Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2004
Не секрет, что критик обычно (если речь не идёт о заказе) выбирает произведение для рецензии, руководствуясь собственным вкусом. Но вкус понятие относительное. Бывает, что один умный, талантливый критик называет писателя гением, а другой, столь же умный и талантливый, объявляет того же писателя графоманом. Оба с равной убедительностью доказывают свою правоту, ведь объективных критериев, которые позволили бы отделить гения от бездарности, нет. С авторами бестселлеров проще. Читатель, “голосуя кошельком”, показывает, кто есть кто. Критику остаётся лишь в недоумении пожимать плечами: он-то знает, что хорошо, а что плохо, а этот читатель, чёрт бы его побрал, покупает совсем не ту книжку. То ли от обиды, то ли из отвращения к современным бестселлерам, часто действительно тошнотворным, критик перестал даже обращать внимание на массовую литературу, сосредоточившись на литературе элитарной. Ситуация сложилась, на мой взгляд, странная: критики пишут о литературе, никем, кроме узкого круга интеллектуалов, не читаемой; зато массовую литературу вниманием своим не удостаивают. Разумеется, этот упрёк не относится к критике газетной: она давно уже ориентируется на рынок, а потому рецензирование массовой литературы для неё хлеб. А вот толстые журналы до последнего времени оставались этакими заповедниками для элиты. Демократическим ослам вход в круг светских львов был закрыт. В последние года два положение, правда, стало меняться. Вспомним хотя бы замечательный обзор массовой литературы, подготовленный Еленой и Надеждой Иваницкими (“Дружба народов”, 2003, № 10).
Наш журнал также не должен чураться массовой литературы. А потому мы создаём новую рубрику: “Господин Бестселлер”, где будем с периодичностью раз в два номера публиковать рецензии на книги, ставшие настоящими бестселлерами, на книги, которые покупают десятки тысяч.
Крошка Цахес по прозванию Пелевин
Пелевин Виктор. Д(иалектика) П(ереходного) П(ериода) из Н(иоткуда) в Н(икуда). — М.: “Эксмо”, 2003. — 384 с. Тираж 150100.
1. Бестселлер 2003—2004
Свершилось! Наконец-то профессиональный поставщик бестселлеров для среднего класса, главный буддист всея Руси, самый загадочный из современных русских писателей выпустил новую книгу. Со времени выхода последнего бестселлера Виктора Пелевина, романа “Generation П”, прошло четыре года. Поклонники Пелевина измучились в ожидании: но когда же, когда? Московские критики, давние враги автора “Жёлтой стрелы”, стали поговаривать о том, что, мол, проект “Пелевин” кончился. На этот раз они ошиблись. В сентябре издательство “Эксмо” выпустило новую книгу Пелевина под названием-аббревиатурой “Д[иалектика] П[ереходного] П[ериода] из Н[иоткуда] в Н[икуда]”. Это не отдельный роман, а целый сборник, так сказать, собрание ещё неопубликованных сочинений: роман, повесть, пять рассказов и стишок. Именно стишок и открывает книгу. Назван он почему-то “Элегия 2”. Уж не знаю, существуют ли ещё в природе пелевинские элегии или же это первый опыт, но только эта “элегия” просто оглушает читателя какой-то особо нарочитой бездарностью. Быть может, Пелевин просто решил приколоться над своими поклонниками, ещё раз испытать их любовь, провести эксперимент: воспримут очередную шутку всерьёз или нет. За всех не поручусь, но давно и безнадежно влюблённый в творчество Пелевина Василий Пригодич утверждает, что этот стишок, мол, “вставляет всё” на свои места. Что ж, видно, не дано мне, с моим слабым умишком, увидеть глубокий смысл в этом откровенном издевательстве над читателем. Судите сами:
Товарищ, тырь. Товарищ, верь.
За дурью дурь,
За дверью.
Здесь и сейчас пройдёт за час,
Потом опять теперь.
Семь бед — один переворот.
За кедом кед,
За годом год,
И только глупый не поймёт,
Что все наоборот.
