Журнальный вариант
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2004
“Варбек”
В 1793 году в Тамбове вышла книга под неясным названием “Варбек”. Впервые ее зафиксировал в 1814 году “отец русской библиографии” В.С. Сопиков. Спустя почти столетие (в 1912 г.) сопиковскую справку повторил в своей публикации книговед и библиограф В. Семенников. Минуло еще полсотни лет, и чуть расширенная справочка появилась в “Сводном каталоге русской книги гражданской печати XVIII века” (М., 1962. Т. 1, № 272). Вот она: “Варбек. Англинская повесть, основанная на исторической истинне переведена с французского. Из сочинений г… Арнода в Сибири. Тамбов. Вольная тип. [А. Нилова], 1793.”.
Книга открывается посвящением: “Милостивой государыне ЕКАТЕРИНЕ ВАСИЛЬЕВНЕ ея высокородию Алябьевой. С глубочайшим почтением посвящает всепокорнейший слуга П.С.”.
Составители “Сводного каталога…” по этому поводу высказали очень осторожное предположение: “Перевод, возможно, сделан Панкратием Платоновичем Сумароковым, тобольским литературным деятелем, которому покровительствовал губернатор А.В. Алябьев”.
Эта библиографическая запись рождает ряд вопросов: кто такой “г… Арнод”, что значит помета на титульном листе “В Сибири”, верно ли, что переводчиком был П.П. Сумароков, кто такая Е.В. Алябьева, почему книжка появилась в Тамбове?… Ну, а самое главное — что собой представляет книга, каково ее содержание, почему внимание переводчика привлекло именно это произведение? На все эти вопросы ответы пришли далеко не сразу.
В одной старой русской энциклопедии, изданной в XIX веке, нашлась краткая статья о “г. Арноде”. Это Франсуа-Тома-Мари де Бакюлар д’ Арно, французский писатель (1718—1805 гг.), автор многочисленных повестей, романов и пьес. Арно покровительствовал знаменитый Вольтер: помогал ему деньгами и советами. Прусский король Фридрих II пригласил его в Берлин. “Пробыв там год, — говорится в энциклопедии, — он отправился в Дрезден, где был советником посольства, и затем вернулся во Францию. Во время террора (по-видимому, в период якобинской диктатуры. — В.П.) он был заключен в тюрьму. Умер в Париже 8 ноября 1805 г. В произведениях его замечается большая наклонность к ужасному”1 .
Словно продолжая последнюю мысль, французский филолог Т. Севрейс в “Словаре французской литературы XVIII века”, изданном в Париже в 1960 году, подчеркивал, что Арно принадлежит своеобразная слава изобретателя “жанра ужасов” во французской драматургии. Севрейс писал далее: “Автор стремился придать нашему театру оттенок, которого ему недоставало, и внести на французскую сцену новый дух. Пьесы Бокюлара д’Арно сегодня у нас вызывают лишь чувства скуки, но, без сомнения, они подготовили почву для романтического театра и мелодрамы”2 . Как видим, французский литературовед говорит о роли Арно в истории главным образом отечественной драматургии.
Однако на русской почве писатель был более известен не как драматург, а как автор “ужасных” повестей и рассказов. О его популярности в России говорит то, что с 1769 года по конец века на русский язык было переведено более трех десятков его произведений. Мало того, в 1789 году Н.И. Новиков издал двухтомник избранных повестей и анекдотов Арно под странным и, кажется, мало подходящим заголовком: “Успокоение чувствительного человека, или Собрание сочинений г. Арнода, прославившегося писанием трогающих и удовольствие приносящих повестей в аглинском вкусе”.
Интерес читателей к произведениям французского преромантика, наполненным чувствительностью на манер Жан Жака Руссо и страданиями в духе Эдварда Юнга, не ослабевал и в 90-е годы восемнадцатого века. Этот интерес и послужил поводом переводчику выбрать сочинение именно Бокюлара д’Арно.
А кто же переводчик, скрывшийся за инициалами “П.С.”? Расшифровать криптоним оказалось легко. Помогло указание на титульном листе — “В Сибири”. Кроме того, было известно, что в Тобольске в типографии Василия Корнильева и его сына Дмитрия — единственной тогда типографии на территории Урала и Сибири — был напечатан перевод “англинской повести” “Училище любви”. Перевод ее с французского языка сделал “П.С.”. В тобольском журнале “Иртыш, превращающийся в Ипокрену” под переводными и оригинальными сочинениями стоят инициалы “П.С.” либо “Пан…Сум…”, что значит “Панкратий Сумароков”.
Занятие литературой для Сумарокова было одним из источников материального обеспечения, правда, очень ненадежного и далеко нерегулярного.
В 1793 году, кроме шести номеров “Библиотеки”, из типографии Корнильева вышли всего две небольшие книжечки: “Слово о пользе физики” Тимофея Воскресенского и “Ода на новый 1793 год” Ивана Трунина. В связи с этим неясно, почему перевод “Варбека” появился не в Тобольске, а в Тамбове. Напрашиваются разные толкования причины. Возможно, между Сумароковым и Корнильевым “пробежала черная кошка”, а может быть, типография была настолько перегружена заказами наместнического правления, что Корнильев не чаял справиться с новым заказом. Конечно, в случае, если издателем книги решил выступить сам переводчик. Только вряд ли Сумароков располагал средствами, чтобы позволить себе расходы на печатание сочинения. Издателем, кажется, мог бы стать Дмитрий Васильевич, однако не стал… Возможно, не хотел рисковать капиталом, ибо год от года его становилось все меньше. Не исключено и другое объяснение: тобольская управа благочиния не разрешила печатать “Варбека”.
Есть и другой путь догадок.
В 1791 году в Тамбовской вольной типографии бригадира Андрея Михайловича Нилова вышла книга С.Ф. де Жанлис “Аделия и Теодор или Письмы о воспитании, содержащия в себе правила, касающияся до трех различных способов воспитания, как то принцов и обоего пола юношества”. Довольно объемная, в 284 страницы, книга была переведена с французского языка двоюродным дядей Панкратия Платоновича Павлом Ивановичем Сумароковым. Павел Иванович близко к сердцу принимал нужды несчастного родственника. Вероятно, он-то и посоветовал племяннику отправить рукопись “Варбека” в Тамбов. В 1793 году А.М. Нилов издал “Реэстр российским книгам, продающимся в вольной тамбовской типографии”. Из него видно, что, во-первых, Нилов принимал заказы на печатание книг “за сходную цену, с заплатою третьей части денег въ передъ…”, во-вторых, в списке литературы, предложенной покупателям, значится книга “Аделия и Теодор” — “часть первая, в бум [ажном переплете], 85 копеек, а вторая часть в печати”3 .
Следовательно, Павел Сумароков в 1793 году снова постучался в двери Тамбовской печатни. Далее. Продажа его книги в типографской лавке наводит на мысль, что Андрей Нилов не только принимал частные заказы на производство книг, но, видимо, брал их на комиссию либо покупал у авторов и переводчиков рукописи, превращал их в книги и тут же торговал ими.
Следуя за дядей, Панкратий Платонович, вероятно, продал Нилову рукопись перевода, а вместе с нею и право издания повести. Скорее всего, именно таковы обстоятельства появления произведения Арно на тамбовской земле.
Подзаголовок повести гласит, что она “основана на исторической истине”. Действительно, главные герои произведения не выдуманы. Все они были реальными участниками долгой кровавой войны между Белой и Алой розами — Йоркской и Ланкастерской династиями, одинаково жадно тянувшимися к английскому престолу.
Чтобы разобраться в событиях, которые послужили канвой сочинения, кратко напомним о тех, что предшествовали им. После смерти в 1483 году английского короля Эдуарда IV, представителя клики Йорков, вспыхнула борьба за трон внутри этой клики. Дети Эдуарда IV, в том числе наследный принц 12-летний Эдуард V и его девятилетний брат Ричард были объявлены незаконнорожденными и посажены в Тауэр. С тех пор никто их не видел, и судьба принцев по сей день остается исторической загадкой4 . Королем стал младший брат Эдуарда IV — Ричард III. Но спустя два года с помощью французских наемников и предавших Ричарда III вельмож внутри Англии внебрачный отпрыск Ланкастеров граф Генрих Ричмонд разбил войско нового короля и воцарился на английском престоле. Однако борьба не закончилась. Сторонники Йорков решили использовать все средства, чтобы свалить Генриха VII. Карта маленьких принцев, еще недавно объявленных незаконнорожденными и, следовательно, не имевшими права на корону, казалось, была бита. Ближайшим из родственников короля по мужской линии оставался юный племянник Эдуарда IV граф Варвик. Но он, как и маленькие принцы, тоже томился в Тауэре. Заговорщики-йоркисты, в центре которых стояла сестра Эдуарда IV герцогиня Маргарита Бургундская, выдвинули на политическую арену подставного “графа Варвика”, якобы бежавшего из Тауэра. Им стал сиделец хлебной лавки некий Ламберт Симнель. Снаряженное йоркистами войско Симнеля в 1487 году потерпело поражение, сам он оказался в плену. Дело завершилось комически: претендента на корону Генрих VII не казнил, как можно было ожидать, а сделал одним из поварят на своей кухне…
Неудача не остановила йоркистов, и они затеяли новые козни. Ходу их от начала до трагического конца и посвящена повесть Арно.
