Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2004
Антология поэзии. Екатеринбург. Архитектон, 2003. (Редакторы-составители: М. Никулина, В. Блинов, Л. Быков, Г. Дробиз. Вступительные очерки — Л. Быков).
Обобщение любого рода — всегда попытка самоидентификации: город так же имеет право на “Избранное”, как и большинство его авторов. Увидеть себя не в фейерверке сиюминутных событий, а в плавном течении столетия, не в противоречивом споре, но в хоре голосов — вот задача подобных изданий, чаще всего приуроченных к круглым датам. И конечно, после выхода этих книг литературная жизнь меняется — неуловимо, но абсолютно бесспорно. Что в ней становится иным? В первую очередь общественный статус поэзии, поскольку ее личностный статус неизменен.
Меняется после такого события и сам образ города. Как пишет в предисловии критик Леонид Быков, “…пока некий край или город не удостоверил свое существование книгой либо песней, он остается “немым” для себя и для мира. Люди в нем живут, работают, растят детей, но только когда у него вырастают свои летописцы, сказители и поэты, его жизнь и жизнь в нем начинает обретать желанную полноту”. Обращаю свое внимание и внимание читателя на эту двойную соотнесенность, четко сформулированную критиком: “…для себя и для мира, …его жизнь и жизнь в нем”. Так что же такое поэт? Почему его слово неуловимо и в то же время явственно меняет ощущение реальной жизни?
Обыденность наша проходит в узком спектре забот: выжить, вырастить детей (+построить дом, посадить дерево, — возможны варианты) — и все для того, чтобы жизнь просто продолжалась. А незримые силовые линии событий грозно гудят где-то высоко над нашими головами… Лукаво мудрствуя, нам объясняют, что для мира наши страдания, восторги и надежды — пустой звук. Что, не нравится? Ладно, вот другая половина той же пилюли: все, что происходит вокруг, — майя, иллюзия, мираж. Есть только внутренний мир, духовная жизнь — только это и имеет значение. Так в перипетиях мучительного диалога один из собеседников, отчаявшись понять другого, объявляет несуществующим то своего визави, то самого себя. Естественно, диалог движется из одного тупика в другой — пока не появится поэт. Язык поэзии, наполненный чувствами, мыслями, музыкой, раскрывает наше сознание на головокружительную глубину, и тогда наконец мы начинаем понимать: да, действительно, именно нас “призвали всеблагие как собеседников на пир…” Уходит поэзия — и жизнь возвращается в колею обыденности, настолько глубокую, что неба в ней и не видно.
Музыкой пронизано все бытие — в нем есть место и для тихой колыбельной, и для солдатской строевой, и для высокой симфонической, есть место и для попсы — но не так много, как нам кажется! И поэты-то очень разные: одних сила небесной тяжести почти прижимает к земле, и они повторяют в полете холмы и распадки. Другие поднимаются выше, чтобы увидеть больше и дальше; чей-то полет резко вертикален: от времени к вечности. Вот эту обжитую высоту своего неба и обозначили екатеринбургские поэты в новой антологии.
“В столь полном и систематизированном объеме творчество поэтов Екатеринбурга представлено впервые”, — сообщают нам составители — коллектив поэтов и критиков, хорошо известных в современной русской литературе. Оговорена ими и условно определяющая сюжет категория времени в структуре книги. Четыре раздела — четыре поэтических пролета века, и пятый раздел — праздничный, стихи и песни, посвященные имениннику Екатеринбургу.
Соотнесение со временем — традиционная для юбилея и все-таки довольно зыбкая основа для собственно поэтической композиции, и составители это прекрасно понимают. Поэзия, как лакмусовая бумажка, своеобразный индикатор, проверяет время — на что? На ощущение идеального смысла явлений, на тонкость и точность музыкального слуха.
В статье невозможно назвать все поэтические имена — их много, памятных и любимых. Да это уже сделала сама антология. Отмечу только, что вступительные статьи, написанные Леонидом Быковым к разделам, поэтически точны — в каждой эпохе он обозначил черту, интонацию, делающую особенным именно это время, хотя, казалось бы, век исхожен вдоль и поперек и трудно не повториться. Не будем оценивать стихи, вошедшие в книгу, с точки зрения художественной критики — здесь действительно важнее исторический контекст, наиболее полная подборка имен.
Первый период екатеринбургской поэзии — “начальные десятилетия ХХ века”. Как и в Челябинске, становление литературы в Екатеринбурге связано с началом бурных социальных процессов — безусловно, это не только полиграфические (чисто технические) возможности, развернувшие литературный диалог, но и насущная необходимость осознания себя в мире и мира в себе.
