Заметки дилетанта
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2004
Александр Чуманов (1950) — прозаик, поэт, постоянный автор “Урала”. Живет в г. Арамиле Свердловской области.
1.
Стало уже общим местом периоды особого расцвета российской словесности именовать “золотым” да “серебряным веком”. Если же и дальше продолжать приспосабливать периодическую систему Менделеева для наших нужд, то, очевидно, эпоху, последовавшую сразу за “серебряной”, логично назвать “железной” или, учитывая, что железо в чистом виде практически не встречается, “стальной” или “чугунной”.
Впрочем, ближе к закату соцреализма “век стальной” сделался, скорее, “свинцовым”, веком пресловутого “Плюмбума”, растратив былую молодецкую упругость-твердость, как и сам породивший его политический режим…
Исходя из вышеизложенного, представляется уместным и даже необходимым какой-нибудь подобающий ярлык наклеить на фасад и нынешней литературной эпохи, кардинально отличающейся от предыдущих. Благо, неиспользованных клеточек в периодической таблице еще хватит надолго. И, на мой взгляд, тут более всего подходит какой-нибудь из трансурановых — синтетических, краткоживущих, выработанных в Дубне либо Серпухове на зависть идейным конкурентам из Силиконовой долины.
2.
Раньше писатели, официально признанные писателями, то есть заимевшие соответствующий документ, жили хорошо. А часто и весело. Лимит бумаги и принцип социальной справедливости не понуждали слишком уж гробить здоровье за рабочим столом. Конечно, отдельные чудаки и тогда нарушали трудовое законодательство, самовольно удлиняя себе рабочий день, оставаясь в ночную смену и хищнически истребляя нервные клетки, — пользовались тем, что доверчивое государство их надлежащим образом не контролировало.
Эти чудаки работали “в стол”, ибо никакой бумаги на них не напасешься, да и другим, если что, обидно бы стало. Но так-то они никому особо не мешали, ни на что сверхнормативное не претендовали, устраивая самим себе добровольную каторгу исключительно по причине “любления” к процессу, как любил выражаться Михайло Ломоносов, один из основоположников расейской словесности.
(Тут, надо заметить, речь о пресловутых диссидентах не идет, как и впредь не будет идти, поскольку это совсем иная тема, притом, как представляется, сполна отработанная.)
А писательская масса больше любила ходить на свои собрания, где на повестку дня обычно выносились вопросы типа: “Задачи советской литературы в свете решений”, — а сами собрания непринужденно перетекали в товарищеский фуршет, где с неизбывным трепетом звучали похожие на заклинания словесные конструкции: “Пленум правления”, “Выездное бюро”, “Секретариат”. Но особо стимулировали некоторые железы внутренней секреции словосочетания типа: “Дни советской литературы в Грузии”…
И пускай не звучало вслух, но витало в воздухе: “Боже, ну зачем еще что-то писать, когда жизнь прекрасна и без того?!” И в этом состояла сама истина. Книги членов Союза писателей СССР выходили почти автоматически, обеспечивая авторам один из самых высоких в стране заработков, а высокий социальный статус подтверждался, если что, и безо всяких книг — одним лишь членским билетом.
К сему стоит еще добавить, что царившие тогда издательские традиции львиную долю объема новой книги отдавали старым, многократно проверенным текстам. То есть созданным еще на заре творческой деятельности, когда молодой задор, отсутствие членского билета и неосведомленность в делах издательской кухни позволили за несколько лет обеспечить фактически всю дальнейшую жизнь и даже позаботиться о потомстве.
А между тем, помимо все новых книг, подходили в свой черед высокие награды Родины и почетные звания, обретались квартиры со свехнормативным кабинетом и приобретались дачки, возникали поводы впасть в разные безобидные чудачества вроде коллекционирования чего-либо, участия в общественных начинаниях, любительского музицирования и рисования, рыбалки и охоты, наконец.