Сюжет ее таков. Йоркисты, близкие к герцогине Маргарите Бургундской, отыскали юношу — сына торговца, “мещанина Турнайского” по имени Варбек. Предположительно он был незаконным сыном Эдуарда IV, очень похожим на него; юноша отличался непомерным честолюбием, мечтал о троне, знал несколько языков и был влюблен в графиню Гунтлей, родственницу шотландского короля Иакова IV. Варбека Перкина тщательно готовили к той роли, которую он должен был сыграть, но о которой вначале не подозревал. При свидании с герцогиней эта роль — выступить под личиной герцога Йоркского, младшего сына Эдуарда IV, для захвата английского трона, становится ему ясной. Однако он не хочет “приобрести диадему бесстыдством подлой лжи!”, хотя и не прочь овладеть троном открыто под собственным именем. Тогда Маргарита, точно рассчитав, называет имя Гунтлей, на которой герцог Йоркский может жениться, а Варбек — нет. Юный честолюбец и влюбленный тотчас “повергается к стопам” герцогини. Теперь он готов стать самозванцем.
Чтобы создать видимость непричастности Маргариты Бургундской к “герцогу Йоркскому” и вместе с тем обеспечить время для подготовки выхода его на карточном столе политической игры в Европе, Варбека в сопровождении секретаря герцогини Фриона и братьев Астлей инкогнито отправили в Португалию. Спустя время Варбек высадился на берег Ирландии, где уже открыто объявил себя герцогом Йоркским, и “Корк был первый ирландский город, признавший Ричарда Плантаженета, второго сына Эдуарда IV, законным Государем Великобритании”. Как свидетельствует английский историк, произошло это в начале 1492 года, в тот момент, когда Генрих VII готовился к войне с Францией. Карл Французский пригласил “герцога Йоркского” к себе и ловко воспользовался им, чтобы добиться от Генриха заключения мира5 . Англия обуславливала мирный договор выдачей ей самозванца. В этих условиях Карл VIII “нашелся принужденным… выгнать герцога Йоркского…” из Франции.
Во Фландрии Маргарита Бургундская в присутствии фламандцев и англичан разыграла спектакль “признания племянника”. Но фламандские купцы потребовали выслать “герцога” из страны, ибо присутствие его препятствовало нормальной торговле с Англией. Как писал английский историк, самозванец на собранной герцогиней флотилии и с войском, посланным германским императором Максимилианом I, пытался высадиться в 1495 году на английский берег. Но “войска претендента, едва высадившись в Диле, были перехватаны крестьянами и перевешаны, как пираты, их предводитель бежал в Ирландию”6 . Арно писал, что воинов, высадившихся на берег, жители порубили, других повесили “по берегам провинций Кентской, Суссекской и Нольфольской”. Из Ирландии самозванцу также пришлось уйти не солоно хлебавши. Тогда он бросился в Шотландию и нашел там не только радушный прием, но руку и сердце возлюбленной графини Гунтлей, кузины Иакова IV.
Стремясь посадить на английский престол “Ричарда IV”, шотландский король дважды нападал на Англию, но всякий раз неудачно, что вызвало “досаду его на герцога Йоркского”. Генрих VII предложил Иакову мир, требуя одновременно выдать самозванца. На этот шаг Иаков не решился, но выслал “герцога” из своей страны, обещая ему помощь.
В то время в одной из ирландских провинций вспыхнул мятеж против англичан, и “герцогу” предложили возглавить его. Вместе с женой Варбек “вступает в Бодмин; три тысячи человек к нему туда приходят; он принимает титул королевский, и раздаются повсюду восклицания и поздравления”. Накануне решающего сражения с войсками Генриха VII “Ричард IV” исчез из лагеря. Сторонники его были разбиты. Спасаясь бегством, Варбек укрылся в Бовлейском монастыре и сдался королю, обещавшему сохранить ему жизнь. Схвачена и герцогиня. Генрих VII открыл ей подлинное имя “герцога Йоркского”. Покоренный красотою Гунтлей, он пытался склонить ее стать его любовницей. Добиваясь от “герцога Йоркского” признания в обмане и одновременно — любви Гунтлей, Генрих путем лживого сообщения о том, что-де жизни Гунтлей угрожает топор, вырвал это признание у Варбека. Но Гунтлей и теперь непреклонна.
С помощью Астлея Варбеку и Гунтлей удается бежать, но неудачно. Варбек вновь в лондонской темнице. Здесь ему приходит мысль освободить из тюрьмы подлинного графа Варвика, чтобы использовать его имя для достижения английского престола. Однако заговор потерпел крах, и голова Варбека падает под топором палача. Английский историк сообщил, что тогда же “по обвинению в заговоре” был казнен и граф Варвик7 .
Повесть кончается тем, что Екатерина Гунтлей вместе с верной подругой леди Сольтон, удалившись от английского двора, тайно родила потомка Варбека. Узнав об этом, Генрих приказал найти и отобрать ребенка. Защищая свое дитя, Гунтлей погибла. Вскоре умер ребенок, а вслед за ним — леди Сольтон, которая “велела погребсти себя в том же месте и близь своей приятельницы”.
Предположение, что повесть, возможно, не была разрешена к печати тобольской цензурой, основано на том, что главное действующее лицо сочинения — самозванец, добивавшийся трона. В Тобольске еще живы были участники борьбы дворянской России против отечественного самозванца — Е.И. Пугачева, выступившего под личиной императора Петра III. Был жив один из самых активных организаторов расправы над пугачевцами в Зауралье — епископ Варлаам; живы были и тягостные для дворянства воспоминания о совсем недавних событиях Крестьянской войны…
Правда, английский самозванец Варбек не чета отечественному, но все же самозванец и шел войной на царственную особу. Лучше гусей не дразнить. Примерно так могли рассуждать местные цензоры печатной продукции — по духовной части епископ Варлаам, а по части гражданской — ректор семинарии архимандрит Геннадий.
Образ Варбека в повести — образ молодого человека, лишенного каких-либо общественно-политических целей, но обуреваемого честолюбивой страстью “быть наряду с первейшими Европейскими Монархами”. Главный двигатель его поведения — любовь к Екатерине Гунтлей, дошедшая до идолопоклонства. Ради любви он становится самозванцем, ради нее, чтобы сделать возлюбленную королевой, добивается английской короны. Его бегство накануне сражения Арно объяснил не трусостью, как считают историки, а желанием увезти жену из Бодмина в безопасное место. Варбек рассуждал так: “…Естьли я лишусь ея, то на что будет мне победа, Англия, на что держава вселенной?” Даже на эшафоте мысли его обращены к “любезной Гунтлей”: он прижимает ее портрет “к устам своим, в сию самую минуту отделенная от тела голова его упадает”.
В “Примечаниях” в конце произведения Арно пытался характеризовать Варбека как человека, которому “природа даровала… великую душу, все приятности и щастливые склонности….”. Но в повести он предстает игрушкой в руках властителей Европы, слабовольным, слезливым, терзающимся своим ложным положением.
Устами Варбека Арно высказал свое мнение о просвещенном монархе: “В чем состоит блаженство царей? Они имеют власть делать добро, отирать слезы нещастных и подавать руку помощи угнетенной невинности…” Это, кстати, единственный “общественный штрих” в рассуждениях самозванца и потому воспринимается как явно случайный. Арно всячески стремился показать положительные качества Варбека. Отсюда многочисленные описания его страданий от угрызения совести, подчеркнутое “благородство” его безмерной страсти к Гунтлей, готовность ради нее к самопожертвованию, отсутствие видимых материальных целей и выгод.
Все это понадобилось для того, чтобы противопоставить Варбека образу основателя династии Тюдоров Генриха VII. В повести настойчиво подчеркивается его алчная жажда богатства, “черствая и непреклонная душа”, которая “не знала доселе, кроме сребролюбия, никакой иной страсти”. Увидев Гунтлей, король вдруг почувствовал “волнение” и решил сделать ее своей любовницей. Встретив сопротивление, он прибег к коварному обману Варбека, чтобы достичь расположения графини. Узнав о бегстве Варбека и Гунтлей, король в порыве бешеной ревности организует погоню, назначив цену за поимку беглецов. А когда те были схвачены и Гунтлей молила у ног Генриха сохранить Варбеку жизнь и как будто склонялась к тому, чтобы удовлетворить его вожделение (ибо любовь, — писал Арно, — “не свойственное душе его чувствие”), король решил остановить казнь. Дабы добиться своего. Автор повести всюду подчеркивает низменные свойства характера Генриха VII. В “Примечаниях” Арно дал полную волю своим эмоциям и четкую характеристику английского монарха: “Нещастия Варвиковы окончились казнию его на амвоне. И кто осквернил себя мерзким злодеянием? Государь, коего царедворцы и столь же как они подлые и презрения достойные историки не устыдились наименовать Соломоном Англии. Соломон сей был жесток, не упросим, снедаем поносною алчностью к злату; можно без прибавления сказать, что он пролил бы кровавыя реки, естли бы не предпочитал этому собрание золотых гор в сундуки свои, налагая несносныя даже на множество нещастных жертв, коих любостяжание его искупало некоторым образом у его жестокосердия: по смерти его нашли в погребу одного из его замков миллион восемь сот тысяч фунтов стерлингов, количество в то время необычайное. После таких примеров пусть верят похвалам и титлам безстыдно приписываемых лестию и глупою чернию”.
