Журнальный вариант
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2004
Окончание. Начало в № 4, 2004 г.
В один из дней “посетил его известный немецкий писатель Август Коцебу, который, возвращаясь из Сибири, проезжал через Тобольск и провел у Сумарокова целый вечер”. — пишет Петр Панкратьевич1 .
Август Коцебу оказался в этих краях по сумасбродной воле Павла I, якобы “за либеральные мнения, высказываемые им тогда в своих сочинениях”. Император подозревал в нем “политического агитатора, приказал арестовать его на (прусско-российской. — В.П.) границе и отправить в ссылку в Сибирь”. Как выяснилось уже в Тобольске, причины внезапной ссылки бывшего президента магистрата города Ревеля и драматурга не знал ни сам Коцебу, ни новый тобольский губернатор Дмитрий Родионович Кошелев, получивший сопроводительные документы и вынужденный водворить нового “несчастного” в Курган. За пятнадцать дней, проведенных в Тобольске перед отправкой к месту пребывания, Коцебу успел познакомиться с несколькими невольными и вольными тоболяками. Среди них был и добрейший доктор И.И. Петерсен.2 Он-то, возможно, и назвал приезжему фамилию Сумарокова.
Через два месяца столь же внезапно и столь же срочно Коцебу велели вернуть в столицу империи.
За эти месяцы молодой русский писатель Краснопольский перевел с немецкого небольшую пьесу Коцебу, написанную им еще в 1796 году — “Первый кучер императора” и посвятил перевод Павлу I. Сюжетом пьесы послужил великодушный поступок Павла в отношении одного из служителей его отца — Петра III. Пьеса понравилась императору, и он приказал не только немедля вернуть драматурга в Питер, но даже наградить его пожизненной пенсией в 1200 рублей, имением в Лифляндии, чином надворного советника и назначил директором придворного немецкого театра.3
Разговор в тот вечер Августа Коцебу с Панкратием Сумароковым не зафиксирован. Но его довольно легко представить. С момента встречи беседа шла только на немецком. Это так удивило и обрадовало гостя, что он чуть было не прослезился, Сентиментальный немец не мог сдержаться, чтобы красочно не рассказать, какие страдания он претерпел в связи с непонятным арестом, как трогательно его провожали домочадцы.
Коцебу вынул из кармана клетчатый платок и приложил к мокрым глазам. Но уже через минуту бывший режиссер венского придворного театра с титулом “придворного драматурга театра” улыбнулся и восхищенно заговорил о хозяине дома, как о человеке, который нашел возможность издавать журналы, причем с успехом! Да в такой глуши. Он вынимал с книжной полки то томик “Библиотеки ученой…”, то книжку “Иртыша”, листал сборник “Аониды” и “Совершенный лакировщик…”. Маленькую книжечку, недавно полученную по почте, — “Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов” Панкратия Сумарокова.
Конечно, говорили и о сочинениях Коцебу, которые были хорошо известны Сумарокову, в частности, его пьесы, которые, по свидетельству Коцебу, “играются очень часто, но довольно впрочем плохо в театре в Тобольске”.4 Как раз за время пребывания драматурга в том городе готовилась постановка его пьесы “Дева Солнца”.5
Хозяева, должно быть, дипломатично умолчали.
Эмоционально-восторженный гость на прощание не преминул с видимым волнением сказать, что с удовольствием провел вечер в сибирском доме и хотя еще очень далек от родной Германии, но как бы сразу переселился в центр Европы.6
Поздним вечером, уже при свечах Панкратий Платонович и Софья Андреевна проводили радостно-возбужденного немца.
Говорили о превратностях судьбы и надолго потеряли из виду немецкого драматурга.
При Александре I Коцебу ушел в отставку, уехал в Германию и “служил своим пером русской дипломатии, за что был награжден чином статского советника и званием русского генерального консула в Кенигсберге”. В своих отчетах об умственной и политической жизни в Германии он “чернил людей либерального направления”, в своих сочинениях защищал абсолютизм и подвергал насмешкам демократические идеи, проникшие в германское общество. Среди немецкой молодежи пронеслась буря негодования. Коцебу клеймили изменником отечества. Студенческая молодежь торжественно сожгла некоторые его сочинения. А 23 марта 1819 года один из экзальтированных студентов заколол Коцебу кинжалом.7 Об этой трагедии узнали, пожалуй, лишь Софья Андреевна да ее сын Петр.
…Постепенно накопленные деньги за учительские труды, за “Варбека” и гонорары за произведения от московских изданий позволили Сумароковым, наконец-то, приобрести собственный дом. Устроив в нем пансион, Панкратий Платонович обучал в нем не только зеленцовскую молодежь, но и детей других тоболяков. Благосостояние семьи улучшалось, и учитель теперь мог позволить себе самостоятельные вояжи по заводам и фабрикам. Тобольской и Пермской губерний для сбора гербария, коллекции минералов, пополнения знаний и своей библиотеки, начало которой положили несколько книг, когда-то захваченных с собой в ссылку.
Имея собственный дом и пансион, — писал сын-биограф, — Сумароков “провел последние годы пребывания своего в Сибири очень приятно”.8 Так, вероятно, и было: дом дышал миром и покоем, привычной работой, умными беседами, а иногда и шумным весельем добрых друзей.
Но ко всему этому назрела еще одна большая радость: 18 августа 1800 года “драгая Климена” — Софья Андреевна родила долгожданного ребенка. Спустя десять дней, 28 августа, в Богоявленской церкви, что под горою у Прямского взвоза, младенца крестил священник Евфимий, а восприемниками были друзья Сумароковых — купец Алексей Васильевич Зеленцов и сестра его девица Варвара.9 Назвали новорожденного мальчика одним из сумароковских родовых имен Петр.
Шумно и весело было в тот день в доме Сумароковых. Отведав сладкого вина, пустился в пляс отец Евфимий, высоко задрав рясу; отчаянно по-молодецки стучал коваными каблуками Алексей Васильевич Зеленцов; даже полный Иван Иванович Петерсен грузно прошелся по кругу, а вслед за ним, помахивая платочком, топотали каблучки Наташи и ее новой родственницы Варвары Зеленцовой. Поздравить молодых зашли Елизавета Васильевна — сестра Алябьева и вице-губернаторша Александра Петровна Селифонтова. Какую-то песенку напевал про себя, как всегда скромный, Дмитрий Васильевич Корнильев. По домам разошлись поздно, веселые и благодушные.
Бывший дворянин и корнет, а ныне туринский мещанин ни чуть не печалился о том, что, отплясывая с Зеленцовым, навсегда породнился с “именитым гражданином”. Вряд ли он мог тогда предполагать, что крестный отец его сына, перескочив через шесть гражданских чинов петровской табели о рангах, уже будучи асессором, спустя всего пять лет станет владельцем Ревдинских металлургических заводов, купив их у впавшего в неоплатные долги П.Г. Демидова.10 Мечта Зеленцова, незримо сиявшая яркой звездой Максима Походяшина, наконец-то, осуществилась.
“Собрание некоторых сочинений, подражаний
и переводов”.
До рождения Петра душу Сумарокова тепло грели московские книжки — толстый “Совершенный лакировщик”, сборник “Аониды”, но особенно маленькая — в переплете 14,5х10 см книжечка в 165 страниц. Это был итог многолетней творческой работы, пробы себя в разных жанрах — сказок, басен, эпиграмм, эпитафий, комических поэм, триолета, мадригала, лирических и философских сочинений.
Большинство стихов, вошедших в сборник, написано и прежде напечатано преимущественно в “Иртыше” (или “Библиотеке”). Журналы для Сумарокова стали своеобразной творческой лабораторией. “Иртыш” дал ему почувствовать свои силы и возможности. Конечно, в большей мере Сумароков не без основания считал себя сатириком. Какую бы тему он ни затрагивал, обязательно находил в ней нечто юмористическое и даже сатирическое.
28 марта 1800 года Карамзин писал своему другу поэту Дмитриеву: “Посылаю тебе…Сумарокова стихи (речь шла о “Собрании некоторых сочинений, подражаний…”. — В.П.), в которых много шутливого и забавного. Он имеет талант. Скажи мне свое мнение. Я, может быть, пристрастен”.11
Естественно, об этом письме и отзыве в нем Сумароков не мог знать, но, возможно, до него дошел №44 “С.-Петербургских ведомостей” за тот же год, где среди объявлений о продаже карет, лошадей, людей и т.д., напечатано объявление: “Продается собрание сочинений и подражаний Пан. Сум…ва въ стихах. Книжка сия сделает читателям удовольствие; стихотворец замысловат, шутлив, рассказывает легко, затейливо, приятно смешит, нравится и подает надежду, что русская литература со временем еще более укрепится его счастливым талантом, в бум[ажном переплете]. 1р.10 к.”
Это объявление — своеобразная аннотация — первый прижизненный публичный отзыв о творчестве Панкратия Платоновича. Примечательно, что подобно письменному замечанию Карамзина о таланте Сумарокова, газета не только отметила его “счастливый талант”, но выразила надежду на то, что с его развитием русская литература “еще более укрепится”.
Первый в жизни стихотворный томик Сумароков посвятил “ПОЧТЕННЕЙШЕМУ РУССКОМУ ПУТЕШЕСТВЕННИКУ”. Эти слова напечатаны на первом листе после титула. На втором и третьем, напечатанные курсивом, они звучат в прозе:
“МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ! Книга, которую неизвестный бумагомаратель вздумал украсить Имянем Вашим — Имянем столь любезным Российским Музам — такое точно приращение сделает Вашей славе, какое полушка сокровищам Великого Могола. — Но я отнюдь не так горд, чтоб, посвящая Вам маловажныя произведения слабого моего пера, думал польстить Вашему самолюбию. Я желал единственно изъявить Вам мою благодарность за несравненное удовольствие, причиненное мне чтением бесподобных Ваших сочинений, которые скромности Вашей угодно было назвать Б е з д е л к а м и”.12
А далее с переходом на 3-й лист Панкратий Платонович напечатал еще и стихи:
Творец Аглаи, Бедной Лизы
И множества других
Безделок милых таковых!
Мне кажется, весна с своей небесной ризы
Богатства райския все ссыпала на них —
Толика прелесть их безмерна!
Скажи ж мне, где нашел секрет Ты так писать,
Что после Геснера, Руссо, Геллерта, Стерна
С восторгом льзя Тебя читать?
И вновь, перейдя на прозу, продолжил:
“Удостойте, Милостивый Государь! Благосклонно принять сию хотя слабую, но бескорыстную и чистосердечнейшую жертву того истинного почтения и преданности, с коими я за честь себе поставил называться Вашим
МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ,
нижайшим слугою.
П.С.”
Столь уничижительное по отношению к себе и восторженное — к Русскому Путешественнику посвящение, особенно во второй его половине, диктовал сам жанр. Тем не менее, нельзя не заметить в этих высокопарных речениях действительно искреннюю благодарность автора сборника Карамзину, вероятно, под наблюдением которого книжка формировалась и вышла из печати.
Для Сумарокова появление ее и продажа в столицах были крайне радостным событием. Он питал надежду на благосклонность и признательность читающей публики, с одной стороны, и на возможность получить гонорар, с другой.
***
“Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов” открыли “восточные” сказки. Первая из них — “Способ воскрешать мертвых” (см. также главу “Некоторые итоги”).
Персидский древний царь Наур прекрасно правил страной и, “словом, сей Наур был редкий государь”.
Блаженства Персии почтенный сей содетель
Был верный друг притом был лучший из отцов,
И сверх того еще имел ту добродетель,
Чтоб правду обожать и не терпеть льстецов.
“Он, ненавидя многоженства,
Имел супругу лишь одну
………………………….
Наур был по уши влюблен в свою жену”.
Но жена его скончалась.
“Отчаянья его не можно описать”
“Я просто донесу, что царь скрыпел зубами,
Ревел, кривлял глазами,
Топтал свою чалму, и, словом, был таков,
Что всех персидских дураков
В минут пятнадцать обесславил,
А в бороде своей оставил
Четыре только волоска”.
“Наур задумал умереть” голодной смертью.
Но тут явился индийский философ Кулай и объявил, что нашел “простое очень средство Твоей супруге жизнь отдать, народу возвратить Царицу, их мать, И, словом, прекратить твое и наше бедство”
“Нам стоит лишь найти трех счастливых особ,
Их имена положим на царицын гроб,
И сим царицу воскресим
И от тоски тебя избавим”.
Кулай принимал записанные на бумажках имена людей и с каждым беседовал. Оказалось, что ни одного из пришедших “счастливцев” не нашлось, хоть и являлись они табунами, но “к делу не годились”.
“Но, наконец, к нему явился человек,
Который с прежними ни мало не был сходен,
Сей скромен был и благороден”,
но ужасно боялся смерти.Философ посоветовал ему найти способ “во век не умирать, тогда-то смело ты щастливым называйся и приходи ко мне Царицу воскрешать”.
“Уже три месяца философ трудился [ …]
И наконец
Трагикомедию сию скончать решился
Уставший наш мудрец”
И обо всем “донесть решился государю,
Хотя бы он за то ему расквасил харю”.
“А между тем
Царева горесть посмягчилась,
Охота умирать прошла”.
Кулай без обиняков доложил царю, “что вместо щастливых нашел он дураков”. Тогда царь посоветовал философу написать на гробе свое имя “И мудрых двух, как ты, к нему еще прибавить”. Но оказывается, “в числе тех бедных дураков”, которых мы людьми столь важно величаем,
“Признаться, государь, ведь я и сам таков […]
“Так нет, вскричал Наур, щастливых на земле?”
Нет, государь, и быть не может,
В сей жизни что-нибудь нам вечно сердце гложет”.
Философ убедил Наура, что в блаженном мире умершая супруга “блаженнее всех нас”. Царь согласился с Кулаем, “за хитрость мудреца весьма благодарил”. “Утешить же совсем взялося время”, новые царские заботы и труды, “и новые печали
Из памяти царя изгнали
Все минувши беды”.
Если следовать градации “восточных” повестей в русской литературе XVIII века, они представляют собою три группы: 1. Морально-этические с религиозной окраской. 2. Развлекательные, авантюрно-галантные. 3. Просветительские философско-сатирические и нравоучительные.13 Разумеется, градация эта весьма условна. Думается, что “Способ воскрешать мертвых”, скорее всего, можно отнести к развлекательно-нравственным.
О сказке “Искусный врач” (в “Иртыше” — “Искусный лекарь”) уже говорилось в главе “Некоторые итоги”, как о злой сатире на современную Сумарокову медицину.
Жаль, что источник этой сказки неизвестен. Он позволил бы более четко проследить перемены в интерпретации русским автором иностранного сюжета.
В этом смысле более удачен источниковед В.Д. Рак. Ему удалось обнаружить источники сюжетов ряда сказок П. Сумарокова. Сюжет “Испытанной верности”, считает В.Д. Рак, был заимствован главным образом из французского журнала “Всеобщая библиотека романов”.14 “Развивая традиционную для средневековой восточной литературы тему женского коварства, — пишет Рак, — этот рассказ одновременно иллюстрировал столь же традиционную для нее мысль о “неисповедимости путей господних” и необходимости во всем покоряться судьбе. В стихотворной сказке П. Сумароков почти в точности следует сюжетной линии подлинника во французском переводе, перенося лишь действие в Индию и заменяя мусульманского пророка безличным “духом”. Под пером русского поэта поучительный урок подвергается переосмыслению (…). Тема женского коварства трансформируется и теряет присущее ей на Востоке толкование”.49
П. Сумароков сразу вступает в спор со сторонниками женского коварства.
