Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Продолжение. Начало в № 4, 2004 г.
Журнальный вариант
“Училище любви”
Круг новых знакомых Сумарокова ширился. Кроме молодых преподавателей, призванных трудиться в народном училище, Ивана Бахтина, в него входили штаб-лекарь Иван Иванович Петерсен, его дочь Дарья Ивановна, ставшая вскоре женой Бахтина, вице-губернатор Иван Осипович Селифонтов, его супруга Александра Петровна, небольшой кружок интеллигентов, собиравшихся в доме Александра Васильевича Алябьева, купец первой гильдии, хозяин первой в наших краях бумажной фабрики, принадлежавшей ранее купцам Медведевым, Василий Яковлевич Корнильев…
Он был одним из самых богатых купцов в Тобольске. Состояние его основано на продолжении дел отца Якова и старшего брата Михаила: хлебная торговля, винокурение, казенные поставки вина и хлеба. “Сын своего времени и своего класса Василий Корнильев был талантливее многих собратьев по торгово-промышленному предпринимательству и обладал более широким кругозором. Но в вопросах прибыли, коммерческого расчета у него была железная хватка”, — писала М.М. Громыко1 .
Став полным хозяином бумажной фабрики в селе Аремзянке, Василий Яковлевич вскоре прослышал об указе Екатерины II от 15 января 1783 года, которым повелевалось не отличать типографии от простых фабрик и давалось право “каждому по своей воле заводить оные типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковых управе благочиния того города, где он ту типографию иметь хочет”. По указу в тех “вольных” типографиях разрешалось печатать книги на всех языках с одной существенной оговоркой: чтобы не было в них “ничего супротивного законам божьим и гражданским или к явному соблазну клонящегося”.
И Василий Яковлевич, возможно, вместе с сыном Дмитрием загорелись идеей основать типографию. Очевидно, не без протекции Алябьева, женатого на родственнице Николая Ивановича Новикова, Корнильевы купили два печатных станка со всеми принадлежностями, привезли их в Тобольск и приставили к ним своего крепостного Мухина, дабы он овладел искусством набора и печати2 .
А до этого Василий Яковлевич встретился с Панкратием Платоновичем и по чьей-то рекомендации — может, Бахтина либо Александры Петровны Селифонтовой — посвятил его в свое намерение организовать типографию и предложил представить для печати какую-нибудь светскую книгу. Сумароков охотно согласился. Случилось это в 1788 году.
А уже 31 января следующего года Василий Корнильев предъявил Тобольской управе благочиния “объявление” о “заведенной собственным своим коштом типографии, на которой желает производить на первый случай печатание книг на российском диалекте гражданскими литерами, а впредь стараться будет и на разных иностранных”. И тут же представил рукопись перевода с французского языка английской повести “Училище любви…”, прося управу, как того требовал царский указ, “освидетельствовать” ее и, если “во оной не найдется ничего благопристойности противного”, “указать оную напечатать и по напечатании выпустить в публику”3 .
Управа отправила рукопись в духовную консисторию. Консистория уже имела опыт цензурования. Одиннадцать лет назад с просьбой “освидетельствовать” рукопись “Приключения посадского Ивана Зубарева” к ней обратился богатейший на Урале верхотурский купец и заводовладелец М. М. Походяшин. Оригинальное сочинение Ивана Зубарева цензуровал тогда сам владыка, преосвященный Варлаам, и разрешил печатать его в походяшинской типографии при Туринской бумажной фабрике. К несчастью, тираж повести по приказу самой императрицы был полностью уничтожен…4
Корнильеву и Сумарокову оставалось только ждать решения консистории и управы благочиния.
…Наступил первый месяц весны 1789 года. Тобольск стряхнул долгую зимнюю спячку и оживился. Одиннадцатого марта на улице Пиляцкой, за Абрамовым мостом, состоялось многолюдное собрание: в присутствии всех чиновников во главе с Алябьевым и горожан епископ Тобольский и Сибирский Варлаам совершил молебен и освятил наскоро подремонтированный деревянный дом из девяти комнат, описанный ранее за недоимки у петербургского купца Льва Мануйлова. В этом доме теперь суждено быть Главному народному училищу. Накануне события в городе была объявлена подписка на нужды училища. Именитый гражданин Федор Кремлев внес тысячу рублей, купец второй гильдии Русанов — сто рублей, столько же ассигновал в виде ежегодных взносов А.В. Алябьев. Их примеру последовали многие чиновники, мещанство, цеховые… Лишь одно священство не дало ни гроша.
Тем не менее, как говорится, ничтоже сумняшеся, Варлаам произнес слово, “изъявляющее сердечную благодарность за столь бесподобную милость, какую изъявляет от престола Всеавгустейшая Монархиня Матерь отечества среди бесчисленных своих попечений о благе своих подданных, искореняет невежество, яко человеку неприличное и насаждает просвещение, яко изящнейшее средство на усовершенствование благосостояния любезных своих подданных, не изъемля ни единого состояния”.
Затем с речью выступил молодой учитель, выпускник Московской духовной академии Иван Борисович Лафинов:
“…Наконец се! Настал вожделенный час, в котором и сей благословенный град начнет участвовать с другими в сем неоцененном от престола даре. С сего мгновения, почтеннейшие граждане, — вещал Иван Борисович, — юношество ваше (ежели ревностно соответствовать благодетельным о нас намерениям общие Матери нашия пожелает), вступив в сие наукам посвященное место, может питать души достойными человека плодами просвещения” и т.д.
Речи на торжественном открытии слушали и все 88 учеников разных сословий: дети чиновников, военнослужащих, дворян, священнослужителей, купцов, мещан, цеховых, солдат, казаков, даже дворовых людей (4) и крепостных крестьян (2). Разными они были и по возрасту — от пяти до тридцати трех лет.
Конечно, училище стало серьезным конкурентом приватному учителю Сумарокову, однако он не огорчился. Более того, он загодя подружился с учителями Тимофеем Воскресенским, Иваном Лафиновым, Иваном Набережным, Василием Прутковским. Все они были людьми образованными и хорошо подготовленными для педагогической деятельности.
В начале апреля Василий Яковлевич сообщил Сумарокову, что управа благочиния вместе с ректором семинарии архимандритом Геннадием, проверив рукопись “Училища любви”, разрешили печатать ее и “выпустить в публику”5 .
Пятого апреля состоялось торжественное открытие типографии, указ наместнического правления, официально извещавший об этом событии, был напечатан.
Новое предприятие, помещенное на подворье Корнильева напротив Прямского взвоза, начало работать. По контракту, заключенному с наместническим правлением второго апреля, Василий Яковлевич обязался печатать для правления по данным ему образцам его указы, за что должен был ежемесячно получать по пятьдесят рублей6 . Так был обеспечен твердый барыш.
Летом того же года Корнильев переадресовал свое обязательство перед правлением сыну Дмитрию7 . Практически это означало, что хозяином типографии становился Дмитрий Васильевич — дед (по матери) Д.И. Менделеева.
Набирая и печатая “исполнительные указы” правления, служители типографии, прежде всего тередорщик Мухин, потихоньку набирали и текст “Училища любви”. И уже вскоре, в том же 1789 году, “англинская повесть”, посвященная переводчиком Александре Петровне Селифонтовой, вышла в свет. Так началась в Тобольске публичная литературная деятельность Сумарокова.
Комментарий
Почему же началась она с перевода?
Еще будучи в Санкт-Петербурге, юный вахмистр, а затем корнет, пробуя свои силы в “изящной словесности”, видел, что занятия литературой для многих, в том числе и для его доброго знакомого, бывшего сослуживца по Преображенскому полку Николая Михайловича Карамзина, сводились к переводам. Переводы наводняли тогдашние журналы. Карамзин, один из редакторов новиковского “Детского чтения для сердца и разума” заполнял журнал исключительно собственными переводами длиннейших нравоучительных сентиментальных повестей.
Подобную повесть “страстей и нравов” перевел и Панкратий Сумароков, не указав ни автора сочинения, ни источника перевода, что было тогда в порядке вещей. Возможно, что он и сам не знал, кто написал эту повесть. Дело в том, что в европейской литературной практике XVIII века переводы нередко печатали анонимно, в отдельных случаях язык оригинала не указывался, или же вообще читателя не извещали о том, что он держит в руках перевод. По мнению исследователя В.Д. Рака, повесть написана немецким писателем И.Г.Б. Пфейлем (1732—1800), который в 1757 и 1760 годах анонимно издал сборник “Опыт нравоучительных повестей”, почти все (их было 12) были переведены на французский язык и рассыпаны по сборникам и журналам. По-немецки сборник называется “Der Triunph der tugendhafte Liebe” (“Торжество добродетельной любви”). Один из переводов на французский, принадлежащий, по-видимому, всеевропейски знаменитому философу и сатирику Мерсье (1740—1814), получил заглавие “L’Ecole des amants” (“Училище любовников”). “С французского языка это произведение было переведено Сумароковым, — писал В.Д. Рак. — Однако источником ему “служила, возможно, какая-то иная публикация французского текста, в которой отличались имена некоторых персонажей”8 .
Выбор сочинения, вероятно, был продиктован модой среди публики, читавшей такого рода произведения, и его руссоистским характером.
До Великой французской революции и разгрома в России масонства русские дворяне чуть не поголовно “заболели” Вольтером и Жан-Жаком Руссо. Этой болезни немало способствовало кокетничанье Екатерины II с Вольтером, Дени Дидро… Графы Григорий и Владимир Орловы почтительно просили “женевского гражданина” Руссо приехать в Россию, граф К.Г. Разумовский мечтал подарить ему свою колоссальную библиотеку. Николай Иванович Новиков объявил Руссо “образцом сильнейшия в нашем веке человеческия мудрости”. О Руссо вели беседы в научных, литературных обществах и даже в легкомысленных великосветских салонах.
Вместе с философскими, политическими, педагогическими идеями автора “Общественного договора” в Россию, не спросясь, ворвался стиль чувствительного сентиментального руссоизма. “Новой Элоизой или письмами двух любовников”, “Эмилем и Софьей” не только зачитывались, но и подражали им в России и во всей Европе. Влюбленные даже письма друг другу сочиняли не иначе как “под Руссо”. Он был кумиром, ибо молодому просвещенному дворянству импонировал сентиментальный угол зрения на мир. Он позволял заглянуть в глубину человеческой натуры и психики.
“Училище любви” — это история любви и злоключений юной англичанки Фанни, “рожденной в избытке” и воспитанной, как и полагалось у Руссо, в “уединенных и спокойных деревенских убежищах”, к молодому вертопраху и прохвосту графу Рогельфильду.
Фанни — натура, начиненная добродетелями, нравоучительными сентенциями, построенными по всем правилам риторики. Любви порочной, которую олицетворяют граф и его любовница леди Сориленд, и супружеской неверности повесть противопоставляет любовь “чистосердечную” и постоянство. Конечно же, добродетель побеждает. Неверный граф быстро стал очень добродетельным, возвратился к Фанни и познал “в объятиях нежной супруги различие любви, основанной на добродетели, с той, которая несправедливо похищает сие название”.
Ради чего все это было сочинено? Прежде всего ради морали: “Так-то постоянство торжествует над сердцем заблуждающимся! Оно возвращает его на прямой путь. Страдания его никогда не остаются без награждения, и сквозь мучительных и бесчисленных искушений достигает оно до истинного блаженства”.
Риторика и слезливость, надуманные ситуации, сентиментализм с “обрывками” классицизма, маловыразительный язык хранит в себе эта маленькая, в сто сорок две страницы книжица.
Повесть — дитя своего времени. Дитя неудачное, с изъянцами. И тем не менее характерное: автор подражал Руссо, причем даже не счел нужным скрывать это, прямо ссылаясь на великого француза, заимствуя отдельные его выражения (“Должно, чтобы женщина была женщина, а не Ангел”, — говорит Руссо”) и слабые отголоски его мыслей: о служении родине, о свободе, которая формирует истинного гражданина, о необходимости образования для женщин, о здоровой и чистой жизни не в порочных городах, а в деревне, на лоне природы, ибо лишь такая жизнь воспитывает высокую нравственность9 .
“Училище любви” — первая изданная в Тобольске книга — вызвала естественный и понятный интерес читающей публики. Тираж разошелся быстро. Однако спрос на книжку не прекращался, поэтому в 1791 году Дмитрий Васильевич выпустил ее вторично. Но малой песчинкой она затерялась на дне книжных морей. До наших дней сохранился лишь один-единственный известный науке экземпляр 1791 года издания.
Сочинение Пфейля — популярного в его время писателя — ныне не представляет большого интереса. Имя его известно лишь узкому кругу дотошных специалистов. Для нас ценна сама книга как памятник культуры, камушек заложенный Корнильевыми и Сумароковым в основание урало-сибирского книгопечатания.
Женитьба. Рождение журнала
1789 год оказался для Сумарокова знаменательным не только выходом в свет его первого крупного литературного труда. В этом году он женился. Думается, случилось это событие первого июля. Об этом прозрачно рассказывает “Триолет”:
Июля первое число
Я днем блаженнейшим считаю:
Меня на небо вознесло
Июля первое число;
С тех пор я Хлою обожаю,
И знав, что тем ей угождаю,
Июля первое число
Я днем блаженнейшим считаю10 .
Через сорок с лишним лет сын Сумароковых напишет: “Супруга его, получившая так же очень хорошее воспитание, хотя и могла вести жизнь независимую, но… решилась разделить участь человека, которого ценила не по обстоятельствам, а по личным достоинствам …”11 . Нельзя было не заметить ум молодого человека, его насмешливый, но не злобивый нрав, доброту, хорошее образование, знание иностранных языков, таланты музыканта, художника, литератора, жадную тягу к различным наукам… Тем не менее решиться на брак с “несчастным”, как тогда называли ссыльных, заключенных и каторжных, могла далеко не каждая женщина. Это был брак не по расчету. Какая уж тут корысть! Ссылка Сумарокова только началась. Будущее туринского мещанина представлялось туманным, если не бесперспективным. На такой брак молодую, образованную, свободную женщину могла подвигнуть только любовь. И гувернантка под властью этого чувства связала свою судьбу с незавидной судьбой человека без прав. Думается, однако, что решающую роль в этом союзе сыграло ответное чувство молодого, еще вчера блестящего гвардейского офицера и его настоящее положение, близкое к положению… гувернантки.
Мать Панкратия Платоновича Мария Ивановна, узнав о его намерении жениться на Софье Андреевне, по обычаю благословила молодых и в духе помещичьих нравов того времени выслала им подарок — три семьи дворовых…12 .
Такой подарок не очень-то обрадовал супругов: семьи дворовых надо было на что-то содержать! И Софья Андреевна включилась в учительские занятия мужа.
Вскоре после открытия Главного народного училища, вероятно, в группе его молодых полных энтузиазма учителей возникла идея организовать при училище ежемесячный журнал “к вящему усовершенствованию толь изящного заведения”. Идею одобрил директор училища надворный советник Андрей Андреевич Мыльников, горячо поддержали губернский прокурор, поэт-сатирик и “вольтерист” Иван Иванович Бахтин и Панкратий Сумароков. Василий и Дмитрий Корнильевы решили бесплатно дать бумагу и напечатать тоже “безвозмездно из благотворения” четыре первых книги журнала13 .
Реальную поддержку идея встретила и у наместника А.В. Алябьева, который энергично покровительствовал всем культурным начинаниям в Тобольске: при нем в 1791 году было построено первое здание театра, где ставили оперы и давали музыкальные концерты. Он поддержал В.Я. Корнильева, обеспечив его типографию постоянными казенными заказами, способствовал книгоизданию, открытию Главного народного училища. Не остался в стороне Алябьев и в период организации журнала. Он разослал распоряжения комендантам, городничим и капитан-исправникам о подписке на журнал. Более того, с просьбой содействовать подписке он обратился к правителям других губерний — в Вятку, Пермь, Владимир, Ярославль…14 Явно по его распоряжению приказ общественного призрения взял на себя расходы по изданию. Надо полагать, что вельможа “екатерининской формации” заботился и о том, чтобы поднять престиж своего правления.
Получив столь мощную поддержку и помощь, сочинители и переводчики, работавшие “безденежно”, трудились увлеченно и споро. И в сентябре 1789 года вышло первое урало-сибирское периодическое издание — ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал с причудливым названием “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”. Он стал заметным событием в культурной и общественной жизни “дальней государевой вотчины”. Кстати, журнал был тогда единственным периодическим изданием в российской провинции.
Основной костяк редакции составлял маленький коллектив молодых учителей. Невольный житель Тобольска, на пути к месту ссылки проведший в городе семь месяцев, А.Н. Радищев писал в 1791 году: “Здесь есть казенное училище, и к моему величайшему изумлению я нашел в нем учителей, довольно хорошо образованных для сих мест”15 . Учительскую группу активно поддерживал и дополнял кружок Панкратия Сумарокова с его женой Софьей Андреевной, с сестрой Натальей Платоновной и его приятелем Иваном Ивановичем Бахтиным. Все они в той или иной мере участвовали в издании “Иртыша”. Наталья Платоновна, например, несла службу корректора.