Современная историческая наука, располагая новыми источниками, судит о Генрихе VII, конечно, глубже. Однако нельзя не заметить, что ее представления о нем в самом главном мало чем отличаются от характеристики короля, данной Арно двести с лишним лет назад. ГенрихVII, — писал советский историк М.А. Барг в 1979 году, — обладал “изворотливым умом, мастерством скрытой интриги, дальновидностью. Если же при этом он был трусоват, непомерно скуп, предпочитал военным доспехам мирный кафтан, то это отнюдь не помешало ему стать родоначальником могущественной династии.
…К своим жертвам он подкрадывался исподтишка и хватал их мертвой хваткой. Целые роды были вырублены под корень, конфискации владений достигли невиданных масштабов, неимоверно возросли налоги”8 .
Справедливо возмущение Арно и лживой басней, сочиненной придворными клевретами и продажными историками о “Соломоне Англии” и его “мудром” правлении. М.А. Барг, например, прекрасно показал, как в угоду Тюдорам складывалась эта насквозь фальшивая легенда.
Чем же был вызван столь резко обличительный антитюдоровский пафос сочинения Арно? Думается, не только стремлением восстановить, так сказать, историческую справедливость, но и антианглийскими настроениями, характерными для Франции Людовиков XV и XVI. Судя по каталогу Британского музея, “Варбек” впервые был напечатан в Париже в 1774 году. Незадолго до этого времени Франция — участница Семилетней войны потерпела ряд катастрофических поражений на суше и на море. По мирному договору 1763 года она потеряла значительную часть своих владений в Индии, уступила Англии всю Канаду, территории по левому берегу Миссисипи и т.д.9 . Новый взрыв антианглийских настроений в связи с началом войны за независимость американских колоний пришелся как раз на год выхода “Варбека” из печати. Франция помогала восставшим колониям морально, материально и даже волонтерами, стремясь взять реванш у Англии за свои поражения в прошлых войнах.
…Как видно, Варбек и ГенрихVII — образы антиподы. Противоположны друг другу и основные женские образы. Герцогиня Маргарита Бургундская — насквозь пропитанная ненавистью к Ланкастерской ветви интриганка. Именно ей Арно приписывает вербовку самозванцев, а затем организацию их походов на завоевание трона. “Искусная в пронырствах”, неукротимая, мстительная, прозорливая постановщица фальшивых спектаклей, герцогиня появляется лишь в начале повести, дав толчок ее сюжету. Автор не симпатизирует ей, однако отмечает, что когда карта Варбека была побита и ему угрожала смерть, Маргарита пыталась защитить своего ставленника, вырвать его из заточения. Это единственная положительная черта герцогини.
Полная противоположность Маргарите — Екатерина Гунтлей. Ей посвящены лучшие страницы повести. Арно всеми способами стремился убедить читателей, что такая женщина, сотканная из красоты, “прелестей” и добродетелей, способная любить искренно и самозабвенно, достойна, подобно кумиру, поклонения и самопожертвования, т.е. заслуживает именно такой любви, какую испытывал к ней Варбек.
В образах Гунтлей и Варбека отчетливо видно влияние Ж.-Ж. Руссо. В частности, в соответствии с руссоистской теорией совести как непогрешимого судьи добра и зла Варбека постоянно гнетет чувство вины, сознание ложности своего положения, главным образом, то, что он вынужден обманом получить руку и сердце любимой женщины, а затем — подло скрывать от нее свое настоящее лицо. Существенно, что Варбек мучается лишь по этому поводу, но отнюдь не от того, что он сын торговца, а не “благородный” герцог. Более того, ношение маски Йорка он считал унизительным для себя. Совестливость не раз ставила его на грань признания перед Гунтлей в самозванстве.
Как и герои “Новой Элоизы”, Варбек и Гунтлей натуры чувствительные. Мечтая о замужестве, юная графиня желала, чтобы будущий супруг ее “знал все потребности чувствия, кои неведомы обыкновенным сердцам, и кои постигают только малое число душ, моей подобных”, “чтоб он испытал злополучие”, так как “нещастие усугубляет чувствительность”.
Любовь Гунтлей и Варбека — глубокое подлинное чувство жанжаковских “естественных” людей. Гунтлей, считая себя причиной неудач Варбека, не раз была готова принести в жертву ради благополучия любимого человека и свою любовь, и саму жизнь.
Естественное чувство побеждает даже феодальные сословные предрассудки, согласно которым человек “низкого”, “подлого” происхождения не может обладать высокими качествами: умом, великодушием, обаянием. Для представительницы королевского дома ударом было открытие, что муж ее — не герцог, а мещанин Перкин. И тем не менее: “Я всегда буду женой Варбековой…”. В данном случае сказался руссоистский “закон природы”, по которому союз между любящими, к какому бы классу они ни принадлежали, естественен и необходим. Во имя своей любви графиня отрекается от отечества, от “желания знатности, величия, верховного сана”. Арно, идя вслед за Руссо с его утверждениями пустоты, никчемности громких дворянских титулов, считал единственными “титлами, отличающими одного человека от другого”, лишь те, что дарованы им природой.
На фоне междоусобной борьбы основной конфликт в повести, на наш взгляд, все-таки морально-этический. И хотя носители “естественной морали” погибли в междинастической грызне, “естественная мораль” берет верх над моралью общества, погрязшего в обмане, лицемерии, коварстве, корысти, разврате и кровавых дрязгах.
Под влиянием Юнга и Руссо Арно немало внимания уделил описанию эмоциям своих героев, наполнив целые страницы слезами, вздохами, стенаниями и т.п. — в духе преромантизма и сентиментализма. Но в отличие от тех же художников у Арно нет описаний природы — многоцветных красивых и светлых пейзажей, как у Руссо, либо мрачных ночных “леденящих душу”, — как у Юнга. Аксессуары, окружающие действующих лиц произведения, лишь названы; видны очень слабые попытки дать портрет Екатерины Гунтлей — единственный в повести и, кстати, лишенный индивидуальности, представить психологическое состояние Варбека.
Конечно, “Варбек” не был вершиной европейской художественной литературы, и автор его не значился в первом ряду знаменитых тогда писателей. Но его повесть привлекла внимание Сумарокова совсем не случайно: в ней отчетливо просматриваются гуманистические, демократические тенденции просветительской литературы, что соответствовало настроениям и взглядам тоболяка. И не случайно он посвятил своей перевод повести сестре наместника А.В. Алябьева Екатерине Васильевне, которая поддерживала начинания местных литераторов, в том числе и Панкратия Сумарокова.
Поэтическая разведка в Москве
В конце 1794 года после выхода последней части “Библиотеки” Панкратия Сумарокова пригласили в приказ общественного призрения. Купец Тюленев развернул перед ним приходо-расходную книгу и предложил расписаться в ней за получение 411 рублей 81 ╬ копейки ассигнациями за труды по редактированию этого издания10 . Первый в России очень скромный редакторский гонорар.
Изнурительная напряженная работа была наконец завершена. Сумароков удовлетворенно сознавал, что свои обязательства перед читателями он выполнил сполна, честно и добросовестно. Двенадцать книг журнала, наполненные множеством самой разнообразной информации, одинаковые по объему и оформлению аккуратным рядком встали на полке его библиотеки.
Конечно, приятно было думать, что с выходом журнала за ним прочно закрепилась известность, даже слава журналиста и писателя. И тем не менее особой радости Панкратий Платонович не испытывал. Тираж издания расходился слабо, и порой казалось, что огромный труд потрачен почти впустую. Что, если пачки частей журнала мертвым грузом осядут на складе приказа и станут лакомой добычей лишь грызунов? Эта мысль отравляла жизнь Сумарокова. И не только она. Стало окончательно ясно, что доброе время для типографии Корнильевых ушло, что публиковать здесь какие-нибудь сочинения невозможно. Кроме производства по договору “входящих и исходящих” бумаг наместнического правления, типография ничего иного печатать не может. Дмитрий Васильевич переживал серьезные финансовые и другие, невидимые постороннему глазу, трудности. Основатель типографии Василий Яковлевич тяжко болел и в 1795 году скончался. Хозяйство Корнильевых сильно пошатнулось…
Политическая атмосфера оставалась тягостной и день ото дня становилась все более тревожной. Уже два года в Шлиссельбургской крепости томился и страдал Николай Иванович Новиков. Упорно носились слухи о политических преследованиях в столице писателей и журналистов…
Тотальные поиски у населения с февраля 1794 года крамольного “Вадима Новгородского” всполошили всю читающую публику в наместничестве.
Стали известны кое-какие подробности таинственного исчезновения из города учителя философии Петра Словцова. Как ни таились, как ни прятали от посторонних глаз свои козни церковные и светские власти, выяснилось, что по доносам Алябьева и Варлаама и по их сговору сенатский курьер Тимофеев прямо в митрополичьем доме арестовал Петра Андреевича и под стражей солдат умчал в Санкт-Петербург. Оттуда его выслали на покаяние в суровый уставом Преображенский монастырь, что на острове Валааме, на севере Ладожского озера. Там Словцов и обретался…
Обо все этом в Тобольске говорили с опаской. Город, казалось, притих и притаился.
…Уяснив, что надежды на корнильевский печатный станок тщетны, Сумароков прослышал о московском литературно-художественном журнале “Приятное и полезное препровождение времени”, который редактировали видные журналисты В.С. Подчивалов и П.А. Сохацкий. Издание выходило дважды в неделю в качестве приложения к “Московским ведомостям”. Появилось оно в 1794 году. В нем анонимно, под криптонимами и псевдонимами, печатались почти все известные тогда русские писатели и поэты: Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, И.А. Крылов (“Нави Волырк”), И.И. Дмитриев, П.И. Львов, А.Ф. Мерзляков, В.Л. Пушкин (Всл. Пшкн) и многие другие. Немало было переводов из сочинений Флориана, Мерсье, Сен-Пьера и иных европейских знаменитостей. Но наряду с именитыми писателями редакция привлекала и мало кому ведомых.
