Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Из отдельных эпизодов моей поездки в Овсянку, из наблюдений за писателем в кругу семьи и среди гостей у меня сложился — и довольно-таки устойчиво — образ этакого балагура, неунывающего шалопута с простовато-мужичьим обличьем, не признающего изысканные манеры. И этот стереотип бодрячка из народа как-то в одночасье рухнул. Или точнее: Астафьев открылся для меня в тот вечер с совершенно другой стороны. Это было незадолго до моего отъезда. После ужина я, как обычно, с головой уходил в чтение, благо, возможностей для этого в домашней библиотеке писателя, ставшей на неделю моей спальней, было достаточно. Сижу я, читаю. Подходит Виктор Петрович.
— Что, Гена, читаешь?
— Вот, воспоминания Марьи Семеновны о Николае Рубцове.
— Да… Светлые у Коли стихи. Светлые и печальные.
Виктор Петрович присел к столу. И тут как-то сам по себе у нас зашел разговор о поэзии и поэтах. Астафьев прочел наизусть пушкинское “Я вас любил”, заметив после этого:
— Любовь и женщина движут поэзией.
О Пушкине он говорил с особым почтением, рассказывая такие подробности его биографии, каких в школьном учебнике не встретишь. Вообще у Астафьева исключительная память. Он перечислил фамилии художников, рисовавших Пушкина. С большой симпатией отзывался Виктор Петрович и о “полубоге” Лермонтове, о Баратынском, об испанском поэте Хименесе, лауреате Нобелевской премии.
— А как вы относитесь к Высоцкому?
— Высоцкий — временное явление, дань эпохе. С годами поклонников у него поубавится, хотя в свое время он был нужен. Но стихи у него слабые. Мне от силы два-три стихотворения нравятся.
Услышав такой отзыв, я, выросший с песнями Высоцкого, “полез в бутылку”:
— Виктор Петрович, как же так? А его песни из военного цикла? Помните строчки: “Для меня будто ветром задуло костер, когда он не вернулся из боя”? Какой образ, сравнение, а? Вам как фронтовику наверняка должны быть близки эти строки.
— Образ, сравнение… Уходить надо в стихах, да и в прозе, от красивостей. Ты посмотри, как у Тютчева написано. — Виктор Петрович взял с полки книгу. — Вот послушай:
Не рассуждай, не хлопочи…
Безумство ищет, глупость судит.
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего жалеть? О чем тужить?
День пережит — и слава Богу.
Смотри, как все просто и ясно сказано. В стихах должна быть абсолютная точность. А еще вот послушай:
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томных легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможение — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
— Божественной стыдливостью страданья… — как бы про себя повторил Виктор Петрович. — Чудесные, пронзительные строки! Я у себя в Овсянке частенько беру, перечитываю Тютчева. Иной раз такое скверное настроение, а почитаю — и так отрадно на душе становится.
Из современных поэтов Виктор Петрович выделил Николая Аушева и Ольгу Постникову из Костромской области:
— У Николая есть замечательные стихи о лошади. А с Олей я встретился в день, когда мне вручили премию Шукшина. Ну, думаю, подойдет девица в обтянутых джинсах, намакияженная, а передо мной предстала скромная девушка в вышитой рубашке, без всякой “штукатурки”. И стихи у нее такие же простые, искренние. На днях получил письмо со стихами от внучки Матвея Савинцева, героя моего первого рассказа “Сибиряк”. Умница. Добротные стихи. От поэзии сейчас ей уже не отстать, только вот что ее ожидает за литературным углом?.. — В вопросе, заданном скорее самому себе, сквозила тревога.
Тепло вспоминал Виктор Петрович и о своих встречах с Булатом Окуджавой, сборник стихов которого с дарственной надписью стоит в книжном шкафу на самом видном месте:
— При встрече Булат всегда дружески бодал меня головой. И про здоровье никогда не спрашивал: дескать, раз встретились, значит, живы, и нечего тут про здоровье спрашивать.