Издатели журнала не считали его сугубо училищным, подчиненным исключительно задачам, которое призвано решать учебное заведение. Более того, они не разработали ни плана, ни программы издания. Вероятно, ни сами “издатели”, ни пестрый круг авторов, который вскоре сложился при “Иртыше”, не представляли журнал как нечто вполне определенное, четко и ясно оформленное. Практика “Иртыша” отражает аморфность его идейно-политической и эстетической платформы. Одно было ясно инициаторам издания, выходившего от имени учебного заведения: он должен заниматься просвещением читателей, пропагандировать различные науки и достижения в них.
Для первой книжки “Иртыша” Панкратий Сумароков приготовил перевод большого отрывка из книги Вольтера “Основы философии Ньютона”, озаглавив его “Каким образом познаем мы расстояние, величины, виды и положения предметов”. Книга Вольтера сыграла важную роль в становлении деистических и материалистических идей французского Просвещения. В главе, переведенной Сумароковым, Вольтер изложил сенсуалистскую теорию Локка, считавшего, что чувства “суть единые источники всех наших понятий” (1789. С. 48).
Журнал печатал и статьи по вопросам медицины и психологии. В апрельской книжке за 1790 год в “Иртыше” появился новый перевод Сумарокова — “Краткое изложение новейших астрономических открытий”. Переводчик показал себя отличным популяризатором науки. Он снабдил статью своими примечаниями, помогая читателям усвоить астрономическую терминологию и понять материал. В статье говорится главным образом об открытиях двух астрономов — Уильяма (Фридриха-Вильгельма) Гершеля и Иоганна Шрётера. Из этой статьи читатели “Иртыша”, вероятно, впервые узнали о теории происхождения созвездий — “вихрей” Гершеля, о том, что он наметил пространственные контуры нашей звездной системы, установил, что “неподвижные” звезды “суть равномерно подвижны”. Он утвердил это “своими наблюдениями, учиненными с помощью превосходного его телескопа”. В самом деле, английский музыкант и теоретик музыки Гершель увлекся математикой и астрономией. Не имея средств купить инструмент для наблюдения за звездным небом, он своими руками создал в то время крупнейший в мире телескоп, рефлектор которого был длиной 12 метров, а диаметр — 122 см. Тринадцатого марта 1781 года Гершель “между рогов Тельца и ног Близнецов усмотрел в Млечном пути звезду, превосходящую в величине ближние неподвижные, и которая имела приметный поперечник”. (1790, апр. С. 32). Так была открыта планета Уран.
О Шрётере в “Изложении” говорится, что он наблюдал “светлые пятна” на поверхности Солнца, обнаружил “парокружие” (т.е. атмосферу) на Юпитере, что этот “неутомимый примечатель Луны учинил и кроме сего множество прекрасных открытий на лунной поверхности и даже начал делать топографию (местоописание) сей планеты” (там же, С. 42).
“Иртыш” выходил в то время, когда смена литературных направлений еще не вылилась в борьбу между ними. Они могли мирно уживаться не только под одной “крышей” издания, но даже в сознании одного человека. Классицизм переживал кризис, но еще удерживал свои позиции. Распространение получил преромантизм, который в сознании русских писателей нередко смыкался с широко развивавшемся сентиментализмом. Кроме того, складывались и реалистические тенденции, подрывавшие изнутри все бытовавшие тогда направления — и старые, и еще не утвердившиеся новые.
“Иртыш” делали преимущественно начинающие литераторы, испытавшие на себе влияние различных литературных направлений. Они были убеждены в том, что журнал должен наполняться художественными произведениями как их собственного сочинения, так и переводными, взятыми главным образом из западноевропейских источников. И дерзко ринулись в область поэзии, часто переоценивая свои силы и возможности.
Особым поэтическим рвением отличались и активно печатались учителя И. Лафинов, И. Набережнин, учащийся Главного народного училища И. Трунин. Пробовали свои силы в поэзии учитель В. Прутковский, кадет Сибирского полка Дмитрий Дягилев (прадед Сергея Дягилева), который простодушно признавался: “Недавно стал стихи кропать” (1791, январь), семинарист Матвей Мамин (будущий дед Д.Н. Мамина-Сибиряка), опубликовавший оду “Зима” (1791, декабрь) и др.
В поэтическом багаже журнала сочинения различных жанров: оды, притчи, эпиграммы, стансы, эпистолы, мадригалы, сатиры, элегии, рондо, лирические стихи и “песенки”, характерные для классицизма и сентиментализма. Большинство из них крайне мелки по содержанию и слабы по форме. Ученичество, неумение владеть словом, стихотворной формой, вымученность многих оригинальных произведений — ахиллесова пята “Иртыша”. В ряду с этими произведениями стоят и некоторые переведенные, преимущественно сентименталистского толка. Взятые напрокат и оригинальные литературные поделки вызывали скептическую усмешку и даже раздражение, неприязнь у некоторых современников и более поздних критиков — XIX и XX веков.
Но в “поэтической рубрике”, в пестрой и разноликой компании сотрудников “Иртыша” резко выделяются сочинения бывшего крепостного, высоко образованного интеллигента, ученика профессора С.Е. Десницкого, сосланного в солдаты Тобольского гарнизона Николая Семеновича Смирнова. Здесь он начал как литератор демократического крыла русского сентиментализма, в творчестве которого удивительно переплелись тенденции преромантизма и классицизма в его просветительской ипостаси16 . В журнале много печатался поэт-сатирик И.И. Бахтин. Поэтический дар его невелик, и он сам прекрасно сознавал это. Заслуга его в том, что в ряду первых из российских литераторов он поднимал самый больной вопрос жизни России — вопрос о крепостном праве. “Величайший вольнодумец” выступал не против крепостного права, не за ликвидацию его. Он беспощадно, яростно и правдиво обличал язвы крепостничества. Сквозь несовершенство литературной формы стихотворений Бахтина пробивался взволнованный гневный человеческий голос, мысль о неприемлемости тех отношений к крепостным, которые “издавна” стали бытовой повседневностью в дворянско-помещичьей среде.
Самым ярким сотрудником журнала был Панкратий Сумароков. Почти во всех номерах “Иртыша” опубликованы сочинения его пера в различных жанрах: сказки, притчи, повести, поэмы, оды, сонеты, эпиграммы, эпитафии, басни, мадригалы, философские и научные статьи. Он выступал в разных ипостасях: как автор оригинальных произведений, переводчик в стихах и прозе с французского языка и подражаний.
На страницах “Иртыша”
Подобно Бахтину, Сумароков также не был равнодушен к “издержкам” крепостничества. В унисон сатирам поэта-прокурора звучит его притча “Соловей, попугай, кошка и медведь”. В притче, написанной в аллегорической форме, животные спорят соответственно своим вкусам на тему, чем должен питаться человек. Медведь советовал “бессильных” терзать “без разбору”, а в зиму жир сосать из собственной лапы. Но спорщики с негодованием отвергли это предложение:
Погибни ты, медведь, с благим твоим советом!
И так уж многие по-твоему живут,
Лишь тем страшней тебя, что жир чужой сосут.
(1790, февраль. С. 44)
Поддерживая линию создателей “Иртыша”, пропагандировавших теорию естественного права, равенства людей от природы и выступавших против общественного неравенства, смыкавшегося с проблемой крепостного права, Сумароков выступил с “Одой на гордость” (позднее название “Гордость”).
Произведение это противоречивое. В одном случае автор утверждает, что “царь такой же человек”, а в панегирике Екатерине II, которым завершается ода в “Иртыше”, императрица уподоблена ангелу, избранному самим богом. В новой авторской редакции в “Вестнике Европы” 1804. Ч. 8. С. 137, а затем в поэтическом сборнике 1808 года панегирик Екатерине снят и вновь звучит: “Но царь такой же человек”. Однако он выше других людей, но только в том случае,
Когда их слезы осушает,
Снисходит утешать их сам;
Тогда не саном он лишь славен,
Он Титам, Александрам равен
Тогда — подобен он богам17 .
Эта редакция, конечно, учитывала новую конъюнктуру — время правления Александра I, но несмотря на многочисленные стилистические и смысловые поправки, основная идея оды сохранена. Сумароков вступил в спор с обожаемым им Г.Р. Державиным о сущности человека.
Как известно, “российский Гораций” называл человека “чертой начальной Божества”, “царем” и даже “богом”. Сумароков считал такой взгляд ошибочным, порождением ложной гипертрофированной гордыни человека, который, увы, — лишь “бренная былинка, одушевленная пылинка”, “червячок надменный”, в ослеплении возомнивший себя “царем всех тварей, всей природы”.
Осудив в этом споре “гордость общую” абстрактного Человека, Сумароков обрушивается на “частную” гордыню, на крепостников:
К важнейшей цели мысль направя
К тем пышным Крезам обращусь,
Которы бедных презирают
И с хладнокровием взирают
На льющийся их слезный ток.
Та гордость токмо заблужденье;
Сия ж сердец ожесточенье
Из ада вышедший порок
***
Вельможа, злом сим зараженный,
Рыданью страждущих внемли!
Воспомни, смертный ослепленный,
Что ты такая ж горсть земли!
Смеешься ты, а брат твой стонет,
Ты в щастии, а он в бедах.
“Или возможно без терзанья тьму бедных
зреть перед собой?” — спрашивал поэт и предупреждал:
Страшись! Наступит время грозно,
Спеши спасать себя от бед!
Раскаяние будет поздно,
Как смертная коса сверкнет.
Сверкнет! и дух твой вострепещет!
Смотри, сколь страшны взоры мещет…
Кто? — Совесть, грозный сей судья
В сей жизни ад тебе покажет,
Злу фурию к тебе привяжет,
Вселится в грудь твою змея.
(1789, декабрь. С. 41—52)
Нетрудно заметить, что проблему общественного неравенства Сумароков решал в философско-нравственном плане. Наивен и утопичен его призыв к совести вельмож, к их моральному перерождению. Но в оде слышится и нечто отнюдь не философское. “Наступит (в новой редакции “Приходит”. — В. П.) время грозно”, — замечает Сумароков. Ода опубликована в декабре 1789 года. Уже пала Бастилия — символ французского абсолютизма. Голодающее крестьянство громило замки сеньоров, жгло помещичьи усадьбы, делило захваченные луга и леса. Тысячи вельмож бежали за пределы Франции, в том числе в Россию. Буржуазная революция набирала силу. Ее жаркое дыхание доносилось до стен Тобольского кремля.
“О, вы, сердца ожесточенны! — восклицал Сумароков. — Да устрашит пример вас сей!
На толь вы щастьем вознесенны
На верьх достоинств и честей,
Чтоб вы злощастных презирали
И чтобы грубо отвергали
К вам прибегающих в слезах?
Вы сильны и велики ныне;
Но коль угодно то судьбине,
Заутро превратитесь в прах.
………………………………
Раскаяние будет поздно,
Как смертная коса свернет.
(Там же. С. 50)
В оде “коса” и “грозный судья” — аллегорические образы. Но может, имелась в виду вполне реальная крестьянская коса, которая сверкнет под воздействием событий во Франции? Еще свежи были в памяти события Крестьянской войны под руководством Пугачева. Как относился Сумароков к возможному новому бунту в России, неведомо. Но, подготавливая оду к публикации в сборнике, Сумароков кое-где усилил обличительный смысл сочинения. Так, в “Иртыше”, например, напечатано:
Каким волшебством омраченный,
Считаешь истиной мечты.
В сборнике вторую аморфно-вялую строку сменила новая:
Не слышишь рабства тяготы?18
В спор Сумарокова с Державиным, по верным наблюдениям М.Г. Альтшуллера, вмешался “радищевец” И. Пнин. В своей оде “Человек”, явившейся ответом Сумарокову, он стоял на стороне Державина и Радищева, славя величие человеческого разума.
Ты царь земли — ты царь вселенной,
Хотя ничто в сравненьи с ней.
Хотя ты прах один возженный,
Но мыслию велик своей!
А чтобы не было сомнений, против кого он выступал и, как бы объясняя, чем вызвано представление Сумарокова о человеке “надменном червячке”, Пнин прямо коснулся “биографии” оппонента:
…раб несчастный, заключенный,
Который чувствий не имел:
В оковах тяжких пресмыкаясь
И с червем подлинно равняясь,
Давимый сильною рукой
Сначала в горести признался,
Потом в сих мыслях век остался:
Что человек лишь червь земной…19
Вторая “важнейшая цель” оды Сумарокова — выпад против крепостничества — Пниным осталась незамеченной, возможно, из цензурных соображений.
Наталья, Софья, “Емилия”
Жизнь Панкратия Платоновича в Тобольске была далеко не той, какой ее представил И. Пнин. Он не был здесь “заключенным” “в оковах тяжких”. Практически чувствовал себя свободным. В четыре руки вместе с Софьей Андреевной они давали уроки ученикам. Сумароков ввел жену в узкий круг своих приятелей и сотрудников “Иртыша”. Более того, энтузиазм Сумарокова заразил его жену и сестру. Софья Андреевна тоже стала одним из авторов журнала. Она опубликовала свой перевод из “Гамбургского политического журнала” “Перечень письма из Вены от 12 октября 1789 года”. Он появился в декабрьской книжке “Иртыша” в том же году. “Перечень письма…” примечателен тем, что в нем содержится восторженный отзыв австрийцев о мужестве, доблести и необыкновенной выносливости русских войск под командованием А.В. Суворова, о личности великого русского полководца.
Секретарь Екатерины II А.В. Храповицкий вел хронику сражений в войнах России против шведов и турок.
Одиннадцатого сентября 1789 года он записал: “На реке Рымнике союзными войсками: Российско-Императорскими, под командою Генерала Суворова, и Римско-Императорскими, под предводительством Генерала Принца Саксен-Кобургского, одержана знаменитая победа над главною Турецкою армиею, предводимою Верховным Визирем Гассан-Пашою и имевшею от 90 до 100000 человек. В сем сражении неприятель потерял на месте более 5000. В добычу взято знамен 100, мортир 6, пушек осадных 7, полевых 67; несколько тысяч повозок с припасами, множество лошадей и три лагеря с экипажем”.
Война с Оттоманской Портой продолжалась и в последующие два года. И 11 декабря 1790 года Храповицкий отмечал: “Город и Крепость Измаил, наименованный Орду-Калеси, то есть Армейская крепость, взяты штурмом с неописанною храбростию войск вообще отличившихся. Атака произведена была шестью колоннами под начальством Генерала Графа Суворова-Рымникского. Приступ был мужествен и неприятель многочислен, но отчаянная оборона обратилась на его гибель и совершенное сокрушение. Жестокий бой продолжался внутри крепости шесть часов с половиною, и в час по полудни победа украсила Российское оружие новыми лаврами”20 .
Гром побед российского оружия на юге и севере страны доходил до “дальной государевой вотчины” с большим опозданием. Тобольск жил тихой размеренной жизнью. Творческий круг друзей “Иртыша” пополнялся новыми авторами. В майском номере за 1791 год Наталья Сумарокова опубликовала эпиграмму и эпитафию, в июньском — басню “Лягушка и тростник”, поддерживая сатирико-нравоучительное направление журнала. Эпитафия гласила:
Лежащий здесь судья по имени Дамон
Спал мало и почти всегда в бумагах рылся.
Но большей б прибыли гораздо сделал он,
Когда бы время то, в которое трудился
Употребил на сон.
(Иртыш. 1791. Май. С. 24)
Басня учила читателей судить о людях не по наружности их, какой бы блистательной она ни была, а по их внутреннему содержанию.
Следуя примеру мужа, Софья Андреевна перевела с французского небольшую повесть “Емилия”. Из типографии Дмитрия Корнильева, которым, видимо, и была заказана, книга вышла в свет, вероятно, в конце лета 1791 года, то есть в один год со вторым изданием “Училища любви”. Повесть открывается посвящением: “Милостивой Государыне Марье Ивановне, Ея Высокоблагородию Сумароковой. С истинным высокопочитанием посвящает: покорнейшая услужница Соф. Сум…ва.”. Так невестка отдарила свою свекровь в ответ на ее барский подарок в виде трех семей крепостных.
Повесть “Емилия” неизвестного нам западноевропейского автора, подобно “Училищу любви”, примыкает к большому “отряду” галантно-экзальтированных романов и повестей страстей и нравов, столь модных в XVIII веке. В повести лишь два действующих лица — богатая парижская куртизанка Емилия, решившая оставить свое ремесло и стать на путь добродетели, и молодой бедный дворянин. Внезапно вспыхнувшая любовь между ними приводит к мезальянсу. Повесть заканчивается многозначительной сентенцией: “Т…(“благородный” дворянин. — В.П.) и Емилия уже давно наслаждаются утехами искренной любви. Дом их есть обиталище добродетелей. Они суть образцы оных, об них говорят с похвалою и с удивлением, но никто не имеет сил им последовать”21 .
