Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
Ольга Лобанова — музейный работник, заместитель генерального директора Свердловского областного краеведческого музея.
Владимир Сутырин родился в 1951 году, член Союза писателей России, автор девяти книг.
Фрагменты из книги
Факт рождения будущего изобретателя радиосвязи именно 4 (16 по новому стилю) марта 1859 г. в селении Турьинские Рудники Богословского горного округа, что в Верхотурском уезде Пермской губернии, зафиксирован в метрической книге приходского храма св. Максимилиана на следующий же день, когда и произошло крещение младенца. Нарекли новорожденного младенца Александром. Храм стоял на Максимовской улице, которая считалась в поселке главной. Каким был дом Поповых, мы сегодня знаем лишь благодаря фотографии, сделанной нашим героем в конце ХХ века. Угловой, довольно просторный — семь окон. От дома была видна и сама церковь — место службы главы семейства.
Вообще Александр Степанович Попов, пожалуй, редчайший в русской науке человек, носивший “говорящую” фамилию. А.С. Попов действительно был сыном попа. Более того, и отец его Стефан Петрович Попов был также сыном священника Петра Николаевича Попова, который, в свою очередь, унаследовал судьбу своего отца Николая Петровича, служившего в храме уральского города Кунгура. Но и этого мало: Н.П. Попов, прадед изобретателя, также имел предком священника Петра Попова, жившего в XVIII веке. Но потомки нашего героя и исследователи его жизни утверждают, что эта преемственность в роду Поповых без перерыва следует аж через девять (в другом источнике — через десять) колен! Это — родословная по линии отца. Какого же происхождения мать изобретателя радио? Читаем: Анна Стефановна, по фамилии… Пономарева. И ее отец в действительности служил в церкви, хотя был лишь дьячком, но притом также сыном священника!
Таким образом, происхождение физика и, следовательно, материалиста Александра Степановича Попова насквозь “идеалистическое” в том смысле, что первые сведения о мироустройстве будущий ученый-физик получил из уст родителей наверняка в божественном, библейском объяснении. Домашней наукой дело не обошлось, и последующее образование юный Александр продолжил в церковных учебных заведениях — духовном училище и семинарии. И вдруг — Санкт-Петербургский императорский университет, физмат… Что же это — решительный разрыв с родовыми догмами, революция сознания или что-то иное?..
Вряд ли настоятель Максимовской церкви прочил своему младшему сыну инженерную карьеру, но ему хотелось, чтобы Александр вырос образованным человеком, и потому он не препятствовал присутствию сына на вечерних беседах взрослых. Не исключено, что именно после таких “лекций” и появилось у него желание познакомиться с практикой производства. Маленького поповича стали замечать в механических мастерских ближайшего рудника. Получив разъяснения у старших о принципах работы машин, отважный мальчик решил смастерить нечто подобное сам. Вот свидетельство друга его детства А.П. Дерябина: “Любимым его занятием, в котором и я принимал участие в качестве ассистента, была постройка разного рода двигателей, устроенных большей частью при помощи текущей воды. Нами сооружались на ручьях мельницы с двигающимися колесами, “толчеи” — ряд прыгающих столбиков, подъемные машины, ведерками вытаскивающие землю из “шахт”, вырытых иногда на два-три аршина в глубину. Сооружались штанги — длинные горизонтальные двигающиеся брусья по образцу заводских и т.д. К такого рода сооружениям у него была большая склонность, и велико было для нас удовольствие, если дело удавалось и “машина” хорошо работала. И во всем этом “машиностроительстве” он был большой искусник”.
Дальше — больше. Освоив “горную механику” и “гидротехнику”, мальчик стал присматриваться к электричеству. Утверждают, что впервые электрические приборы юный Попов увидел на квартире управляющего Н.О. Куксинского и решил сам сделать электрический звонок. С сегодняшней точки зрения — плевое дело: батарея, два провода и замыкатель контактов. Но тогда готовых батарей не продавали, их нужно было смастерить самому. На помощь пришел все тот же Куксинский. И вот уже дом оглашает резким “нездешним” звуком предвестник грядущей научно-технической революции… Затем звонок соединили с ходиками, что висели на стене. Роль одного контакта выполняла гиря, а другого — проводок, выходивший из самодельной батареи, укрепленный на линейке, которая была размечена делениями времени. По утрам в нужный час звонок исправно будил детскую половину семьи Поповых. Напомним читателю, что речь идет еще не о юноше и даже не об отроке — о мальчике дошкольного возраста.
Следующим этапом постижения наук и ремесел стало знакомство с В. П. Словцовым — помощником настоятеля Максимовской церкви и будущим мужем сестры Александра —Екатерины. Словцов поселился в доме напротив, где устроил домашнюю мастерскую. Работник на все руки, он преподал Саше навыки столярного, слесарного и токарного ремесла.
Александр, по воспоминаниям того же Словцова, чуть не до 11 лет оставался неграмотным. Проявляя интерес к техническим чудесам, он был равнодушен к сухим непонятным значкам, именуемым буквами, ему было неинтересно. Живые механизмы и мертвые буквы — есть разница? Зато когда пришло время, он овладел грамотой буквально в одночасье — за полтора месяца.
Саше в 1868 г. исполнилось девять. Ему предстояло повторить путь старшего брата — Рафаила, закончившего духовное училище. На таковое решение повлияли два фактора. Первый: отдача поповских детей в церковные учебные заведения поощрялась епархиальным начальством, и обучение поповичей в этих учреждениях было бесплатным. После духовного училища, имея приличную успеваемость, выпускник мог продолжить учебу в семинарии. А после семинарии успешно закончившим открывалась дорога в Духовную академию. Таким образом, не платя ни копейки, сын священника в царское время мог получить высшее богословское образование.
Старший сын Рафаил окончил Екатеринбургское духовное училище, а затем — Пермскую семинарию по 1-му разряду, то есть, выражаясь светским языком, с отличием, перед ним была прямая дорога в Академию, но он выбрал преподавание латыни в духовном училище. Рафаил был назначен в зауральский город Далматов, широко известный своим старинным и крупным монастырем. Сам Далматовский Успенский монастырь, основанный пустынником старцем Далматом в 1644 г., высился крепостью на утесе Белого городища. Училище вело свое начало с 1714 г., когда Петр Великий издал указ об учреждении цифирных школ для обучения детей вотчинных крестьян. Далматовская цифирная школа получила название славяно-российской. Позже, с добавлением к числу изучаемых предметов латыни, она стала славяно-латинской. А в 1763 г. при школе была учреждена бурса. Ну, а собственно как училище для детей духовенства местная бурса числит себя с 12 марта 1816 г.
