Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Кейс Верхейл. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2002.
Голландский литературовед и прозаик Кейс Верхейл дружил с Иосифом Бродским почти тридцать лет, переписывался, участвовал в совместных проектах, наконец, встречался с ним как филолог с автором стихотворений и эссе, которые анализировал в своих статьях. “Танец вокруг мира” — собрание разрозненных текстов, опубликованных на нидерландском и русском языках в разное время и в разных жанрах: воспоминания о начальном этапе знакомства с поэтом в 1967 году и некролог его памяти, литературоведческий набросок и развернутая литературоведческая статья, заметка для памяти, дневниковые записи, краткое предисловие к публикации переводов стихов Бродского и послесловие к его сборнику, популярная биографическая справка, рецензия на “Часть речи”, переводы стихов Мартинуса Нейхофа — знаменитого нидерландского поэта, который нравился Бродскому.
В книге, как подчеркивает автор, нет размышлений над “корпусом текстов”, но есть обремененность “сугубо личными впечатлениями” и ответственность за их передачу. Воспоминания о прошлом, объяснения нидерландскому читателю, кто есть И. Бродский, глубокие и неожиданные культурологические сопоставления, конечно, интересны и сами по себе. Не только благодаря прекрасной профессиональной выучке автора, но и потому, что К. Верхейл ведет в концерте памяти Бродского особую партию. Ровесник-филолог из другой страны, свободный от общности культурного советского багажа и рода деятельности, он избавлен тем самым от “смеси близости и раздраженного соперничества”, которую справедливо подмечает в отношениях к прославленному собрату его ленинградского окружения. Он пишет историю дружбы двух сверстников, одному из которых — нидерландскому филологу — окружающие внушали мысль о его сходстве с русским поэтом. Размышления об этом сходстве и составили, на наш взгляд, внутренний сюжет этой книги. Тот, кого считали похожим на Бродского, озадачен этими утверждениями. Да, он тоже видел в детстве бомбежки, ощутил еще в отрочестве скрытую притягательность империи, поклонялся Тарзану. Но это было другое видение, другое притяжение, другое поклонение. Поколенческий опыт, конечно, важен, но не менее важно, что Верхейл — западный человек, имевший, как он пишет, счастье “вырасти в стране с традиционной культурой”, к тому же филолог, а не поэт.
Иностранец-славист занимает по отношению к русскому поэту позицию уважительного внимания. Он осмотрителен и наделен желанием понравиться. Равно спокойно он повествует о том, как в молодости беспрекословно выполнял свой долг восхищения умением Иосифа зажигать спички о джинсы, или испытывал безразличие ко всему происходящему в СССР, в том числе, и с Бродским, когда мыслями уже был дома, в Голландии. Верхейл понимает масштаб дарования Бродского, и сам порой видит себя “этаким школьным учителем, которому выпала честь общаться с поэтом лишь благодаря тому, что сам он волей случая родился в далекой стране и обладает кое-какими знаниями”.
Но обладание кое-какими знаниями — это еще и опыт иной культуры. Он требует от мемуариста честности перед собой и читателем, спокойного приятия себя таким, какой ты есть, со своими случайными впечатлениями и необязательными вроде бы для рассказа чувствами. Он же подталкивает воспринимать как безвкусицу стремление “выставлять перед публикой свои временные нелады с человеком, который уже не сможет дать свою версию” и в итоге позволяет Верхейлу увидеть в Бродском человека, лишенного снобизма, деятельного, любящего опекать, страшащегося перерывов в разговорах, проверяющего на других свои стихи и теории, излучающего тревогу в любом чужом доме, переживающего пробелы в образовании. Другой опыт позволяет обнаружить в творчестве Бродского “голландскую” составляющую: глубинную внутреннюю связь его мироощущения с кальвинизмом, родство его жизнестроительной практики с убеждениями Б.Спинозы, нидерландские мотивы и переклички.
Сам прозаик, Верхейл знает толк в запоминающейся детали. Во время похорон Бродского удары каменщиков невольно воспроизвели дактиль — его любимый поэтический размер. Многократно и многими повторялось суждение о том, сколь важно для Бродского было ощущение абсолютно свободного владения языком, орудием которого является поэт. В книге всплывает эпизод про то же: в разговоре с уже давно эмигрировавшим Бродским голландец, только что вернувшийся из СССР, упомянул “кроссовки”. Реакция Бродского на незнакомое, возникшее без него в языке, который он мыслил родным, слово — реакция болезненная, мучительная, “от столкновения с незнакомым ему русским словом поэт-изгнанник на секунду утратил стойкость”.
Автор ценит и точную формулировку, и образное непрямое описание. Оттого Бродский в его книге — “автор своенравной интеллектуальной поэзии”, увлеченный работой собственного ума; поэт виртуозной поэтической техники с “танцевальной моторикой мысли”, отличающейся “лаконичной изобретательностью”, в стихах которого “выдуманный фон служит … для маскировки собственного жизненного опыта в ХХ веке с его реальностью”. Бродский, по мнению Верхейла, продолжил “русификацию” англоязычной литературы и “англизовал” русскую поэзию; внес в русскую литературу новый поворот: вместо человека, склонного к самоотречению во имя чего-то более высокого, чем его собственное “я”, он настаивает на необходимости самосохранения через самодисциплину и упорство в собственной деятельности как индивидуума.
Достойный друг, неслучайно выбранный собеседник поэта, Кейс Верхейл обращает свои слова разным аудиториям: от участников научной конференции по творчеству Бродского до нидерландских школьников. Где-то он повторяет одно и то же, но так естественно, высоко ценя в Бродском мужество независимости, способность быть объединителем культур, остроумие и поэтическую дисциплину, говорить об этом в разных контекстах.
И еще об одном. В книге замечательные фотографии (к сожалению, качество их печати оставляет желать лучшего). На них Бродский, каким его любит автор. Вот два молодых человека прикуривают друг у друга в 1968 г., вот в 1980 г. сидят на террасе “Американской гостиницы” в Амстердаме, читая каждый свое, вот во время нобелевских торжеств Бродский тихо сияет среди праздничной толпы, а вот, валяя дурака, отдает честь в компании двух Кейсов и немолодой голландки католического вероисповедания. “И глаз, привыкший к уменьшенью тел на расстоянии, иной предел здесь обретает…”
Мария Литовская