“Не помню, право, я, какой сказал мудрец,
Что молодым женам не в чем не должно верить.
……………………………………………….
Я ж мню, что так сказал какой-нибудь глупец,
Который не умел, как в свете обращаться,
И рад в том присягнуть, что он
Не знал, что есть Beou monde
И что за зверь Bon ton”
“Когда б еще сказал о простых лишь бабах”, еще куда ни шло,
“Но как он смел, дурак,
Таких напутать врак
О дамах”.
И далее, используя древний сюжет, П. Сумароков, якобы защищая “дам” от наветов и клеветы, сатирически показал “Beou monde”.
“Возможно ль, чтоб в глазах был рай, а в сердце ад?
Неужто барыни обманывать нас станут?
От этой клеветы безбожной уши вянут.
Как им причастным быть столь подлому греху?
Не верьте ж! Лжет мудрец и мелет чепуху”.
Подтверждением клеветы мудреца служит сказка об индийском портном, страстно любившем свою жену.
“Портному вздумалось спросить жену,
Чтоб сделала она, когда б его лишилась?
Портниха отвечала, что она б тогда “взбесилась или б с печали умерла”, а если бы сею беду перенесла, “кропила день и ночь она супружеский гроб”. На подобный же вопрос к портному тот отвечал: “три дни о ней провыть и наконец себя иголкой подавить”. Но “рок его супругу умертвил”, портной
“По кислому же рылу
Такие слезы распустил,
Что сделал киселем жены своей могилу.
Уже три дни в слезах портной наш проволок,
И наступил ему уже давиться срок:
Любимую свою иглу он вынимает;
И рот как ласточка голодна разевает…
Но вдруг
Пред ним явился страшный Дух”
и оживил супругу.
“Жена его была, как маков цвет”. Узнав, что своим воскресением “обязана супругу,
Ему клялася посвятить
Сей новой жизни все мгновенья”.
Пока портной бегал домой за платьем для жены, здесь появился “султан иль царь тоя страны”, мгновенно влюбился и “ ежели она ни с кем не сопряжена,
То будет через час иль два его жена;
Любимою его султаншей называться”
“Так что ж?
Портниха вдруг сказала, что воры ограбили меня
И в землю думали живую закопать;
Быть вашею женой
Никто не обладает мной”
Портной, воротясь, “не нашед ее, свалился будто сноп.
Потом как бешеной взметался;
Как угорелый кот по всем местам совался,
Однако же нигде жены не доискался
И стал опять вдовец.
Услышав, что она в серале у Султана, “портной прямехонько пустился во дворец,
Как будто сумасшедший”.
“Хоть бусурманский царь, но был Султан не лих,
И так, как агнец, тих”,
На жалобы портного отвечал, если-де ты ошибешся,… “будешь посажен на кол;
Дабы другим портным не дать вперед потачки
В султанских вклепываться жен”.
Портниха сначала “скроила ему такого треуха”, потом, оклеветав портного, потребовала посадить его на кол. Султан велел казнить беднягу, но по дороге на казнь портной “воззвал к Духу”. Портрет Духа сказочно гиперболичен:
“Руками облака он шедши раздвигал,
И по две мили вдруг шагал,
Да кедром сверх того Ливанским чистил зубы.
Когда ж раздвинул он свои ужасны губы,
То в страшную его гортань
Могла б уставиться с округою Казань”
“Из бороды ево и также из усов
С две сотни вылетело сов,
Которые там спали”.
Дух… “в миг оправдал портнова…”
“Портной, как сткло, стал чист,
И царь его домой безвредно отпускает”.
“Без наказанья зло также не бывает;
Дух, в следствие сего, негодницу жену
Таскал по городу день целой на веревке —
И зашвырнул потом, мне помница, в луну.
За дело! Ништо ей, жидовке”.
По мнению В.Д. Рака, “П. Сумароков почти в точности следует сюжетной линии подлинника во французском переводе…” Под его пером “поучительный урок подвергается переосмыслению. Религиозно-мистический мотив…ничем не акцентируется, а потому и не возникает в сознании читателя, хотя сюжетом потенциально предполагается. Тема женского коварства трансформируется и теряет присущее ей на Востоке толкование […]. Рассказ о портном и его жене мог восприниматься лишь как забавная притча, иносказательно осуждавшая распущенность нравов”.15
Источниковедчески исследуя сказку Сумарокова “Три желания”, опубликованную также в сборнике 1799 года, В.Д. Рак считает, что это сочинение Панкратий Платонович знал по сказке Ш. Перро “Нелепые желания” и по “Сказке о трех желаниях” в книге М. Липренс де Бомон “Детское училище или беседы разумной гувернантки со своими воспитанницами” (1757г.). “Кроме того, он должен был знать басню Лафонтена “Желания”, в которой использован другой вариант этого сюжета”.
В.Д. Рак нашел, что “ П. Сумароков воспроизвел все мотивы сказки Ш. Перро в той же последовательности, но, несмотря на сюжетную и композиционную близость к оригиналу, его стихотворение все же не перевод в точном смысле этого слова. Правильнее назвать его подражанием, поскольку оно напечатано в иной стилистической манере. Каждый мотив разрабатывается в духе ирои-комической поэмы, чуждом “правильному”, в понятиях классицизма, слогу французского писателя”.16
Как обычно, предварив сказку собственным поэтическим предисловием, Сумароков приступил к рассказу. Давным- давно, когда люди сотнями считали своих богов,
“Какой-то дровосек, наскучив бедным быть,
……………………………………….
Бранился день с судьбою и богами,
…………………………………..
“Как! Говорил Филат, как можно не взбеситься,
Неужто нет меня грешнее никово?
Я вымолить не мог у Неба и тово,
Чтоб было иногда мне можно полениться.
Нет! Впредь не буду я по пустякам молиться,
Мне много без мольбы трудов;
Другой пусть, а не я, лбом об пол будет биться…
А я чтоб стал?…За что благодарить богов?
Или за то, что я от них, как от козлов,
Не видывал во век ни молока, ни шерсти?
Да у меня про них в запасе нету лбов;
А им не много, право, чести,
Что мучат так меня”.
Таким-то образом не проходило дня,
Чтоб господин Филат на небеса не лаял […]”
Однажды, когда дровосек шел с дровами и от усталости “середь дороги повалился”,
“Зевес
Сходил с небес”,
“Мужик на землю пал и робким голосом к Зевесу вопиял”.
О чем говорил Филат Зевесу, неведомо: цензура изъяла его стенания. Зевес предложил дровосеку выполнить три его желания. Советуясь с женой, “чевоб им лучше пожелать”, Филат пожелал “аршин свиной кишки”, и его желание тотчас было исполнено.
“О пес! Дурацкая ты рожа!
Кричит жена;
Конечно, сатана
Шепнул тебе то в ухо?
Алмазов, яхонтов ты мог бы пожелать;
А ты, свинья, набить желаешь брюхо
И только лишь смекаешь жрать!”
Затем жена “дала ему туза и чуть не выдрала глаза”. Супруге в наказанье Филат пожелал,
“Чтобы аршин кишки сей к носу ей прирос
Исполнилось ево желанье”
“Кричит она! Мошенник! Плут,
Скотина!
Грозит отдать ево под суд
Взбесилась Акулина
Ревет быком и бьет Филата башмаком”.
В конце концов, по желанию мужа “лишний нос ея отпал”.
“И так по-прежнему остались у Филата
Лишь дети, да жена, труды, топор и хата”
“…мораль хочу я приклеить:
Желаем мы чинов, желаем быть богаты
И не умеючи собой владеть,
Желаем над людьми начальство мы иметь,
Желаем — но желать ведь надобно уметь!”
“В сказке Ш. Перро, — заметил В.Д. Рак, — гневная тирада, которую при появлении гигантской колбасы жена обрушивает на голову незадачливого супруга, содержит исключительно благопристойные слова, соединенные в синтаксически правильное и изящное предложение, а брань лишь упоминается (…). В стихотворении П. Сумарокова Акулина дает полную волю языку (…). Не только в стилевом плане отличается от своего оригинала сказка П. Сумарокова, — справедливо пишет В.Д. Рак. — Один и тот же сюжет приводит французского и русского поэтов к разным нравственным выводам.
В трактовке Ш. Перро сумасбродные поступки дровосека и его жены подтверждают уходящее своими корнями в религию представление о человеке как о слабом и ничтожном существе, не способном разумно и самостоятельно управлять самим собою (…). За столетие, разделяющее сказки Ш. Перро и П. Сумарокова в результате деятельности просветителей взгляд на человека изменился”. (…). “В…толковании (Сумарокова. — В.П.) не природное ничтожество и отсутствие здравого смысла мешает человеку быть разумным в своих желаниях”.
Мы строим в воздухе палаты,
У неба просим пустяков,
И словом, без обиняков,
Едва не все ли мы Филаты!”
“Уметь желать, т.е. научиться управлять собою, иначе говоря — подчинять страсти разуму — таков нравственный урок П. Сумарокова, отвечающий просветительским принципам разумного добродетельного поведения. Он сочетается с характерной для многих просветителей проповедью умеренности”.17 Вспомним предисловие к сказке!..
В следующем разделе сборника представлены басни “Тыква и жолудь”, “Новизна”, “Смерть и дровосек”, “Пыль и алмаз”, “Соловей, попугай, кошка и медведь”, “Кедр” и “Отстреленная нога”. Все они ранее были опубликованы преимущественно в “Иртыше”. О “Новизне”, “Кедре”, “Пыле и алмазе”, “Отстреленной ноге”, выше уже сказано. “Смерть и дровосек” поражает своей неожиданной концовкой:
“Согбенный старостью, трудами изнуренный,
Какой-то дровосек под ношей дров стенал,
И вдруг, последних сил усталостью лишенный,
Он, сбросив с плеч дрова, кончину призывал.
Зачем ты звал меня? Пришедши Смерть спросила.
За тем, чтоб ты дрова тащить мне пособила”.
Совсем иной характер носит басня “Соловей, попугай, кошка и медведь”. Эта басня недвусмысленно осуждала крепостнические порядки. (См. о ней в главе “На страницах Иртыша”).
Иной смысл несет басня “Тыква и жолудь”. Она явно направлена против духовенства с его главным религиозным постулатом: “Все, что ни видели мы, премудро создал Бог”. Простого мужика взяло раздумье:
“Мужик пришел в сомненье,
И превратился в мудреца,
Такое сделал рассужденье.
Из сборника это рассуждение исчезло. Явные следы цензуры. Но на страницах “Иртыша” это рассуждение — сомнение в том, действительно ли бог разумно все устроил на Земле.
Один из любимых жанров Сумарокова с юных лет была эпиграмма. Не случайно и в московском сборнике их оказалось четыре с половиной десятка.
Что только ни попало на зубок сатирика? Поскольку нельзя было “целить на особы”, среди “героев” эпиграмм греко-римские имена: Клитандр, Клит, Альцест, Дамис, Альцинор, но есть и “прямо говорящие”: Скотон, Глупон, Злодеин, Вредняк, Чужехват, Скрягин и т.д. Все эти персонажи — носители скупости и жестокости против людей и животных, лжецы, пьяницы, бездушные люди…Сумароков осуждает нечистых на руку, глупцов, бессовестных, спесивых бар и т.д. Как правило, это остроумные и краткие стихи, принимающие порой форму афоризма:
Клит, сделавшись больным, за лекарем послал,
Тот с сердцем отвечал: ведь я не коновал.
Сумароков пользовался всеми средствами сатиры, иронии, юмора, безобидной шутки, намека, прямого обвинения (“Ты знаешь все, мой друг, но кроме одного, А именно, что ты не знаешь ничего”). Порой позволял себе, так сказать, фривольные шутки-намеки:
Ты хочешь знать, Дамис, за что твоя жена
Желает зла тебе как будто лиходею,
Хоть и ничево не делаешь ты с нею? —
Уж только не за толь и злится так она?
Или
Что ухватить рукой неловко мужнин нос,
За то, что он курнос.
Простительно ль иметь так мало ей догадки,
И не видать тово,
Что у нево
По милости ея ловчей есть рукоятки?
***
Однажды барыня спросила Астролога:
Пожалуй, дедушка, скажи мне ради бога,
Иметь я буду ли детей?
И тот, поворожив, ответ такой дал ей,
Что будет у нее их трое.
Тут муж, услышавши решение такое,
Спросил, худова быть в вопросе том не мня:
А сколько будет у меня?
Диапазон эпиграмм Сумарокова широк — от злой сатиры до безвинной шутки:
Как схож портрет Климены!
Его не узнают одне лишь только стены;
Несходство ж только в том, что он всегда молчит,
Но подлинник за двух довольно говорит.
В московском сборнике под рубрикой “Разные стихотворения” Сумароков вновь опубликовал остроумный “Любовный силлогизм”, три сатирические эпитафии, ранее опубликованные в “Иртыше”, ирои-комическую поэму “Лишенный зрения Купидон”, “Простота хуже воровства”, стихотворение-шутку “Новый грех”, а также “Мадригал И. Бхтн”, “ Триолет”, юмористическую “Эпитимию”. И завершил первую часть “Собрания некоторых сочинений…” новой редакцией стихотворения “Плач и смех”.
На родину?
С рождением ребенка все в доме переменилось. Он занял главное место в жизни родителей и дворни. Дом наполнился тихой благодатью, изредка прерываемой тревогой за здоровье младенца. Однако через несколько месяцев ворвались в Россию такие события, которые, казалось, затмили собой все положительные семейные эмоции. На трон вступил новый император Александр I. Вся дворянская и не только дворянская Русь открыто ликовала. Не было ни одного печатного издания — газеты, журнала, — в которых не печатались бы оды, авторы которых не жалели высоких слов в честь нового государя.
Волнение охватило и Панкратия Сумарокова. На всеобщей волне восторга он сочинил оду, подражая в названии своему любимому Г. Державину: “Послание к киргиз-кайсацкому царю Всемилу, внуку всемудрой, великой и единственной Фелицы, в день всенародного восшествия его на престол 12 марта 1801 года. Составил и на татарском языке перевел П.С.”.
Сочиняя эту оду, — писал сын Панкратия, — он “надеялся, наконец, получить прощение в неумышленном проступке, стоившем ему пятнадцать лет ссылки…”18 . Можно лишь предположить, что ода далась ему нелегко: ведь известно, как Сумароков относился к властителям мира.
Наряду с перебеленной одой Панкратий Платонович написал письмо, адресованное в Петербург своему дальнему родственнику Павлу Ивановичу Сумарокову, к тому времени Витебскому губернатору, сенатору и писателю19 .
Павел Иванович и прежде принимал живое участие в судьбе родственника. Сделал он это и на сей раз. В письме, помеченном 2 июля, Павел Иванович в присущем ему энергично-разухабистом тоне писал: “Прочь титул милостивого государя, который в грамматике дружбы не напечатан, а касается людей на притворстве и околичностях обращающихся. Просто любезного своего друга Панкратия Платоновича поздравляю с свободою; ты прощен. Благодари Бога и прославляй государя. Теперь выслушай все происходившее”. И далее Павел Иванович столь же энергично поведал, что император “удостоил прочесть и стихи и твое ко мне письмо; но более недели проходило, как пребывал в сомнительной неизвестности о твоей участи. Наконец, часа два тому назад Трощинский (Д.П. — В.П.) возвестил мне приятную ту ведомость, что тебе позволено оставить унылую Сибирь, жить где пожелаешь, и сегодня посылается о том указ к г. Кошелеву, вашему губернатору (…). В указе сказано cими словами, что позволяется возвратиться тебе на родину и притом жить, где ты пожелаешь; а о чине и достоинстве дворянском не упомянуто20 . Дмитрий Прокофьевич мне объявил, что император изволил сказать: на первый раз сего довольно”.
