Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2004
Алексей Решетов. Овен. Стихотворения. — Екатеринбург: Банк культурной информации, 2003. — 96 с. — (Библиотека поэзии Каменного пояса. Малая серия).
Сегодня любое высказывание о Решетове становится высказыванием о всей нашей поэзии второй половины века. Более того, разговором о явлении нормы в этой поэзии. Зачем вообще нужна упорядоченная речь, расположенная столбиком на странице? Зачем вообще нужна красота? Однако в безумном двадцатом, когда искусство, возможно, было тем единственным сердцем, что не забывало человека, литература, и поэзия в частности, существовали для одного, главного, — чтоб человек не сошел с ума. Они задавали норму чувств, составляя идеальную картину того, как надо чувствовать (или — как не надо), чтобы остаться человеком. Сегодня Решетов видится одним из тех, кто стал воплощением нравственной и эстетической нормы. Примером, доказательством и возможностью очень важного нравственного и художественного равновесия, без которого немыслимо искусство.
“Овен” — книга, составленная из неопубликованных в прежних сборниках вещей, коих не так много, и нескольких десятков стихотворений, которым собраться в новую книгу при жизни автора уже не пришлось. В целом “Овен”, пожалуй, не меняет нашего представления о лирике Решетова, а лишь отчасти дополняет его. Но это не так важно, как девяносто страниц незнакомых произведений поэта. Хороший повод его перечитать.
Решетов писал о смерти всегда. И о жизни — тоже. Основной предмет его лирики — моральная проблема человеческого существования перед лицом смерти. Как жить и чувствовать смертному? Какой смысл в существовании преходящего? Что есть человек, его душа и вечный мир? Как надо жить, как умирать? Поэт ставит задачу так:
Не хочу, чтоб жизнь закончилась
Вдруг, однажды, просто так.
Чтобы тело жалко скорчилось,
Сдвинув с места свой тюфяк.
Написать строку бессмертную,
Целовать подругу всласть
И, пройдя по снегу первому,
Неожиданно упасть.
В последнем четверостишии Решетов дает важные константы своего мира: творчество, любовь, природа. Все три — это полная смысла жизнь, на фоне которой смерть лишь случайность. Последнее четверостишие — это идеальный, по Решетову, последний день.
В сущности, практически весь Решетов девяностых занят изображением, формированием модели жизни как последнего дня. Не дай бог так жить в буквальном смысле; даже, пожалуй, поэту. Да и не выйдет. Однако мы говорим об идеале. Художественный идеал чудовищно императивен — настолько, насколько реальная жизнь инертна. К мысли, чувству или, на худой конец, удивлению побуждает только сильное высказывание на пределе эстетических возможностей, с одной стороны, и понимания — с другой. Этот предел всегда находится в динамике, он изменяется под воздействием поэтических практик. Задача искусства не удивление; то — забота массовой культуры и массового вкуса, где вечный перебор с пафосом и неразборчивость в средствах. Задача искусства — сочувствие, а тут уж претензии, если что, адресуйте повыше, оно, по Тютчеву, дается как благодать.
Эстетически рафинированный девятнадцатый век предложил нам классику как основной результат просвещения и средство воспитания прекрасного. Этот хлеб мы все едим. Классический стих — дитя классической гармонии формы и содержания, чистоты и равновесия чувства, мысли и духовного движения.
Гармония в двадцатом веке, конечно, не такая. Меньше чистоты, зато и рафинированности меньше. Но она есть, и стихи Решетова это важное событие подтверждают. Событие, на мой взгляд, заключается в самом обнаружении на рубеже веков той самой, утерянной, казалось бы, чистоты и музыкальности. Обнаружение нового эстетического предела или новой эстетической возможности, как угодно. В любом случае, обретение камертона (его, к сожалению, слышат не все) — это благо для словесности, независимо от глухоты многих. Звук не доводит всех до озарения, главное, чтобы услышали те, кому надо. Но каков он, этот звук?
Понятно, что камертон этот в конце века массовых катаклизмов должен звучать максимально демократично. Два имени: Борис Рыжий и Алексей Решетов. Народность Рыжего, при подчеркнуто благородной форме, в принципиальной гуманистичности его взгляда на мир и человека в нем. Это благородная адвокатура бессловесного “маленького человека”, поэтизация народа и человека “вообще”. Последовательный демократизм аристократа, вплоть до растворения личной судьбы в якобы “низком” жизненном сценарии.
Народность Решетова иная. Образ автора у него — это как бы просторечный человек, вербально выражающий высшее в якобы “скромных”, доступных средствах. Не лубочный “человек с балалайкой на вокзале”, а явленное в лирическом герое народное представление о высокой поэзии, о Пушкине, например. Язык Решетова — это тот язык, которым народ выражает, защищает и сохраняет высокое в себе. Вот почему этот поэт многим кажется примитивным, славистов повергает в недоумение, а на чужие языки, я убежден, непереводим.
Любопытно, что при всей, так сказать, своей неангажированности Решетов, безусловно, тонкий мастер и элитарен почище некоторых. Но тонкость его как раз в кажущейся простоте и безыскусности его Музы. Это обманчивая простота подлинного поэта, новая человечность которого (новый поэт — это всегда новая человечность) еще долго будет волновать иных стихотворцев и временами тревожить критические умы. Читатель, при определенных условиях, ему обеспечен. Потому что Решетов всегда — о главном. И — не просто о главном, а очень точно о главном. Что это, как не норма?
Решетов — поэт национальный. И по масштабу, и по границам восприятия. Его читатель здесь, и связан он со своим поэтом не одним языком (как, скажем, Бродский), но и общей судьбой, общим видеорядом. Здесь мне хочется привести одно наблюдение Елены Тиновской, раскрывающее причины этого, достаточно драматического, на ее взгляд, положения. Вот две строчки Решетова:
В ожерелье сереньких прищепок
Женщина спускается с крыльца…
Вот, спускается. Две строчки — а национальная картина бытия (белье во дворе, значит, барак или пригород), апелляция прямо к сердцу читателя, с этой картиной, конечно, знакомого лично. Иное-какое сердце останется глухим, а наше (я не националист, просто по-другому не скажешь) взорвется громадным эхом ассоциаций. Кстати, “серенькие” прищепки тут — эпитет для Решетова принципиальный. Поэт выбирает не метафорический ход, а человечески и предметно живописное слово.
Что делает поэта классиком? Пожалуй, две вещи. Во-первых, искреннее признание коллегами и критиками его места в истории словесности. Во-вторых, неослабевающее читательское внимание. И для того, и для другого нужны книги. Решетов должен войти в состав русской поэзии неким неразложимым элементом. Более того, будущее нашей поэзии, я уверен, связано с именем Решетов. Для этого нужен, помечтаем, всего лишь хороший однотомник в Москве и бескорыстие хороших людей.
Человек одинок в этом мире, и это одиночество никогда его не покинет. Это печально или не печально. Однако иногда нам дан голос другого. Дан для того, чтобы мы знали: мы не одни такие.
Олег Дозморов