Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Михаил Яковлевич Найдич ушел на войну в первые дни Великой Отечественной, в неполных 17 лет. Служил в воздушно-десантных войсках, потом в артиллерийской разведке. К тому времени, когда по возрасту подлежал призыву в армию, уже успел принять участие в боях на Украине, на Дону, в Сталинграде и после нескольких тяжелых ранений лечился почти год в госпиталях Челябинска, Троицка, Уральска (Западный Казахстан). После демобилизации в послевоенные годы окончил отделение журналистики Уральского госуниверситета.
Автор многих поэтических сборников и книг прозы: “Разведчики весны”, “Тебе, родная армия”, “Час пробил”, “Шинель навырост” и многочисленных публикаций в периодике, давний автор нашего журнала. Живет в Екатеринбурге
Давнее стихотворение
Спустя полвека посвящаю его памяти
Льва Сорокина, Юрия Трифонова, Ивана Беляева
Стена, его портрет. Лишь поглядишь — и склока,
и козни все ушли. И расступилась мгла.
И воздух задрожал — и незнакомка Блока,
шелками зашуршав, к тебе уже зашла.
Заметил ты ее? Скорее, не заметил:
осенний полумрак, один из мутных дней.
Ты только скрип пера застенчиво замедлил.
И заболела грудь. Как раньше. Но сильней.
А закруглив сюжет и завершая тему,
ты — молодой поэт, по сути, новичок —
вдруг вздрогнешь: вот оно — ничуть не хуже, чем у…
И глянешь на портрет, его портрет. Молчок.
***
Нелепые тянутся дни и недели,
Недаром нас жареный клюнул петух,
И вот уже мы до того обеднели,
Что стыдно, ей-Богу, и вымолвить вслух.
Куда ни посмотришь, не клеится дело,
Печальны обвисшие гроздья рябин.
Заря над притихшей рекой побледнела,
Теряя надежду и гемоглобин.
А в липких ладонях затасканной прозы
Утратили звон золотые кусты.
И рощицы сникли, и выдохлись грозы.
Пустая душа. И карманы пусты.
И столько случайного, столько плохого,
И мир до остатка принижен, сутул.
А кто-то, точь-в-точь как мадам Петухова,
Сокровища прячет в двенадцатый стул.
Оглядка
(Уральск. 1945)
Эта послевоенная теплая осень,
как могла, пресекала унынье и злость.
Позади госпитальная жизнь — я забросил
костыли, поменяв их на палку, на трость.
Танцы в парке “Кзыл-тан”. Там смешки, реже — слезы.
Там, где всякое было, порой — и резня,
иногда я стоял, прислонившись к березе,
будто только она понимает меня.
И с тех пор, где оркестрами
бьют в перепонки,
а слова разрывают разумную связь,
мне и хочется быть среди всех,
но — в сторонке,
от пустой болтовни хоть чуть-чуть отстранясь…
Вальс последний!
И шепот блуждает по парку.
Танцы кончились. Люди уходят во тьму.
Я один уходил, опираясь на палку.
Мне хотелось сказать о любви.
Хоть кому!
***
Разглядел тебя с первого взгляда,
дорогая отрада моя,
это значит: туда, куда надо,
поворачивал голову я.
Но сейчас, за июльскою гранью,
где бульвар непростительно пуст,
рассыпаются воспоминанья,
как уставший рябиновый куст.
Ты ушла, нет тебя, дорогая,
дождь прижался к поникшим цветам.
Далеко ты… Не в штате Огайо,
не в Австралии… Дальше!..
Ты там,
где слова незадачливо рвутся;
но я слышу небесную высь:
“Не спеши до меня дотянуться,
только помни — и не торопись…”
***
День состоял из журавлей,
взлетающих над гречей,
еще — из света и теней,
из их противоречий.
Там был еще ориентир —
звезда над голубятней…
Тот давний довоенный мир
мне ближе и понятней.
Там дождь смывал любую грязь,
и там в разгаре лета
вставал я на ноги, держась
за ветку бересклета.
Я помню, в травах утопал
наш многолюдный дворик.
Шли годы… Я потом узнал,
что Тимофеич, дворник
тщедушный, тощий, как тростник,
с хитринкою во взоре,
при немцах многого достиг,
став полицаем вскоре.
Немало их, таких слепцов
иль подлецов… О Боже!
Неужто ты в конце концов
таких прощаешь тоже?
Тогда зачем мне эта жизнь,
где в поисках участья
себе мы шепчем: “Продержись!
Еще наступит счастье!”
Но снова воспаленный взор
находит дни былые,
где мамы все, как на подбор, —
такие молодые!
***
Здесь, у собора, палую листву
по-стариковски ножкой загребая,
проходит мой ровесник, забывая,
что вот и жизнь прошла, по существу.
Он чуть сутул. И плащ его намок.
И мысли — в довершенье эпизода:
мы так и не дошли до горизонта,
но покажите нам того, кто смог!
Таких здесь нет. И не было таких;
а если будут, мы их тут же сглазим —
и только тени будут падать наземь
от ветел, по-осеннему нагих…
А дождик продолжает моросить,
и проблеск солнца ветром изувечен.
И трудно мне сдержаться в этот вечер,
чтоб ничего у Бога не просить.
Одоление
Значит, так? За бедою беда?
Но иду — нет дороги прямее;
Не забыл еще, где и когда
Мне крыло перебили пигмеи.
Повисает удушливый дым
Над людскими сердцами, над крышами,
Но скажи, разве чем-то иным
С детства, сызмальства, с юности
Дышим мы?
Ничего. Зимний белый халат
Перелески надеть не забыли — и,
Понимая, что мир глуховат,
Все же верят, что есть в изобилии
У поэта слова, чтобы все
Их глотнули, усвоили, поняли,
И чтоб мчались по свежей росе
Высоченные лошади, пони ли;
Посветлеет сильней, чем вчера, —
И тогда, зачеркнув мину постную,
Ветром сбитая горе-пчела
Вновь поверит в судьбу медоностную.
Отодвинется влево беда,
В пустоту: это место удобное.
Пусть и вас никогда, никогда
Не настигнет печаль допотопная!
Разойдемся по разным домам,
Где жара, где и снежное крошево.
Люди, счастья желаю я вам,
Ну и мне пожелайте того же вы…
А перо тяжелеет в руке,
Но, не нянчась с тоской и обидою,
Только здесь,
В стихотворной строке,
И лечу я крыло перебитое.