И далее Павел Иванович искренне советовал “…непременно поспешить сюда, и мы вместе будем хлопотать. Но я второпях ошибся. Двора ты, может быть, уже здесь не застанешь, ибо в начале сентября оный отсюда отправляется. Так лучше приезжай в Москву; и время то будет общей радости коронования государя, так кстати и просьбу тогда употребить. Ну, все сказал. Прощай. Тороплюсь, чтобы не пропустить почту. Люби меня и рассчитывай на искреннюю дружбу того, который и проч.”21 .
Все, что случилось в столице, само содержание письма Павла Ивановича произвело в душе Панкратия полную сумятицу. Мысль оставить здесь все нажитое годами, вернуться на родину туринским мещанином, без дворянского достоинства и, стало быть, без прав на имение — все это “наводило на него тяжелые и мрачные думы: какую роль будет он играть в имении, на получение которого после смерти отца не имеет еще никакого права? Как станут смотреть соседи-дворяне на соседа, лишенного дворянского звания? Как будут смотреть на него самые сестры и их мужья, которых возвращение его, вероятно, не обрадует, и которые, вероятно, не пожелают ему искренне возвращения его прав в ущерб собственных интересов по дедовскому наследству. Какое, наконец, положение займет он в обществе. Все это казалось ему слишком шатким, неопределенным, неловким. А между тем в Тобольске он совершенно забыл потерю всех своих прав. Новый губернатор Дмитрий Родионович Кошелев, которому был послан указ о его освобождении, был также хорошо к нему расположен, как и предместник его Алябьев. Свобода его нисколько не была стеснена, и в продолжение своей ссылки он не раз оставлял Тобольск на довольно долгие промежутки. Так, несколько лет провел в Верхотурье, где первоначально жил Зеленцов, причислившийся к Тобольску уже впоследствии. Два года пробыл в Петропавловской крепости. (…) А потом, когда он устроил в Тобольске пансион в собственном доме и оставался там постоянно, он выезжал от времени до времени на тагильский и некоторые другие чугунно — и медно-плавильные заводы. Изучал и собирал разные породы руд, самородки различных металлов и разные сибирские камни, которые служили ему пособием для практического преподавания своим ученикам минералогии и затем составили довольно значительный и ценный кабинет минералов. Наконец, никто не воспрещал ему совершать даже такие далекие и гласные путешествия, как, например, поездка на знаменитую Ирбитскую ярмарку”.22
Все эти мысли не по одному разу вращались в голове. А сверх того в Тобольске у Сумароковых был большой круг знакомств. Кроме того, у Панкратия был свой приятельский кружок из людей умных и веселых, в том числе из некоторых сотрудников журналов. Там он пользовался известностью, почетом и давно привык смотреть на этот край как на родину. А своей родины он уже и не помнил, и была она для него совершенной чужбиной.
“Но ехать было необходимо и как можно скорее — необходимо потому уже, чтобы кончить начатое дело и снова стать в обществе какой-нибудь единицей, а не оставаться нулем”, — писал Петр Панкратьевич.
После долгих и мучительных раздумий со слезами на глазах Панкратий наконец решился. Дом продали. Пансион закрыли23 . Людей и всякий домашний скарб, кабинет минералов, большую библиотеку отправили целым обозом на долгих. А сами помчались на почтовых.
Царский двор застали в Москве. Там же нашли и Павла Ивановича. Застали торжество коронации. Просьба Панкратия была подана императору. Но во время бесконечной церемониальной и праздничной суеты ни Трощинскому, ни самому государю заняться этой просьбой было недосуг. И с тяжким сердцем, мутной думою Панкратий Платонович с семейством пустился в свою родовую деревеньку в том неопределенном положении, которого так боялся.
Весь путь от Тобольска на Панкратия было страшно смотреть. Казалось, он навсегда почернел, глаза его ввалились и потухли, и в горле постоянно торчал комок, готовый вот-вот прорваться неудержимым рыданием. Глядя на него, тайком утирали глаза Софья и Наталья.
Июльская жара вынуждала время от времени выходить из раскаленной душной кареты и шагать рядом с ней, глотая то дорожную пыль, то лесные запахи.
По этой дороге Панкратий уехал двенадцатилетним мальчиком, и когда-то тоненькие березки да низкорослый кустарник рябины и смородины провожали подростка. Теперь же встречали почти сорокалетнего мужчину мощные толстоствольные деревья.
Вдали наконец показалось маленькое сельцо Кунеево. На высоком взгорье виднелся помещичий дом, под которым — это помнил Сумароков — чернел в тени глубокий пруд, огороженный с правой стороны широкой плотиной с тонкими трубами для слива лишней воды. На горе же, чуть поодаль, чернела старая церковь, подаренная одному из предков еще Петром Великим. Дом, окруженный розами, вдруг ожил, и навстречу приезжим высыпала вся дворня во главе с сильно постаревшей матерью — Марьей Ивановной.
Неожиданные слезы хлынули из глаз Панкратия. Заплакали и застонали женщины. Объятия и восклицания, охи и ахи. Женщины подхватили кормилицу с ребенком. Марья Ивановна не могла оторваться от Натальи, от впервые встреченной невестки Софьи.
Наконец первые свидания утихли и все вошли в дом, в залу, где, как всегда, уже шумел ведерный медный самовар, а на столах наставлено столько разной снеди, что, казалось, приготовились накормить целую роту. Расселись по вновь заведенному порядку: Панкратий рядом с матерью и женой, затем сестры Панкратия — сначала Наташа — постаревшая дева, остальные — рядом с мужьями. Наступила тревожная тишина и не оставляла все время застолья. Сестры и особенно их мужья сидели скованно, прямо, украдкой неодобрительно поглядывая на невесть отколь взявшегося родственника, без которого уже все имущество так ладно было поделено и распределено.
Только старушка мать искренне радовалась сыну, невестке и дочери да, глядя на нее, поддакивали вечные ее приживалки.
Неприязнь остальных родственников, которую почувствовал Сумароков к себе, своей жене и сыну, сопровождала его почти год.
Лишь Павел Иванович неизменно утешал его и поддерживал в столь неопределенном положении. 2 апреля 1802 года он прислал копию с указа императора, окончательно решившего участь Панкратия и его семьи. По своему обыкновению Павел Иванович прислал и письмо, написанное им 30 марта в Петербурге:
“Наконец, любезный мой Панкратий Платонович, я дождался той приятной минуты, в которую могу тебя поздравить с восстановлением твоего спокойствия. Вот бумага перед твоим глазами; прочти ее, и увидя сердце свое, что горести ему теперь чужды, поблагодари с усердием Бога, почувствуй милость кроткого государя и начинай жить, как новый гражданин между нами… Но теперь не время рассуждать. Минуты сии определены на исступление, на восторг, на радостные слезы. Поплачь, любезный, от удовольствия, и дай Бог, чтоб иных слез ты не ведал. Поздравь свою матушку, свою супругу с сею новостию и объяви им мое почтение. А поцеловав за меня юного своего дворянина, не забывай и люби усердного своего друга и слугу”24 .
Копия с указа гласила: “Бывшему корнету гвардии Панкратию Сумарокову, сосланному в Сибирь, с лишением чинов и дворянства, за вину, в которую был он вовлечен без умысла, по молодости, и оттуда в июле месяце минувшего года возвращенному в дом его, всемилостивейше повелеваем возвратить дворянское достоинство, распространяя оное и на детей от него рожденных, и никакой вине не причастных. 1802-го года марта 26-го”25 .
В родном гнезде
Эта дорогая бумага все расставила по своим местам. Уже в 1803 году Панкратий Платонович стал опекуном Кунеевского и Мокшанского имений, а мать — попечительницей. Сумароков стремился привести в порядок изрядно разоренное имение. Зятья “очень скоро выжали бы последний сок из имения, и без того уже сильно расстроенного. Но, к счастью, отца (Панкратия Платоновича. — В.П.), а с тем вместе и моему, между двумя зятьями загорелся спор. Каждому из них хотелось водвориться в прадедовском гнезде. Ни тот, ни другой не хотел уступить. Спор дошел до горячей ссоры. Зятья не хотели съезжаться, и каждый из них просил бабушку, — рассказывал Петр, — только о том, чтобы она ничем не допускала распоряжаться и пользоваться другого. Таким образом, сами обстоятельства составили контроль против всякого нового хищничества из дедовской собственности”26 .
Пока зятья грызлись между собой за не принадлежащее им наследство, Сумароков и его мать жили спокойно. Однако в 1807 году пришла новая, куда более серьезная напасть. “По разрешению Правительствующего сената Каширское и Мокшанское имения в 1807 году в Московской Опекунской совет заложено и за неплатеж оным опекуном и попечительницею в срок капитала и процентов об описи того имения в Тульское и Пензенское губернские правлении прошлого 1814 года февраля 9-го дня сообщено, почему Каширское имение за смертью опекуна и попечительницы27 взято было в присмотр Земского суда, а прошлого 1815 года марта 26 дня от графини Варвары Алексеевны Протасовой в Московской Опекунской Совет все принадлежащие по займу за Каширское имение деньги вполне взысканы”.
С этого момента Софья Андреевна стала опекуншею имения. Она же, Софья, заплатила за Мокшанское имение, опекуном которого был некий Тургенев (он собрал с этого имения в 1815 году 1335 рублей).
Этот документ подписан 8 июля 1816 г. судьей Каширской дворянской опеки Сорокиным28 .
Разобраться во всей этой странной и путаной истории практически невозможно. Документы, хранящиеся в Государственном архиве Тульской области, сообщили только то, что сообщили. Откуда в качестве ангела-хранителя появилась графиня Протасова? Кто она? Может быть, некая добрая богатая подруга княжны Оболенской, на которой женился Петр Панкратьевич29 . Да только вряд ли. В 1816 г., когда свершались эти печально-радостные события, Петру не было еще и 16 лет. А первый ребенок у Петра — Софья — родилась лишь 5 мая 1832 года30 .
Как Софье Андреевне удалось при ее безденежье выкупить Мокшанское имение — тоже загадка. Может, внезапно разбогатели крепостные крестьяне, которых в Кунеево мужского и женского пола насчитывалось 225 человек, да несколько десятков крепостных в Вологодской губернии в деревнях Лахнево и Балазновой. Всего “мужеска пола” 173 души31 . (Сюда, видимо, входило и количество крестьян, живших в Мокшанском уезде)32 . Проблематично, чтобы крестьяне разоренного имения враз оправились от нищеты и враз вручили помещице крупную сумму в виде оброка. Фантастично! Более того, в 1817 году Софья Андреевна приобрела еще одно имение в Каширском уезде33 .
Откуда все это взялось? Милосердие было богатым. Это понятно. Но каким образом Софья расплатилась с опекуном в Мокшанске да еще сумела прикупить некую деревеньку поблизости к Кунееву. Что это? Коммерческий гений снизошел на чело Софье Сумароковой?
А может, все проще? Допустим полуфантастическое предположение. Дочь владельца Ревдинских заводов Алексея Зеленцова (крестного отца Петруши), богатейшая на Урале невеста, стала графиней Варварой Алексеевной Протасовой и как названная родственница Сумароковых пришла им на помощь и внесла всю сумму в Московский Опекунский совет в качестве благодарности Панкратию Платоновичу за обучение и воспитание ее братьев Зеленцовых. Мало того, помогла Софье Андреевне прикупить некое именьице. Напоминаю: это не более, чем предположение.
Еще до отъезда из Тобольска Панкратий Платонович мучительно размышлял, чем же он будет заниматься на родине, что делать, чем добывать хлеб насущный, кормить семью и дворовых? Ведь ничего, кроме учительства да писания стихов, он не умеет!.. А где жить? Снять квартиру в Москве — значит, навсегда обидеть, даже оскорбить мать — бабушку еще несмышленого внука Петьки; бабушки, как известно, внучат любят куда больше своих сыновей и дочек.
И все же первая мысль, что пришла ему в голову при въезде в Москву — найти типографию для организации в ней нового журнала. Эту идею он вынашивал почти год, пока “притирался” в деревне к новым для него условиям. Царский указ 1802 года, кажется, решил и эту проблему.
Кто-то подсказал Панкратию (уж не Павел ли Иванович?), что издатель Василий Степанович Кряжев в товариществе с московским купцом Готье и коллежским асессором Меем только что завели собственную типографию и активно ищут редактора периодического издания, которое, по их мнению, должна выпускать каждая приличная типография.
В один из погожих майских дней Сумарокову заложили коляску с молодым резвым жеребчиком, который домчал его до белокаменной. Здесь Панкратий Платонович довольно скоро отыскал типографию Кряжева. Знакомство с ним и его партнерами состоялось быстро. Сумароков показал компании изданный им в Тобольске журнал, сборник “Аонид”, первую часть “Собрания некоторых сочинений, подражаний…”, прихватил вышедший в 1800 году толстенный том в 260 страниц “Источник здравия, или Словарь всех употребительных снедей, приправ и напитков…”, посвященный тайному советнику Александру Васильевичу Алябьеву… Все это, особенно имя Николая Михайловича Карамзина, произвело впечатление, и компаньоны ударили по рукам.
“Журнал приятного… чтения” и “Вестник Европы”
Постепенно вникая в деревенское хозяйство, в его дела, Сумароков по вечерам садился за стол и подбирал материалы для нового издания, редактором коего он стал. Спустя время, велев запречь своего скакуна, вновь отправился в Москву, в типографию Василия Степановича Кряжева. Весь материал с его согласия для первого номера был немедленно отправлен цензору Ивану Гейму, и 15 сентября того же 1802 года в городе вышел “Журнал приятного, любопытного и забавного чтения”. Это ежемесячный тонкий литературный журнал, наполненный преимущественно переводами произведений французских и немецких писателей: Бриссона, Жанлис, Пиго де Брена, де Лангли, Ж.Ж. Руссо (“Новая Элоиза”) и других. Переводами сочинений занимался сам редактор, издатель журнала В.С. Кряжев (“Путешествие в Гишпанию маркиза де Ланглая”), Жанлис (“Зеленая юбка, немецкая справедливая повесть”) и др. Думается, как и прежде, переводить сочинения Сумарокову помогали Софья и Наталья.
Учитывая политическую конъюнктуру, Панкратий Платонович двинул в дело “Послание к Киргиз — Кайсацкому царю Всемилу…”. Взял эпиграфом цитату из “Оды к Фелице” Г.Р. Державина и Расина (перевод прозаический: “Какое счастье думать и говорить с полной уверенностью: Повсюду в это время меня благословляют, меня любят Мое имя не вызывает тревоги у народа. Небо во всех жалобах не слышит моего имени; Темная неприязнь совершенно не касается моего лица. Я повсюду вижу на своем пути парящие сердца”). В этом ключе и написано “Послание…” Сумарокова, впервые опубликованное в новом журнале. Далее шли стихи такого же характера: “Среди кликов радостных и благодарных слез…”
Но здесь же, в № 1, Панкратий Платонович напечатал, написанную еще в Тобольске, замечательную сказку “Альнаскар”. Если верен рассказ Петра Панкратьевича, написать эту сказку Сумарокову предложил Алябьев. “А.В. Алябьев, прочитав сказку Дмитриева “Воздушные замки” (опубликована в 1795 г. в сборнике “И мои безделки”. — В.П.) и не показывая ее отцу, предложил ему написать сказку на тот же предмет, что он и выполнил” 34 .
