Сказание о муниципальном образовании 2
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2004
1.
До чего ж, помнится, разобрало нас тогда, в дни разгула муниципальной политики, немыслимого в прежние времена! Я скептик, где-то, наверное, даже циник, и то ведь не устоял, вляпался нежданно-негаданно, обеими ногами.
Однако по порядку.
Конечно, сперва предвыборная кампания начиналась ни шатко ни валко — мы ведь уже насмотрелись на эти кампании по телевизору — многие совершенно перестали на “выбора” ходить, уразумев, что ничего им за это не будет, что ни копейки их последнее достояние — голос гражданина и налогоплательщика — не стоит в борьбе больших амбиций.
Но вот прошла неделя-другая в полной тишине подспудного вызревания, и как начали нас окучивать, как принялись охмурять да искушать перспективами в случае верного выбора или стращать полной разрухой в случае ошибочного волеизъявления, так стали мы, население, неуклонно разогреваться, превращаясь в пресловутый “электорат”.
Более того, за считанные дни вдруг выявилось аж восемь претендентов на хлебный пост главы муниципальной администрации, восемь достойнейших, по идее, мужей.
И сразу определился лидер состязания за электоральную любовь, фаворит, человек в муниципальном образовании пришлый и малоизвестный. Впрочем, широко известных людей у нас вовсе нет, потому что нет по-настоящему больших постов, и наши, к примеру сказать, менеджеры да олигархи в общероссийском масштабе — сами понимаете что… Но, может, в этом состоит и главная особенность провинции, которая гораздо чаще гордится своими местными дурачками, нежели гениями.
Впрочем, среди остальных соискателей лишь один был коренным, нашим, использовавшим свою местную фамилию в качестве чуть ли не основного козыря, когда уж борьба развернулась вовсю.
Нo почему в основном чужаки возжелали нас возглавить? А потому, что из них, как удалось понять в ходе довольно продолжительной и малоподвижной жизни, наиболее воинствующие местечковые патриоты выходят, а также наиболее видные олигархи. Ибо попадают они в нашу тьмутаракань из мест еще более грустных и не окультуренных — хотя, казалось бы, куда ж еще — стараются во что бы то ни стало у нас закрепиться, корни пустить, счастье и достаток обрести, родню перетащить в эту “землю обетованную”, став, что называется, патриархами нового славного рода.
А что до нас, аборигенов, то здесь все с точностью до наоборот: наши лучшие соплеменники, как только представилась им такая возможность, кинулись со всех ног прочь из осточертевших палестин, кинулись куда глаза глядят, лишь бы подальше от этой дыры. И обосновались в губернском, как минимум, граде Баклушине. И теперь, когда снисходят до нас, смотрят свысока, почти натурально ужасаются — мол, как это мы, придурки, тут прозябаем, когда впору удавиться, однако не сочувствуют, потому что усвоили лучше всего прочего: “человек — сам кузнец своего счастья”, и раз мы оного себе не сковали, то и поделом нам.
И мы, преданно глядя на них, преумножающих славу муниципального образования, а тем самым, и нашу скромную славу, еще обостренней понимаем, что мы против них ни на что не годимся, что угробили мы наши единственные жизни в этой забытой богом дыре, и детишкам горячо любимым, получившим или до сих пор получающим муниципальное образование, тоже не прорваться никуда, не взлететь, не воспарить. Так откуда ж взяться в нас большому местечковому патриотизму?!
Хотя, как ни странно, он все же иной раз вспыхивает наподобие “сверхновой”, встряхивает нас, казалось бы, мхом поросших, заставляет совершать поступки, каких мы сами от себя давно не ждем (или вовсе никогда не ждали). А когда патриотический психоз отпускает, мы осознаем стыдливо, что восторги наши были идиотскими, а надежды и чаяния абсолютно ни на чем не основанными.
Собственно, выборы, о которых идет здесь речь, и были последним на моей памяти случаем обострения патриотического заболевания, а до того — трехсотдвадцатипятилетний юбилей нашей некогда слободы, Изергили нашей милой. Стало быть, в будущем надо ждать чего-либо соизмеримого, чтоб вспыхнуло опять в мозгах: “А до чего ж, несмотря ни на что, по-своему прекрасна наша милая Изергиль, которую не променяли мы ни на какие коврижки баклушинские да столичные, как же любим мы это муниципальное образование, а потому не допустим до руководства всяких недостойных, но лишь достойнейших рукоположим посредством бюллетеня — в урну!”
2.
А наметившийся фаворит лишь потому так определенно наметился, что возник за его далеко не богатырскими плечами со всей откровенностью некий не муниципального масштаба монополист и, не теряя времени понапрасну, как завалил наши почтовые ящики макулатурой — отработанным в иных городах и весях средством околпачивания простаков — что ой-ей-ей.
И в один из моментов этого упоительного чтения зазвонил у меня телефон.
— Але, — сказал я после третьего звонка, потому что прежде полагал необходимым выкинуть в поганое ведро ворох бумаг, о ценности которых пока совершенно не догадывался.
— Александр Николаевич? — голос был незнакомый, но я люблю, когда звонят незнакомые — вдруг это какой-нибудь столичный издатель загорелся срубить бабки на моем полном собрании сочинений — да и просто люблю, когда звонят, пусть даже и по ошибке, а то ведь не понятно, за что дерут абонентскую плату.
— Да-да, слушаю вас внимательно!
— Это вас Партин Леонид Петрович беспокоит, кандидат на пост главы муниципальной администрации, — с подчеркнутой внушительностью прозвучало из аппарата.
— Что вы говорите! Однако абсолютно не представляю, чем могу быть полезен вам… м-м-м… Леонид Петрович. — Да, черт возьми, это опять был не сумасшедший столичный издатель… да где ж они, сволочи?! Ведь сожгу скоро все мои гениальные рукописи, и все!!
Это был далеко не издатель, а потому разочарование и даже некоторую досаду скрыть не удалось, да и желания их скрывать не возникло, однако помимо того и некоторое любопытство в алчущей хоть какого-нибудь востребования творческой душе ворохнулось. Все ж таки новый голос последи глухого, вязкого прозябания, которое, кажется, вот-вот с головой засосет, и захлебнешься, никем не увиденный с лучезарного берега.
— Разрешите вас навестить, уважаемый Александр Николаевич, есть разговор, представляющий, будем так говорить, взаимный интерес.
— “Взаимный”? — не удержался я от сарказма, — ну, это вы зря. Это — вряд ли. Ибо, насколько я могу догадываться…
— Нo позвольте мне, господин Чуманов, попытаться хотя бы! Что вы теряете? Или так уж напряженно со временем, эпопею создаете, издатели в приемной толпятся?
— Однако вы шельмец, Леонид Петрович, простите великодушно, я — вовсе не в обиду, а скорей, наоборот. И приезжайте уж, коли так. Нo помните: я вам категорически ничего не обещал. Адрес вам, видимо, известен.
— Разумеется. Я буду через десять минут, ничего?
— Нормально. Жду.
То есть, конечно, знал я Леньку Партина, того самого кандидата-аборигена, давным-давно. Как и он меня. Были мы ровесниками, но учились в разных школах и жили на противоположных концах муниципального образования. Однако при встречах мы никогда не заговаривали друг с другом и даже не здоровались — такова особенность муниципальной этики, которая не совпадает целиком ни с городской, ни с деревенской, а совпадает, разве что, с этикой тысячеквартирного столичного дома, где люди могут всю жизнь мозолить соседям глаза, но ни разу при этом не поздороваться. Несмотря на обоюдную неловкость и полное отсутствие каких бы то ни было разногласий.
Леонид Петрович звякнул в мою дверь из минуты в минуту. Уже неплохо, а то наши должностные лица все никак не усвоят простейшее. Впрочем, возможно, оказываясь в роли ищущих внимания и поддержки, они все умеют демонстрировать необыкновенные манеры…
Однако в отпущенные мне десять минут я вынужден был посуетиться. Нет, угощать гостя чем бы то ни было я в помыслах не имел — больно много чести — однако моя внутренняя свобода все же не столь безгранична, чтобы принимать чужого человека, не прибравшись в доме хотя бы минимально. Да и жена, если что, заругается, ибо живем мы с ней, по ее глубокому убеждению, абсолютно неподобающе: и хрущоба наша, и мебель в ней, и другие предметы быта — увы…
А визит чужого человека я скрыть от нее не смогу — просто, как всегда, не удержу язык за зубами (хотя, вообще-то, данное качество характера я предпочитаю именовать искренностью). Однако даже если очень поднатужусь, она, как Баба-Яга, только носом поведет — и все разом узнает. И сразу настроение у нее надолго испортится, и будет пилить она меня — дескать, хоть бы чуть-чуть замаскировал вопиющее убожество, дескать, сколько раз просила не пускать никого внутрь ни в коем случае, потому что ничтожность нашу и при всем желании нельзя убедительно замаскировать.
Нo внутренняя свобода место все-таки имеет, и говорю я жене (хотя, наверное, не слишком убежденно): мол, ничего, мол, пусть смотрят, как живет видный и попросту единственный муниципальный писатель, известный, между прочим, кое-кому далеко за пределами муниципального образования, и пусть им будет стыдно. (Говорю, а сам, разумеется, прекрасно понимаю, что стыдно, кроме нас с женой, никому не будет.)
— Здравствуйте еще раз, уважаемый Александр Николаевич!
— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемый Леонид Петрович, проходите, милости прощу, не обращайте, пожалуйста, внимания на убранство моей хижины — мы, видите ли, со дня на день к ремонту приступаем, ждем, когда у таджикских братьев очередь до нас дойдет, много, оказывается, желающих воспользоваться их трезвыми услугами… — бормотал я, ненавидя и презирая себя за вечное неумение быть невозмутимым, как всякий истинный дервиш, и быстро увлек гостя в наилучшую из двух комнатенок.
Я усадил Леню в одно кресло, сам примостился в другом — очень кстати приобрели мы намедни у цыганки-коробейницы такие с виду весьма приличные кресельные накидушки — пепельницу промеж нас на столик поставил, закурил. Он же, слава Богу, некурящим оказался, а то б вдвоем мы ужас сколько накадили, и мне бы дополнительно влетело от жены, потому что обычное мое место в совмещенном санузле, где креслом служит унитаз, а курительным столиком — стиральная машина.
Нет, разумеется, если б моя женщина сей момент заявилась, она бы изобразила исключительное радушие и неизменную приветливость. У нее в присутствии людей извне даже голос меняется, как-то журчит по-особому, и это большой плюс, ведь некоторые бабы, ни с кем и ни с чем не считаясь, орут сразу, и не приведи бог под башмак такой фурии попасть.