Путь из глубин Сибири в этот журнал проторил уже в 1794 году Н.С. Смирнов, придумавший себе по моде времени псевдоним Даурец Номохон. Смирнова охотно печатали здесь и в последующие два года11. Кто знает, может быть, коллега Смирнов, а может, и Николай Михайлович Карамзин посоветовали “туринскому мещанину” отправить свои сочинения в тот сентименталистский журнал.
В конце 1794-го или в самом начале 1795 года за подписью “Пнкр. Смркв” Панкратий Платонович отослал в Москву три произведения: “Мадригал Д…И…Б…й”, опубликованный ранее в “Иртыше”, и еще не видевшие света басню “Пыль и алмаз” и стихотворение “Плач и смех”, написанное в августе 1788 года. Но, перед отправкой в журнал, Сумароков подверг его основательной обработке.
Натурализм первой строки (“Когда нехорошо желудок мой сварит”) он “облагородил” новой, более “изящной” для восприятия и слуха: “Когда жестокой сплин мне ночью спать претит…”. И далее следуют стилистические поправки, например, вместо “Когда же сверьх того на память привожу” появилась новая редакция:
Тогда и то себе на память привожу,
Что от драгой моей Климены
Не зрел и, кажется, не буду зреть измены,
(В рукописи: “Не вижу я еще ни малыя измены”.) И следом девять биографически очень личных строчек, которых не было ранее:
И что нещастливой судьбы моей премены
Авось либо когда-нибудь и я дождусь.
Авось либо велико дело!
Я без него давно оставил бы сей свет;
Нещастный только им одним лишь и живет,
Скажу я это смело.
Хоть сим авосьлибом я тщетно, скажут, льщусь;
Но от него всегда я в миг развеселюсь
И засмеюсь. (ПиП. 1795. Ч. VII. С. 29—31)
Вместе с тем Сумароков изъял ряд характерных штрихов из собственной частной жизни, инициалы своих друзей, воспоминания о пожаре в Тобольске. Хотя в ряду причин людских страданий автор по-прежнему назвал природные катаклизмы, страшные болезни, некое “зло” и смерти, но среди них нет уже рабства, тиранов, грабительских бессмысленных войн, развязываемых по прихоти царей, “не знаю от ково им будто властью данной…”.
Сокровенные мысли и настроения, зафиксированные в рукописи, Сумароков не решился обнародовать, справедливо полагая, что знакомство с ними власть предержащих восторга не вызовет. Более того, стали бы возможны куда более жестокие репрессии в отношении и без того преступного ссыльнопоселенца.
Предложенная московскому журналу басня “Пыль и алмаз” написана Сумароковым, вероятно, в 1793 году, в период, когда он подбирал материал для очередного номера “Библиотеки” под рубрику “Апофегмы, или нравоучительные достопамятные сказания древних философов”. Одно из “сказаний” принадлежит величайшему персидскому поэту и мыслителю Саади (1184 — ок.1263): “Алмаз, в навоз втоптанный, всегда будет алмаз, а пыль, восхищенная вихрем до небес, всегда будет пыль”. Сумароков тогда же напечатал эту апофегму в пятой книжке “Библиотеки”. Мысль Саади, сюжет, заключенный в ней, дали толчок к созданию басни-притчи:
Однажды летнею порой
Ужасная гроза восстала после зною.
Завыл жестокой ветр, дуб гордый затрещал;
Стихии, меж собой заспорив, подралися.
Пыль, стружки, щепки, лист на воздух поднялися,
Взвились — и бурный вихрь по тверди их погнал.
С главы гуляющей красотки с петиметром,
Не знаю как-то вдруг алмаз сорвало ветром,
И кто-то невзначай в навоз его втоптал.
Пыль между тем узрев себя под облаками
И видя чуть алмаз внизу попран ногами,
Негодным подлецом, гордясь, его звала;
Однако же сия надменная хула
В алмазе никакой досады не рождает:
Он ей с презрительной улыбкой отвечает:12
Пространство, правда, нас большое разделяет,
Но разность больше есть еще с тобой у нас:
Ты пыль — а я алмаз.
(ПиП. 1793. Ч. VII. С.31—32).
Морально-этический и социальный смысл этой басни, облаченный в довольно изящную и прочную художественную форму, должно быть, заставлял размышлять не одно поколение российских читателей. К сожалению, литературная критика в ту пору находилась в зачаточном, эмбриональном состоянии. Еще не пришло время, не принято было печатать развернутые аналитические отзывы и рецензии на литературные произведения. Подборка из трех сочинений Сумарокова давала представление о его несомненном поэтическом таланте, умении работать в разных жанрах. Но как конкретно были восприняты эти сочинения читателями первопрестольной, мы не знаем.
Перемена мест
Слава о Сумарокове и его супруге как о хороших учителях, способных научить детей многим полезным предметам, вплоть до музыки и рисовального искусства, выплеснулась далеко за пределы Тобольска.
“Генерал Боувер, командовавший линейными войсками и живший в Петропавловской крепости, услышал о том, — писал сын Сумарокова Петр Панкратьевич, опираясь, конечно, на воспоминания родителей, в частности, матери — Софьи Андреевны. — Он прислал в Тобольск нарочного, желая вверить Сумарокову воспитание детей своих. Условия генерала были выгодны, и Сумароков, испросив позволение у губернатора, отправился в Петропавловскую крепость”13 .
Преодолев от Тобольска сотни верст в полуденную сторону, Панкратий Платонович и его жена увидели наконец на берегу реки Ишим, на высоченном увале, шестиугольник знаменитой цитадели, построенной “по маниру” славного французского военного инженера XVII века Вобана, со всеми ее валами, равелинами, куртинами, ретраншаментами и бастионами. Один такой ретраншамент с бастионом находился в северной части крепости. Здесь высился генеральский дом с хозяйственными постройками, а к югу от него, внутри крепости, — провиантские магазейны и меновой двор с огромным количеством купеческих лавок. На самом высоком месте крестом в небо упиралась деревянная церковь. Под увалом раскинулось обширное предместье — так называемый форштадт. Его тоже обнесли валом с бастионом и тремя полуредутами. Возле одного из них был охраняемый въезд в крепость со степной стороны, со стороны Киргизской Средней орды. Все эти военные укрепления были нужны отнюдь не для декорации. Нападения на мирные селения враждующих киргизов нет-нет да и проявлялись. В 1788 году по Тобольску пронесся уверенный слух о том, что в 15 верстах от Красногорьковской крепости киргизы захватили в плен казака Пушкарева, жену “малолетка” редута Песчанного Трофима Балыкова да дворового человека прапорщика Персиянова. Через несколько верст полумертвую женщину бросили, а Пушкарева и дворового увезли далее. Вместе с ними угнали и лошадей крестьянина деревни Лопаток Лушникова.
Тобольское наместническое правление немедленно запросило командующего Сибирским корпусом генерал-поручика Огарева постараться через доброжелательных российской стороне киргизских старшин выкупить казака, вернуть плененных и лошадей. Распоряжение было сделано. Но вернулись ли злосчастные из неволи у киргизов или в Бухаретии, увы, неизвестно. Скорее всего, им пришлось доживать свой век в рабстве14 .
Вот почему въезды в крепость, выезды из нее и редуты на линии постоянно держали в боевой готовности.
Как и цитадель, форштадт планировали тоже военные инженеры. В нем, как по линеечке, вытянулся десяток длинных улиц, а поперек них — еще около десятка.
Сотни обывательских домов окружали торговую площадь со многими лавками. На юго-западе предместья выделялся дом командира Сибирского драгунского полка с конюшнями, госпиталем и разными службами15 .
Сумароков впервые видел военную крепость, и все ему здесь было в диковинку.
Его поселили, должно быть, в большом генеральском доме, чтобы удобнее было обучать и пестовать хозяйских детей.
В этом доме Панкратий Платонович постепенно познакомился со многими обитателями крепости: с офицерами местными и приезжавшими к генералу по делам службы из соседних крепостей — Полуденной, Лебяжьей, Становой, из редутов, расположенных вдоль Новой линии, с офицерами Иркутского драгунского полка, начиная с его командира генерал-майора фон Шрейдера, с казачьими командирами и, конечно, с комендантом крепости Святых Петра и Павла Сверчковым.
Это в его доме несколько лет назад случилась трагедия, о которой, не умолкая, до сих пор судачила вся округа. Часть дома со своим семейством и дворовыми занимала полковница Татьяна Наумова. В один из декабрьских дней она обнаружила, что ее крепостная Татьяна Данилова сделала пряжу, не согласуясь с данным ей образцом. Кроме того, Наумовой донесли, что Данилова в постный день пила молоко. По приказу разгневанной полковницы женщину беспощадно секли плетьми. Однако этого наказания ей показалось мало. На следующий день Данилову четыре раза усердно били розгами. Затем виновницу приковали цепью и били палками. 11 декабря крепостная скончалась.
Дело получило громкую огласку. Наумову осудили Ишимская нижняя расправа, Тобольский надворный суд, однако приговоры их не выполнялись: полковница, выставляя как щит свое дворянство, бешено сопротивлялась, требуя нового суда.