Подобно “Училищу любви” “Емилия” затерялась в книжном океане и своевременно не была замечена ни библиографами, ни исследователями. Лишь один экземпляр ее, отосланный Д.В. Корнильевым в Академию наук, сохранился, и спустя 200 лет повесть стала предметом анализа.
Некоторые итоги
На декабрьской книжке 1791 года “Иртыш” прекратил свое существование. Для Сумарокова настало время подвести итоги своего участия в журнале. Оно оказалось значительным и по количеству опубликованных сочинений, по жанровому и тематическому разнообразию, довольно точно ложившемуся в русло ясно или смутно осознанных установок редакторов — учителей-разночинцев. Они преследовали цели нравственного воспитания читателей. Осуществлению этой цели служили переводные и оригинальные юмористические и сатирические сочинения Панкратия Платоновича, обладавшего, как известно, “насмешливым” складом ума.
Уже в первом, сентябрьском номере “Иртыша” за 1789 год Сумароков опубликовал две стихотворных пьесы именно такого плана. Их сюжеты он заимствовал в “Словаре анекдотов” французского писателя О. Лакомба де Презеля” (Париж, 1766)22 . В первой, названной им “Быль”, он смеялся над мужем и неверной его женой, а в сказке “Искусный лекарь” (в переиздании с многочисленными авторскими стилистическими и смысловыми поправками — “Искусный врач”) Сумароков клеймил невежественных врачей, лечение которых помогает людям скорее расстаться с жизнью. Сюжет сказки таков. Молодой и богатый вельможа решил жениться, влюбился в свою невесту, но в конце свадьбы “невеста стала вдруг отчаянно больна”. Жених зовет “искусных лекарей, сбирает ворожей”, сулит им немалое богатство, но все тщетно,
Любовница изнемогает,
Жених орет
И волосы с себя в отчаянье дерет,
С ума детина сходит,
На мертвеца с лица походит,
Не знает, что есть сон,
Пускает тяжкий стон,
Как будто белены объелся он.
Старая колдунья дала жениху талисман, который позволял видеть души умерших. Жених отправляется к врачам, возле каждого из них видит сотни теней — души тех, кого они уморили своим лечением.
И обходивши всех, к последнему взошел,
Почти лишен надежды […]
И видит у его избушки
Две только маленькие душки.
“Подай же помощь мне и будь мой благодетель”,— просит обрадованный жених. Однако, по словам лекаря, оказалось, что он “еще недели нет”, как начал врачеванье, “и только двух робят лечил”.
В “Иртыше” сказка заканчивается так:
Коль сказку, Господа, мою вы прочитали,
Так я прибавлю к ней словечка два морали:
Почтенней в свете нет искусного врача,
А врач незнающий есть хуже палача.
(С. 27-33)
В процессе саморедактирования Сумароков снял эту концовку и заменил ее новой:
От сих нежданных слов любовник так озлился,
Что в рожу лекарю свой талисман пустил
И в волосы ему вцепился,
Кусал его, царапал, бил
И к теням чуть было ево не проводил.
Но мне его не жаль, таковской он и был.
Покуда ж наш жених с Санградой колобродит,
Голодна смерть от ней, поджавши хвост, бежит,
Невеста не в гробу лежит,
Но на усыпанном цветами брачном ложе;
А с лекарями вряд сбылося ли бы тоже.
Случалось ли видать читателям моим,
Чтоб немощью одной досталося двоим
Быть одержимым вдруг: бедняжке на рогоже,
И на пуху Вельможе?
К обоим им тогда врачи находят ход:
Природа к нищему, а к знатному Тиссот;
Трудов сих двух врачей какой же будет плод?
Бедняжка, поглядишь, румян, игрив, как кот,
И роет, возвратив опять с здоровьем силу,
Его Сиятельству — могилу.23
Эта наглядная картинка результатов врачевания двух докторов — Природы и Тиссота, лечившего “его Сиятельство”, позволила автору избежать лобовой морали первой редакции и тем усилить сатирическую направленность сказки. Вместе с тем “локальный случай” с женихом и его невестой отошел на “задний план”, уступив место более широкому обобщению, в коем неожиданно подчеркнуто социальное неравенство в обществе: “нищий на рогоже” и “на пуху Вельможа”.
Сказка написана российским писателем и для рядовых россиян. Написана разговорным, несколько грубоватым языком; автор использует крылатые выражения (“Как будто белены объелся”, “За что купил, за то и продаю”), далеко не салонные словечки (корпел, кряхтел, рожа, колобродит). Речь его свободна и напрямую обращена к читателю от первого лица. (“А вот что сказывать начну, читатель, я”, “Послушайте ж теперь рассказу моево” и т.д.); он легко отступает от основной темы, обращаясь к личному опыту:
В любви велико нетерпенье,
Я знаю это по себе,
Но коль, читатель мой, не сведомы тебе
Любовные мученья,
Прочти Овидия об них стихотворенья,
Он был Профессором любовна ремесла.
Сделав отступление, автор так же непринужденно возвращается к начатому рассказу:
Ну, вот! Куда меня нелехка занесла!
Я про любовь заговорился
И от рассказа удалился;
Но не один сему подвержен я греху…
Так обратимся ж к жениху.
Наблюдения, высказанные по поводу сказки “Искусный лекарь”, полностью относятся и к сказке “Способ воскрешать мертвых” (“Иртыш” 1791, сентябрь. С. 25—44) — поэтическому переложению одноименной притчи из посмертного сборника аббата Ф. Бланше “Восточные апологи и повести” (Париж, 1784), перепечатанной в январском номере “Энциклопедического журнала” за 1785 год24 , который и послужил Сумарокову источником переложения сказки, перепечатанной в сборнике поэта 1799 года (С.1—25).
В притче “Отстреленная нога” (“Иртыш”, 1789, октябрь. С. 54-58, в сборнике 1799 года стихотворение со стилистическим саморедактированием опубликовано под рубрикой “Басни”. С. 99—103) Сумароков смеется над учеными мужами, попусту дискутирующими по поводу нелепых фактов. “Некто” прочитал в письме, что
У матроса чем-то ногу
В корабле отшибло прочь;
Лекарь, ногу ту приставя,
И по-прежнему направя,
Вмиг умел ему помочь.
“Некто” сообщил об этом случае в “ученом доме”, где тотчас разгорелись жаркие споры “за” и “против”.
Прав из них хотел быть всякой;
Чуть не кончился шум дракой.
Один из ученых, превзойти желая всех,
Диссертацию марает,
Длинну книгу сочиняет
Толщиною пальцев в шесть,
доказывая, “что правдива эта весть”. Между тем “Некто” получил новое письмо, в котором сказано:
“Государь мой! не взыщите,
Я ошибся, извините,
Хоть ошибка и мала,
Ведь нога, что отстрелили
И так скоро приростили,
Деревянная была”.
Жанр басни, в котором выступал Сумароков, также служил нравственно-воспитательским целям журнала. В басне “Новизна” (1791, июнь) автор критиковал обитателей “страны Дурачества”, отрицавших сегодня то, чему поклонялись еще вчера. Заголовок басни “Простота хуже воровства” (“подражание французскому”) (там же) ясно выражает ее мораль. Сюжет и мораль басни “Тыква и жолудь” (1791, февраль) Сумароков заимствовал у Лафонтена (“Жолудь и тыква”), который в свою очередь взял их из “Творений и фантазий” Табарэна — парижского театрального комика XVII века.25 В этом сочинении звучат отголоски богоборчества. Мужик-крестьянин решительно сомневался в справедливости утверждения церкви, что Господь бог все в мире устроил “премудро”:
Нет, батька, я тебе не верю,
Хоть ты отец духовный мой.
Кривишь, родимой, ты душой.
Я как глаза ни щурю,
Не вижу мудрости такой.
Правда, в конце концов, крестьянин соглашается с мыслью о разумности божьего промысла на Земле, хотя и не перестает сомневаться в нем.
В выступлениях на тему религии Сумароков не был одинок. Антиклерикальные мотивы звучат в притче Ивана Лафинова “Неудачный искатель богатства”, религиозное ханжество резко осуждал Бахтин в эпиграмме “Безумолку ханжа евангелье твердит…” (1789, сентябрь).
Сатирико-юмористический дар Сумарокова проявлялся и в многочисленных эпиграммах и эпитафиях — традиционных формах сатиры в русской журналистике и литературе либерально-обличительного направления. Осмеянию подвергались неверные жены, мужья-рогоносцы, эгоисты, скопидомы, лжецы, клеветники и т.п. Носители всех этих пороков в эпиграммах и эпитафиях Сумарокова — люди абстрактные, носящие греческие и латинские имена — Клит, Дамон, Клитандр, Альцест, Тит, Клеон и т.д. Однако нередко поэт использовал и ясно “говорящие фамилии” — Скотон, Глупон, Чужехват, Скрягин, Спеськин и т.п.
Эпиграммы и эпитафии Сумарокова, как правило, немногословны и порой приобретали чекано-афористические формы:
Скотом рогатым Клит, я слышу, торг ведет.
Вот так — то ныне всяк друг друга продает.
(Иртыш, 1791, март)
Ты жалуешься, Клит, что Фирс тебя ругает
И замарать желает;
Фирс плут отъявленной; о чем же, Клит, тужить?
Все знают, что он лгун, чево ж тебе бояться?
Притом же в этом ты уверен быть,
Что уголь сажаю не может замараться
(Иртыш, 1790, январь)
С утра до вечера гоняя лошадей,
Без корма, без питья Альцест скотов сих мучит.
Кто хочет их спасти от тяжкой муки сей,
Пускай Альцеста тот научит,
Что есть закон,
Который именно вот что повелевает:
Чего себе кто не желает,
Да не творит тово своим и ближним он
(Иртыш, 1790, май)
А вот одна из эпитафий:
Худого больше, чем добра, творил Клеон:
Весь свет почти таков, и это что за чудо?
Но вот вещь редкая, что вечно делал он
Худое хорошо, хорошее же худо.
(Иртыш, 1791, март)
“Насмешливый нрав” Панкратия Платоновича Сумарокова ярко проявился в жанре “анти-оды”, в ирои-комической поэме “Лишенный зрения Купидон”, впервые напечатанной в январской книжке “Иртыша” за 1791 год. Сто лет спустя критик Сумарокова А.И. Дмитриев-Мамонов дал поэме пренебрежительно-отрицательную оценку как произведению, в коем он увидел лишь “ простой подбор рифм, без всякого смысла”26 . Это совершенно неверно. Взяв античный сюжет (олимпийские боги, уйдя на пир к Гомеру, оставили дома Купидона с Дураком, который нечаянно выбил Купидону глаз), Сумароков представил его в комических и сатирических красках. Разговорный грубоватый язык поэмы далек от выхолощенного жеманного языка великосветских салонов. “Пренизкие слова”, бытовизмы, комедийные ситуации и детали, живой смех — излюбленный прием Сумарокова. Он использует его, чтобы снять “божественный” ореол с обитателей Олимпа и героев греческой мифологии. Развенчивая их, автор рисует детали хорошо знакомой ему крепостнической действительности. В его изображении Зевс напоминает сумасбродного помещика, ничем не стесненного в своем самодурстве и власти над крепостными и домашними.
О, лютая напасть!
Отец богов, разинув пасть,
Ревет быком и стонет,
Богов с Олимпа гонит.
Потом с отчаянья он на стену полез.
Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,
Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,
Сбираясь пересечь богов всех батогами.
Обращаясь к провинившемуся Дурачеству, Зевс грозил: “Достоин ты ребром повешен быть на крюк”. Наказание крепостных крестьян батогами и казни путем подвешивания за ребра на крюк — характерные черты самодержавно-крепостного режима XVIII века.
Божественный ореол спадает с обитателей Олимпа и при описании их “быта”: боги отправились к Гомеру на “чашку чая”, оказывается, Гомер — их “закадычный друг”,
Едал амврозию, тянул и нектар с ними;
Со спящих же богинь обмахивал он мух
И часто забавлял их сказками своими.
На лицах богов, вернувшихся с пира, “от спирта красных, сверкают радости следы”.
Историк литературы Ю.С. Постнов справедливо считал, что “комедийное снижение образов богов перестает быть лишь шалостью, игрой воображения, простой данью жанру, но становится одним из средств отражения жизни в ее низменных проявлениях, во всей ее грубости и неприглядности”27 .
Вопреки строгим законам теоретиков и практиков классицизма Сумароков “привязал” свою поэму к совершенно определенной местности, не скрывал собственного “Я”, использовал реалии личного бытия. В прологе к поэме он писал, обращаясь к богу Солнца Фебу:
О ты, что на Сибирь взираешь исподлобья,
Скажи мне, светлый Феб,
За что до нас ты лих?
За то ль, что своего блестящего подобья
Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних
Прозрачных ледяных сосульках?
…Но кто ж виновен в том,
Коль сам ты нас не греешь?
Ты права не имеешь
Коситься так на нас.
Услышь же мой к тебе охрипший
С стужи глас!
Пожалуй, сделай одолженье —
Просунь сквозь снежных туч
Хотя один свой луч
И мерзкое мое распарь воображение.
(Иртыш, 1791, январь)
Поэма “Лишенный зрения Купидон”28 , перепечатанная в альманахе Н. Карамзина “Аониды” и в “Собрании некоторых сочинений, подражаний и переводов” Пан [кратия] Сум[ароко]ва (М, 1799), принесла ее автору широкую известность среди читателей конца XVIII — начала XIX веков не только в России, но и за ее пределами. В рукописном “Сборнике стихов”, составленном в 10-х гг. XIX столетия, она переписана наряду со стихотворениями Н.М. Карамзина, В.Л. Пушкина, В.В. Капниста, И.И. Дмитриева и других поэтов. И позднее, в 1823 году, в альманахе “Полярная звезда” литературный критик-декабрист А. Бестужев в обзоре творчества таких поэтов, как А.П. Сумароков, Ип. Ф. Богданович, В.В. Капнист, И.И. Дмитриев, Н.М. Карамзин, назвал и Панкратия Сумарокова, который “отличен развязною шутливостью в стихах своих, не всегда гладких, но всегда замысловатых. Слепой Эрот доказывает, что сибирские морозы не охладили забавного его воображения”29 . Спустя время английский “Westminster Peview” напечатал статью о русской литературе; переведенная на французский язык, она появилась в 1825 году в парижском журнале “Revue Britannique”. Говоря о Карамзине, Боброве, Измайлове и других русских поэтах, анонимный критик заметил: “Бард Сибири слепой Эрос, бросил в публику том игривых и веселых стихов”30 . Автор английской статьи (а вслед за ним французский переводчик) использовал обзорную статью А. Бестужева, превратив вольно названную Бестужевым поэму в имя ее автора.
Как видно, Сумароков владел всеми жанрами поэзии, известными в его время, предпочитая все же сатирические. Однако, хоть и редко обращаясь к любовной тематике, он использовал лирические жанры, в частности, мадригал, триолет в комедийных целях. В этих стихотворениях также сказывается его “насмешливый ум” юмориста. Так, в марте 1791 года появился “Любовный силлогизм”:
Посылка первая.
Всяк тот, кто страстию любовною пылает,
С предметом оныя всечасно быть желает;
Об нем и мыслит он, об нем и говорит,
И только лишь ево во всей вселенной зрит.
Посылка вторая.
Я мыслю о тебе, Климена, беспрестанно;
Когда со мною ты, я щастлив несказанно,
В отсутствии ж твоем все муки я терплю:
Заключение.
Так следственно тебя, Климена, я люблю.
(Иртыш, 1791, март. С. 22)
Рядом с этим стихотворением опубликован “Мадригал”:
Прелеста, я сказал, что ты не хороша,
Что одеваться ты со вкусом не умеешь;
Сказал, что ты ума ни капли не имеешь;
Что сверх того еще дурна твоя душа;
Сказал — а для чего? — Я не запрусь и в этом:
Хотел, для редкости, поспорить с целым светом.
(Там же)
При переиздании этого стихотворения в 1795 году в московском журнале “Приятное и полезное препровождение времени” (Ч. VII) оно получило новый заголовок — “Мадригал Д…И…Б…й”, Сумароков “зашифровал” имя женщины, которой посвятил стихотворение. Шифр легко разгадать. Это Дарья Ивановна Бахтина, урожденная Петерсен, дочь штаб-лекаря И.И. Петерсена, ставшая женой Ивана Ивановича Бахтина в 1790 году. Возможно, ей же был адресован юмористический “Мадригал Прелесте”, опубликованный в майской книжке “Иртыша” за 1791 год:
На гибель смертных рода
Прелеста, в свет тебя произвела природа.
Нельзя ни зреть тебя, ни в речь с тобой вступить,
Чтоб перву заповедь тотчас не преступить.