Сегодня для того, чтобы добраться из г. Краснотурьинска (в прошлом Турьинских Рудников) до Екатеринбурга, нужно ехать ночь поездом или часов 6-7 на автобусе по отличному шоссе. Затем на электричке с пересадками или на попутном пассажирском поезде — еще часа 4 до самого Далматова. Тогда на Урале железных дорог не было. А тракт, по которому следовало ехать на юг губернии нашему герою и его попутчикам, представлял собой узкую изъезженную грунтовую дорогу. Можно представить себе состояние путей сообщения в регионе. Поэтому поездка юного поповича “в науки” именно по зимнему пути вполне понятна. Это произошло в ноябре 1868 г.
К этому времени Рафаил Попов занимал в бурсе место “второго учителя” — то есть “подучителя”, или, по-современному говоря, ассистента. Приезд Александра Попова в Далматов совпал с некоторым послаблением в суровой среде бурсатчины, вызванным реформами 60-х гг. XIX века. Оживление, “светизация” учебного процесса в духовных учебных заведениях была налицо. Вот, например, какими книгами пополнилась библиотека Далматовского училища во времена пребывания там А. Попова: 8 томов Майн-Рида, “Дети капитана Гранта” Ж. Верна, “Путешествия Гулливера в отдаленные страны” Дж. Свифта, Библиотека путешествий А. Плюшара, “Поездка на Амур Максимова”, “Достопримечательные открытия в области землеведения и этнографии”, “Рассказы о китайской жизни”, “Книга мира”, а также русская классика — Гоголь, Достоевский, “Конек-Горбунок” П. Ершова.
Согласитесь, с устоявшейся схоластикой учебного процесса это “рифмуется” мало. А если заглянуть в новый (1867 г.) Устав духовных училищ, то в ╖ 107 можно прочесть, например, и следующее: “Свободное от учебных занятий время ученики употребляют на отдых, прогулки, игры и упражнения, способствующие развитию и укреплению телесных сил”.
Саша Попов так и делал, даже, на взгляд строгого брата, слишком. В письме к родителям учитель латыни Рафаил Стефанович косвенно расписался даже в своем бессилии заставить младшего поповича быть усерднее в учебе. Ревностно следуя вышеупомянутому параграфу училищного устава, юный Александр с удовольствием бегает на коньках по замерзшей Исети и не спешит садиться за уроки.
К осени 1871 г. пути братьев Поповых разошлись. Попову-младшему предстояло сменить ставшую если не “родной”, то уж точно привычной, Далматовскую бурсу на новую, неведомую и потому страшноватую — Екатеринбургскую.
Весной этого года Поповы выдали замуж свою вторую дочь. Семнадцатилетняя Мария Стефановна по благословению родителей стала снохой в богатом семействе Левитских. Саша благодаря этому событию обрел в Екатеринбурге многочисленных родственников и, следовательно, дом, где его, бедного бурсака, могли принять и обогреть. Молодожены Левитские жили в особняке отца и свекра — Игнатия Александровича, также священника. Вполне вероятно, что в обширном доме на пересечении Златоустовской и Малаховской (теперь это ул. Р. Люксембург и Ф. Энгельса), нашелся угол и для младшего брата Марии. Но возможно, он “подживал” и в другом месте, так как за Левитскими в Екатеринбурге числилось аж целых три дома… В любом случае роль семьи Левитских в судьбе будущего изобретателя была немалой.
На старой фотографии здание Екатеринбургской бурсы, в котором предстояло учиться Попову, выглядит очень монументально. Здесь была домашняя церковь, учебные классы, помещение для проживания казеннокоштных учеников (то есть неимущих, учившихся бесплатно), возможно, и квартиры учителей и инспектора.
А.С. Попов мемуаров о своем детстве и отрочестве не оставил. Поэтому нам остается лишь домысливать и реконструировать былые события. Судя по тому, что все четыре класса курса духовного училища (первые два в Далматове) закончены будущим учеником по 1-му разряду — то есть на одни пятерки, бурсацкое житье-бытье и здесь ему не было особо в тягость. Думается, он с легкостью показывал на уроках тот уровень знаний, который от него хотели учителя.
Днем занятия заканчивались около часу дня. Потому что по принятому в училище регламенту для бурсаков с 14.00 до 17.00 длилось свободное время, после которого с 17.00 до 21.00 они обязаны были готовить уроки находясь по месту проживания — не важно, в общежитии или на ученических квартирах. Выполнение этого порядка строго проверялось учителями и надзирателями. С нарушителями назавтра строго беседовал инспектор. Таких проверок ученики боялись и старались не попадаться. Но если юный А. Попов жил у Левитских, его прилежание вряд ли проверялось — все же чин хозяина дома Игнатия Александровича — служащего училищного правления не позволял думать, что его родственник пренебрегает правилами. Тем не менее, думается, вечером Сашура усердно сидел за книжками положенные четыре часа с получасовым перерывом — иначе откуда круглые пятерки.
Может быть, в этот день, ближе к вечеру он сочинит письмо в далекий Богословский округ, в Турьинские Рудники, где напишет о том, как соскучился по родному дому. Впрочем, места для излияния сыновних чувств Александру вполне хватит на обратной стороне открытого письма — почтовой карточки, или как вскоре начнут ее называть — “открытки”, которую прочтут дома, дай Бог, дней через десять. Известно одно такое письмо от 14 января 1872 г.:
“Любезные мои Папа и Мама!
Письмо Ваше, посланное Отцом Петром, я получил 13-го числа Января. Желаю Вам здоровья и всего хорошего, благодарю за гостинцы… Поцелуйте за меня Анюточку, Авгочку, Нюрочку и Капочку. Поклонитесь от меня Василию Петровичу и Катичке. Остаюсь здоров. Любящий Вас сын.
А. Попов”.
В этом письме домой двенадцатилетний бурсак вежлив и нежен. Первые месяцы на новом месте не испортили его характера, не озлобили. Парень “с нежной худенькой фигуркой, с беленькими волосами и нежно-розовым цветом лица”, каковым он был еще недавно в Турьинских Рудниках, видимо, научился существовать в грубой, лишенной нормальных человеческих отношений среде. А это значит — научился стоять за себя. Вот что вспоминал о Попове (уже семинаристе) его сверстник и земляк Дерябин: “Все же он не мог избежать их глупых, озорных шуток, нередко непристойных; на это он по обыкновению отвечал “дура” и уходил от них, делая пируэт ногой — лягался, как говорили мальчишки-семинаристы, за что и был прозван: “конь”. Не самое обидное прозвище, как и не самый мужской метод отпора “достающим”. Отношения между Александром и бурсаками, видимо, установились взаимотерпимые.