Часа полтора мы говорили о поэзии. Я-то больше слушал, поражаясь тонкому чутью литератора-прозаика на хорошие стихи, его доскональным знаниям творчества и классиков, и современников — наших и зарубежных. И когда я сказал ему об этом, Виктор Петрович хитро усмехнулся:
— Ну, так я же профессионал.
— Вот почему вы любите смотреть фильмы про Коломбо! Тот тоже под простачка “косит”, а в самом деле непревзойденный специалист, профессионал до мозга костей, — осмелился я на сравнение.
— Так Вася Шукшин в сапогах ходил, а такое выделывал! — с улыбкой отреагировал Виктор Петрович. И, вставая, уже серьезно добавил: — Да… Мы-то с тобой проговорили, почитали стихи. А часто ли нынче открывают добрую книгу? Людям сейчас абсолютно не до поэзии…
Как я пожалел, что во время нашей беседы не включил диктофон! Ведь я передал (и то весьма приблизительно) лишь малую толику из того, о чем рассказывал Виктор Петрович. А это была прекрасная лекция о поэзии — живая, не академическая, с яркими примерами и житейскими историями из биографии Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Рубцова. И какая неповторимая, доверительная интонация! Потому-то, с первых минут увлекшись беседой, я совершенно забыл о диктофоне…
Наутро, увидев меня с тем же томиком стихов Тютчева, Виктор Петрович заулыбался:
— Что? Раззадорил я тебя вчера?
А мне было не до смеха. После вчерашнего разговора меня взяла оторопь: до чего же я еще “зеленый”, как много не знаю, сколько не прочитано нужных книг! И, оставшись один, я совсем другими глазами оглядел астафьевскую библиотеку. Достоевский, Тургенев, Лесков, Шишков, Солженицын, Замятин, Соллогуб, Гумилев, Данте, Рабле, Моруа, Ремарк… Да разве перечислить всех авторов, стоявших “плечом к плечу” на полках под стеклом книжных шкафов! А сколько же специальной литературы — от “Говора Среднего Приобья” до “Истории и дипломатии” и книг по искусству! Отдельный шкаф занимают книги из серии “Жизнь замечательных людей”. Кстати, собирать и читать книги серии “ЖЗЛ” — в недалеком прошлом любимое занятие писателя.
С книжных полок меня пристально разглядывали классики, и мне показалось, что кто-то из них произнес: “Да, брат, немало надо перелопатить словесной руды, чтобы извлечь из нее ценную породу”.
То ли Виктору Петровичу самому захотелось в тот вечер окунуться в лирическую волну поэзии, то ли он почувствовал, что мне как журналисту недостает какого-то штриха, изюминки для будущего очерка, но я бесконечно благодарен Астафьеву за “поэтический вечер для двоих”. Он мне запомнился на всю жизнь.
…Теперь, “когда на сердце тяжесть”, я включаю магнитофон с подаренной Виктором Петровичем кассетой. На ней записан романс (музыка Владимира Пороцкого) на стихи Астафьева. Да, не удивляйтесь: закоренелый писатель-прозаик в душе всегда оставался поэтом. И стихи не могли не родиться. Вчитайтесь в эти идущие от сердца строки:
Над Енисеем осени круженье,
И листья светло падают в реку.
И острова плывут, как листьев отраженье,
А сердце рвется вслед прощальному гудку.
Тревоги нет, а лишь тоска. И горе
Листом увядшим над рекой кружит.
И не слезой, а песней о далеком море
В краю полночном память, память прозвучит.
Припев:
Ах, осень, осень, зачем так рано,
Зачем так скоро прилетела ты?
Зачем ты утренним туманом
Закрыла летние цветы?
И улетают птицы, нами не добитые,
И в небе стон стоит, прощальный стон —
То пролетают годы, нами не дожитые…
Над Енисеем листьев, листьев перезвон.
Припев:
Ах, осень, осень, зачем так ярко,
В час угасанья ярко светишь ты?
Зачем в груди так холодно, так жарко
От неизбывной красоты?
