Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2004
Нечасто в наше время люди помнят добро. Но убеждена: только таких, помнящих, можно назвать людьми высокой культуры.
Таким был Виктор Петрович Астафьев, жизнь которого оказалась связанной с Уралом, многими его литераторами в самом начале творческого пути. Жил в Чусовом Пермской области, часто бывал в Свердловске; первый его рассказ напечатан в 1959 году в журнале “Урал”…
Обо всем этом он напомнил сам и вот при каких обстоятельствах.
Наше знакомство было заочным — в письмах, и состоялось в трудное для России время, когда вся она ломалась, дыбилась. Мало кто представлял, что будет завтра. Как поддержать людей, к кому обратиться? По давней российской традиции в переломные времена обращались к писателям, деятелям культуры.
Так вот и мы в газете “Уральский рабочий” в 1989 году придумали новую рубрику “Интервью в конверте” и обратились по нескольким адресам с просьбой ответить на наши вопросы. Астафьев, как бывший уралец, конечно, интересовал особо. Написали ему письмо, не надеясь, честно говоря, на ответ. Знали, что чувствует он себя неважно, только что пережил тяжелое горе — потерял дочь…
Но он откликнулся. В начале марта получаем из Красноярска ответы на наши вопросы (мои и тогдашнего редактора газеты Арнольда Вениаминовича Уряшева) и небольшую, очень теплую, приписку.
“Уважаемый Арнольд Вениаминович! Юлия Константиновна! — писал Астафьев. — Надеюсь, вы представляете, как загружен я, да еще и болен к тому же, но долги мои перед Уралом так велики, что я пользуюсь всяким случаем, чтобы хоть частично успеть выплатить их. И, надеюсь, Вы не за пустяками обращались ко мне и представляли заранее, что ответы мои будут не очень мягки и укладисты?.. Поэтому если не сможете напечатать — не надо, но не сокращать и править, ладно?
А в остальном желаю Вам успехов и здоровья да скорой доброй весны.
Кланяюсь — В. Астафьев.
1 марта 1989 г. Красноярск”.
Признаться, когда прочла эти строки, сердце немного сжалось — такой человечище, классик наш, и вдруг — “не правьте и не сокращайте”. Много же, видно, испортила ему крови советская идеологическая цензура!
Ответы Астафьева мы тогда напечатали, и они вызвали благодарные отклики читателей. Так что, когда осенью 1996 года “Уральский рабочий” начал готовиться к своему 90-летию, соблазн еще раз обратиться к Астафьеву был велик. И он снова откликнулся. Письмо, кроме меня, было адресовано редактору газеты тех лет И. В. Малахееву, а писано из Овсянки 22 сентября 1996 года.
Текст его тоже привожу полностью.
“Уважаемая Юлия Константиновна!
Уважаемый Иван Васильевич!
Благодарю вас за приглашение поговорить с уральцами. Оно пришло в удачное время, я готовлюсь из села возвращаться на зиму в город и подчищаю все текучие и текущие дела, чтобы подлечиться перед зимой и, если здоровье позволит, начать работу над книгой, завершающей роман.
У меня к вам единственная просьба, коли материал мой будет опубликован — вышлите несколько экземпляров в счет гонорара.
Низко кланяюсь, желаю перезимовать по-человечески и достойно провести юбилей газеты. “Красноярский рабочий” в свое 90-летие гулял и праздновал широко и громко.
Будьте здоровы!
В. Астафьев.
22 сентября 1996 года, с. Овсянка”.
Осознавая непреходящую ценность слова Астафьева, недавно ушедшего от нас, напоминаю некоторые его ответы.
О Шукшине и народной нравственности
— С Василием Макаровичем Шукшиным я не был особенно близок, но знаком был, и он бывал в моем доме. Смею сказать, что знаю его чуть больше, чем во множестве возникшие после его смерти “друзья”, в частности, барнаульские идеологи из Алтайского крайкома, организовывавшие письма трудящихся “об оскорблении земляков” зажравшимся в столицах писателем, чернящим в ернических произведениях и фильмах тех, “кто вспоил, вскормил его”, и “не замечающим больших достижений…”.
Знакомые слова, привычные обвинения, достойные прошлых времен, чуть подкрашенные демагогией, которую я в полной мере вкусил, живучи на Урале. Они, мало в чем переменившиеся, докатились до наших демократически-перестроечных дней, только ловчее все стало, хитроумней, а так-то вполне соответствуют крику из прошлого столетия: “Бывали времена страшней, да не было подлее!..”