Но вот я наконец изобразил внимание. Такое, лениво-снисходительное. Держу марку, насколько возможность позволяет.
— Вы — наша гордость и наше, будем так говорить, муниципальное достояние! — начал Леонид торжественно. Либо слышал от кого-то, либо сам догадался, что брать нашего брата лучше всего самым примитивным и безотказным приемом — лестью.
— Ну уж… — счел необходимым вставить я, успев, однако, почувствовать некоторую расположенность к этому человеку.
— Да-да, именно так, Александр Николаевич, но отсюда вытекает и совершенно особая ответственность…
— А это, извините, вряд ли.
— Нo вы же не можете оставаться в стороне в то время, как…
— Еще как могу. Оставаться в стороне, можно сказать, самое неотъемлемое из моих прав.
А Леня был подтянут, в кресле сидел напряженно и прямо, имел прическу ничуть не растраченную и совсем не тронутую сединой, очки придавали лицу редкую для наших мест интеллигентность — словом, было у него все, о чем мне глупо даже мечтать. Он продолжал излагать с нарастающим напором:
— Не верю, чтобы коренной изергилец равнодушно взирал на засилье вчерашних колхозников из Красноуфимского района, которые скоро захватят все командные высоты нашего города!
— А я и не коренной.
— Но мне ваша ро… простите, ваше лицо знакомо с детства!
— И мне ваша рожа, Леонид, с детства знакома, однако родители привезли меня в Изергиль восьмилетним отроком, так что…
— Восьмилетним?! Да этим бессознательным возрастом можно запросто пренебречь! Становление личности произошло в Изергили, так что я вас зачисляю в коренные! Возражения есть?
— Да, пожалуй, нет. Напротив, чрезвычайно польщен. Хотя и не вполне уверен в ваших полномочиях. Вот если бы вы уже победили на выборах… Но давайте уж, что ли, переходить к ним. Ведь этому делу мы обязаны… Только заявляю: специалистом предвыборных технологий себя не ощущаю и вряд ли чем могу вам помочь.
— Не прибедняйтесь, нам известны ваши способности. За вашим творчеством, между прочим, следим, “Сказание о муниципальном образовании” в журнале читали с большим удовольствием. Это ж самое то, вы запросто умоете наемных пиарщиков. Или иссяк былой задор, или не хочется показать всем, насколько талант выше любых технологий?
— Нет, ты, Петрович, ей-богу шельмец, далеко пойдешь. Я бы, пожалуй, проголосовал за тебя, но… пойми, не хочу я с этим связываться, не хочу! У меня другие планы, мне чистосердечно чихать на вашу муниципальную возню, я, чтоб ты знал, раскаиваюсь из-за упомянутой повести, она действительно доставила удовольствие тем, кого я в ней не упомянул, зато те, кого упомянул, будут до смерти числить меня заклятым врагом, а мне это зачем?
— Николаич, забыл, что ли: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!..”?
— Я-то не забыл. Зато ты, полагаю, не знаешь, каким гражданином числился сам Некрасов?
— Плевать, важно, что постановка вопроса правильная…
3.
В общем, будил Леня мой социальный темперамент не меньше часа. И кофейком я его все-таки угостил (хотя он, разумеется, не просил), но раз визит так затянулся, то неизбежно вступили в действие иные правила гостеприимства.
Партин заражал гражданственностью, как гриппом. Он бесцеремонно разоружал меня, вообще довольно слабо вооруженного перед лицом настырного элемента; он излучал жесткое праведное отвращение ко всем выскочкам, карьеристам и пролазам. Вот только заместо обаяния он имел нечто похожее на обаяние, однако другое.
И я, по-прежнему не выказывая энтузиазма по поводу избирательной темы, уже отчетливо понимал — в итоге, видимо, сдамся. Еще маленько поломаюсь — как же без этого — и на что-нибудь конкретное соглашусь.
Но нет, как на духу, наплевать мне было в первый момент и на фаворита, и на красноуфимских варягов, и на Ленчика самого, но другое ощутимо цепляло: “Е-мое, это на кого же рассчитан предвыборный эпос предлагаемого сорта! Кем же мы, рядовые изергильцы, представляемся ушлым пиарщикам, компилирующим посредством компьютера свои то слезоточивые, то пошло-сентиментальные, то зажигательно-трескучие газетные романы? Нy нет, братва, не на тех напали, слабаки вы по части творчества, хоть и гонорары имеете, каких мне не снилось. Мелочь вы пузатая и жизни нашей муниципальной не знаете, и пошлость ваша “о людях хороших” способна вызвать лишь гомерический хохот несчастного электората, давно не верящего никому и ни в чем!”…
— Ладно. Что конкретно ты от меня хочешь, Леонид? — спросил я, в принципе уже довольно отчетливо зная, чем в ближайшее время займусь.
— Конкретно — это ты сам решай. И, будем так говорить, на твою свободу самовыражения не покушаюсь. — Уж не прочитал ли мои мысли этот плут?
— Но ты, я думаю, понимаешь, что мыльную оперу сочинить про тебя бесценного, равно как и про любого другого, я не возьмусь — не мой профиль. Да и никто из вас, честно скажу, не имеет шансов покорить мое довольно капризное сердце. То есть оды и дифирамбы…
— Не надо оды! Нe надо дифирамбы! Надо сатирическим пером фаворита, будем так говорить…
— Сделаем. Это, клянусь, сделаем. Сатирическим пером да хоть самого… И особенно — фаворита, даже материал собирать не надо, его же пиарщики собрали предостаточно, их газетенка “Муниципальным обозрением” именуется, а я свою заметку озаглавлю “Обзирая “Муниципальное обозрение”! Каково?
— Ничего… А не длинновато?
— Тьфу! Вот и ломай голову ради таких, наживай неприятности..,
— Нy, что ты, Николаич, у тебя в голове, должно быть, уже весь фельетон готов, а я-то не могу знать…
— Да ладно уж…
— Тогда я тебе тоже скажу: твой материал, хотя я пока его не видел, будет напечатан в “Изергильской искре”! Каково?
— Ничего.
— Стало быть — в расчете!
— “В расчете?” Уже? Так ты, выходит, разбудив во мне гражданина, платить ему ничего за труды не собираешься?
— Ну, — тут мой Леня враз посуровел, — если гражданин станет сильно настаивать, если не очень много затребует… Ведь, как ты, надеюсь, понимаешь, за мной монополиста с денежным мешком нет, за мной лишь моя тихая малая родина да нищие ее обитатели… Хотя я, конечно, знаю: “Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать…”
— Ясно. Все ясно, дорогой ты мой знаток отечественной классики. Гражданин ничего с тебя не потребует. Поусердствует за чистый интерес. Может, хоть камень в него лишний раз не кинут. Однако все равно кинут. Кто поверит — скажет: “Дурак, надо было слупить с этого Партина по полной, не обеднеет, небось.” А кто не поверит — скажет: “Продался свободный художник за тридцать сребреников”. И проваливай-ка ты уже, работодатель. Вдохновение поперло. А оно ведь капризно, как симпатия электоральной единицы, вовремя бумажку не подсунешь — все.
— Уже проваливаю, твори, творец! Когда позвонить?
— Что, вот так сразу и в печать?
— А то как же! Сразу. А то сатира твоя до выборов потускнеет. А вообще шарахнуть по избирателю намерен в последнюю неделю. Как полагаешь?
— Понятия не имею. Хотя думаю, что имею. Как и ты. Как и другие малоимущие соискатели — тоже ведь выжидают. А пиарщики хоть и бездарь, но в деле своем явно не новички. Вдруг они знают такое, о чем мы, дилетанты, не подозреваем?
— Откуда — пацаны же! — и столько уверенности было в его голосе, что моя неуверенность сразу отступила. С нею почти всегда получается так, природа у нее, очевидно, соответствующая…
— Тогда вперед, командор! И звони хоть завтра. К примеру, в это же время. Я, уж если пишу, то пишу быстро.
— А качество?
— Качество не страдает, не боись. Оно страдает, если наоборот — медленно.
— Тогда — до завтра.
— Пока.
И он исчез с глаз. Только фарами напоследок по окнам полоснул.
Уже стемнело, закончился короткий демисезонный день, и вот-вот должна была вернуться с работы моя женщина, и уже нипочем не избежать мне нагоняя средней тяжести за синие клубы дыма, вальяжно покачивающиеся под потолком.
Но все-таки рук я не опустил — не только окна настежь распахнул, но также и дверь входную. И минут за пять всю жилплощадь так просвистало, что впору валенки надевать. Однако вскорости опять сделалось тепло — хороши на Руси коммунальные услуги в предвыборную пору — дух табака, а также Леонида Петровича Партина начисто выветрился.
И я еще пивнул кофейку, явно перебирая суточную норму, — чего не сделаешь ради вдохновения, ведь оно, по сути своей, есть сплошной ущерб здоровью при более чем сомнительных перспективах успеха. Впрочем, перспективы успеха сомнительны всегда…
4.
И сел я за машинку. Сел, не дожидаясь утра, которое мудренее, раз уж приперло.
А, признаться, довольно часто хочется чего-нибудь этакого. Потому что творческий зуд, слава богу, до сих пор в той иди иной степени беспокоящий, реализовывать на общественно значимые нужды удается крайне редко, потому что либо твое зубоскальство не печатает никто, либо, если печатает, выходит себе дороже — обиженные деятели, содержащие крючкотворов-адвокатов на казенные деньги, сразу бегут в суд.
И будь ты сто раз прав, подтверди каждое слово документом, выиграй суды всех инстанций — обгадят тебя с ног до головы обиженные деятели в своем карманном печатном органе, и тоже судись, да только ты-то, писака, где бабки на крючкотвора возьмешь?!
А предвыборная грызня, когда никакая сторона никаких конвенций не блюдет, что ни говори, — чуть ли не единственная отдушина для вольного сатирика. В горячке-то не до пустяковых судебных исков, проще взаимностью противнику ответить, а после выборов кулаками не машут — зачем? Да и суматошные дни отняли все силы.
Сел я за машинку и погрузился в творчество, что называется, с головой. И даже не услышал, как пришла моя ненаглядная. Только догадался об этом позже, по запаху разогреваемой еды — за долгие годы ненаглядная крепко-накрепко усвоила, как минимум, то, чем ей чреват насильственно прерванный творческий процесс…
Однако к тому моменту я успел вполне войти в режим, и помешать всерьез мне и так-то было почти невозможно — давненько так задорно не работалось, а задор в работе есть вернейший признак большой творческой удачи.