(1791, май. С. 67)
С 80-х годов читающая публика проявляла все больший интерес к произведениям преромантиков и сентименталистов. Редакторы и авторы “Иртыша” стремились удовлетворить этот интерес преимущественно за счет переводов. Так, в январской книжке за1790 год Сумароков опубликовал перевод “Ночи” С. Гесснера, взятой из журнала “Французский Меркурий”. В этом сочинении проводилась мысль о благотворном влиянии природы на человека. В “восточной” повести “Кедр”, почерпнутой так же из этого журнала (1771, октябрь), рассматривался “сентименталистский конфликт между добродетельным человеком и обществом и мотив уединения на лоне природы”31 . Ранее, в ноябрьской книге “Иртыша” за 1789 год, Сумароков напечатал перевод опять-таки из “Французского Меркурия” (1770, сентябрь) рассказа, названного “Караибская любовь”. В нем проводится идея Руссо о духовном и “нравственном превосходстве человека, живущего в патриархальных условиях, над людьми, впитавшими с цивилизацией многочисленные ее пороки”32 . Вряд ли напрямую только эта идея заставила переводчика взяться за работу. Вероятно, в большей мере Сумарокова— юмориста привлекла экстравагантная концовка рассказа. Спасшегося после кораблекрушения на острове анамибуинцев француза шевалье Хвастуньяка островитяне-лунопоклонники должны были изжарить на костре. Но его спасла дочь первосвященника Рема, пожертвовав мизинцем своей руки. Она стала женой француза, который вскоре оказался неверным мужем. Рема с горя умерла. Хвастуньяк решил, что отделается трауром по усопшей. Но островитяне решили по-своему: они дали ему сверток писем к Луне и большую раковину “на прогоны” (в сноске переводчик пояснил, что это “ходячая островная монета, равная нашему грошу”). Хвастуньяк носил парик, который он бросил к ногам первосвященника. Тот “с примерным благоговением поднял волосяной шлык Хвастуньяков и, намазав его семь раз пальмовым маслом, возложил на жертвенник Луны. По сем заревели гимн в честь Богини и кропили пять раз Хвастуньяка по обычаю коровьим калом”. В довершении церемонии неверного в супружестве француза “изжарили и съели при первом народном обеде “О! сколько бы мужей изжарено было в Европе, естли бы мы следовали Анамибуинским законам” (С. 33—42).
В опубликованных публичных “речах” тобольских учителей и в ряде сочинений других литераторов ярко проступает идея просвещенной монархии. Они славят Екатерину II не только потому, что славословие в ее честь было обязательным атрибутом русской периодики тех лет, но потому, что хотели видеть и видели в ней “мудрую государыню”, покровительницу наук и просвещения (пример тому — учреждение народных училищ). К пропаганде идеи просвещенного абсолютизма руку приложил и П.П. Сумароков, напечатавший в “Иртыше” “Сонет на случай кончины его императорского величества Иосифа II”, австрийского императора, о котором распространялась всеевропейская молва как о живом воплощении просвещенного монарха-благодетеля. Сумароков, вероятно, верил этой молве и потому восклицал:
О! Мудрый царь, герой, отец тебе подвластных,
Екатерины друг, бог сирых и злосчастных!
Я тщусь достойную хвалу тебе воздать:
Но можно ли кому успехом в том ласкаться!…
Так что ж осталося? — Царей таких желать,
И в горестном тебе молчанье удивляться.
(1790, март. С. 53—54)
Через год с лишним Панкратий Платонович напечатал новый сонет — “Сонет Великой Государыне Екатерине II на всерадостнейший день вступления Ея Императорского величества на Всероссийский престол”. Величая императрицу “матерью Росска рода”, Сумароков писал:
Прости, что пламенным усердием сгорая,
Монархиня, взношу к тебе преступный глас!
В восторге дерзостном я, все позабывая,
Единую твою великость зрю в сей час.
(1791, июль. С. 29).
Усердно сочиненный сонет имел практическую цель: авось, буду замечен и прощен. Увы, не заметила царица покаянного слова и не простила.
Если в сонете, посвященном Иосифу II, Сумароков, очевидно, был вполне искренен, то в другом — сонете, обращенном к Екатерине II, вполне вероятна доля лукавства. При этом вспоминается стихотворение “Плач и смех”, а кроме того — переводы Сумароковым для “Иртыша” “восточного анекдота” “Трон” и “восточной” “Повести о султане Тогрул-бек— Арсламе”. В “свете” этих сочинений участие Сумарокова в пропаганде просвещенного абсолютизма приобретает весьма своеобразный оттенок.
В невинном анекдоте “Трон”, где рассказывается о полумифическом калифе Гарун аль-Рашиде и его шуте, неожиданно звучит вывод: “Сколь ты не добр, государь, но, верно, на сем троне больше, нежели я (шут. — В.П.) сделал зла” (1790, февраль. С. 38). Острой критике монархизм подвергается и в “Повести о султане Тогрул-бек-Арсламе”, почерпнутой Сумароковым из “Энциклопедического журнала”. В ней говорится о султане древних времен, который “предался нечувствительно лености, роскоши, всякого рода невоздержностям, особливо же пьянству, так что монарх музульманский упивался подобно подлейшему из неверных. К сей страсти присовокупил он другую… смешную в государе, то есть: непреодолимую охоту делать вирши” (1790, март. С. 61). Кончил Тогрул тем, что на поле боя ему отсекли голову. Его оплакивали только пьяницы и стихотворцы государства.
Повесть явно напоминает новиковские “Пословицы Российские”: “Седина в бороду, а бес в ребро”, “Имея седину в голове, женщина, я чаю, искушением же беса, начинает думать, будто она в состоянии сочинять стихи и прозу, марает любовные сказочки, кропает идилии, эклоги и другие мелкие сочинения, но успехов не видит”33 . Когда современники читали эти пословицы, они хорошо понимали, о какой седовласой сочинительнице идет речь. Не намека ли ради на “смешные в государе” страсти напечатал Сумароков повесть о султане?
Кому адресовано стихотворение?
На пути в Илимский острог — конечный пункт ссылки — в сумрачный день 20 декабря 1790 года в сопровождении солдата и офицера в Тобольск прибыл Александр Николаевич Радищев. Оберегаемый покровительством графа А.Р. Воронцова, Радищев встретил здесь доброжелательное отношение. Исследователь А. Татаринцев предполагает, что такое отношение было обусловлено, кроме того, рекомендательными письмами к Алябьеву пермского губернского прокурора И.И. Панаева и председателя Пермской гражданской палаты Ивана Даниловича Прянишникова, бывшего члена “Собрания, старающегося о переводе иностранных книг”34 . Александра Николаевича как равного принимали в своих домах наместник Алябьев, вице-губернатор Селифонтов, что впоследствии открыло для него двери домов других чиновников-тоболяков.
Но моральное состояние Радищева в эту пору было крайне тягостным. Это время Татаринцев характеризует так: “Драматические переживания между декабрем 1790 и февралем 1791 г., которые могли завершиться катастрофой (Радищев решил даже наложить на себя руки. — В.П.), были едва ли не самыми тяжелыми за все время сибирской ссылки Радищева. Понятно, что такое состояние напряженного ожидания (малолетних детей и сопровождавшую их сестру умершей жены — Елизавету Васильевну Рубановскую. — В.П.) не располагало Радищева на поиски новых знакомств и бесед с незнакомыми ему людьми. Тем более что болезнь вскоре свалила его на целый месяц”35 .
Лечил его единственный на сотни верст доктор, штаб-лекарь Иван Иванович Петерсен. Александр Николаевич, проявлявший особенный интерес к вопросам медицины, подолгу беседовал с опытным доктором на медицинские темы, которыми живо интересовался еще в Лейпциге.
Как раз в год появления Александра Николаевича в Тобольске из типографии Корнильева вышла в свет книжка Петерсена “Краткое описание болезни, в Сибири называемой ветреною или воздушною язвою, с показанием простых и домашних врачебных средств от оной, собранное из разных о сей болезни имеющихся известий”.
Возможно, что экземпляр того справочника Петерсен подарил своему пытливому пациенту. В некоторых письмах графу Воронцову Радищев писал о местных болезнях и способах их лечения, используя сведения, почерпнутые в беседах с Петерсеном. 12 мая 1791 года он шутливо сообщал: “…становлюсь в ряды учеников Эскулапа”, а 16 июня, пользуясь информацией автора справочника, извещал, что “обычная язва продолжает поражать людей и животных, и для сих последних она почти всегда смертельна”36 .
…2 марта 1791 года Радищев встретил наконец своих детей — Катеньку и Павлика и свояченицу — Елизавету Васильевну Рубановскую, преданного и верного друга. С их приездом Александр Николаевич воспрял духом, окреп после продолжительной болезни и повеселел. Однако и теперь оставался домоседом. Елизавета Васильевна захворала, и за нею требовался уход. Кроме того, каждое утро до полудня Радищев проводил в занятиях с детьми, а после обеда у постели больной читал вслух Вольтера — “Задиг или Жребий”, затем “Кандида”… по вечерам же, как правило, писал письма Александру Романовичу Воронцову.
Лишь на святой неделе он трижды выбрался в театр, где представляли популярную комическую оперу Аблесимова и Фомина “Мельник — колдун, обманщик и сват”, затем “О, Время!” и “Немого”. Радищев заметил, как мало было на спектакле публики. Вечером 19 апреля 1791 года он сообщил Воронцову: “Опричь райка зрителей по сложности из трех раз в один (если исключим губернаторскую ложу) было всего 12 человек, в райке было около 30-ти”37 .
Елизавета Васильевна постепенно поправлялась, и Радищев все чаще выходил в город либо принимал гостей-посетителей у себя на квартире в большом доме подпоручика Степана Ивановича Тюкина, напротив Михайло-Архангельской церкви38 , в Нижнем городе. Очевидно, к этому времени относится его знакомство с Бахтиным, который по должности своей обязан был встретиться со ссыльным, с Панкратием Сумароковым и учителями Главного народного училища, о которых упомянул в одном из писем. 2 мая 1791 года он сообщал своему вельможному покровителю, что “занял здесь для прочтения” “Энциклопедический журнал” “до октября 1790 года”39 .
Журнал этот Радищев мог позаимствовать, скорее всего, у Панкратия Платоновича либо у редакторов “Иртыша”, учителей народного училища, широко использовавших “Энциклопедический журнал” в качестве источника переводов для “Иртыша”. Вполне вероятно, что благодаря новым знакомым Радищев прочел все 12 книжек местного журнала, вышедших до приезда писателя в Тобольск, и затем еще семь за время пребывания его в этом городе. Он высоко оценил издание. “Предприятие, — писал он, — согретое творческим пламенем людей, которые любили словесность по призванию и отдавались музе с чистой душой, без всяких корыстных целей, было великим началом культурных преобразований далекого края. И хотя пламя их творческого огня было еще невелико, но в светильнике держался жар, и свет от него распространялся вокруг”40 . Конечно, между столичным писателем и тобольскими литераторами — Сумароковым, Бахтиным, Тимофеем Воскресенским, Иваном Лафиновым, Василием Прутковским и Иваном Набережным — шли разговоры о содержании журнала, об отдельных произведениях, напечатанных в нем, о Сибири и Тобольске, о разных сторонах его жизни. Город в ту пору переживал расцвет, и противоречия в нем были особенно зримы. Не случайно Радищев заметил, что здесь “подле дикости живет просвещение”.
Обо всем этом мы можем лишь догадываться и предполагать. К сожалению, конкретных фактов, характеризующих взаимоотношения Радищева с литераторами круга “Иртыша”, за время пребывания писателя в Тобольске нет.
Как ни гостеприимен был к Радищеву А.В. Алябьев и многие тоболяки, как ни хотелось Александру Николаевичу покидать этот город, однако под увещеваниями и нажимом Воронцова он вынужден был отправиться к постоянному месту ссылки. Случилось это 30 июля 1791 года после того, как просохли дороги из-за непрерывных дождей, поливавших землю с середины месяца. Как и раньше, Радищева с его семейством и дворовыми сопровождал офицер. Кто провожал Александра Николаевича, мы не знаем. Можно лишь предполагать, что, возможно, это были И.И. Бахтин, как по должности своей прокурорской, так и из уважения к умному и неординарному человеку, и П.П. Сумароков из симпатии к писателю, оказавшемуся точно в таком же положении “несчастного”, что и сам Панкратий.
Не в те ли минуты прощания впервые прозвучали знаменитые строки стихотворения Радищева:
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах.
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду.
А. Татаринцев в своей книге “Радищев в Сибири” восемь страниц отвел рассуждениям на тему, кому же “могло быть доверено” (с.150) это стихотворение. Он назвал целый ряд лиц, но так и не смог раскрыть, кто же был близким знакомым писателю. Задолго до А. Татаринцева этот вопрос интересовал серьезных исследователей. В фундаментальном труде “История русской журналистики XVIII века” (М.; Л, 1952) П.Н. Берков писал: “Не исключена возможность, что именно к П.П. Сумарокову обращены стихи Радищева “Ты хочешь знать, кто я? что я? куда я еду?”, написанные, как известно, в Тобольске, лицу “любопытствующему узнать о нем”. Если бы это “любопытствующее” лицо не имело никакого — профессионального или любительского — отношения к литературе, нельзя было бы объяснить стихотворной формы ответа Радищева”.41 Спустя десять лет тот же Берков настаивал: “В Тобольске он (т.е. П.П. Сумароков. — В.П.) встречался с Радищевым, который, — полагаю, — именно ему написал стихи “Ты хочешь знать, кто я? что я? куда я еду?”42 . Спустя еще пять лет знаток истории Сибири писатель В. Утков, не согласный с Берковым, осторожно вопрошал: “Не Бахтину ли адресован знаменитый ответ изгнанника (т.е. Радищева. — В.П.) …”43 . Но есть и третья версия адресата стихотворения. Она высказана в документальной повести “За кованой дверью” в 1970 году44 . Хотя первая строка сочинения имеет форму второго лица единственного числа (“ты хочешь знать”), предпоследняя строка предполагает не кого-то одного, а нескольких, как минимум, двоих “борзых смельчаков”, но каких? “…и в прозе и в стихах”. Если сопоставить стихотворение с приведенной выше оценкой Радищева “Иртыша”, станет понятным, кого имел он в виду: конечно, наиболее активных и способных сотрудников журнала и наиболее близких Александру Николаевичу по духу литераторов — “борзых смельчаков” — П.П. Сумарокова и И.И. Бахтина — противников крепостничества.
Большие хлопоты. Заботы. Размышления
После отъезда Радищева “Иртыш” вышел еще пять раз и в декабре 1791 года прекратил свое существование. Причины прекращения издания точно не известны. Однако думается, их было по крайней мере три. Прежде всего, обнаружилась невозможность полной реализации тиража журнала. Приказ общественного призрения, на деньги которого журнал издавался, нес убытки. Во-вторых, двухлетний нелегкий труд редакторов и авторов материально не компенсировался, ибо гонорара не существовало. Ни первое, ни второе, конечно, не прибавляло энтузиазма учителям, и без того обремененным серьезными обязанностями в народном училище. Наконец, могло сказаться и неписаное правило, своеобразная традиция в русской журналистике той поры: после годичного существования журнал нередко прекращал выход, так как издатели-редакторы считали свои обязательства перед читателями — подписчиками выполненными. Возможно, так же думали и учителя народного училища.
Сумароков тяжело переживал утрату “Иртыша” и не мог смириться с ней. Свое участие в журнале он рассматривал как служение делу просвещения своего отечества, от чего, по его мнению, зависело его настоящее и будущее. Но средства, с помощью коего можно было решать задачу просвещения, теперь не стало… Друзья-соратники охладели к журналистике, однако вкус к ней у Сумарокова, привитый более чем двухлетним опытом издания “Иртыша”, не только не исчез, а, напротив, усилился. Постепенно вызревала мысль основать новый журнал. Вести его совсем иначе, учесть все недостатки “Иртыша”, отсечь их, сделать издание полезным, даже жизненно необходимым разным сословиям читателей России.
Почти сразу после прекращения “Иртыша” Сумароков начал хлопоты по изданию нового журнала. И здесь возникает загадка. Известно, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. В Тобольске этого не случилось. Алябьев разрешил издание журнала. И более того — обязал приказ общественного призрения взять на себя все расходы на его производство. Почему наместник пошел на это, хорошо зная о финансовых затруднениях приказа, об убытках, понесенных им от “Иртыша”? Что побудило его разрешить новый журнал, несмотря на изменившуюся в начале 90-х годов политическую атмосферу в стране?
И тут мы вступаем в область предположений. Может быть, вновь сказалась идея престижности его правления? А может, Сумароков сумел убедить наместника, что новый журнал, построенный совсем иначе, чем “Иртыш”, не только не повредит его репутации, но принесет ему моральный, а приказу — вполне реальный капитал? В приказе определили, что надзор за расходом и приходом сумм, связанных с изданием, станет осуществлять заседатель приказа тобольский купец Иван Тюленев45 .
Таким образом, получив разрешение, уладив дела в приказе, Сумароков начал активную подготовку к изданию и летом 1792 года напечатал в “Московских ведомостях” и в “Санкт-Петербургских ведомостях” объявление о подписке на новый журнал. В нем он дал ясное представление о предполагавшемся издании.