Освоение земли человеком происходит как в материальном, так и в духовном плане, и духовное обживание пространства столь же определенно последовательно: сначала это фольклор, стихийная форма общей литературы, не имеющей авторства, растворяющей в себе всякую личную индивидуальность во имя формирования индивидуальности народной. Позднее этнографы и краеведы описывают местность, обычаи и фольклор, обуславливая тот или иной тип ее бытования. И только потом обычно появляются первые описания нравов и обычаев. Этот исходный литературный материал и становится основой для абстрагирования, осмысления и моделирования наиболее значительных фрагментов жизни — появляется собственно художественная литература, в которой обрисовываются типические черты данной земли, сформированные ею темпераменты и характеры, спровоцированные этими характерами сюжеты.
Лирическая поэзия питается из глубокого внутреннего источника личности ощущением идеального смысла жизни и тоже взрастает постепенно, формирует последовательно свой язык, формулирует состояния, для которых в языке нет универсальных, определенных конструкций и знаков. В первый раздел антологии — начало ХХ века — составители включили и стихотворную журналистику, и самодеятельные лирические опыты. Преимущественно газетное начало стихотворства — традиционно необходимая для большого города ступенька, без нее поэтическое бытие было бы неполным. Глубокая лирика, хотя она всегда чудо, не появляется ниоткуда и вдруг.
Екатеринбургская поэзия начала прошлого века полно отражает весь спектр противоречивых настроений и состояний бурного времени: это и поднимающаяся душная волна народного гнева, находящая выражение в стихах Елизаветы Гадмер, и резкая социальная сатира “поэта с незлобивой душой” Садко (Николая Станиславова), и фельетоны Вячеслава Чекина. Во многих стихах социального тона звучит тема прихода торжествующего хама и вместе с тем рядом, не иссякая, бьет ключ возвышенных романтических нот. Строчки кратких биографических справок показывают судьбы “мглистого поэтического утра” Екатеринбурга: “судьба неизвестна”, “фамилия исчезла со страниц прессы”, “красноармеец, агитатор, корреспондент… Репрессирован…”, “по доносу арестован и погиб в лагерях ГУЛАГа”, “героически погиб в составе русского экспедиционного корпуса”… Были и благополучные варианты — книги, признание, — но их немного. Трагическая трещина века ощущается в соседстве строк Павла Заякина-Уральского:
Рудокоп угрюм, невзрачен,
С желтым бронзовым лицом.
Штрек подземный душно-мрачен,
Вечно затхлый воздух в нем…
И строк Изгнанника (Ивана Антонова):
В этот храм приходил ты, измучен и слаб, —
И я пел тебе песни свободы:
Но разбил ты алтарь, взбунтовавшийся раб,
Оскорбил заповедные своды.
Ты восстал, чтоб чужим поживиться добром,
И бессильна моя укоризна;
Ты, как вор, устремился в пылающий дом,
Забывая, что дом твой — Отчизна!
Читая Изгнанника, думаешь об иронических уроках современной истории… Но это же время рождает и строки Николая Черешнева, русского офицера (он героически погиб во Франции в декабре 1916 года):
Сколько здесь красоты. Этот лунный поток
Все забрызгал серебряной пылью…
Второй период, годы пятилеток — годы войны, ознаменованый социальными идеалами, как пишет Леонид Быков, — воспринимается сегодня очень противоречиво. Этот период литературы сегодня, как Атлантида, медленно уходит на дно времени — как будто в отместку поколению, которое истово служило свергнутым и поруганным теперь кумирам. Страна — стройплощадка, подвиги первых пятилеток — мы выросли в этой легенде, а потом как призрак восстала над ней другая: огромный лагерь, зоны, стройки на костях. Бастион иллюзий рухнул. Трещина, расколовшая страну в начале века, пошла вглубь.
В стихах этого периода — четкая территориальная определенность, осознание своей принадлежности именно к Уралу. Так или иначе, с Екатеринбургом оказались связаны судьбы многих известных поэтов. И удивительно было читать слова песен, которые я помнила с детства: во время семейных застолий, когда, по деревенскому обычаю, собиралась вся родня, их пели — “Белым снегом” Григория Варшавского, “Уральскую рябинушку” Михаила Пилипенко… Пели, разумеется, не вспоминая авторов — стихи от них уже ушли в народ.
“Уральская строка” звучит явственно в стихах Сергея Васильева, Николая Харитонова. А рядом с ними “Маргарита” Георгия Троицкого — романтическая дворянская девушка, в “новой жизни” проститутка и содержанка “липовых спецов”, — и “Комсомолец” Виктора Тарбеева: “Здоровый, радостный, веселый, я буду вечно молодым…”
В эти годы разливается поэтическое многоголосье, многоцветье: лирика Бориса Ручьева и Степана Щипачева, пестротканый говорок Ксении Некрасовой и уже совсем близкая нам по звучанию музыка стихов Елены Хоринской и Беллы Дижур: действительно, рамки хронологии очень условны. Военная лирика Людмилы Татьяничевой, Константина Реута, Владислава Занадворова четко акцентирует время. И Михаил Найдич — о том же:
…Под раскаленным небосводом
Гремели пушки вразнобой
В те дни, когда я стал народом,
Из другого, мирного времени — воспоминания о войне Венедикта Станцева:
Убить человека непросто,
Если даже приказ…
У немцев в руках полмоста,
Чуть меньше, увы, у нас…
Стихотворение как аккумулятор сохраняет живые чувства, и, сопереживая им, мы понимаем гораздо больше своей собственной жизни и судьбы.
