Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
Руткевич М.Н. Развитие философии и социологии в Уральском университете (40—70 гг. ХХ в.). — М.: Центр социального прогнозирования, 2003.
Боюсь, что редкий читатель изначально готов разделить мой интерес к этой тонкой книжечке, по существу, брошюре (в ней меньше ста страниц). Большинству и названия достаточно: ну, это, дескать, для узкого круга причастных. Не скрою: я из этого круга. С автором, М.Н. Руткевичем, знаком уже более сорока лет, с большинством персонажей — тоже, на протяжении целого десятилетия (самого плодотворного в жизни автора, по его же собственной оценке) наблюдал описываемые события вблизи и отчасти даже изнутри… И все-таки решаюсь предложить разговор об этой брошюре широкому читателю — не потому, что она интересна мне, а потому, что она должна быть, мне кажется, интересна — может быть, даже чрезвычайно интересна! — ему, читателю.
Дело в том, что за “казенным” названием брошюры скрывается ключевая для нашей новейшей истории и национального самосознания тема: идеология шестидесятых. Это были переломные годы, смысл и значение которых нам еще предстоит осознать. Страна трудно выходила из жесткого (и жестокого) режима, в который была ввергнута в силу известных исторических обстоятельств и в котором пребывала на протяжении трех десятилетий. Это только нынешним “яппи” (есть такой новомодный термин) все просто и понятно: был, дескать, сталинизм, который еще хуже фашизма, порабощенные им “совки” смиренно терпели, но все же среди них попадались те, кто не смирился, от них пошли диссиденты — и вот настал светлый день освобождения от кошмара… На самом-то деле “освобождение” обернулось новым кошмаром, так что “нет ребята, все не так”; да сегодня уже и самые радикальные “либералы” не решаются безоглядно зачеркивать советский период нашей истории, а М.Н. Руткевич нашел и вовсе не расхожий аргумент: он вспоминает, как Дмитрий Хворостовский 8 апреля 2003 года пел в Кремлевском Дворце советские песни и бурей аплодисментов зал оценивал, конечно же, не только талант певца, но и самый дух песен, выразивших советское мироощущение.
В шестидесятые страна стояла на распутье. Прошлое еще дышало в затылок, заставляло порой опасливо оглядываться, принижать голос до шепота, но уже верилось, что оно не вернется. Каким будет будущее, думали сообща и порознь — шла приглушенная, контролируемая сверху, но отнюдь не бутафорская борьба идей. Живых идей! В нее вкладывались ум, совесть, эрудиция, общественный темперамент, а главное — искреннее, даже если и рискованное стремление докопаться до истины. (Характерный штрих: знакомый преподаватель “научного коммунизма” — М.Н. Руткевич, кстати, и тогда отрицал теоретическую состоятельность изобретенной партчиновниками новой “науки”, — таскал с собою, помню, под мышкой на каждую лекцию по пять-шесть томов Ленина: дескать, “крамольные” цитаты, если они из канонического источника будут с большим доверием восприниматься слушателями. И все же он всерьез опасался доносов.) Насколько “судьбоносный” смысл был сокрыт в той борьбе, можно судить хотя бы по тому, что и сейчас — прошло уже почти полвека! — нельзя с полной уверенностью сказать, кто тогда был прав и как повернулась бы жизнь, возьми верх другие силы с другими идейными ориентирами.