“Материи, коими сея книга будет наполнена, выбраны более, нежели из пятисот иностранных лучших и новейших книг. Издатель осмеливается уверить почтеннейшую публику, что сия книга будет не в числе таких, которые по прочтении ни к чему более не служат, как только к умножению библиотеки, но что оную всегда иметь и почасту употреблять весьма будет нужно всякому, какого бы он звания и чина не был. […]. Сия книга будет состоять из двенадцати частей, в каждой из оной будет до трехсот печатных страниц, для избежания же многим неприятной смеси, издатель разделил всякую часть на пять особых статей и каждой из них дал наименование, соответствующее содержащимся в ней материалам”. Сумароков тут же приглашал всех “господ любителей учености обогащать сию книгу своими творениями или переводами, какого бы они рода не были, в стихах и прозе, кои с великою благодарностью будут помещены в сие издание”46 . Иначе говоря, Сумароков загодя предупреждал “любителей учености в прозе и в стихах”, что, кроме благодарности, они ни на что иное рассчитывать не могут.
Сама публикация объявлений в столичных газетах ясно говорит о том, что Сумароков-редактор задумывал журнал не как местный, а как общероссийский и в связи с этим рассчитывал на распространение его по возможности на территории всей страны. Причем среди читателей он хотел бы видеть людей “всякого чина и звания”, то есть не только дворян и чиновников, но купцов, мещан и крестьян. Он предупреждал читателей о переводном характере материалов журнала и точно определил срок его существования — два года, периодичность — одна книга в два месяца, объем каждого номера (до 300 страниц, то есть впятеро больше, чем в “Иртыше”) и что особенно важно подчеркнуть — четкое расположение материалов в журнале по отделам (“пять особых статей”, “для избежания… многим неприятной смеси”).
Опубликовав объявления, Сумароков вместе с Софьей Андреевной после ежедневных учебных занятий с детьми тоболяков садились за доступную им иностранную литературу, определяя, что и как следует перевести. Вместе с тем ждали, как откликнутся россияне на объявление. Россияне откликнулись, но не так, как хотелось бы. Из Пермского наместничества поступило 6 заявок, из Нижегородской губернии — 4, Симбирской — 3, Ярославской — 9, Санкт-Петербургской — 7, Московской — 5, Киевской и Харьковской — по 4; из Смоленской и Уфимской — по 2; Черниговской — лишь одна. От общего числа подписчиков только 22 проц. приходилось на Тобольское наместничество. По сословно-половому признаку подписка составила: 1 семинария, 3 присутственных места, 95 чиновников, два церковнослужителя, 6 купцов, 3 крестьянина и 2 женщины47 , то есть всего 112 подписчиков.
Такой расклад не радовал Сумарокова, но он надеялся, что по мере выхода частей журнала дело поправится, люди поймут, насколько полезен в их обиходе его журнал.
С этой надеждой Панкратий Платонович и приступил к изданию своей “книги”.
История русской журналистики знает случаи, когда лишь один человек формировал очередные книжки своего издания, будучи единственным его автором. Такова, например, “Почта духов”, издаваемая И.А. Крыловым в 1789 году в Петербурге. Ежемесячник, наполненный сатирическими новеллами и сатирико-философскими рассуждениями, Иван Андреевич довел лишь до восьмого августовского номера и прекратил издание. И немудрено: груз для одного автора был непосильным. Знал ли Сумароков об этом издании и опыте Крылова, неизвестно. Но, приступая к выпуску “Библиотеки ученой, економической, нравоучительной, исторической и увеселительной в пользу и удовольствие всякого звания читателей”, он смело ринулся в область неведомого.
Уже в самом названии журнала четко обозначены некоторые его типологические черты: содержание по тематическому признаку, общая структура издания, состав читательской аудитории. Слово “Библиотека” должно было подчеркнуть тематическое многообразие материалов, универсальность журнала, возможность для читателя долговременного использования его с разными практическими целями.
Все это говорит о том, что Сумароков творчески подошел к новому для него делу. Он критически осмыслил весь опыт предшествовавших тобольских и вообще русских журнальных изданий. Он “ощупью”, интуитивно решал вопросы теоретико-практического характера.
Как просветитель он ставил перед собою задачу распространять знания по всем отраслям, воспитывать предполагаемых читателей идейно и нравственно. Но субъективно ориентировался не на строго очерченную читательскую аудиторию, а на “всех” читателей, “какого бы чина и звания они не были”. Значит, решение задачи многократно усложнялось. Ведь требовалось иметь в виду и образованного, квалифицированного читателя, и малоподготовленного, малограмотного, малознающего, в руках которых книга или журнал — редкий гость. Их следовало увлечь, заинтересовать равно как содержанием, так и формой материалов, а может через форму — содержанием. Словом, приохотить к чтению. Но у людей даже одного сословия, уровня образования (либо грамотности) разные наклонности, предпочтения, пристрастия, желания, интересы и вкусы. Что уж говорить о читателях “всякого звания”, разного пола и возраста. Нужно удовлетворить как можно более разносторонние и широкие потребности, интересы и вкусы. Значит, нужно учитывать образ жизни, психологические особенности, характеры людей, на которых собираешься воздействовать печатным словом.
И перед редактором вновь встает частокол вопросов: какие потребности и вкусы надо иметь в виду, что конкретно сделать предметом внимания, чтобы читатель — и не один — заинтересовался, не бросил номер журнала. А вслед за этим: где и в чем безошибочный подход к читателю, как, какими средствами, какими приемами следует воспользоваться, либо какие приемы, методы, формы выработать, чтобы “захватить” любого читателя, и если не добиться цели, то хотя бы приблизиться к ней.
Проблема читательской аудитории, взаимоотношений читатель — журнал (газета), острая и сегодня, была не менее остра и в ту пору. Но сегодня есть методы анкетирования, социологических исследований аудитории, о чем тогда редакторы-издатели даже не подозревали. Поэтому, определив (или наметив) пути решения этой проблемы и множества других, Сумароков мог использовать лишь опыт известных ему изданий, опираться на личные наблюдения, советы друзей и знакомых, т.е. на представления эмпирические, субъективные, умозрительные.
Определяя объекты внимания и отражения по каждому отделу, Сумароков исходил, конечно, из общей просветительской цели и конкретных идейных задач. Но при этом, по-видимому, имел в виду множественность, частотность интересов, желаний, вкусов, характерных для большинства людей всех сословий и классов, плюс практическая значимость публикаций.
Показательна в данном случае “статья економическая”. В фокусе ее внимания — вопросы медицины и домоводства. Исходные посылки: первая — люди любого возраста, а также домашние животные подвержены различным заболеваниям. Естественно, всех интересуют способы борьбы с болезнями; вторая — все, кроме малых детей, ведут домашнее хозяйство или как— то причастны к нему, следовательно, абсолютное большинство может заинтересовать все, что относится к хозяйственно-домашней деятельности. Способы удовлетворения такого рода запросов и отражения их в журнале — рецепты приготовления лекарств от разных болезней, блюд, солений, варений, сохранения продуктов от порчи, красок, лаков и т.д., небольшие заметки, отвечающие на сугубо житейские повседневные вопросы; в конечном счете преследующие просветительскую цель — научить разумно хозяйствовать. Практическая значимость такого рода материалов очевидна. “Статья економическая”, опубликованная во всех 12 частях (номерах) журнала — своеобразный справочник по домоводству и домашней практической медицине, который действительно, как писал Сумароков в объявлении, “всегда иметь и почасту употреблять весьма будет нужно всякому, какого бы он звания и чина не был”.
Примерно по такому же принципу Сумароков строил и другие отделы “Библиотеки ученой…”.
Ориентация на “всех” людей не могла не привести к определенным компромиссам. В конечном счете, как увидим, она оказалась не выдержанной. От составителя-редактора требовалась тематическая четкость соответственно для каждого отдела (“статьи”) журнала и принципиально особый подход к методу изложения и подачи материалов, к выбору жанров.
Чтобы дать квинтэссенцию знаний по всем их разделам и чтобы знания усваивались читателями разных категорий, материалы должны быть популярны, общедоступны, кратки по объему, занимательны и изящны по форме, по манере изложения.
Если бы в задуманном журнале печатались только оригинальные сочинения, работа над ними потребовала бы усилий большого коллектива весьма эрудированных авторов, умевших к тому же писать сжато, занимательно, изящно по языку и стилю. Такого круга авторов в Тобольске не было. Значит, единственно возможный путь решения этой сложной проблемы — обратиться к переводам из иностранных источников, причем таким, как справочники, словари, энциклопедии, компилятивные сборники, эсеи, из которых можно было бы почерпнуть материалы почти в готовом виде в соответствии с целью журнала, его задачами и найденным Сумароковым принципом подачи и изложения.
Источниковеды В.Д. Рак и Ю.Д. Левин установили значительную часть иностранной литературы, которую использовал Сумароков. Это “Энциклопедия” Ж. Даламбера и Д. Дидро, “Словарь светских людей” французского компилятора Антуана Фабио Стикотти, из которого взяты 36 небольших статей и 32 нравоучительных изречения. “Требовалась лишь несложная обработка статей, чтобы привести их к виду, удобному для публикации в журнале, — пишет В.Д. Рак. — П. Сумароков отступил от алфавитного порядка их следования, и также опустил большинство подписей (под цитатами. — В.П.), поскольку эффект беседы ему не был нужен. В результате получились небольшие, легкие заметки ученого содержания, относящиеся по форме к жанру свободного эссе: они сплошь состояли из цитат, но читатель “Библиотеки” этого не подозревал”. Далее использованы “Словарь изящных мыслей в стихах и прозе, извлеченных из сочинений лучших французских писателей”, составленный Блезом Луи Пеле де Шануто (48 извлечений), “Словарь анекдотов” О. Лакомба де Презеля (15 анекдотов), анонимный “Подручный словарь памятных деяний и изречений нового времени”, французский перевод книг итальянского ученого XVII века С. Ланччелотти “Обманы древней истории”, и также многие другие французские сборники и журналы48 .
Ю.Д. Левин обнаружил, что “раздел нравоучительных статей на три четверти составлялся из эсеев “Зрителя”. “Библиотека” опубликовала их больше, чем любой другой русский журнал”49 .
“Зритель” (“Spectator”) — сатирико-нравоучительный журнал английских просветителей Ричарда Стиля (1672—1729) и Джозефа Аддисона (1672—1719) — выходил в Лондоне ежедневно в 1711—1712 гг.; а в1714 г. Аддисон самостоятельно выпустил под этим же заголовком еще несколько десятков номеров. Последователи Локка, авторы-издатели эсеев Стиль и Аддисон пропагандировали его просветительское этическое учение в буднично-практическом преломлении. Проповедуемые ими нравственные принципы они облекали в живую и привлекательную форму, стремясь “оживить мораль остроумием и смягчить остроумие моралью”. Умеренность взглядов издателей, которые были убеждены в “разумности общественных порядков… обусловила сравнительно безобидный юмористический тон…” их эсеев.50
Последователи Локка, видимо, были близки и понятны Сумарокову — переводчику глав из книги Вольтера, изложившего в ней сенсуалистскую теорию английского философа.
“Зритель” получил всеевропейскую известность и славу. Только в XVIII веке комплект его переиздан 54 раза. Наиболее распространен был французский перевод, сделанный в Голландии под заголовком “Зритель, или Новый Сократ, показывающий безыскусный портрет нравов этого века” (1714—1715). Перевод многократно переиздавался. Именно из этого источника Сумароков извлекал очерки Стиля и Аддисона. В “Библиотеке” их опубликовано 5351 .
Ю.Д. Левин заметил, что при переводе очерки “несколько русифицировались с целью приблизить их к русской действительности и сделать их более доходчивыми, однако эти изменения не затрагивали их содержания”. Русское звучание придавалось английским и французским именам персонажей очерков. “Неизвестная в России средневековая поэма “Одиннадцать тысяч дев” заменена “Тилемахидой”. Там, где в оригинале говорилось, что правила не создают хороших поэтов, переводчик уточнил: “ни творца Россияды, ни певца Фелицы, ни творца Сорены”. В одной из статей речь идет о помещике, который в связи с неурожаем на одну пятую часть уменьшил ренту, получаемую им от своих арендаторов. Переводчик передал это место так: “Уступил мужикам моим в сем же году пятую часть положенного на них оброка (курсив Ю.Д. Левина. — В. П.), чем совершенно изменил характер социальных отношений и превратил свободных арендаторов в крепостных”. “Можно заметить и приспособление переводов к уровню культуры читателей, — пишет Ю.Д. Левин. — Мало известный римский император Антоний Пий заменяется Марком Аврелием и Титом вместе”. Если в “Зрителе” признаком образованности одного из персонажей служит отличное знание латыни, то в “Библиотеке” — французского языка”52 . Вслед за А.И. Дмитриевым-Мамоновым Ю.Д. Левин считает, что переводчиком был сам Сумароков, а ему помогали учителя Тобольского Главного народного училища, прежде печатавшиеся в “Иртыше”53 . Это суждение ничем не подтверждается. Более того, складывается впечатление, что, кроме учителя Т. Воскресенского, напечатавшего в “Библиотеке” свое “Слово о пользе физики, говоренное во время открытого испытания в Тобольском Главном народном училище 12 июля 1793 года” (1794. Ч. 8 С. 15—37), ни один учитель в журнале не участвовал. Здесь кроется еще одна загадка. Сумароков взвалил на себя всю тяжесть издания журнала, в том числе подготовку переводов. Вероятнее всего, кроме временных помощников, вроде таинственного “Г.Ф.”, в громадном и трудоемком деле ему помогали его жена Софья Андреевна и сестра Наталья Платоновна. Хотя ни полной фамилии, ни инициалов обеих женщин в “Библиотеке” нет, трудно представить, чтобы они стояли в стороне от огромного литературного труда мужа и брата.
Сумароков был честен с читателями и выполнил все, что обещал. Лишь в одном он слукавил, явно преувеличив количество иностранных книг, откуда собирался извлечь переводные материалы.
Хотя многие иностранные источники остались не установленными, В.Д. Рак пишет: “Если восстановить все опущенные в “Библиотеке” фамилии авторов и названия сочинений, то число представленных в ней книг будет выражаться внушительной трехзначной цифрой. Однако выборку в очень многих случаях П. Сумароков делал не непосредственно из них, а из вторичных, компилятивных источников, которые к тому же были отнюдь не новейшими. Количество действительно использованных им книг было, по-видимому, раз в десять меньше указанного в объявлении”54 .
Россия: политическая ситуация
Критики “Библиотеки” Сумарокова, как правило, отмечают ее более умеренный по сравнению с “Иртышем” идейно-политический характер, не указывая, однако, в чем выразилась его умеренность. Историки журналистики и литературы почему-то не сочли нужным обратить внимание и на конкретно-исторические условия, в которых жил этот журнал. Может, в них-то и кроется причина умеренности?
Известно, что “Иртыш” выходил во время Французской революции, когда пламя ее опалило дворянскую Россию и вызвало “крайнее возбуждение умов”. На гребне этого возбуждения лучшие из дворянских интеллигентов сочувственно, даже восторженно относились к революции, связывали с нею, пусть неопределенные, аморфные, ожидания неведомых перемен к лучшему. Воротясь из-за границы, молодой Н.М. Карамзин в доме Г.Р. Державина, беседуя с одним сановником, начал высказывать столь вольные мысли, что “жена Державина, подле которой он сидел, дала ему знак пожатием ноги, чтобы он выражался осторожнее”55 .
Но по мере развития и наступления революции восторг сменился страхом перед диктатурой якобинцев, террором, ножом гильотины, отсекшей головы Людовику XVI, а затем и Марии-Антуанетте, перед гражданской войной. Призрак “всемирного мятежа” вытеснил остальные чувства. Розовая взволнованность уступила место рассудительности и ужасу. Вчерашний республиканец Карамзин становился убежденным монархистом. Такова метаморфоза одного из лучших дворян.
Страх “верхов” России был еще большим. Да и было отчего. В марте 1792 года при весьма загадочных обстоятельствах в мир иной внезапно отошел австрийский император Леопольд II. В Стокгольме на балу офицер-республиканец смертельно ранил шведского короля Густава III. Португальская королева со страху лишилась рассудка… Того же боялась и Екатерина II. Ей всюду мерещились заговорщики-якобинцы и их союзники масоны. “Я боюсь одуреть по милости событий, которые так сильно потрясают нервы, — откровенно признавалась она своему давнему заграничному агенту. — Якобинцы всюду разглашают, что они меня убьют, и даже отправили троих или четверых людей для этой цели. Мне с разных сторон присылают их приметы… Мер (Парижа) Петион уверял, что к первому июня я уже буду на том свете”56 .
Екатерина II призывала властителей Европы “освободить Францию от разбойников”, “наказать злодеев”. К берегам мятежной страны она двинула военную эскадру, в пограничную Польшу — войска для “борьбы с якобинцами” в Варшаве. Зарубежные книги, эстампы, признанные “противными закону божию, верховной власти”, швырялись в огонь.
