рано: новорожденный птенец пеночки весит всего около одного грамма.
Уже много лет орнитологи при изучении питания птенцов используют так называемую “методику шейных перетяжек”. Заключается она в том, что птенцу перевязывают шею, затягивая ее шерстяной ниткой настолько, чтобы птенец мог дышать, но не мог проглотить корм, который ему приносят родители. Порция корма остается в пищеводе до тех пор, пока сам исследователь не извлечет ее осторожно пинцетом. Чтобы птенцы не погибли с голоду, перетяжки регулярно снимают и позволяют птенцам глотать их законную пищу или подкармливают этих рабов науки специально собранными для них мухами, червями, мясом. Позднее методику усовершенствовали — стали вместо ниток использовать легкие кольцевые дужки из тонкой алюминиевой полоски. Отпала необходимость долго и осторожно вязать узлы на нежной шейке птичьего младенца. Дужки можно легко и быстро снимать и надевать снова.
Начать работу по взятию проб корма было намечено 9 июля — у пятидневных птенцов таловки. В пару этому гнезду было подобрано гнездо веснички с птенцами примерно такого же возраста, которое располагалось неподалеку. Такая параллель была нужна для большей сравнимости будущих результатов. Ведь если сравнивать питание весничек на лугу с питанием таловок в глубине леса, то различия будут заведомо большими.
Когда все приготовления были закончены, Сергей приступил к сбору проб “потребляемых блюд”. На мне же лежала задача изучать “столовую”. Я извлек из непромокаемой упаковки портативный магнитофон, проверил на работоспособность. Когда наблюдаешь за птицей, не всегда есть время записать увиденное. Мне предстояла именно такая работа — заносить в звуковой протокол сведения, касающиеся пеночки, которая собирает корм для птенцов: название дерева, местонахождение птицы в кроне по высоте и расстоянию от ствола, каким способом птицы передвигается по веткам и так далее. И все это в зашифрованном виде — для краткости. Над разработкой этого шифра я долго бился еще дома, но все равно он получился какой-то, как мне теперь казалось, неудобный. После его опробования на деле пришлось систему шифрования снова переделать.
Начинал я свою работу с магнитофоном с того, что приходил на участок и занимал удобную для наблюдений позицию недалеко от какого-нибудь гнезда. После того как прилетевшая к гнезду пеночка раздавала птенцам принесенный корм и вылетала с беленькой капсулой детского помета, я включал микрофон и начинал протоколирование.
Я впервые пожалел, что не слишком болтлив от природы и не имею опыта футбольного, а еще лучше — хоккейного радиокомментатора. От непрерывного бубнения в микрофон уставал язык, губы, даже щеки. Из-за того, что приходилось постоянно то подносить бинокль к глазам, то убирать его и искать птицу невооруженным взглядом, глаза от постоянной перефокусировки тоже уставали. В общем, мое изначальное представление о протоколировании кормового поведения пеночек как о беззаботной болтовне на природе на деле оказалось очень далеким от действительности. И нередко я бывал рад, когда объект слежки вдруг исчезал в густых ветвях или улетал так далеко, что я за ним не поспевал. Приятно было закрыть глаза и рот и слегка расслабиться и отдохнуть.
Днем становилось по-летнему жарко. Комаров в воздухе становилось значительно меньше. Но на смену им прилетали мошки и, что гораздо страшнее — слепни. Так что лишь ясные ночи — это блаженное время. В ведре — лед. Двукрылые кусаки разных калибров окоченело висят под коньком палатки. В лесу их и вовсе не видно. Ходить бы и работать. Но птицы ночью не собирают корм, они отдыхают. Вот и оказывалось для моей работы с магнитофоном всего несколько утренних часов, когда птицы уже проснулись, а насекомые еще не согрелись. Дождливая погода для работы не годилась — нельзя пользоваться биноклем.