И в итоге приходил писатель к финалу своей яркой жизни с творческим багажом настолько скромным по объему, что нынешний сочинитель коммерческой литпродукции вырабатывает его за месяц-другой. Зато общий тираж одного стихотворения, басни или рассказа часто достигал совершенно немыслимой по нынешним временам цифры. И славы было, как говорится, “выше крыши”…
Оно конечно, считалось да и по сей день считается, что количественный показатель в нашем деле — презренный показатель. Но почему-то навязчиво приходит на ум крамольная мысль: “Братцы, а ведь талант, сиречь Божий дар, дается человеку абсолютно ни за что, вообще кому попало дается! И стало быть, наделенный талантом обязан нести его по жизни, как знамя, а земное воздаяние вправе требовать лишь за труд, упорство и проявленную силу воли, ибо это уже не Божье, но сугубо человечье…”
Весьма спорная, конечно, мысль, однако вполне, как представляется, заслуживающая того, чтобы мы постоянно имели ее в виду для укрепления самодисциплины и большей трезвости в самооценках хотя бы…
Кое-кто из таких вот “патриархов” “стального века” благополучно преодолел рубеж тысячелетий и даже числится действующим писателем. Потому что новая власть, обрекая миллионы пенсионеров на непристойную нищету в конце жизни, в отношении “патриархов” демонстрирует умилительную преемственность, заодно давая понять публике, что литературная политика, об отсутствии которой без конца талдычат всякие беспокойные личности, у нее на самом деле есть.
У “патриархов” наших завидно крепкое здоровье — добровольные литературные каторжане к сорока годам такого не имеют –“патриархи” даже толкуют о каких-то творческих планах, избегая, однако, конкретики, потому что это сущий блеф, точнее, художественный прием, в незапамятные времена послуживший контрамаркой для прохода в литературу.
3.
Творческая молодежь в социалистическую эпоху числилась таковой лет до пятидесяти. Очень редко — до сорока. А если быть совсем точным, то день получения вожделенного удостоверения являлся обычно и днем окончания творческой молодости, переходом в зрелость. Так что еще и по этой причине недописателю хотелось поскорее стать полным писателем. Хотя другие причины были, разумеется, существенней — тарифы для членов Союза были заметно выше, издатели на этих людей уже смотрели как на неизбежность, посадить за тунеядство обладателя документа не считалось возможным, пусть даже он за долгие годы ни строчки не создал.
Но в целом, несмотря на трудности роста, молодое творческое поколение заботу о себе как старших товарищей, так и самого государства очень даже ощущало. То есть тогда литературная политика, вне всякого сомнения, была, а также были литературные старослужащие, покровительствовавшие новобранцам, и были благодарные им, а также Родине новобранцы, что в последующие времена стало делом почти немыслимым.
Литературная политика государства выражалась в периодических специальных постановлениях о творческой молодежи, на которые книжные издательства и редакции толстых журналов обязаны были отзываться конкретными акциями. Так у многих из нас появлялись первые заметные публикации и первые книжки.
Еще были семинары, фестивали и совещания, продуктом говорения на которых тоже были кой-какие приятные на ощупь результаты.
И в итоге как-то само собой складывалось так, что писательские организации на местах шибко не разбухали, но и бреши в железном строю не зияли.
Таким образом, перед каждым из нас, замеченных однажды, сразу открывалась ясная, четкая перспектива, и путь открывался неторопкий, но верный. Нет, разумеется, и при таком раскладе кое-кто по разным причинам отсеивался, но нас же было с запасом на случай этого отсева, а также ради здоровой конкуренции и творческого дерзания, которое присуще органически почти всякому молодому человеку, и не надо его подавлять, достаточно лишь направлять в созидательное русло…
И все-таки в среднем мы, проникшие в литературу на исходе плановой эпохи и застойного благодушия, почему-то “любления” к процессу сочинительства обнаруживали явно больше, нежели поколение старослужащих литературы. “В среднем” — я подчеркиваю это еще раз, чтобы никто не забыл моего стремления в данных заметках пронаблюдать лишь ламинарное течение литературного процесса, не затрагивая явлений пограничных и турбулентных. Мы работали существенно больше, словно предчувствовали скорый крах в целом устраивавшего нас порядка, хотя нет, не предчувствовали, не было таких пророков среди нас, хотя теперь-то, наверное, многие бы мое утверждение оспорили.