Строгости цензуры, гонения на “вольнодумцев” и масонов усилились. Началась полоса политической реакции. В апреле 1792 года по распоряжению императрицы в московских домах и в подмосковном имении Н.И. Новикова был учинен обыск. Против него началось следствие. В мае его арестовали и отправили в Тайную экспедицию в руки палача С.И. Шешковского, а затем — в Шлиссельбургскую крепость. После ареста Новикова полиция опечатала книжные лавки не только московских книгопродавцов, арестованных еще весной того же года, но и петербургских.
Наместник А.В. Алябьев по должности своей и как родственник (со стороны жены) Н.И. Новикова не мог не знать о суровой каре, которой подвергся великий издатель и журналист. И тем не менее разрешил издание “Библиотеки”. Возможно, в те самые летние дни, когда П. Сумароков беседовал с Алябьевым о будущем журнале, в Петербурге, в типографии “Крылова с товарищи”, шел обыск. За И.А. Крыловым и его компаньоном А.И. Клушиным установили слежку. Их журнал “Зритель” перестал существовать. В редакцию нового журнала “С.-Петербургский Меркурий”, предпринятого Крыловым и Клушиным, цензура направила эмиссара, который фактически отстранил издателей-вольнодумцев от редактирования издания57 .
“Библиотека” начала выходить в обстановке подозрительности и борьбы с вольномыслием, который проник и на берега Иртыша. За вольнодумную проповедь, произнесенную 10 ноября 1793 года в Тобольском Софийском соборе, учителя философии местной семинарии П.А. Словцова благодаря усилиям Алябьева, ректора семинарии архимандрита Геннадия и родных братьев — митрополита всея Руси Гавриила и тобольского архиепископа Варлаама отправили к Шешковскому, а затем, по личному распоряжению императрицы, — на покаяние в Валаамов монастырь…58
Именно в эту пору возникают политические “дела” Я. Княжнина, И. Рахманинова, Ф. Кречетова, М. Антоновского и других писателей и журналистов. Трагедия Я. Княжнина “Вадим Новгородский”, появившаяся после казни Людовика CVI, произвела “эффект едва ли не больший, — пишет В.А. Западов, — чем даже “Путешествие” Радищева”59 . Правительствующий сенат 14 декабря 1793 года специально рассматривал вопрос о пьесе, “наполненной дерзкими противу самодержавной власти выражениями”60 . А 30 числа того же месяца вышел указ об изъятии пьесы всюду, где только она сыщется. На основании этого указа Тобольское наместническое правление пятого февраля 1794 года приказало всем городничим и комендантам “ сочинение покойного надворного советника Якова Княжнина” отобрать и прислать в правление61 .
Однако ни одного экземпляра “Вадима Новгородского” не нашлось, и дело кончилось конфузом. В Тобольске полиция схватила капитана Федота Пушкарева, который якобы имел злосчастную книгу, купленную им у березовского дворянина Семена Лихачева. В управе благочиния выяснилось, что Пушкарев действительно купил у Лихачева книжку еще в 1788 году, но совсем другую — по астрономии62 .
В связи с выходом “Вадима Новгородского” Сенат неоднократно обсуждал вопрос о цензуре в стране. В марте 1794 года по этому вопросу Екатерине II был подготовлен доклад63 . В борьбе с влиянием Французской революции Сенат считал необходимым централизовать цензуру лишь в Петербурге и Москве, частные типографии в деревнях и уездных городах закрыть; в губернских городах печатать сочинения и переводы лишь с разрешения столичных цензур. В те годы право заведения типографий ограничивается. Это был шаг на пути полного запрещения частных типографий. Словом, писать по-прежнему было невозможно. Это прекрасно понял молодой тогда И.А. Крылов. Екатерина II пыталась приручить талантливого журналиста, удостоила его своей беседы. Но, чувствуя в мягкой кошачьей лапе острые когти, Крылов бежал из столицы и навсегда оставил журналистику64 .
“Библиотека ученая…”
В течение 1793—1794 годов в Тобольске аккуратно вышли все обещанные 12 частей (номеров) “Библиотеки ученой…”.
В журнале прослеживаются два основных направления: пропаганда научных знаний и публикация материалов, служивших, по мнению редактора, исправлению нравов в рамках самодержавно-крепостнической системы. Первому направлению подчинены “статьи” (отделы) “ученая”, “историческая” и частично “увеселительная”. Второму — “статья нравоучительная”.
Следуя этим направлениям, редактор, наряду с доминирующими переводными произведениями, публиковал и компилятивно — оригинальные. На них стоит обратить особое внимание.
В “статье ученой” по объему и значению важное место занимает сочинение, печатавшееся в девяти номерах, под названием “Краткое повествование о происхождении художеств”. Она разбита на главы. Источниками фактов для нее могли служить иностранные сочинения. Но определенная “заданность” этой обзорно-справочной статьи, “чисто российский” материал, включенный в нее, и оценки в нем мог сделать только русский журналист.
В статье содержится, например, несколько преувеличенное представление о значимости творчества А.П. Сумарокова. Оно продиктовано не только бытовавшей еще в те годы громкой славой поэта и драматурга, но и, надо полагать, родственными чувствами Панкратия Платоновича. Он ставил Александра Петровича в один ряд с лучшими западноевропейскими и античными писателями и предрекал ему бессмертие. (1793. Ч. 6. С. 15, 16).
Автор “Краткого повествования” попытался суммировать представления и взгляды своего времени по целому ряду вопросов. Он весьма расширительно толковал слово “художество”, обозначив им чуть ли не все области человеческой деятельности. К “художествам” “механическим (ручным)” он отнес то, что служит “удовлетворению общественных нужд”: ткацкое производство, крашение, плетение кружев, шитье одежды, зодчество, изобретение и производство оружия и пороха, земледелие, медицину и т.д. Но есть еще “свободные” художества, которые “стремятся единственно к доставлению удовольствия и забавы, хотя часто нужно к тому пособие рук” (1793. Ч. 1. С. 6). К ним он отнес художественную литературу, все виды изобразительного искусства, историю, музыку, красноречие и т.д.
Как эта классификация, так и определения “художеств”, представления об их развитии и роли в жизни общества не выдерживают современной критики. Критиковать их с позиции сегодняшних научных знаний — все равно что сопоставлять воздушный шар братьев Монгольфье с космическим кораблем.
Начало исторического “искусства”, например, автор статьи отнес к библейскому пророку Моисею, который был “первым порядочным историком”, и венчал рассказ о развитии исторического “искусства” древнеримским историком Титом Ливием, с коим “никто не может сравниться… в том приятном и убедительном витийстве, которое преклоняет все сердца” (1793. Ч. 6. С. 4—6).
Тем не менее читатель-современник мог почерпнуть немало полезных сведений о развитии одежды, происхождении шелкоткацкого производства. “У нас в России, — писал автор, — завелись оные фабрики; и ткутся всякие шелковые ткани, которые едва ли уступают в доброте чужестранным, и можно сказать, что одно только непохвальное предрассуждение заставляет предпочитать оные нашим” (1793. Ч. 1. С. 13). Сумароков рассказал о возникновении земледелия, разведении садов, об открытии Гарвеем кровообращения, в результате которого “упали все древние системы и нелепые причины, кои почитались источником всех болезней” (1793. Ч. 3. С. 14). Он привел сведения о начале и развитии кораблестроения, изобретении компаса, открытии Колумбом Америки. Рассказывая о “художестве писании”, автор кратко познакомил читателей с историей происхождения письменности и материалами, на которых люди писали в древности, и подробно представил современную ему технологию производства бумаги; поведал об изобретении Иоханном Гутенбергом книгопечатания, о производстве стекла… В подробных рассказах о процессах изготовления бумаги, стекла, книгопечатания видно, что автор сам наблюдал эти процессы на стекольной, бумажной фабриках и в типографии семейства купцов и фабрикантов Корнильевых.
К “ручным художествам” автор отнес искусство верховой езды, ловли зверей и рыбы, сообщив при этом, что “северные народы ездят за зверями на лыжах и догоняют оных по глубокому снегу, не проваливаяся” (1793. Ч. 5. С. 9); говоря о плавлении металлов, привел любопытные факты, вроде таких, что колокола появились в Италии около седьмого столетия, а унцию золота “можно вытянуть на миллион восемьдесят тысяч футов в длину” (там же. С. 19—20).
В разделе статьи об изящных художествах, в главе “О поэзии”, Сумароков высоко оценил поэтическое творчество М.В. Ломоносова. “Бессмертный Ломоносов, — писал он, — Пиндар нашего времени, соединил в себе все свойства, приписуемые древним: огонь, исступление, громкость и выразительность. С каким […] громким красноречием описывает он победы Россиян. Одним словом, никто лучше его не умел облагородить и обогатить предмета своего всеми красотами и великостями природы. Сколь жаль, что преждевременная смерть похитила его […] далеко бы оставил он за собою Пиндаров и Малгербов” (1793. Ч. 6. С. 11—12)65 . В этой и других главах “Краткого повествования” — “О трагедии”, “О комедии” — Сумароков выступал не столько как литературовед, умевший соотнести факты и явления западноевропейской литературы с явлениями русской литературы, сколько как публицист-патриот. “Все почти просвещенные Европейские народы имеют всякой свою поэму. В Англии Потерянный рай, поема сочиненная Мильтоном и содержащая в себе великия красоты, но и большие недостатки. В Португалии Лузияда, сочиненная Камоэнсом. Во Франции Генрияда Г. Вольтера, переведенная на Российский язык белыми стихами Г. Княжниным, обогатившим Российский театр многими прекрасными творениями. В немецкой земле Мессиада, сочиненная Клопштоком. Наконец, в России Россияда, сочиненная Г. Херасковым, наполненная красот” (1794. Ч. 7. С. 11).
С какой гордостью Сумароков говорит о России, с одной стороны, вносящей заметный вклад в общечеловеческую сокровищницу культуры, с другой — приобщавшейся к лучшим достижениям европейской культуры. “Несколько песен как Илиады, так и Енеиды (Вергилия. — В.П.) переведены стихами на Российский язык, первая Г. Костровым, а вторая Г. Петровым, и можно сказать, что в переводах сих сохранилися во всем блеске красоты подлинников” (1794. Ч. 7. С. 12). Историко-литературоведческий характер носит и крупная работа “О драматическом стихотворстве” (1794. Ч. 10, 11—12), опубликованная в “статье ученой”. Она явилась как бы естественным продолжением “Краткого повествования”. Скорее всего, это точный перевод иностранного произведения. Но редактор явно внес в него свой, “российский” материал: “Российский театр почти невероятно возвысился в последние годы. Мы имеем уже несколько и таких оригинальных драм, кои ни в чем не уступают Мольеровым” (1794. Ч. 12. С. 23).
В “статье ученой” Сумароков перепечатал текст небольшой оригинальной брошюры “Слово о пользе физики” — речь учителя Главного тобольского народного училища Тимофея Воскресенского, произнесенную им во время открытых испытаний 12 июля 1793 года66 . Это страстное публицистическое произведение человека, уверовавшего однажды во всемогущество физики и желавшего внушить такой же силы веру своим ученикам и читателям. Как и раньше, в 1791 году в “Иртыше”, выступая с подобной же речью, он убежденно и ярко пропагандировал любимую науку. Воскресенский говорил, что “физика, поражающая смертных ум непрестанно бываемыми в природе чудесами, как бы, так сказать, насильно похитила у нее откровения тех таинств, которые она столь долгое время рачительно скрывала”. И прозорливо утверждал: “Да может быть еще бесчисленное множество ее чудес нам не известно, которые со временем так же обнаружит счастливое наше потомство, ежели только наука о познании естества час от часу будет приходить в большее усовершенствование” (1794. Ч. 8. С. 27—28).
Учитель ратовал против суеверий и страха, порожденных неведением причин физических явлений и ординарным невежеством: кометы — не предвестницы людских несчастий, затмения — “не гнев божий”, метеориты — не дьяволы, сверженные с небес, шаровая молния — “не летающий дракон” и т.д. “… Познание физических истин есть надежнейшее и действительнейшее от оных (суеверий. — В.П.) лекарство” (там же. С. 34). Сын своего века, Тимофей Воскресенский признавал создателем Вселенной Бога. Вместе с тем, следуя за лучшими умами того времени, он считал, что Вселенная безгранична, что миров, подобных солнечной системе, — бесконечное множество. Он верил, что планеты других звездных систем, как и наша Земля, имеют своих обитателей. (там же. С. 23). Нельзя, “ослепясь безумным суемудрием, мыслить, что сии небесныя светила возжены единственно только для уменьшения темноты нощной у жителей земных” (там же.). Невозможно также думать, утверждал учитель, что инопланетные обитатели обязательно должны быть схожи с земными — людьми и животными. Он призывал молодежь изучать естественные науки, ибо “… Отечество ваше неоспоримое имеет право от вас ожидать той пользы, которую вы, усовершенствовав по времени начатое в младенчестве учение, принесть ему будете в состоянии” (там же. С. 36—37).
В ученом отделе “Библиотеки”, кроме того, напечатаны статьи и заметки по разным отраслям знаний, частью переведенные точно, частью пересказанные из сочинений Бонне, Бюффона, Лейбница, Бойля, Реомюра и других ученых. Источники многих материалов не указаны. Опубликованы заметки по физической географии (“О зиме”, “О земном шаре”, о вулканах, полезных ископаемых, “О морях” и т.д.), по математике, физике, минералогии, астрономии, биологии, философии, медицине и т.д. Популяризируя данные науки, Сумароков использовал опыт “Иртыша”, публикуя наглядные чертежи и таблицы, например, чертеж для наблюдения над Венерой и Меркурием (1793. Ч. 4), таблицу часовых дуг, приложенную к заметке об устройстве солнечных часов — “О гномонике. Продолжение о делании солнечных часов” (1793. Ч. 5, 6). Заметим, что чертежи эти сделаны вручную, возможно, самим Сумароковым.
К “статье ученой” примыкает и “статья историческая”. В этом отделе представлены главным образом большие материалы, разверстанные в нескольких номерах. Таковы “Краткое историческое и хронологическое сказание о главнейших изобретениях в науках и в полезных художествах, с присовокуплением имян известных изобретателей” (1794. Ч. 8), “Достопамятные деяния и сказания всех знаменитых людей новейшей истории” (1793—1794. Ч. 1—12), серия анекдотов под заголовком “Любопытные критические рассуждения о некоторых неимоверных деяниях и сказаниях всеобщей древней истории” (напечатана во всех 12 номерах журнала). Заголовки этих материалов одновременно выполняли в отделе роль постоянных рубрик.
Статьи-анекдоты в “Достопамятных деяниях и сказаниях всех знаменитых людей новейшей истории” взяты Сумароковым из анонимного “Подручного словаря памятных деяний и изречений нового времени”, автор-составитель которого указывал, что в его книге читатели найдут “факты и события, которые представят их взору столь же славные примеры добродетели, мудрости, храбрости и т.п., как греческая и римская история”. Сумароков по-своему подошел к отбору анекдотов, объявив в третьей книге журнала, что намерен сообщать читателям “одни только достойнейшие любопытства”. Что же он счел “достойным любопытства”? Персидский шах Аббас I убил собственного сына, а затем — дядю, закопал живьем одну из своих жен, травил вельмож, зарубил курдских вождей, обманув их, и т.д. Аббас II, пьяница и палач, живьем сжег трех женщин из сераля и евнуха. “…Сей монарх, — говорится в анекдоте, — дозволял себе многие несправедливости, но не терпел, чтобы другие следовали его примеру”. Он казнил гофмаршала, приказал вырвать зубы у одного музыканта и вбить их в голову старика (1793. Ч. 1. С. 174—175). Царь готтский Аларик — лжец, грабитель и жестокий палач. Римский папа Александр VI решил отравить кардинала, чтобы завладеть его наследством, но приготовленным ядом отравился сам (1793. Ч. 3. С. 198).
Ни “славных примеров добродетели”, ни “мудрости” в анекдотах нет. Монархи и папы, властители мира предстают перед читателями людьми безнравственными, убийцами и палачами. В отборе материала просматривается прежняя линия “Иртыша”, в которой отразились критика царей и владык, откровенное неприятие их. Нельзя согласиться с В.Д. Раком, утверждающим, что переводы из “Подручного словаря” в первую очередь были подчинены тем же задачам, что и рубрики “нравоучительного” и “увеселительного” отделов, состоявшие из анекдотов67 .
О социально-политических настроениях редактора “Библиотеки” говорят и два других материала: “Историческое известие о вывозе из Африки негров или арапов на Вест-Индейские острова” и “Выписка из другого журнала, писанного лекарем, отправившимся из Нев-Иорка за вывозом арапов” (1793. Ч. 5. С. 188—206). Опубликованы они в одном номере один за другим, составив как бы ударную подборку. Источники материалов не названы. Но разысканиями установлено, что, хотя в подзаголовке первого из них указано: “перевод с английского”, оба переведены с французского языка из трехтомного сборника, изданного во Франции в 1788 году: “Политические и литературные шедевры конца восемнадцатого века, или Собрание наиболее занимательных произведений, рожденных под влиянием просвещения и смеха, философии и веселья, разума и причуды в эту интересную эпоху”68 . В третьем томе французского сборника (С. 3—25) напечатаны записки, озаглавленные “О торговле неграми. Отрывки, переведенные с английского”. Ни ссылки на источник, ни подписи автора нет. Но, судя по содержанию, автор записок — бывший капитан одного из английских кораблей, которые перевозили негров-невольников. В них использованы дневники путешествий двух лекарей. Выписки из второго дневника выделены в тексте подзаголовком “Отрывок из другого дневника, написанного лекарем, уехавшим из Нью-Йорка для торговли неграми”. В “Библиотеке” этот подзаголовок приобрел роль как бы самостоятельного заголовка “второго” материала, окончание которого напечатано в шестом номере (С. 199—217).