Отчетные документы Екатеринбургского духовного училища донесли до нас результат итоговой аттестации выпускника Попова А.С. — он выпущен “по 1 разряду”. Лучше не бывает. Прошло два месяца на берегу родной Турьи, и в августе того же года попович Попов, экзаменуясь в Перми на право быть учеником 1-го класса уже семинарии, единственный (!) из тридцати четырех принятых получает высший балл. Летом 1873 года юноша Попов впервые в своей жизни перевалил через Уральский хребет и оказался в Европе…
Губернская Пермь от уездного Екатеринбурга на первый взгляд почти не отличалась — такие же немощеные “прешпекты”, такие же одно-двухэтажные дома. Впечатление — будто попал не из города в город, а с одной улицы на другую. Но стоит только по Кунгурской подняться к кафедральному Спасо-Преображенскому собору и глянуть с откоса вниз, как убеждаешься: нет, все-таки Пермь “покруче”, потому что внизу во всю ширь, насколько хватает зрения, лежит Кама, вторая по величине и значению после Волги река Великороссии. Некоторые местные патриоты даже утверждают, что, мол, Волга после слияния с Камой — уже не Волга, а таки Кама, поскольку у нее вроде русло глубже волжского и, значит, общий их поток непременно должен считаться камским…
Здесь, на Камском берегу, вблизи кафедрального собора расположена и семинария, в которой юноше Попову (а ему уже исполнилось 14 лет) предстояло провести следующие шесть лет жизни.
Вступительный “рейтинг” у нашего героя оказался самый высший среди семинаристов 1-го класса. Сомнений относительно приятности предстоящего постижения знаний у него скорее всего не было, потому что первые четыре года из общих шести отводились по преимуществу изучению предметов светского цикла, как-то: живых языков, гражданской истории — отечественной и всемирной, логики, психологии и — математики… Этот не очень любимый многими учениками предмет включал тогда все точные науки, в том числе физику. А физика, помимо прочего, изучала электричество — очень модную тогда и перспективную отрасль науки и техники. Попов мало еще знал об электричестве, но природное чутье исследователя возбуждало его интерес именно к этому разделу, в котором слово “ток” обозначало уже не струение воды, а невидимое движение каких-то частиц — вот это и предстояло понять из семинарийских лекций…
Самой любимой книгой в этот период у юного Попова стала книга по физике французского автора А. Гано, к тому времени уже широко известная в Европе и переведенная на русский язык издателем Флорентием Павленковым, тяготевшим к изданию литературы для самообразования. Известен целый ряд книг А. Гано по физике, которые на протяжении своей жизни издал Ф. Павленков. В руки к нашему герою попало, скорее всего, 2-е издание (1875 г.) этого популярного учебника, поскольку первое, вышедшее в 1871 г., представляло собой ряд тоненьких разрозненных брошюрок, тематически продолжавших друг друга. Сделано было так Павленковым для удешевления издания, хотя он в отличие от того же И. Сытина дешевых (народных) книг, как правило, не печатал. Просто 1-й тираж этого учебника физики выпускался на заемные деньги, и Флорентий Федорович, чтобы уложиться в имеемую сумму (1000 руб.), в одном лице вынужденно совмещал и переводчика, и корректора, и менеджера по сношению с А. Гано относительно авторских прав… Проект удался, и второе издание Ф. Павленков уже осуществил единой книгой на вырученные от продажи брошюрок деньги. Вышло оно в недалеком от Перми городе Вятке, где петербургский издатель отбывал ссылку за речь на похоронах Д.И. Писарева. В 1876 г. в губернской Перми открылся первый специализированный книжный магазин — и это еще один факт, объясняющий появление “Физики” Гано у пермского семинариста. Об этом свидетельствует университетский товарищ и позднейший сотрудник А.С. Попова — Е.Л. Коринфский, судя по фамилии, тоже происходивший из рода священнослужителей. Правда, воспоминатель не уточняет, кем была подарена эта книжка нашему герою. Да это и не столь важно, поскольку нас интересует впечатление, которое она произвела на Александра. Как пишет тот же Е.Л. Коринфский: “Чтение этой книги бесповоротно направило его избрать специальностью физику”.
К этому времени у Саши Попова, по словам другого его современника, Дерябина, среди учеников была уже устойчивая репутация “математика”, поскольку первые три года семинарийского курса по предмету “математика” изучалась именно наука о вычислениях и лишь в 4-м классе ее замещала собственно физика. Таким образом, выходит, что к началу 1876—1877 учебного года юный Попов имел о предстоящем предмете весьма обширные знания. Любопытно, что преподавание этой сугубо материалистической науки в духовных семинариях России было подготовлено довольно хорошо. По крайней мере, в Пермской семинарии кабинет физики, по общему признанию городских учителей, был “недурной”. Наличие в нем приборов для проведения различных опытов явилось даже причиной того, что многие учителя стремились устроиться в семинарию преподавателями физики.
Но преподавать сию дисциплину в духовном учебном заведении позволялось не всем. В частности, так называемые “академики” работать в семинарии не могли, и поэтому правление семинарии вынуждено было привлекать “почасовиков”, то есть внештатников, а это устраивало далеко не всех учителей-физиков. В итоге при хорошей учебной базе семинарийское начальство вынуждено было использовать для преподавания этого предмета случайных лиц. Как прямо пишет в своих очерках Н. Седых, “такими случайными и притом неподходящими лицами была первая пара преподавателей гг. Пухов и Зотиков”.
Николай Яковлевич Пухов начал преподавать в Пермской семинарии с 17 января 1876 г., то есть в том году, когда Саша Попов дорос до физики, изучавшейся в четвертом классе, и как пишет цитируемый автор, “слабостью Николая Яковлевича было излишнее пьянство”. Пухов, бывало, вызывал ученика к доске и, пока тот отвечал… сам засыпал. Тогда ученики-“приколисты” с задних рядов, подделавшись под голос учителя, велели отвечающему возвращаться на место. Тот, не подозревая подвоха, садился, а проснувшийся Пухов, к удовольствию класса, с удивлением обнаруживал отсутствие ученика у доски… Тогда он вызывал следующего и снова мирно засыпал. О втором учителе — Зотикове в “Очерках по истории Пермской семинарии” сказано просто: “Этот оказался еще хуже…”
Таким образом, видим мы, наш герой вынужденно оказался просто перед необходимостью внеурочного самообразования. Четыре часа в неделю, отводившиеся семинаристам на изучение этого весьма любопытного и своеобразного предмета при очерченной выше “методе” преподавания, похоже, пропадали втуне. И более того, “недостаток постановки — малое число уроков” заставляли преподавателей “поневоле… сокращать многие отделы предмета”.
Как бы там ни было, но мы знаем, что Попов продолжал практическую часть уроков дома. Анонимный исследователь в статье, посвященной пермским годам А.С. Попова, пишет: “Александр Степанович не мог сидеть без дела и постоянно производил различные опыты, стремясь познать окружающий мир. Однажды во время опыта, который Попов производил с группой семинаристов в бане на усадьбе дома (ныне ул. Коммунистическая, дом № 71), произошла авария, и баня сгорела. Это не остановило изобретателя, он перенес свои опыты в беседку. И ее постигла печальная участь”. Попов настойчиво продолжает свои физические опыты. Так, “он устроил очень простой прибор для разговора на расстоянии: две коробочки с донышками из рыбьего пузыря соединялись между собой навощенной ниткой. “Говорящими трубками” Попова увлекалась вся семинария”.