Так что дух еды вполне позволял сделать заслуженный перерыв и выразить радость по поводу явления любимой — надо же, как бы ни было трудно, делать это время от времени, хотя, конечно, не обойтись тут без толики лицемерия.
— Опять, что ли, в комнате курил? — ласково встретила меня жена. Вот такая у нас всю жизнь “гармония”, не помешавшая, как ни странно, бездну лет прожить бок о бок.
— Извини, это не я, это Ленька Партин накурил. Не мог же я его в наш нужник погнать — там же, как обычно, помимо прочего, панталоны твои сохнут.
— Опять людей приводишь, сколько можно просить! И какой еще Ленька Партин?
— Кандидат в мэры, не знаешь, что ли?
— Была нужда — помнить их всех. И чего ему надо было? Небось, гадость какую-нибудь сочинять соблазнял и, конечно, бесплатно?
— Ага. Ты, как всегда, — в самую точку.
— И ты — рад-радешенек, что про тебя вспомнили, ужe строчишь?
— Но он же никак не отставал!
— Понятно. Тряпка ты. И при этом, догадываюсь, измываешься над людьми, которые тебе лично ничего плохого не сделали.
— Нo — моя гражданская позиция…
— Да знаю я твою гражданскую позицию: “Ради красного словца…” И так далее.
— Нy, уж коли знаешь…
Мне даже ужинать с нею за компанию разом расхотелось. И довольно часто у нас так. Раньше фантастику писал — и то постоянно нарывался на предвзятую критику. А перешел на мемуары — просто хоть рукопись прячь.
Впрочем, она к моим рукописям отродясь по своей охоте не прикасалась. Только тем и спасаюсь. Даже нередко преодолевая тот характерный зуд, толкающий незамедлительно поделиться хоть с кем-нибудь свежедостигнутым успехом. Или тем, что сгоряча покажется успехом.
Я поужинал позже, а за машинку в этот вечер больше не садился. Чтоб не портить вещь ухудшившимся настроением. Впрочем, я за нее, за вещь, уже спокоен был — ей уже просто-напросто некуда деваться от меня.
Ночью я долго нe мог заснуть: причудливые конфигурации изысканно ехидных слов роились в голове, то и дело уступами своими и впадинами соединяясь друг с дружкой наподобие детского “конструктора” — так всегда бывает, если ухватил идею за хвост и она извивается, будто бы вырваться стараясь, а на самом деле — от счастья принадлежать достойнейшему.
Так что утром я насилу дождался, когда отвалит на работу моя критикесса, принял необходимый допинг, да и скорей — на рабочее место. И часам к одиннадцати уже закончил черновик.
Как раз на газетную полосу и вышло — помнит рука-то времена былые, когда еще кропал я в многотиражку зарисовки да репортажики.
Перечитал — аж сам себе позавидовал. Сатира вышла высший класс, нынче такую даже фельетонисты нейтральных газет слагать нe умеют. Впрочем, они, скорей всего, начисто вымерли вместе со своей опасной некогда профессией. Песня вышла, а не сатира, честное благородное слово! И пусть ее когда-нибудь вставят в мое академическое собрание сочинений, если, конечно, удастся ей уцелеть в домашнем архиве, потому что, подозреваю, моя возлюбленная, когда развяжу ей наконец руки, первым делом предаст огню именно такие произведения — компрометирующие, на ее взгляд, не только меня, как художника слова, но и само святое дело литературы.
Нe расслабляясь, я перепечатал текст набело — при этом удалось всунуть еще парочку колоритных деталек — не удержался, разумеется, едва жена вернулась, уговорить ее прочесть. И она, вопреки всем опасениям, почти не возмущалась, что можно вполне считать горячим одобрением.
А тут и сам заказчик позвонил — ну, до чего же насыщенными и плодотворными бывают порой обыкновенные по всем статьям дни! Жаль, что их таких мало!…
— Ну что, Николаич, можно с творческой победой поздравлять?
— Приезжай, Петрович, получи.
— Может — завтра?
— Завтра мне будет недосуг с тобой. Достаточно того, что сегодняшний день по простоте своей промотал — забирай сейчас же готовый продукт, как договорились.
— Хорошо, еду.
— Ага, давай, я тебя встречу у подъезда, а то жена тут стирку-приборку затеяла.
— Отлично, Николаич, стало быть, сгоняем ко мне, посидим, потолкуем. Правда, мне сегодня еще в одно место, так мы, если что — за компанию…
— Не, не поеду.
— Почто?
— Жену твою боюсь. Я вообще женщин боюсь.
— Нe боись, никто даже на глаза тебе не попадется, коли так вопрос ставишь.
— Тогда — давай. Жду…
Нo отправиться в люди в моем домашнем и затрапезном жена, разумеется, не позволила, и пришлось мне еще немало повозиться с этими дурацкими пуговицами, да ремнем, да со шнурками совсем уж ненавистными — то ли дело валенки и калоши, которые не дураки ведь изобрели, но люди, исполненные безграничной свободы от предрассудков и диктата беспощадной моды.
Как бы там ни было, но уже через десять минут я непринужденно покуривал возле подъезда — первый раз за сутки на вольный воздух выбрался. Через пять минут подкатила к самым, можно сказать, ногам темно-зеленая “тойота” с правым рулем, не оставляя никаких сомнений, распахнула широкую дверцу.
— Вот и я!
— Здравствуйте, ваше степенство.
— А что, между прочим, мой дед когда-то был настоящим степенством, купцом второй гильдии числился, мне пока далеко до него.
— Да, может, и не далеко, вторая гильдия — не первая. Утверждать не берусь, но, кажется, этих гильдий только две и было… — и с предосторожностями погрузил свое громоздкое тело в иностранное авто — ничего, мягко, однако уж больно низко сижу, выбираться буду — как бы чего-нибудь не оборвать.
— В том-то и беда, что не знаем мы родную историю, — укоризненно вздохнул Леонид, и не ясным осталось, насколько сам он сведущ о дореволюционной табели российского купечества.
— Да не стоит, я полагаю, россказни о тех временах слишком близко к сердцу принимать. Не были они идиллическими, как многие думают теперь.
— Ну нет, ни за что с этим не соглашусь, времена были прекрасные, если бы продолжалось в том же духе, Америка теперь бы знаешь где у нас была?
— Думаю, что она была бы примерно там же, где сейчас. И мы — соответственно. Потому что не те, так иные приключения непременно нашли бы на свою…
— Да ты космополит, Николаич!
— Вряд ли. Однако, чтоб ты знал, “космополит” — отнюдь не ругательство. И литература, как и любой другой вид искусства, по своей природе космополитична. Несмотря на различие языков.
— Ой, не нравятся мне твои слова! “Степенство” — понравилось, а все прочие…
— Нa выборах победишь — станешь “вашим превосходительством”. Или даже — “высокопревосходительством”.
— А ты тогда — “милостивым государем”! Или хочешь — “сэром”?
А между тем мы уже вовсю рассекали по муниципальному нашему образованию, и “тойота”, конечно, превосходила по всем статьям мою обшарпанную “семерку”, превосходила любой отдельно взятой мелочью, а также и в совокупности, однако ничего напоминающего черную зависть я не ощущал — кого теперь иномаркой потрепанной удивишь.
— Лень, а это, что ли, патриотично — железные обноски после япошек донашивать, тем более когда “космополиты” позорные — на родимых “Жигулях”?
— Нe выйдет, Николаич, не подловишь на этом! Во-первых, “жигули” есть “фиат” по своей сути, а во-вторых, патриот и дурак — вовсе не синонимы, как некоторые нынче полагают.
Однако, признаюсь честно, Ленькин замок произвел довольно сильное впечатление; он имел аж три этажа в вышину, архитектурные излишества, названий которых в силу полной дремучести не знаю — фиговинки, словом, всякие симпатичные. Внизу явственно угадывался подземный бункер, из которого, если что, Ленька запросто смог бы месяц отстреливаться, как герой повести Б. Васильева “В списках не значился”.
Нет, это была, пожалуй, тоже не зависть, ибо завидовать, как представляется, можно лишь чему-то соизмеримому твоим собственным талантам и капиталам, а завидовать, к примеру, Толстому Льву или Березовскому Борису — чистая шизофрения.
Разумеется, я постарался напустить на себя полную невозмутимость — это было не трудно, поскольку подобных зданий у нас уже немало и никаких эмоций они давно не вызывают. Правда, невозмутимость поколебал кровожадный цепной зверь, столь страстно рванувшийся ко мне из тьмы поместья, что я даже маленько от ужаса заорал, не разглядев сразу державшую волкодава цепь, не уступающую якорной.
Конечно, мне не терпелось поскорее предъявить заказчику мое литературное произведение и получить моральное удовлетворение, которое, при полном отсутствии материального, заказчик, если он элементарно порядочный человек, обязан обеспечить, как минимум, в двойном размере.
Но Леонид прежде счел необходимым показать мне свои владения более подробно, а я не сумел противостоять этой возможной попытке морального моего уничтожения.
Леня, не запустив меня внутрь, вошел туда сам, включил прожектора наружного наблюдения и повел меня вкруг замка, на задах которого открылась панорама грандиозной, как издревле говорят российские строители, “незавершенки”.
Посредине пространства, похожая на скелет динозавра, торчала крановая установка, снятая со списанного автокрана и оснащенная электроприводом — это с помощью нее, как явствовало из пояснения, монтировались детали здания — дальше виднелись две уходящие за горизонт оранжереи, назвать которые теплицами язык не поворачивается, хотя из ложной скромности хозяин поименовал их даже не теплицами, а “тепличками”. Они, правда, были пока не остеклены, но к весне, совершенно очевидно, ждали окончательного завершения. И еще повсюду угадывались штабеля пиломатериалов, железобетона, стеклоблоков…
Между прочим, нечто подобное, хотя и менее грандиозное, наблюдается ныне повсеместно. Многие затевают такие нескончаемые стройки. Особенно, если амбиции слабо соизмеряется с реальными возможностями, а также и с потребностями и все решают так называемые “глаза завидущие”.
Но Леонид мой, как вскоре стало ясно, был не столь примитивен, и в значительной степени двигала им чистая любовь к самому процессу строительства. Он, напоминавший киношного прораба, махал руками и всем своим существом излучал неподдельный, заразительный энтузиазм.
Так что в те минуты я уже был почти его человеком. Как здорово, думалось мне, если Партин и на просторах муниципального образования устроит столь же кипучую стройку!