И “юмор” Шукшина становился все несмешнее к концу его погубленной, заезженной жизни. Поживи он еще лет десять, и совсем бы иссяк или превратился бы в совсем непереносимую горечь тот “юмор”, как произошло это у меня, большого когда-то “юмориста” и весельчака. Последнее время Шукшин, беззаветно любивший свою Родину, в деревню Сростки попадал уже через Бийск, а если можно было миновать Бийск — прямиком, почти крадучись, двигался в родное село. А там бедная мать и родственники к нему с укором: “Что ж ты, Вася, делаешь? Зачем нас позоришь? Ведь проходу не дают…”
А ныне по всему Алтайскому краю, в каждом почтенном доме, вплоть до общественных нужников, рамки, где дорогие, с позолотой, где неструганые, из тарных ящиков, и во всех фотографии, газетные вырезки, дипломы, кадры из фильмов и бьющие по глазам буквы: “Наш дорогой земляк”.
Воистину о нас, русских людях, сказано, как впечатано: “Оне любить умеют только мертвых…”
“Печальный детектив” я написал только потому, что уже не мог носить все это в себе, но при этом самое тяжкое и страшное я оставил за бортом книги. “Матерьялу” хватило бы на сотни авторских листов, а роман всего семь листов и в основном этот материал “почерпнут” на Урале. И хотя городов пятнадцать уже “узнало себя” по книге, могу их успокоить — это “не про них”, город имеет обобщенный образ, и более всего примет в романе городка Чусового, где прошли мои лучшие годы (я прожил в Чусовом с 45-го года по 62-й год). И если у кого просить мне прощения, так это у чусовлян, ибо нигде и никогда я не встречал столько бескорыстных, отзывчивых, добрых людей, верных в тайге, на работе, и не они, не чусовляне, виноваты в том, что жили да и продолжают жить в ужасных бытовых условиях — в дыму, в саже, в вечных очередях за продуктами; что пьянки, резня, убийства, насилие, партийная болтовня здесь были всегдашним “фоном” жизни, да и понять местное руководство можно, ведь: “Чем хуже дела в приходе, тем больше работы звонарю…”
О демократии
Насчет “народовластия” не спешите — оно не сахар, даже по карточкам не выдается. И какая демократия установится, никто пока не знает. Мой друг, прекрасный писатель, Евгений Носов, пока лучше всех сказал: “У нас, в России, если за шиворот не хватают — уже демократия”.
Я не верю в новый нэп. Старый нэп удался только потому, что от прежних, дореволюционных времен России досталось много мастеровых и просто честных людей. То, что я вижу сейчас, — это такое стадо, бросившееся вытаптывать коллективное поле, что аж оторопь берет. Во всяком разе встречаемые мной кооператоры — все с продувными рожами и бегающими глазами. Мой упрек не относится к тем, кто действительно работает и хочет работать, строя и ремонтируя дома, мостя дороги, перевозя грузы и т.д. и т. п. Но перекупщики, шашлычники, портяночники-тряпичники, медики, не исключая и профессоров (у нас в городе они, профессора, объединившись в шайку под названием “Кооператив”, берут по 50—100 рублей за прием!) — польза от этого одна: чтоб мы видели и воочию убедились, на каком нравственном уровне находимся, каких высот достигли в “расхватухе” (это когда при игре в “чику” или бабки шпана падает брюхом на кон и хватает денег, сколь возможно, а потом разбегается).
А закончить интервью мне хочется услышанной еще в шестидесятых годах этакой меланхолической эпиграммой (тогда мы вместе с весельчаком Хрущевым много смеялись, сейчас поубыло и смеху, и анекдотов, да и эпиграмм; сейчас злых и хмурых людей увидишь чаще, чем улыбающихся):
Все хорошо, все хорошо…
Из мавзолея Сталин изгнан,
В “Гослитиздате” Бунин издан,
Показан людям Пикассо…
Разрешено цвести цветам,
Запрещено ругаться матом –
Все это может привести
К весьма печа-а-альным результатам…
И привело. Где и сил набраться, чтоб ликвидировать развал, навести порядок в стране? Надо ведь учиться как следует работать, овладевать настоящими знаниями, умнеть, учиться думать, накормить людей, а главное, восстановить душу живу у человека. Пока же душу человеческую со всех сторон очень настойчиво разваливали, морочили, обворовывали, и ох какие могучие силы потребуются, чтобы ее восстановить.