Разумеется, не все время Виктор Петрович был человеком словоохотливым и открытым, свойским, сыплющим байки налево и направо. Бывает, выйдет из кабинета усталый, прошаркает грузно до кухни и, такой же молчаливый, сосредоточенный, весь ушедший в себя, вернется обратно к своему письменному столу. Работы у него, конечно, уйма, и наверняка наш с Секлетой (няней детей Астафьевых в 1950-е годы. — Г. В.) приезд оторвал его от каких-то срочных дел, которые потом придется наверстывать. Но ни разу Виктор Петрович ни словом, ни взглядом не выказал нам упрека.
Бывал Виктор Петрович и рассерженным. Как-то разговорились о работе культурных учреждений.
— Вот как у нас по-советски все делается! В выходные дни музеи закрыты. Это так же, как ко мне однажды профессор из Женевы приезжал. Что-то мы с ним заговорились, проголодались, кинулись в столовую, а она — в самое обеденное время — закрыта. Я тогда его к себе в Овсянку затащил, купив предварительно колбасы да еще кое-чего…
И совсем Астафьев был непримирим, когда люди безжалостно относились к природе. Впрочем, эта проблема наиболее полно отражена в “Царь-рыбе”, где каждая строчка взывает к разуму человеческому, молит о бережном отношении к природе, ко всему живому на земле.
***
Мария Семеновна дала посмотреть семейный альбом с любительскими фотографиями. Сижу, вглядываюсь в пожелтевшие черно-белые снимки. Ко мне подсел Виктор Петрович:
— Ну-ка, ну-ка, что там у тебя? Так это коллектив редакции “Чусовского рабочего”. Вон Гена Блинов, а это Серега Балахонов… Кстати, дружный коллектив в ту пору был, непьющий. Один раз мы, правда, что-то отметили да прошлись по городу с песнями — сколько потом разговоров-то было. Досталось нам от Григория Ивановича Пепеляева (редактор “Чусовского рабочего” в 1950-х годах. — Г. В.). А это мы с Васей Беловым, а тут с Женькой Носовым. Что там дальше? Встреча с фронтовиками, а это выпускники литературных курсов. Как много уже умерло нашего брата… Феди Абрамова нет. Вот он стоит. Верочки Пановой тоже нет. А какие были молодые… Здесь мы на рыбалке у Вильвенского моста. Вон и Марья Семеновна. Сколько я ей доставлял хлопот! А вот поди ж ты — переждет, приткнется ко мне и опять счастлива… Тут на море отдыхаю. Девочка? Да из отдыхающих, дочь чья-то. Возле меня почему-то всегда крутилась ребятня. Да и я любил поиграть с детьми… Ну тут видно же, что я поддатый, так ведь нет — лезут с микрофонами. Это я в Болгарии был. А вообще-то многих из нас сгубила пьянка… Это мы с Володей Радкевичем. В ту пору он, пожалуй, был самым заметным в пермской писательской организации.
Нашел я в альбоме и известную фотографию Астафьева — рыбака со щукой, — обошедшую позднее многие центральные журналы и газеты. А снимал его наш земляк Виктор Семенович Хорошавцев после удачной рыбалки на Яйве. Весьма любопытно было наблюдать за Виктором Петровичем во время просмотра фотографий. Воспоминания молодости зажгли в его глазах озорные огоньки. Он будто вновь пошел по своим заветным рыбацким местам, выпил чарку с друзьями, пообщался с коллегами по литературному цеху на писательских конференциях, полюбовался с борта парохода скалистыми берегами Енисея, побродил с ружьецом по тайге…
***
Из Овсянской библиотеки поехали на сельское кладбище, где похоронена старшая дочь Виктора Петровича и Марии Семеновны Ирина. Лопату с собой не взяли, она, впрочем, и не понадобилась, хотя Виктору Петровичу и эта почти не занесенная снегом тропинка от дороги до могилки далась с трудом… На строгом прямоугольном мраморном памятнике, над которым склонилась береза, высечено только имя — “Ирина”. Постояли. Помолчали. Возложили цветы. Поклонились.
— А вот сюда мы с Марьей ляжем. — Виктор Петрович указал на свободные места рядом с Ирининой могилой, обнесенной чугунной оградкой.