И далее Петр Панкратьевич высказал собственное отношение к обоим сочинениям. “В сказке Дмитриева стих изящнее, рассказ глаже, выражения, так сказать, элегантнее, но в сказке отца больше оригинальности, юмористические стороны предмета выдаются рельефнее. Во всех его стихотворениях заметно, что он как будто уже чувствовал потребность литературной школы более натуральной, чем та щепетильная французская школа, к которой принадлежали тогда лучшие наши писатели, — кроме, может быть, одного Державина, более смелого и свободного”35 .
“Альнаскар” — вольный перевод стихотворного одноименного произведения французского поэта Бартелеми Эмбера, опубликованного в его сборнике в 1774 году, “Небольшие рассказы или стихотворные новеллы”, появившемся в Амстердаме и в Париже. Рак предполагает, что “не только состязание с И.И. Дмитриевым, тоже переводившим “Альнаскара”, побудило П. Сумарокова обратиться к этому сюжету из “Тысячи и одной ночи”. Насмешка над бесплодными мечтаниями была продолжением мыслей, высказанных в “Трех желаниях”36 .
Герой сказки — персидский мещанин. Он решил добыть богатство торговлею посудой, мечтая затем торговать драгоценными камнями. В мечтах своих он уже разбогател, накопил полсотни сундуков с червонцами, “тогда пошлю послов
Звать визиря к себе на пару слов.
Но если вздумает меня он не послушать,
Или замешкает на зов явиться мой,
Тогда прощайся он на веки с бородой”.
В мечтах Альнаскар уже зять визиря, “муж прекрасной женщины”, весьма щедро одаряет визиря.
“Потом вся знать
Ко мне явится с поздравленьем,
Я сидя буду все поклоны принимать;
Бездельник наш Кади с коленопреклоненьем
В том будет у меня прощения просить,
Что некогда меня дерзнул он притеснить;
Я зареву как лев: Вон! Вон! Подлец, бездушный!
И сколько силы есть, ногой его толкну…
Ахти! Ты потерял богатство и жену,
О, архитектор мой воздушный!
На что ты сильно так лягнул?
Опомнись, не Кади, ты короб свой толкнул!
Бутылки, пузырьки, кувшины перебились
И с ними гордые мечтанья сокрушились,
И наш визирский зять
Без денег, без жены лег на соломе спать.
С. 17—24
В унисон с мнением Рака (и Петра Панкратьевича) выступили и другие исследователи. Альтшуллер заметил, например, что перевод Сумарокова часто более точен и выразителен, чем Дмитриева.
Так, у Эмбера сказка заканчивается словами: “И зять великого визиря без жены и без ужина улегся в своей лавке” (перевод прозаический).
У Дмитриева конец стихотворения лишен выразительности и энергии и имеет мало общего с подлинником:
И так, мои друзья, хоть жаль, хотя не жаль,
Но бедный Альнаскар — что делать! —
разженился.
П. Сумароков, строго придерживаясь оригинала, сумел закончить свою сказку афористической концовкой:
А наш визирский зять
Без денег, без жены лег на соломе спать.
Тот же Альтшуллер совершенно точно заметил, насколько в этом произведении возросло поэтическое мастерство Сумарокова в описании сибирской зимы (в сравнении с попыткой нарисовать зимний пейзаж в “Лишенном зрения Купидоне”)37 . Уже начало ее ничем не похоже на оригинал. Сумароков не впервые пытается нарисовать природу Сибири — морозную и суровую:
На сивом Октябре верхом
Борей угрюмый подъезжает;
Сибирских жителей в тулупы наряжает;
Зефиров гонит голиком;
Опустошая царство Флоры,
На стеклах пишет он узоры.
Мух в щели, птиц в кусты, зверей же гонит в норы.
С бровей на землю он стрясает снежны горы;
В руке его блестит та хладная коса,
Которой листьев он лишает древеса,
Грозит покрыть Иртыш алмазною корою
И пудрит мерзлою мукою
Сосновы черные леса.
В Сибири чем убить такое скучно время?
Вели-ка дров принесть беремя:
Затопим камелек,
Разложим аленький трескучий огонек,
Сорокоградусны забудем здешни хлады.
А как тонко, иронично он насмехается над надуманной спесью Альнаскара в такой вот сцене:
Не повелишь ли ты Зельмиру раздевать?
Она уж начала зевать.
Но на это ему ни слова не добиться:
Я на него и не взгляну,
А в знак согласия усами шевельну.
Когда ж положат спать со мной мою жену,
То к прелестям ее не сделав я ни шагу,
Спиной к ней лягу,
Ни слова не скажу
На все ее мне ласки.
А визиря в ногах постели посажу
И сказывать заставлю сказки…
Направление, взятое Сумароковым уже в первом номере журнала — воспевать сильных мира сего — видно и во втором. Его открывают “Стихи Бессмертной Екатерине”. Вслед за ними идут три “Надписи к статуе Великого Суворова”. И отдельно — “К его портрету”. Но наряду с этими “величавыми” сочинениями Сумароков вновь напечатал сказку-“быль” “Пристыженный мудрец”, оригинал которой под названием “Ошибка философии” обнаружил в том же сборнике Бартелеми Эмбера. “Сюжет мог быть известен П. Сумарокову из других источников. В частности, поэт знал содержание французской комической оперы “Влюбленный Аристотель” по обстоятельной рецензии, напечатанной в “Энциклопедическом журнале”, — пишет В.Д. Рак38 . По его свидетельству, “местами “быль” Сумарокова очень точно воспроизводит оригинал, но в целом она находится к нему в том же отношении, что и “Три желания” к сказке Перро. При передаче сюжета на русский язык произошла подобная же стилистическая трансформация”.
В изложении Эмбера представлена довольно приличная картина. Аристотель, изображая коня, обузданного юною девицей, “топчет траву четырьмя ногами (…). Изящный кавалерист медленно прогуливается на нем верхом и, чтобы отплатить за свои тревоги, поет ему такую песенку”.
“В описании П. Сумарокова, — продолжает В.Д. Рак, — сцена утратила сдержанно-пристойный характер, и спокойная прогулка по саду превратилась в бешеную скачку, обуреваемого похотью старика.
Итак, себя забыв,
На четвереньки становится
Наш старый грешник и страмец.
Как должен быть смешон оседланный мудрец!
И под седлом уже, как добрый конь, бодрится…
Темира ставит ножку в стремя,
И будучи как пух легка,
Вспрыгнула в миг на старика;
Толкает под живот его и под бока,
Как будто лошака;
А он, почувствовав приятное столь бремя,
Запрыгал, заскакал,
Как Александров Буцефал
Печатал на песке свои он руки, ноги;
Ученая ж его седая борода,
Как будто помело, мела в саду дороги;
“Но что же — мыслит он — какая в том беда?
Не вечно мне возить, на все ведь есть чреда…”
А между тем его Темира погоняет
И песни попевает39 .
Едва ли такое стихотворение можно назвать точным переводом сказки, хотя сюжет все же сохраняется.
Имея в виду весь сказочный цикл П. Сумарокова, нельзя не согласиться с В.Д. Раком в его заявлении: “Сюжеты стихотворных сказок П. Сумарокова были заимствованы из различных французских источников. Но во всех случаях его зависимость от оригинала ограничивалась более или менее точным воспроизведением сюжетной линии. Во всем остальном П. Сумароков был самостоятельным, и его поэтический стиль питался традициями русской литературы”40 .
В журнале немало опубликовано сочинений в сентименталистском духе. Даже П. Сумароков поддался моде и напечатал небольшое стихотворение “Ко розе”:
О, роза нежная! Почто нельзя с тобой
меняться мне судьбой?
У Хлои на груди ты блекнешь, увядаешь;
А я бы ожил там, где смерть ты обретаешь.
Вместе с тем в журнале нашли место злые пародии на эпигонов сентиментализма, например, анонимная повесть “Любовники-соперники в авторстве, или Наставление писателям 19 века”. Особенный удар по сентименталистскому лагерю нанес П. Сумароков “Одою в громко-нежно-нелепо-новом вкусе”. Ода имеет сноску: “К сочинению сего вздора подали мне мысль некоторые из новых наших стиходеев, из коих одни желают подражать Горацию нашему Г.Д…ну, а другие К…ну и Д…ву; но, как вместо вкуса и таланта, имеют они только неодолимую охоту марать бумагу, то и пишут точно такую чепуху, какую читатель найдет в сей оде, если будет иметь терпение ее прочитать”.
Вот цитата из этого сочинения:
Октябро-непогодно-бурна,
Дико густейша темнота.
Сурово-приторно-сумбурна,
Збродо-порывна глухота,
Мерцает в скорбно-желтом слухе,
Рисует в томно-алом духе
Туманно-светлый небосклон.
В уныло-мутно-кротки воды
Глядятся черны хороводы
Пунцово-розовых ворон.
И т.д. в таком же стиле.
Ода надолго осталась в памяти читателей. В записках С.П. Жихарева 22 января 1807г. сказано: “Помнится, в каком [то] Московском журнале напечатана была, года три назад, в пример высокопарной галиматьи, шуточная ода Пегасу, начинавшаяся так:
“Сафиро-храбро-мудро-ногий
Лазурно-бурый конь Пегас”,
И оканчивавшаяся преимущественным набором слов. На днях появилась другая ода, уже нешуточная, серьезная и пресерьезная, и не Пегасу, а смелому его наезднику, В.А. Озерову; эту оду, состряпанную каким-то рифмоплетом и напечатанную в театральной типографии, можно смело поставить в ряд с вышеписанной ахинеею” 41 .
Выходит, не зря трудился Панкратий Платонович.
В рукописном списке-сборнике, хранящемся в архиве бывшего московского почтдиректора А.Я. Булгакова, аккуратно переписана как сноска, так и вся ода Сумарокова:
Сафиро-храбро-мудро-ногий
Лазурно-бурый конь Пегас!
С Парнасской свороти дороги
И прискачи ко мне на час”
и т.д. на 3 листах42 . Выписка сделана, вероятно, в 1830-е годы.
Об этой оде спустя сто лет вспомнил И.Н. Розанов. Он считал, что она была написана на сочинения С. Боброва:
Октябро-непогодно бурна
Дико-густейша темнота,
Сурово-приторно сумбурна
Збродо-порывна глухота […]
Или, например, из того же Панкратия Сумарокова описание зари:
Жемчужно-клюковно-пожарна
Выходит из-за гор заря;
Из кубка пламенно янтарна
Брусничный морс льет на моря.
Смарагдо-бисерно светило,
Подняв огнем дышаще рыло,
Из сольно-горько-синих вод,
Усо-подобными лучами.
Златит, как будто бы руками
На полимент небесный свод…
Как будто одобрительно отозвавшись о пародии Сумарокова, Розанов, однако, не удержался от язвительного замечания: “За исключением двух-трех штрихов вряд ли пародию эту, при всей ее бойкости можно считать удачной”43 .
В “Журнале приятного, любопытного и забавного чтения” крайне мало оригинальных произведений. Почти все они принадлежат Панкратию Сумаркову: эпиграммы на пишущую братию (конечно, безымянные), “Быль” — стихотворение о проигравшемся помещике, которое весьма близко к эпиграмме, басня “Две собаки”. Особняком стоит стихотворение “К человеку”: Сумароков вернулся к давнему спору с Г.Р. Державиным, начатому в “Иртыше” в “Оде на гордость”. Он продолжал настаивать на своем:
Игрушка счастья и судьбины,
С дурным посредственного смесь,
Кусок одушевленной глины,
Оставь свою смешную спесь!
Почто владыкой ты себя природы ставишь?
Сегодня гордою ногой
Ты землю, презирая, давишь,
Но завтра будешь сам давим землею той.
Отсутствие литературных связей журнала и, следовательно, притока оригинальных (и не только оригинальных) сочинений неизменно вело издание к убытку.
Единственный, кто из отечественных писателей предложил свое сочинение, был Павел Иванович Сумароков. Он напечатал “Эпитафию самому себе”:
Прохожий! ты идешь, но ляжешь так, как я.
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,
Где делся человек? — И прах порос крапивой.
Сорви ж былиночку, воспомни о судьбе,
Я дома, ты в гостях. — Подумай о себе.
Конечно, это была помощь весьма незначительная. Подписчиков на журнал за все время его существования оказалось всего 75 при тираже в 80 экземпляров44 . Журнал выходил нерегулярно. Сумарокову сложно было, живя в Кунеево, руководить изданием, выходившем в Москве. К тому же возник конфликт между редактором и компанией типографии. “Вследствие размолвки между издателями и Сумароковым книжки 10—12 (4-я часть) были выданы вместо 1803 г. в 1804 году и составлены уже другим лицом”45 . На 12-й книге в 1804 г. издание прекратилось.
Сумароков оказался не у дел. Но как раз в то время друг и покровитель Панкратия Платоновича, Николай Михайлович Карамзин, редактировавший с 1802 г. журнал “Вестник Европы”, решил оставить издание и предложил его своему давнему приятелю — Сумарокову. Сам же всерьез занялся изучением истории России и приступил к составлению своего крупнейшего труда — “Истории Государства Российского”.
И Панкратий согласился! Почему? Говорят: обжегшись на молоке, дуют на воду. Вероятно, не смог отказать из дружеских побуждений. Вероятно, были и другие причины. Журнал завоевал популярность. Его тираж достигал 1200 экземпляров в месяц. В нем печатались лучшие писатели России; в отделе “Литература и смесь” в стихах и прозе выступали Г.Р. Державин, М.М. Херасков, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, И.И. Дмитриев, В.Л. Пушкин, В. А Жуковский, сам Карамзин и другие. Журнал публиковал и переводы сочинений видных иностранных авторов. Сумароков, возможно, полагал, что круг этих писателей останется и при его руководстве журналом. Значит, будет чем заполнять этот двухнедельный литературный и общественно-политический орган печати. Правда, его смущал в нем самостоятельный отдел “Политика”… Отдел требовал особого умения, знаний и главное — осторожности. Вместе с тем привлекала возможность, подобно Карамзину, получать три тысячи рублей в год, а не 411 как ему заплатили за два года непомерного труда…
Трудно сказать точнее, что побудило Сумарокова взяться за руководство журналом. Скорее всего — не мог отказать в просьбе Карамзину, недавно назначенному придворным историографом и решившим навсегда расстаться с журналистикой.
Все оказалось не так просто, как представлялось. Если с переводами дело обстояло более или менее благополучно — кроме Жанлис, печатаются произведения Дюкре-Дюмениля, Лафонтена, Вольтера… Из отдела “Политика” исчезли, введенные Карамзиным, политические статьи. Отдел по существу сводится к перечню известий, взятых из иностранной периодики. (“Из Минервы”, “Из одного иностранного журнала”, “Выписка из лондонских ведомостей”, “Взято из итальянской “Всеобщей газеты”, “Из “Монитера” и т.д.).
Из “Монитера” приведено “Мнение Фонтенеля о возможности путешествовать на Луну” (№ 22). Фонтенель предсказывал новые открытия в области воздухоплавания, которые будут подвластны потомкам, и с абсолютной уверенностью заявлял о возможности некогда иметь сообщение с “лунными жителями”. “Искусство летания теперь находится только при рождении; оно усовершенствуется, и тогда смело можно будет путешествовать на Луну”. Пророчество Фонтенеля, как мы, современники, знаем, сбылось!