Но надо пробовать, стремиться к полной глубоким смыслом жизни и человеческому совершенству. У нас замечательные помощники: Пушкин, Лермонтов, Толстой. Достоевский, Шолохов, Твардовский, академики — Павлов, Вавилов, Королев, композиторы — Мусорский, Глинка, Чайковский, Свиридов, художники — Суриков, Нестеров, Репин, Васнецов, Корин, Пластов, Глазунов, мастеровые уральцы, мужественные сибиряки, полуразбредшиеся крестьяне России — нам несть числа. И мы умели не только ломать, сокрушать и насмерть бороться, сами с собой и со своей матушкой-землей, мы — русские люди — умели когда-то и хорошо работать.
Об “Уральском рабочем”
— Прежде всего, мне хочется поздравить давно мною уважаемую газету “Уральский рабочий” с достославным юбилеем и пожелать ее сотрудникам всего того, чего желают добрым людям в праздник.
Выступая в прошлом году на юбилее газеты “Красноярский рабочий”, я назвал вашу газету в числе лучших газет России, потому что “Уральский рабочий” и в годы всеобщего помутнения российского разума, во времена беспредельной власти многоступенчатой цензуры умудрялся быть широко читаемым и почитаемым изданием, не боялся (или, точнее, боялся в меру) ставить острые вопросы бытия и сосуществования с властью, которая в Свердловске была, как и во многих российских городах, тупа. Но уж зато сверхамбициозна. И еще я говорил о том, что уральской и красноярской газетам повезло с названием — оно оказалось долговечным, не то что издания аграрного уклона — эти переименовывали все, кому не лень, все плотнее приближая их к “народному вкусу” — по “желанию читателей”. Стало быть, к абсурду, к убогой морали, гремящей ржавыми зубьями советской пропагандистской машины.
Об ощущении свободы
— Да, многое, очень многое изменилось в нашей стране и в народе и, как всегда на Руси, “с маху под рубаху”, — не спросясь и не подумав, готовы ли мы к таким крутым переменам и переворотам; сможем ли мы, так долго жившие и работавшие под идеологическим конвоем, с порванными железною уздою губами, не наученные дышать полной грудью, молвить громкое слово без оглядки, воспользоваться обрушившейся на нас свободой. Свобода для народа незрелого, нравственно запущенного, с изуродованным сознанием, со смещенными понятиями добра и зла то же самое, что бритва в руках ребенка.
Вот мы и пообрезались, и хнычем, ищем врагов, вопием, но чаще в растерянности тупо молчим, не понимая, что происходит вокруг нас. То ли дело было совсем недавно: дядя за нас думал, дядя вел нас прямиком к светлым вершинам, предупреждая, что шаг влево, шаг вправо делать нельзя — опасно, и за послушание дядя же давал баланду, а кому и кашу с маслом.
Как себя чувствую? “Всяко-разно”, как говорят на Урале. Но внутреннее освобождение врасплох меня не застало; я, может быть, готов был жить и работать при любых обстоятельствах, не очень обращая внимание на перемены погоды. Я не по капле, но по бисеринке выдавливал из себя раба, хотя и ощущаю, что раб этот так глубоко и плотно заселился во мне, таким поганым, сосущим глистом прилип к моему нутру, что до конца моих земных сроков не выжить мне его из себя, как и всему старшему поколению моих соплеменников. По-настоящему свободных людей я встречал, но не у нас, а за границей, хотя сейчас есть молодцы, которые громко заявляют, что они всегда были независимы, жили, как им хотелось.
Неправда это или наивное заблуждение — современный человек даже улицу перейти свободно не может.
О “главной книге”
— Я всю свою творческую — а может, и не только творческую — жизнь готовился к главной своей книге — роману о войне. Думаю, что ради нее Господь меня сохранил не только на войне, но и во многих непростых и нелегких, порой на грани смерти, обстоятельствах, помогал мне выжить, мучил меня памятью, грузом воспоминаний придавливал, чтобы я готовился выполнить его завет — рассказать всю правду о войне. Ведь сколько человек побывало в её огненном горниле, столько и правд о ней они привезли домой.
Есть, есть высшая сила, приуготавливающая человека к тому или иному свершению — не случайно ж я начал воевать в тургеневских и бунинских местах, волной военной занесло меня и “к Гоголю” в Опишню, Миргород и Катильву. Воевал я на 1-м Украинском, а вот бросили нашу часть к шевченковскому куреню — на уничтожение Корсунь-Шевченковской группировки, в помощь Второму Украинскому фронту, только-только перешли границу — и вот под городом Ярославом, я уже в усадьбе магнатов Потоцких, где и парк, и дом — сплошное искусство, а затем и к Шопену в гости заносило.