Интересно, а по каким учебникам изучали эту точную науку тогдашние семинаристы? Историк Пермской семинарии Н. Седых подсказывает: по “Физике” А. Малинина и К. Буренина. Вместе с тем известно, что церковное начальство рекомендовало в качестве лучшего учебника для учащихся в семинариях “Физику” петербуржца К.Д. Краевича. Безусловно, чтение книги А. Гано подготовило юного А. Попова к постижению изложенных в ней более серьезных научных истин. А тут еще подлил керосина в огонь москвич Н.А. Любимов, сочинивший свою “Начальную физику в объеме гимназического образования”, которая наряду с книгой Краевича также была утверждена в качестве семинарийского учебника по соответствующему предмету. Мы полагаем, Попова в этой книге могла бы привлечь манера изложения автора, который кроме того, что состоял профессором физики Московского университета (нынешний МГУ), занимался еще и изучением истории научных открытий и тем самым имел возможность показать в своем учебнике генезис творческого мышления ученых. Опять же любопытно, что именно это своеобразие работы Н.А. Любимова было положительно отмечено Учебным комитетом Синода Российской православной церкви…
Когда знакомишься со всеми этими фактами, в голову не может не прийти крамольная мысль, что церковь, как институт, основанный на слепой вере, сама подкладывала под свой фундамент мину замедленного действия, воспитывая будущих пастырей на светских дисциплинах — причем гимназического (самого развитого) курса, а не курса, скажем, реального училища или пуще того — городского… Ну скажите, пожалуйста, зачем приходскому священнику знать досконально математические теоремы и законы физики? Уже старшее поколение родственников будущего изобретателя радио (отец и оба зятя) имело общее развитие и интересы далеко за пределами религиозной деятельности, но воспитанное в строгое николаевское время, оно не изменило своей “профессии”. Зато уже в следующем колене рода Поповых ни один из мужчин попом не стал. И то, что ежегодно чуть ли не половина выпускников Пермской семинарии выбирала светский образ дальнейшей деятельности, прямо свидетельствует, что в стенах данного духовного учебного заведения учили чему-то не тому или, по крайней мере, не в тех пропорциях, в коих следовало…
Интерес семинариста А. Попова к точным наукам в середине 70-х гг. XIX века нельзя представить как исключение. Оба его товарища, с которыми он сфотографировался по окончании учебы в семинарии, — Павел Ижевский и Дмитрий Парышев — выбрали своей будущей профессией медицину. В разное время пермскими бурсаками были крупный математик И.М. Первушин, антрополог А.В. Варушкин и специалист в области сельского хозяйства П.В. Будрин. А вот свидетельство еще одного семинариста — Д.Н. Мамина-Сибиряка: “Зачитываясь книгами по естествознанию, я жил в каком-то совершенно фантастическом мире. Много лет прошло, а я как теперь вижу эту заветную полочку на стене, где заманчиво выглядывали объемистые томики геологии Ляйеля, “Мир до сотворения человека” Циммермана, “Человек и место его в природе” Фогта, “Происхождение видов” Дарвина и т.д., и т.д. Сколько бессонных ночей было проведено за чтением этих книжек, и вера в естествознание разрасталась, крепла и в конце концов превратилась в какое-то слепое поклонение”.
Это поклонение было характерно для российского общества того времени в целом. Так, в свободное от уроков время в Перми популяризацией естественных наук занимался преподаватель гимназии А.П. Орлов, читавший лекции для публики, и в частности “о современном учении о соотношении физических сил, — учении, давшем возможность возвыситься человеческим воззрениям до установления общей динамической теории физических процессов и до вывода знаменитого закона сохранения силы…”
Четыре обязательных класса семинаристом Поповым А.С. успешно пройдены. Обучение завершено по ставшему уже “фирменным” у него 1-му разряду (со средним баллом “5” (отлично). Что дальше — известно: физико-математический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. Но чтобы получить право на поступление, надо подтвердить полученные за курс средней школы знания сдачей экзаменов на аттестат зрелости, и Александр осуществляет это в Пермской мужской гимназии в компании других семинаристов, твердо решивших выломиться из духовной среды, и осуществил, как всегда, блестяще
Полноценных каникул летом 1877 г. Александр Стефанов Попов не имел. В июне он получением аттестата зрелости подтвердил свои знания, а уже в августе, 13-го числа им подано прошение на имя ректора Санкт-Петербургского университета о допуске к вступительным проверочным испытаниям. Но поездка на родину в этот непродолжительный промежуток времени все же состоялась.
Родители Стефан Петрович и Анна Стефановна, очевидно, извещенные сыном заранее, не препятствовали его смелым планам, тем более что санкт-петербургский успех старшего сына Рафаила, к этому времени ставшего видным столичным журналистом, зримо свидетельствовал: таки не боги горшки обжигают… Более того, в столичные барышни, оказывается, метили и две подросшие сестренки Александра — семнадцатилетняя Анна и тринадцатилетняя Августа. Первая претендовала на поступление в Лазаретный Красного Креста дамский институт — возможно, единственное тогда в Российской империи учебное заведение, дававшее профессиональное медицинское образование женщинам. Что до второй, то Авгочка, как звали ее в семье, хотела учиться ни много ни мало — живописи, а поскольку для поступления в Академию художеств она еще не доросла, ей предстояло стать слушательницей подготовительных классов.
Одним словом, Поповы-старшие пустились в невиданную для тех мест и того времени авантюру — не одного, а сразу троих своих чад отправляли в неведомые дали стяжать славу ученого, врача и художника.
Выше уже говорилось, что сам Стефан Петрович был священником, так сказать, “продвинутым”. Вспомните общественные посиделки у него в доме, разговоры на всевозможные темы, тот повышенный интерес к развитию техники и технологии, который проявлялся незакоснелыми членами турьинского “света”, ту гражданскую литературу, что в обилии выписывалась отцом Стефаном — все это не могло не породить в семье Поповых атмосферу всестороннего интереса к жизни. Думается, именно из журналов узнали сестры Поповы о существовании избранных ими столичных учебных заведений. А может быть, излили свои думы и чаяния в письмах к старшему брату, и тот уже подыскал им нужные вузы или подсказал, где они могли бы реализовывать свою мечту. Дети Поповых покидали домашний мир не в отрицании его устоев, а поощряемые родительской волей.