М.Н. Руткевич был не случайный свидетель той борьбы, но активный и влиятельный ее участник, один из лидеров, весьма заметный в масштабах всей страны. Тому способствовали и его общественное положение, и масштаб его личности. Михаил Николаевич с 1953 года заведовал кафедрой философии Уральского государственного университета имени А.М. Горького, на ее базе в 1965 году по его инициативе и во многом благодаря его же неукротимой энергии был создан философский факультет — третий в России после Москвы и Ленинграда. Уже в 50-е годы М.Н. Руткевич был, бесспорно, самой авторитетной фигурой среди уральских философов, а по его учебнику, впервые изданному в 1959 году, изучали диалектический материализм студенты и аспиранты естественных факультетов всего Союза. В 1970 году Руткевич стал членом-корреспондентом Академии наук, два года спустя возглавил академический Институт социологических исследований в Москве и — volens-nolens оказался в трясине столичных интриг, мотивированных не всегда стремлением к научной истине…
Михаил Николаевич и сейчас возвращается мыслью в шестидесятые не как бесстрастный летописец, но как борец, поныне убежденный в своем долге и праве отстаивать выстраданную правду. Поэтому и книжечка его, несмотря на свое “казенное” название, написана публицистически страстно. Она и воспринимается не равнодушно; мне уже доводилось слышать отзывы о ней весьма эмоциональные: кто-то разочарован тем, что автор до сих пор числит себя марксистом, кто-то усмотрел в ней смещение пропорций: Руткевича, дескать, много, а соратников мало. А по мне — так это же как раз и замечательно, что события показаны глазами главного действующего лица, обладающего притом твердой и ярко выраженной позицией! Дистиллированные факты, взвешенные и выверенные лукавым “задним умом”, были бы на самом деле интересны разве что ветеранам отдельно взятого факультета в отдельно взятом учебном заведении, а тут — эффект живого присутствия, реальные коллизии и реальные противники, “и дышит почва и судьба”. Нынешним либералам, снисходительно цедящим через губу что-то там про наивность и прекраснодушие шестидесятников, полезно бы почитать эту очень конкретную по фактам книжечку — после нее многое становится понятнее.
При всем при том я вовсе не имею в виду, что наконец-то мы получили истинную правду из первых рук. Хоть я не вправе считать себя полноценным участником тех баталий (что я мог — аспирант философской кафедры, да еще без базового философского образования?), но своя позиция у меня, по крайней мере, зарождалась, и я отнюдь не во всем соглашался с властным “шефом”. Случалось, я даже решался ему возражать. И вот что интересно: ни разу он меня не одернул, не “поставил на место”, воспользовавшись своим, как сегодня сказали бы, “административным ресурсом” и научным авторитетом. Он терпеливо и тактично, стараясь не задевать моего достоинства, обосновывал свой взгляд на проблему, побуждая не подчиниться, а думать.
Думал я, однако, не всегда так, как было положено, между тем серьезных проблем в связи с таким инакомыслием у меня на кафедре Руткевича не было. Однажды, к примеру, мне было поручено вести в студенческой группе семинары по диалектическому материализму; фактически в течение целого семестра нужно было водить юных коллег по теоретическим дебрям ленинского труда “Материализм и эмпириокритицизм”. Я сам на этих тропах оказался тогда (после филологического факультета) практически впервые, очень добросовестно пытался свести концы с концами в рассуждениях классика, а все выходило, что великий политик в философии был не силен, плодотворных подходов у своих оппонентов почему-то не замечал, собственные же его постулаты казались мне догматичными и плоскими. Кстати, я и по сей день не могу постигнуть наивного глубокомыслия ленинского вопроса: “Мыслит ли человек при помощи мозга?” А тогда… Тогда ломать меня не стали, а просто перестали поручать семинары по диамату.
А еще как-то раз был случай, когда Михаил Николаевич, воспользовавшись своим положением и авторитетом, пригасил уже опасно потрескивающий костерок вокруг моей скромной персоны, когда некий бдительный ветеран усмотрел в моей лекции “для трудящихся” крамольный поворот мысли и принес “сигнал” в райком.