Уже в начале работы над романом начали твориться чудеса: безвестный читатель мой прислал мне тетрадь с записями окопного немецкого сленга. Свой-то жаргон я хорошо постиг, а немецкий мне был неведом. Тут же, из Москвы, приходит книга под названием “Скрытая правда войны 41-го года”, а следом — из Германии — альбом воспоминаний о войне, где письма фронтовиков отобраны не по нраву цензоров, не исправлены главпуровцами, а война в снимках и текстах, какая она есть, страшная, неприглядная, бесчеловечная.
Немцы, начиная с романа Рихтера “Не убий”, изданного в 1947 году — пишут и написали свою правду о походе на восток, о трагическом поражении, чтобы все, у кого чешутся руки, осознали деяния фашистов. А мы все тешимся той правдой, которую навязала нам наша лживая пропаганда, и верим, что красиво, героически воевали, чем подзуживаем реакционно, агрессивно настроенных людей, среди которых немало и молодых, не знающих, куда себя девать. Вот нас и умыли снова кровью, на этот раз на Кавказе.
“Кто врет о войне прошлой, тот приближает войну будущую”. Слушаться бы и повнимательней вчитаться нам в эти вещие слова, многих бы мы бед избежали, от гонора властителей мира сего скорее бы избавились.
Об оптимизме
— Лет уже 15 тому назад, будучи на Конгрессе сторонников мира в Варшаве, я спросил насчет нашего будущего у академика, хорошо осведомленного в земных делах, и он сказал, что если мы немедленно начнем разоружение по всей земле, погасим военные печи, в которых сгорает драгоценное сырье, и одновременно начнем починку неба, лечение земли, очищение морей, океанов и рек, то лет пятьдесят протянем. Но если этого не случится, то мы подойдем к той черте, точнее — к краю, когда никто уже не возьмется угадывать — сколько нам осталось быть на земле — 40 лет, 400, четыре ли тысячи… Мое мнение: до края того совсем недалеко, ведь человек не отказался пока ни от одной услуги гремящего прогресса и не поумнел он, но нахрапистости потребителя в нем добавилось: окиньте взором Урал, и вы увидите, на что способен человек-самоистребитель.
Россия на земле не сама по себе, она сожительствует со всем человечеством, а человечество-то поет и пляшет, мчится, давя колесами собратьев своих, и палит из все усовершенствующегося оружия во все стороны. Безумие, утрата ценности человеческой жизни и крови, желание отобрать, хапнуть, обмануть, но не заработать хлеб свой — вот самые убедительные признаки жизни на земле на исходе двадцатого, видимо, предпоследнего века земного существования.
И дальше-то утешительного нет: генетики пророчат, что через четыреста тысяч лет из мутных вод выползет крыса, съест другую крысу — и пошло-поехало развитие жизни на земле, вперед и дальше — таков, мол, генетический код планеты Земля. Ну, что тут скажешь? Руками разведешь, анекдотец расскажешь и с шутками-прибаутками плясать пойдешь — лучше уж доживать весело и бездумно, чем унывать и заранее в могилу ложиться.
Да, хотелось бы быть оптимистом, но в мои годы, с моим жизненным багажом сделаться оптимистом не так легко и просто. Но жизни, подаренной нам Господом, надо радоваться и дорожить ею. В тридцатых годах эшелоном везли куда-то на расстрел русских священнослужителей. Родственники одного священника-смертника как-то ухитрились повидаться с ним в Красноярске и, обливаясь слезами, спросили: “Что же нам-то, здесь остающимся, делать?” И смертник ответил: “Радуйтесь!”
Для меня этот завет сделался нравственной опорой. Может, кому-то из читателей ваших он тоже поможет укрепить дух свой, добавит оптимизма, вселит веру в будущее. “Разум радостно тяжелеет”, сказал недавно мой друг поэт, и я желаю, чтобы разум людей тяжелел от умной книги, великой музыки, познания самого себя и мира божьего…
Благодарю “Уральский рабочий” за предоставленную мне возможность поговорить с уральцами — ведь на Урале прошла моя молодость, прожит кусок сложной, в том числе и творческой, жизни в 24 года длиною; частица сердца, и немалая, оставлена на этой прекрасной и многострадальной русской земле.