Большую часть новой книги занимают роман “Числа” и примыкающая к нему повесть “Македонская критика французской мысли”. Повесть эта (на самом деле обыкновенный рассказ, почему-то названный повестью) продолжает некоторые сюжетные линии “Чисел”. Рассказы, вопреки словам самого Пелевина, с романом вообще не связаны. Рассказ “Фокус-группа” — фарс на идею Страшного суда. Некое Светящееся Существо по ходу непринуждённой беседы убеждает усопших Дездемону, Барби, Родину-мать, Телепузика и других в необходимости исчезновения, превращения в Ничто. Убеждает с успехом: все герои, кроме Светящегося Существа, попадают в Нирвану при помощи похожего на писсуар устройства. Рассказ “Акико” довольно скучная пародия на порносайт. “Один вог” — рассказ из одного предложения, растянутого на полстраницы и перенасыщенного названиями модных торговых марок. Ещё один эксперимент автора: будет ли читатель привлечён самими брэндами в тексте, намеренно лишенном смысла. Два последних рассказа вынесены в особый раздел “Жизнь замечательных людей”. “Гость на празднике Бон” — стилизация под философские рассуждения японского интеллектуала о красоте. “Запись о поиске ветра” — стилизация под письмо одного древнего китайского интеллектуала другому. Всё это лишь приложение к роману и повести.
“Числа” — типичный пелевинский роман. Всё в нём есть: и главный герой — вечное пелевинское alter ego, и восточная мистика (на этот раз вместо традиционного пелевинского буддизма или знакомого по “Generation П” служения Иштар — древнейшая китайская гадательная “Книга перемен”), и полный набор “актуальных брэндов” — символов эпохи: от ФСБ и чеченцев до Хрюна Моржова и Степана Капусты, и неизбежный Happy end, конечно. Итак, главный герой, банкир Стёпа, новая аватара лётчика-космонавта Омона Кривомазова (“Омон Ра”), поэта-политрука Петра Пустоты (“Чапаев и Пустота”), копирайтера Вавилена Татаринова (“Generation П”). Отличается Стёпа от них только профессией и особой страстью к числам. Ещё в детстве он начинал служение числу семь: семь банок тушёнки погибли в жертвенном костре. Но вскоре решив, что семёрка чересчур банальна, он начал поклоняться числу 34 (та же семёрка: 3+4). Много лет продолжалось преданное служение Стёпы числу 34. И число платило верующему благодарностью. Герой разбогател, стал владельцем банка. Но вот минул счастливый тридцать четвертый день рождения, и Стёпа стал приближаться к зловещей для него цифре 43 (те же 34, только перевёрнутые, число-антипод). Отчаянная попытка героя обмануть судьбу и начать поклоняться числу 29 (и бояться далёкой цифры 92) кончилась провалом: к сорока трём добавилось ещё одно зловещее число — двадцать девять. Всё ближе сорок третий день рождения, всё хуже идут дела у Стёпы. С удвоенным рвением он служит числу 34, даже устанавливает на своей даче копию танка Т-34. Наконец он решается вступить в открытую борьбу с числом 43. Узнав, что у него есть двойник (предсказанный ему болгарской прорицательницей Бингой “лунный брат”) банкир Сракандаев, который поклоняется числу 43, Стёпа пытается его уничтожить. Но становится не убийцей, а коммерческим (оба финансируют один и тот же телевизионный проект) и сексуальным партнёром Сракандаева: вместо поединка происходит гомосексуальное соитие двух банкиров при помощи искусственного члена, который Стёпа хотел превратить в орудие убийства (спрятал в него ручку-пистолет). Соитие означает и взаимную аннигиляцию двух чисел, прежде приносивших банкирам удачу. В конце концов “лунный брат” всё-таки гибнет, но его смерть приносит Стёпе лишь вред. Роковым для Стёпы оказалось не число 43 и даже не 29, а 66 — любимое число Степиной любовницы, Мюс. Последняя доводит Стёпин банк до разорения и бросает Стёпу, обвинив его в русском шовинизме и ненависти к Западу. Верный себе, Пелевин не оставляет главного героя на растерзание поставившего его “на счётчик” ФСБ, а сочиняет очередной Happy end: бывший банкир бежит из страны с приличной суммой денег в кармане и с новом божеством — числом шестьдесят. Из “Македонской критики французской мысли” читатель узнает, что и Стёпа, и Сракандаев были всего лишь пешками в руках “нового татарина” Кики Нафикова. Западник Кика посвятил свою жизнь трём занятиям: просмотру мультфильмов, критике французских философов-постмодернистов и спасению Европы от губительного для неё притока российских денег и нефти. Кика перенаправляет денежные потоки из Европы в Россию. Бестолковый бизнес Кики прекращает вмешательство Интерпола. Вот, собственно говоря, и всё. Непонятно одно: почему эта довольно посредственная и не особо увлекательная книга выпущена огромным для нашего времени тиражом. Более того, почти уверен, что 150100 цифра не окончательная. Все прежние романы Пелевина выдержали по несколько дополнительных тиражей и переизданий. Пелевина покупали и покупают. Кажется, в его карьере не было явных коммерческих провалов. Он в моде уже двенадцать лет. Почему же?