Но, скорей всего, причина нашей повышенной плодовитости в том, что режим, дряхлевший на глазах, впадающий в маразм и соответствующее такому скорбному состоянию благодушие, невольно и понемногу раздвигали рамки дозволенного своему творческому сословию, привилегированному и бесправному одновременно. И обозначались неслыханные прежде темы, и не терпелось их застолбить.
И я счастлив, что мне довелось присутствовать при том, когда старые преимущества ненадолго соединились с новейшими возможностями. Я помню сладкое ощущение раскованности и значимости моего излюбленного дела, чего не было прежде и уже никогда не будет в перспективе.
Я счастлив и тому, что, входя в литературу, как в теплую июльскую речку, мог позволить себе роскошь совершенно не суетиться и презирать житейские приемы, ничего общего не имеющие с литературой. Ибо система, недостатки которой тысячекратно осуждены и осмеяны, имела немыслимое для нынешних времен достоинство: способный человек не терялся среди тьмы беспросветной бездари, даже если был крайне застенчив и робок, и не нуждался он ни в заносчивых спонсорах, ни в циничных продюсерах, зажигающих и гасящих “звезды”, будто банальные “лампочки Ильича”…
А еще, и тут нет никакого преувеличения, система проявляла не “абстрактный”, но подлинный гуманизм к случайным заблудшим душам, категорически не допуская их до печатного станка, блюдя не только и не столько идеологию, сколько художественные принципы.
И несчастные, своевременно излечившись от творческого заболевания, еще успевали стать полезными членами общества, обрести счастье в семье и производстве материальных ценностей…
Между прочим, к моим сегодняшним пятидесяти двум годам я опубликовал раз в пять больше, нежели мой, покойный ныне, литературный покровитель за всю жизнь. Но он-то опубликовал все написанное им да не по разу, за все не по разу получил приличный гонорар, а я не увижу напечатанным и половины, и про гонорар лучше вовсе не заикаться — засмеют.
Но мне еще далеко до рубежа, достигнутого старым заслуженным товарищем. Мне придется прожить на свете еще лет десять, а то и все двадцать, не имея при этом вразумительного ответа на сакраментальный вопрос “зачем?”. И придется мне еще что-то писать, не имея мужества покончить с бессмысленным занятием и, тем более, не имея ответа на самый страшный, если кто понимает, вопрос.
4.
Ныне членство в Союзе писателей растеряло почти все прежние смыслы. Однако вопреки этому или, наоборот, благодаря, организация разрослась до полного неприличия. Словно мы — хорошо питающаяся бюрократия.
Зачем все эти новые люди пришли в нашу убогую писательскую лачугу — пополнить будущий персональный музей забавным экспонатом, еще убедительнее оттенить многообразие своих достоинств, приобщиться к старомодно возвышенному или, наконец, показать всем, насколько доступно любому, располагающему достаточным досугом, наше дело, на которое положили мы свои жизни без остатка?
А наверное, все эти вопросы — риторические. Ну, пришли люди и пришли. Ну, приняли мы их и приняли. Еще и не таких принимают, еще и не туда…
Издательский бум в нищей, стремительно дичающей стране продолжает набирать обороты. Мы, похоже, и впрямь “рождены, чтоб сказку сделать былью”. Одну, во всяком случае, про то, как в огромном зале, битком набитом поэтами, сидит на сцене один-единственный читатель и безуспешно силится уловить в вавилонском гуле голосов хотя бы одно вразумительное слово.
Не знаю, может, у кого-то нервы крепкие и ему хоть бы что, но меня оторопь берет и смертельная тоска душит, когда в писательской нашей конторе я просматриваю “свежие поступления” за месяц. Это ж до десятка всевозможных альманахов и не менее сотни книг, книжечек, книжонок и книжулек!