Кожимское лето в разгаре. Полянки, желтевшие когда-то блеклой прошлогодней травой, буйно зеленели. На фоне сочного разнотравья яркими пятнами выделялись цветы. Фиолетовыми свечками возвышались борец и живокость, среди серо-зеленых пойменных ив совсем не по-северному полыхали огромными красными цветками пионы, которые на Урале называют марьиным корнем. Чуть ли не в каждом таком цветке можно найти небольших желтых, с черными загогулинами на надкрыльях, усачей. Они уплетали мягкую цветочную пыльцу. Эти красивые жуки, сибаритствовавшие на желтой пыльце в окружении ярко-красных лепестков, придавали пионам еще более экзотический вид. Глядя на них, нельзя было не вспомнить о том, что где-то далеко есть пышные и цветастые тропики.
Дягили, мощные всходы которых весной привлекали внимание своим сходством с пробивающим землю крепким кулаком, теперь развернули блекло-белые зонтики на высоте полутора-двух метров. На зонтиках всегда собиралось множество всевозможных мух. Днем они роились вокруг соцветий, пили нектар, ползали, жужжали, а холодными ночами безжизненно висели тут же, на зонтиках, зацепившись за них закоченевшими лапками. По утрам, когда было еще холодно, наши пеночки любили пастись на таких зонтиках, собирая беззащитных мух.
Дягили привлекали не только мух и пеночек. Однажды во время своего магнитофонного рейда я натолкнулся на слегка завядшие листья дягиля. Они были разбросаны по истоптанной траве. В центре этой площадки едва торчал из земли пенек дягиля, рядом валялся его зонтик. Самого стебля не было. Первое, что пришло в голову — срезал Сергей. Но у нас с Сергеем всегда при себе здоровенные ножи, необходимые при работе с сетями, а стебель обломан… нет — отгрызен! Господи, да это же медведь! Недаром же дягиль называют еще медвежьей дудкой. В самом деле, и зонтик, и листья тоже откушены, а не обрезаны, кое-где видны следы зубов. След привел к выворотню ели. На голой земле под выворотнем отчетливый отпечаток когтистых мишкиных лап. Маленького следа передней лапы не видно, он накрыт сверху большим следом задней, только следы от когтей двойные.
Опять иду по следу. Ловлю себя на том, что озираюсь по сторонам и обращаю внимание на шорохи, которых раньше не замечал. Кажется, для беспокойства нет оснований: след один, притом зверь явно некрупный. Да и медведь сам по себе известный трус, особенно летом.
Откуда-то сверху доносится негромкая монотонная серебристая трель. Такой голос может быть только у свиристеля. А это объект, достойный внимания. Кто не знает свиристелей! Зимой они стаями прилетают в наши города, особенно в неурожайные на лесную рябину годы. Они кормятся у нас “культурными” ягодами и маленькими яблочками, что с осени висят на деревьях в скверах и на улицах. Когда стая красивых хохлатых птиц с неизменными серебристыми трелями проносится над городом или густо облепляет деревья, только самые постные, равнодушные или затюканные делами горожане не обращают на них внимания.
Но вот что примечательно: свиристели общеизвестные и вроде бы многочисленные птицы, а гнезд их найдено совсем немного. Потому что они гнездятся в глухой северной тайге, гнездо скрывают в ветвях густых елей и ведут себя при нем очень скрытно. Понятно, что найти гнездо свиристелей — дело чести для каждого орнитолога. Да и просто интересно посмотреть то, чего никогда не видел.
Вскоре я отыскиваю взглядом одного свиристеля, а потом и другого. Они не спеша перепрыгивают с ветки на ветку у вершины большой ели, временами скрываются среди хвои, и только легкое покачивание густых лап выдает их присутствие. Когда пара птиц долго крутится у одного места, скорее всего это неспроста.
Смотреть в бинокль снизу вверх, сильно запрокинув голову, очень неудобно. Быстро устают шея, руки, плечи и даже поясница. Но я заинтересован, а потому терплю. Птицы, еще немного попрыгав по ветвям и несколько раз “просвиристев”, улетают, а я взволнованно обхожу вокруг дерева, внимательно изучая в бинокль подозрительное место.