Проблема состояла еще и в том, что обучение в вузах того времени было небесплатным. Три студента для бюджета семьи, жившей на одну зарплату, — это что-то запредельное. Скорее всего, львиную долю содержания в столице младших брата и сестер брал на себя старший брат Рафаил, это говорит о том, что он устроился в Санкт-Петербурге весьма неплохо. Окончив восточный факультет императорского университета (по нашим подсчетам, в 1876 г., по другим данным — даже в 1875-м, то есть всего за год-два до приезда в столицу младших Поповых), он прочно вошел в число видных российских журналистов, активно сотрудничая в различных печатных органах (“Гражданин” Ф.М. Достоевского, “Отечественные записки” Н.А. Некрасова и др.) еще со студенческих лет. В 1877 г. он был сотрудником консервативной газеты “Мирское слово”, издававшейся священниками В.В. Грегулевичем и С.Я. ротопоповым, а также исполнял функции помощника редактора в журнале “Мирское чтение” (издатель А.Ф. Гейрот), который по содержанию был гораздо живее и современнее первой, поскольку ставил своей задачей, помимо “распространения в народе религиозных и нравственных истин”, еще и пропаганду “практических и научных сведений”. Такая работа не требовала больших творческих усилий, зато предполагала достаточное умение “шустрить”, то есть работать весьма проворно, обеспечивая издания нужным объемом компилятивного материала и к сроку сдавая подготовленные номера в набор. Вполне вероятно, что Рафаилу это удавалось, что и обеспечивало ему неплохой доход.
Нельзя полностью исключить и гипотезу о финансовом участии в содержании будущих петербуржцев со стороны родственной семьи Словцовых. В описываемый период 33-летний священник Василий Петрович Словцов и его супруга, Екатерина Стефановна, старшая сестра нашего героя, уже снова жили в Турьинских Рудниках. Этот дом сохранился доныне. Сейчас в нем мемориальная часть краеведческого музея г. Краснотурьинска, посвященная изобретателю радио и его семье. Дом этот обширный, прежде он принадлежал духовному ведомству как служебное жилье помощника настоятеля Максимовской церкви, коим Василий Петрович и являлся. Помимо приятных и умных бесед, которые возникали в доме между хозяином и гостем, паренька манила столярная мастерская, устроенная Словцовым в подвале дома. Именно здесь, как правило, можно было найти помощника настоятеля в свободное от исполнения церковных обязанностей время. Словцов был большим докой в столярном и плотницком деле. Истории известен факт изготовления в 1877 г. Василием Петровичем при участии Александра большого крытого тарантаса — “лазаретки”, на таких в оные годы транспортировали раненых. Это была длинная телега со сводчатой, переходящей в стены крышей. “…Кузов ее крепился на длинных — до трех саженей — продольных брусьях, так называемых дрогах, которые заменяли рессоры, амортизируя толчки и смягчая тряску. А в Сибири такие тарантасы из-за их длины называли долгушами… Именно тарантас чаще всего использовался при езде “на долгих”, ехали в нем лежа”.
Зачем же он понадобился? На большом семейном совете было решено отправлять абитуриентов в долгий путь не наемным и не попутным транспортом, а своим собственным — так было подешевле, да и понадежнее: сами себе хозяева. 20 июля, в Ильин день, закончились короткие каникулы вчерашнего бурсака Александра Попова. Путь до столицы был не близок, надо было трогаться в дорогу.
Как ехал тарантас с младшими Поповыми? Дорога эта известна — Богословский тракт. Но это он для едущих из Екатеринбурга таковой, а для тех, кто пускается в обратную сторону, он, естественно, Екатеринбургский.
Сегодня из города Краснотурьинска дорога идет на Серов и далее строго на юг. А в последней трети века ХIХ-го Надеждинского завода, вокруг которого вырос нынешний город Серов, еще не построили, и потому путь из Турьинских Рудников лежал сначала как бы вспять, то есть в Богословский Завод, и лишь после этого начинал идти вниз по карте до села Каквинского. Сегодня такого села нет. На нынешней карте Свердловской области вы с трудом отыщете два черных пятнышка — строения, и надпись: “нежил” — то есть нежилое. Ушли отсюда люди. А узкая ниточка проселочной дороги сохранилась. Видать, за многие десятилетия колеса и полозья так утрамбовали грунт, что не исчезла совсем дорога, не скрылась в траве…
Потом старый тракт поворачивал на юго-восток, и путники достигали села Лобвинского. Ныне это Верхняя Лобва — четыре точки на карте и надпись: “ск.” — скала. Каква и Лобва — речки заметные, но Богословский (Екатеринбургский) тракт пересекал их в верховьях, и потому переправа для путешественников, надо полагать, была нетрудной.
Далее шла деревня Латинская. Согласитесь, странное название в дремучем уральском краю. Может, потому ее сегодня и вовсе нет на карте. Но в 1877 г. от этой самой Латинской дорога резко отворачивала на восток — в сторону уездного города Верхотурья. Однако прежде чем попасть в Верхотурье, надо было преодолеть реку Лялю в районе деревни Бессоново (сегодня Нижнее Бессоново), а оттуда уж и до уездного центра рукой подать. Кстати, только с этого этапа в наши дни на старом тракте появился асфальт. Вполне возможно, что и прежде этот отрезок пути был более накатан: все же Верхотурье — город незаурядный. И поповны Анна и Августа были о нем наслышаны от своих родных, но вот побывать здесь и увидеть все своими глазами — это, вероятно, было у них впервые…
Красив собор в Богословске, и Максимовская церковь, где служит отец, не хуже. Но вот верхотурский Троицкий храм и кремлевские ворота справа и слева от него — это что-то особенное! А еще монастырь Свято-Николаевский. А еще рака с обретенными мощами святого праведного Симеона — как не приложиться к ней, как не попросить о здравии и об успешном совершении задуманного? Здесь, в Верхотурье, Поповы заночевали, дали отдых себе и лошадям.
От Верхотурья старая и новая дороги практически совпадают. Правда, уже нет на карте деревни Фоминой, а вот Новотуринск (Новая Тура) имеется. Потом шла Малая Именная — и ее нет. Потом долгий путь безлюдным лесом до Кушвинского Завода. Здесь, должно быть, останавливались, отдыхали, принимали пищу. В те годы еще красовалась над местностью знаменитая гора магнитного железняка Благодать, названная так Татищевым в честь императрицы Анны Иоанновны, поскольку “Анна” по-древнееврейски “благодать” и есть. Это должен был знать бывший бурсак, ибо то, что сегодня называют ивритом, относилось к разряду древних языков. Имя же Татищева как горного деятеля, а также основателя всех главных уральских городов (Екатеринбурга, Перми, Оренбурга) просто не могло быть ему неизвестным.
Миновали Лайский Завод и заночевали в Нижнетагильском. Нижний Тагил не город, а во много раз больше и красивее города Верхотурья. Ну разве мог Сашура не показать Анюточке и Авгочке помпезный многофигурный памятник Демидову, на котором сама Россия преклонила колена перед властительным магнатом?.. Девушки впервые увидели в натуре монументальную скульптуру.
На пути из Нижнего Тагила встретилась им деревня Анатольская (она и ныне, где была). И вот уже показалась торчащая, словно кристалл горного хрусталя, островерхая Невьянская башня. О ней девушки и сами наслышаны — как Демидов заточил там рудных дел мастеров и повелел им выплавлять из ворованной руды серебришко. А когда доложили ему дозорные наблюдатели, что-де едет из столицы чиновник с проверкой, взял и затопил подвалы башни вместе с людьми — как говорится, концы в воду…
Страшное место. Может, потому и башня покосилась? И чтобы уравновесить в этом месте зло и добро, возвели подле башни церковь с высокой колокольней — теперь они обе и стерегут старинный завод. А часы? Неужели Саша не даст сестрам послушать перезвон курантов? Ведь нигде — ни в Верхотурье, ни в Екатеринбурге, ни даже в самой Перми нет играющих часов. Рассказывают, Демидов их из Англии специально для будущей башни выписал! Тому уже полтораста лет будет, а часы все идут безостановочно.
