Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Предлагаем читателям “Урала” выступления участников Первых Астафьевских чтений, проведенных в Перми два года назад. Организаторами чтений выступили администрация Пермской области и Мемориальный центр истории политических репрессий “Пермь-36”. По итогам чтений был издан сборник “1 Астафьевские чтения”, из которого и взяты эти статьи.
В. Л. Зубков
Полемическая составляющая
в творческом методе
В. П. Астафьева
Целостность жизненной и творческой личности, на мой взгляд, суть того явления в русской литературе, которое носит имя Виктора Астафьева, а главным вектором его жизненного и художественного существования являлась высокая чувствительность, тонкая нравственная кожа, острокритическая восприимчивость к тому, что было вокруг него подлым, лживым и неправедным. Как человек и как писатель В. П. Астафьев генетически, по группе крови, был настроен на несогласие с тем, что уродовало, сгибало, унижало человека. А уж обиды и боли, выпавшей на долю Астафьева в родном отечестве, было по горло и до войны, и на войне, и после войны.
Я убежден, что с ранних лет заложенная “ершистость”, социально-нравственная чувствительность и нараставшее с годами несогласие со всеобщей притерпелостью сделали полемичность основой творческого самосознания В. П. Астафьева — даже в те времена, когда его право на собственное мнение еще не было защищено всемирной известностью и он, как всякий провинциальный литератор, зависел от благорасположения партийных надзирателей. Я думаю, что уже в начале литературной биографии Астафьев осознанно исходил из творческого мироощущения, суть которого в чеканных строчках А. Т. Твардовского:
…За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
История создания наиболее значительных произведений Астафьева, его собственные свидетельства убеждают, что полемическая составляющая была существенной, если не ведущей, в возникновении творческого замысла. Его искра возникала обычно из противостояния астафьевского знания жизни и сложившихся в общественном сознании поверхностных или ложных представлений, из отказа писателя принять расхожие литературные версии близкого ему проблемно-тематического материала, из стремления доискаться до правды. Так было с замыслами его первого рассказа “Гражданский человек”, повести “Пастух и пастушка”, главной его книги “Последний поклон”, повести “Кража”, самого “пермского” по материалу рассказа “Паруня” из “Затесей”, романа “Печальный детектив”.
Я полагаю, что полемичность В. П. Астафьева уже не в идейном, а в жанровом проявлении самым непосредственным образом окрасила его творческую эволюцию в последнее десятилетие и, в частности, во многом определила судьбу так долго и трудно писавшегося военного романа.
Дело в том, что ядром его творческого метода, вполне сложившегося к 1980-м годам, было “сгущение смыслов”, возникающее из сцепления жизненных фактов с обобщающей мыслью автора. Полнокровность астафьевских образов возникла на пересечении равнодействующих: безупречной по достоверности жизненной фактуры и духовного зрения повествователя. Однако с 1980-х годов становится заметным внутреннее сопротивление Астафьева сложившемуся в его творческом методе равновесию жизненной картины и авторской мысли. В его новых произведениях, особенно крупных жанровых форм, обнаруживается, начиная с романа “Печальный детектив”, очевидное смещение центра от образного мышления к прямому авторскому суждению.
Авторская мысль в “Печальном детективе” рвется из сюжетных рамок, тесня лепку характеров все новыми фактами уголовной хроники, чтобы впрямую поставить вопрос: сегодняшнее озверение человека — это излом или закон природы? В “Проклятых и убитых” романное мышление автора оттесняется его открытой субъективностью, накаленными до предела болью и сарказмом. Основной стимул для автора, о чем он откровенно заявляет, — долг памяти. “Кто, кроме нас, это напишет? Кто поймет, как это было, когда мы поумираем от ран да от старости?”
Очевиден нарастающий в астафьевской прозе к концу века дисбаланс между образностью и публицистичностью, беллетристичностью и документальностью, сюжетностью и хроникальностью, литературной выстроенностью текста и свободой повествования. Астафьев-художник все чаще уступает место Астафьеву-мыслителю, участнику событий, рассказчику, проповеднику, обличителю. Причина, на мой взгляд, во внутренней его полемике с традиционной формой обращения к читателю посредством литературного сочинительства. Для “крика изболевшейся души” (В. В. Быков) утратили первостепенную важность образная выразительность и сюжетно-композиционная выстроенность. Груз пережитого и передуманного стал с годами для писателя столь велик и значителен, ощущение самодостаточности накопленных наблюдений, знаний и мыслей о жизни столь несомненно, что они потеснили, сделали излишней необходимость художественного придумывания и обобщения во имя подлинного факта и прямого авторского голоса.