Сумароков опубликовал и переводы отрывков из труда И.-Г. Гердера — немецкого философа — о гармоническом равновесии мира, взятые из его “Идеи к философии истории человечества” (1804. Т. XVI).Статью Гердера “Человек сотворен для ожидания бессмертия” (№ 14), мысли Гердера, взятые из журнала, впоследствии широко использовал Л.Н. Толстой в работе над романом “Война и мир”46 .
Отечественные авторы себя не проявляли, пожалуй, кроме эпигона Карамзина, кн. Шаликова, М.Т. Коченовского да П.И. Макарова (“Россиянин в Лондоне”. № 3). Чувствуя нехватку материалов, Сумароков использовал опыт, приобретенный им в “Библиотеке ученой…”. Он охотно начал печатать отрывки из сочинений ученых: знакомого ему по “Иртышу” Гершеля (“Картина небес”. № 16), “О новооткрытой планете Иракле или Геркулесе” бременского астронома Олберса (№16), “Любопытная выписка из химии Г-на Лавуазье” (№ 21), “Краткое начертание Сибирской истории” профессора Московского университета г. Шлецера” (перевод из “одного французского журнала”. № 19 и 24). Но этим только Сумароков не удовлетворился. В июньской книжке (№ 11) открыл рубрику “Новые изобретения”, в которой пропагандировал “растительный состав для поливки зимою в комнатах луковых цветов”, “Дешевый способ делать свинцовые белила”, “Новейшее… лекарство от плоских глистов; в № 12 — “Новоизобретенный способ хранить материю коровьей оспы”, в № 13 — “Лекарство от коклюша, или судорожного детского кашля” и т.д. Сумароков явно потерял меру: то, что было уместно для “Библиотеки ученой…”, совершенно было чуждым для “Вестника Европы”.
Как известно, прежний редактор по ряду соображений не допускал в журнал критики литературных произведений. Сумароков нарушил эту традицию. Он опубликовал “Письмо одного немца к приятелю, содержащее критику на драматические произведения г. Коцебу” (№ 1).
“У нас только и разговоров, что о сем плодовитом писателе” (в один год сочинил 6 или 7 пьес). “….найдешь ты в пиесах г. Коцебу философа, который попирает ногами все принятые в обществе постановления, а иногда и сами правила нравственности, восстает против неравенства состояний, и в доказательство привязанности своей к принятому им образу мыслей, кончит всегда тем, что женится на какой-нибудь развратной женщине. Везде найдешь у него неверную жену или молодую девушку, сделавшуюся преждевременно матерью, которые обе оплакивают свои проступки и наказываются за них бедностью; но которые однако ж скоро опять находят счастье: одна помирясь с мужем; другая, вышед замуж за философа…”.
Автор упрекает Коцебу в единообразии. “Среди всей этой чепухи разбросаны, яко украшения, сцены великодушия, нечаянных свиданий, обмороков и многие другие театральные разительности, нигде будто бы невиданные”.
“Прибавь к этому вкус самый ложный, ни малейшего чувства изящного, в морали”.
Автор-аноним (“Из одного иностранного журнала”) подробно разбирает драму “Сын любви” и “Ненависть к людям и раскаяние”. Окончание статьи, получившее название “Критика на драматические сочинения г. Коцебу”, полно нападок на эти сочинения. С цитатами в руках автор не оставил на двух последних пьесах камня на камне (№ 3).
Разгромный характер носит и другой литературно-критический материал. В отделе “Смесь” напечатана отповедь некоему Вихельгаузену, издавшему в Берлине книжку о Москве, наполненной клеветами и невежеством. “Г. Вихельгаузен в звании врача был в Москве весьма короткое время, — говорится в статье, — и не зная ни языка, ни обычаев, ни духа национального ниже местоположения описываемого им города, возложил на себя трудную должность изобразить Москву во всех ее отношениях…”, “…перестроил по-своему части города, кварталы и улицы; учредил в Москве Немецкий почт-амтъ, создал горы и болота, населил Москву-реку и Яузу множеством рыб, которые до сих пор были привозимы издалека, и проч. и проч.… Любезный автор рассказывает, что русский народ от природы безобразен телом, туп умом и подвержен ужасным болезням; само собою разумеется, что все сии беды производит климат”.
“…Благородные иностранцы, искренно любящие наше Отечество, изъявили свое презрение к Автору и его книге”. (Книга не названа. — В.П.).
Как и в работе над “Иртышем”, а затем, особенно, над “Библиотекой ученой…”, Сумароков не бездумно отбирал материал, а сообразно собственному мировоззрению. Это видно и в “Вестнике Европы”. Печатая автора статьи “Война 1803 года”, который решил “не объявлять своего имени”, Сумароков тем не менее предоставил слово человеку. Он говорит о том, что мир между Францией и Англией “разрушился… и новая война вскоре обагрит моря и сушу. Кровию — кровию людей, сотворенных для щастья, для взаимных услуг и одолжений”. Автор всем сердцем против любой войны, называя ее “чудовищем и исчадьем ада”, он рисует войну как хаос, ужас безликий и беспощадный. (№ 24).
Так же думал и Панкратий Сумароков.
Он по-прежнему на защите сирых и угнетенных. В опубликованном отрывке из “Минервы” речь идет об ужасном положении одной из провинций Индии, показано корыстолюбие знати, жадность продажных чиновников, бедственное состояние народа (№ 22).
В одном из номеров журнала (1804. Т.VIII) Панкратий Платонович, внеся некоторые коррективы, перепечатал из “Иртыша” оду “Гордость”. В этом философском произведении в самом главном, в самом существенном он не уступил ни одной позиции.
Публикация “Гордости” была прощальной песней Сумарокова-редактора с “Вестником Европы”. В той же VIII части, в конце № 21 черным по белому значится: “Вестник Европы” на следующий 1805 год будет издаваться М. Каченовским”, историком, профессором Московского университета.
Новые издания и увлечения
Сбросив бесконечно тяжкую ношу редактирования “Вестника Европы”, оказавшегося по существу без сотрудников, без какой-либо поддержки и помощи, Панкратий Платонович наконец-то глубоко и облегченно вздохнул. В одном из своих стихотворений он писал: “Блажен, кто не бывает издателем журналов”. Теперь можно было вплотную заняться деревенским хозяйством и имением, заняться так, как умел. За год до этого, в 1803 г., он стал опекуном имения, а его мать — попечительницей (полностью владеть всем имением он не мог, так как по закону оно по-прежнему принадлежало душевнобольному отцу Панкратия, который скончался лишь в 1817 г.)47 .
Опубликование в “Вестнике Европы” отрывка из сочинений Лавуазье не было случайностью. Сумароков давно и всерьез увлекался химией. Организовал в Кунеево химическую лабораторию, проводил опыты, “которые составляли любимое его занятие”. Намереваясь устроить свою усадьбу, бывшую в “великом беспорядке”, он, как выразился сын, Петр Панкратьевич, “порасстроил свои обстоятельства. Стараясь поправить их, он завел лазорную фабрику, суричную, поташную и еще некоторые другие (…). Но дела его все еще медленно поправлялись, потому что он не имел деятельности, нужной для коммерческих оборотов”. Да и откуда быть качествам коммерсанта, предпринимателя у бывшего офицера, скромного учителя, поэта, переводчика и журналиста? “Взяв какую-нибудь приятную книгу, он забывал с ней и дела свои и заводы; а беседуя с Шанталем или Лавуазье, лежа на диване… не обращал почти никакого внимания на хозяйственную часть своих заведений. Несмотря на то лазорный завод приносил ему порядочную прибыль. Книга “Способ быть здоровым” тоже хорошо расходилась”…48
Однако литератор, поэт в нем нет-нет да и проявлялся. В 1805 г. он напечатал в “Вестнике Европы” эпиграмму на спектакль “Вчера играли Магомета”…49 А в 1808 г., собрав многие свои старые и написанные в последние годы произведения, издал “Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов Пан. Сум…ва, часть II, содержащая в себе разные стихотворения” (М., тип. Пономарева).
Во II части “Собрания…”, книжечке такого же “карманного” формата, что и первая часть, собраны разнообразные произведения: “Послание к Киргиз-Кайсацкому царю Всемиу”, ода “Гордость”, “Альнаскар”, “Пристыженный мудрец”, “Ода в громко-нежно-нелепо- новом вкусе”, “Баснь. Две собаки”. Под рубрикой “Разные стихотворения” — “Блаженства”, “К человеку”, “Ко розе”, “Чистосердечное раскаяние”, “Исправленный скупец” и др. Здесь же впервые опубликована “Подпись к портрету Его императорского величества Александра I, поставленному в зале Тобольского главного народного училища, по случаю публичного экзамена в июне месяце 1801 года”: “Се благородныя Екатерины внук!” и т.д.
Все, “как полагается”. Но, подвергая стилистической “чистке” оду “Гордость”, Сумароков изменил, согласно новой конъюнктуре, концовку оды (вместо Фелицы “уподобил богам” Александра I). Вместе с тем, он по-прежнему твердо настаивал:
Хотя б ты был и на Престоле;
Но Царь такой же человек.
Тогда лишь смертных превышает,
Когда их слезы осушает,
Снисходит утешать их сам… (с. 24).
В басне “Две собаки” живущая в неге собачонка Фиделька, увидя дворового пса, грызущего голую кость, возмутилась. “Но где же лучше взять?” — возразил сторожевой пес, терпящий голод и холод, охраняя имущество господина. “А награда за службу мне вот какова”.
Вот какая мораль к этой басне годна:
Жизнь почти не всегда ль для тех бедна,
От которых видна
Только польза одна (с. 64).
Неожиданно своеобразный политический смысл содержит и “Эпитафия”.
Симошка мельник здесь зарыт,
Который ветром лишь во весь свой век был сыт,
Но мало ли людей такую ж пищу ели,
Хотя и мельниц не имели (с.71).
Чрезвычайно разнообразны по тематике, преимущественно морально-нравственной, 30 эпиграмм. Однако наибольший интерес вызывает новое стихотворение “Чудеса”, небольшое, но чрезвычайно показательное для всего поэтического творчества Сумарокова:
Видал я на своем веку чудес немало.
……………………………………….
Во-первых, видел я таких богатырей,
Которы годовой доход пяти семей
Изволили втроем за ужином прокушать
……………………………………….
Видал таких господ, которые кормили
Подвластных им людей
Не хуже лошадей
50 И их же походя бранили или били.
Видал богатых я молодых дворян,
Которые всегда в большом хоть свете жили,
Однако ж иногда по-русски говорили…
Видал Российских я ученых бедняков,
Которы площади топтали!
В учители ж не их бояре к детям звали,
А иностранных кучеров.
Но этого, знать, мне не видывать во веки,
…………………………………………….
Чтобы Москва-река через Иркутск течь стала;
Пугать не стали бы боярами ребят.
……………………………………….
Чтоб денег кто взаймы мне без процентов дал,
Или, чтоб, наконец, когда богат я стал (с. 65—70).
Это стихотворение, очевидно, было написано Сумароковым в конце его поэтического творчества. По свидетельству его сына, когда Панкратий Платонович “издал вторую часть своих стихотворений, с тех пор уже не писал более стихов, а только составлял экономические и врачебные книги и переводил романы”51 .
Как видно, поэтический путь Панкратия Сумарокова не был прямым: с одной стороны, неприятие сильных мира того: султанов, царей, римских пап, разного типа вельмож, неприятие крепостничества в любой форме, с другой — стихи, посвященные этим сильным — Екатерине II, австрийскому императору Иосифу II, Александру I. Эти эпизоды как будто дают основание считать Сумарокова льстивым версификатором. Но вспомним, что, во-первых, Сумароков был сосланный, опальный человек, порой вынужденный славить в стихах “божественные качества” коронованных особ, от которых зависела его судьба. Но не только это заставляло “туринского мещанина” слагать высокопарные вирши. Перед ним были примеры, когда многие выдающиеся писатели XVIII века, внесшие большой вклад в развитие отечественной культуры, в развитие прогресса и борьбы с крепостничеством и деспотизмом, рисовали властителей мира почти полубогами. У Державина царица “богоподобная”, у Ломоносова Петр I — совершенный идеальный монарх, “отец Отечества”, у Карамзина Александр I — “милое весны явление”, которое несет “забвение всех мрачных ужасов зимы”. У Сумарокова, при всем суесловии в адрес Фелицы, а затем и Александра I, нечто иное: “царь такой же человек”, и он достоин уважения лишь в том случае, если сам снисходит к утешению простых смертных, “Когда их слезы осушает”. На этой позиции он остается до конца дней своих — в этом основной философский смысл его “Гордости”.
Сравнение рукописного “Плача и смеха” с последним стихотворением “Чудеса” обнаруживает твердый демократический стержень мировоззрения молодого и зрелого поэта.
Выше говорилось о том, что нового в теорию и практику журналистики внес Панкратий Сумароков. Но его новации продолжались и в поэтическом творчестве.
Нельзя не согласиться с исследователем Г.Ф. Кунгуровым, который, анализируя поэзию Сумарокова, отмечает, что “вопреки установившимся традициям [он] вводит легкие смешливые тона, сатирические элементы, бичует гордость, злонравность, спесь, высказывается в защиту бедных и угнетенных… произведения Сумарокова поражают смелостью и откровенностью, легкостью жанра. Сообразно с этим П. Сумароков находит и поэтическую форму. Его произведения написаны в виде басен-поэм, где легко уживаются каламбур и философская мораль, положительный образ и карикатура; он легко пользуется ритмическим разнообразием, не стесняет себя строгой формой, в возвышенные обороты легко вставляет грубые просторечные слова (рожа, харя, скотина, чушка, дурак). В поле зрения его сатиры попадают простофили — цари, вельможи, воеводы, богачи и пр. Мужики, крестьяне, слуги у него, особенно в баснях, всегда выше, хитрее и умнее простаков царей, вельмож и проч.52 .
“Можно сказать, что П. Сумароков в литературном творчестве шел в ногу с современной ему поэзией нового типа, улавливал ее свежую струю и в далекой Сибири пытался культивировать именно эти поэтические формы”53 .
После издания “Аонид”, обеих частей “Собрания некоторых сочинений, подражаний и переводов” к Сумарокову пришла тихая известность. Его стихи охотно переписывали любители поэзии в свои заветные тетрадки наряду с сочинениями Карамзина, Капниста, Дмитриева, Измайлова и других поэтов. В рукописном сборнике стихов в музее Приенисейского края аккуратно переписаны “Купидон, лишенный зрения”, “Любовный силлогизм”, “Кедр” (Из “Аонид”) 54 .
В рукописном сборнике эпиграмм различных поэтов (бумага с водяным знаком 1811 г.) из архива А.Н. Никольского на 1 л. его помета: “Напечатаны были давным-давно в разное время в разных журналах”. Из 78 эпиграмм примерно 15 принадлежат Сумарокову. Большинство из них выписаны из 1 части “Собрания”. Эпиграммы преимущественно на нравственную тематику:
“Ты жалуешься, Клит, что Фирс тебя ругает
и замарать желает.
Фирс плут отъявленный, о чем же, Клит, тужить?
При том же в этом ты уверен можешь быть,
Что уголь сажею не может замараться.
Силен, напившись пьян и возвратясь домой,
Вдруг видит две жены… Кричит он: Боже мой!
Я муку адскую терплю и от одной,
А ты другую мне даруешь!
Танцовщик, ты богат; Профессор, ты убог;
Конечно, голова в почтенье меньше ног55 .