— Лень, — все же осмелился я прервать этот гимн кирпичу, железобетону, халявной крановой установке и человеку самой мирной профессии на Земле, — с данной моей позиции я насчитал ровно сорок окон. Следовательно, с противоположной, не видимой отсюда стороны, — столько же?
— Понятия не имею, — будто о подножку споткнулся Леонид, — не считал. Но где-то, очевидно…
— Ты гигант, Леонид Петрович! Я, против тебя, — пустое место, ей-богу! Преклоняюсь.
Вообще-то, я надеялся услышать что-нибудь вроде: “Нет, ты вовсе не пустое место, не скромничай, ты тоже гигант, только в иной области!” Однако не услышал, хотя сам непременно так поступил бы — жалко, что ли, доброго слова для доброго человека, пусть он его и не вполне заслуживает. Тем более когда он для тебя — уже не пожалел. Тем более что и ты — не вполне заслуживаешь…
— Сам знаю, — ответствовал Леня, сурово поджав губы, — все, за что ни возьмусь, делаю на высшем уровне. В крови это у меня. От деда, видать. Он, забыл тебе давеча сказать, будучи одноногим инвалидом, в купцы второй гильдии вышел. И если б дали нам развернуться… Но всегда вставляли и вставляют палки в колеса завистники, лодыри и болтуны. Отчего я — ты, наверное, слышал — выше начальника ОКСа на приборостроительном не поднялся. А мог бы запросто еще в тридцать лет большой строительный трест возглавить. Я же отличный менеджер, высококлассный инженер-строитель. Да и механик еще…
В подобных случаях я обычно не могу удержаться от вопросов вроде: “А еще кто-нибудь может данное заявление подтвердить?” Но второй раз делать подножку посреди припева, притом на территории, как ни крути, частного землевладения — не посмел. Не тактично же.
Угадал Леонид — некоторую предварительную информацию об его трудовом и жизненном пути знал я, хотя вовсе к этому не стремился, ибо зачем? Но краем уха где-то слышал, что прорабом в ОКСе Партин Леонид Петрович трудился во всех отношениях успешно, много чего оттуда “подтянул” в смутные времена. Потом одним из первых подался в бизнес, занялся, не попытавшись почему-то блеснуть изысканным воображением, мелкой торговлей — пару киосков завел, но вскоре выстроил прямо на въезде в Изергиль кирпичный магазин, разломав стоявшую там до этого убогую лачужку, мозолившую всем глаза аж с позапрошлого века.
Нe являлось секретом и то, что на месте родительской избы возвел Леонид нынешний свой терем — вот не думал я, что даже столь малый и столь банальный бизнес приносит столь быстрые и убедительные результаты. А то б… Впрочем — нет. Ни при каких обстоятельствах и ни за какие коврижки. Что уж себе-то врать…
А еще болтали люди, что при устройстве подъездных путей к возводимому объекту подрался мой Ленька с соседской старушкой, которая будто бы даже нянчила его когда-то, подрался из-за нескольких квадратных метров огорода. И мужика чуть за это дело не засудили, но он вовремя раздобыл какую-то справку, еще некоторые манипуляции произвел, и дело то ли совсем заглохло, то ли перешло в вялотекущую стадию, рассчитанную на недалекий уже естественный финал.
Нo вот уж этой-то сплетне я, несмотря на весь мой цинизм, ни за что не захотел поверить — успел, наверное, незаметно для самого себя попасть во власть Ленькиного обаяния, точней, того, повторюсь, что было у него заместо — творческое воображение ведь часто заменяет нашему брату любую реальность, пусть даже она то и дело тычет мордой об стол…
Наконец мы зашли с Леонидом в дом, но уже с тыловой стороны — не исключено, что это был ход для прислуги — и очутились в просторной механической мастерской, оснащенной фрезерным станком и двумя токарными, а также иным, более мелким механическим оборудованием. Потом мы спустились по крутой изящной лестнице в подземный бункер, где был, само собой, необъятный зеленый бильярд, действующая сауна, также небольшой бассейн, пока, правда, пустой.
Как хорошо, что не было рядом со мной моей жены — она гораздо болезненней переносит чужую зажиточность. Впрочем, по этой причине ее в подобную недвижимость калачом не заманишь.
И вот мы взошли на третий этаж — странно, почему Леонид хотя бы самого простенького лифта не предусмотрел. Действительно, ни одна живая душа не встретилась, если не считать мелькнувшего на миг старушечьего личика, тотчас же и пропавшего. Наверное, это была Ленина мать, лишившаяся собственного угла на земле, однако получившая взамен целую хоромину, где ни по воду ходить, ни печки топить, ни собственное мнение иметь при столь умном сыне, наверное, не требуется.
Еще удалось — тоже мельком — взглянуть на подругу жизни Леонида Петровича, потому что она принесла нам наверх подносик с кофейником, чашками и порезанным на мелкие ломтики магазинным рулетом. Я ожидал увидеть расфуфыренную диву — ну, под стать жилищу и обстановке — однако увидел женщину довольно блеклую, степенью привлекательности своей будто бы совершенно не озабоченную, в стареньких джинсах, шлепанцах и домашней кофточке. И улыбнулась та женщина застенчиво, и “здрасьте” сказала едва слышно, удалилась мгновенно, хотя, по мне, лучше бы осталась — я б тогда прочел мое произведение вслух, и сделал бы это мастерски, потому что присутствие внимательной и доброжелательней публики всегда действует вдохновляюще.
Но принялся-таки Леонид за мою рукопись. А я будто бы совершенно увлекся безалкогольным напитком самого высокого, судя по баночке, сорта. Разумеется, мне предлагалось чего-нибудь покрепче, хотя о наиболее не выигрышных деталях моей биографии Ленька, подлец, не мог не знать, и я вынужден был все без утайки выложить: не имею, мол, возможности, ибо имею соответствующее хроническое заболевание, но ничуть по этому поводу не комплексую, потому что старушек соседских, к примеру, никогда не оскорблял действием. Последнее, впрочем, я вслух не произнес, врожденная деликатность и природное великодушие не позволили.
Отдал должное и рулету. Мог бы, между нами говоря, весь его разом навернуть — люблю сладенькое с той поры, как не позволяю себе горьконькое. Нo не навернул, тоже — воспитание. Да и не особо-то прочувствовал прелесть напитка и кондитерского изделия — волновался в ожидании читательской оценки моего труда. Уж больно редко удается слышать вообще какие бы то ни было оценки.
А читатель на протяжении всего процесса чтения сохранил абсолютную невозмутимость. И только когда закончил, выдавил не спеша свое скупердяйское:
— Нормально. Годится. Хотя я бы кое-что добавил. Усилил бы. Акценты бы кое-где поменял, знаешь ведь — со стороны часто бывает виднее… Впрочем, тебя мы поместим на первую страницу, а там еще много места останется. Сам напишу о том, что ты упустил — нет ничего особо хитрого в вашем деле. Но ты потом, если понадобится, подредактируешь, запятые расставишь… Эх, мне б времени свободного побольше, я б роман многоплановый захреначил о моих предках и обо мне! Потом, когда все кончится, поговорим про это. Запишешь основные тезисы, присочинишь. И выйдет книга, настоящая. А то ведь так и помрешь, настоящей книги не создав.
— Ты фантастически щедр, Леонид Петрович. Однако царский твой подарок не приму. У меня, видишь ли, тоже предки были. Тебе это в голову не приходило? Так что — сам пиши. Только поимей в виду — если каждый кретин начнет многоплановые романы про себя и свои родню сочинять, то… Впрочем, извини. И благодарю тебя за положительную оценку моего творчества, представляю, сколько бы мне удалось у тебя выторговать, если б…
— Это ты зря, — покровительственно ухмыльнулся Леонид, — на меня еще никто не обижался из тех, кому я деньги плачу.
— А были такие, кто пришел в неописуемый восторг от широты твоей натуры?
— Нет, конечно. С чего бы. Я за все плачу не много и не мало, а нормально. В полном соответствии с количеством и качеством труда. А что, считаешь, неправильно?
— Если руководствоваться только логикой — абсолютно правильно.
— А разве можно чем-то иным руководствоваться?
— Можно, Леня. Но лучше — замнем. Эти теоретические дискуссии… Я от них давно устал.
— Как скажешь… Однако мне уже пора. В одно место. Поедешь со мной?
— Нет уж.
— Ты бы хоть спросил — куда!
— И куда?
— А к нашим конкурентам!
— Не понял…
— Ага, такая пиарная хитрость никому даже в голову не придет! Погнали, объекта твоей сатиры там, конечно, не будет, зато все другие — будут! И может, ты еще получишь сегодня то, чего от меня, чувствую, недополучил. Славу получишь, писатель!
— Ай да деревня Изергиль! Стало быть, есть она, муниципальная специфика, немыслимая в большом городе, е-е-есть!
— Обыкновенное дело — сплотиться перед лицом превосходящих сил, позабыв, будем так говорить, о внутренних распрях на время. Сколько ж можно повторять древние ошибки, которые к татаро-монгольскому игу когда-то привели.
— Молодцы, ребята, сердечно рад за вас, а также за родной электорат, с которым ощущаю растущую день ото дня кровную связь и чую, чую, что потом, когда-нибудь, родится у меня аж целая муниципальная повесть… Стоп, а ведь если будет второй тур…
— Рано об этом думать, Санек. Дожить надо. А пока программа минимум — чтобы состоялся этот второй тур. Хотя бы не проиграть нам всухую, не дать ему сунуть нас всех носом в дерьмо.
— И то…
— А как же, ведь не копеечное дело затеяли, и уж если угорать на немалые тыщи, так чтобы не совсем противно было. Я-то, по крайней мере, понимаю, что шансы мои на победу невелики, но ежели уступлю во втором туре, а не с треском вылечу в первом…
— Да погнали уже!
И мы погнали. К Лениным, но, в какой-то мере, и к моим уже конкурентам. Оказалось — почти в мою сторону. Тоже тормознули возле краснокирпичного особняка, правда, размерами существенно скромнее партинского — тут раньше бревенчатый барак стоял на три семьи, теперь его кирпичом обложили да еще этаж надстроили. Вышло с виду довольно нелепо, но им же главное — размах, объем, будем так говорить, физический…
Зато во дворе — никаких церберов. Более того, калитка безо всякой, даже самой примитивной, защелки — лишь сервошарниры не давали ей свободно телепаться туда-сюда.