Вот оно! Среди темных сгущений хвои видно несколько травинок. Трава на дереве не растет! Я уже почти торжествую. Иду к дереву, вешаю на сучок магнитофон и бинокль, натягиваю на голову капюшон энцефалитки, чтобы мусор не сыпался за шиворот, и лезу. Дерево удобное — толстые и не частые сучки. Когда добираюсь до гнезда, сердце учащенно бьется — и от нагрузки, и от волнения. Вот сейчас удобнее возьмусь за ствол, который тут уже совсем тонкий, понадежнее пристрою правую ногу, и загляну. И увижу, очень хочу увидеть голубовато-серые с бурыми или черными крапинами яйца.
Но, увы, в гнезде пусто. Находка не состоялаясь. Но хочется получше рассмотреть гнездо, и я начинаю его препарировать — вытаскиваю то веточку ели, то слежавшееся перо рябчика, то рассыпающийся лишайник. И вот нахожу в толще подстилки крохотный осколок скорлупы яйца. Он, видимо, слегка выцвел, но заметен легкий голубовато-фиолетовый оттенок. На скорлупке помещается всего одно крохотное пятнышко, но не бурое, не черное, а серое и чуть фиолетовое. Похоже на дроздовую скорлупу, но не совсем. А устройство гнезда совсем не дроздовое.
Видимо, здесь действительно в прошлом году жили свиристели, причем успешно вывели птенцов. Об этом благополучии говорит то, что гнездо растоптано подраставшими птенцами, в подстилке сохранились остатки помета, а такую неаккуратность они позволяют себе только перед вылетом. На скорлупке нет остатков подскорлуповой оболочки. Если бы гнездо разорил хищник, оно было бы чистым, без помета, с выраженным лотком, а подскорлуповая оболочка сохранилась бы на внутренней поверхности скорлупы в виде тонкой пленки.
Когда я уже намереваюсь слезать и ощупываю задеревеневшей ногой сучок, что пониже, вижу, как внизу качаются небольшие елки, густо облепившие опушку поляны. Ветра внизу нет, я предполагаю, что это Сергей и собираюсь его окликнуть. И тут вижу среди елок рыжевато-бурую медвежью спину, какие видел до сих пор только в зоопарке и в цирке.
Я очень доволен, что вижу живого дикого медведя, и мне становится очень радостно. Не сразу понимаю, что радостно мне потому, что я тут, на дереве, а он там, внизу. И хотя медведь есть медведь, меня раздирает какое-то необъяснимое и неудержимое хулиганское желание. Набираю полные легкие воздуха и ору очень громко и страшно. Просто ору, без всяких слов — зачем они медведю? Вижу, как он резко подпрыгивает, застывает на какое-то мгновение — и пропадает. Сильно качаются одна за другой две елки, несколько раз слышно легкий хруст, что-то мелькает в прогале. И все. Тихо. Никакого испуганного рева, треска валежника, грохота падающих деревьев, уроненных убегающим большим зверем.
Мне смешно и немного страшно. От этого всего и оттого, что ноги мои затекли, а руки устали, спускаться трудно. Временами прижимаюсь к приятно пахнущему стволу ели, чтобы просмеяться и немного передохнуть. Очень к месту вспоминается частушка:
Сидит заяц на березе, подпоясавшись ломом.
А кому какое дело — может, он медведя ждет…
В некотором сомнении задерживаюсь на нижних ветвях дерева, осматриваюсь и спрыгиваю вниз. Отряхнувшись, вешаю на себя снаряжение и иду туда, где видел медведя. То и дело останавливаюсь, прислушиваюсь, приглядываюсь — никаких свидетельств присутствия медведя. Ощупываю на боку нож. Это не бог весть какое оружие против медведя, но все-таки оружие.
Следы видны плохо. В том месте, где медведь высовывался из елок, сильно содрана лесная подстилка в нескольких местах — видимо, он здорово рванул с места. Дальше, под пологом высокого ельника, сквозь который я сверху ничего не мог видеть, косолапый убегал в гору большими прыжками, сшибая кочки и сдирая когтями мох. Потом перешел на шаг. Мое возбуждение почти улеглось. Сажусь на валежину, достаю сигарету.