Меня охватывает ужас, уязвляет стыд, рождается желание никогда больше не участвовать в этом посмешище, а также растранжиривании гигантских средств, но пока данное желание реализовать не удается — лишь возникает возможность где-то как-то что-то тиснуть, и сразу умолкает здравый смысл…
Один только раз, в аккурат на перегибе эпох, случился у меня роман с неким столичным издательством. Роман продлился года два, так что считать его непродолжительным, наверное, нельзя. И совсем даже я не набивался на комплименты, пальцем, по своему провинциальному обыкновению, не шевельнул. Но позвали — полетел тотчас. Издатель телефонировал, что все расходы возместит, но я бы и сам не обеднел — авиабилеты в ту пору имели цену впрямь смешную.
Сборник моих рассказов они издали да роман в альманахе пропечатали, а перспективы обещались и вовсе головокружительные. Познакомиться посчастливилось кое с кем. Так, в частности, видел я знаменитого ныне Пелевина, книга которого только что вышла в издательской серии “Альфа”, где я находился на очереди. Виктор тогда производил очень хорошее впечатление своим “Затворником и Шестипалым”, мне и в голову бы не пришло, что он собирается развиваться в столь необыкновенную сторону.
А потом наступил пресловутый “форс-мажор”, издательство из моей жизни враз исчезло, но не думаю, что люди, там работавшие, погибли вместе со своим детищем, скорей всего, они процветают сейчас под иной какой-нибудь вывеской, а чувство, которое они ко мне испытывали, прошло. В силу субъективных, а также и объективных обстоятельств.
И я, как засидевшаяся до умопомрачения в невестах девушка, все жду нового жениха, но как ему найти меня в этой толпе и зачем ему вообще кого-то искать, если все, наоборот, ищут его. И думаю уже, питая врожденное отвращение к лженаукам, что, может быть, в астрологии нечто рациональное таки есть, и не я виноват в своей невостребованости, а дура “Дева”, мой зодиакальный знак?..
Сижу, жду, пописываю, когда припрет, наблюдаю за прочими, которых ведут по жизни иные небесные знаки. Беру журнал — мое последнее, по-видимому, прибежище в этой жизни, не слишком расходящееся со здравым смыслом, а там — роман порнографический, созданный одним из наиболее известных наших прозаиков, человеком преклонных лет, но в число “патриархов” не входящим, ибо он — истинный труженик. Прицел автора очевиден — потрясти русскоязычное пространство творческой смелостью и мастерством. Но нет — выходит литературное событие лишь местного значения, причем даже на местном уровне оно упорно и стыдливо замалчивается. Притом — доброжелателями.
А чуть позже другой человек, уже моего поколения художник слова, создает опять же роман, в который втискивает все, считавшееся прежде немыслимым. Он издает произведение за свой счет тиражом 999 штук, хотя символичней была бы цифра 666, предваряет “знаковой”, как модно выражаться, аннотацией насчет стилистических богатств, швыряет продукт в пространство и ждет с замиранием сердца. Но желаемого скандала и соответствующей славы нет как нет. А есть лишь нескрываемое презрение либо сочувствие в глазах читавших, но до конца не дочитавших.
Я думаю, что этот мой знакомец, мастерски соединивший отборную русскую похабщину с новейшими и древнейшими постельными технологиями, богохульством в отношении всех мировых религий, отвращением к конкретному человеку и человечеству в целом, вправе был рассчитывать на соответствующее всенародное признание, ибо наверняка переплюнул купающихся в славе Сорокина с Пелевиным. Но — не случилось. Так куда уж нам — застенчивым бытописателям.
5.
А между тем сочинительный бум каждый день выносит на доступную обозрению поверхность все новых “гениев”. Сотни новых “гениев”, мать их за ногу! И даже начинаешь сомневаться в главном законе эволюции: “Дурак рождает дурака, и гений — тоже”. Но вчитаешься, подавив душевную панику, и успокоишься — нет, с краеугольным законом, пожалуй, все в порядке, это опять социальные законы шалят, оказавшиеся на поверку ничуть не краеугольными.