Новый суд состоялся лишь в марте 1797 года. Тобольская палата уголовного суда определила: за жестокое преступление “оную Наумову (…) ввергнуть на два года в тюремное содержание, а потом предать церковному покаянию…”. Однако окончательное решение оставалось за Правительствующим сенатом. Оно последовало лишь в августе 1801 года: посадить Наумову на три месяца в тюрьму, затем — на церковное покаяние, а над ее имением учредить опеку16 . Ворон ворону глаз не выклюет…
О развязке трагедии Сумароков вряд ли знал, ибо в те годы ни в Петропавловске, ни в Тобольске его уже не было. Но жил он в крепости под гнетущим впечатлением этой истории.
…Как все обитатели цитадели, он каждое утро поднимался с барабанным боем, под крики вахмистров и офицеров, муштровавших солдат на плацу, которые по их командам выделывали разные воинские артикулы.
Справив свои учительские обязанности, Панкратий Платонович вместе с женой иногда выходил на торговую площадь к меновому двору. Торг здесь шел круглый год, то затухая, то вновь разгораясь. Особенно бурно он звенел с последних чисел мая до ноября. Со всей округи, отовсюду крестьяне везли на продажу в коробах и на возах хлеб, холсты, серые сукна, вяленую рыбу. В июле и августе людской разноязыкий гомон не утихал с утра до вечера не только в крепости, но и за ее пределами. Мирные киргизцы (казахи) пригоняли из степей Средней орды табуны лошадей, стада коров и быков, отары овец и баранов. Многие везли на мену выделанные шкурки лисиц, корсаков, куниц, зайцев, волков, сырые кожи, армяки и кошмы. Российские купцы — тобольские, тюменские, переяславские, калужские, казанские татары, касимовские мурзы охотно покупали все это добро и сами предлагали изделия из чугуна и железа, например, ловушки и таганы, — сукна, зеркала, иглы, сахар, шкурки бобров и выдр, бисер, бархат, жемчуг, маржан (кораллы, крупные алые бусы), табак, кошениль и многое другое.
Темнолицые, в ярких шелковых халатах и островерхих аракчинах, ташкентцы и бухарцы выгодно сбывали серебро, канфу — китайский атлас, фанзу — китайский штоф, шелк, халаты из него, кисеи, чандары — конские латы, бязь, хлопчатобумажные, в том числе дешевые китайские ткани.
Шум и гам на меновом дворе, на площади и возле крепости стихал только в конце ноября. Жизнь вновь входила в строго предписанные воинским уставом рамки. Кто знает, сколько было случайных и намеренных встреч Сумарокова с пестрым людом в том торговом водовороте, какие впечатления и мысли откладывались в душе поэта и журналиста?..
Хотя, как мы знаем, учительский доход Сумарокова удвоился за время пребывания в семействе Боуэра, “тяжелый климат и другие обстоятельства не позволили ему долго прожить в крепости, — писал Петр Панкратьевич. — Чрез два года он опять возвратился в Тобольск”17 .
Причиной возвращения действительно мог быть тяжелый климат. Нестерпимая жара и суховеи с песчаной пылью летом и жгучий, насквозь пронизывающий мороз в зимнюю пору пагубно отзывались на здоровье северян — учителя и его жены. Но были и некие “другие обстоятельства”. Какие? Биограф умалчивает. Предполагать что-либо — значит гадать на кофейной гуще. Один из возможных вариантов — несложившиеся отношения между семейством генерала Боувера и Сумароковыми?
…Появлению славного учителя в губернском центре, по свидетельству Петра Панкратьевича, “очень обрадовался” Алексей Васильевич Зеленцов — “богатый верхотурский купец, имевший большое семейство (…). Этот Зеленцов был умный от природы. Он не имел предрассудков, свойственных в тогдашнее время людям его класса, знал, что воспитание есть лучшее наследство, которое только родители могут оставить детям своим, и умел оценить таланты Сумарокова…”18 .
Уроженец Верхотурья, Алексей Васильевич пробился в купеческое сословие из посадских мастеровых. Имя его отца обнаружено в журнале Екатеринбургской ратуши, которая 25 мая 1755 года решила “требовать” из Верхотурья мастеровых — столяра и резчика иконостаса Иону Кремлева, а “к золотению оного иконостаса” — Василия Зеленцова19. Речь шла об иконостасе для заложенного в Екатеринбурге в мае того же года каменного храма во имя Сошествия Святого Духа. Северный придел церкви был возведен в честь Иоанна Златоуста. Позднее в обиходе храм называли Большим Златоустом.
По легенде Алексей Васильевич был одним из приказчиков верхотурского купца и заводовладельца Максима Походяшина, затем “отпочковался” от него, завел собственное дело и стал богатеть. Жил он с большим семейством в родном городе, но по делам откупов часто бывал в Тобольске, был знаком с Алябьевым20 . Зеленцов не раз слышал об учителе Сумарокове самые лестные отзывы и, как только тот воротился из Петропавловской крепости, предложил ему, пожалуй, еще более выгодное место службы — стать наставником и учителем своих четверых сыновей. После недолгих разговоров Зеленцов уговорил Сумарокова и вскоре с разрешения губернатора увез его вместе с женой и прислугой в далекий город Верхотурье и поселил на собственном подворье.
В опубликованных произведениях Сумарокова нет ни прямых, ни косвенных следов его пребывания в крепости Святого Петра и в Верхотурье. Возможно, какие-то записи об этих местах и существовали в бумагах Панкратия Платоновича, но архив его не сохранился. Между тем Верхотурье, например, не могло не вызвать особого интереса у столь любознательного человека, каким был Сумароков…
Древний городок, возникший по воле царя Феодора Иоанновича на конечном острие знаменитой Бабиновской дороги, на скалистом мысу над рекой Турой, был главными воротами России в Сибирь и обратно. Его обязали служить центром сбора в царскую казну пошлин с торгового люда и драгоценного ясака с народов Севера. И выросла здесь крепость — кремль с толстенными стенами, воеводскими службами и собором…
Обязанность Верхотурья, казалось, давала ему возможность со временем стать столичным центром огромного и богатого края. Имея, по-видимому, эту цель, городок обустраивался каменным строением, не виданным ни в здешних, ни в других местах. На самом “корне” Троицкого мыса-холма вознесся вверх стройный и легкий Свято-Троицкий собор — чудо из чудес, сравнимое по изяществу и красоте разве только с тобольским собором. Его маленькие луковицы с ажурными крестами при восходе солнца ярко блестят далеко вокруг. Рядом с основным зданием собора высоко вытянулась легкая и столь же красивая колокольня, золоченая маковка креста которой уперлась в серое уральское небо.
Внутреннее убранство собора не уступало прекрасной архитектуре. Храм и его прихожане гордились четырехярусным вызолоченным иконостасом к крестовым навершием. Иконы иконостаса, написанные на греческий манер, были выполнены иеромонахом Иоанном еще при тобольском митрополите Филофее Лещинском, знавшем толк в иконописи; он и сам был не прочь побаловаться древним ремеслом иконописи.
Храм гордился своими реликвиями — серебряным под золото кадилом, подаренным царем Алексеем Михайловичем в 1610 году. Он же подарил храму напрестольный серебряный восьмиконечный чеканный крест. Кроме этих подарков царя, в храме хранились два напрестольных Евангелия, хоругвь с изображением иконы Нерукотворного спаса и другие ценные подарки.
Правее от собора, раскрывая панораму церковного Верхотурья, высится одинокая луковка Старо-Покровской церкви. А далее любопытный путник обязательно и надолго остановит свое внимание на Надворной церкви мужского Николаевского монастыря, заметит башенки его ограды.
Необыкновенно прекрасны творения рук русских мастеров древности, умевших создавать удивительную музыку в камне, поражающую своей гармонией и красотой не только своих современников, но и нас, далеких потомков.
Много чудной невидали хранила и хранит до сих пор земля Верхотурья. То, что составляло гордость города, увы, исчезло навсегда. Такой достопримечательностью слыла усадьба, занимавшая целый квартал города. На ней, казалось, навеки укоренился огромный деревянный дом с тремя десятками “отлично расписанных меблированных комнат; около стояли еще три дома, кухня, службы, скотный двор”21. Этой усадьбой владел один из богатейших не только на Урале и в Сибири, но и в России людей — Максим Михайлович Походяшин. Ему принадлежали медные рудники, несколько винокуренных и металлургических заводов, в том числе построенные им Петропавловский доменный и медеплавильный, Николае-Павдинский чугуноплавильный и железоделательный, крупнейший Богословский медеплавильный и чугуноплавильный заводы, а кроме них еще купленный в 1774 году Пожевской завод22 . Более того. Максим Михайлович приобрел еще и бумагоделательную фабрику, а в придачу к ней — типографский станок.
Беспощадно-жестокий заводчик, владевший миллионами, дал прекрасное образование своим сыновьям — Николаю и Григорию, сделал их дворянами, гвардейскими офицерами, хотя сам — сын ямщика и бывший ямщик и плотник — до конца дней своих оставался безграмотным, “одевался как простолюдин, ходил в смуром кафтане с заплатами, сверху в армяке и черках”23. Этот оригинальный человек, бывший на короткой ноге со многими мира того властями, в том числе и прежде всего со всесильным тобольским губернатором Денисом Чичериным, любимцем самой императрицы, епископом Варлаамом, спасения души ради щедрые денежные пожертвования вносил в церковную казну в Тобольске. Славился богоугодными делами и в других местах: на его средства были воздвигнуты две церкви в Верхотурском женском монастыре, еще две — на его заводах. Он снабдил храмы весьма нужными для богослужения принадлежностями, украшал их и содержал причты. А в субботние дни имел привычку раздавать милостыни нищим богомольцам24 . Так, удовольствия ради, успокоения души и благочестия для.