Эта публикация заслуживает особого внимания. В ней выражено неподдельное негодование автора по поводу рабства и работорговли и сочувствие неграм — “сим невинным жертвам любостяжания Европейцев и преступных злоупотреблений”. Работорговля названа “варварским обычаем, который есть верх нашей несправедливости” (1793. Ч. 5. С. 188). Упомянув, что работорговля началась в 80-х годах XV века, автор обвинял в ней не только европейцев, но и африканских царьков, готовых за водку, за безделушки продавать своих сородичей. “Выписка из другого журнала…” начинена многочисленными фактами и наблюдениями очевидца. “Капитан известил короля (африканского. — В.П.) о причине своего путешествия; король немедленно отправился в поход, дабы напасть на некоторые города и достать пленников…” (там же. С. 193). Негров-невольников заковывали в цепи, затем, как скот, клеймили раскаленным железом и сотнями бросали в трюм корабля. Многие из негров, не стерпя мучений, кончали самоубийством: морили себя голодом, кидались в море. Иногда невольники поднимали мятежи, но их жестоко подавляли. Мятежников либо убивали, либо обрубали носы, уши, губы и вновь бросали в трюм. Или, привязав к корабельным канатам, раздирали их тела кнутами и ножами. Чтобы сохранить продукты питания, “лишних” невольников выбрасывали в море. Упоминается случившееся совсем недавно, в 1783 году, когда негров попарно выкидывали в море, чтобы сэкономить пресную воду. Автор свидетельствовал: “Во время переезда погибает всегда пятая часть невольников и третья доля в первые два года пребывания их на островах и рабства (там же. С. 202). Он призывал к человеколюбию, надеялся, что вывоз негров из Африки запретят…
Тема рабства и работорговли была российской ахиллесовой пятой. Протестуя против рабства негров, разрабатывая “негритянскую тему”, русские писатели и журналисты тем самым протестовали против крепостного права.
В отечественной исторической литературе сложилось представление, что “в числе первых, кто использовал эту форму для осуждения рабства русских крестьян, был литератор из крепостных — Смирнов”69 . При этом ссылаются на его сочинение “Зара”, посвященное злосчастным невольникам и опубликованное в московском журнале “Приятное и полезное препровождение времени” в 1795 году. В своем сочинении Н.С. Смирнов обрушивался на рабовладельцев, доведших “вероломство и злосердие до последней степени утонченности и покрывших человечество срамом неизгладимым” (1795. Ч. 5. С. 357). Не умаляя роли Н.С. Смирнова, приоритет в разработке “негритянской темы” следует, видимо, признать не за московским, а за тобольским журналом “Библиотека ученая”.
Раньше его “негритянская тема” привлекала пристальное внимание А.Н. Радищева, позднее — “радищевцев” И.П. Пнина, В.В. Попугаева, декабристов В.Ф. Раевского, В. И. Штейнгеля и других. В 1820-х годах эту тему разрабатывал верхисетский публицист А. Лоцманов.
В историческом отделе “Библиотеки”, во всех 12 частях, Сумароков печатал анекдоты, почерпнутые из книги итальянского ученого XVII века С. Ланччелотти “Обманы древней истории”, в которых автор развенчивал античные авторитеты, нелепые и абсурдные легенды-выдумки, наполнявшие античную историю. Он преследовал научные цели. Редактор “Библиотеки” печатал анекдоты под общим заголовком-рубрикой “Любопытные критические рассуждения о некоторых неимоверных деяниях и сказаниях всеобщей древней истории”. Этим заголовком он стремился вызвать интерес читателей (“любопытные”), обратить их внимание на нелепость сказаний древних и пробудить тем самым критическое отношение читателей к подобным вымыслам, а может быть, и “зачатки критического мышления в широком смысле слова, — как пишет В.Д. Рак. — Тем самым забавные рассказы приобретали серьезный просветительский смысл”70 .
Перед читателем развернута вереница несуразностей, обнаруженных в писаниях Сенеки, Элиана, Геродота, Плиния, Диона Хризостола и других историков древности. Один из них уверял, что Гераклит, всякий раз выходя из дома, якобы плакал, а Демокрит, напротив, смеялся. Другой утверждал, что фракийцы “почитают за честь быть праздными и за бесчестье пахать землю” (1793. Ч. 1. С. 211). Третий всерьез заявлял, что Камблес, царь Лидийский, в одну ночь съел свою жену, проснувшись утром, покончил с собой. Четвертый настаивал на том, что-де в Египте есть город, в коем все жители — харчевники; что ученики Пифагора в течение пяти лет должны были хранить молчание; пятый — на том, что Меркурий Трисмегист, личность сама по себе мифическая, сочинил 36 тысяч книг и т.п. Все эти нелепицы Ланччелотти подверг беспощадной критике и осмеянию.
В историческом отделе, кроме того, напечатаны статьи этнографического характера, в частности, “Краткое описание нравов и обычаев диких народов” (1793. Ч. 1), “Описание брачных обрядов некоторых народов” (1793. Ч. 2—4). Связано это с неопределенностью в ту пору границ между историей и этнографией.
Центральное место в “статье нравоучительной” занимают переводы из английского “Зрителя” — классического в журналистике и литературе XVIII века нравственно-этического пособия с европейской славой. Переводы из него составляли характерную черту русских периодических изданий всех направлений — от прогрессивных до охранительных. Этому способствовал компромиссный, двойственный характер социального мировоззрения авторов “Зрителя”. Сумароков учитывал три основных качества журнала: его широчайшую популярность, преимущественный интерес самых различных кругов русского культурного общества к вопросам нравственного порядка и доступную, легко воспринимаемую читателями литературную форму, в которую облекались нравственно-этические взгляды “Зрителя”: очерки, популярные статьи, краткие повести.
В первой части “Библиотеки”, в “статье нравоучительной”, редактор напечатал “Рассуждение о действиях доброго и худого воспитания”. Ратуя за “добродетели и дарования доброго ума”, автор “Рассуждения” Д. Аддисон71 восклицал: “Какое оправдание можем мы принести в презрении нашем к сей части нашего рода (т.е. к неграм. — В.П.)? Для чего же на них не теми глазами смотрят, какими на других людей, и осуждают токмо на весьма малую пеню убивающих их?” (1793. Ч. 1. С. 113). Это сочувствие положению негров, выражение неприятия и осуждения расистских настроений в отобранной Сумароковым статье еще раз подчеркивают, что публикация в “Библиотеке” материалов “негритянской тематики” — не слепой случай.
Нравоучительный отдел редактор стремился организовать удобно для читателей, так, чтобы при необходимости он мог найти нужный ему материал легко и быстро. С этой целью Сумароков ввел постоянные рубрики. Уже в первой части появилась рубрика “Избранные мысли из разных писателей о разных предметах” (начиная со второй части, Сумароков уточнил ее: “Избранные мысли славнейших писателей о разных предметах”). Это подборки оригинальных высказываний Аристотеля, Бюффона, Руссо и других писателей и ученых, облеченные в яркую афористическую форму, о душе, дружбе, самолюбии, скупости, о страстях, мудрости, благородстве, совести, браке и т.д. Каждая, даже небольшая цитата имеет заголовок, следовательно, ее легко отыскать: “О свете”, “О уме”, “О благодеяниях” и т.п. Многие изречения почерпнуты из “Словаря светских людей” А.-Ф. Стикотти, “Словаря изящных мыслей” Луи Пеле де Шенуто и “Словаря анекдотов” О. Лакомба де Презеля. Авторы многих афоризмов не указаны. Таково, например, высказывание “О свете”: “Свет есть большой театр, на коем люди играют комедию; слепые случаи сочиняют оную; фортуна раздает роли; градоначальники управляют машинами; богатые занимают ложи, а партер остается для бедных; дурачество составляет музыку, а время опускает занавес” (1793. Ч. 2. С. 89), “О благородстве”: “О сколько есть людей, …кои не имеют ничего благородного, кроме имени” (1793. Ч. 3.С. 153), “О браке”: “Гораздо выгоднее выдать девицу за человека без богатства, нежели за богатство без человека” (1793. Ч. 5. С. 132) и т.д. Под этой же рубрикой напечатан перевод, сделанный И.И. Бахтиным, начала четвертого разговора Вольтера о человеке, озаглавленный “О умеренности во всем”. Ранее он был опубликован в “Иртыше”:
Глупцу желать всего, то есть его удел,
Но мудр кто, знает тот посредство и предел;
Забавы, прихоти и труд он умеряет,
Полету цель, рубеж желаньям полагает.
(1793. Ч. 2. С. 195).
С четвертой части журнала в отделе появилась новая рубрика “Апофегмы, или нравоучительные достопамятные сказания древних философов”. Введение ее упорядочило отбор материалов для обеих рубрик. В новой представлены остроумные и поучительные сентенции Анаксагора, Аристотеля, Демокрита, Диогена, Периандра, Пифагора, Фалеса, Сократа и многих других мыслителей античности и средневековья. Например, из Аристотеля: “Корни наук горьки, но плоды их сладки” (1793. Ч. 5. С. 135), из Саади: “Алмаз, в навоз втоптанный, всегда будет алмаз, а пыль, восхищенная вихрем до небес, всегда будет пыль” (там же. С. 136).
Третья рубрика, заведенная редактором с первого номера, — “Примеры добродетелей”. Подобную рубрику Сумароков встречал во многих иностранных и русских журналах. Здесь он печатал подборки анекдотов, взятых из “Словаря анекдотов” О. Лакомба де Презеля72 : “Любовь к отечеству”, “Храбрость”, “Великодушие”, “Общественная польза”, “Супружеская любовь”, “Честь” и т.д. Рубрики выделялись и графически — концовками.
Вне рубрик Сумароков публиковал очерки, статьи, краткие повести, аллегории, письма. В них рассматривались в сущности те же вопросы нравственности, морали и этики, но в их практическом бытовом преломлении. Чаще всего эти материалы построены на конкретных примерах, взятых из повседневной жизни. Большое место занимают статьи, посвященные общим проблемам воспитания и, в частности, воспитания дворянской молодежи. Уже в первой книге “Библиотеки” нравоучительный отдел открывается “Рассуждением о действиях доброго и худого воспитания” Д. Аддисона, в котором утверждается, что “только воспитание выводит наружу добродетели и дарования доброго ума, который бы без сей помощи не показался таковым, каков есть”. Далее тема эта развита в “Письме о воспитании юношества”73 Budgella, “О добром и худом воспитании девиц” Хьюза (1793. Ч. 6. С. 117—125), “О худом воспитании сельских дворян. Пример хорошего воспитания в сыне Евдокса и в дочери Леонтина” Аддисона (1794. Ч. 4. С. 165—177), “Пример чадолюбивого отца, с некоторыми примечаниями. О добром и худом воспитании детей” (1794. Ч. 11. С. 106—115) Стиля и во многих других. Интересно, что перевод “Письма о воспитании юношества” сделан так, что, казалось, его критика обращена не к наставникам английских школ, а к учителям российских народных училищ. Порокам там не потакают, говорится в “Письме”, но только этого недостаточно. Надо учить добродетели, чтоб учащиеся, читая древних, могли иметь “понятие о мужестве, о воздержании, о чести, о правосудии и проч. […] Я весьма одобряю предписание Горациево, который желает, чтоб представляли глазам юношества похвальные или порочные нравы их современников” (1793. Ч. 3. С. 157, 160). В этих статьях просматривается прежняя линия “Иртыша”. Она видна и в том, что “Библиотека” (вслед за “Зрителем”) боролась с суеверием. Она объявляла невежеством и глупостью веру в колдовство, гадание, предсказания астрологов и толкования снов74 . Однако, в противоположность “Иртышу”, выступала против атеистов75 . Пропаганду добродетелей, рационального употребления времени, “ровного доброжелательного отношения господ к своим слугам”76 “Библиотека” сочетала с осуждением всевозможных пороков в дворянской среде: щегольства, мотовства, скупости, лицемерия, пьянства. “Пьяный человек, — писал журнал, — есть чудовище, ужаснейшее всех, во вселенной находящихся; и нет порока достойнейшего презрения и безобразнейшего в глазах всех разумных людей, как пьянство”.77 На конкретных примерах журнал обличал честолюбие и эгоизм богачей, граничившие с жестокостью. В “нравоучительной повести, переведенной с Аглинского”, “Прожекты” 78 показан помещик (во французском издании — некий владелец 100 тысяч гиней), только что купивший новые богатые поместья, на которых проектировал сломать избы (в сборнике — фермы) крестьян (в оригинале — фермеров), разрушить мельницу. На вопрос приказчика (в оригинале — эконома), что станет с крестьянами, помещик отвечал: “Это не мое дело”. Старик эгоистично радовался приобретению, честолюбиво мечтал купить сыну место в парламенте, дочь выдать замуж за пэра королевства, но после прогулки уснул, чтобы никогда уже не проснуться. “Крестьяне живут и по сие время в тех избах, кои Г… хотел сломать; мелют свой хлеб в той мельнице, которую он хотел разрушить, а помещик их предан забвению” (1793. Ч. 3. С. 148). Хотя в концовке факты “на сей день” только констатируются, в ней ощутимо удовлетворение автора случившимся.
“Библиотека” осуждала тех, кто считал умными лишь богатых, а бедняков — глупцами79 , говорила “О худых поступках некоторых господ с их слугами”. В последней статье, взятой из “Зрителя”, автор ее Р. Стиль выражал сочувствие слугам, которые “принуждены служить тварям такого же рода” (1793. Ч. 5. С. 148). А вывод свелся к тому, что господам надо уметь владеть своими “страстями”, чтобы повелевать слугами…
Иначе говоря, журнал ратовал за исправление нравов дворян, отнюдь не посягая на их право господ и повелителей.
Отдел “статья экономическая” по объему не уступал остальным. Объем, а также место его (он расположен сразу после “статьи ученой”) говорят о том, что Сумароков придавал ему большое значение в привлечении подписчиков “всякого звания” и в выполнении своего обещания — печатать такой материал, который не однажды понадобится читателю.
Отдел посвящен домоводству. В нем опубликованы рецепты лекарств от различных болезней людей и домашних животных, советы, как приготовлять лекарственные сиропы, избавиться от мышей, изготовить краску, уберечь огородные растения от вредных насекомых, а ветчину — от порчи, как приготовить “помаду для ращения волос”. Эти тематически пестрые заметки Сумароков счел нужным упорядочить и во второй части ввел рубрику “Разные секреты, вообще до домостроительства касающиеся”. Под ней даны советы, как из васильков сделать голубую краску, легко ловить птиц, красить различные ткани, изготовлять лаки и т.п.
В объявлении о подписке на издание Сумароков обещал печатать рецепты “всякого рода кушаний”, но затем “по совету некоторых особ” рассудил “оное отменить” (1793. Ч. 2. С. 75). Однако экономический отдел, на который редактор возлагал большие надежды, не удовлетворял его. Начиная с шестой книги журнала, Сумароков преобразовал отдел, разбив его на три отделения. В “отделении первом” он печатал теперь только рецепты лекарств, во втором — “разные полезные экономические секреты”. Третье отделение содержало “наставления, как готовить разные кушанья”. Это отделение редактор завел “по требованию известных подписавшихся особ”, о чем он известил читателей (Ч. 6. С. 106). С этого времени в каждой книжке журнала исправно появлялись заметки по кулинарии. Но на этом Сумароков не успокоился. С десятой книги он преобразовал “отделение первое”, так объяснив необходимость перемен: “Поелику недостаточные и отдаленные от городов люди не могут иногда пользоваться химическими лекарствами, продающимися в аптеках, то я рассудил, что весьма полезно будет для них, естьли они, или помещики их, найдут для них в моей книге такие лекарства, которые ничего не стоят и всегда у них под руками, а именно, я вздумал описать здесь лекарственные свойства некоторых известных и везде находимых деревьев и трав, посредством чего всяк сам может себя излечить от обыкновеннейших болезней, без помощи лекаря, которого не всегда в деревнях иметь можно” (1794. Ч. 10. С. 49—50). В этом проявилась забота журналиста о простом люде — о крестьянах.
Экономический отдел составил компактную практическую энциклопедию по вопросам медицины и домоводства. По свидетельству сына П.П. Сумарокова, в одном из номеров журнала был напечатан рецепт лекарства от лихорадки. “Желтая лихорадка свирепствовала тогда в Якутске. Тамошний комендант Козлов-Угренин употребил это средство с большим успехом и изъявил благодарность всех жителей Якутска письмом к издателю…”80 .