2. Наваждение
Давно уж критики бьются над этим вопросом. Думаю, не знает ответ и сам Пелевин. Недавно в одном из интервью он честно ответил: “Не знаю точно. Рискну предположить — секрет в том, что я пишу занимательные книги”. И то правда, современный деловой человек, будь то бизнесмен средней руки или программист, станет читать художественную литературу только если уж очень она его заинтересует, уж очень понравится. Чем же так интересен Пелевин?
Всегда самым привлекательным в прозе для массового читателя был сюжет. Не скажу, что у Пелевина дурные сюжеты, что читать его вещи скучно (мнение Андрея Немзера). Но всё же пелевинская проза не идёт ни в какое сравнение ни с детективом, ни с хорошим историческим романом или с фэнтэзи. Многие эпизоды затянуты (особенно у раннего Пелевина от “Синего фонаря” до “Чапаева и Пустоты” включительно). Сюжетные ходы часто предсказуемы, герои довольно однообразны. Даже в современной элитарной прозе много авторов, которые пишут куда интереснее Пелевина, что уж говорить про массолит. Стиль Пелевина? Не стану повторять то, что уж много-много раз повторяли критики Пелевина, не стану также приводить многочисленные пелевинские ляпы (“слева открылся головокружительный вид на город” и т. п.). Это, в сущности, бессмысленно. Критики уже давно доказали, что Пелевин пишет плохо, на “среднеграфоманском” уровне. Ну и что из этого? Во-первых, объективного критерия таланта в литературе нет, а потому Андрею Немзеру не переубедить Александра Гениса, равно как и других пелевинофилов. Но не в этом главное. Господа, а разве хороший или дурной стиль может сделать произведение популярным? Да, бывает, что бестселлерами становятся действительно блестящие произведения, но куда чаще ими становятся произведения заурядные, а то и нарочито бездарные. Чего стоят супербестселлер для отечественной интеллигенции второй половины XIX века “Что делать?” или современный интернациональный супербестселлер — серия книг о Гарри Поттере. Не изящество слога привлекает читателя, по крайней мере, если речь идёт о читателе массовом. Пелевин это понял давно. В своих ранних вещах он, кажется, ещё работал со стилем. В “Омоне Ра” ещё заметно подражание какой-то (увы, неопознанной) хорошей прозе, временами попадаются удачно написанные фрагменты, ляпов сравнительно немного. Но вскоре Пелевин отказался от попыток улучшить собственный стиль. Зачем мучиться, если читатель и без того охотно раскупает его книги? Читая “Жизнь насекомых” и особенно бессмертного “Чапаева”, думаешь: а перечитывает ли Пелевин то, что написал? Употребить, например, в одном абзаце слово “был” семь раз автор “Чапаева и Пустоты” зазорным не считает. Что касается “Generation П”, то даже иные пелевиноманы (Александр Генис) признали “небрежность” своего кумира. Редакторская правка, судя по всему, также более не касается пелевинских текстов. Они давно уже предстают перед читателем в авторской редакции. Да и зачем редактор бестселлермахеру? Что ж это за наваждение? Ведь поклонники Пелевина не видят, не хотят видеть очевидных недостатков своего кумира. Как будто гофмановская фея Розабельверде, когда-то заколдовавшая злого урода Крошку Цахеса, сжалилась однажды над молодым и не очень одарённым писателем. Она не превратила его в гения, но сделала так, чтобы читатель не только не замечал в его прозе недостатки, но, напротив, считал бы их достоинствами.