От Невьянска тракт сворачивал влево (теперь этот участок дороги называют Старым Тагильским трактом, ибо есть уже новый, более прямой). Тарантас с нашими путешественниками проследовал через деревни Шайдуриху, Мостовую, Владимирскую (Балтым), Верхнюю Пышму, чтобы, миновав последний перегон, въехать с северной стороны в Екатеринбург. Судя по преодоленному расстоянию, это случилось под вечер.
Где заночевали Поповы? Хочется думать, у своего второго зятя Г.И. Левитского, который после внезапной смерти четыре года назад их сестры Марии Стефановны оставался вдовцом, как того предписывал православный чин. В 1877 г. Левитскому было уже 37 лет. Преподавал ли он по-прежнему в епархиальном училище или занимал другой, более солидный в церковной иерархии пост, мы пока сказать не можем. Известно лишь, что он состоял членом Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ), работавшего в горной столице Урала с 1870 г.
А время идет. И хоть нет курантов в Екатеринбурге, церковный перезвон к обедне, а затем к вечерне напоминает о быстротечности длинных июльских дней. На следующее утро турьинская “лазаретка” покинула город. Выезжали наверняка по Покровскому проспекту (ныне ул. Малышева), меж обоих Златоустов, мимо рядов Торговой площади, оставляя по левую руку незастроенные пустыри, огибая тюремный замок, внешне точно такой же, как в губернском городе. Напоследок перекрестились на главку кладбищенской Ивановской церкви и, спустившись с холма, двинулись на запад Московским трактом…
О своеобразии дороги на город Пермь мы уже рассказали выше, и нет нужды повторяться. Скажем лишь, что этот отрезок пути должен был длиться двое суток с промежуточной ночевкой, скорее всего, в Кунгуре.
А поскольку вояжеры наши, перевалив через хребет Уральский, оказались в пределах бывшей Перми Великой, давайте-ка лучше порассуждаем о генезисе рода нашего героя.
Екатеринбургский историк А.Г. Мосин, изучающий родословную уральских фамилий, так объясняет разницу между фамилиями Пермяков и Пермитин: первую носят потомки одноименного народа — коренных жителей края (сегодня их официально называют коми-пермяками); вторая принадлежала выходцам из собственно города Перми, и вследствие этого ее опять же могли носить те, чьи предки были чистопородными коми-пермяками. Когда-то таковые жили на всем пространстве, именуемом русскими Пермью Великой. Однако начиная с XIII века происходит активная экспансия в эти края людей из Руси — сначала новгородцев, потом москвитян, устюжан, вологжан и др. Пермяки — народ относительно мирный, поэтому колонизация края проходила без особого противостояния — тем более, что и “ясак” — дань была положена щадящая, и политика, в общем-то, проводилась мудрая: с 1379 г. началась планомерная христианизация туземного языческого населения. Что необычно: кроме веры в Иисуса Христа ростовский монах Стефан Храп (по матери сам коми-зырянин, прозванный за свои миссионерские подвиги Стефаном Пермским и причисленный посмертно к сонму святых), принес в эти края и грамоту. Для перевода священных книг на местный язык им была придумана пермская азбука. А поскольку она состояла в основном из русских букв, то, обучая туземцев во вновь открытых школах пермской грамоте, он обучал их одновременно как бы и русской (у В.И. Даля сказано: “Худ пермяк, да два языка знат”). Происходила такая медленная, малозаметная, но неуклонная интеграция этого финно-язычного народа в большую русскую семью. А туземец, утративший свою веру и перенявший вследствие этого язык новой религии, принимал и новое имя. И таким образом по мере того, как шли века, русских в пермских пределах становилось все больше — в том смысле, что потомки выкрещенных пермяков уже в “ревизских сказках” записывались русскими, оставаясь по генотипу все же пермяками.
Но это еще не все. Новгородские и из других мест первопроходцы, попав на длительное время в чужие края, за отсутствием соответствующего количества русских женщин брали себе в жены дочерей обрусевших пермяков и их дети по закону уже считались также русскими (как тот же Стефан Пермский), хотя по сути были полукровками.
Через несколько поколений их потомки, жившие в сугубо русской среде, уже никак и никем не связывались с давними родовыми туземными корнями, и лишь отдельные черты внешности могут подсказать нам изначальный генезис их рода.
Взгляните на имеющиеся фотопортреты священника Стефана Попова. У нас нет возможности видеть, каким он был в молодые “безбородые” годы — искусство светописи пребывало тогда в зачаточном (дагерротипном) состоянии, и в город на Каме, где старший Попов учился на служителя православного культа, наверняка еще не пришло. Но даже на более поздних снимках о. Стефана мы можем видеть характерный этнический прищур глаз — нависание верхних век, так сказать, “домиком”. Плюс выдающиеся острые скулы, характерные для части финно-угорских народов.
Место рождения о. Стефана — село Сылвенское Кунгурского уезда Пермской губернии. Прежде это была территория расселения коренного населения края, о чем кроме исторических карт свидетельствует еще и гидроним Сылва, что в переводе с пермского — “сыл-ва” — означает “талая вода”.
О наличии пермских капель в крови наших Поповых говорит и внешность самого Александра — те же специфически прикрытые верхними веками глаза, характерный губастый рот — это особенно заметно на первом его снимке, сделанном в Екатеринбурге, и на последнем (1905 г.), где он снят с женой Раисой Алексеевной. Здесь же можно вспомнить светлый в детстве (вероятно, рыжеватый) цвет его волос, о котором вспоминал уже цитированный нами доктор Дерябин…
“Подумаешь, — скажет кто-нибудь из читателей. — Ну, было. И что из того? Что это дает нам в понимании характера изобретателя радио?”
А вот дает, ответим мы, и немало. Советская власть в течение всех 70 лет своего существования усиленно нивелировала национальные различия между гражданами СССР, с одной стороны, вроде бы делая благое дело, а с другой — начисто лишая объяснений те или иные поступки отдельных особей. Безусловно, социальный фактор важен для понимания общества, но ведь даже в одной социальной среде (среди рабочих или интеллигентов) совершаются весьма неоднородные поступки, которые посредством лишь трудов К. Маркса не объяснить. Скажем, один — стахановец и более того — Герой Труда, а второй — не жулик и не пьяница, а просто так: ни то ни сё. В чем причина? Дурное воспитание, наследие прошлого? Не скажите. Тут все дело в генах и часто не отцовских, а дедовских (помните — маленький ребенок чаще бывает больше похож на деда или бабку, нежели на отца или мать?). Но генетика у нас долгое время была в загоне. Исследования гениальности и одаренности, которые вел в 20-е гг. в Свердловском мединституте профессор Сегалин были директивно прекращены, а уж разговор о том, как влияют различные национальные корни на положительный или отрицательный потенциал отдельной личности и вовсе не поднимался, хотя на бытовом, неофициальном уровне имелся в виду всегда.