Заботился Сумароков и о досуге читателей, уделяя значительное внимание и последнему отделу — “статье увеселительной”, объем которого не отличался от остальных отделов. Публикация материалов здесь также упорядочена. Начиная с первой книги, редактор ввел постоянную рубрику “Острые слова” (позднее — “Разные анекдоты и острые шутки”), используя жанр анекдота. Кроме того, в двух первых книгах напечатал “Любопытные анекдоты о лунатиках или сноходцах”, взятые из “Словаря анекдотов” О. Лакомба де Презеля. Постоянная рубрика “Любопытные физические примечания на нравы животных” заполнялась заметками, близкими к анекдотическому жанру. Они переведены из сборника Ж.Р. Делакруа, составленного по сочинениям Плиния, Элиана, Бюффона, Даламбера, Плутарха и других авторов. Это занимательные рассказы о жизни и поведении животных — обезьян, слонов, волков и т.д. Под рубриками “Математические и физические увеселения”, “Разные увеселения” редактор печатал заметки о математических, химических, физических и карточных играх.
Уже в первой книге Сумароков продемонстрировал и литературную игру: на заданный сюжет он сочинил короткую повесть “Постоянные любовники”. Для нее характерен грубоватый юмор, ироническое отношение автора к персонажам, испытавшим по его воле различные злоключения. Из оригинальных поэтических произведений опубликованы три стихотворения И. Трунина: “Случай”, “Нравоучение. Подражание Лафонтену”, “Сатира на самого себя” (1794. Ч. 8) и “присланная от неизвестного” “Песня” в духе жалостных “жестоких романсов” (1793. Ч. 2). Значительно шире Сумароков использовал переводные “восточные” повести и волшебные сказки, служившие “приманкой” для различных категорий читателей и вместе с тем выполнявших важную просветительскую роль. Среди них Сумароков напечатал арабскую притчу “Туфли Абу-Каземовы” (1794. Ч. 8), “китайскую” сказку Д. Аддисона “Гюльпа и Шалюм” (1793. Ч. 5), арабскую приключенческую повесть “История о Дакианосе и о семи спящих” (1793. Ч. 3, 4), взятую из французского сборника “Новые восточные сказки”, составленного А.-К.-Ф. де Кайлюсом; отрывок из романа Огюстена Нодаля (1659—1741) “Путешествие Зюльмы в волшебный край”, озаглавленный в “Библиотеке” “Аталида” (1793. Ч. 6 и 1794. Ч. 7), волшебные сказки “Баран” и “Сказка о прекрасной Розете и о царе павлинов” (1793. Ч. 2; 1794. Ч. 7), заимствованные из сборника мадам д’Онуа “Волшебные сказки”, “восточную” повесть Монтескье “Арзас и Исмения”81 (1794. Ч. 9—10). В сказках решались нравственно-этические вопросы, а в повести Монтескье — проблема просвещенного монарха.
В “увеселительном” отделе, кроме того, Сумароков напечатал прозаические переводы поэмы С. Геснера “Первый мореплаватель” (1794. Ч. 11—12) и отрывок из “Времен года” Д. Томсона, названный “Собирающая класы Лавиния” (1793. Ч. 5). По справедливому замечанию В.Д. Рака, “переводы из Томсона и Геснера подводили читателя к “высокой” литературе, развивали его эстетический вкус, знакомили с проблематикой и настроениями сентиментализма”82 .
Как видно из анализа журнала, он, подобно “Иртышу”, критиковал земных владык и царей, ставил проблему просвещенного государя, резко выступал против рабства, работорговли, шовинистических настроений, высказывал сочувственное отношение к крепостным крестьянам и слугам, пропагандировал любовь к Родине, стремился внедрять научные знания, “разгонять тьму невежества”. В этом смысле он, несомненно, преемник “Иртыша”. Но в условиях политической реакции он отступил от некоторых традиций “Иртыша”: основной читательский адрес издания все-таки дворянство83 , критика его пороков смягчена и перенесена в чисто нравственное русло; ни слова о теориях естественного права и физиократов. Борьба с суевериями сопровождалась одновременно борьбой против атеистов, исчезла острая сатирическая и идейно-политическая направленность, присущая ряду материалов “Иртыша”.
Основную свою задачу Сумароков П.П. видел в пропаганде научных знаний, в просвещении читателей, в приобщении их к просветительской культуре Западной Европы. Эту задачу Сумароков стремился решать добросовестно и последовательно и показал себя новатором в профессионально-журналистском отношении. Он впервые ввел в журнал четкую структуру — материалы компоновал по отделам, а внутри отделов — по рубрикам — то, чего не было в предыдущих тобольских, да и столичных журналах. Устанавливая контакты с читателями, заботясь о них, редактор использовал прямое обращение к ним и такие жанры, которые были наиболее доступны, такие приемы, которые могли бы помочь читателю либо увлечь его (публикация материалов в сопровождении наглядных таблиц и чертежей, публикация материалов “с продолжением”, введение экономического отдела и рубрик, практически необходимых большинству читательской аудитории, и т.д.), приохотить к чтению, размышлениям, заполнить досуг различными занятиями.
Попытка отказать “Библиотеке” в праве быть причисленной к просветительским изданиям, представить ее лишь “кладезем всяких занятных сведений”,84 а Сумарокова — безобидным шутником, как это сделали М.А. Алпатов, а вслед за ним и В.Г. Утков, в работе которого просматривается явно предвзятое и пренебрежительное отношение к “Библиотеке”85 ,безосновательна. Правы исследователи Ф. Кунгуров, Ю.С. Постнов86 и В.Д. Рак, которые считают, что, подобно “Иртышу”, “Библиотека” предназначалась для того, чтобы, содействуя пробуждению Российской провинции от умственной летаргии, приблизить ее культуру “к общеевропейскому уровню, ввести читателя в круг общепросветительских проблем. С просветительской точки зрения, это было наивысшей услугой писателя, оказанной людям, среди которых он жил”87 .
Не вина, а беда Сумарокова, если, несмотря на все его усилия, “Библиотека” не завоевала большой популярности, хотя географическая сфера ее распространения была куда шире, чем у “Иртыша” (от Украины через европейскую часть России, в том числе обе столицы, до Урала и Сибири). Главной причиной этого, по-видимому, следует считать крайнюю узость читающей массы в провинции. Сказывались, конечно, и отсутствие “чисто российских” материалов, и высокая подписная цена издания: 10 руб. в Тобольске и 15 — в других городах (Объявление почтеннейшей публике. — 1793, ч.1. С.3). Если учесть, что в ту пору пуд хлеба стоил около 12 коп.88 , чтобы оплатить подписку, крестьянин должен был продать более 125 пудов хлеба.
Почти трехлетняя творчески напряженная работа Сумарокова над выпуском “Библиотеки”, переосмысление им всей предыдущей практики (и теории) российской журналистики позволили ему сформировать тип энциклопедического (универсального) “толстого” просветительского периодического издания, идти в ногу с современностью, популяризировать ее актуальные передовые идеи, преодолеть рамки местной ограниченности, “слиться с общерусской, а через нее и с мировой культурой”89 ,
Опыт издания и редактирования Сумароковым “Библиотеки” ясно показал, что провинциализм — понятие не столько географическое, сколько социальное. Новации и достижения Сумарокова-редактора — ценный вклад в практику и теорию отечественной журналистики. Однако опыт его не был осмыслен, не получил должной оценки. Более того, он не был даже замечен журналистами-профессионалами его времени и последующих десятилетий. Причина тому — конкретно-исторические условия существования российской прессы. Кроме того, — равнодушие “столиц”, издавна укоренившееся их нежелание видеть и учитывать все то, что возникало в провинции в области культуры.
1 Громыко М.М. Сибирские купцы Корнильевы // Известия Сибирского отделения Академии наук СССР. Сер. общ. наук. 1972. № 6. С. 24.
2 Павлов В., Блюм А. Рассказы об уральских книгах. Свердловск, 1980. С. 13.
3 Тобольский филиал Тюменского гос. архива. Ф. 341. Оп. 1. Д. 70. Л. 1.
4 Клюшников Ю. Первопечатная книга на Урале // Известия-Тур. 2000. 23 мая.
5 Тоб. ф. Тюмен. госархива. Ф. 341. Оп. 1. Д. 70. Л. 3.
6 Павлов В. За кованой дверью // Уральский следопыт. 1970, № 6. С. 9.
7 Тоб. ф. Тюменского госархива. Ф. 341. Оп. 1. Д. 73. Л. 7.
8 Рак В.Д. Русские переводы из “Опыта нравоучительных повестей” Пфейля // Взаимосвязи русской и зарубежных литератур. Л. 1983. С. 96, прим. 90.
9 Подробнее о содержании книги “Училище любви” см.: Павлов В., Блюм А., Рассказы об уральских книгах. Свердловск, 1980. С. 16—22.
10 Стихотворения Панкратия Сумарокова. СПб., 1832. С. 151.
11 Там же. С. XXIII.
12 С-в А. (П.П. Сумароков ). Записки отжившего человека // Вестник Европы. 1871. Кн. 8. С. 716.
13 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. 3-е изд. СПб., 1900. С. 7.
14 Там же. С. 7—8.
15 Радищев А.Н. Избранные сочинения. М.; Л., 1949 С. 564.
16 Подробнее о его творческом пути см.: Павлов В.А. Николай Смирнов — сотрудник журнала “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”. Свердловск, 1983.
17 Сумароков П. Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов. М., 1808. С. 24.
18 Иртыш. 1789, Декабрь. С. 43; Собрание некоторых сочинений… Пан (кратия) Сум (ароко) ва. М., 1808. Ч. 2. С. 16.
19 Цит. по: Альтшуллер М.Г. Тобольский поэт и журналист / Сибирские просторы. Лит.-худ. сб. Тюменского литобъединения. Тюмень, 1963, № 1. С. 191.
20 Раут. Ист. и лит. сборник. Кн. 3. Изд. Н.В. Сушкова. М., 1854. С. 231, 237.
21 Подробнее об “Емилии” см: Павлов В. Тобольская “Емилия”. (Софья Сумарокова — переводчица одной из первых на Урале книг.)// Уральский следопыт. 1996. № 8—9. С. 7—8.
22 Рак В.Д. Переводы в первом сибирском журнале // Очерки литературы и критики Сибири XVII—XX вв. (Мат-лы к “Истории русской литературы Сибири”). Новосибирск, 1976. С. 58.
23 Сумароков П. Собрание некоторых сочинений, подражаний, и переводов. Ч.1. М., 1799. С. 35—37.
24 Рак В.Д. Переводы в первом сибирском журнале… С. 40.
25 Басни Лафонтена. Полн. собр. соч. В 2-х т. Т. II. СПб.1901. С. 432, 375.
26 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С. 26.
27 Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX века. Новосибирск, 1970. С. 45.
28 В более поздней редакции — “Амур, лишенный зрения”. (Стихотворения Панкратия Сумарокова. СПб, 1832).
29 Бестужев А. Взгляд на старую и новую словесность в России // Полярная звезда. СПб. 1823. С. 18; “Слепым Эротом” критик назвал поэму “Лишенный зрения Купидон”.
30 Reque Britannique… Paris, 1825. T. 2 Septemberе. C. 266.
31 Рак В.Д. Переводы в первом сибирском журнале. С. 50.
32 Рак В.Д. Там же. С. 49.
33 Новиков Н.И. Избр. соч., М.; Л., 1951. С. 235.
34 Татаринцев А. Радищев в Сибири. М., 1977. С. 70, 139.
35 Татаринцев А. Радищев в Сибири. М., 1977, С. 126.
36 Радищев А.Н. Избранные сочинения. М., 1949. С. 553.
37 Там же. С. 541
38 Татаринцев А. Радищев в Сибири. С. 130.
39 Радищев А.Н. Избранные сочинения. С. 543.
40 Цит. по: Кунгуров К. Сибирь и литература. Иркутск. 1965. С. 83.
41 Берков П.Н. История русской журналистики XVIII века. М.; Л. 1952. С. 539.
42 Берков П.Н. Несколько справок для биографии А.П. Сумарокова // XVIII век Сб. 5. М.; Л., 1962. С. 368.
43 Утков В. Книги и судьбы. Очерки. М., 1967. С. 15.
44 Павлов В. За кованой дверью. \ Уральский следопыт, 1970, № 7. С. 35.
45 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С. 45.
46 Санкт-Петербургские ведомости. 1792. 27 августа.
47 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С. 46.
48 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII века “Библиотека ученая, економическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей. // Проблемы жанра в литературе Сибири. Новосибирск. 1977. С. 11,17,19, 21, 23, 28.
49 Левин Ю.Д. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII века. // Эпоха Просвещения: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1967. С. 77.
50 Там же. С. 10.
51 Подсчитано на основании разысканий Ю.Д. Левина и В.Д. Рака.
52 Левин Ю.Д. Английская просветительская журналистика… С. 78.
53 Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С.48,50; Левин Ю.Д. Английская просветительская журналистика… С. 78—79.
54 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII века “Библиотека ученая, eкономическая…”. С. 14, 15.
55 Погодин М. Н.М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 1. С. 168.
56 Русский архив. 1878. № 10. С. 200.
57 Смирнов-Сокольский Н. Рассказы о книгах. М. 1960. С. 217.
58 Беспалова Л. Сибирский просветитель. Свердловск. 1973. С. 37—47.
59 Западов В.А. Краткий очерк истории русской цензуры 60—90-х годов XVIII века. // Русская литература и общественно-политическая борьба XVII—XIX веков. Л., 1971. С. 123 (Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А.И. Герцена Т. 414).
60 ЦГАДА. Ф. 248. Оп.113. Д. 1431 (1794 г.). Л. 5.
61 ТФ ГАТО. Ф. 341. Оп. 1. Д. 273. Л. 11.
62 Там же. Л. 21.
63 Западов В.А. Краткий очерк истории русской цензуры… С. 134.
64 Смирнов-Сокольский Н. Рассказы о книгах. С. 219.
65 Пиндар (522—438) — великий древнегреческий поэт, автор гимнов. Малгерб — Малерб (Malherbe) (1555—1628) поэт, один из корифеев французского классицизма.
66 “Речь” Т. Воскресенского была напечатана отдельным изданием в форме брошюры в 25 страниц. Вышла из типографии Корнильева, очевидно, во второй половине 1793 года. На титуле даты выхода нет.
67 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в… С. 20—21.
68 Благодарю В.Д. Рака за указание этого источника.
69 Коган Л.А. Крепостные вольнодумцы (XIX век). M., 1966 С. 105.
70 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в… С. 22.
71 Авторство статей и очерков из “Зрителя” здесь и далее указано на основании ст. Ю.Д. Левина “Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII века. С. 95—98.
72 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в…С. 19, 27—28.
73 Библиотека, 1793. Ч. 3. С. 156—168. А.И. Дмитриев-Мамонов (см. указ. соч.. С. 55—56) посчитал “Письмо о воспитании юношества” оригинальным. Ошибку повторили и составители справочника “Русская периодическая печать (1702—1894), М., 1959. С. 90.
74 Д. Аддисон. Рассуждение о заблуждениях суеверных людей, а наипаче о толкователях снов. // Библиотека, 1793. Ч. 3. С. 117—125.
75 Budgell. Рассуждение о безбожниках и каким образом их наказывают. // Там же. 1794. Ч. 3. С.121—126.
76 Очерк Д. Аддисона и Р. Стиля “Свойство кавалера Рогера Коверли и его домашних”. // Там же. С. 105—121
77 Аддисон Д. О пьянстве и его действиях. (Там же. 1793. Ч. 3. С. 137—142).
78 Повесть переведена с французского языка и взята из сборника “Шедевры политики и литературы конца восемнадцатого века…” В 3-х т. Т.1, 1788. С. 274—275. В этом издании подзаголовок “Прожектов” гласит: “Нравоучительная повесть, переведенная с английского”. Источник перевода не указан, Сумароков, как видим, оставил подзаголовок без изменений, также не указав источника своего перевода.
79 Письмо к издателю одного периодического сочинения. // Библиотека, 1793. Ч. 2.
80 Стихотворения Панкратия Сумарокова. СПб., 1832. С. XXVI.
81 Все названные выше произведения иностранных авторов атрибутированы В.Д. Раком (см. Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в… С. 11).
82 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в… С.14.
83 Из 112 подписчиков 95 составили чиновное дворянство. (см.: Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. С. 46).
84 Алпатов М.А. Сибирский журнал — современник Французской буржуазной революции конца XVIII века. // Французский ежегодник. М., 1962. С. 111.
85 Утков В.Г. Сибирские первопечатники Василий и Дмитрий Корнильевы. // Книга: Исследования и материалы. Сб. 38. М., 1970. С. 82.
86 Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Иркутск. 1965. С. 60, 85; Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск. 1970. С. 48.
87 Рак В.Д. Тобольский журнал XVIII в… С.24
88 Векслер А., Мельникова А. Московские клады. М., 1973. С.182.
89 Утков В.Г. Книги и судьбы: Очерки. 2 изд., доп. М., 1981. С. 56.