Вошли беспрепятственно в переоборудованный под частную собственность барак, а там и впрямь целый политклуб муниципального значения. Или штаб бойцов сопротивления.
Бa-a-a, как говорится, знакомые все лица-то — соискатели капризной электоральной любви и, если повезет, радетели муниципального благоденствия!
И меня все моментально узнали, заспешили искренне поручкаться — братва, я ваш навеки, потому что до смерти люблю и просто млею от малейших, пусть и нередко фальшивых, проявлений читательского признания!
А с Леонидом Петровичем поздоровкались деловито-сдержанно — все-таки не стоит совсем уж забывать о конкуренции, которая, сложись ситуация благоприятно, через какой-то месяц может обостриться до боевых действий. Да и вообще, по всему было видать, что Леонид здесь гость не редкий, и приезд его сюда — рядовой, что-то вроде прихода на работу.
Он, однако, не пожелал, чтобы его оттерли и со мной стали общаться, как на читательской конференции, то есть кто попало и безо всякого контроля с его стороны. Я, в свою очередь, тоже не посчитал возможным заявить о моей полной автономии, как-никак это ж кандидат Партин втянул меня в заединщики, поставил боевую задачу и приволок на эту вечернюю оперативку.
— Вот, господа, — провозгласил Леня не без торжественности — может-таки, когда захочет, — хорошо известный вам всем Александр Николаевич, который сегодня по моей просьбе сочинил нужное произведение, полезное, будем так говорить, для нас всех. Предлагаю сейчас же с произведением ознакомиться, обсудить и решить, как его дальше использовать. Разумеется, я-то для себя лично уже все решил, но полагаю, что труд нашего автора можно применить и масштабней.
После этих слов присутствующие посмотрели на меня с еще большим интересом. Вначале-то, небось, подумали, что меня еще придется долго уговаривать, а я буду ломаться, а потом — выйдет ли, не выйдет ли — большой вопрос, ведь неосведомленные люди порой относятся к загадочному творческому процессу излишне трепетно. Однако не дай бог нам их в этом разубеждать, иначе от нас, вольных сочинителей, совсем уж ничего не останется.
А тут выяснилось, что магический текст уже готов и, похоже, одобрен самым привередливым на муниципальном пространстве критиком. Сразу любопытство заблестело в глазах.
Наконец-то, подумалось мне, удастся продекламировать лично и с подобающим выражением — господи, как же давно не встречался я с по-настоящему заинтересованным читателем! Пожалуй, с тех пор, как умерло “Бюpo пропаганды худлитературы”, о котором даже не всякий писатель теперь помнит!
Но опять дали не продекламировать, но лишь продиктовать девушке, сидевшей в отдельной комнате за компьютером.
Зато через какой-то несчастный час каждый имел в руках безупречную ксерокопию, причем еще раз улучшенную. И сразу все углубились в чтение, будто образцовые читатели, а меня усадили в который уже раз кофе пить и наслаждаться реакцией читательской массы.
Конечно, и здесь мне предлагали побаловаться чем-нибудь покрепче — кого-кого, а провокаторов подобного сорта всегда хватает, и в том смысле даже достойнейшие мужи муниципального образования ничем не отличаются от последних забулдыг оного — еще раз пришлось публично сознаться в роковой слабости, давно преодоленной, однако это ведь, как и, к примеру, служба в органах, — пятно на всю жизнь.
Снова я, не разбирая вкуса, дул осточертевший напиток, а они читали и все чаще хихикали, проникая в ткань произведения., чуть позже стали, то один, то другой, в наиболее ударных местах отрываться от текста и простосердечно хохотать. То есть, звездный час все же в этот день случился…
Я пил кофе, изо всех сил изображая некую философическую отстраненность, потому что в “звездные” мои моменты (“час” — то слишком сильно сказано) смотрюсь, как мне всегда кажется, жалким и придурковатым. Зато Леонид Петрович мой поглядывал поверх читающих голов горделиво и с превосходством, будто действительно первооткрыватель муниципального пророка. Но, может, он имел на то право — другие-то не догадались применить еще и такой ход, а он догадался, использовав ведь не только мой, извините за выражение, талант, но также и доброе, ничем, кроме преодоленного порока, не запятнанное имя, что я лишь в данный момент неожиданно осознал.
— Вижу, вы понимаете, коллеги, что наш уважаемый писатель создал вещь сильную и неопровержимую, я бы даже назвал ее “бомбой” под нашего общего конкурента, которая способна разбудить электорат от вековой спячки. Так почему бы каждому из нас не использовать ее? Чтобы, будем так говорить, шарахнуть залпом!
Вот собака, что же он мне-то сразу этих слов не сказал, ведь может, когда захочет! И мысль прекрасна — единым фронтом, всем миром, как не раз бывало на Руси в катастрофические времена!
Очевидно, где-то в самой глубине моей сущности все же прячется отпетый романтик-коллективист, от которого я обычно яростно открещиваюсь, ибо немало горя хлебнул от всевозможных коллективов, виртуозно манипулировать которыми так поднаторели всевозможные ловкачи…
Нo заединщики предложения не поддержали. Хотя признали его положительные моменты. Они сказали, что нельзя так явно демонстрировать сговор, этим можно только навредить. И тоже им в логике не откажешь. Бог весть, от чего сильнее разгневается электорат, что усмотрят загадочные высшие инстанции.
Так что я в данном случае остался без собственного мнения. Со мной так часто случается — ведь, в сущности, иметь собственное мнение по любым политическим вопросам абсолютно невозможно, всегда приходится что-нибудь принимать на веру либо, наоборот, ничего не принимать.
Впрочем, мне достаточно было того, что каждый лично меня похвалил, каждый заверил, что если вдруг Партин передумает печатать мой бестселлер, то у меня не будет проблемы с его опубликованием в любом ином самодеятельном пиарском издании. Хотя гонорар так-таки никто и не посулил…
А еще понять удалось, что эти люди не хотели излишне обострять борьбу. Они в душе, видать, не только сами оценивали свои шансы чрезвычайно низко и раскаивались в собственной горячности, мечтая выбраться из щекотливой ситуации по возможности без потери лица, но также надеялись после окончания всей мороки быть призванными великодушным победителем в его дружные ряды — такое ведь случается, с кадрами проверенными и предсказуемыми работать спокойнее…
Еще маленько мы поболтали с кандидатами на муниципальный трон о пустяках, я всех их без исключения нашел довольно милыми людьми — жаль, что народохозяйственного прока бывает обычно немного от неформального общения — я ничего бы не имел против еще каких-нибудь творческих заказов — где наша не пропадала — но заказов больше не поступило, и это хорошо, поскольку потом бы я наверняка проклинал себя за простоту, которая хуже воровства. И домой я ушел пешком. Было — рукой подать.
5.
И опять долго-долго не мог я заснуть, хотя день выдался на редкость насыщенным. Не раздражение, как чаще всего бывает, но благодушие не отпускало, накатывая и накатывая теплыми волнами — какая же, думалось мне, неоднозначная вещь сатира, если временами действует она на человека, будто лирика.
А наутро муниципальные события продолжили развиваться в обычном своем темпе, рассеянный наблюдатель сказал бы даже, что событий вовсе никаких нет, тем более их развития. Но я-то уже сделался внимательным и заинтересованным наблюдателем — собственно, я даже участником сделался — и для меня стала приметной и знаковой любая мелочь.
Фаворит предвыборной гонки утром снабдил публику очередной порцией пиара, содержащей новые трогательные подробности своего босоногого детства, кроме того, предлагалось изучить причудливые таблицы, графики, схемы и диаграммы, а также генеральный план-мечту аж на несколько лет, где предусматривалась даже облицовка гранитом городского пруда, по берегам которого население издревле устраивало помойки, отхожие места и кладбища безвременно усопших животных, а в водах топило избыточный кошачье-собачий приплод. И, разумеется, напоминалось неназойливо, но доходчиво, что все эти радости ожидают нас лишь в случае правильного выбора.
Фаворит наш, судя по всему, уже ощущал себя абсолютно не уязвимым. Небось, сам умилялся заметкам в “Муниципальном обозрении” и не считал нужным кого-либо из конкурентов выводить на чистую воду. Тем более, что публикуемые тут же результаты предварительного зондирования общественного мнения, которые во всех без исключения случаях гораздо дешевле и легче высосать из пальца, отображали фантастический рейтинг фаворита и смехотворный — у всех прочих, притом в совокупности.
Я честно просмотрел все, чем был набит почтовый ящик, пожалел, конечно, что поспешил, как всегда, а теперь уже нельзя ничего изменить.
Нет, разумеется, Леонид Петрович, скорей всего, не возражал бы против моего намерения усугубить текст, но это было бы против моих собственных правил — предела совершенству нет, и в нашем деле очень важно уметь вовремя себя останавливать. Важно понимать, что для читателя нет принципиальной разницы в количестве колоритных деталей, и усугублять его участь максимальным объемом — не тот путь, который ведет к гарантированному успеху.
А между тем профессиональные пиарщики с читателем не церемонились. Они будто бы наверняка знали, что потребитель до крайней степени стосковался по такого сорта продукции, хотя все знакомые мне реальные избиратели раздражение мое по поводу бесцеремонного натиска охотно разделяли.
Нo еще мне, как ни сопротивлялся этому недостойному чувству, делалось временами завидно: сам я на что уж плодовит — имею в активе четыре романа, около трех десятков повестей и бессчетно рассказов да стихотворений — но выработать столько на базе одной-единственной и абсолютно банальной личности нипочем бы не смог. Даже если бы мне вдруг стали доподлинно известны размеры вознаграждений за подобный труд, даже если бы мне на полном серьезе такие вознаграждения посулили…
И вот наконец где-то недели за три до “Судного дня” начала робко напоминать-таки о себе оппозиция. Робко в смысле количества, но отнюдь не качества. Рассусоливать не было ни финансовых возможностей, ни времени.
Нет, до полновесных печатных полос дело пока не доходило, все берегли скудные ресурсы для последних, решающих, как мнилось, дней, зато в изобилии на видных местах затрепетали малые листовки, имеющие характер разоблачительно-агрессивный, но не имеющие выходных данных.
Впрочем, нельзя исключать, что некоторая часть листовок поступала все из того же богатого деньгами и прожженными профессионалами центра — есть ведь и такой изощренный прием, когда сами на себя дают дичайший, фантастический компромат, который потом с легкостью опровергают, и ни в чем не повинный противник оказывается в глазах публики полным кретином, впадает от наглости пиарщиков в полное смятение и даже оцепенение.