Критики Пелевина часто забывают о традиционно главной, основной функции русской “серьёзной”, “Большой” литературы. О том, что литература у нас — наставница, учительница жизни, а писатель — “властитель дум”, “инженер душ”. Писатель — тот, чьим мнением не пренебрегают. Его слушают, стараются следовать тому, что он предписал. Писатель, как известно, со времён Аввакума заменял у нас и философа, и богослова, и политическую оппозицию. Истина банальная, но лет пятнадцать назад писатели бросили эту тяжкую ношу. Победил взгляд на литературу как на игру, в которой ценится тот, кто лучше всех играет с языком, со стилем. Образцами стали Борхес и Набоков, Гессе и Саша Соколов. “Большая” литература превратилась в литературу элитарную, ведь лишь немногим дано постичь правила этой сложной и изящной игры. Нет, конечно, ещё оставались писатели-традиционалисты, апостолы русской “Большой” литературы, но становилось их всё меньше, и, главное, они вышли из моды. Виктор Астафьев и Георгий Владимов в последние годы жизни пытались “донести до народа правду о войне”. Но народу после эпохи закрашиваний “белых пятен” истории, вакханалии разоблачений и разоблачений разоблачителей вместе с их разоблачениями было уже не до их “исторической правды”. Какая уж тут правда, когда рушится мир! Советский мир разрушился, и его обломки придавили немало потрудившуюся над его сломом русскую литературу. Деревенская проза деградировала в деревенскую публицистику, авторы-западники объявили, что нужды народные их более не касаются, пусть ими займётся правительство; а последние из могикан, Астафьев и Владимов, остались, как это ни грустно, без массового читателя. “Серьёзная” литература при рынке перестала быть массовой.
В России остался лишь один истинный “властитель дум” — Александр Исаевич Солженицын. Но и он, увы, устарел для “поколения П”. Солженицын писатель старой закалки, он не только власть обличает, но и народ учит, наставляет, поучает. А обыватель вообще не любит, когда его поучают. К тому же призывы Солженицына рассчитаны на людей не только совестливых (таких всегда мало), но и энергичных, пассионарных, готовых и способных изменить мир. Для таких людей писал Чернышевский, для таких людей писал Толстой. И последователи Чернышевского (а это, по большому счёту, вся русская революционная интеллигенция) мир действительно изменили, а толстовцы создали новую религию. Хороши ли были эти перемены — другой вопрос. Но сейчас положение иное. Общество состоит в основном из вялых, апатичных, разочарованных людей. Тех, кто способен работать ради собственного блага, слава Богу, достаточно, но тех, кто готов ради общего блага чем-то жертвовать, убийственно мало. О каком возрождении земств (лелеемом Солженицыным), о какой местной демократии можно говорить, когда жителям многоэтажек лень за порядком в собственном подъезде проследить?! Вся энергия современного человека уходит на частную жизнь. На жизнь общественную сил не остается. А ведь именно она-то и была царством русского писателя—властителя дум. Этого царства не стало, но потребность в учителе жизни осталась. Только от наставника теперь стали требоваться иные качества. Современному русскому интеллигенту нужен не пророк, а гуру. Вот и появился у нас в 1992 году писатель-гуру, известный как ПВО, ВП и просто Виктор Пелевин.