На мой взгляд, свежие литературные силы просто имеют нюх на конъюнктуру на порядок острее нашего. Хотя считается, что мы тоже имели хороший нюх на социальный заказ, который теперь лишь несколько трансформировался и не требует бесконечно выдавать положительного героя да следовать классическим традициям в свете очередных постановлений и в духе господствующего творческого метода.
Однако мы-то часто даже не понимали, что следуем конъюнктуре, ибо традиции и господствующий метод были у нас в крови благодаря пионерско-комсомольскому воспитанию. И мы не без сострадания взирали на шибко грамотных и оттого эстетствующих чудиков, стараясь их без крайней необходимости не обижать, ибо они выглядели самим Богом обиженными. Более того, мы великодушно не возражали впустить их в магистральный творческий поток для разнообразия и оживляжа, мол, пусть они будут, раз с такой ориентацией уродились.
Они же нынче, воспользовавшись нашим благодушием и захватив, если можно так выразиться, командные высоты, к нам ни малейшего снисхождения не проявляют, окончательно и бесповоротно объявив себя “элитой”, а словечко “эстет” начисто выкинув из обращения, будто оно нецензурней всех нецензурных, кои они находят возможным использовать, не боясь испачкать “белых одежд”, произвольно на себя напяленных. Видать, натерпелись гонений не только в “свинцово-стальном” веке, но и в предыдущих, хотя, конечно, лишь толстый свинцовый лист для “трансурановых” абсолютно непреодолимая преграда, все же остальное — так…
“Элита”, а это, согласно нынешней терминологии, постмодернисты и примыкающие к ним, наловчилась строгать гигантские романы, что вынуждает, несмотря на отвращение, отдавать должное их несомненному “люблению” к ремеслу — им ведь даже в голову не приходит, что можно один роман писать десять лет, как это сплошь и рядом наблюдалось у соцреалистов, не видевших ничего дурного в столь затяжной творческой беременности.
Ни один такой роман без основательной спецподготовки прочесть нельзя, а с подготовкой тоже, подозреваю, весьма утомительно, большая сила воли требуется или особый стимул. Однако сочинения эти для досужего чтения и не предназначены, а предназначены исключительно для сопоставления с такими же во всевозможных премиальных комиссиях.
Что, может быть, и не лишено логики, ибо явственного присутствия читателя как-то не ощущается — был ли он прежде да подчистую вымер, не было ли его никогда, а лишь существовала странная мода украшать дешевыми книжками квартиры, уж не докажет теперь никто. Я, в частности, лично знаком лишь с одним читателем, а все читательские письма, какие доводилось получать в небольшом, признаться, количестве, безнадежно портили первоначальное благоприятное впечатление тем, что обязательно завершались убогими стишками, исполненными, однако, беспредельного самопочтения и покровительственного похлопывания меня по плечу…
Вторая разновидность литераторов новейшего призыва на элитарность не претендует, однако тоже отчетливо нацелена на выработку конвертируемой продукции и благосклонность премиальных комиссий. Их литературные произведения читать не трудно, однако противно. Ибо потенциальному потребителю сообщают они про нас всех и про нашу несчастную местность лишь тщательно подобранную гадость, и про то, что одновременно водятся среди россиян и довольно приличные люди. Потому что у “трансурановых”, в отличие от нас, насчет потребителя иллюзий нет. Потребитель, а следовательно, и постановщик зрелищ с издателем согласны платить гонорар и прибавлять от щедрот премию в “у.е.” только за ту словесную продукцию, где в достатке наличествуют милые сердцу стереотипы относительно российской дикости и невменяемости, безмерно возвышающие читателя и зрителя в его собственных глазах.