Но, в общем, листовки не содержали ничего такого, что не было известно в Изергили раньше благодаря устному народному творчеству — кто сколько пьет, кто с кем спит, кто где чего и сколько украл.
Однако один сорт листовок — меня, во всяком случае, — потряс до глубины души. И он по сей день остался загадкой. Нa этих листках не было ничего, кроме исполненных крупным шрифтом тождеств:
0 + 0 = 0
0 — 0 = 0
И дурацких с точки зрения формальной арифметики выражений:
1 + 1 = 0
1 — 0 = 0
С той веселой поры уже много воды утекло, а я так и не встретил человека, который бы растолковал мне смысл математики подобного сорта, суть этого двоичного, может быть, кода. А ведь этот смысл, несомненно, закладывался, авторы надеялись быть совершенно однозначно понятыми, оцененными по достоинству.
Так что не стоит мне особо комплексовать по поводу преувеличенных мною сообразительности электората и недемократичности моих сатир, коль степень иносказания иных муниципальных творцов взмывает на такую высь…
Партин, всю коммерцию целиком перегрузив на хрупкие плечи жены, целыми днями мотался теперь по муниципальному образованию, где у него были назначены публичные встречи. Избиратель на встречи шел вяловато, и, вне всякой зависимости от времени проведения, приходилось Лене подолгу ждать в публичных местах, но не каждый раз удавалось дождаться хотя бы одного политически озабоченного. Вот парадокс — на улицах и на рабочих местах разговоры о предстоящих выборах шли постоянно, а организованность электорат явственно недооценивал.
Если же люди все-таки являлись более-менее массово — порой аж до десятка человек — то оказывались они в основном беспробудно глупы, вопросы задавали не по существу муниципальных проблем, а либо сугубо личные, либо, наоборот, глобальные, если не сказать идиотские. Но особенно часто любопытствовали касательно старинных делишек на приборостроительном — дался им этот приборостроительный, где в подавляющем большинстве трудится народ отнюдь не муниципальный — да насчет старушки-соседки, пропади она пропадом. И Леня, забыв о высокой цели встречи с народом, азартно ругался, чаще распугивая потенциальных поклонников, нежели завлекая в сети свои.
Прочие кандидаты тоже шли в массы. И сам фаворит ежедневно с народом встречался. А кроме того, он устраивал бесплатные зрелища — шоу по-нынешнему — привозил настоящих, пусть и не первого сорта, артистов из Баклушина.
Глядя на это, кое-кто из менее оснащенных тоже входил в раж и делал изначально не предусмотренные траты. Купить профессионалов не мог, так брал оптом местную худсамодеятельность — неистребимое наследие прежней эпохи, — почитавшую себя наравне с профессионалом, но отдававшуюся почти задарма. Этим ветеранским хорам, гремучим рок-группам и детским танцевальным ансамблям главное — лишний раз покрасоваться на сцене.
Что же до зрителей, то зритель на подобных увеселениях всегда один — старушки, дети да неприкаянная молодежь с юношеством.
Но Леонид до столь примитивного подкупа электоральных масс не опускался и за смету, раз и навсегда определенную, не выходил. Больше на собственный талант трибуна полагался да на свою будущую “Муниципальную искру”.
Он совершенно простыл от вечных сквозняков публичных мест, от перепадов температур и чрезвычайно эмоциональных выступлений. Он явно подрастерял первоначальный оптимизм и напор, хотя даже самому себе в этом не признавался, подал несколько апелляций в избирком, я, честно сказать, ни разу не вник в суть его юридической деятельности, только вид делал, будто вникаю, да беспринципно поддакивал, чтобы не травмировать лишний раз человека, с которым вдруг связался из маловразумительных побуждений.
Леонид даже пару раз обращался в суд, однако вывести из игры сильного соперника ему, конечно же, не удалось. Да он и не рассчитывал на это всерьез, просто по “ящику” заседания судов казали постоянно, и Леня хотел, чтобы у нас тоже было, как у людей.
А к слову сказать, председатель нашей муниципальной избиркомиссии в сравнении со своими мелькающими по телевизору коллегами смотрелся крайне непрезентабельно, подневольно и зависимо, наверное, потому, что происходил из ментов, побывал за какие-то дела на “химии”, выпить любил да покуролесить — какие уж тут собственные игры, позиция, только бы конъюнктуру угадать.
Впрочем, как знать, возможно, угадывание конъюнктуры и есть самая главная игра. И, по сути, все всегда озабочены этим, осознанно или бессознательно…
Похоже, товарищ мой с остальными заединщиками больше не встречался, но во мне он продолжал нуждаться. И почти каждый вечер к себе зазывал. И я не отказывался с ним повидаться. Как-никак — один из самых неглупых в Изергили людей, правда, и один из наиболее трудно переносимых. Нo я зачем-то довольно долго его переносил и победы желал искренне. Может, привязался к нему как-то…
6.
Ежевечерне Леонид Михайлович посвящал меня в ход своих текущих дел, выражал растущую озабоченность собственным здоровьем в том смысле, что боялся не довести начатое до конца, с удовольствием принимал мое искренне сочувствие и чуть менее искренние комплименты его личностным качествам. Последние я продолжал отвешивать уже в качестве терапевтического средства, хотя уже в те дни не всегда получалось удерживать некоторые независимые суждения при себе.
Словечки “ваше степенство” и “милостивый государь” в лексиконе нашем, разумеется, не прижились в качестве равноправных, продолжали употребляться изредка и всегда с ироничным оттенком. Видать, впрямь нельзя войти в одну реку дважды, в том числе и языковую; утекла та река навсегда.
— Леня, — говаривал я, бывало, со всей доступной мне мягкостью и даже вкрадчивостью, — ты же не на митинге, вдвоем мы с тобой тут, электорат не слышит, а я не в счет… Зачем талдычишь без конца, что ты “классный менеджер” и “выдающийся инженер”, если на самом деле опыта подлинно менеджерской работы у тебя нет, как нет и инженерного образования?
— Да у меня же в трудовой книжке записано! — взвивался Леонид неизменно.
— Что записано?
— “Старший инженер”, “начальник ОКСа”!
— Да мало ли чего там понапишут, особенно, если в штатном расписании дыра! Но теоретической-то подготовки отдел кадров не дает, и начальник ОКСа советского завода — такой менеджер, который способен лишь распродать большое предприятие в розницу по бросовым ценам да по кладовкам своим дачным растащить!
Но столь длинных и непочтительных тирад Леонид Петрович, конечно, никогда не выдерживал, мне приходилось его перекрикивать, почти до предела форсируя голос.
— Партин! Возможно, ты гениальный техник, а все равно техник!
— А ты тогда просто никчемный писака, только попусту болтаешься на шее у народа, и мужик ты никчемный — сына не родил, дом не выстроил, дерево не посадил!
То есть разговор наш неудержимо и постыдно скатывался на уровень “сам дурак!”, и я требовал немедленно отвезти меня домой, и он мое требование без малейших проволочек исполнял.
Но, как ни странно, на следующий вечер мы встречались снова, убедив самих себя, что отнюдь не вышли в предыдущий вечер за рамки интеллигентной полемики. Встречались и, как могли, старались избегать больных тем. В такие моменты я подбивал Леню помечтать, дать волю творческому воображению после очередного, напичканного презренной прозой, дня. Пo моим меркам мечты эти были вполне бескрылы и где-то даже убоги, но хороши ведь и такие при недоступности иных.
— Леонид Петрович, — спрашивал я с ленинской хитрецой, — но что же я все-таки буду иметь в случае твоей победы? Ведь чем-то ты меня, как победитель, неизбежно вознаградишь.
— А чего б ты хотел? — отвечал вопросом на вопрос мой товарищ, еще не полностью преодолевший вчерашнюю угрюмость, но молча соглашающийся сыгрануть в незатейливую игру.
— Давай, ты сделаешь меня своим пресс-секретарем!
— Нa хрена мне пресс-секретарь? Что ты в этом качестве делать будешь — кофе варить да за рулетами в ларек бегать?
Нy, тяжел человек, что ты с ним будешь делать!
— Это ты, друг мой, умоешься, чтобы я у тебя — на побегушках… Да не родился еще такой…
— А что тогда, Саша! — Все же срезал иной раз острые углы и он, хотя давалось ему это нелегко — может, раньше никогда не приходилось. И я думал в такие моменты, что влияю на него благотворно.
— Как что — с представителями журналистских кругов встречаться, комментировать твои, будем так говорить, непарламентские выходки…
— Да откуда у нас тут возьмутся представители кругов, кому мы нужны?
— И замечательно! Нe будет представителей — ни черта не буду делать, даже на рожу твою взглянуть не буду приходить, разве что просто — соскучусь… И только за жалованьем — регулярно. И опять же много не попрошу — на еду, бензин, кофе и курево…
— Извини, но бездельников плодить я физически не могу, пора бы тебе это уже понять, — опять суровел мой собеседник, переводя невинную игру в серьезную фазу, чреватую повторением вчерашнего.
— Что ж — мудро, электорату такой подход к делу нравится, он, без преувеличения, с незапамятных времен стонет под игом дармоедов, — пытался спасти ситуацию я (господи, ну почему же всегда я?), — но что ты скажешь насчет небольшой такой книжицы муниципального классика, изданной за муниципальный счет? Это уж — сущий пустяк…
— Это — запросто! — Леня обозначил-таки на лице обезоруживающую, почти детскую улыбку, но она оказывалась мимолетной, — однако не за бюджетные деньги.
— А как?
— Как подобает: ты составляешь соответствующую бумагу…
— “Челобитную”? Или “нижайшее прошение”?
— Называй, как хочешь, я твою творческую фантазию, знаешь ведь, не регламентирую. Сочиняешь бумагу, и я из личных моих средств делаю первый взнос. И ты отправляешься дальше — трясти наших богатеньких избирателей. Тех, в первую очередь, которые у меня сейчас под ногами путаются. И пусть хоть одна сволочь попробует отказать, не дать на святое дело — проклянут тот день!
— Вот оно как… А тебя часто подобному административному рэкету подвергают?
— Пытаются частенько, но стараюсь не поддаваться, держусь, будем так говорить, в законотворческой струе, налоговый кодекс свято чту, чтоб он сгорел, прочие уложения, мать их… И мой бизнес, что бы ты ни думал, чистейший!
— Да не ври. Нету такого в России. И ты, например, только тем и держишься, что Родину свою любимую по мелочам обжуливаешь, а выпади настоящий фарт, так и по-крупному — не заржавеет…
— Что? Да кто ты такой…
— А кем таким надо быть, чтобы…
— Да я тебя — к суду, за клевету!