Встретиться с “хозяином” нам больше не довелось. Видимо, наша встреча приятных воспоминаний у него не оставила. Но другой медведь, покрупнее, к нам приходил. Он съел яйца в одном из гнезд таловок. Ну что такому зверине яйца таловки — разворотил гнездо, лизнул, размазал все по подстилке. И сам не наелся, и птичку обидел. Еще он нашел гнездо белобровика — и тоже съел яйца, все переворошил, измусолил. Гнездо было на земле. Когда поднялась густая высокая трава, многие белобровики стали строить гнезда в этих наземных джунглях, а не на деревьях, как весной. Медведь этим воспользовался.
Еще несколько раз мы натыкались на участке на свидетельства визитов косолапого. То такие же извилистые следы по траве,то огрызки дягилей, ради которых он, видимо, и приходил в пойму нашей реки. В одном месте медведь выкопал почти метровую яму — извлекал какой-то корень или раскопал полевочью нору.
Лето чуточку скрасило и наше однообразное меню. Ягод, правда, еще не было, и грибная пора еще не подоспела. Но мы в больших количествах поглощали копьевидные листочки щавеля, в обилии растущего у реки. Щавель заменил нам витаминный фонд иссякших запасов лука. Стали варить — точнее, заваривать — таволгу. Она заполонила целые поляны на участке своими белыми несимметричными соцветиями. Набираешь букетик, окунаешь в кипяток на секунду (не больше!) — вот тебе и ароматнейший чай.
12 июля сильно похолодало. Термограф опять чертил почти ровную линию около плюс трех-четырех градусов. Час за часом почти беспрерывно из низких туч сыпался нудный холодный дождь. Работа, которую проводил Сергей, застопорилась: если вытащить птенца из уютного теплого гнезда под дождь, да еще холодными мокрыми руками, это будет ему не на пользу, может и погибнуть.
Летнее похолодание для птенцов очень опасно. Родителям трудно найти достаточное количество насекомых — все они забрались в укрытия, окоченели, стали незаметными. Даже мухи с цветов исчезли. А детей надо кормить. Самке приходится часто согревать птенцов своим теплом, значит, времени для поисков корма остается гораздо меньше. В такой ситуации заниматься грабежом детских глоток по меньшей мере негуманно.
Мои походы с магнитофоном тоже были почти бесполезны — дождь очень скоро заливал объективы бинокля, а окуляры от холода и влажности моментально запотевали, стоило их поднести к глазам.
К наступившему ненастью мы были морально готовы. И не только потому, что оно не было неожиданностью. И вот задождило. На этот раз у нас на непогоду был особый расчет — мы намеревались ловить рыбу. Надо же было как-то разнообразить меню, очень хотелось рыбки. Ловля рыбы сетями в этих краях запрещена, и мы, будучи законопослушными гражданами, сетей для ловли рыбы с собой не взяли. Зато у нас были леска, крючки и прочее, что надо для удочек. Незадолго до последнего дождя Сергей увидел в заводи довольно крупных серебристых рыб, потом мы видели их еще, и даже разглядели у них позади спинного плавника один маленький жировой плавничок. Похоже, это были какие-то сиги.
И вот мы, хорошенько отоспавшись под монотонный крап дождя за все погожие деньки, проведенные в рабочей беготне, проснулись с волнующим предвкушением занятия, которое должно было, пусть ненадолго, внести принципиальное разнообразие в нашу жизнь. Мы сделали удочки, набрали червей, которые, как обычно в дождь, выползли на нашу тропинку, и отправились к реке.
Подошли сиги со стороны омута. Они были все один к одному, ладони в две длиной. Было видно, что это только окраина стаи, которая вышла из плеса к нашему берегу. Мы судорожно нацепили на крючки самых веселых червей. Сиги приближались, останавливались перед наживкой, иногда даже трогали ее носом… И проходили мимо. Мы опускали крючок на дно, поднимали почти к поверхности воды, подергивали, поддразнивали, и какая-то из рыб даже вроде бросалась за убегающим червяком. Но не брала. Сиги с презрением отвергали и пойманную на мелководье личинку ручейника, и найденного с неимоверным трудом на берегу паука, и размоченную корочку хлеба. Сиги должны охотно есть личинок комаров-звонцов — популярного у рыбаков мотыля. Но у нас его не было.