В небольшом рукописном сборнике П.Я. Колобова среди различных стихотворений, в том числе “Песня” Вельтмана (“Что затуманилась зоренька ясная
Пала на землю росой,
Что ты задумалась девица красная
Очи блеснули слезой”), и т.д.,
неожиданно находим стихотворение П. Сумарокова “К человеку”, философское произведение, никак не связанное с лирической “Песней” Вельтмана:
Игрушка счастья и судьбины
С дурным посредственная смесь,
Кусок одушевленной глины
Оставь свою смешную спесь! и т.д.56
Очевидно, философские мотивы этого произведения были созвучны настроениям владельца рукописного сборника.
Убежден, что в десятках, а может быть, и более того с конца XVIII века до 1830-х годов во многих заветных тетрадях были записи сочинений П. Сумарокова. Увы, они не сохранились. Но вот до нас дошли удивительные записки “Обоз к потомству с книгами и рукописями (Из записок Н.П. Сушкова)”, где подвергаются критике сказки А.С. Пушкина, которые, оказывается, не всегда выше сочинений в этом жанре Богдановича, Батюшкова, Козлова, “ни стихотворных сказок Панкратия Сумарокова…”.
Запись относится к 1854 г.57 Вряд ли это суждение справедливо. Но какие-то косвенные связи между П. Сумароковым и А.С. Пушкиным все же просматриваются.
Творчество П. Сумарокова было известно А.С. Пушкину. Надо полагать, он читал и 1-ю и 2-ю части “Собрания некоторых сочинений, подражаний…” Панкратия Сумарокова (1799, 1808 г.). Жанр сказки, ирои-комических поэм, получивших широкое распространение в русской литературе второй половины XVIII века, оказал большое влияние на юного лицеиста Пушкина, особенно в его работе над “Русланом и Людмилой” (1817—1819 гг.). Пушкинисты ссылаются на то, что молодой поэт воспользовался сказкой о Еруслане Лазаревиче, деталями из “Истории государства Российского” Карамзина, находят здесь “следы влияния” “Орлеанской девственницы” Вольтера, итальянских поэм Тассо и Ариосто, немецких поэм Виланда и др.58 Получается густая окрошка из иностранных овощей. Не называется лишь отечественный автор — Панкратий Сумароков. Возможно, “не простой случайностью” объясняется совпадение строк в “Руслане”:
…с ресниц, с усов,
С бровей слетела стая сов,
со сказкой П. Сумарокова “Испытанная верность”:
Из бороды его и также из усов
С две сотни вылетело сов… — замечает М.Г. Альтшуллер59 .
Последние годы. Увядание
“Изнурив себя неумеренною работой в московских журналах”, — писал Петр Панкратьевич, — Сумароков “занемог и бросил все”60 . Правда, в 1808 году он собрал и напечатал в Москве 2-ю часть “Собрания некоторых сочинений…”. К этому времени он закончил многолетний труд, названный им “ИСТИННЫЙ СПОСОБ БЫТЬ ЗДОРОВЫМ, долговечным и богатым, или Открытие особливых, редких, удобоисполнительных, испытанных и весьма дешевых секретов, посредством которых всякой может доставить себе прочное здоровье и обогатиться честным образом в кратчайшее время. — Книга, извлеченная из редких и дорогих иностранных сочинений, дополненная из сокровенных записок одного славного Врача и обогатившегося домостроителя и приспособленная к понятию и употреблению всякого звания людей”.
Шикарно оформленная золотом, книга вышла из университетской типографии в 1809 г. в 2-х частях в целом на 778 страницах размером 13х21 см. Панкратий Платонович посвятил этот огромный труд Петру Ивановичу Юшкову, тайному советнику, действительному камергеру, в доме которого воспитывался с 12 лет до отъезда в Преображенский полк. Именно в этом доме у прекрасных учителей он получил те глубокие знания, которые так помогли ему в его литературной жизни.
Книга была знаком благодарности своему двоюродному деду и покровителю. Она не была из ряда вон. В конце XVIII в. в России немало выходило сочинений подобного рода, преимущественно переведенных с французского либо немецкого языков.
Сумароков решил и впредь продолжить работу над подобными произведениями. Он собирал, например, “медико-хирургический магазин”, который “не успел однако же выдать в свет”61 . “Последним трудом его был перевод “Разговор о химии Лавуазье”, которого он не успел даже кончить”62 .
В эти годы он занимался и переводами художественных произведений. Перевел роман французского писателя Гийома Пиго-Лебрюна “Вильволя фон Сотенбург”. Рукопись перевода была отдана в московскую “цензуру, где в 1812 г. затерялась. Первая часть Бота, которого он тоже переводил, подверглась той же участи”63 .
Углубленный в переводы, в издание своих книг, Сумароков одновременно развернул строительство фабрик и заводов химического характера. На все это были нужны деньги, которых у него было весьма негусто. Будучи с 1803 г. опекуном Каширского имения (кроме него опекуном Мокшанского имения был некто Тургенев), ни престарелая попечительница, ни оба опекуна, судя по всему, не платили налоги, которых, видимо, еще до Сумарокова накопилось изрядно. Вот почему в 1807 г. грянул гром: оба имения оказались описанными.
Этот факт, к сожалению, не добавил Сумарокову ни энтузиазма, ни здоровья, ни средств. Более того, по свидетельству сына, “…он не обращал почти никакого внимания на хозяйственную часть своих заведений”. Книга “Способ быть здоровым…” расходилась хорошо. “Но 12-й год уничтожил все начисто: краски, отправленные для продажи в Москву, сгорели, а с тем вместе и все оставшиеся экземпляры книги, что составило убыток очень значительный.
Сумароков перенес эту потерю довольно равнодушно; но тут уж дела его совершенно расстроились. Все заведения остановились и пустить их в ход было почти невозможно. Он много задолжал, не имел средств сделать никакого оборота: думал, беспокоился, и это, может быть, ускорило преждевременную кончину его. В 1813 году он занемог и в начале болезни пренебрегал ею. Впоследствии открылась у него водяная, к ней присоединилась ипохондрия…и он кончил жизнь 1814 года марта 1-го, на 49 году от рождения”64 .
***
Минуло 18 лет. За эти годы Петр Панратьевич, как прежде отец его, начал службу в лейб-гвардии Преображенском полку, стал корнетом, а затем был переведен в Сибирский уланский полк, откуда “за болезнью” уволен в январе 1828 г. поручиком. “После сего по выбору дворянства находился на службе в Тульском дворянском собрании депутатом”65 . В 1821 г. 9 февраля Петр вступил во владение Каширским имением66 . Имея достаточно времени, Петр постепенно приобщался к журналистике, печатался в газете “Москвитянин” М. Погодина, в “Журнале сельского хозяйства”, в “Телеграфе”, в газете “Тульские губернские ведомости”, в журнале “Вестник Европы” и др. К 30 годам, поднакопив литературного опыта, Петр Панкратьевич решил напомнить русским читателям о своем отце-поэте. И в 1832 г., собрав все, что до сих пор было у отца опубликовано, в петербургской типографии Плюшара издал сборник “Стихотворения Панкратия Сумарокова”, снабдив его биографией автора.
Сборник возобновил память о поэте, вызвал интерес как у читателей, так и особенно у литературных критиков разных направлений и любителей поэзии. Именно из этого сборника в тетрадь А.Я. Булгакова в 1832 году были переписаны стихи “Ода в громко-нежно-нелепо-новом вкусе”, “Новый грех”, “Чистосердечное раскаяние”…67 Были, очевидно, тетради с переписанными стихами Панкратия Платоновича и других любителей…
Литературная среда разных лет относилась к Сумарокову по-разному. Мы знаем благожелательное отношение к нему Карамзина на рубеже XVIII—XIX веков. К.Н. Батюшков, задумывая в 1817 г. громадное сочинение по истории русской литературы, среди “больших” и “малых” поэтов, писателей, ученых, назвал и Панкратия Сумарокова68 . Благосклонно отозвался о Панкратии и литературный критик-декабрист А. Бестужев в альманахе 1823 г. “Полярная звезда”.
Перед судом потомков. Вместо заключения
Выход в свет в 1832 г. сборника стихотворений Сумарокова послужил толчком для широкого обсуждения его творчества в российской печати, чего раньше не было.
Анонимный рецензент сборника писал в “Московском телеграфе”: “Тогда (видимо, в XVIII в. — В.П.) хороший стих был такая же редкость, как в наше время хорошая мысль. Но, не смотря на некоторую жесткость и неповоротливость языка, можно сказать, что стихи Панкр. Сумарокова необыкновенно хороши. Он как будто соперничал с Дмитриевым, и, надобно прибавить, не всегда падал; но известности его вредили: во-первых, несчастное удаление от той сферы, где были раздаваемы литературные венки, во-вторых, грубость многих выражений и мыслей в стихах, особенно поражавшая жителей осмнадцатого столетия. В сем последнем отношении он гораздо ниже Дмитриева, который нигде и никогда не изменял тону и языку хорошего общества. Если бы надобно было продолжить сравнение, то мы сказали бы, что Дмитриев умный светский человек, а Панкратий Сумароков умный Русский мужичек. Особенно в Сатирах и Эпиграммах Панкр. Сумарокова виден Русский ум…”.
“Время состарило стихи Панкр. Сумарокова, — продолжал рецензент, — но и теперь можно с удовольствием вспомнить его Эпиграммы и прочесть некоторые другие сочинения. Правда, что в Эпиграммах он иногда не колет, а бьет дубиной, не насмехается только, а хохочет с каким-то цинизмом, но никак нельзя отрицать, что в нем было много остроты и меткости (…) Так же замечательны Сказки его, исполненные живости и остроумия. Нужно ли упоминать, что во многих сочинениях П. Сумарокова есть заимствования из французских авторов? В его время не любили жить своим умом. Однакож он составляет, во многих отношениях, приятное и достопамятное исключение из этого жалкого правила”69 .
Таково в целом очень благожелательное отношение к поэзии П. Сумарокова.
Рецензент “Литературного прибавления к Русскому инвалиду” вопрошал: “За что уважал его Карамзин? За какие заслуги Греч [Н.И.] в своей истории Русской литературы включил его в число писателей, способствовавших процветанию оной?” Рецензент тут же в сноске процитировал Греча: “В лирической и повествовательной поэзии, в век А л е к с а н д р а, упражнялись с отличным успехом: Пнин, Панкратий Сумароков, Буринский, Милонов”. И сам же ответил на вопрос: “За сказки, забавно рассказанные, — за басни, остроумно написанные, — за эпиграммы, которые не уступают в колкости и силе эпиграммам князя Вяземского”.
Посмотрите, какими прекрасными стихами выкупает он свои ошибки:
Мне сделать хочется жены моей портрет:
Как пальма райская пряма и величава,
Ступает, будто пава.
Сапфир, что неба свод являет в ясный день,
Пред глазками ея, как перед светом день.
Увидя ж белизну ее прекрасной шеи,
Попрячутся с стыда нарциссы и лилеи.
Это отрывок из сказки “Альнаскар”, которую после Дмитриевой можно прочесть с наслаждением”. И далее автор приводит понравившиеся ему большие отрывки из сказки “Способ воскрешать мертвых”, из ирои-комической поэмы “Амур, лишенный зрения”, из басен “Новизна”, “Пыль и алмаз”, хвалит мадригалы и эпиграммы Сумарокова. Заключая обзор того, что считал замечательным у Сумарокова, рецензент, имея в виду ссылку, считал извинительными те недостатки, которые он заметил в его сочинениях, а достоинства — “доказательством благородной, сильной души его, не изнемогшей под бременем бедствий”.
“Он необыкновенно остер, язвителен; он забавляет и смешит; но вкус его необразован, и картины его часто грязные, оскорбляют людей хорошего тона, людей с чувством изящного”. И далее рецензент, скрывшийся за инициалом “Ш”, не жалеет чернил, обвиняет поэта в “грубом вкусе и дурном обществе”70 . И высыпал целый мешок погрешностей.71 Все они касались языковых средств и некоторых выражений: “лягнул”, “скрипел зубами”; “ревел, кривлял глазами”,
“Вчера она меня сурово приняла
И разругавши в прах, в затылок прогнала”.
Пускает наш бедняк такой нелепый стон,
Как будто белены объелся он”
…любовник так озлился,
Кусал его, царапал, бил”
И далее рецензенту крайне не понравились слова: “глупец”, “дурак”, “напутать врак”, “Дав страх ему запить небесного кваску; Ах ты святошна харя!” Муж очи вылупил; “О пес! дурацкая ты рожа!; Плутовка на его окно наводит сильныя кокетства батареи” и т.д.72
Как видно, грубоватые “мужицкие” выражения не по нраву пришлись салонному рецензенту.
Двойственное отношение к Сумарокову-поэту хотя и проявлялось, очевидно, в беседах, разговорах, особенно в среде литераторов, однако он не был забыт, более того, о нем вспоминали как об одном из замечательных людей России: отмечая 100-летние годовщины со дня смерти М.В. Ломоносова, со дня рождения Карамзина, иных людей, автор статьи “Столетние годовщины 1865 года” М. Лонгинов писал: “Но есть и другие воспоминания, хотя не столь блестящие и не имеющие прав на торжественные празднования, но не менее того достойных людей, мыслящих, просвещенных и дорожащих всеми, кто принес долю пользы или славы отечеству на каком бы то ни было поприще”. И среди тех, кто-либо родились, либо умерли сто лет назад, назвал и Панкратия Платоновича Сумарокова, упомянув при этом “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”, “Журнал приятного, любопытного и забавного чтения” и “много очень хороших сказок, эпиграмм и других стихотворений”73 .
Не знал и не ведал Сумароков, как время спустя воспримут его творчество в Сибири. Его современник, бывший преподаватель Тобольской семинарии, а позднее историк-просветитель Сибири в 1839 г. зло писал: “Не Ипокрена ли превратилась в Иртыш? Вместо того, чтобы заняться сообщением современных в Сибири происшествий, изложением местных исторических отрывков или описаний торговли, хлебопашества и вообще хозяйственного быта, издатели пустились обезъянничать в словесности и поэзии пошлой”74 . В 1872 г. местный историк, протоиерей А.И. Сулоцкий высказался так же определенно: “самый пустой журнал, издававшийся в Тобольске”75 . Конечно, эти оценки в равной мере относились ко всем авторам издания.
С начала 80-х годов XIX века и с начала XX века в сочинении, не однажды перепечатывавшемся в разных изданиях, тобольский историк печати А.И. Дмитриев-Мамонов безапелляционно заявлял: журнал был плох “даже для своего времени, не очень требовательного в литературном отношении”.76 Одно из лучших произведений Сумарокова — “Лишенный зрения Купидон” — получило пренебрежительно-отрицательную оценку историка “как простой подбор рифм без всякого смысла”77 .
Со времени появления сочинения Дмитриева-Мамонова в определенных литературно-общественных кругах Сибири его оценки стали доминировать. Их из слова в слово повторил известный публицист-народник Н.М. Ядринцев в статье, названной так же, как и работа Дмитриева-Мамонова, — “Начало печати в Сибири”. Рассматривая деятельность литераторов круга “Иртыша” с позиций “архисибирского патриотизма”, Ядринцев развил и “углубил” взгляды Дмитриева-Мамонова: “Первые попытки литераторства в Сибири принадлежали людям, случайно явившемся и имевшим только претензию издавать литературу, но не имевшим для этого внутренних качеств”78 . Перечислив, с точки зрения Ядринцева, все оригинальные прозаические произведения и назвав их “бессодержательными” и “скудными”, автор писал далее: “Иртыш […] делал попытки (? — В.П.) печатать стихотворения, но это была голая риторика и напыщенные оды местных семинаристов (? — В.П.), никакого отношения к местной жизни не имевшие”79 . “Первенствующим поэтом первого сибирского журнала был, несомненно, П.П. Сумароков” и далее, перечислив жанры, в которых выступал поэт, Ядринцев ни словом не обмолвился об их качестве80 . Рассказав о том, как плохо расходилась среди населения Сибири “Библиотека”, которую редактировал Сумароков, Ядринцев далее высказался совершенно четко и определенно: “Панкратий Сумароков был бездарность”81 .