Пелевин начался с “Омона Ра”. До тех пор малоизвестный писатель-фантаст проснулся знаменитым. Собственно говоря, внешне “Омон Ра” вещь для своего времени достаточно типичная. Очередное псевдоразоблачение очередного “мифа”. Мечтавший о космосе Омон узнаёт, что в училище имени Маресьева лётчикам отпиливают ноги, что советская космическая автоматика якобы управляется вручную и лётчики-космонавты при каждом запуске ракеты жертвуют жизнью. В конце концов герой понимает, что и самих космических полётов нет, вместо поверхности луны советский космонавт бродит по заброшенному туннелю метро. На самом деле “Омон Ра” не был романом-разоблачением, хотя именно так его и восприняли многие легковерные, наивные читатели (да и сейчас воспринимают, Пелевин в одном из своих интервью рассказывал, что после того, как разбилась российская ракета, летевшая на Марс, ему позвонил один нью-йоркский журналист и совершенно серьёзно сказал, что четвёртая ступень ракеты не отделилась потому, что “смертник, который должен был ее отделить, отказался делать это из идейно-мистических соображений”). Автор “Омона Ра” был не гневным разоблачителем, а ироничным позднесоветским постмодернистом. Средой обитания Пелевина, равно как и других постмодернистов, были гниющие останки советского мифа. В этом плане Пелевин был этаким весёлым могильным червём, или личинкой мухи, или ещё одним из многочисленных существ, населяющих помойные ямы, навозные кучи, гумус. Ничего обидного в этом нет, в природе эти полезнейшие существа, разрушая и перерабатывая старое, создают почву для нового. Но уже тогда, очевидно, Пелевин сумел подняться над общей массой постмодернистов. Последние со временем стали мельчать, их игры, некогда нахальные и озорные, стали всё больше напоминать стариковские чудачества (средний возраст постмодерниста-концептуалиста уже перевалил за сорок). Но Пелевина в этом постмодернистски-ироничном контексте уже давно не воспринимали. Он обрёл особую судьбу. Дело в том, что уже многие читатели “Омона” увидели в романе мысль, которая как нельзя лучше подходила к их мироощущению. Писатель тогда только становится “властителем дум”, когда формулирует мысли, идеи, которые уже пришли в головы его потенциальных читателей. Мысль эта проста — всё в мире лажа, и сам мир лажа.
Феномен Пелевина не столько литературный, сколько социо-психологический. Его считают писателем поколения тридцатилетних. Это сравнительно успешное поколение, воспитанное ещё в советское время, успевшее к советскому привыкнуть, но не закоснеть в советском. Раствор ещё не затвердел, а потому смерч Перестройки довольно легко разметал непрочные сооружения. Осталась пустота, именно пустота! Нет чётких принципов, незыблемых авторитетов. Человек ощущает иллюзорность мира и старается найти спасение от иллюзии. На перестройку мира сил уже нет. Да и о какой постройке можно говорить в таком мире?!
3. Буддист всея Руси
Разочаровавшись в старом, люди стараются найти новую точку опоры. Не случайно в эпоху разочарования, в эпоху усталости и цинизма возникает множество сект, “алчущие и жаждущие правды” становятся адептами новых или уже хорошо известных, но прежде чужих учений. Просыпается интерес к мистике. Все эти симптомы, проявившись ещё в позднесоветское время, перешли и в девяностые. На книжных прилавках рядом с детективами и порнографией тогда появилась эзотерическая литература (от священной “Бхагават-Гиты” до более чем сомнительной “Тайной доктрины” Блаватской). И люди охотно эту литературу раскупали! Прохожие в Москве, Перми, Екатеринбурге наблюдали нарядные харинамы кришнаитов. Даже, помнится, старый добрый советский “Маяк” транслировал проповеди Сёку Осахара. Тогда казалось, что российская интеллигенция скоро разойдётся по кришнаитским общинам и буддийским монастырям. Вот тогда-то Виктор Пелевин, обладавший, очевидно, феноменальной интуицией, и стал главным российско-буддийским писателем. Собственно буддийские (точнее, не только буддийские, но и манихейские, гностические) идеи появились уже в первых рассказах Пелевина. Пример тому “Затворник и Шестипалый”, впервые напечатанный ещё в 1990-м. Птицефабрика символизирует