— Ага. Но сперва — домой. Что-то ты сегодня мне несколько наскучил уже…
Такие вот выходили диспуты. Однако его явственно продолжало тянуть ко мне, а меня — к нему. Словно мы подпитывались друг от друга некими энергиями, которых не хватало нам для полноценной жизнедеятельности и которые наши организмы самостоятельно не вырабатывали. И можно было догадываться, что недалек тот день, когда мы напитаемся этими энергиями под завязку и со всей страстью совершенно несовместимых индивидов расплюемся раз и навсегда…
7.
А между тем прочие претенденты на муниципальный престол, теряя, очевидно, выдержку, стали один за другим выстреливать своим самодеятельным пиаром в белый свет. Вся продукция печаталась в муниципальной типографии и по части оформления вполне соответствовала привычному стандарту, вплоть до линеек, шрифтов и клише.
То есть агитационные листки кандидатов выглядели однояйцовыми близнецами, содержанием тоже не особо разнились, только если из одного мы узнавали, что его заказчик чертовски красив и в него запросто можно влюбиться (с чем вряд ли согласилось бы большинство электората), то в другом прочитывали, что главный персонаж чрезвычайно нежен со своими внуками, что, вероятно, вызывало меньше сомнений, ибо внуки — не есть дело вкуса.
Данные издания легко было спутать и с регулярной муниципальной газеткой, редактор которой изо всех сил держал изнурительный нейтралитет, то есть попросту прятался в период сводящего с ума междувластия от всех кандидатов. Егo положение было, пожалуй, не менее шатким, нежели положение предизбиркома, хотя и никаких существенных грехов за беднягой, помимо общей моральной слабости, не водилось. Конечно, инстинкт самосохранения и его толкал припасть к фавориту, но отдаленное сходство редактора с почти вымершим ныне столбовым российским интеллигентством, никогда не умеющим из множества зол выбирать наименьшее, удерживало, оставляя несчастного в положении со всех сторон уязвимого безразличного равновесия. Оно, кстати, все-таки нарушилось в самые последние дни, когда в “Изергильских вестях” увидело свет некое как бы коллективное творчество, вошедшее в историю под названием: “Письмо тридцати четырех”, где тридцать четыре менеджера и бизнесмена со всей определенностью призвали зависимых от них людей голосовать за фаворита и никаких гвоздей, что с не меньшей определенностью продемонстрировало, насколько же недалеко мы ушли под знаменем свободы.
Забегая вперед, скажем, что верноподданнический рефлекс, заявленный в названном выше документе, никому из подписчикоов ни в какой особый зачет не пошел, и вышла из него лишь некая дань старой, замшелой, давно не работающей традиции. Те, чей бизнес в описываемые дни находился на пути к краху, вскоре все равно обанкротились, а те, что достаточно прочно держались на плаву, так и плывут себе, ни ускорения, ни замедления заметного не обретя.
Таким образом, бумажный поток, продолжавший изливаться на электорат, все отчетливей походил на большую полноводную реку с впадающими в нее мелкими ручейками, текущими в одном неизбежном направлении, будто ландшафт такой муниципальный сформировался, и ручейки, сами того не желая, дополняли воды основной реки своей жидкой водичкой явного оппортунизма и примиренчества, водичкой, позванивающей на перекатах псевдосатирическими стишками про бюрократов как таковых и олигархов-кровопийц.
И нарастало убеждение, что доморощенным нашим политикам даже элементарного честолюбия не хватило задолго до финиша, и поплыли они по течению заодно со всегда готовым к употреблению большинством, с нетерпением ожидая предрешенной развязки, чтобы больше никогда-никогда…
Однако Леонид Петрович Партин, несгибаемый мой революционер-народник, так и не отступил от намеченного плана ни на шаг. Хотя, вообще-то, уже вся Изергиль была так или иначе наслышана о заготовленной нами “бомбе”, а очень многие знали о ней детально — не могли же шесть, как минимум, ксерокопий без движения лежать в недрах бронированных сейфов, наподобие плана штурма неприятельской цитадели. Копий, конечно же, стало больше, и жили они на просторах муниципального образования своей собственной жизнью, хотя формальным фактом не стали.
И мы с Леонидом знали доподлинно, что статейка наша в бурлящей подспудно администрации тоже изучена — там тогда мало трудилось искренних сторонников уверенно прущего к власти фаворита, ибо он уже успел пообещать суровую чистку прогнивших рядов — но, скорей всего, именно оттуда одна из копий попала в штаб самого героя сатиры.
А у него, в отличие от прочих дилетантов, был именно штаб с доброй сотней сотрудников, агитировавших день и ночь, день и ночь воевавших с невразумительными, но явно подрывными листками, уничтожавших их, где бы они ни находились — хоть смиренно висели на доске объявлений и нейтрально зазывали на “выбора”, хоть вызывающе трепетали на стенах и столбах, хоть затаенно белели в почтовых ящиках.
Этих штабных рыцарей, как оплачиваемых, так и бескорыстных борцов за идею, не было особо видно на улицах муниципального образования, но их энергия просто витала в воздухе.
И не приходилось сомневаться, что нашей с Леней вылазке уже был заготовлен соответствующий ответ. Возможно, не один, а целый залп, целая кассета “бомб”, если придерживаться современной милитаристской терминологии. Нo конкуренты наши, в отличие от нас, простаков, преждевременной утечки информации не допускали.
Однако я был уверен, что текст мой абсолютно неуязвим — я ж, как-никак, собаку съел на поприще рискованного сочинительства — а Леонид был уверен, что если точно все рассчитать, то противник физически не успеет парировать выпад. И продолжал убеждать меня, а заодно и себя, что мы не зря фактически сами устроили утечку своих сведений. Более того, он полагал, что информация, официально не растиражированная, вносит еще больше смятения в противостоящие ряды. Нy стратег, одно слово! Нo попробуй ему слово против скажи. Впрочем, я, конечно, попробовал, не утерпел, и… Нe услышал ничего нового, тем более приятного.
И вот за три дня до контрольного срока мы с Леонидом в солидной баклушинской типографии оттиснули нашу “Муниципальную искру”. Да-да, и в этом я поучаствовал! Вот до чего меня, дурака, разобрало.
Хотя нужно признать, что чем дальше, тем больше я различал во всей этой мышиной возне и реальный собственный интерес. Пусть даже абсолютно не материальный. Для меня моя заметка была как бы проверкой родного электората: а насколько он ценит мое страстное, бескорыстное, аргументированное и веселое слово?
8.
“Муниципальная искра” вышла яркой, насколько позволяла черная краска, броской, обильно украшенной вычурными линейками, шмуцами, клише и прочими типографскими излишествами. И на первой полосе было мое “Обзирая “Муниципальное обозрение”, подписанное кратко, но с достоинством; “Член Союза писателей СССР”. И пускай такой человеческой общности давно нет, но принимали-то меня в нее, и сам я, скорей, все-таки есть, имею место быть.
Остальная газетная площадь была заполнена Лениными фотками и его злобным творчеством, которое редактировать и приглаживать мне было лень — пришлось бы полностью переписывать и безбожно ругаться — и я совершенно бестрепетно соврал: “Нoрмально, Леонид Петрович, классно написал, из тебя бы пламенный публицист-искровец вышел, а ты зарываешь талант!”
Он, как обычно, завышенный до неприличия комплимент принял без тени сомнения — дескать, сам знаю, но капитальное строительство и муниципальное служение пока не позволяют и в области литературы воссиять столь же ярко, вот и приходится прибегать к услугам малоодаренных наймитов. Нo все же снизошел, попросил ошибки исправить грамматические да запятых навтыкать побольше, что я, хотя и через силу, проделал в меру моих познаний.
Впрочем, насочинял он про себя, несравненного, и впрямь весьма выпукло, противника заклеймил убедительными фактами и цифрами — понятия не имею, где он их взял и насколько они соответствовали действительности. Хотя он мне что-то про них толковал, да мне скучно вникать было — на фига? Я отвечаю лишь за свой “базар” и больше ни за что…
А уже на улицах тогда что творилось! Народ только про “выбора” и говорил, только и пытал друг дружку — ты за кого будешь?! Кое-где, по слухам, даже легкие потасовки случались, видать, наш муниципальный народ не знал, что ему безмолвствовать надлежит…
Уж не знаю, кого Партин нанял, чтобы исполнить последнее техническое действие — довести печатную продукцию до потребителя — но в мой почтовый ящик она не попала. Хотя, может, и попала, да я не успел ее вовремя извлечь.
Может, и не возникло бы у меня никакого подозрения — не столь уж я пытлив в подобных делах и редко верю во всевозможные враждебные происки, предпочитая более простые объяснения, но вышел утром из квартиры, кинул рассеянный взгляд на почтовые ящики в подъезде, а они все абсолютно пусты! Будто нет никакой предвыборной компании, когда в ящиках постоянно что-нибудь белеет.
“Что за чудеса?!” — думаю. И сразу меня как ожгло! И — к телефону. А Леонид уже все знает. Курсировал, оказывается, ночью по муниципальному образованию большой автобус, набитый рекрутами автошколы, и подневольные рекруты бестрепетно очищали почтовые ящики от всего, что в них содержалось.
Так что “Муниципальную искру” мало кто увидел. Но кто-то все же увидел, и меня потом спрашивали многие: “Как бы, Саш, ознакомиться с твоим бестселлером, а то слухи идут, а почитать негде?” На что я вынужден был отвечать кислой улыбкой и горестным пожатием плеч. Хотя некоторым давал для ознакомления авторский экземпляр, с горечью понимая, что этим ничего не решишь и ничего не докажешь.
А еще некоторые спрашивали: “Ты чо, писатель, супротив народа?! Ты кто, вообще, такой, чтобы чернить достойнейшего из нас?!” На что я отвечал, демонстрируя все доступное мне презрение: “Там сказано, дубина, — “член Союза писателей”, а это, если кто поникает…” И указывал пальцем в небо, что выглядело, наверное, несколько неоднозначно,
Но вышло, в общем, что проверка моя на родном электорате не удалась. Хотя, наверное, и по малой выборке правомерно делать некоторые выводы. И они, скорей, неутешительны. В самом лучшем случае — “фифти-фифти”…
А вдобавок ушлые и хорошо оплачиваемые пиарщики вполне успели парировать наш наивный выпад — уже под вечер в почтовых ящиках появилась совершенно свежая продукция, клеймившая моего Ленчика уже почти не парламентскими выражениями — конечно, все ж было заранее заготовлено — смачно излагавшая историю с несчастной старушкой-соседкой. Так что мой приятель получался не только политическим авантюристом, но и сущим садистом-маньяком.