Но зато, все отчетливей осознавая происходящее, некий либерально настроенный россиянин, уже почти свыкшийся с презрительной кличкой “космополит” и даже иногда сам себя именующий так, потихоньку дрейфует в сторону самого радикального патриотизма, для начала поставив под сомнение действительно ведь туповатую устремленность властных структур во что бы то ни стало вмонтировать нас в Евросоюз и ВТО.
Таким образом, хотя подобный сорт литературы идет на экспорт наряду со стратегическим сырьем и является одной из разновидностей продажи Родины в особо крупных размерах, пользу его для Родины при желании удается-таки обнаружить. Заметим еще, что данный сорт пользуется устойчивым спросом и в самой столице, лишний раз подтверждая обоснованность ее претензий на роль метрополии.
И третья разновидность успешной ныне литературы — попса. Развлекаловка всех сортов, куда, помимо традиционных ее жанров, ныне, увы, приходится отнести исторический роман, мемуары, а также и существенную часть детской литературы.
Впрочем, на мой взгляд, в детской литературе и в прежние времена подвизалось немало бездари, имеющей, однако, незаурядное обоняние. До сих пор в мозгу крутятся навязшие там строчки, заученные в младенчестве далеко не по собственному желанию, но в силу того, что с незапамятных времен они канонизированы административно-педагогической общественностью, хотя, если вдуматься, насквозь фальшивы и назидательны до тошноты.
И мне, замороченному ныне внуками, никак не отделаться от еще одной ереси: “Запретить бы заниматься детской литературой тому, кто ни разу в жизни не подмыл собственными руками обкакавшегося младенчика…”
Разумеется, мое дилетантское деление успешной литпродукции на три группы весьма условно, эти группы зачастую друг с другом перемешиваются, нередко авторы детективов, на зло издателю-рабовладельцу, заставляют своих кровожадных героев пространно рассуждать о горних сущностях или, наоборот, рафинированные стилисты вдруг оживляют тягомотный поток сознания неким занятным приключением.
Но в основном, как представляется, тенденции налицо.
6.
Один авторитетный в наших краях публицист в малотиражном альманахе тоже недавно писал о тенденциях. Но он, как истинный профессионал, считает, по-видимому, своим долгом внушать публике оптимизм. Всегда и во что бы то ни стало.
Чрезвычайно мне польстив, бесконечно чтимый мной человек на моем примере доказывал, что “провинция дает пищу и энергию для полноценного творчества”.
Мерси ему, конечно, боку за “полноценное творчество”, доказательство, как всегда, убедительно, но хочется заметить все же, что “новые литературные гнезда”, которые назвал в статье публицист, влачат какое-то странное существование. Какое-то истерично-бодрое, что ли…
Конечно, лихорадочное обилие выходящих полутысячным тиражом полиграфических изделий при большом желании можно сравнить с бурным потоком, стекающим с наших, в частности, Уральских гор. Но совершенно же очевидно, что поток этот никуда не впадает, потому что встречает на своем пути не океан, не реку даже, а пустыню. Где и усыхает до капли, наподобие некоторых австралийских да африканских речек.
Ведь по-настоящему работают лишь издательства-“метрополии”, каким бы несправедливым это обстоятельство нам ни казалось. Их продукция наводняет провинциальную книготорговлю, где предметы местного производства встречаются крайне редко и смотрятся чистым недоразумением.
А провинциальные издательства в подавляющем большинстве образ жизни ведут исключительно номинальный, их странный бизнес не доходами от рыночной деятельности процветает, но кормится бюджетными щедротами и спонсорскими. И мы, в них издающиеся, для Москвы да и России в целом — литературный андеграунд. Вот уж не ожидал, что на старости лет в андеграунд вляпаюсь…
Презабавно наблюдать, как иные из “воротил” провинциального книжного бизнеса, умилительно припав к бюджетной струйке, начинают всерьез ощущать себя современными сытиными, благодетельствовать отдельным сочинителям, полагаясь исключительно на собственный вкус, а больше того учитывая способность конкретного автора помнить, кто его осчастливил.