Сумарокову не довелось видеть Максима Походяшина. Минуло два с лишним десятка лет, как в церквях отслужили панихиду по рабу божьему Максиму. А еще через несколько лет сыновья его — гвардейские офицеры продали отцово наследство частью — казне, частью — приватным лицам. Свою долю полученных денег премьер-майор Григорий Походяшин без остатка потратил на то, чтобы вызволить попавшего в беду друга Николая Ивановича Новикова — великого русского издателя и журналиста.
Бывший походяшинский приказчик Алексей Зеленцов немало мог бы рассказать о своем необыкновенном патроне, достигшем золотого тельца. Думается, его яркий пример маячил перед ним и понуждал усердно действовать по путям-дорогам Максима Михайловича. Бросив ямское и плотничье дело, Максим занялся подрядами, винными откупами, несколько лет подряд держал откуп конских сборов в Пелыме, промышлял винокурением, поставкой вина в города Урала и Сибири.
Откупами занимался в 90-е годы и Алексей Зеленцов (“Богатым сибирским откупщиком” назвал его Петр Панкратьевич25 ). Одновременно занимался и коммерцией, приращивая свои капиталы. Не случайны были его ежегодные поездки из Верхотурья, а затем из Тобольска на местные ярмарки, особенно в Ирбит, на всероссийское торжище, традиционно открывавшееся 1 февраля и заканчивавшее свою бурную жизнь 1 марта.
Не однажды отправлялась туда и чета Сумароковых в компании с Зеленцовым и другими тобольскими жителями, “имевших обыкновенно закупать там нужную провизию и в особенности колониальные товары”. Время ярмарки падало на время самых свирепых морозов со жгучими ветрами и буранами. Со слов отца и матери Петр Панкратьевич писал: “Закутанные с головы до ног в овчинные подвязные шапки, в толстые овчинные тулупы, в валенки и сверх всего еще в медвежьи шубы, они заваливаются в плотно обитые кибитки, закрываются плотными валеными полостями и мчатся день и ночь, отогреваясь на станциях чаем и разогретыми щами или казанскими перменями (так!), запасаясь тем и другим на дорогу в замороженном виде. Отец и мать всегда вспоминали об этих поездках, как о приятных прогулках”26 .
…Если для Сумарокова это были прогулки для смены впечатлений и развлечением, то для Зеленцова — временем обзаведения новыми деловыми знакомствами, возобновления старых связей, заключения новых торговых сделок, обогащения свежей деловой информацией. Посвящал ли Алексей Васильевич учителя в свои долговременные планы, неведомо, но не исключено, что когда ездил на рудники и в заводские селенья, брал с собою и Сумарокова. Рассказывая об отце, его интересах, Петр Панкратьевич упоминает, что “он выезжал от времени до времени на железный тагильский и некоторые другие чугунно- и медноплавильные заводы. Изучал и собирал разные породы руд, самородки различных металлов и разные сибирские камни, которые служили ему пособием для практического преподавания своим ученикам минералогии, и затем составили довольно значительный и ценный кабинет минералов”27 .
…Как-то раз, в толпе паломников и местных зевак, обсуждавших красоту верхотурских церквей, Сумароков ненароком подслушал разговор монашек и светских о том, что в монастырских огородах выращивают многие виды целебных трав, ухаживают за ними, точно в срок, вплоть до часа, снимают. Многие местные старожилы, особенно пожилые монашки, летом загодя заготовляли короба и порой до глубокой осени уходили в только им ведомую глухомань и приносили оттуда лекарское богатство, созданное самой природой.
Это настолько заинтересовало Панкратия Платоновича, что он умолил-упросил не раз и не два сходить за этими неведомыми ему травами.
— Да ведь далеко идтить-то придется. Знать, не раз пристанешь.
Все же любопытные монахини не отказывали чужому охочему барину. А во время дальнего пути барин узнал, что еще с глубокой старины жители Верхотурья считались ведунами, знахарями, знатоками народной медицины.
Панкратий Платонович ловил каждое слово, особенно пожилых людей, запоминал, а затем и записывал услышанное. Посадские травники да и монашки не противились совместным походам Сумарокова. Они знали, что он учитель зеленцовских ребятишек. А кому, как не учителю, надо знать простые средства от разной хвори. И они немало поведали ему такого, что учитель только рот раскрывал, слушая древние поверия и способы лечения. А когда он однажды рассказал о том, что в своей книге, названной “Библиотекой”, он заботился о распространении среди крестьян рецептов из лекарственных растений, что в ней содержится немало наставлений, как готовить разные кушанья, это очень заинтересовало травников.
С тех пор исчезла некоторая настороженность травников к учителю. А он уже замышлял новую книгу — энциклопедию лекарственных растений и кушаний. Тем более что травники сами по доброй воле подробно рассказывали ему, как найти растение, как и когда срезать цветы и листья, как их сушить, как пользоваться отварами и мазями. Сумароков радовался такой помощи. Ведь особенно славились своими врачеваниями монашки Покровского женского монастыря. Конечно, набирая новый материал, он не забывал заглядывать в иностранные справочники, но и не думал пренебрегать советами местных старожилов — умельцев и знахарей.
В итоге получилась солидная книга, которую он назвал “Источник здравия, или Словарь всех употребительных снедей, приправ и напитков, из трех царств природы извлекаемых, с подробным описанием их лекарственных сил и полезных или вредных действий в теле человеческом, смотря по различным темпераментам или сложениям онаго, с присовокуплением многих полезнейших и новейших открытий, касательно сохранения здоровья и врачевания болезней как внутренних, так и наружных. Извлек из лучших и новейших медико-физических сочинений и в пользу пекущихся о здравии своем особ издал Пан. Сум.”.
Книга в 260 страниц вышла в Москве в 1800 году из университетской типографии. Автор посвятил ее А.В. Алябьеву, “тайному советнику, сенатору и ордена Святого Владимира Второй степени большого креста”. В том же году А.В. Алябьев был назначен президентом Монетного двора, куда, видимо, и отправил Сумароков экземпляр своей книги.
…Славилось Верхотурье еще одной, чуть ли ни всесветной примечательностью.
Ежедневно у больших ворот мужского монастыря собирались толпы богомольцев-паломников. Откуда только не приходил народ к воротам Николаевского храма — женщины и мужчины в запыленных лаптях и зипунах с Северного и Южного Урала, мастеровые с уральских и сибирских заводов, из Украины и Черноморья, были здесь купцы с женами, люди неизвестного происхождения. Многие на костылях и палках, с изможденными лицами и жаркой надеждой в глазах, упертых в ворота монастыря. Преодолев дальнее расстояние, многие тут же принимались за трапезу — кому что было по карману.
Шли на поклон к некоему чудотворцу, который, говорят, даровал всем верующим избавление от физических страданий, исцеление от недугов, от душевной смуты. И говорят, святой даровал паломникам свою благодать и исцеление. Так ли это было, но вера в его мощь и всесилие распространялась годами со скоростью эпидемии.
А началось все с того, что не то в конце XVI, не то в начале XVII века в селе Меркушино скончался некий местно чтимый святой. В 1692 году гроб с его останками, захороненный возле Михайлово-Архангельской церкви, вышел из земли. Начались разные чудеса.
В 1695 году мощи покойного осмотрел митрополит Тобольский и Сибирский Игнатий, человек горячий, обладавший немалым воображением. Он-то и решил, что “это точно некоторый новый святый, как Алексий или Иона, митрополиты российские, или чудотворец Сергий Радонежский…”.
Митрополит попытался выяснить имя умершего. Никто не смог вспомнить. Игнатий попросил собравшихся усердно молиться, чтобы Господь открыл имя покойного. А сам отправился в Верхотурье и по дороге заснул. Во сне увидел: внутри меркушинского храма стояли люди. И вдруг слышится из толпы голос: “Симеоном должно звать его! Симеоном!”
Игнатий рассказал о своем сне спутникам, и они предположили, что видение его — не иначе, как “Божественное откровение”. Преосвященный еще раз побывал возле мощей и получил еще одно доказательство: местному священнику Иоанну тоже приснился голос: “Почто недоумеваешь? Поминай его Симеоном!” Почему бы и мелкой церковной сошке не встретиться с подобным “видением”? Кто же рискнет против грозного Игнатия? Так новый святой обрел имя.
На радостях преосвященному, весьма деятельному и опытному церковному писателю, осталось совсем немного: надо было срочно написать житие Симеона. И оно появилось во время “путного шествия” Игнатия из Тобольска в Тюмень, через Туринск на Верхотурье. Горела голова митрополита от такой радости: и здесь, на воротах Сибири, появился свой, доморощенный чудотворец! И, конечно, как и прежде, из дворянской семьи, родовитых голубых кровей28 .
Игнатий недолго правил Сибирской епархией (1693—1700 гг.) и оставил по себе среди урало-сибирского люда недобрую память. В начале 1700 года из-за острого конфликта с тобольскими воеводами в связи с громким “делом” сибирских десятильников был отозван в Москву. Здесь Игнатий поссорился с патриархом Адрианом, был объявлен сумасшедшим и вскоре умер в темнице Симонова монастыря29 .