Позднее приговоры Дмитриева-Мамонова и Ядринцева цитировали историки литературы, полностью соглашаясь с ними. Например, П. Головачев, подобно Ядринцеву, рассматривавший литературу “Сибири” как нечто совершенно автономное, оторванное от литературы “России”, писал: “…все участие Сибири в изящной литературе выразилось только несколькими напыщенными стихотворениями в “Библиотеке” и “Иртыше, превращающемся в Ипокрену”, недолго издававшимися в Тобольске в начале 90-х годов прошлого века” (т.е. XVIII в. — В.П.). Правоверный областник, последователь Н.М. Ядринцева, договорился до того, что объявил тобольские журналы конца XVIII века “социально не бывшими”82 . Следовательно, “социально” не было авторов изданий периодики в Тобольске, в том числе и Сумарокова.
В 1889 г. газета “Екатеринбургская неделя” решила отметить юбилей тобольской печати, опубликовав пересказ сочинения Дмитриева-Мамонова со всеми его огрехами, недостатками, оценками83 .
Происходят странные вещи: если сибирские и уральские авторы (и издания) не признают тобольские издания и Сумарокова за литературу в 80-е — 90-е годы XIX в., то совсем иное наблюдается в центре России. Спустя 8 лет после выхода статьи М. Лонгинова “Столетние годовщины”, где добрым словом был помянут П.П. Сумароков, о нем вновь вспомнил Н.В. Гербель, издатель, переводчик, поэт, библиограф и журналист в своей книге “Русские поэты в биографиях и образцах” (последнее 3-е издание этого произведения вышло под редакцией П. Полевого в 1888 г.).
Николай Васильевич Гербель дал здесь краткую биографию Сумарокова, особое внимание обратив на прискорбный случай, который послужил причиной ссылки поэта. Несмотря на ошибки в датах, мелкие неточности, автор статьи благожелательно отозвался о творчестве поэта и в качестве образца его творений полностью перепечатал “лучшее…произведение”, с точки зрения Гербеля, “Амур, лишенный зрения”84 . По словам К. Правдина, Гербель считал, что в стихах Сумарокова “проглядывает очень ясно потребность чего-то более натурального, чем та щепетильность, которою нас потчевала в то время французская классическая французская школа”85 .
Фактические ошибки, допущенные Гербелем еще в первых изданиях своей книги, тогда же перешли в другие издания 86 . Например, “ он издавал журналы “Иртыш…” (1791 г.), “Библиотеку ученую…” (1793—94 гг.). В 1799 г. он издал первую часть своих стихотворений со сказочкой “Альнаскар” и т.д. Но издателем “Иртыша” был Тобольский приказ общественного призрения, а Сумароков лишь активным автором журнала; “Библиотеку” издавал тот же приказ, а Сумароков лишь редактировал его. “Иртыш” выходил в 1789—1791 годы, “Альнаскар” впервые появился в “Журнале приятного, любопытного и забавного чтения” (М. 1802. № 1) и т.д.
А.В. Смирнов, опубликовавший значительное по объему литературно-информационное обозрение “П.П. Сумароков” в неофициальной части газеты “Владимирские губернские ведомости”, использовал материалы Гербеля, Петра Панкратьевича и других авторов, добросовестно подошел к делу: “очистил” губернскую статью от чужих фактических ошибок, однако добавил и свою (например, Наталью Сумарокову — сестру Панкратия назвал его женой), расширил рассказ о пребывании Сумарокова в Тобольске, уточнил публикации в “Иртыше”, в сборнике “Аониды” (1798—1799), но не избежал огрехов в датировке некоторых сочинений, напечатанных в Москве, и четко заявил, что “о поэтических произведениях Сумарокова за время после возвращения его из Сибири до смерти мы сведений не имеем”87 .
Анонимный автор статьи о П.П. Сумарокове в Энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (СПб. 1901 г. Т. XXXII. С. 59—60) заявил: “Как поэт С. не имеет значения и в настоящее время совершенно забыт, но заслуга его, как насадителя сибирской журналистики, не подлежит сомнению”. Столь категоричное суждение в этой работе, усыпанной множеством фактических ошибок (начиная с года рождения: “1763”) и ошибочных суждений, противоречит практике в русской печати двух первых десятилетий XX века. В этом же 1901 году 3-м изданием в СПб вышла книга А.И. Дмитриева-Мамонова “Начало печати в Сибири”, в которой, хоть и искаженно, неверно, но Сумароков предстает как переводчик, поэт и редактор.
Анонимный автор статьи о Сумарокове как поэте и журналисте в “Биографическом словаре русских писателей” (1912 г.)88 почти дословно повторил суждение, взятое из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, (“Как поэт, С. особенного значения не имеет и в настоящее время совершенно забыт, но не подлежит сомнению его важная заслуга как пионера и насадителя сибирской журналистики”), тем не менее три страницы словаря посвятил Панкратию Платоновичу. В этой статье, как и в энциклопедической, немало ошибок и просто невежества: оказывается, Сумароков был сослан “бессрочно”, что журнал “Иртыш” задумали издавать “полушутливого полусерьезного характера, по типу петербургского “Зрителя”, “Петербургского Меркурия” и упомянутого “Лекарства от скуки и забот”, что совершенно неверно. Кстати, “Зритель”, например, и не мог быть известным тоболякам, ибо выходил в 1792 г., тогда как “Иртыш” начал свою деятельность на три года раньше. Оказывается, в московском журнале “Подшивайлова (правильно Подшивалова. — В.П.) “Приятное и полезное препровождение времени” “были напечатаны его имеющие успех и доныне комические куплеты “Плач и смех”. Надо иметь много “комического” воображения, чтобы дать этому стихотворению такую характеристику. Оказывается, под редакцией Сумарокова в московском “Журнале приятного, любопытного и забавного чтения” вышли “только три книжки этого издания”. Вместо 3-х частей, составивших 9 книг. Нет нужды говорить о множестве иных ошибок в этой статье.
Еще не минуло и года, как о “забытом” всеми журналисте и поэте появилась новая статья Виктора Русакова под знаменательным заголовком “Первый рассадник печатного слова в Сибири. Исторический очерк”89 . Из этой небольшой статьи, нашпигованной всевозможными ошибками, все же можно понять, что главную роль рассадника играли отец и сын Корнильевы, владельцы типографии. Сумароков здесь назван “первенствующим” среди поэтов “Иртыша”, второе место автор отдал И.И. Бахтину.
В историческо-литературных очерках И.Н. Розанова “Русская лирика. От поэзии безличной — к исповеди сердца” (М. 1914) автор заявил в “Предисловии”, что цель его книжки — “возбудить внимание к забытому прошлому родной литературы”, что он своеобразно и не без успеха сделал, воскресив имена С. Боброва, М. Невзорова, П. Сумарокова.
В связи со 100-летием со дня смерти Панкратия Платоновича некоторые столичные издания решили отметить это событие. “Новый журнал для всех” опубликовал большую статью “Панкратий Сумароков (жизнеописание основателя первого в Сибири журнала. 1765—1814)”90 . Автор статьи уже в первом предложении назвал юбиляра “одним из второстепенных писателей”. Сейчас “произведения его, за весьма немногими исключениями, устарели […], но т.к. некогда Панкратий Сумароков играл значительную роль в нашей бедной писателями провинциальной литературе и был основателем первого журнала в Сибири, то, без сомнения, он заслуживает, чтобы его помянули спустя сто лет после его смерти”. Рассказав биографию Сумарокова, особенно подробно эпизод с его арестом и высылкой в Тобольск, автор перешел к “основанию Сумароковым журнала “Иртыш”, хотя, как мы знаем, основателями издания были учителя народного училища, а Сумароков принимал лишь самое активное участие в нем, как и И.И. Бахтин. Повторяя ошибку прежних авторов, что “Иртыш” “являлся подражанием “Зрителя” и других столичных изданий, А. Кондратьев попытался дать содержательную характеристику “Иртыша”, приписав Сумарокову авторство научных статьей “Каким образом познаем мы расстояние, величины, виды и положения предметов” и “Краткое изложение новейших астрономических открытий”, переведенных Сумароковым. Перескочим через ряд неверных утверждений автора, который на два года отправил Панкратия в Петропавловск-на-Камчатке, хотя писатель провел их в Петропавловской крепости на Ишиме; Кондратьев справедливо заметил, что Сумароков в Тобольске встречался с немецким писателем Коцебу, “возвращавшемся из своего путешествия по Сибири” (как известно, возвращался он из ссылки). Пропустим неверно истолкованные во времени факты помилования Сумарокова царем, но стоит обратить внимание, что в “Послании к Киргиз-Кайсацкому Царю Всемилу…”, написанном Сумароковым, этот царь сравнивается “к полному своему посрамлению, неугомонный грек Александр Македонский, тиран Азии Тамерлан и воздвигшие до небес пирамиды фараоны Египта” (Так в тексте! — В.П.).
Вольные и невольные ошибки и описки Кондратьева не умаляют его в целом верного взгляда на творчество Сумарокова: “Самою удачною отраслью его творчества следует считать сказки, эпиграммы и юмористические стихотворения. При некоторой незамысловатости содержания, последние отличаются сжатостью и сильным, порою грубоватым, но выразительным языком”.
Кондратьев справедливо заметил, что “в большинстве эпиграмм Сумароков затрагивает, по-видимому, своих литературных знакомых. Пред нами проходил Глупон, “сбрякавший” пятипудовую поэму, над которой суждено было проливать слезы одному только цензору; Клав, о котором говорится то как о поэте, то как о ненадежном враче; стиходей Леандр, сходный с Пиндаром лишь тем, что подобно знаменитому греку, не ходит вверх ногами, и другие лица, имена которых трудно разгадать”.
А вот и заключение: “Сам по себе, не представляя выдающегося явления в литературе, Панкратий Сумароков является звеном длинной вереницы писателей, работавших над развитием русского языка и способствовавших увеличению в провинции интереса к литературе, науке и искусству”.
2 марта 1914 г. в “Петербургских ведомостях” появилась статья с шокирующим названием: “Поэт-преступник”. Автор ее Сергей фон Штейн подошел к наследию П. Сумарокова, на мой взгляд, по-своему и справедливо. “Среди поэтов конца XVIII века видное место занимает Панкратий Платонович Сумароков […] Но ни биография, ни литературное наследие Сумарокова […] не разработаны в должной степени. Быть может, в наши дни этот пробел будет восполнен, благодаря ныне замечательному в нашем обществе течению в сторону изучения старины, которое господа футуристы столь презрительно называют “пассеизмом”. Коснувшись весьма своеобразной биографии Сумарокова, автор пишет далее: “Как поэт П.П. Сумароков представляет собою хотя и не крупную величину — начать с того, что в его произведениях реакция против крайностей ложного сентиментализма и запоздалой классической напыщенности […] Стих у Сумарокова меткий, образный и весьма разнообразный: размерами он владеет легко и свободно, и рифмы часто не лишенные оригинальности, неожиданности, слушаются его.
Юмор Сумарокова с полным правом можно назвать здоровым. У него бодрый взгляд на жизнь, он не любит морализировать, но за его шутками осязательно чувствуются прочные нравственные основы поведения, выработанные, вероятно, уже в ссылке. Быть может, его юмор не свободен от некоторой доли грубости, но и этим Сумароков грешит не всегда; моментами его юмористические образы отличаются истинною грациозностью, как, например, легко и заразительно весело описано шествие зефиров в интереснейшем стихотворении “Амур, лишенный зрения”, которое пользовалось в старину почетной известностью у любителей поэзии”.
И далее: “Вопреки мнению новейшего исследователя прошлых судеб нашей поэзии, г. И.Н. Розанова (см. его “Русская лирика”. Москва, 1914. С. 304), мы склонны считать удачными и пародии Сумарокова на стихотворения “превыспренняго” Семена Боброва. Сумароков с язвительною веселостью доводит до абсурда претенциозную манеру Боброва создавать “в подражание Омиру” (Sic!) сложные прилагательные и злоупотреблять красочными эпитетами. Пародии Сумарокова, не смотря на их устарелость, производят на читателя забавное впечатление до сих пор…”
Автор призывал “исследователей к изучению музы Сумарокова (…) и нам кажется, что труд этот будет вознагражден, — так много в Сумарокове своеобразного, беззаботно-веселого и во многих отношениях уже неповторимого юмора”.
Как известно, в своем отечестве пророков не бывает. Не повезло “Иртышу”, “Библиотеке ученой…”, и всему кругу авторов этих журналов в течение нескольких десятков лет во время Советской власти. И снова — в Сибири.
Во вступительной статье в книге Ершов П. “Избранные сочинения” (Омск. 1937. С. 8) безымянный автор ее пренебрежительно назвал “Иртыш” “прокурорско-корнетским”, добавив: “То был журнал не для народа, и мало интересовались народом сотрудники этого журнала”. Суждения Б. Жеребцова, высказанные в 1939 г. мало чем отличались от предыдущего: в “Иртыше”, — писал он, “ученые статьи носили отвлеченно-умозрительный характер… Поэтические произведения… также страдали слишком большой отвлеченностью и …гиперболичностью… печатались нравоучительные басни, иногда не лишенные элемента — правда, очень робкого — общественной сатиры”91 . Разносную статью “Иртыш, Иппокрена, Лета. Поэты Тобольска XVIII столетия” тогда же опубликовал Захар Жуков. “Было бы лишним разъяснять, что оды П.П. Сумарокова лишены высоких художественных достоинств, присущих произведениям в том же жанре Ломоносова, А.П. Сумарокова или Державина”. “Наивные стихи юного семинариста (? — В.П.), (читанные в Тобольске за десять лет прежде Сумарокова) — эти наивные стихи юного тоболяка в сто раз лучше версификаций Панкратия Платоновича”. “Чувствуя себя виноватым, Сумароков и в поэзии стремился стоять навытяжку перед начальством и тут терял чувство меры в славословии тех людей, от которых зависло его благополучие и, в будущем, прощение”92 . Немало неверного содержится в этой статье и далее.
Не оставляя в целом отрицательного взгляда на содержание “Иртыша”, В. Утков считал, что и содержание “Библиотеки ученой…” также “не представляет большого интереса”93 .
Отказ от мамоновско-ядринского приговора и бесшабашных суждений вышеназванных критиков об “Иртыше” и его авторах наметился в 50-е гг. XX в. Авторов журнала уже назвали “вольнодумцами”, в нем обнаружили “дерзкие сатиры и рассуждения о пользе свободы для человека”94 , и “первые демократические убеждения”, попытки “критиковать существующие крепостнические порядки”95 . В 60-е годы историки литературы нашли в “Иртыше” “традиции новиковских сатирических журналов”, оказывается, он “был одним из наиболее демократических и прогрессивных периодических изданий последней четверти XVIII в.”96 . Более того, историк М.А. Алпатов считал главным в нем “пропаганду идей французского Просвещения”97 . Авторы этих и последующих работ при всей разноречивости, разноголосицы толкования ими общественно-политических взглядов тобольских литераторов конца XVIII века, оценок характера “Иртыша”, его наиболее выдающихся авторов, “Библиотеки ученой…”, “Исторического журнала или Собрания из разных книг любопытных известий, увеселительных повестей и анекдотов” все же решительно порывами с предвзятой тенденциозной позицией буржуазного литературоведения и буржуазно-областнического толкования истории журналистики, согласно которой предки местной художественной литературы и журналистики — люди примитивные, недалекие, бесталанные.