В поэзии 60-х уже “гудят вполнеба вольные леса”. Пока еще вполнеба… Политическая оттепель, годы торжества поэзии и романтики. Время, которому наше поколение должно быть глубоко благодарно — при всей наивности его надежд и чаяний именно оно сохранило для нас, вернуло нам живое, наполненное реальной жизнью слово. В “погожую пору” шестидесятых звучала поэзия прямого чувства, ответственная за все, что происходит на свете. Ценность индивидуального существования, которую отстаивали поэты шестидесятых, останется золотым запасом в годы застоя и — что, думаю, еще важнее — в годы социальных катаклизмов последних десятилетий века.
Есть поэзия долгих раздумий,
Будто путь от Москвы до Батуми
В довоенном плацкартном вагоне,
Говорящем на пестром жаргоне.
Есть поэзия маленьких станций,
Будто тихая просьба: “Останься!”,
Будто кто-то с ночным разговором,
С мимолетным и тайным укором…
— эти строки Вениамина Дружинина обозначили поэтический спектр шестидесятых, и если “пестрый жаргон” плацкарты остался узнаваемой канвой времени, то его “тихая просьба” стала золотой интонацией, подхваченной в девяностые.
Она звучит и в стихах Эмилии Бояршиновой, Николая Мережникова, Ювеналия Глушкова, Бориса Марьева — его строчка стала названием третьего раздела. Метафорический строй в период оттепели становится ярче и одновременно человечнее. Герман Дробиз, Алексей Решетов, Майя Никулина, Александр Дольский — и снова хочется называть и называть имена. Но как интересно получилось: если название второго раздела: “Из воли Урала, труда и энергии”, сократившись в колонтитуле, стало четче и строже: “Из воли Урала”, то третий — “Гудят в полнеба вольные леса”, превратившись просто в “Гудят вполнеба”, невольно проецируется на самих поэтов…
Последний временной пролет века — “Меж выдохом и вдохом”. С чем вошло в литературу наше поколение (я из другого города, но из того же воздушного потока)? И чем уникален Екатеринбург? Леонид Быков пишет, что слово авторов этого круга прописано не в социуме, а в культуре. Да, пожалуй. Поэзия действительно камертон времени — внешняя свобода требует колоссальной внутренней культуры, вот тут и надо работать слову. И поэт погружается в тайны подсознания, рискуя заблудиться во внутреннем космосе, разрушить оболочку образа (что сейчас очень часто и происходит), погибнуть, как погибли Борис Рыжий и Максим Анкудинов… Ведь не война, не беда — а они все равно уходят.
Хорошо было говорить о значении поэзии, когда она гремела на стадионах — но сейчас ее терпеливая, подспудная, трагическая работа опять идет на самой кромке обжитого неба — и полной неизвестности. Кто мы? Что за Космос свернут в нас в звенящий свиток?
Нас бросили в открытом море
Вдали от истинной земли… —
Роман Тягунов;
В голове у меня дотлевает Держава,
А на пыльных губах проступает отрава… —
Арсений Конецкий;
Боже мой, зачем все это
Мне, ужель не знаешь ты –
Я боюсь тепла и света,
Холода и темноты, —
Борис Рыжий…
Постмодернизм как знамя эпохи — вызван необходимостью разрушения жестких смысловых блоков, устоявшихся форм, потому что на их месте нужно строить уже другие бастионы духа. Классическая поэзия хранит живой смысл, целительную силу музыки, тайну соразмерности. Пожалуй, только Екатеринбургу удалось не расколоться, не рассыпаться в этой противонаправленной, но по сути единой работе конца века. И четвертый раздел антологии отражает это — в именах и текстах.
А с любовью собранный песенный раздел, я думаю, город оценит!
По горизонтали — энциклопедический охват, по вертикали — от самой земли и все время к небу… Что ж, труд удался. Книга не на одно прочтение, для истории, книга-праздник для постоянной работы, белый квадрат обложки, коричневый вираж форзацев (кстати, квадрат в символике обозначает земное основание, устойчивость). Метафора: белый камень, заложенный в основание будущего. Поздравляя город с юбилеем, поэтов с антологией, составителей — с достойным завершением огромной работы, хочется пожелать Екатеринбургу новых высот.
г. Челябинск