Вселенную, состоящую из множества миров-контейнеров. Для каждого из них со временем наступает “Страшный суд” или “Решительный этап” — то есть день забоя. Но два цыплёнка-бройлера всё же нашли способ из этого жестокого мира вырваться. Развив гимнастикой полуатрофированные куриные крылья (физическое развитие бройлеров здесь является метафорой развития духовного, помогающего со временем, прервав цепь перерождений, покинуть материальный мир), они в день “Страшного суда” улетают из здания птицефабрики через разбитое окно. Разумеется, не всегда у Пелевина символика столь прозрачна. Но почти во всех его произведениях от “Омона Ра” до “ДПП (NN)” мир оказывается царством “лажи”. Всё оказывается обманчивым, иллюзорным: и советская космическая программы (“Омон Ра”), и материальная сущность героев “Жизни насекомых”, которые даже не превращаются в насекомых, нет. Мир людей и мир насекомых здесь друг в друга перетекают. “Жизнь насекомых” это роман-иллюзия об иллюзорной жизни. В “Числах” герой дурачит сам себя им же выдуманными образами. Подчинив свою жизнь числам, он загоняет себя в тюрьму, им же и построенную. В “Generation П” иллюзия особенно наглядна: миром правит телевизор, могущественные министры, олигархи, президенты не более чем телевизионные образы. Материальный мир у Пелевина иллюзорен. Здесь нет ничего надёжного, всё зыбко, обманчиво, всюду ловушки. Happy end у Пелевина — это почти всегда бегство из мира, то есть переход из Сансары в Нирвану. Образы мира разнообразны (Птицефабрика в “Затворнике и шестипалом”; поезд, вечно несущийся к разрушенному мосту, в “Желтой стреле”; Москва в “Папахах на башнях”), но способ спасения всегда один и тот же — бегство. Герой “Желтой стрелы”, “самой буддийской” после “Чапаева” повести Пелевина, спрыгивает с поезда. Банкир Стёпа покидает Россию, а Шамиль Басаев — Москву.
Я не знаю, увлекается ли Пелевин буддизмом на самом деле. Рискну предположить, что всё-таки нет, иначе он не сделал бы буддизм мишенью своей иронии. Над святыней смеяться нельзя, а Пелевин, как и положено порядочному постмодернисту, иронизирует над всем: над своими героями, над позднесовесткой и новой российской реальностью, над учением, с которым, очевидно, хорошо знаком. “Чапаев и Пустота” яркий тому пример. Это, пожалуй, самый смешной пелевинский роман (смешнее него у Пелевина только рассказ-фельетон “Папахи на башнях”). Он буквально сочится иронией. Много в нём весёлого (правда, и тягомотины тоже много). Чего одно название стоит?! “Чапаев и Пустота”! А подпись в конце: “Кафка-юрт, 1923—1925”?! Юмор у Пелевина, как и у многих позднесовестких постмодернистов (вспомнить хотя бы Тимура Кибирова), построен на совмещении несовместимого, на перемешивании культурных контекстов. Почти всякий нормальный человек в России смотрел фильм “Чапаев” или видел хотя бы его фрагменты в многочисленных клипах. Всякий рассказывал анекдоты “Про Василия Ивановича, Петьку и Анку”. В массовом сознании существует образ умного, хитрого, очень одарённого, но крайне необразованного красного командира, созданный не столько Фурмановым, сколько Бабочкиным. Но когда вдруг Чапаев оказывается “одним из самых глубоких мистиков”, Петька — известным поэтом-декадентом, Анка племянницей и ученицей гуру-Чапаева, её пулемёт — пальцем будды Анагама, то, по-моему, не рассмеяться невозможно. На мой взгляд, нашим писателям-сатирикам, скатившимся к пересказу похабных анекдотов, неплохо бы поучиться у Пелевина: “Кто-то дернул меня за рукав. Похолодев, я обернулся и увидел короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза лицом и цепкими глазами цвета спитого чая.
— Ф-фу, — сказал он.
— Что? — переспросил я.
— Ф-фурманов, — сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь”. <…>
— У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя глазами и ожерельем из черепов? — спросил он. — Который между костров танцует? А? Еще высокий такой? И кривыми саблями машет?
— Может быть, и есть, — сказал я вежливо, — но не могу понять, о ком именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться. <…>
— А русский народ давно понял, что жизнь — это сон. Вы знаете значение слова “суккуб”?