В ряду тех исследователей, работы которых освобождали деятельность зачинателей тобольской журналистики, полиграфии и книгоиздания от всевозможной внеисторической шелухи, невежества, идеологических наскоков и просто неведения, особого уважения заслуживают работы М.Г. Альтшуллера, Ю.С. Постнова, З.Н. Трусовой98 . Несмотря на ряд некорректных суждений, нельзя сбрасывать со счета труд В.Г. Уткова99 . Труднейшую исследовательскую работу по выяснению источников переводов, опубликованных в тобольских журналах, провели В.Д. Рак, Ю.Д. Левин100 . Благодаря их разысканьям тобольские журналы перестали быть “слепыми”, объектами догадок и всевозможных домыслов. По мере сил и возможностей свою лепту в исследование творчества тобольских первопечатников внес и автор настоящей повести101 .
К удовольствию и удивлению буквально на днях до меня дошла весть об еще одной (последней по времени) крупной работе, посвященной П.П. Сумарокову. Весть о диссертации Д.В. Левковича на соискание ученой степени кандидата филологических наук, названной им “Литературная судьба П.П. Сумарокова”. Диссертация выполнена на кафедре русской литературы XX века Омского государственного пединститута в 1997 г. До меня случайно дошел автореферат диссертации. Из него видно, что соискатель потратил немало времени, сил, средств и энергии. К сожалению, часто случается, что из крайне краткого реферата многое, о чем хотелось бы узнать по проблемам, которые затронул автор, осталось, как говорится, “за кадром”. С чем-то можно было бы поспорить. Но бесспорно одно, как пишет Д.В. Левкович, что “П.П. Сумароков был одним из первых (если не первым. — В.П.) русских дворянских интеллигентов, кто пытался приобщить сибирского (и не только его. — В.П.) к сокровищнице европейской культуры”. (Автореферат. Екатеринбург. 1996. С. 8).
Полагаю, что современным читателям надо быть благодарными тем исследователям, которые дали им возможность самим познакомиться с наиболее существенными произведениями наших скромных предков. Это А.Н. Соколова, которая не только “собрала” их сочинения, но дала краткую емкую характеристику каждого поэта (я имею в виду авторов круга “Иртыша”), в частности, П.П. Сумарокова, И.И. Бахтина и др. Более того, в ее сборнике перепечатаны некоторые их сочинения, например, 8 сумароковских сказок: “Искусный врач”. “Способ воскрешать мертвых”, “Испытанная верность”, “Три желания”, “Альнаскар” и др.102
Если в сборнике А.Н. Соколовой Сумароков представлен как автор исключительно сказок и притчей, то более широко его творчество отмечено (наряду с краткой биографией) в сборнике известного литературоведа Ю.М, Лотмана “Поэты. 1790—1810-х годов”103 .
Из изданий разных лет авторы сборника перепечатали басню “Соловей, попугай, кошка и медведь”, ирои-комическую поэму “Лишенный зрения Купидон”, “Плач и смех”, “Ода в громко-нежно-нелепо-новом вкусе”, “К человеку”, “Чудеса” и 17 разнообразных эпиграмм (написанных, начиная с 1790 г. по 1808 г.). Очень жаль, что в этом сборнике не нашлось места для серьезного и важного для понимания общественного лица и философии П.П. Сумарокова — “Оды на Гордость”.
Очень странно, но вместе с тем не менее жаль, что в сборнике “Поэты — сатирики конца XVIII — начала XIX в. (Л., 1959) его составитель Г.В. Ермакова-Батнер в своей вступительной статье не сочла нужным даже упомянуть Сумарокова-сатирика, все свое внимание обратив лишь на поэтов сатирического плана, работавших и печатавшихся в изданиях обеих столиц. Ничем иным, как пренебрежительным отношением автора к писателям, жившим в провинции, объяснить это явление вряд ли можно. Будем надеяться, что со временем о подобных фактах мы будем вспоминать лишь как о курьезах.
1 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С.XXVI.
2 Коцебу А. Достопамятный год моей жизни. Воспоминания. В 2-х ч. СПб. 1879. Ч.1, с.161.
3 Коцебу А. Указ. соч. С. IV
4 Коцебу А. Указ. соч. с. 134
5 Там же. С. 163
6 С-ов. Записки отжившего человека. С. 717.
7 Предисловие переводчика. \ Коцебу А. Указ. соч. C.IV-V.
8 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С.XXVI.
9 Гос. архив Тульской области. Ф. 39. Оп.2. Д. 2190, Л.69, 74 об.
10 Металлургические заводы Урала XVIII-XIX вв. Энциклопедия. Екатеринбург. 2001. С.403.
10 Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб. 1866. С.115.
12 Незадолго до этого, наряду с “Аглаей”, Карамзин опубликовал в двух книжках свои мелкие произведения, которые назвал “Мои безделки”.
13 Кубачева В.Н. “Восточная” повесть в русской литературе XVIII -начала XIX века. \ XVIII век. Сб. 5. М.-Л., 1962, с.299
14 Bibliotheque universelle des romans. 1787. Janvier, t.2, p.18-25.
49 Рак В.Д. Три стихотворные сказки П.П. Сумарокова \Проблемы литературы Сибири XVII-XXвеков. Новосибирск. 1974. С. 37
15 Рак В.Д. Три стихотворные сказки П.П. Сумарокова\Проблемы литературы Сибири XVII-XX веков. Новосибирск. 1974. с.37.
17 Рак В. Д. Указ. соч. с.39-40
18 С-ов А. Записки отжившего человека. С. 723.
19 П.И. Сумароков был внуком Петра Панкратьевича Сумарокова, а Панкратий Платонович приходился этому предку правнуком.
20 Копия подлинного указа Александра I от 1 июля 1801г. хранится в Гос. архиве Тульской области. Ф. 39. Оп. 2. Д. 2190. Л. 94.
21 С-ов А. Записки отжившего человека. С. 725—726.
22Там же. С. 726.
23 Пансион закрыли. Это было последнее частное учебное заведение в Тобольске. Уже в первой половине 1802 года домашних учителей в городе не было. // 400 лет Тобольску. Сб. док. и мат-в. Свердловск. 1987. С. 57.
24 С-ов А. Записки отжившего человека. С. 728.
25 Там же. С. 728
26 С-ов А. Записки отжившего человека. С. 722.
27 Имеются в виду Панкратий и его мать Марья Ивановна.
28 Гос. архив Тульск. обл. (в дальнейшем ГАТО) Ф.39. Оп. 2. Д. 2190. Л. 90—91.
29 ГАТО. Ф. 39. Оп.2. Д. 2190. Л. 44.
30Там же. Л. 40.
31 ГАТО. Ф. 39, Оп.2. Д. 2190. Л. 44, 63.
32 Там же. Л. 63
33 Там же.
34 С-ов А. Записки отжившего человека. С. 716.
35 Там же. С. 717.
36 Рак В.Д. Указ. соч. С. 41.
37 Альтшуллер М.Г. Литературная жизнь Тобольска 90 годов XVIII века. / Освоение Сибири в эпоху феодализма (XVII—XIX вв.). — Новосибирск. С. 190—191.
38 Рак В.Д. Три стихотворные сказки П.П. Сумарокова // Проблемы литературы Сибири XVII—XX вв. —Новосибирск. 1974. С. 41.
39 Рак В.Д Указ. соч. С. 42.
40 Там же. С. 43.
41 Жихарев С.П. Записки. // Русский архив. 1891. Вып. 2. C. 281.
42 Отдел рук. Б-ки им. Ленина. Ф. 41. Булгакова. К 103 Ед. хр.2. Л. 1—3.
43 Розанов И.Н. Русская лирика. От поэзии безличной — к исповеди сердца. Ист.-литерат. очерки. М. 1914. С. 384.
44 Неустроев А.Н. Исторические разыскания о русских повременных изданиях…СПб. 1875. С. 869—870.
45 Там же.
46 Толстой Л.Н. Собр. соч. В. 22 т. Т.7. — М. 1981.
47 ГАТО. Ф.39. Оп. 2. Д. 2190. Л. 90. Об. Л. 93.
48 Жизнь П.П. Сумарокова // Стихотворения Панкратия Сумарокова. Спб. 1832. С. XXIX.
49 Вестник Европы. 1805. Ч. XIX, № 3. С. 220.
51 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXVIII.
52 Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Изд.2, доработанное. Иркутск. 1976. С. 138—139.
53 Там же. С. 138.
54 Описание рукописного отдела Библиотеки Академии Наук СССР. Т. 4. Вып. 2. Сост. И.Ф. Мартынов. Л. 9, 19, 23.
55 ИРЛИ (Пушкинский дом) ОР. Ф. 265. Оп. 3. № 14. Л. 7,8.
56 ОРГПБ. им. Салтыкова-Щедрина. Ф. 359, № 730. Л. 13.
57 Раут. Ист. и лит. сб. Кн. 3. Изд. Н.В. Сушкова. М. 1854. С. 332.
58 Пушкин А.С. Сочинения. Ред., биограф. очерк и примечания Б. Томашевского. Л. 1936. С. 822.
59 Альтшуллер М.Г. Тобольский поэт и журналист. //Сибирские просторы. Тюмень. 1963. №1 (9). С. 183—184.
60 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXVII.
61 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXVIII.
62 Там же. С. XXXI.
63 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXVIII.
64 Там же. С. XXX.
65 ГАТО. Ф.39. Оп.2. Д. 2190. Л. 62 (об).
66 Там же. Л. 100.
67 Отд. рук. Б-ки ГБЛ. Ф. Булгакова, К. 183 ед. хр. 2. Л.1-3, 3об, 4.
68 Батюшков К.Н. Сочинения. Изд.5-е. СПб. 1887. С. 397.
69 Московский телеграф. 1832. Ч. 45, № 12 (июнь). С. 550.
70 Лит. приб. к Русскому инвалиду. 1832, № 85, 22 окт., С. 677—679.
71 Там же. № 84. С. 671—672
72 Там же. С. 671
73 Лонгинов М. Столетние годовщины //Весть. газета политическая и литерат. СПб. Изд. — редакторы В. Скарятин и Н. Юматов. 1865, № 6, 23 сент.
74 Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. СПб. 1886. Кн. 1. С. 319.
75 Тобольские губ. ведомости. 1872. № 33. С. 241.
76 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. Изд. 3. СПб. 1900. С. 68.
77 Там же. С. 26
78 Ядринцев Н.М. Начало печати в Сибири //Лит. сб. Собр. научн. и лит. ст. о Сибири и Азиатском Востоке. /Ред. Н.М. Ядринцев. СПб. 1885. С. 366.
79 Там же. С. 410.
80Ядринцев Н.М. Начало печати в Сибири // Лит. сб. Собр. науч. и лит. ст. о Сибири и Азиатском Востоке. / Ред. Н.М. Ядринцев. СПб. 1885. С. 361.
81 Там же. С. 366.
82 Головачев П. Изящная литература и искусство на сибирской почве. \Календарь Тобольской губернии на 1893-й г. Тобольск. 1892. С.122.
83 Столетие сибирской печати. //Екатеринб. неделя, 1889, 22 окт. С. 871.
84 Гербель Н.В. Русские поэты в биографиях и образцах. Изд. 3, испр. и доп. Под ред. П. Полевого. СПб. 1888. С. 80—84.
85 Правдин К. Пионер сибирской журналистики //Восточное обозрение. 1899. № 185.
86 Арсеньев А.В. Словарь писателей среднего и нового периодов русской литературы XVIII—XIX вв. (1700—1825). Спр. пособие и конспект рус. лит. СПб. 1887. С. 143—144.
87 Смирнов А.В. П.П. Сумароков. //Владимирские губ. ведомости. 1896. № 15. Ч. неоф. С. 4
88 Сумароков Панкратий Платонович //Биографический словарь русских писателей. Изд. Император Русского Истор. общества. СПб. 1912, Суворова-Ткачев. С. 161—163.
89 Известия книжных магазинов Т-ва М.О. Вольф по литературе, наукам и библиографии. 1913. № 4, апрель. С. 90—94.
90 Ал. Кондратьев. Панкратий Сумароков. // “Новый журнал для всех”, 1914, № 6, июнь. С. 43—45.
91 [Жеребцов Б.] Первый сибирский литературный журнал. // Сибирские огни. 1939. № 4.
92 Омский альманах. Омск. 1939. № 1. С.139.
93 Утков В. Начало книжного дела в Сибири //Советская книжная торговля. 1955. № 9. С.23.
94 Утков В. Петр Павлович Ершов. Новосибирск. 1950. С. 15, 17.
95 Шмаков А. Радищев и журналистика дореволюционной Сибири. //Сибирские огни. 1952, №5. С. 137.
96 Евстафьева Е. Первый сибирский журнал “Иртыш превращающийся в Ипокрену” //Сибирские просторы. 1960. № 5. С. 57.
97 Алпатов М.А. Сибирский журнал — современник буржуазной революции конца XVIII века //Французский ежегодник. М. 1962. С. 110.
98 Альтшуллер М.Г. Литературная жизнь Тобольска 90-х годов XVIII в. //Освоение Сибири в эпоху феодализма (XVII—XIX вв.). Новосибирск. 1968; Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск. 1970. С. 35—48; Трусова З.Н. Общественно-политические тенденции журнала “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”.//Очерки литературы и критики Сибири (XVII—XX вв.) (Материалы к “Истории русской литературы Сибири”). Новосибирск. 1976.
99 Утков В.Г. Сибирские первопечатники Василий и Дмитрий Корнильевы// Книга. Исследования и материалы. Сб. 38. М. 1970. С. 79—80.
100 Рак В.Д. Переводы в первом сибирском журнале //Очерки литературы и критики Сибири XVII—XX вв. (Материалы к “Истории русской литературы Сибири”). Новосибирск. 1976; Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в. “Библиотека ученая, економическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей”//Проблемы жанра в литературе Сибири. Новосибирск. 1977; Левин Ю.Д. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII века //Эпоха Просвещения: Из истории международных связей русской литературы. Л. 1967
100 Павлов В.А. За кованой дверью // Уральский следопыт. 1970. № 6,7; Павлов В.А., Блюм А.В. Первопечатные книги на Урале //Урал. 1972. № 7; Павлов В.А., Блюм А.В. Рассказы об уральских книгах. Свердловск, 1980; Павлов В.А. Автограф Панкратия Сумарокова //Урал. следопыт. 1983. № 3; Он же. Под инициалами “П.С.” [О переводе П.П. Сумароковым повести д, Арно “Варбек”, изд. в 1793 г. в Тамбове]//Урал. следопыт, 1986. № 8;Он же. Журнал П.П. Сумарокова “Библиотека ученая…” — издание просветительское //Седьмые Бирюковские чтения. Тез. докл. Челябинск. 1987; Он же. Очерки истории журналистики Урала. Свердловск. 1992. Т. I (1760—1860). Он же. Тобольская “Емилия”.//Урал. следопыт. 1996. № 8—9. С. 7—8.
102 Стихотворная сказка (новелла) XVIII — начала XIX века. Вступ. ст. и сост. А.Н. Соколова. Л. 1969 (серия “Библиотека поэта”).
103 Поэты 1790—1810-х годов. Вступ. ст. и сост. Ю.М. Лотмана. Подготовка текста М.Г. Альтшуллера. Л. 1971 [Большая серия Библиотека поэта]