Объявление Игнатия сумасшедшим, думается, не было актом только политическим. Своими вздорными конфликтами с воеводами и патриархом, полемическими листовками-посланиями, распространенными на всю округу, Игнатий, не стыдясь неформальной лексики, облаивал в них весь урало-сибирский раскол, особенно его уважаемых людей. Раскольников возмущали послание, отправленное в Красноярск в 1697 году, призывавшее горожан подчиняться властям, а также “Житие Симеона Верхотурского”, никому в том краю не известного, с тропарем на обретение мощей и описанием чудес от них, которое было написано самим Игнатием еще в 1695 году как результат якобы канонизации Симеона… и в обличение церковных раскольников и мятежников, не покоряющихся “истинному” учению!30
…В связи с промышленным развитием Урала, особенно металлургического производства, стали потребны новые пути, связывающие отдельные районы края с европейской и азиатской частями России. Во второй половине XVIII века такой — главный, наиболее удобный и экономичный — путь был найден. Путь через Екатеринбург. В 1783 году он официально признан основным в качестве Большого Сибирского тракта. Хотя Бабиновской дорогой продолжали пользоваться, но грузовой поток на ней год от года мелел. Еще ранее перестала существовать Верхотурская таможня. Город оказался в стороне от магистрального экономического движения России и начал быстро угасать. Предприимчивые люди, не желая оказаться на обочине, к концу века, не видя для себя светлых перспектив, один за другим покидали хиреющий город. Зеленцов продал свое подворье в Верхотурье, купил вместительный дом в Тобольске — ближе к губернской администрации — и перевез туда свое семейство.
Прощаясь с Верхотурьем, Панкратий Платонович, осенив себя крестным знамением, подолгу стоял перед ракой Симеона и, отходя, не однажды недоумевал: неужели кому-то он помогает? До конца в церковные басни не верил, не мог верить.
Вместе с Зеленцовыми в Тобольск переехали и Сумароковы.
Панкратий Платонович продолжал оставаться наставником зеленцовской молоди. Алексей Васильевич нанял “для него спокойную квартиру и, кроме платы, доставлял все нужное содержание”. Панкратий Платонович “не пощадил за это ни трудов своих, ни познаний для детей Зеленцовых, вверенных его попечению”31 .
Педагогические усилия оказались не напрасными. Следы их обнаружились, как это чаще всего случается, много позже. Когда один из Зеленцовых, воспитанник Сумарокова, “приехал в Петербург, никто не хотел верить, чтобы молодой человек мог приобресть столько сведений, не выезжая из Сибири; а еще более удивлялись тому, что у него был только один учитель”. Петр Сумароков сообщил, что “Александр Алексеевич Зеленцов, о котором говорю я здесь, сам писал это из Петербурга, изъявляя благодарность своему наставнику. Брат его, Капитон Алексеевич, известный публике прекрасным талантом своим в живописи, также сначала учился у Сумарокова”32 .
Будущий график, действительный член Академии художеств учился держать карандаш, перо и кисть у Панкратия Платоновича сначала в Верхотурье, а затем в Тобольске. Приметив способности мальчика к рисованию, наставник стремился развить их, поддержать ребенка в его стремлении стать художником. Можно уверенно сказать, что основы мастерства у юноши в живописи и особенно в графике заложены Сумароковым. Позднее, уже в 1820-е годы, Капитон совершенствовал свое искусство, учась у А.Г. Венецианова; ныне холсты его хранятся в Русском музее и в Третьяковской галерее.
“Аониды”
“Аониды” был единственным в России литературным сборником, единственной отдушиной для поэтов и любителей поэзии в удушающей атмосфере реакции и цензуры, особенно рассвирепевшей с воцарением Павла I.
Приступая к изданию альманаха, Карамзин задумывал его как собрание избранных: “отгоним прочь всех уродов, но призовем тех, которые имеют какой-нибудь талант! Если мало наберется хорошего, поместим изрядное; но подлого, нечистого, карикатурного нам не надобно” (Из письма И.И. Дмитриеву от 17 октября 1795)33 .
Действительно, в альманахе печатались лучшие известные поэты того времени: Г. Державин, И. Дмитриев, М. Херасков, В. Пушкин, В. Капнист, Ю. Нелединский-Мелецкий, Н. Николев, Е. Костров, В. Измайлов, А. Клушин, кн. Горчаков и другие. Наряду с ними Карамзин открыл двери и молодым авторам, “которых зреющий талант достоин” внимания публики34 .
П. Сумарокова вряд ли можно было причислить к молодым поэтам даже по возрасту — ему шел 34-й год. Но если в краю своей ссылки он давно славился как переводчик, поэт и журналист, то столичному читателю, читателю в “России”, его имя было в сущности неизвестно. Участие в “Аонидах” явилось для Панкратия Платоновича не просто почетным. Оно открывало ему дорогу в большую российскую литературу. Публикуя подборку сочинений бывшего сослуживца, Карамзин не поскупился на место в сборнике, отведя в нем 29 страниц. Открывая подборку ирои-комической поэмой “Купидон, лишенный зрения”, Николай Михайлович счел нужным специально указать: “Сия пиеса, следующие Эпиграммы и две Басни сочинены в Сибири” 35 .
18 стихотворений, подписанные инициалами “П.С.” (в том числе не названный Карамзиным “Любовный силлогизм”), представленные в “Аонидах”, оказались для Сумарокова своеобразным “пробным камнем”. Хотелось знать, как воспримут и оценят его произведения в “России” особенно такие знатоки поэзии, как Карамзин, его друзья, например, И.И. Дмитриев.
Третью книжку “Аонид” Карамзин собирал в течение двух лет (1798—1799). Получив стихотворения Сумарокова в этот промежуток времени, Николай Михайлович в предполагаемом ответном письме Панкратию Платоновичу, очевидно, положительно отозвался о них, обещая напечатать в своем сборнике. Благой отзыв знаменитого писателя дал новый толчок энергии Сумарокова, который рискнул собрать свои сочинения, чтобы выпустить их отдельным изданием. Началась лихорадочная работа саморедактирования сочинений, написанных много лет назад.
…Самой крупной вещью Сумарокова в “Аонидах” оказалась ирои-комическая поэма “Купидон, лишенный зрения” (“Лишенный зрения Купидон”).
Следуя Державину, поэт-классицист вопреки строгим канонам теоретиков и практиков классицизма “привязал” свою поэму к совершенно определенной местности, не скрывая собственного “я”, использовал реалии личного бытия. В прологе к поэме он писал, обращаясь к богу Солнца Фебу:
О ты, что на Сибирь взираешь исподлобья,
Скажи мне, светлый Феб.
За что до нас ты лих,
За то, что своего блестящего подобья
Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних
Прозрачных ледяных сосульках?
Но кто виновен в этом,
Коль сам ты нас не греешь?
Ты права не имеешь
Коситься так на нас.
Сумароков представил все события в комических и сатирических красках. Разговорный — далеко не салонный — язык. “Пренизкие слова”, бытовизмы, комедийные ситуации и детали, живой смех — излюбленный художественный прием Сумарокова. Он использует его, чтобы снять “божественный” ореол с обитателей Олимпа и героев греческой мифологии. Развенчивая их, автор рисует детали хорошо знакомой ему крепостнической действительности. В его изображении Зевс напоминает сумасбродного помещика, ничем не стесненного в своем самодурстве и власти над крепостными и домашними.
О, лютая напасть!
Отец богов, разинув пасть,
Ревет быком и стонет,
Богов с Олимпа гонит.
Потом с отчаянья он на стену полез.
Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,
Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,
Сбираясь пересечь богов всех батогами.
Обращаясь к провинившемуся Дурачеству, Зевс грозил: “Достоин ты ребром повешен быть на крюк”. Наказание крепостных крестьян батогами и казни путем подвешивания за ребра на крюк — характерные черты самодержавно-крепостного режима XVIII века.
Божественный ореол спадает с обитателей Олимпа и при описании их “быта”: боги отправились к Гомеру на “чашку чая”, оказывается, Гомер — их “закадычный друг”,
Едал амврозию, тянул и нектар с ними;
Со спящих же богинь обмахивал он мух
И часто забавлял их сказками своими.
На лицах богов, вернувшихся с пира, “от спирта красных, сверкают радости следы”.
Историк литературы Ю.С. Постнов справедливо считал, что “комедийное снижение образов богов перестает быть лишь шалостью, игрой воображения, простой данью жанру, но становится одним из средств отражения жизни в ее низменных проявлениях, во всей ее грубости и неприглядности”36 .
Однако в момент появления “Купидона” и позднее были и другие суждения. Случилось так, что свой бурлеск “Душенька” ранее опубликовал поэт Богданович, что позволило П.А. Вяземскому назвать П. Сумарокова “…удачным подражателем Богдановича в карикатурных изображениях”. Мысль Вяземского позднее повторил уже в категорической форме А.В. Арсеньев. Он считал, что Сумароков прямо-таки скопировал стихотворение Богдановича, хотя по бойкости и легкости ему никак не уступает. Эти замечания в общем справедливы, — соглашается с ним М.Г. Альтшуллер, но предлагает гораздо важным найти не сходство двух произведений, а различие в них. И далее: “Язык П. Сумарокова отличается большой близостью к разговорному при некоторой грубоватости. Если Богданович систематически очищал с каждым переизданием свою поэму от просторечных оборотов, то П. Сумароков тщательно сохраняет бытовые вульгаризмы во всех публикациях поэмы”.
