Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2004
Сергей Ивкин — родился в 1979 г. Студент Российского государственного профессионально-педагогического университета. Стихи публиковались в журналах “Юность”, “Урал”, “Уральский следопыт”, альманахах “Крушение барьеров”, “Воскресный вечер”, “Свезар”. Лауреат фестиваля поэзии “Пилигрим” в Перми (2003).
Львы слушают музыку
Заливается ночью гармоника
на ступеньках у Оперного.
Две минуты осталось до вторника,
а из зрителей: мы да оперы.
Гармонисту Исеть по мениску — он
нам поёт про красавицу:
он летает не то чтобы низко, но
мостовой не касается.
Ночь-полночь, что ему расписание:
у него на часах — полнолуние,
а красавицу зовут Александрою,
и он любит её до безумия.
Одиноким прохожим на байку и
операм в “коробке” на потеху он,
как на сцене — на сложенном байковом
поминает то Толстого, то Чехова.
И хохочут опера, а из сумерек
на гармонику да сказку о нечисти
смотрят с хитрецой камнезубые
бывшие цари человечества.
* * *
…если выбирать из двух зол, то есть
добрые долги — поклонись им.
Я сжигаю на есенинском золоте
крашеных волос твои письма.
Набело не выписать “аз”, “буки” —
в каждой букве слышится почерк:
не избавиться от письменной азбуки,
не освоить по отдельности прочих.
Если ангел, выпевающий гласные,
выпьет нашу речь ненароком,
где хлебнуть ещё…
В пустоглазии
нас лишённых электрических окон?
Не расстались, а застыли, как статуи;
и осталось наблюдать через тропку,
как нас метят на прогулке хвостатые
и двуногие касаются робко.
Нам старушки в спину: “Как молоды”.
Словно кофий смолоты и согреты.
На своих волос есенинском золоте
я сжигаю твою сигарету.
Вдоль берега
Плывёт Офелия, подобная цветку…
Артюр Рембо
Одним из тех цветков, что тётушки заранее
готовят к торжеству невесте на наряд,
Офелия плывёт по зеркалу в тумане,
над чёрной глубиной, белейшей из наяд.
Сейчас в разгаре гон. Плывущей десять сотен
апрелей мимо сёл, сожжённых просто так,
давно привычны вид в тиши скрипящих сосен
и сонных берегов дневная пустота.
Смолк егерский рожок. Те, кто спаслись, лакают
её постель взахлёб. Вечерний воздух чист.
Офелия плывёт, и ветерок ласкает
темнеющий сосок сквозь вышитый батист.
Офелия плывёт. Она — почти богиня:
плыть десять сотен лет, не потеряв красы.
Один из поселян заткнулся в сладком гимне,
на собственных зубах опробовав язык.
Он, чёрт возьми! — поэт и к песенкам привычен.
Он в шёпоте листвы расслышал тот мотив,
что десять сотен лет назад до неприличия
восторженно ткала плывущая средь ив.
Расходится толпа испуганных кувшинок,
шарахаясь чужой. Все эти сотни лет
Офелия плывёт. Теперь другой мужчина,
свободу обретя, бежит за ней вослед.
Из зарослей ольхи крылатое семейство
уводит паренька: “За мной! Сюда! Постой!”
На что ему птенцы?! Здесь гений и злодейство
сплелись не для птенцов, а для плывущей, той,
что чище всех снегов и всех младенцев чище:
ни кровь, ни мужнин сок не метили её —
она чиста для всех, и восхищённый нищий,
коснувшийся фаты, остался с ней вдвоём.
Как много в небе звёзд. Их отражений больше:
Офелия плывёт кувшинкою средь них,
под пение рожка и перекличку борзых,
миры перемешав и времена сроднив.
* * *
не в названии дело: щипковый, смычковый, колёсный
что я делал среди вас поющих один безголосый
что я делал слова нанизающий бисером в нитку
что я делал там с вами такими родными в обнимку
хор шести голосов и седьмой подвывающий шёпот
что я делал там, плакал (не может быть) плакал ещё бы
неизвестный концерт: только музыка без объяснений
что я делал, шепча, слово в слово, стесняясь, краснея
зал отсутствовал, но всё равно я стоял за кулисой
словно в брюхе коня над пирующей Троей Улиссом
не пьянея боясь откровения в ходе антракта
максимально тактичный вылетающий вечно из такта
я едва ль отделял говоривших от ваших звучащих
продолжений телес или разума видеться чаще
не сложилось у нас бла-бла-бла расходились щадяще
что я делал тогда среди клавишных струнных дудящих
Опознавательный символ
В хрущёвке на последнем этаже,
где голуби гуляют по балкону,
уютный грот в эстетике Буше
мы выстроили по своим законам.
Нам стало сниться: разлучись на час,
мы больше не увидимся, и некто,
стучащий в двери, не один из нас,
а призрак, только видимость субъекта;
он мог забраться в память… Ты порой
часть блюдечка укладывала в сумку —
я, проявляясь, предъявлял второй
осколок, совпадавший по рисунку.
Так тессера придумана была,
но в доме не убавилось посуды.
Мы, ужин собирая со стола,
следы разлуки находили всюду
по трещинкам, сложившимся скол в скол,
хранящим след твоей губной помады, —
участники двух запрещённых школ,
страшащиеся власти Торквемады.
Он мог пробраться в память… Ты порой
придумывала тессеру с нуля, и
динарий разрубался топором —
его при встрече намертво скрепляли.
* * *
Слышишь, слышишь, певец, позабытое: рокот рапаны,
э-ге-гейский мотив, загулявшую дудочку Пана,
трёхаккордный блатной или нечто из сферы примочек.
Это музыка сфер, то есть музыка сверх полномочий.
Из-за дальности звук преломляется до благодати.
Это разум шуршит, соблазнившись мечтою, предатель.
Две ладони к ушам — ненадёжные в деле беруши.
Отголоска внутри тишиною снаруж… не нарушить.
Остаётся молчать, улыбаться да прочих улыбить.
Прут слова косяком — пресловутая в музыке “рыба”.
Наглотался, пловец, по кадык иллюзорного моря,
слышит пенье сирен, и не лучших из многих, тем боле…
Отсекай, чувачок, не реви, мы без музык потерпим.
Как там звали её? Терпсихора? Эрато? Евтерпа?