Допустим, почему до революции прачечные в Москве, как правило, содержали китайцы, а дворниками и старьевщиками были татары? Почему зубы лечили в девяноста случаях из ста — евреи?.. И в революцию: почему Кремль охраняли именно латышские стрелки, а не какие-нибудь молдавские гайдуки?.. Думаем, понятно, о чем речь, — о своеобразии каждого народа, о специфике его мировосприятия, результатом чего может быть успешная деятельность на одном поприще и полный штиль на другом.
Финно-угорские народы, населявшие северные “украйны” Российской империи, были в основном лесными охотниками и скотоводами. Суровые условия выживания вынуждали их вести, с одной стороны, несуетный (дабы не растратить понапрасну телесную энергию) образ жизни, а с другой — иметь максимальный расчет и выдержку, выслеживая зверя; и сосредоточенность на главном — том, для чего вышел из дому; и умелые руки — поскольку в лесу универмагов нет; и настойчивость, потому что вернешься без добычи — сгинешь с голоду сам и семью загубишь…
А теперь скажите, познакомившись с жизнеописанием раннего периода жизни Александра Попова, не теми ли же принципами руководствовался уральский бурсачок, избирая для себя главную стезю жизни? Ведь, казалось бы, выбери “медведя в берлоге” — хлебное место духовного пастыря после академии. Нет, не то. Ну ладно — выбери “пышнохвостую лисицу” — должность светского преподавателя латыни или чиновника в земской управе (семинарийское образование позволяет). Опять не то… Сашура видит на самом верху сосны маленькую, но шуструю белку. Знает, что снять ее можно только выстрелом в глаз. Но нет у него пока ни ружья, ни пули. “Вот погоди, подкоплю пороха, разживусь пыжами… А ты попрыгай пока. Все равно еще встретимся”…
В Пермь наши герои въезжают через Сибирскую заставу. Слева зеленеет массив Загородного сада (ныне парк им. Горького). На каменных столбах, заключенных в ромбическую сетку стыков мраморной облицовки, распростерли крылья и так застыли имперские орлы, а внизу, над самым цоколем темнеют чугунными боками медведи — языческий тотем пермяков, попранный Священным Писанием. Все внове сестрам — казарма конвойной команды, губернское благородное собрание. Там мелькнул необычный декор дома губернатора Н.Е. Андреевского, тут — пышность особняка городского головы И.И. Любимова, магазины модного платья, лавки колониальных товаров, бесконечная аркада гостиного двора…
А “лазаретка” уже катит вниз по Покровской, чтобы затем свернуть на Петропавловскую и оказаться на знаменитом Черном рынке. Проехали рынок, и вот уже справа — окна дома купца 1-й гильдии П.М. Лаврова. Нет решительно никаких документов, подтверждающих эту встречу, но мы берем на себя смелость утверждать, что все было именно так, поскольку знаем, что добрая связь между А.С. Поповым и П.М. Лавровым сохранилась потом на долгие годы, и последний гостил у первого на даче под Нижним Новгородом в 1890-х гг., о чем свидетельствует их общая фотография, копия с которой хранится ныне в фондах Пермского областного краеведческого музея.
Итак, остановившись у Лавровых (а это было, по нашим подсчетам, начало августа), абитуриенты сами или с помощью того же Петра Михайловича продали свою “лазаретку” вместе с лошадьми на Черном, а может, на Сенном рынке (ныне Октябрьская площадь). Вырученные деньги пошли, скорее, на приобретение трех пароходных билетов, после чего, долго не мешкая (сроки, сроки!), трое Поповых отправились вниз по Каме.
И на пароходе поплавали поповичи, и на поезд сели. И все впервые! Мир открывается их взору постепенно, как новый предмет школьный — урок за уроком. И все хочется увидеть, и все понять. И вдруг мелькнет в голове: а папенька с маменькой ничего этого не пробовали. И тут же вспомнится брат Рафа: а уж он-то и сверх нашего много чего знает… Они как три путника из точки А, идущие, едущие, плывущие в пункт Б. Уж, почитай, пол-России миновали, а все конца не видно.
Из Екатеринбурга открытку домой родителям надписала Авгочка. Из Перми — Анюта. В Нижнем Новгороде письмо в ящик опустил Александр. Все же почти две недели в пути, есть что рассказать. Где-то впереди них летит родительское письмо в Питер, извещающее о скором приезде в столицу юных путешественников.
Это сегодня через станцию Горький много проходящих составов следует да своих собственных сколько на Москву отправляется. Тогда же, в 1877 г. это была конечная (или если угодно — начальная) станция. Все кто как добирались до Нижнего, и лишь там можно было сесть в вагон (если повезет) и дальше уже ехать как кум королю. Но рейс, конечно, был уже и в то время не один.
Нам видится, едут они третьим классом. Ночь. В полутемном вагоне кто кемарит, кто кипяток из кружки цедит с сахаром вприкуску, а кто вполголоса с кем беседует. Сашура тоже не спит, багаж сторожит. Анна сидит рядом, положив голову ему на плечо — дремлет, усталая. У нее на коленях узелок, а на узелке голова Авгочки — будущая художница спать сидя еще не научилась. В конце общего вагона, под потолком качается в такт хода тусклый железнодорожный фонарь.
“Приедем в Москву — опять у кассы толкаться… — размышляет Александр. — Хорошо хоть есть кому за вещами присмотреть. А иные, те прямо с узлами будут к окошку лезть. Помнут, будь здоров… И на извозчика придется потратиться, чтобы проехать с одного вокзала на другой… Что еще? Вот провианта в дорогу надо будет взять да все-таки телеграмму брату отбить. Уж Рафаил обязательно с поезда встретит…”
“Фогель-цигель, фогель-цигель, фогель-цигель…” — стучат под днищем вагона колеса, и в мозгу резонирует застрявшая мысль: теле-грамма, теле-грамма, теле-грамма. “При чем тут, в самом деле, телега и рама?” — сердится Александр и чувствует, что это сон овладевает им. Осторожно высвободив из-под спящей Анюты руку, он щиплет себя за запястье — самое чувствительное из доступных мест. Сон точно какой-то мохнатый уж нехотя уползает в темный угол, впрочем, не оставляя надежды, вернуться…
Чтобы не маяться бездельем, Попов подхватывает неостывшую еще мысль о телеграфе и начинает ее препарировать.