Поэма “Лишенный зрения Купидон” на страницах “Аонид” и в “Собрании некоторых сочинений…” (1799) принесла Сумарокову широкую известность среди читателей конца XVIII — начала XIX веков не только в России, но и за ее рубежами. В рукописном “Сборнике стихов”, составленном в 10-х годах XIX столетия она переписана наряду со стихами Н.М. Карамзина, В.Л. Пушкина, В.В. Капниста, И.И. Дмитриева и других поэтов. Имя автора “Купидона” (“Амура”) стало популярным. Литературный критик-декабрист А. Бестужев в свой статье “Взгляд на старую и новую словесность России” писал: “Панкратий Сумароков отмечен развязною шутливостью в стихах своих, не всегда гладких, но всегда замысловатых. “Слепой Эрот” доказывает, что сибирский мороз не охладил забавного его воображения”.
Английский автор статьи “Взгляд на Россию и российскую литературу”, используя статью А. Бестужева, опубликовал свое сочинение в “Westminster Peview”. Отсюда ее вскоре перевели на французский язык и опубликовали в знаменитом “ Revue Britannique”. В статье автор бегло касается творчества И. Дмитриева, Н. Карамзина, Боброва; перечисляет последние произведения Кайзерова и Мартынова, Горчакова и Марина, которые возбудили к себе “чрезвычайный интерес”. И далее: “Бард Сибири, слепой Эрос бросил в публику том веселых стихов”. Затем упоминаются Измайлов, Бенитский и другие поэты.
В “Русском архиве” (1875. Кн.1) опубликована анонимная статья “Записная книжка, начатая в 1813 г.”. В книжке говорится: “В хорошем и дельном журнале “Revue Britanniquе” 1825 г. есть статья о русской литературе. Встречаются обыкновенные и неизбежные промахи, но вообще статья порядочная. В ней, между прочим, сказано: “Сибирский бардъ, слепой Э р о с, бросил в публику том игривых и веселых стихотворений”. Отгадайте, кто этот бард и что это за бард! А я отгадал! Речь идет о маленькой поэме! “Э р о с, лишенный зрения”, которую написал (…) Панкратий Сумароков”.
Как видно, в течение нескольких лет не одному анониму пришлось ломать голову, чтобы выяснить, кто же этот “слепой Эрос”.
В басне “Новизна” автор резко осуждает тех, кто еще вчера возносил до неба и поклонялся тому, что сегодня им кажется старым и неприемлемым. В восточной сентиментальной притче “Кедр” он обнажает непостоянство и жестокость царей. Попасть в опалу к жестокому владыке — значит лишиться всего: жены, дочери, сына, невинно заточенного в темницу. “Невинность свою опальный Зюлюман пред кедром изъявлял”. И в этом его упрекнули. “Нежнее он (кедр) тебя, жестокий человек. По крайней мере он мне плакать не мешает!”.
Среди четырнадцати эпиграмм, представленных в альманахе — сочинения на самые разнообразные темы — главным образом нравственные и бытовые.
***
За что не терпит Клит Дамона, как врага,
Что сделал он ему? — Рога.
Ага!
***
Какое сходство Клит с календарем имеет?
— Он лжет и не краснеет.
***
Мы зла единого во век не забываем;
Неблагодарности следы мы зрим везде.
Обиды на меди резцом изображаем,
Благотворения ж мы пишем на воде.
Из всех этих довольно жестко написанных сатирико-юмористических произведений неожиданностью формы и мягкостью юмора выделяется “Любовный силлогизм”.
Посылка первая
Всяк тот, кто страстию любовною пылает,
С предметом оныя всечасно быть желает,
О нем и мыслит он, о нем и говорит,
И только лишь его во всей вселенной зрит.
Посылка вторая
Я мыслю о тебе, Климена, беспрестанно;
Когда со мною ты, я щастлив несказанно,
В отсутствии ж твоем все муки я терплю.
Заключение
Так следственно: тебя, Климена, я люблю.
П.С.
…Одновременно с подборкой стихов для “Аонид”, очевидно, не без согласия с Карамзиным Сумароков начал готовить к отдельному изданию сборник своих стихотворений. Потребовалась значительная работа, хотя многие из сочинений вновь были взяты из “Иртыша”.
…В конце 1799 года Сумароков получил из Москвы по почте два тючка. Один был увесистый: в нем оказалось несколько экземпляров книги, каждая в 260 страниц. Вот ее полное (длинное по моде тех лет) название: “Совершенный лакировщик или Полное и подробное руководство к составлению и употреблению всякого рода Лаков, как спиртовых, так и скипидарных и масляных, содержащее в себе более ста лучших рецептов оным; с приобщением всех особливейших новейших и малоизвестных секретов, касающихся до сего приятного художества. Собрал из сочинений лучших Английских, Французских и Немецких художников Панкратий Сумароков”.
Сумароков посвятил это сочинение “Григорию Григорьевичу Фон-Шрейдеру, господину генерал-майору Иркутского драгунского полку шефу и ордена святого Владимира Кавалеру. В знак чувствительной благодарности с глубочайшим почтением… яко любителю и Покровителю художеств”.
В книге содержится более сотни рецептов и способов приготовления всевозможных лаков на все случаи жизни. Автор основательно изучил специальную литературу. Пожалуй, не осталось ни одного вида лака — китайский, персидский, турецкий, копаловой, янтарный, итальянский, для покрытия картин, масляные, для всевозможных видов работ (гравирования, покрытия металла, пастелей, сушеных трав и цветов, эстампов, для “каретных ходов”, “лакирования шляп”, покрытия скрипок, разведения красок и т.д.). Плюс к этому приложены примечания, инструкции, секреты чистки вещей, покрытых “настоящим китайским лаком” и т.д. Это настоящая лакокрасочная энциклопедия, особенно нужная малярам, художникам, столярам и всем любителям художеств.
Посвящение этого многолетнего труда Фон-Шрейдеру, очевидно, было связано с общими интересами двух любителей — Сумарокова-художника и генерала-любителя художеств. Именно этот обоюдный интерес и мог связать столь разных людей в Петропавловской крепости.
Уже будучи в Тобольске, Сумароков стал замечать особое к себе внимание людей, с которыми прежде разве что раскланивался при встрече на улице. Внимание усилилось после того, как в городе из рук в руки переходил альманах “Аониды”.
1 Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.И. Ефрона, 1890. Т. 2. С. 146.
2 Словарь французской литературы XVIII века. Париж, 1960, с.110.
3 Цит. по ст.: Н. Петровский. Новый труд по русской библиографии // Ученые записки Казанского университета. 1912, кн. 6—7, Критика и библиография. С. 13.
4 Барг М.А. Шекспир и история. Изд. 2. М., 1979. С. 199.
5 Грин Д.Р. История английского народа. М., 1892. Т. 2. Кн. 5. С. 57.
6 Там же.
7 Грин Д.Р. История английского народа. Т. 2. С. кн. 5. С. 61.
8 Барг М.А. Шекспир и история. Изд.2. 1979. С. 200.
9 История Франции. В 3-х т. М., 1972. Т. 1. С. 304.
10 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С. 59.
11 Подробно о жизни и творчестве Н. Смирнова см.: Павлов В.А. Николай Смирнов — сотрудник журнала “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”. — Свердловск, 1983.
12 По вине редакции журнала эта строка оказалась опущенной. Восстановлена по другому изданию.
13 Стихотворения Панкратия Сумарокова. — СПб. 1832. С. XXIV.
14 Тобольские губ. ведом. 1889. № 38. С.11.
15 Описание Тобольского наместничества. — Новосибирск, 1982. С. 109.
16 Тобольские губернские ведомости. 1889. 7 окт.
17 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXIV.
18 Там же. С. XXV.
19 ГАСО. Ф.141. Оп. 1. Д. 3. Л. 182—183. За указание этого документа искренне благодарю историка архитектуры А. Каптикова.
20 В письме, адресованном некому Семену Кондратьевичу, 2 мая 1793 года Алябьев писал: “За выполнение моей прозьбы в рассуждении купца Зеленцова покорно вас милостивого государя моего благодарю, впротчем пребываю с истинным почтением милостивый государь мой” (ТФ ГАТО. Ф. 341. Оп. 1. Д. 246. Л. 139.
21 Чупин Н.К. Цит. по: Курочкин Ю. Уральские находки. С. 39—40.
22 Уральская историческая энциклопедия. — Екатеринбург, 1998. С. 424.
23 Словцов П.А. Цит. по: Курочкин Ю. Уральские находки. С. 39.
24 Чупин Н.К. О Богословских заводах и о заводчиках Походяшиных, помещенных в неофициальной части Губернских ведомостей в период 1842—1881 гг. — Пермь, 1889. Вып. 1. С. 113.
25 А. С-ов. Записки отжившего человека. С. 715.
26 А. С-ов. Записки отжившего человека. С. 727.
27 А. С-ов. Там же. С. 726.
28 См.: Шинкаренко Ю. Корона, митра и картуз Верхотурья // На государевой дороге. Сб. очерков. — Екатеринбург, 2000. С. 103—104.
29 Уральская историческая энциклопедия. — Екатеринбург, 1998. С. 218—219.
30 Уральская историческая энциклопедия. С. 219.
31 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С. XXV.
32 Стихотворения Панкратия Сумарокова. С.XXVI.
33 Цит. по: Очерки по истории русской журналистики и критики. XVIII век и первая половина XIX. — Л., 1950. Т.1. С. 145.
34 Аониды. 1796. Кн. 1. С. IV.
35 Аониды. 1799. Кн. III. С. 277.
36 Постнов Ю.С. Русская литература Сибири. С. 45.