— Виктор Петрович, зачем вы так? Не торопитесь, — сказал Сергей Ким, руководитель местной телекомпании.
— А что? Я к этому спокойно отношусь.
Надо сказать, в Красноярске очень уважают Астафьева. Узнают и здороваются на улицах. А кто посмелее — просят сфотографироваться с писателем. Раз у семилетней девчонки Танюшки (разговорился с нею, гуляя по Академгородку) специально поинтересовался, кого она считает “самым главным” писателем. Так она мне сразу, без запинки назвала Астафьева и даже дом показала, в котором он живет. На обратном пути из Красноярска я задал вопрос соседкам по купе: “Кто, на ваш взгляд, самый известный и читаемый писатель в России?” Зина и Галя, обе из Белоруссии, почти в один голос ответили: Астафьев и Быков. Это мнение простых людей. Самым великим писателем называет Астафьева и патриарх советской литературы Сергей Михалков, политические взгляды которого, мягко говоря, очень отличаются от астафьевских.
Предвижу язвительные усмешки недругов Астафьева (а такие есть среди моих знакомых, в том числе и среди журналистов): вот, мол, погостил провинциал у знаменитого писателя, так теперь готов его на божничку поставить. А он, дескать, такой-сякой, и армию охаял, и за народ сейчас не пошел бы воевать добровольцем в случае войны. А мнит себя патриотом. И вообще, мол, старческое брюзжание сейчас не в моде.
Что им сказать? Да… Себе-то мы знаем цену. Это бы и ладно. Но нам еще подавай человека на виду, на нас непохожего, — ох, уж мы его разложим по косточкам. В крови это, что ли, у нас — уравнять яркую личность с собой, сереньким и неказистым, и, более того, подмять под себя? Так было с Александром Солженицыным и Андреем Сахаровым. Многим тогда не по нутру была их обнаженная правда. Но годы все расставляют по своим местам. Вот и книги, исповеди Астафьева, написанные живым, сочным языком, не утеряли своей значимости. Их читают и будут читать. Кто-то митинговал, разрушал памятники, переименовывал улицы, а он, израненный фронтовик, за рабочим столом в кабинете, в домике на берегу Енисея, выплескивал свою боль на белые листы бумаги. И, как оказалось, эта боль является нашей общей. В трудное для России время он не покинул Родину. Вот что написал Виктор Петрович в подаренной мне книге “Русский алмаз”: “Гена, тут на обложке моя Родина и я среди нее. Я ее люблю и счастлив, что доживаю свой век на родной стороне, о ней печалюсь, на нее сержусь, порою славлю, порой плююсь. Быть нам веки вечные вместе — и лучшей доли не пожелаю себе”.
И это его, острее других переживающего разлад в стране, горести и мучения народные, упрекают в непатриотизме? Слава Богу, хулителей его творчества, осуждающих взгляды писателя на историческое прошлое, все же явное меньшинство. Большинство-то осознает, что Астафьев один из немногих, кто наиболее правдиво, достоверно, не по-газетному написал о нашей жизни и своем многострадальном народе.
И раньше, зная Астафьева по его книгам, и тем более сейчас, познакомившись с ним, говорил и говорю: это наш писатель. Самый что ни на есть земной. Земной потому, что корнями врос в родную землю, живет среди людей, о них и для них пишет. Земной, потому что ему не чуждо ничто человеческое. И необычный, потому что стоит выше нашей обыденности, ограниченной узким мирком житейской суеты. И не стареющий, потому что книгам его уготована долгая жизнь. И ранимый, потому что муки и страдания народные болью отзываются в сердце писателя. И дающий надежду, потому что читаешь Астафьева — и душа тянется к светлому, как бы ни была горька и тяжела жизнь. И мудрый, потому что писатель, поводырь российской глубинки, открывает глаза на многие непонятные вещи и явления, происходящие с нами и со страной. Он и простой, и великий, потому что…
Да что это я доказываю очевидные истины! Читайте Астафьева — и вы сами во всем убедитесь.
Я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела меня с этим удивительным человеком, достойнейшим сыном России и одним из лучших представителей XX века.