Уж лучше бы не видеть этих сигов! Мы сидели на берегу, обсуждали возможные и невозможные способы ловли и все больше осознавали безнадежность наших замыслов. Иногда уныло поглядывали на полиэтиленовый мешочек, в котором добыча скромно занимала самый уголок.
И вот наше единственное за весь сезон рыбное блюдо: на большой сковороде сиротливо лежали несколько маленьких золотисто-коричневых крючочков — все, во что превратились после жарки гольяны. Посередине сковородки красовались еще четыре аппетитно-румяных кусочка пыжьяна. Конечно, этого нам было маловато. Но очень, очень вкусно.
Выход намечаем на ночь. Бойко упаковываемся. Карточки, пробирки, приборы, палатки, спальные мешки, одежда, кастрюли, топоры — все постепенно перекочевывает в ящики, мешки, рюкзаки — впервые за весь сезон магнитофон служит так, как ему суждено было служить людям изначально: из него льется музыка. Под звуки популярной эстрадной песни зажигаем традиционный очистительный костер. Все, что отработало свой век, что инородно в этом диком мире и не подлежит возвращению в мир цивилизованный, поглощается пламенем. Обожженные банки и другой негорючий мусор закапываем в яме под выворотнем.
Аккуратной кучкой сложены упакованные вещи. На месте лагеря остаются только стол со стульями-чурбаками и остовы палаток — на будущее. Да еще вытоптанная площадка с веером расходящихся от нее троп бурой плешиной темнеет среди свежей лесной зелени.
Нагружена большая резиновая лодка. Прозрачная вода Сывъю плещет в корму мелкой волной. С благодарностью прощаемся с этим крохотным уголком земли, что был нашим домом и лабораторией больше двух месяцев.
Лодка, несмотря на небольшую осадку, то и дело садится на округлые камни обмелевшей реки. Приходится вылезать, преодолевать перекаты. Но это не вызывает ни досады, ни раздражения. Вокруг разлита умиротворяющая тишина. Любуемся живописными, нависшими над водой скалами и туманом, поднимающимся в холодных сумерках над мирными перекатами.
Через полтора часа выходим на Кожим и видим на отлогом берегу несколько палаток. Они крикливыми цветными пятнами выделяются на фоне сине-зеленого леса. От костра свечкой идет к небу легкий дымок. В бинокли различаем человеческие фигуры и вытащенные на берег байдарки.
Нас выносит на широкой плес. Течение медленное, безветрие полное. Слышно, как в поселке лает собака. Конечно, эта собака знает Владимира Индюкова, которого мы скоро увидим.
Со стороны поселка, над берегом, над деревьями летит ворона, что-то несет в клюве — видно, подобрала на помойке. Вот она усиленно машет крыльями, круто забирается вверх, роняет кусок, но тут же пикирует и догоняет его в воздухе. Потом снова круто взлетает, опять роняет — и опять догоняет. И так несколько раз. Ворона просто играет. Утро, солнце, тишина, кусок с помойки — у вороны хорошее настроение, почему бы не поиграть?
Вороны вообще создания очень умные. Они, как и многие другие умные животные, любят играть. Этот вороний ум дорого обходится разным обитателям природы. И многим другим птицам от ворон здорово достается, это одни из самых злостных разорителей птичьих гнезд. И потому мы вообще-то ворон не любим. Но сейчас мы смотрим на играющую ворону благодушно, даже с благодарностью. За то, что их у нас не было — так, залетали пару раз мимоходом, совсем редкие птицы.
Да и вообще настроение у нас очень мирное — солнце, небо и раздолье располагают. Внизу, под зеленым сумраком воды, просматриваются поросшие косматыми водорослями подводные камни. На востоке, за несколькими рядами кулис живописных кожимских берегов, возвышаются один за другим заснеженные хребты Приполярного Урала. Бесподобно красиво.
Но после встречи с туристами в душе что-то слегка сдвинулось, колыхнулось. В памяти всплывают эпизоды совсем иной жизни. Телевизор, горячая ванна, городская сутолока, уличный шум… Там — любящие меня люди, и ждать им уже не долго.
Мы едем домой.