Я вспомнил об этих случаях единственно затем, чтоб хорошо известными мне фактами подтвердить обоснованность признания автора брошюры в стихотворении “Мое credo” — им завершается эта своеобразная историко-мемуарная книжечка: “Я знал всегда, что честен пред собой!” Мало кто в наше время имеет право так сказать о себе: бывшие партийные начальники клеймят КПСС, бывшие атеисты стоят со свечкой в храме, бывшие “научные коммунисты” стали “политологами” антикоммунистического толка. Им, конечно, удобен миф про “тоталитаризм”, при котором приходилось жить двойной жизнью. Ну, если бы они “при большевиках” работали, скажем, кочегарами или дворниками, тогда бы я им посочувствовал…
А вот М.Н. Руткевич действительно “честен пред собой”, потому что ни прежде, ни потом не “приспосабливался”. Он свою позицию вынашивал десятилетиями: воспринимал от отца-историка (Николай Паулинович — легендарный профессор Свердловского пединститута в 30-40-е годы) дух тысячелетней истории России; с младенчества впитывал в себя живительные соки русской культуры (“Дом был полон книг, портрет Блока висел на самом почетном месте, а засыпал я под музыку Шопена и Шумана, Прокофьева, Скрябина”; добавлю от себя: широта художественных интересов и компетентность суждений Михаила Николаевича меня поражала и подкупала, еще когда я был на его кафедре аспирантом, а уже в 90-е годы мы печатали в “Урале” в его очень хороших переводах стихи любимых им украинских и белорусских поэтов); упрочивал ее каркасом естественнонаучных знаний (“красный” диплом физического факультета Киевского университета); испытывал ее на прочность на полях сражений Великой Отечественной войны (почти три года на фронте).
Опыт жизни и логика культуры подвигнули его, талантливого физика и офицера-фронтовика, к философии; М.Н. Руткевич приобщился к ней как раз в те годы, когда она, разрушая изнутри омертвевшую кору догм из “Краткого курса”, только-только начинала ощущать в себе движение весенних соков. У него были хорошие наставники (до сих пор с большим пиететом вспоминает Михаил Николаевич М.Т. Иовчука, Д.И. Чеснокова), и сам он обладал острым умом, широчайшим кругозором и великолепно организованным мыслительным аппаратом. Ему был чужд догматизм, он выбирал свой путь к истине, критически осваивая весь существующий спектр мнений. Поэтому в своей правоте он был убежден и умел, как редко кто умеет, убеждать других. Его, конечно, можно упрекнуть в том, что он не жаждал умереть, подобно Вольтеру, за то, чтоб кто-то другой имел возможность свободно высказывать какие-нибудь глупости, ценные лишь тем, что это “другое” мнение. Но приписать его убеждения конъюнктуре — ни тогда, когда марксизм был государственной идеологией, ни тогда, когда его переквалифицировали в ложную и опасную утопию, — нельзя. В этом смысле М.Н. Руткевич всегда был и поныне остается неукоснительно и безупречно “честным пред собой”. И эта честность для него — не только стержень нравственной позиции, но и проба на профессионализм. Отступление от этой позиции означало бы для него дисквалификацию.
Вы скажете, что субъективная честность не всегда оборачивается делами, которые идут на пользу обществу? Это так, и примеров тому в истории не счесть. И так легко бросить камень в ученого, который всю свою энергию духа, силу интеллекта и талант организатора употребил на упрочение идеологии, которая сегодня обществом отвергнута. Но подойдите к делу с другой стороны: минули десятилетия, произошли радикальные (хотя и не столь однозначные по смыслу, как нас уверяют) перемены в стране, а факультет, созданный и выпестованный Руткевичем, живет и развивается. Впрочем, теперь это уже два факультета, да из того же корня произрастает и академический институт философии и права. И возглавляют их, и основную научную силу составляют в них либо непосредственные ученики М.Н. Руткевича, либо ученики учеников. Кстати, не менее половины первого выпуска факультета ныне — доктора наук, элита современной философской мысли на Урале. Не повторяя мысли учителя, они успешно “продолжают” их, ища ответы на вопросы, которые ставит время. Эта традиция восходит к их первому декану и наставнику.
Я думаю, и с идеологией, которой он служил и с которой, если судить с учетом нынешней конъюнктуры, так “неосмотрительно просчитался”, то есть с социализмом, дело обстоит не так просто, как хотелось бы апологетам рыночного безумия, но это уже другая тема.
Валентин Лукьянин