“Те-ле-граф — что оно такое? Это хитроумный способ передачи слов на расстоянии. Как это осуществляется физически? В городе Е, допустим, в здании телеграфной конторы сидит телеграфист, какой-нибудь г-н Вейнсберг и на аппарате отстукивает сообщение, состоящее из нескольких слов. Каждый удар ключа рождает определенный сигнал, который, пробежав по проводу, что протянут в город П, принимается другим аппаратом, и этот аппарат тупыми иголками пробивает в бумажной ленте комбинацию дырочек. Когда передача сообщения закончена, телеграфист принимающей станции отрывает продырявленный кусок ленты и садится за его расшифровку. Так произвольные на первый взгляд дырочки превращаются в буквы и слова. Они аккуратным почерком записываются на чистый бланк телеграммы и передаются специальному человеку — разносчику телеграмм. Он складывает эту и другие поступившие таким образом депеши в сумку и разносит их по адресатам. Вроде бы и все…
Но вот сигнал, идущий от одной станции к другой, — это электричество или нет? На первый взгляд нет. Ведь когда в семинарии ставили опыт с навощенной ниткой и мембранами из бычьего пузыря, никаких батарей не использовали. Сообщение передавалось посредством звуковых, то есть механических колебаний. Другое дело, разница в дистанции — в семинарии это диагональ из одного угла класса в другой, а в жизни — два разных города, между которыми не одна сотня верст. Значит, чтобы сигнал добежал по проводу из Е в П, он должен быть во много раз сильнее человеческого голоса. И таким усилителем является именно электрический ток…”
Если бы преподавание физики в Пермской семинарии было поставлено как следует и весь объем знаний по предмету, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой был преподан ученикам 4-го класса, то еще неизвестно, как повел бы себя ум юноши — возможно, пресытился, получив разгадку всех тайн, и переключился бы на что другое — химию, анатомию, географию… Но словно бы специально, на изучение этого предмета отводилось всего четыре часа в неделю, и учителя вынуждены были комкать программу, определяя важность тем по своему усмотрению. Вот откуда и взялись самостоятельные опыты по электричеству, стоившие хозяину усадьбы, где жил семинарист А.Попов, бани и беседки. Многое приходилось дочитывать и додумывать самому… Но ведь этого на приемных испытаниях в университете не объяснишь — там ждут полных и правильных знаний. И конечно, про свои опыты с передачей сообщений посредством навощенной нитки он рассказывать там не станет, а отчеканит точно по учебнику, попади ему вопрос об устройстве проволочного телеграфа, — и про манипулятор, и про рецептор, и про виды возбудителей тока, и про “релэ” (как произносили тогда это иностранное слово). А если этого будет недостаточно, то блеснет именами Морзе и Юза…
В Москве “сменили лошадь”. Поезд Николаевской железной дороги оказался почище и поновее нижегородского. Хотя публика в 3-м классе все та же — бабы и мужики с мешками и торбами. Те ехали в Москву торговать, а эти — в Питер. Как же раньше передвигалась Россия без “чугунки”-то? Между прочим, Саша всего полгода не дождался прихода паровозного пути на Урал. Уже с 1874 г. на маршруте от Перми через Кушвинский, Нижнетагильский, Невьянский заводы и до Екатеринбурга начали строить легендарную “чугунку”. В обеих уральских столицах возвели по станционному зданию, вокзалу в модном новорусском стиле “ропет” — с башенками, флажками и выкрашенной в контрастный ромбический рисунок крышей. Случись открытие Горнозаводской дороги годом раньше, и не понадобилась бы былинная “лазаретка” — добрались бы попутным транспортом до станции Гороблагодатской, а оттуда по железному пути прямехонько в Пермь. Но что там бывший семинарист А. Попов — сам губернатор Николай Ефимович Андреевский, сделавший за почти восемь лет своего правления Пермским краем все, чтобы эта железная дорога состоялась, — и тот отбыл прежде времени по новому назначению, оставив грядущие лавры преемнику.
Жизнь идет по своему расписанию — ко всем событиям не подгадать. Главное в другом: технический прогресс неуклонно приходит в родные места. Взять хотя бы тот же телеграф: это средство связи угнездилось на Урале еще в 1861 г., когда в губернском центре на углу Монастырской и Обвинской, в том самом доме и чуть ли не в тех же покоях, где жил когда-то опальный М.М. Сперанский, во втором этаже городской почтовой конторы открылась приемо-передаточная телеграфная станция. Первоначально она была оборудована лишь одним аппаратом системы Морзе. А куда передавалась информация? Известно, за Уральский хребет, в Екатеринбург. И там в здании почтамта, что был на углу Соборной и Почтового переулка (сейчас в этом доме располагается Уставный суд Свердловской области), открылась аналогичная станция. Удобство этого вида коммуникации уральские магнаты распознали сразу. В начале 70-х гг. XIX века телеграфная линия от Екатеринбурга уже дотянулась до Нижнего Тагила, и вероятно, ею воспользовались Левитские, сообщив Поповым в Турьинские Рудники о преждевременной смерти их дочери Маши. Правда, от Нижнего Тагила на север депеши шли уже в конвертах, как обычные письма. Но и это сокращало время передачи информации.
В 1878-м — в год, когда заработала Горнозаводская железная дорога, на Пермский телеграф поступило уже 27140 сообщений. А еще раньше, в начале 70-х, опоры телеграфных проводов дошагали в восточном направлении аж до Омска, и будущую сибирскую столицу с Екатеринбургом связывало уже два провода, что вдвое увеличило число передаваемых и поступающих сообщений на этом участке.
…А от Москвы до Питера тянется вдоль пути не один и не два провода, а… сколько, и не сосчитать на ходу. Да и нужно ли это семнадцатилетней Анюте? Устроившись у окна, она пробует читать учебник. Рядом — младшая Августа. Сложив руки на коленях, она смотрит, как сидящий напротив крестьянин, налив в блюдце кипятка, пробует пить чай якобы по-домашнему. Его болтает, кипяток выплескивается, обжигает пальцы, а он все не отступает, все тянется губами, сложенными в трубочку, к заветному фаянсовому краю с красной праздничной каемочкой.
Девочка прикрывает рот ладошкой, чтобы не засмеяться. А попутчик, словно специально, дразнит ее, не оставляет попыток утолить дорожную жажду. Да еще и подмигивает ей — мол, наша все одно возьмет…
А где Александр? Теперь его очередь служить Морфею. Что снится ему? Неведомо. Может, монотонный перестук колес пробудил в памяти уже позабытый порядком тропарь о путешествующих:
“…Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим Александру, Анне, Августе, путешествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбящ, можеши хотяй…”
Может быть. Мы этого не знаем. Осмелимся лишь предположить, что видится ему на перроне санкт-петербургского Николаевского вокзала старший брат Рафаил — в твидовом, как у губернатора Андреевского, пиджаке, в английском кепи и с телеграммой в руке. Столичный журналист то и дело смотрит на часы-брегет и волнуется: “Почему не едут? Уже и извозчик нанят, и адрес сказан, а поезда из Москвы все нет…”
Скоро, теперь уже скоро.