Там же крупным темным шрифтом были отображены результаты свежего социологического опроса, из которых явствовало, что электорат уже на шестьдесят процентов созрел, что угомонись, в конце концов, дурачье.
Я лихорадочно пробегал глазами столбцы “Муниципального обозрения”, искал с замиранием сердца что-нибудь и в мой адрес, однако ничего не нашел. Разве что довольно загадочную фразу: “Господину Партину удалось даже вовлечь в свою нечистоплотную игру некоторых именитых граждан Изергили, что явно не делает им чести…”
Поразмышляв, я отнес эту фразу целиком на свой счет, ибо ничья больше фамилия не упоминалась в самодельной Ленькиной стряпне, и мне на некоторое время сделалось почти радостно — ага, мол, собаки!.. Пожалуй, это для меня была капля меда в бочке предвыборного дегтя для Леонида Петровича Партина. Нy, Леня опять в суд ломанулся, в областной избирком даже: “Клевета! Провокация! Беспредел! Заступись, родное правовое государство, священные основы демократии нагло попираются!”
Но правовое государство только морщилось от назойливого Лени, как от зубной боли, обещало разобраться, но только после выборов.
И были “выбора”. И народу на избирательные участки, едва пробил час, приперлась тьма. Со времен старой власти такого не было. И прочие выборы, приуроченные к главному событию, тоже со всей неотвратимостью состоялись. То есть, помимо главы муниципальной администрации, обрели вожделенную легитимность президент страны, руководитель губернии и даже мало кому интересные депутаты всех сортов. Вот так всегда и надо поступать, хотя оно и напоминает не раз и не два заклейменную сатирой торговлю с нагрузкой. Зато денежки налогоплательщика — целей. Хотя, конечно, сэкономили в одной — незамедлительно в другом промотаем — это ж наш главный экономический закон.
А потом мы с замиранием сердца ждали итогов. Надежда, как всегда, демонстрировала беспримерную, хотя и бессмысленную, живучесть. Опять не спалось мне ночью. Я проклинал мою увлекающуюся натуру, так как больше не находил никого виноватого, вразумлял сам себя — ну, зачем уж так-то, что проку тебе от власти как таковой, тем более муниципальной, и какая, в случае чего, неприятность тебе от нее, чего можешь лишиться, если пролетарских своих цепей лишился еще при социализме?!
Но не помогал и этот жалкий аутотреннинг.
А вырубился под утро — и в тот же момент поднял на ноги телефонный звонок, наподобие грома небесного. Разумеется, это был Леонид. Он приглашал на утренний кофе, уверял, что утро уже по любым меркам наступило. И я сказал: “Ага”. Нo еще капля надежды оставалась.
Она испарилась моментально, едва я оказался в машине и кинул мимолетный взгляд на другана. Нo тронулись мы молча, не здороваясь даже, молча вырулили со двора, и только тогда Леня выдавил замогильный голосом: “Все кончено. Пятьдесят два процента. С первого тура. Знают, сволочи, свое дело, не даром хлеб с маслом жрут…”
“Тьфу!..”
Потом мы, не ощущая вкуса, глотали осточертевший налиток, Леня, препоручив сыну мою обратную доставку, еще коньяка здоровенный фужер накатил, от которого на его обрюзгших щеках вспыхнул болезненный, словно бы чахоточный румянец — здорово же довел себя бедняга с этими выборами!
Так, не сказав друг другу и десятка слов, мы в тот день расстались. И целую неделю — ни одного звонка. Тошно было друг на друга смотреть — не то что разговаривать, каждый в одиночку превозмогал разочарование. Каждый — свое.
Какое-то время после выборов мы с Леней еще продолжали по инерции встречаться, мне даже мыслилось написать о нем нечто жизнеутверждающее как о герое нашего времени, но желание это, достигшее во дни предвыборных кофепитий апогея, потом стало помаленьку слабеть и трансформироваться, исподволь напитываясь пафосом иного, противоположного сорта.
И в один из ничем не примечательных дней мы с Леонидом расплевались-таки окончательно. Ссора вышла, как обычно, из-за разницы в оценке некоторых явлений, личностей и фактов, она не была острей прежних наших размолвок, однако энергетическое пресыщение, о котором говорилось выше, состоялось, что выразилось в полном моральном измождении. Моем, по крайней мере.
И когда Леонид доставил меня после этого “саммита” в родное расположение, я, превозмогая антипатию, руку ему подал, однако произнес голосом твердым и скорбным одновременно;
— Все, Леня, выносить тебя больше не могу.
— Взаимно! — поспешил ответить он.
— Стало быть — больше никаких контактов, прощай навек, не спетая песня моя.
— Да пошел-ка ты!
И я пошел. И больше мы не встречались ни разу, хотя муниципальные наши просторы таковы, что мудрено не столкнуться нос к носу с кем бы то ни было продолжительное время, если только не разбит ты параличом и в тюрьму не посажен.
Сам я Леонида вовсе не избегаю, а он, может быть, машину поменял, ездит себе мимо, видит меня сквозь тонированное стекло, но потребности фарами моргнуть либо клаксоном бибикнуть не испытывает.
9.
Зато с нашим новым мэром как-то угораздило столкнуться на некоторой лестнице, что в большом муниципальном образовании совершенно немыслимо, а у нас так запросто. И пришлось нам, как мужчинам современным и благородным, поздороваться, хотя прежде видели друг дружку только издаля. Поздоровавшись же, синхронно остановились. И он мне первым руку подал. С чего б мне-то ее не принять.
Конечно, было слегка неловко, но к стыду эта неловкость никакого отношения не имела, чего стыдиться, когда все — чистая правда, хотя и определенным образом повернутая.
— Все-таки надо как-то начать встречаться, что ли, — сказал мэр, испытующе глянув в глаза мне.
— Боже упаси, чтоб я был против? — ничуть не колеблясь, отозвался я. — Телефон мой — в справочнике, зовите, как будет охота, я сразу и прикачу — все равно ведь, как правило, ни черта не делаю.
— Договорились.
И он позвонил на следующий же день. И мы запросто встретились в его кабинете, хотя от многих преданных его соратников не раз доводилось слышать, что стал этот человек недоступен и от старых друзей явственно морду воротит.
Более того, кое-кто из этих людей теперь признавал мою правоту, на что я не без удовольствия говорил — бросьте, ребята, нормальный у нас мэр, выбор-то был, прямо скажем, не ахти!
В ходе исторической встречи глава муниципального образования рассказал мне об успехах муниципального образования за отчетный период — так я и сам видел эти успехи: тротуары прокладывались, дороги строились, новая больница росла на глазах, котельная возводилась не менее ударными темпами, впрямь обещая нашим хрущобам более надежное тепло к ближайшему отопительному сезону.
И не важно, что на больницу средства поступили аж из Москвы, дороги чинились из дорожного фонда, а квартальную котельную финансировал Баклушин. Важно, что все это происходило при нем, избраннике нашем. А Ленька бы Партин — уж это точно — в кратчайшие сроки испортил бы отношения со всеми, с кем только можно, права бы везде качал, и хрен бы ему что-то дали.
А еще глава администрации, ненавязчиво дав понять, что предпочитает именоваться главой Изергили — разница существенная, если подумать, но, вообще-то, пускай, жалко, что ли, — коснулся трудностей в работе, излучая, несмотря на трудности, оптимизм, и меня к тому же призывая.
Нa что я позволил себе возразить — дескать, мне, гражданину свободному, дурацкий оптимизм вымучивать нужды нет, пусть этим лица должностные занимаются, поскольку им без оптимизма — хоть в петлю.
А вот могущественного монополиста, покровителя нашего официального лидера, мы в непринужденном нашем разговоре не коснулись. Мэр смолчал, а я не спросил — ведь если в письменном виде, то оно — сатира, а в устном — большая бестактность. Как же можно смешивать?
Да и в общих чертах дело выглядело достаточно ясным: монополист наверняка получил что хотел, однако у меня лично ничего не убыло, промышленность нашу муниципальную и промышленностью-то смешно именовать, каких-либо стоящих полезных ископаемых под нами нет…
И под конец разговора, продлившего где-то полчаса, я услыхал совсем уж приятное:
— А какие у вас проблемы, уважаемый Александр Николаевич? Может, вы нуждаетесь в нашей помощи?
— Я бы ставил вопрос несколько иначе. Свои проблемы я пока, слава богу, решаю сам, однако если вы готовы поучаствовать в одном почетном, как я полагаю, деле, то милости прощу. Имеется в виду моя давно готовая к печати книжечка, не имеющая, правда, непосредственного касательства к нашему муниципальному образованию, однако способная, как я надеюсь, несколько обогатить великую русскую литературу. Уж простите за нескромность, в нашем деле, как и в вашем, излишняя скромность порой очень вредит… И кстати, для вас, человека масштабного и реформаторски мыслящего, это был бы некоторый прорыв за рамки муниципального патриотизма…
Что, скажете, изменил тут себе вольный стрелок сатирического фронта? А я считаю — ничуть. Ведь ничего, по сути, не просил, тем более не обещал. Даже если кто-то что-то этакое имел в виду…
А он даже не обмолвился насчет того, как ни говори, недружественного сочинения! Читал ли его? Может, ему не дали, чтобы лишний раз не расстраивать? Может, он до сих пор, как говорится, — ни сном, ни духом?…
Нет, не утерплю, все равно скажу напрямик при случае…
И вот не так давно увидела наконец свет многострадальная моя книжулька, “литературно-художественное” издание мое. И был немалый успех, правда, в очень уж узком кругу. Книжка вышла, значит, метров двести тротуара недосчитался изергильский налогоплательщик. А ничего, не барин, сторонкой как-нибудь пусть он это место обойдет. Ведь, с другой-то стороны, в чем состоит, если помните, наш главный экономический закон?..
Скоро опять “выбора” будут. Если кто-нибудь снова попытается втянуть меня в это дело — ни за что. Нo если действующий ныне мэр обратится без экивоков — исполню. И ничуть, как обычно, не кривя душой. Возможностей для этого наверняка снова будет предостаточно — из кого выбирать-то!..
Между прочим, недавно я одержал новую большую победу над собой. Снова пить бросил. На сей раз — кофе. Вконец осточертел этот забугорный суррогат. Эх, хоть бы кто-нибудь изредка потчевал чем-то настоящим, подлинным! Или уж самому попытаться освоить это дело?