— Да, — сказала Анна с улыбкой, — кажется, так называется демон, который принимает женское обличье, чтобы обольстить спящего мужчину. А какая тут связь?
— Самая прямая. Когда на Руси говорят, что все бабы суки, слово “сука” здесь уменьшительное от “суккуб”. Это пришло из католицизма. <…>
— Как живот распарывать, представляете?
— Нет, — тупо глядя в стену сказал Сердюк.
— Разные способы есть. Самый простой — горизонтальный надрез. Но это так себе. Как у нас говорят, пять минут позора, и видишь будду Амида. <…>
— Вот и все, — сказал Чапаев. — Этого мира больше нет.
— Черт, — сказал я, — там ведь папиросы остались.
Но читатель “Чапаева” вовсе не склонен смеяться. Напротив, забавную пародию воспринимают всерьёз, считая её популяризацией буддизма, но никак не издевательством над ним. Ведь Чапаев и впрямь объясняет герою, что мир этот иллюзорен, что не существует в нём ни материи, ни формы, есть лишь Пустота, вернее, и её нет.
— Петька! — позвал из-за двери голос Чапаев. — Ты где?
— Нигде! — пробормотал я в ответ.
— Во! — неожиданно заорал Чапаев. — Молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем прикидывался?
Уничтожив иллюзорный мир, герои растворяются в сияющем потоке Условной Реки Абсолютной Любви (Урала), который поклонники восточных вероучений отождествляют с Нирваной или безличным Брахманом. То есть из одной Пустоты переходят в другую, из ниоткуда в никуда. Это выражение появилось у Пелевина ещё в “Чапаеве”, а в последнем романе было вынесено в заглавие. На мой взгляд, именно оно и описывает судьбу едва ли не всех пелевинских героев.
Но меняется мир, меняется и Пелевин. Интерес к восточным вероучениям стал угасать, стали исчезать из произведений Пелевина и буддийские мотивы. В “Generation П” герой уже не стремится вырваться из мира иллюзии и обмана, а, напротив, заняв освободившееся место мужа богини Иштар, становится повелителем Вавилона. Буддизм, правда, прорывается на страницы книги через спиритические сеансы с Че Геварой, который почему-то говорит языком современного западноевропейского гуманитария (много терминов, мало смысла). Жизнь числомана Стёпы вписывается в буддийско-пелевинское понимание мира, но не более того. И в “Generation П”, и в “Числах” целью духовных поисков героев становятся доллары, доллары, доллары. Традиционный пелевинский Happy end — то есть бегство, теперь выглядит бегством в одну из стран Шенгенской зоны. Ещё одна особенность отличает последние произведения Пелевина. Из них исчезли антисоветские выпады и вообще ирония по поводу советского. Эта тема стала просто неактуальна. Время насмешек, время, когда ёрничество было в моде, прошло. Пелевин освоил новую российскую реальность, её атрибуты: Путина, ФСБ, чеченцев и т.п. Судя по коммерческому успеху — он вновь удачно сориентировался. Что же осталось от прежнего Пелевина? Думаю, даже сменив тематику, автор “Чапаева и Пустоты” всё же остался самим собой. Незадолго до выхода “ДПП (NN)” в интервью интернет изданию Gazeta.ru Пелевин сказал, что, с его точки зрения, в России, мол, “на уровне сути” ничего не меняется. “Происходит нечто другое — к вам в гости постоянно приходит один и тот же мелкий бес, который наряжается то комиссаром, то коммивояжером, то бандитом, то эфэсбэшником. Главная задача этого мелкого беса в том, чтобы запудрить вам мозги, заставить поверить, что меняются полюса, в то время как меняются только его наряды”. Вот здесь, очевидно, он себя и выдал. На самом деле как раз Пелевин-то и не меняется. Он лишь мимикрирует, приспосабливаясь к окружающей обстановке. Пелевин останется тем же постмодернистом, иронизирующим над буддизмом, буддистом, проповедующим о бренности мира, знатоком литературного рынка и любителем путешествий в Непал, Бутан и Корею.
Сергей Беляков